Мои "Крохотки". Тетрадь первая

[Скрыть] Регистрационный номер 0485281 выдан для произведения:
Мои «Крохотки»
(вместо предисловия)
 
                Я долго колебался, отдавать ли на суд читателей эти записи, что я делал на скорую руку лет эдак двадцать кряду и которые с литературной точки зрения по большому счёту ничего из себя не представляют. Как и назвать-то их не знаю: то ли это миниатюры, то ли литературные этюды, то ли просто – зарисовки с натуры…
 Павел Нилин, автор широко известного в середине прошлого века романа «Жесткость», по воспоминаниям Владимира Войновича писал «экзерсисы», то есть, «упражнения», что делал едва ли не ежедневно, то ли оттачивая своё перо, то ли просто так, как говорится, «удовольствия ради, забавы для».
 Солженицын же, борясь с засильем иностранных слов в русском языке, своим миниатюрам дал, на мой взгляд, очень меткое название – «крохотки»…
 Пришло однажды и мне на ум: не подыскать ли какое-нибудь необычное имя и для своих мини-опусов? Да где уж там! Как ни ломал голову – ничего подходящего не придумал… Вот тогда я и решил, бросить эту дурацкую затею и нахально воспользоваться солженицынским неологизмом…
 
* * *
 
Значительная часть записанных историй поведана мне в разные годы и разными людьми – теми, кто встречался мне на более чем полувековом жизненном пути. Одни истории мне удалось воплотить в рассказы, и они уже опубликованы на известных литературных сайтах, а до других руки так и не дошли, а если и дошли, то ничего путного из них не вышло – те так и остались в состоянии, образно говоря, литературных недорослей...
 
Вот их-то я и предлагаю вниманию уважаемых читателей.

 
Трудное слово 
         Как-то раз, возвращаясь с работы, я в ожидании пригородного поезда прохаживался по платформе на станции Бутово. Стоял тёплый июньский вечер, солнце уже коснулось крыш многоэтажек только что отстроенного московского микрорайона, веяло лёгким летним ветерком.
 Вдруг издалека до слуха донёсся протяжный, словно унылый собачий взвой, гудок, и со стороны Подольска показался окутанный туманным облаком, шустро бегущий по рельсам паровоз-одиночка. Этот паровозный клич живо вернул меня в те далёкие дни моего детства, когда локомотивы на электрической тяге и тепловозы только начали вытеснять своих морально устаревших предшественников. В те времена паровозы голосом своим не просто подавали сигнал, а перекликались друг с другом, как бы «разговаривали», словно живые, на понятном только для них языке. А однажды, будучи ещё школьником, я услышал, как паровоз вдруг тревожно заголосил: один длинный гудок - два коротких, один длинный - два коротких, и так не унимаясь… Выглянул в окно, откуда была видна за рекой товарная станция. Там горел то ли склад, то ли большой сарай. Густо валил дым, пламя поднималось всё выше, а машинист паровоза всё сигналил и сигналил, оповещая тем самым округу о случившимся несчастье…
В настоящее же  время появление паровоза стало настолько редким явлением, что неудивительно, что все, кто стоял со мной на платформе тут же не без любопытства повернули головы в его сторону и ждали его приближения. Как и почему здесь очутился этот исторический экспонат? Для тех, кто не знает, разъясню: в Щербинке, недавно вошедшей в состав Большой Москвы, ещё с тридцатых годов прошлого века существует Экспериментальная кольцевая железная дорога или, как его называют в народе – Испытательное кольцо. Там же частенько проходят и выставки железнодорожного транспорта на радость нашим любознательным соотечественникам. Так что там ещё и не такое можно увидеть!
         Итак, паровоз, тяжело отдуваясь и гремя железными чреслами, в облаке пара пронёсся мимо нас. Куда и зачем его перегоняли, остаётся только догадываться, да и не об этом пойдёт дальше речь… А дело в том, что рядом со мной, широко раскрыв рот,  вылупил глаза на эту невидаль высокий и тощий контролёр, один из тех, что стоят у турникетов для прохода на платформу. На вид ему было лет тридцать, может чуть больше, однако плешь уже тронула его некогда пышную шевелюру.
 Когда паровоз скрылся за поворотом, оставив за собой медленно расходящуюся дымку, к ошалевшему контролёру подошёл его напарник, лет на семь-восемь моложе его и полная ему противоположность: низенький и полноватый.
         – Ух ты-ы! Видел? – обалдело, ещё не придя в себя от небывалого зрелища, спросил его худой. Напарник отрицательно помотал головой, не понимая о чём идёт речь. – Этот вот, как его, только сейчас промчался… Ну, скажи! Ну, на углю, помнишь? – вместо тепловозов раньше ходили… Такой вот: «Чих-пых, чих-пых, чих-пых!», – тощий, наморщив лоб, стал припоминать забытое им слово и, для наглядности, словно это могло помочь, затопал ногами, усердно работая при этом согнутыми в локтях руками. Толстячок открыл рот, как бы начиная догадываться, но ничего не произнёс и тоже приобрёл задумчивый вид. Посопев от усердия носом, он со страдальческим лицом посмотрел на своего товарища и вдруг с криком вскинул указательный палец вверх.
         – А-а-а! Я, кажется, понял, о чём это ты! Сейчас-сейчас… Подожди-подожди, сейчас скажу, как он называется! – Толстячок стал беззвучно и вяло пережёвывать губами, помогая этим своему убогому рассудку.
         Тем временем к платформе плавно подкатила электричка. Я вошёл в вагон и разместился у окна. За пыльным стеклом по-прежнему, застыв, как статуи, в глубоком раздумье стояли эти двое. Тощий, почёсывая затылок и, задрав голову вверх, смотрел куда-то в темнеющие небеса; а товарищ его, уставившись взглядом в асфальт платформы и что-то бормоча, увлечённо ковырял пальцем  в носу, словно надеялся найти там забытое ими слово…
         Поезд тронулся, я, насколько это было возможно, провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду, но картина эта до самого конца оставалась прежней…
И тогда я подумал: а может мне всё-таки стоило дать им подсказку? 

 
                                          
                                                                                                                 
Шуточка 
 
Работал я в начале двухтысячных в отделе главного энергетика  одного из московских издательско-полиграфических комплексов. В кабинете нас было двое: я и Светлана Тепикина, оба мы инженеры-электрики, только я с приставкой «ведущий», а она без таковой. Ей в ту пору ей было где-то под пятьдесят, я же чуть-чуть, года на три, не дотягивал до её возраста.
 Обычно минут за десять до окончания рабочего дня к нам в кабинет заскакивала её молоденькая подружка, инженер-эколог Вика Сорокина, и  они убегали домой чуть раньше положенного времени, зачастую безо всякой на то надобности, просто так.
 И вот взял я себе однажды глупую привычку, чтобы повеселить их какой-нибудь словесной нелепостью, говорить им на прощание:
– Итак, женщины, завтра на работу чтобы без опозданий и трезвыми! А то сегодня, стыдно было смотреть на вас! Опоздали, да ещё пришли в нетрезвом виде! Ну, можно, конечно, выпить с утра чуть-чуть… Но, чтобы до такого состояния!
Светлана с Викой улыбались, понимая юмор, и уходили, игриво помахивая дамскими сумочками. Я тоже завершал свои дела и ровно в 17.00 отправлялся домой.
 
Но вот как-то раз случилось так, что они задержались. Мы вместе вышли с работы и спустились в метро. В поезде, за отсутствием  свободных мест, ехали стоя, разговаривая о чём-то необязательном, чтобы скоротать время. Вскоре пришло время мне делать пересадку на другую линию, Тепикина же с Сорокиной должны были ехать дальше.
И вот, когда поезд перед станцией стал натужено подвывать тормозами, я, попрощавшись с ними, сделал шаг к двери и… обернувшись к ним сказал по привычке:
– Так, завтра чтобы на работе были вовремя и трезвыми! А то, ей-богу, стыдно было, дамы, сегодня за вас! Позор-то какой! Ну, разве можно дамам столько пить?!
И вдруг я заметил, что все вокруг впились глазами в Светлану с Викой. Они-то приняли сказанное мною всерьёз! Вот, думали, наверное, они, начальник отчитывает своих подчинённых, которые в непотребном виде и с опозданием явились сегодня на работу.
Заметили это и мои женщины. Они молчали, плотно подобрав губы. Им хватило, слава Богу, ума не опровергать мою шутку, потому как это только ещё больше уверило присутствующих в истинности сказанного мной.
Я слышал, как какая-то глуховатая старушка, сидящая неподалёку от двери, переспрашивала соседку: «Что? Что он сказал?» И та громко разъясняла ей, что, мол, вот начальник отругал этих двух дам за пьянство и опоздание…
Вика стояла, как вкопанная, с застывшей глуповатой улыбочкой на побледневшем лице, а Тепикина… Она, напротив, побагровела от стыда как буряк… Никогда прежде я не видел такого бордового лица.
Уже выйдя из вагона и вышагивая по длинному переходу под Театральной площадью, я с ужасом подумал: «А что же завтра они сделают со мной после такого конфуза?».
 Я был готов к самому худшему, но, на следующий день, открыв дверь кабинета, я застал обеих дам в прекрасном расположении духа. Они пили чай, закусывали пирожными и щебетали о чём-то своём, женском.
Расправы надо мной не последовало.

 
 
 
 
 
– Нет, Витёк, не хозяин ты у себя дома… Не хозяин! – сочувственно покачал головой Красномордый, и Витька  пожалел, что излил душу перед совершенно незнакомым человеком. Не знал Виктор Борюшин даже имени своего собутыльника – тот при знакомстве не назвался, а потом было неудобно спрашивать. Мысленно окрестил его «красномордым» за пылающую – «хоть прикуривай» – его рожу. Этот мордатый стал ему  уже надоедать, но он не знал, как от него отвязаться –  дома Витюшку уже давно ждала жена и тёща.
Как получилось, что, возвращаясь с работы, он набрёл на этого полупьяного бомжа, Витька и сам теперь не мог понять. Но чего греха таить – выпить хотелось, как никогда, наверное, от того, что на работе под конец смены на него наорал мастер, пригрозив увольнением по статье,  и от того, что дома он давно не слышал от жены и тёщи ничего, кроме упрёков… И тут этот, с красной мордой, окликнул его и поманил бутылкой портвейна, явившись внезапно, словно добрый джинн из сказки.
– А вот я в своём доме хозяин! – ударив себя в грудь, заорал Красномордый и добавил уже скромнее. – Был когда-то… Нет теперь у меня дома. Но тогда! Тогда у меня все по струнке ходили! И знаешь, почему? Потому что я настоящий мужик, а ты – какой ты мужик... так, слюнтяй! Я на твоём месте вот где бы их держал! – Красномордый сунул Витьке под нос свой кулачище, а потом с размаху так треснул им по дощатому ящику, служившему им столом, что опорожнённая ими  бутылка, подскочив, слетела на асфальт и разлетелась дребезги…
Красномордый вдруг обмяк, зевнул широко и стал остервенело чесаться, а покончив с этим удовольствием, спросил с ухмылкой, глядя куда-то вдаль, через Витькино плечо:
– Вот ответь мне, Витёк: я тебя угощал?
– Угощал…
– А раз угощал, то, дружок, очередь теперь за тобой…
У Витьки упало сердце: в кармане ни гроша, а новый товарищ, как видно, серьёзно настроен на продолжение банкета. Красномордый с издёвкой теперь смотрел, как Витька, перепадая с носков на пятку, демонстративно шарил по карманам брюк якобы в поисках денег. Он вывернул, словно на показ, и карманы пальто, но  там тоже не было ни гроша – только грязный носовой платок да пыльная мятная карамелька…
– Эх ты! – красномордый махнул от досады рукой и брезгливо плюнул себе под ноги.
Витька поник. «Действительно получается нехорошо: сам пил за его счёт, а ответить нечем. У бомжа, что без кола, без двора, денежки-то водятся. А я? Работаю как вол, дом имеется, жена, тёща – а гол, как сокол…», горько размышлял обиженный на жизнь Борюшин и проклинал на чём свет стоит свою судьбу.
  Шансы занять у кого-нибудь из знакомых были  близки к нулю – и без того много задолжал. Он тянул время и молчал; безмолвно стоял и его малознакомый собутыльник.
Но тут Витьку озарила дерзкая мысль.
– А ну-ка, пойдём! Будет сейчас на бутылку! – просветлев лицом, бросил он небрежно  Красномордому и бойко, по-хозяйски, зашагал к своему подъезду. Бомж поспешил за ним.
Лифт не работал. Они потопали на девятый этаж пешком. На четвёртом этаже пришлось убавить шаг – запыхались оба. Витька расстегнул пальто, а Красномордому нечего было расстегивать, он был в утлом пиджачишке, на котором были вырваны «с мясом» все пуговицы. Витьке вдруг стало почему-то весело, и захотелось петь. И, вышагивая ступеньку за ступенькой, он громко запел, непрерывно повторяя только две строчки из известной песни:
 
     «Выходила, песню заводила
       Про степного сизого орла…»
 
 Наконец добрались до последнего, девятого, этажа. На лестничной площадке у раскрытой двери их уже ждала Катюха – жена Виктора.
– И где же ты пропадал, орёл мой сизокрылый? – спросила она и, увидев за спиной мужа Красномордого, вдобавок рыкнула. – А это кого ещё притащил? Ты в какой теплотрассе его откопал?
Красномордый хотел было что-то сказать, даже поднял в знак протеста руку, но  лишь промычал себе под нос что-то несуразное.
– Катюшка, – залепетал Витька. – Солнышко, богом прошу, дай трёшку… Последний раз прошу…
Из комнаты выплыла, смахивающая на бегемотиху из недавно виденной Витькой телепередачи «В мире животных», тёща.
– Ишь ты, как заговорил, – взвизгнула она. – Сам пьёшь и этого обормота поить собираешься? Вот тебе, а не деньги! – и сунула под Витькин нос мясистый кукиш.
И тут Витька понял, что наступил момент проделать то же самое, что и год назад. Тогда и жена, и тёща после этой выходки стали (правда, лишь на время) ниже травы и тише воды.
Витька опрометью бросился в квартиру к балконной двери и, распахнув её настежь, перелез через ограждение:
–  Ах, так! Вам трёшки жалко? Тогда прощайте навсегда! На поминки больше уйдёт!
Он крепко вцепился руками за край балкона, выжидая, что вот-вот женщины кинутся ему на помощь, как было в прошлый раз… Посмотрел вниз с высоты девятого этажа,  – нет, лучше не смотреть – голова пошла кругом.
Тёща с женой предсказуемо выскочили на балкон и с криком «Витька, перестань дурака валять!» ухватили его за пальто.
«Ага, испугались! – злорадствовал Витька. – «Сейчас начнут затаскивать меня обратно… Пусть попыжатся, пальто-то крепкое, выдержит…»
Убедившись, что женщины надёжно ухватили его за рукава и воротник, он, разжал пальцы, но… тело его, выскользнув из расстёгнутого пальто, по закону всемирного тяготения стремительно полетело вниз.
« Эх!  На кой чёрт я пальто-то расстегнул?!», должно быть, подумал в тот момент несчастный. А, может, и не успел подумать – ведь до встречи с вечностью ему оставалось секунды полторы, не больше…

 
 
  Измена 
 
Сумерки сгущались; где-то в тёмной и влажной глубине леса тяжело заухал филин.
– По-моему, пора, – сказал Филюрин и прутиком принялся ворошить тёмно-красные угли хорошо прогоревшего костра.Потревоженный пепел, взлетая, ложился нам на волосы, плечи, упрямо лез в ноздри. Филюрин ловко извлекал одну за другой почерневшие картофелины, и мы разбирали их по одной; дули, обжигаясь, перебрасывали из руки в руку…
Прошло всего пять дней, как военкомат выдернул нас повестками из привычной гражданской жизни на учебные сборы, и, наверное, лишь для того, чтобы мы вспомнили о безвозвратно ушедших в прошлое армейских днях.
Палаточный городок, разместился на лесной поляне, окружённой с трёх сторон чащобой. Публика, собранная для прохождения военной переподготовки, являла собой разношерстную полутысячную массу людей различных возрастов, характеров и гражданских профессий.
В первый же день наспех перезнакомились друг с другом, потом узнали друг друга поближе и, как-то сами собой сложились небольшие группки, члены которых старались держаться вместе.
Нас было пятеро – наши койки в палатке стояли рядом. Юрий Астрейко занимал место надо мной, Тарас Дзюба и Сергей Аплин спали на соседних кроватях, а Игорь Михайлов, самый старый из нас (в то время он, сорока двухлетний, казался стариком!) был из соседнего кубрика, но как-то сразу с первых же дней прибился к нам, да так и остался.
Утром на разгрузке машины с продуктами для полевой кухни, Михайлов стащил полведра картошки, и вот, дождавшись вечера, мы тайком углубились в лес и развели костёр.
– Тарас, соль у тебя? – спросил Астрейко, сдирая обугленную картофельную шкурку, словно снимая скальп с индейца.
– Кабы не я, так и лопали бы без соли, – с плохо скрываемым  самодовольством пробурчал он.
Все с азартом принялись за трапезу. Ели молча, каждый думал о чём-то своём.
Первым прервал молчание через несколько минут Аплин.
–  Вот так же, у костра, ребята, я познакомился со своей первой женой. Она подошла тогда ко мне и спросила соли…
–  Дал? – полюбопытствовал Астрейко.
–  А как же! – улыбнулся Сергей. – Такой разве можно было отказать? Конечно, дал…
–  А она тебе? – сострил Дзюба.
Дружно посмеялись. Потом Астрейко уже серьёзно спросил.
–  А чего это вы вдруг развелись?
Аплин вздохнул, и, взяв в руки очередную картофелину, изложил нам свою печальную историю.
 
«Работал я тогда, братцы, в электросетевой компании мастером. Выезжал вместе с бригадой на разные там повреждения, отключения и прочие неприятности без которых не обходится ни одно электрохозяйство города.  За бригадами были закреплены свои участки обслуживания, и обычно я работал в других районах города, далековато от своего дома.
Но вот в один прекрасный день (как оказалось позже,  совсем для меня даже не прекрасный) мне выдали наряд на работы на той трансформаторной подстанции, что стоит прямо в нашем дворе, между двумя панельными пятиэтажками…
Собрались мы как обычно, и поехали. Когда мы прибыли на место, я, что вполне понятно, решил заскочить к себе домой. Каждый из вас, уверен, на моём месте поступил бы так же. Жена моя, Любаня, работала сутки через трое и в то утро, вернувшись с работы, должна была отсыпаться.
Чтобы не потревожить её своим неожиданным вторжением, я, стараясь не шуметь, открыл своими ключами дверь, зашёл в прихожую и на цыпочках прокрался к спальне… То, что я увидел, описывать не буду, до сих пор оторопь берёт, хотя вам, разумеется, хотелось бы, чтобы именно этот момент я изложил как можно красочнее… Короче, если без лишних подробностей, застукал я её в постели с каким-то козлом, как говорится,  прямо на месте преступления.
Сердце моё страшно колотилось, голова кружилась, в ушах зашумело. Они же так были увлечены любовной игрой, что даже не заметили моего появления… Первая мысль, что пришла в тот момент на ум – убить их обоих прямо там же, а потом пойти и сдаться в руки правосудию.  Но разум, слава богу, взял верх.
Я вернулся к бригаде и, оставив за старшего одного из рабочих, сославшись на семейные дела, ушёл. Не скажу, что я остался равнодушным от увиденного, всё-таки три с половиной года мы прожили душа в душу, и ни разу даже малейших подозрений в неверности моей Любани у меня не появлялось. А здесь, так внезапно, так нехорошо, всё всплыло наружу! Теперь стали понятны её периодические задержки с работы, отлучки из дома к подругам на выдуманные девичники и всё такое, чем обычно прикрываются неверные жёны. Я еле сдерживался, чтобы не совершить какую-нибудь глупость. Но что-то неведомое руководило мной и повело по верному пути.
Сначала я пошёл куда глаза глядят, для того, чтобы всё переварить в себе и, успокоившись, подумать, что мне делать дальше. И так получилось, что ноги сами собой привели меня к зданию районного суда. Я вспомнил, что именно здесь работает моя бывшая одноклассница, Маринка, с которой мы последние школьные годы сидели за одной партой, и которая испытывала ко мне плохо скрываемую симпатию. Я зашёл внутрь и без особого труда разыскал её. Поплакался Маринке, рассказав подробно о своей трагедии, и она – светлая голова! – тут же сообразила, что надо делать. Посадила меня за свой стол и заставила написать заявление о расторжении брака. Быстренько отпечатала несколько повесток в суд на имя моей жены, оформив их задним числом, сбегала к судье, объяснив ей ситуацию, (и даже, как я думаю, для убедительности несколько сгустив краски, хотя куда ещё гуще!), подписала у той бумаги. На основании моего заявления и  троекратного игнорирования ответчицей приглашения в суд, было вынесено постановление о разводе.
Вернувшись часа через полтора домой, я уже смело шагнул через порог. К тому времени Любашка была одна, кровать заправлена, следы измены заметены, ни дать, ни взять – образцовая жена! Она с напускной радостью, но с естественным удивлением бросилась мне на шею со словами: «Ой, Серёжка, ты почему так рано?». Я же, отстранив её, сунул в эту наглую и лживую физиономию постановление о расторжении брака. Она, непонимающе, заморгала накрашенными ресницами и взяла бумагу – руки её заметно дрожали. Прочитав, сначала остолбенела, потом, сообразив, что отпираться бесполезно, залилась слезами, умоляя простить, но я был непоколебим и, после того, как она на скорую руку собрала свои вещи, выставил её за дверь. Жилплощадь, к счастью, была моей, делить нам с ней было нечего. Хорошо, что детей за это время не нажили, хотя я очень этого хотел. Да, скорее всего, она и не собиралась ими обзаводиться…
Вот такая, братцы, моя печальная история…»
 
  –  Ну, а дальше-то как? – спросил Филюрин.
  – Как-как, обыкновенно, – смущённо пробормотал Аплин. – Через полгода я женился. А женой моей стала…
– Ну-ка, постой! – резким жестом остановил его Дзюба. – Дай я сам угадаю…
–  Ну, попробуй, – улыбнулся Сергей.
–  На той самой секретарше из суда… Угадал?
–  Попал в точку, остряк! – хохотнул Аплин. – Да, так оно и было: женился я на той школьной подруге своей, что секретаршей была в суде. И куда я раньше глядел, не знаю. Умная, красивая, хозяйственная… Через год родилась у нас дочь, а теперь ещё о наследнике подумываем…»
 
Тьма стала и вовсе непроглядной. Костёр давно потух, от картошки остались одни воспоминания. Мы нехотя встали и, не говоря ни слова, побрели в сторону лагеря, откуда доносились громкие голоса –  подразделения строились на вечернюю поверку.

 
Конфуз 
 
Случилось мне как-то раз в начале восьмидесятых годов прошлого века почти всю ночь проторчать на Казанском вокзале. На вечерний поезд билетов не было и, ничего не поделаешь, пришлось взять на дополнительный летний поезд, который отправлялся из Москвы в Волгоград в три часа утра (тогда волгоградские поезда ещё ходили с Казанского вокзала, это позже их вернули на Павелецкий). Чтобы не закиснуть в ожидании поезда, я сделал так: на какое-то времяусаживался на скамейку в зале ожидания и развлекал себя чтением купленной прессы инаблюдением за такими же бедолагами, как и я, вынужденных проводить тёплую летнюю ночь в душном и шумном здании вокзала; потом поднимался с места и отправлялся в неспешную прогулку по окрестным улицам, разминая ноги, а через некоторое время снова возвращался в зал.
И вот за несколько минут до полуночи, совершив очередную прогулку, я зашёл в вокзал с главного входа, с того, что со стороны Комсомольской площади. Следом за мной вошло некое семейство, состоящее из папаши, упитанного сорокалетнего толстячка с самодовольной лоснящейся рожей, его супруги, которая была на голову выше его и с вытянутой, я бы сказал, лошадиной физиономией, и двух их чад: девочки лет шести-семи и мальчикагода на три её моложе.
Сразу мне бросились в глаза спесивость и самодовольство отца семейства.
– Ну-с, – громко сказал тот сам себе, остановившись посреди зала и не выпуская из рук двух объёмистых чемоданов. – Посмотрим, посмотрим, на какой путь подали наш поезд.
Близоруко щурясь, он зашевелил губами, вычитывая на табло названия поездов, готовящихся к отправлению. Не найдя нужного, удивлённо повёл бровями и презрительно хмыкнул. Мельком бросил взгляд на стрелки вокзальных часов и пробурчал невнятно, что-то вроде: «Какое безобразие!», затем стал шарить глазами вокруг себя.
Заметив человека в красной фуражке с нарукавной повязкой, не сходя с места, он окликнул его начальственным рыком:
– Товарищ дежурный!
Тот повернул голову.
– Потрудитесь-ка подойти ко мне!
Дежурный, поморщившись от такого нахальства,нехотя двинулся в его сторону.
– Что вы хотели, гражданин?
– Скажите, что это за бардак у вас творится?!
– А что именно?
– Вот скажите мне, с какой платформы отправляется поезд на Орск? До отправления уже меньше пятнадцати минут, а на табло его до сих пор нет!
– У вас билеты, товарищ, на какой поезд? На орский? На сто семьдесят второй?
Заносчивый папаша вскрикнул негодующе:
– Да-да, на него, к вашему сведению!
 
Дежурный по залу вдруг повеселел, радуясь, неожиданно возникшей возможности отплатить заносчивому пассажиру той же монетой:
– Милый вы мой! – не без ехидства, даже не произнёс, а пропел он. – Ваш поезд вот уже почти как сутки в пути!
– ???
– Он отправляется по нечётным числам в ноль часов пять минут.
– Ну и…? – не понимая, смутился спесивый гражданин. – Ведь сегодня же двадцать седьмое число…
– Ну и… – передразнивая его, сказал дежурный. – А сейчас уже конец двадцать седьмого числа! Вам нужно было прибыть сюда в это же время вчера, но двадцать шестого, то есть, вчера!
Тут наш самовлюблённый и самодовольный герой, до скудного ума которого наконец дошла вся трагичность ситуации, смертельно побледнел и от навалившегося бессилия выпустил чемоданы из рук – те с грохотом упали на кафельный пол.
Дежурный по залу стоял и криво улыбался. Жена гневно смотрела на опустившего глаза мужа. А дети… дети пустились в рёв.

 
Пчелиный рай 
 
Попутчик мой (его звали Аркадий) оказался человеком разговорчивым, я бы сказал, даже слишком… Всю дорогу, от самого Волгограда, тот без умолку травил анекдоты, байки, рассказывал разные житейские истории, в которых сразу и не поймёшь, где вымысел, а где правда; так, наверное, и ехали бы до самой Москвы: он говорил бы, а я слушал, казалось, нет им конца, а его языку – устали!
Но вот на одном из полустанков, где поезд и двух минут не стоял, к нам в купе подсела старушка, одна из тех, кого в народе называют не иначе, как «божий одуванчик» – хрупкая и спокойная, с совершенно белой головой и добрым, вечно улыбающимся лицом. В ней, на мой взгляд, гармонировало всё: и рост, и голос, и одежда, и манеры, и даже та умиротворённая печаль, какая бывает только у старых набожных людей.
Мы с Аркадием с умилением наблюдали за тем, как она, что-то тихонько напевая себе под нос, с подчёркнутой неторопливостью начала деловито выкладывать из кошёлки на столик разную снедь, готовясь перекусить. Было видно, что к этому занятию она относится серьёзно и что это доставляет ей большое удовольствие. Аркадий, заранее предусмотрительно пересел от окна ко мне на диван, освободив нашей новой знакомой место за столиком. Легонько толкнув локтем, он заговорщически мне подмигнул, мол, смотри, не понятно в чём душа держится, а вывалила целую гору еды, нам бы с тобой и то не осилить!
Я только улыбнулся на это в ответ.
Но вот она откуда-то со дна кошёлки достала маленькую стеклянную баночку, на которой ещё сохранилась наполовину затёртая наклейка: «Майонез Провансаль». Осторожно поставила баночку на столик подальше от края и сказала нам свои первые слова, если не считать её приветствия:
– А вот и медок… Сла-а-авненький такой медочек! Угощайтесь на здоровье…
Я взглянул на Аркадия и заметил, как его слегка словно передёрнуло, улыбка исчезла с лица, и оно посерело, словно на него наползла тень. Через минуту Аркадий, ничего не говоря, поднялся и стремительно вышел из купе. Чуть помедлив, несколько удивлённый, за ним последовал и я, оставив старушку наедине с собой.
Я увидел Аркадия стоящим у открытого окна в коридоре вагона. Поток вечернего воздуха трепал его довольно пышную шевелюру, взгляд был устремлён куда-то в вечернюю даль, словно он хотел разглядеть там что-то невидимое мной. Я пристроился рядом, и Аркадий, сам, не дожидаясь от меня вопросов, начал говорить, не поворачивая в мою сторону головы:
«Был у меня, понимаешь ли, друг. Хороший друг, добрая душа, мечтатель и даже немножко поэт. Так получилось, что с детства были мы с ним везде вместе. Жили в соседних домах, играли в одном дворе, в школу пошли вместе в один класс, даже попали служить в одну часть – вот так нам везло, словно судьба сама не хотела нас разлучать. Ну, а после армии женились мы в один и тот же год, а потом и дружили семьями почти пятнадцать лет. У меня рос сын, у него – дочь. Всё шло прекрасно до одного злополучного лета.
Пригласил как-то его семью дальний родственник его жены к себе в гости. Звали его Иван, и проживал он в придонской станице в Волгоградской области. Приезжай с семьёй, мол, погостите у нас, в Дону накупаетесь, рыбалку организуем и всё такое прочее, короче, все тридцать три удовольствия! Взял мой товарищ отпуск и поехал вместе с женой и дочерью к нему.
А надо сказать, что Иван помимо того, что держал несколько коров, десятка два овец, не говоря уж об утках и курах, ещё и пчёл. И вот однажды утром собрался он вывезти улья на новое место. Пригласил с собой и гостей: «Такие места вам покажу – ахните! Красотища какая там! А для моих-то пчёлок и вовсе настоящий пчелиный рай! А какой медок потом накачаю – закачаетесь!». Друг мой с женой с радостью согласились составить ему компанию. Иван с женой сели в кабину, а тут вдруг, когда уже трогались с места, доченька их подскочила к машине, захныкала – и я, мол, тоже с вами хочу! Не уезжайте без меня!
Что же делать? В кабине-то места нет. Ну, товарищ мой поступил вполне предсказуемо: уступил в кабине дочери место, а сам согласился ехать в фургоне вместе с ульями. Закрыв его там, Иван сел за руль, и тронулись они в путь.
По асфальтовому шоссе ехали недолго, от силы полчаса. Вскоре съехали на грунтовую дорогу, а уж потом и вовсе стали пробираться по степи, без всякой дороги. Наконец, остановились – прибыли, значит, на место.
Жена его с дочерью выскочили из кабины, огляделись – действительно райское место! Иван пошёл, чтобы выпустить Николая. Открыл дверь фургона и ахнул – друг мой был неузнаваем: глаза заплыли, лицо надулось пузырём. Иван быстренько посадил его в машину и что было мочи в ближайшую больницу. Оказалось, что на ухабах упал и разбился один из ульев и пчёлы беспощадно набросились на беззащитного человека. И не было в тесном и закрытом фургоне от них спасения. До больницы Иван-то его довёз, но Николай, к сожалению, не выжил, под утро следующего дня скончался…»
 
Аркадий замолк и судорожно глотнул воздуха. Мы постояли ещё несколько минут, поговорив о каких-то пустяках, а потом вернулись в купе. Старушка уже спала, стали укладываться и мы. Попутчик мой быстро отошёл ко сну, а я ещё долго лежал с открытыми глазами. История, рассказанная моим попутчиком, казалась невероятной. Стучали на стыках колёса вагона, и в такт им ритмично позвякивала ложечка, оставленная старушкой в баночке с мёдом…
 
 

 
 
Фаза 
 
Есть у известного русского художника Владимира Егоровича Маковского среди бриллиантовой россыпи его многочисленных картин одна, которая врезалась в мою память ещё с давних лет, со школьной скамьи. Название её лаконично – «Политики». Сюжетная составляющая полотна довольно проста: встретились два обывателя, сидят друг против друга и чешут языками о том, в чём сами ни бельмеса не смыслят – о политике. Зло и остроумно высмеял непревзойдённый мастер жанровой живописи этих «умников», мол, куда же вы, господа, свиным-то своим рылом да в калашный ряд!
Списал ли это Маковский с натуры, повстречав на самом деле   прототипов своих героев, или же это плод его воображения, мы уже никогда не узнаем, да это и неважно.
 А вспомнилась мне эта картина потому, что однажды я и сам стал свидетелем похожей сценки. Представьте себе вагон утренней электрички в обычный рабочий день…
 
 Сажусь на платформе Силикатная. Сидячих мест в электричке практически нет, но одно в середине вагона для меня всё-таки отыскалось. Устраиваюсь поудобнее, достаю книгу, углубляюсь в чтение – час пути, как-никак. Сижу зажатый с двух сторон: слева от меня клюёт носом студент, норовясь пристроить свою учёную головушку у меня на плече; справа упитанная тётка с баулом на коленях. А вот на противоположной скамье лицом к нам и по ходу движения поезда три женщины примерно одних и тех же лет – эдак лет по тридцать пять.
Занятый чтением я не прислушивался к их разговору, хотя болтали они без умолку на какие-то свои семейно-бытовые темы. Но вдруг…
  – Мой муж работает электриком на заводе и хорошо зарабатывает – двадцать тысяч! – сказала та, которая сидела как раз напротив меня.
Вот эта фраза меня и задела, я насторожился, весь обратившись в слух, но стараясь ничем не выдать своей заинтересованности. Как так, двадцать тысяч? Не может быть! Я состою на должности ведущего инженера-электрика и зарплата у меня только десять тысяч, а электрики на нашем предприятии получают тысяч шесть-семь, не больше. Что же это за организация такая?
Между тем разговор женщин имел продолжение. На удивлённые взгляды своих подруг жена столь высоко оплачиваемого электрика защебетала:
  – Да, да… Двадцать тысяч! Потому что его очень ценит руководство. А ценят за то, что он один-единственный на заводе знает, где находится ФАЗА! Представьте себе, девочки, завод работает-работает и вдруг – бац! – всё погружается во тьму, производственный процесс прерывается, на заводе начинается чуть ли не паника, руководство мечется – что делать, как быть?!  И тогда директор звонит моему мужу в электроцех… Нет-нет, не так: он даже не звонит, а сам лично идёт к нему.
Тогда мой муж, выслушав просьбу директора, не спеша выходит из электроцеха и начинает осторожно обходить территорию предприятия, заходит в каждый цех, осматривает каждый уголок – спешить здесь нельзя, ведь с электричеством, сами знаете, шутки плохи! (В этом месте обе её подруги в знак согласия активно замотали головами).
 За ним следом на почтительном расстоянии в полном молчании следуют директор, главный инженер, за ним главный энергетик, то есть, вся верхушка, а потом уже, ну, всякая там мелкая сошка, не знаю, как их назвать… И вот мой муж внезапно останавливается и поднимает руку вверх – что значит, стоп! – всем стоять, дальше я иду один! Значит, у него возникло какое-то предчувствие… Он, низко нагнувшись и вглядываясь себе под ноги, делает ещё несколько шажков, а потом резко выпрямляется и, тыча пальцем в землю, восклицает: «ФАЗА –  ЗДЕСЬ!»
Ну, все сразу облегчённо вздыхают, осыпают его поздравлениями, но он, не обращая на это внимания, гордо уходит обратно к себе в цех – он своё дело сделал, дальше пусть другие вкалывают. Его и держат на заводе, только потому, что кроме него никто не знает, где эта ФАЗА! Начинают проверять там, где он указал, – точно, так и есть, именно здесь фаза! Представьте, ни разу мой муж ещё не ошибся!
Ну, а как фаза найдена, там уже любой дурак с неисправностью справится! Ведь главное, знать, где на заводе находится ФАЗА! Ну, а как всё наладят, загорается свет, включаются в работустанки, завод возвращается к нормальной жизни. Вот так-то, девочки…
  – Да-а… Он у тебя настоящий талант! – говорит поражённая рассказом одна из подруг.
  – Не каждый имеет этот удивительный дар, – соглашается с ней вторая.
При этих словах я поднял глаза и пристально всмотрелся в их лица, надеясь увидеть там хоть искорку иронии или что-то в этом роде. Ну, ладно одна дура бред несёт, но хоть кто-нибудь из подруг в здравом уме? Нет, лица серьёзны и задумчивы –  поверили…
Жена электрического гения завершала свой рассказ:
– Уж как не переманивали моего мужа на другие предприятия, чего только не обещали – руководство держит его, не отпускает. Ведь, если уйдёт, где такого найдёшь? Такие всем нужны, они, сами понимаете, нарасхват. Вот потому и платят хорошо, чтобы держался…
На следующей остановке подружки вышли, а я, поражённый услышанным, как ни пытался, уже не мог продолжить чтение.
 
 Вот с тех пор я и взял себе за правило впредь никогда не рассуждать о том, чего не знаю или знаю в недостаточной мере.

 
«Урод» 
 
Подольск. Летний солнечный день. Еду в автобусе. Людей не так уж и много. Автобус подъезжает к очередной остановке. У дверей стоят, беззаботно щебеча, две молоденькие симпатичные девчушки. С места встаёт парень примерно их же возраста. Подходит к выходу, становится позади девушек. И вдруг:
– Вы выходите…уродины?!
Девчушки с недоумением на удивлённых лицах обернулись к нему, не зная, как отреагировать на такое оскорбление. Я тоже затаился в ожидании развязки назревающего конфликта. Заметил, что и все пассажиры автобуса притихли, мол, за что же он их так? Очень даже симпатичные девчонки. Если шутка, так совсем неуместна – видно было, что они совершенно не знакомы, на пьяного тоже не похож, прилично одет… Сам урод, не иначе!
И тут в салоне из динамика прозвучало: «Остановка «Кинотеатр «Родина», следующая остановка…»
Все в автобусе облегчённо вздохнули… Вон ведь оно что! «Вы выходите у «Родины?»! Поняли это и девчата, заулыбались. Парень же оставался серьёзным и немного напуганным – до него дошло наконец, что он только что «отморозил», ведь и по морде можно было схлопотать ни за что, ни про что, окажись девчата чуть побойчее!

 
Пальто 
 
– А что, доченька, может и правда, вернёмся? – с навернувшейся на глаза влагой, обратилась с вопросом к дочери Вера Петровна.
Но не слышит свою мать Настя – в её ушах наушники, в руках – аудиоплеер, новенький, только что купленный, чуть более часа назад. Вера Петровна, откинув тревожные мысли,  невольно залюбовалась дочерью: ну и ладно, пусть хоть она порадуется своей покупке. Ведь все уши прожужжала про этот плеер, мол, у всех в классе уже есть, а я что, рыжая?
 Сквозь урчание двигателя и шум ветра, пробивающегося в салон через поднятые верхние люки юркого «ПАЗика» Вера Петровна едва может понять, что доносится из наушников. А ведь хорошая музыка –  такая приятная, мелодичная. Летит мимо степь – степь родного Придонья, и мотив так здорово ложится на вид за окном , что сердце замирает.
Вера Петровна снова, волей-неволей, вернулась к своим грустным мыслям, ещё раз взглянула на пальто через сделанный ею надрыв в обёрточной бумаге, и опять расстроилась: ну вот, теперь ещё и расцветка разонравилась! «Ох! И зачем только я его купила!», горько подумала она и стала перебирать в памяти события последних часов.
С чего же всё началось? Ах, да – Степан вчера днём заскочил с другом, с кем работает в мастерских, и попросил быстренько собрать что-нибудь из съестного с собой, мол, всю ночь придётся работать, что-то там сломалось, предстоит сложный ремонт. Поверила Вера мужу, сделала всё, как он велел, но как уехал – сердце изнылось. Может и вправду там какой ремонт, но что на всю ночь – верилось с трудом. Давно уже слухи по хутору да по станице ходят, мол, Клавка, что учётчицей в конторе работает, не очень-то строгих нравов. Боялась Вера Петровна, что после работы завернёт к ней муж её, Степан. Молоденькая, незамужняя, да легкомысленная – вот к ней мужики и липнут.
Днём Вера Петровна ещё держалась, но как опустился вечер – стала не находить себе места. Чем ни займётся, перед глазами Клавка эта в том коротеньком платьице, в котором она её в последний раз летом видела. «Вот ведь подлец», думала она про мужа. «Негодяй! Ведь, скорее всего, ремонт закончил и уже у неё.». И тем ей было горше, что не могла она знать этого наверняка, а, значит, было раздолье для безудержной фантазии. И чего она себе только не рисовала в уме в эту бессонную ночь! Лишь перед рассветом, устав от тяжёлых мыслей, сомкнула веки ненадолго – но сны! сны! И в них всё Степан да Клавка…
Утром встала, умылась холодной водой и вдруг… А что? Что я хуже этой потаскухи? И я себе цену знаю!
Полезла в шкаф, где деньги они со Степаном хранили (он ведь, зараза, всё о мотоцикле мечтал, опять же, чтобы к Клавке гонять!), и сунула себе в сумочку. Что я для себя для любимой ничего не могу купить? Пальто, например! Видели они со Степаном, когда по весне в райцентр ездили, в универмаге пальто шикарное, с пояском, с меховым воротником, но жутко дорогое…
И вот загорелась желанием Валентина, разбудила дочь, мол, давай, собирайся быстрей, в город едем. А та и рада – но с условием: поеду, если плеер мне купишь… А Вера Петровна на всё согласна, лишь бы дочь не заупрямилась.
Ехали в райцентр, и всю дорогу Вера Петровна представляла себя в этом пальто. «Вот утру нос этой паршивой овце, что чужих мужей отбивает! Даже у неё такого нет! Ходит всю зиму в куцей куртёжке!»
 Когда вошли в универмаг и поднялись на второй этаж в отдел верхней одежды, то две продавщицы, явно скучающие от отсутствия покупателей, сразу взяли Веру Петровну в оборот. Не успела даже та опомниться, как вышла на улицу с пустым кошельком и со свёртком в руках.
А Насте было всё равно – она ждала обещанного подарка. Пришлось идти в радиотовары и купить ей плеер да ещё в музыкальном киоске кассеты к нему. Все деньги потратила, еле-еле на обратный путь наскребла.
Сначала радовалась обновке и тому, как наказала Степана своего, мол, обойдётся и без мотоцикла, пусть знает, как по другим бабам бегать! Но как автобус тронулся от станции, как помчался по степной дороге, вдруг засомневалась. Надорвала обёрточную бумагу, посмотрела на пальто – и зачем только я его купила? Горько и тревожно стало на душе. Закрыла глаза, представила, как вернётся Степан, как увидит пальто, спросит, что это да откуда – что ему отвечать? И денег, что они копили, нет… Плакала его мечта о мотоцикле. А вдруг и в самом деле он всю ночь работал? Вдруг это всё только её фантазии, и ни у какой Клавки он не был?
Заныло сердце у Веры Петровны… Ах, дура я, какая я дура! Вот вернуться бы часа на два назад, ни за что это пальто не взяла бы!
–  Насть, –  она опять повернулась к дочери. – А может всё-таки поехать назад, сдать пальто? Может всё-таки деньги нам вернут?
На этот раз дочь услышала, что ей сказала мать.
–  Нет, мама, не возьмут его у нас обратно! Да и возвращаться уже поздно…
–  Нисколько не поздно! Если выйдем на следующей остановке, то перехватим автобус, идущий из Зимовного в центр. А домой вернёмся вечерним. А?
Но Настя опять вставила в уши наушники и уже не слушала мать.
Вера Петровна посмотрела в окно… Так и есть! Поздно –  автобус из Зимовного в райцентр, только что промелькнул за окном. Теперь назад пути нет, придётся дома объясняться с мужем. «Нет, не поймёт он меня, как не объясняй. Скажет: на кой чёрт тебе это пальто?! Да и на самом деле, зачем мне оно? Что же я натворила? Куда я в нём ходить буду? Раз-два за зиму в город съездить?»
Сердце её вдруг запрыгало в груди, потом словно съёжилось, выступил холодный пот, в ушах зазвенело и   голова как-то странно закружилась...  И вдруг боль – резкая и неумолимая боль, пронзившая всё её тело.
Случайно находившаяся среди пассажиров станичная фельдшерица подскочила к сползшей с сиденья на пол смертельно побледневшей Вере Петровне, стала щупать на её запястье пульс.
Пульса уже не было…

 
Засранец 
На карбюраторном заводе собрание – общее, торжественное, посвящённое досрочному выполнению годового задания к очередной дате Октябрьской революции. Зал полон, шумит; докладчика или не слушают вовсе, или так, в пол-уха. Стараясь перекричать гудящий улей, председательствующий, он же директор завода, объявляет следующего докладчика:
–   А сейчас, товарищи, к трибуне выйдет наш славный главный инженер! Он только что вернулся из отпуска. Вы все его хорошо знаете, отличный коммунист и прекрасный работник! Стоит ему зайти в цех, где что-нибудь сломалось –  сразу всё  начинает работать!
Баба Маша,  уборщица заводоуправления, тянет вверх руку и поднимается с места, требуя дать ей слово. Зал утихает, все смотрят на бойкую старушку. Та, немного помявшись, словно раздумывая, стоит ли говорить или всё же лучше промолчать, звонко выкрикивает:
 –   Вот вы говорите «отличный работник»! Не знаю, какой уж он там работник, вам, конечно, виднее, а вот не было его месяц, и в мужском туалете заводоуправления унитазы были намно-о-го чище!
 Она садится на место, поджав губы и окидывая гордым взглядом зал; повторяет сидящим рядом с ней уже вполголоса: «Да-да, чище было, чище! Вот и сказала всё, как есть… А вы думали, что побоюсь?»
 Весь зал, после секундной паузы, грохает дружным смехом, а главный инженер, покраснев и что-то  шепнув на ухо директору, с проворностью ужа выскальзывает из зала через заднюю дверь за сценой...

 
Кружка воды 
–  Вот вы сейчас о счастье говорили … – неожиданно и беспардонно вмешался в разговор двух подружек сутуловатый гражданин, до этого мирно читавший газету в ожидании трамвая. – Много вы говорили, и правильно говорили – я с вами полностью согласен. Но… но знаете, счастье не бывает абсолютным. Оно зависит от конкретных обстоятельств. Пока нет трамвая, я расскажу вам мою историю.
Две девчушки возрастом в семнадцать-восемнадцать лет удивлённо взглянули на мужчину, не ожидая, что их спор, начатый в это утро в общежитии и продолжающийся до этого момента, будет кому-то ещё интересен. Они смущённо улыбались и молчали, давая понять неожиданному собеседнику, что готовы его внимательно выслушать. Так или не так, но незнакомец начал свой рассказ.
 
Когда мне было столько же лет, сколько сейчас вам, ну, может чуть больше, я совершил невероятную глупость, однако без которой, как оказалось позже, я не пришёл бы к пониманию счастья.
Получилось тридцать лет назад так, что я сел в тюрьму. Да, да, в самую настоящую тюрьму. На год. За что? За угон автомобиля. Угнали с другом старенький грузовичок. Шли с работы домой под Новый год, 31-го декабря. Торопились. Отпустили тогда нас пораньше домой, но мы приняли на грудь в своей компании и задержались. Склады, на которых мы работали, были за городом. Автобуса мы ждать не стали, побрели по обочине, рассчитывая, что, если нагонит автобус нас – тормознём. Но сколько ни шли, его всё не было и не было. Тут ещё вдобавок мокрый снег повалил, поднялся ветер, идти по снежному придорожному месиву и трезвому человеку невмоготу, а мы ещё и под градусом! Идём, еле ноги волочим по снежной каше.
И вдруг догоняет нас грузовик, старенький такой «зилок», выбежали мы на середину дороги, машем ему, мол, остановись, подвези! А водила, зараза, ухмыльнулся и морду от нас отвернул. Может и просто не заметил, но нам тогда именно так показалось.
Идём дальше, ругаемся, матеря этого гада на чём свет стоит. Километра через полтора пригород начался, частный сектор. Вдоль домов тропинка утоптанная, идти полегче стало. Проходим один квартал, другой – вот те на! – перед нами тот самая машина, которую мы пытались остановить! Водителя нет, видно во двор зашёл. Дёрнул мой товарищ дверцу, а она не заперта, и ключи в замке зажигания торчат. Вот счастье-то! Решили мы наказать хозяина машины, сели и поехали. Метров через сто посмотрел я в зеркало заднего вида и  увидел, как мужик тот из калитки выскочил, побежал было за нами, да понял, что не догнать, остановился, кулаком в нашу сторону погрозил, а потом от досады шапку снял и на снег бросил – испортили ему новогодний вечер!
Ну, а я завёз своего товарища домой и продолжил путь уже к своему дому. Завернул на свою улочку (а жили мы с матушкой в частном доме), машину предусмотрительно поодаль оставил. Ввалился в двери, мать только руками всплеснула – никогда раньше меня такого пьяного не видела. Упал я на диван и заснул…
Однако выспаться мне не дали. Вдруг прорезали темноту за окном свет автомобильных фар, и направил кто-то сноп ослепительного света прямо в наши окна. От этого я и очнулся, открыл глаза с мыслью: «Что за нахал в окна-то светит?». Повернулся на бок и хотел снова заснуть, да вбежала в комнату мать, сразу ко мне: «Милиция за тобой! Что ты натворил?». Встал я, сразу скумекал, что найти меня милиции было нетрудно: от машины брёл я по свежевыпавшему снегу, вот следы и привели их прямо к нашим воротам.
Может быть, меня и простили бы, если бы я был один, но следствие быстренько выявило и моего напарника, а он уже имел отсидку за угон. Таким образом, он и потянул меня за собой. Меня осудили на год общего режима, его – построже. Вот так я попал в пересыльную тюрьму.
Отсидел полгода, всё ждал, когда на этап да в лагерь. Но не трогали меня. От нечего делать полбиблиотеки тюремной перечитал. А там всё больше исторические романы. До сих пор тяготею именно к этому виду литературы.
Но вот в одно августовское утро меня с сокамерниками неожиданно посадили в автозак и куда-то повезли. По звукам снаружи догадались без труда, что прибыли на железнодорожную станцию. Из автозака перегнали нас бегом по одному в спецвагон, этакую тюрьму на колёсах. Один конвой сдаёт другому, как баранов по головам считают. Наконец, передача закончилась. Через полчаса нас подцепили к какому-то поезду, и мы поехали. Ехали часа четыре, практически без остановок и в полдень, отцепив от состава, загнали наш вагон в тупик. С верхних полок через узкую щель между окном и рамой можно было увидеть город, людей, снующих по улице, машины. Жизнь на воле текла своим чередом, та жизнь, от которой я за шесть месяцев уже успел отвыкнуть.
Стоял жаркий полдень. Вагон раскалился от летнего солнца, ни единого дуновения ветерка снаружи, а о климатической обстановке в набитом людьми вагоне и говорить не приходится. Сами легко можете представить в каких условиях мы тогда находились…
И вот кто-то из бедолаг, как и все, изнывающих от жары, крикнул конвойного и попросил воды. Тот никак не отреагировал. Его попросили ещё настойчивее – ноль внимания. Тогда к просившему присоединились его товарищи и вот уже через минуту весь вагон скандировал: «Воды! Воды!! Воды!!!». Орали так, что у самих уши закладывало.
Люди, проходившие по тротуару, стали оборачиваться. Некоторые догадывались, понимая, что за вагон с зарешёченными окнами стоит за бетонным забором.
Из своего купе выбежал в коридор начальник конвоя, молоденький лейтенант. Успокоил нас обещанием выводить по одному на оправку в туалет, а по выходу из туалета выдавать по кружке воды.
Так и пошло дело. По очереди один конвойный выводил одного из заключённых в вагонный туалет, а другой при выходе из туалета подавал кружку прохладной воды.
Дошла очередь и до меня. Когда я подошёл к туалету, предыдущий бедолага ещё не вышел оттуда. Засиделся, должно быть, а может просто тянул время. Я томился ожиданием, да и конвойному, что выдавал воду, тоже хотелось бы быстрей закончить это мероприятие. Я сказал ему: «Слышь, браток, дай мне сейчас напиться! Какая тебе разница, до или после туалета. Просто умираю от жажды! Кто знает, сколько он там ещё сидеть будет!»
Солдат, немного помешкав, зачерпнул воды из большого бидона с еле угадываемой надписью «Молоко» и протянул кружку  мне. Я с жадностью мгновенно опустошил её.
Туалет освободился, и я вошёл. Но пока я там находился, конвойный, выдававший воду, сменился и, когда сделав свои дела, я вышел обратно, он, не зная, что я уже выпил положенную долю, протянул мне ещё кружку спасительной влаги!!!
Я вернулся к своим товарищам счастливым до безумия. Я готов был этот случай считать наградой небес. Вторая кружка воды! Я и мечтать тогда не мог об этом!
Вскоре вагон дёрнулся, нас опять подцепили и отправились мы… в обратный путь! Что-то там поменялось в верхах, и работу, куда нас отправляли, отменили.
Я ехал, всю дорогу, опять и опять прокручивая в мыслях тот счастливый момент, вызывая в себе тот миг, когда неожиданно ко мне протянулась рука конвойного с дополнительной кружкой воды. Никому из сокамерников я об этом не рассказал, а то ведь завидовать стали бы…
Вот вы говорили о счастье… Для кого что, а для меня это была самая счастливая минута в моей жизни!»
 
К остановке подошёл трамвай. Рассказчик и его слушательницы встали со скамейки и вошли в вагон. Каждый поехал по своим делам.

 
Рубль юбилейный 
Случилось это в середине 80-х годов прошлого столетия. В один из погожих летних дней я шёл по тротуару одной из несуетливых московских улочек, тех самых, которых с годами становилось всё меньше и меньше, пока с началом двадцать первого века таковые не исчезли почти совсем.  Двигался не спеша к Чистым прудам. Прохожих практически не было, стояла относительная тишина, какая только может быть в центре большого города. Погода стояла жаркая, и я уже пожалел, что надел, выходя из дома, пиджак.
Вдруг раздался чей-то звонкий смех. Из-за угла вышли два парня студенческого возраста, которые забавлялись тем, что один подкидывал щелчком пальцев монету высоко вверх, а другой, изловчившись, должен был поймать её налету, прихлопнув ладонями. Затем очередь переходила к поймавшему монету, он тоже пускал её как можно выше, а его товарищ стараясь, чтобы монета не упала на асфальт, ловил её. Та (как оказалось позже, это был юбилейный рубль) кувыркалась в воздухе, поблёскивая в солнечных лучах, но неизменно попадала в ловкие руки юношей.
Так они дурачились, хохоча и постепенно подвигаясь мне навстречу. Я понимал их беззаботность и весёлость, хотя считал их забаву абсолютно пустой и неприемлемой для их возраста.
Вскоре мы поравнялись. Озорники, продолжая играться, чуть посторонились, пропуская меня. Я миновал их и продолжил движение, но шагов через двадцать остановился, поймав себя на том, что не слышу больше их весёлой возни. Обернувшись, я увидел, что два друга, низко нагнувшись, шарят глазами по серому асфальту тротуара, раздвигая ногами наметённый ветром уличный мусор. «Ага,– позлорадствовал я. – Доигрались! Потеряли свою игрушку! Ну, и поделом, пусть теперь поищут…»
Оставив молодых людей за их важным занятием, я свернул на Чистопрудный бульвар и направился в сторону станции метро.
Солнце припекало. Я сунул руку в карман за носовым платком, утереть пот со лба, потянул его оттуда, и вдруг к моим ногам выпал рубль, тот самый, юбилейный! Только мгновенье ушло на то, чтобы сообразить откуда он. Получилось так, что, когда я проходил мимо тех парней, монета, падая,  незаметно для всех скользнула по материалу моего пиджака и мирно упокоилась в моём кармане. Должно быть, устала быть игрушкой в руках проказников.
Вот так в тот день я разбогател на целый рубль…