Мимолётный этюд

[Скрыть] Регистрационный номер 0356028 выдан для произведения:  В квартире Веры Евгеньевны За мостиной было жарко натопленно. Стояли первые январские дни. В комнате оставался лёгкий запах хвои и чужого одеколона.
                Вера Евгеньевна с какой-то предупредительной строгостью смотрела на свою шестнадцатилетнюю дочь Таню. Та сидела в углу дивана и самозабвенно прокалывала иглой  с цветной нитью зажатую в пяльцах белую ткань.
                Вера Евгеньевна устала от одиночества. Она уже жалела, что так легко отпустла от себя волосатого и не всегда трезвого супруга. Тот не выдержал её ночных дежурств у кроватки дочери и все больше обозначающего бездженежья.
                Тогда Вера Евгеньевна была всего лишь подающей надежды художницей. Она немаривалась стать стуленткой художественного института и пожить в городе трёх революций. Однако с голами прыть куда-то уходила. Она слишком легко решилась променять творческую свободу на кусок хлеба в местном ДК – там, разглядывая рисунки милых улыбчивых дошклолят, она совсем позабыла о прежних юношесных амбициях.
                Сейчас её отчего-то раздражал яркий, какой-то слишком гаремный халат дочери. Таня с её полноватой грудью и длиной косой как бы назло ей играла роль милой и улыбчивой наложницы. Она была не против того, чтобы визиты Рудольфа Михайловича продолжались, но яво хотела, чтобы гость навещал её, а не её так быстро дурнеющую мать.
                Вера Евгеньевна относилась к своему материнству философски. Ей казалось, что беременность неизбежна, как корь или коклюш. То, что она родила такую красивую девочку, она не ставила сеье в заслугу, напротив, искала в лице дочери чужие черты. Та была слишком идеальна, и своей юной и непорочной идеальность очень сильно ранила чувства матери.
                Рудольф Михайлович нуждался в уютной и проверенной бухте. Еиу словно вышедшему на покой пароходу требовался покой. Он давно уже приглядывался к Вере Евгеньевне. Приглядывадся и ощущал лёгкие эротические позыва, проде волнующих в юности не слишком скромных картинок.
                Становиться отчимом не вхрдило в его планы, но вид стройной, так стремительно взрослеющей девушки был ещё одним манком. Он чувствовал, что нуждается в такой спутнице для оттенения его благородных седин и дорогого заграничного пальто.
                Вера Аркадьевна была не против, выезжать на этюды на лакированной белой «Волге». Она всё ещё надеялась обрести привычный для многих её коллег семейный покой. Она слишком устала чувствовать себя одинокой, словно бы отвергнутая дворовой стаею кошка. Статус разведёнки был не переносим, словно бы запах мокрых колгот на новогоднем утреннике.
                - Тане скоро делать свой единственный выбор, - подумала она, приглядываясь к фигуре дочери более пристально. – Интересно, у неё есть уже кто-нибудь на примете?
                Она припомнила всех родителей учеников из этого девятого класса. Они были в меру устроены и не слишком  выделялись  на фоне друг друга. Да и однокласснкт дочери только притворялись взрослыми, словно бы члегы школьного драмкружка.
                Вера Евгеньевна иногда с какой-то нежностью смотрела на этих усатых и таких самоуверенных юношей. Они вполне могли вскружить голову  её Тане. Возможно, именно сейчас она думала о ком-то из этих троглодитов особенно нежно.
                - Таня, почему ты надела этот дурацкий халат?
                - Но, мама…
                - Немеделенно сними его. Он неприличный и вызывающий. Я понимаю, ты хотела поразить им Рудольфа Михайловича, но…
                Дочь поспешила развязать ухел на кушачке и скинуть с изнывающих от жары плеч надоевшую им тканевую тяжесть.
                Чресла дочери были свободны от трусов. На мгновение дочь покраснела, но тут же поборола секундную стыдливость.
                - Таня, что это значит? – попыталась проявить строгость  Вера Евгеньевна.
                Но эта напусканая строгость была слишком фальшива. Она вдруг посмотрела на дочь, как на прелестную и не слишком стыдливую незнакомку. А дочери проявились черты плененной славянской княжны – правда, всю картину слешка путали её темные пряди, свитые в довольно длинную и гибкую косу.
                - Сиди смирно, я стану тебя писать… - проговорила она, беря в руки планщет с натянутой на нём акварельной бумагой.
                Дочь уже была не дочерью, а всего лишь удачно позирующим телом. Она больше не пугалась  её наготы, напротив, жаждала её, как жаждет фотограф удачно скомпанованного кадра. Особенно вкусен был изгиб дочкиного бедра, та сидела в профиль, поджав под себя ноги, и слегка волнительно дышала, словно бы только что прибежавшая из степи кобылица.
                В этом теле было кое-что от такого непутёвого мужа. Он чем-то походил на цыгана – высокий и темноволосый. Дочь унаследовала от него выразительные глаза.  Она родилась в начале апреля,  и была похожа одновременно и на цыганку, и на еврейку.
                Теперь она была не только Татьяной Замостиной. Она была телом – обычным женским телом, словно стоявший в витрине магазина манекен, но только живой. Вера Евгеньевна уже не ревновала её к Рудольфу Михайловичу. Этот приближающийся к своему занату старик был слишком чёрствен. Он словно бы залежалый кекс мог манить только взгляд.
                Примерно через час, дочь небрежно поднялась с дивана и, ничем не покрывая своего худого и прекрасного тела, направилась в прихожую. Вера Евгеньевна облегченно вздохнула, когда услышала, как хлопнкла дверь санузла.
                С акварельного листа ей улыбалась похожай как две капли воды на Таню абсолбтно незнакомая девушка. В неё было слишком много черт дочери, но они казались слишком новыми, словно бы она никогда не знала своего собственного ребёнка.
                Теперь она видела в ней всего лишь соперницу. Рудольф Михайлович предпочёл бы более свежую плоть. Ведь мужчины плотоядны даже в любви. А она не могла позволить продлиться надоевшему её одиночеству дольше.
                - В сущности, и она когда-нибудь выйдет замуж. Но я не позволю ей становиться женой.
               
…Таня с лёгкой грустью опустила свою попу на унитаз.
                Ей вдруг захотелось чем-то занять свои пальцы, чем-то более весомым, чем игла с яркой ниткой. Она вдруг поняла, что ей ужасно, до дрожи в коленках захотелось закурить. Закурить так, как делал это этот странный начинающий седеть мужчина.
                Сигаретная пачка с верблюдом была спрятана на самой верхней полке. Таня не хотела выглядеть шлюхой, но, булучи голой, она не могла выглядеть иначе.
                Ей было стыдно быть всего лишь приманкой для стареющего ловеласа. Она боялась, что когда-то окажется для матери всего лишь досадной помехой. Она не могла простить своего соломенного вдовства.
                Отец был всего лишь не слишком приятным мифом, он растаял среди улиц города, как иуман, и теперь был везде и нигде. Иногда Тане казалось, что она и впрямб позабыла, как выглядит этот мудчина, да и он вряд ли признал её, помня всего лишь крикливого и вечного заплаканного младенца.
                Теперь ей хотелось другого. Возможно, она просто завидовала матери, завидовала, как завидует маленькая девочка взрослой женщине.
                В классе она пока что не сошла с прямого пути. Мальчишки не решались курить и говорить мерзкие сальные слова. Они даже не могли и подумать, что ей ужасно хочется их услышать, так хочется, что она едва не обмачивалась от этих странных мыслей.
                Теперь ей предстояло стать для кого-то любимой и желанной. Из книг она знала, что мужчины и женщины обнажаются для природного ритуала, что им предстоит из двух своих тел создать третье, оставить миру взамен себя кого-то другого, слиться в едину плоть. Но как понять, с кем лепить этого живого куклёнка.
                Вера Евгеньевна не решалась торопить дочь. Возможно, у той был запор или нескончаемый и от того наиболее стыдный понос. Дочь была для неё всего лишь живой и говорящей куклой, куклой, которой она привыкла играть, как забавным сувениром, подареннцм кем-то  живущим на Небесах.
                Теперб она готовилась к её закланью. Готовилась купить её чистото себе несколько спокойных десятилетий перед, - как всегда надеялась – мирной кончиной. Дочь вытесняла её из мира. Так каждый новый кусок мяса приближает смерть предыдущего. Она не желала становиться пусть даже святым, но фаршем.
                Она не надеялась, что станет скромной и вежливой старушкой, полюбит неспешные вечерные чаепития и не слишком сложные рукоделия. А дочь в свою очередь будет хвататься за остатки уходящей в небытиё молодости.
                Таня устала от молчания. Молчали её тело, душа, совесть. Она не могла и дальше скрывать свои чувства. Она, которая так страстно желала стать иной, хотя бы на миг.
                Этот год был очередным тягостным сном. Он сменил предыдущий, вся жизнь, это только один и тот же сон, разделенный на части, словно бы нарезной батон. Она вдруг подумала, как страшно становиться  старой и страшной, так наверное, боится новорожденным маленький и испуганный эмбрион.
                Она понимала, что не может вернуться в Прошлое, что это тело, её тело уже ступило на новую ступень; что именно теперь она делает самый важный шаг. Она не хотла никому мешать, никому переступать путь. Но как стать иной она не знала.