Этот человек не любил завершения любого дня. И чтобы не замечать как гаснет небо, самым ранним вечером до наступления темноты, он засыпал тихим и здоровым сном. Всем соблазнам багрового заката, он предпочитал аскетизм мокрых осин и нестерпимый блеск холодного, раннего солнца, сверкающего между чёрных стволов.
В рассветной свежести он курил свои сигареты соревнуясь в дымотворчестве с утренними болотами и громко, отрывисто кашлял, так, буд-то бы нанося воображаемому противнику внезапный, резкий удар. А может быть, это он так проклинал ночь, умирающую за чахлыми березами в розовом пламени востока? Соседи поговаривали, что в советские времена, когда он запускал в небо ракеты и был при большой должности, своей убежденностью и упорством, он спас кому то жизнь, снарядив спасательную экспедицию за пропавшей в тайге геологической партией, а потом, во времена новейшие, добровольно отказался от миллионного наследства, мелькнувшего ему из-за рубежа, от именитых и титулованных родственников...
Перед его бревенчатым домом, на лужайке стоял большой самодельный стол, а вокруг него, и зимой и летом, толпились списанные из учреждения стулья. Всегда хотелось присесть на один их них и заслушать докладчика. Тем более, что на односкатном сарае, обращенном к заседанию, в обшивку был вставлен искусно вырезанный на доске образ Богоматери.
На своём участке, он выкопал скважину для воды, но через год она заилилась и заглохла. Он купил соседний участок, но тот безнадёжно зарос ивой.
Тогда он поставил сетчатый забор, но забор заржавел и упал в жухлую траву став с ней одним целым.
Он перекрыл крышу, но по кровле быстро пошли ржавые разводы, а ночами стали прилетать совы, и рассевшись на коньке, начинали вопить своими тоскливыми голосами, заглядывая янтарным глазом в его, всегда холодную трубу.
На моё честное предложение выпить, он заученно отвечал, что уже попил пивка и ему хорошо.
А вот на собрании дачников, он заметно оживлялся, захватывал внимание, рубил ладонью, курил одну за одной, веско зачитывал своё заявление, что, мол, его жену кто-то из соседей оскорбил словом и теперь он настаивает на материальной компенсации от обидчика, а так же просит высокое собрание поддержать его инициативу.
А если случалось ему проведать дачу зимой, он отстёгивал со спины валенки и утопая в снегу по колени чертил черную полосу от станции по краю необъятного поля, отплевываясь и разбрасывая во все стороны свои окурки.
Но сейчас, в конце соловьиной смены, он громко и по матери ругался на своих баб, случайно нарушивших его утренюю нирвану, жёг чахлый костёр, обреченно скукожившись рядом с ним на низкой табуретке, как всегда плевался и кашлял. А то вдруг, внезапно и благозвучно начинал насвистывать. В хрустальном утреннем воздухе пилил серую деревяшку своей ржавой ножовкой, да и вообще, всячески торил дорогу подступающему, светлому дню.
[Скрыть]Регистрационный номер 0502447 выдан для произведения:
Этот человек не любил завершения любого дня. И чтобы не замечать как гаснет небо, самым ранним вечером до наступления темноты, он засыпал тихим и здоровым сном. Всем соблазнам багрового заката, он предпочитал аскетизм мокрых осин и нестерпимый блеск холодного, раннего солнца, сверкающего между чёрных стволов.
В рассветной свежести он курил свои сигареты соревнуясь в дымотворчестве с утренними болотами и громко, отрывисто кашлял, так, буд-то бы нанося воображаемому противнику внезапный, резкий удар. А может быть, это он так проклинал ночь, умирающую за чахлыми березами в розовом пламени востока? Соседи поговаривали, что в советские времена, когда он запускал в небо ракеты и был при большой должности, своей убежденностью и упорством, он спас кому то жизнь, снарядив спасательную экспедицию за пропавшей в тайге геологической партией, а потом, во времена новейшие, добровольно отказался от миллионного наследства, мелькнувшего ему из-за рубежа, от именитых и титулованных родственников...
Перед его бревенчатым домом, на лужайке стоял большой самодельный стол, а вокруг него, и зимой и летом, толпились списанные из учреждения стулья. Всегда хотелось присесть на один их них и заслушать докладчика. Тем более, что на односкатном сарае, обращенном к заседанию, в обшивку был вставлен искусно вырезанный на доске образ Богоматери.
На своём участке, он выкопал скважину для воды, но через год она заилилась и заглохла. Он купил соседний участок, но тот безнадёжно зарос ивой.
Тогда он поставил сетчатый забор, но забор заржавел и упал в жухлую траву став с ней одним целым.
Он перекрыл крышу, но по кровле быстро пошли ржавые разводы, а ночами стали прилетать совы, и рассевшись на коньке, начинали вопить своими тоскливыми голосами, заглядывая янтарным глазом в его, всегда холодную трубу.
На моё честное предложение выпить, он заученно отвечал, что уже попил пивка и ему хорошо.
А вот на собрании дачников, он заметно оживлялся, захватывал внимание, рубил ладонью, курил одну за одной, веско зачитывал своё заявление, что, мол, его жену кто-то из соседей оскорбил словом и теперь он настаивает на материальной компенсации от обидчика, а так же просит высокое собрание поддержать его инициативу.
А если случалось ему проведать дачу зимой, он отстёгивал со спины валенки и утопая в снегу по колени чертил черную полосу от станции по краю необъятного поля, отплевываясь и разбрасывая во все стороны свои окурки.
Но сейчас, в конце соловьиной смены, он громко и по матери ругался на своих баб, случайно нарушивших его утренюю нирвану, жёг чахлый костёр, обреченно скукожившись рядом с ним на низкой табуретке, как всегда плевался и кашлял. А то вдруг, внезапно и благозвучно начинал насвистывать. В хрустальном утреннем воздухе пилил серую деревяшку своей ржавой ножовкой, да и вообще, всячески торил дорогу подступающему, светлому дню.