Бездуховность – не порок

За околицей старой деревни возвышались развалины краснокирпичного остова собора. Не церкви, не храма, а именно собора. Груды осыпавшегося кирпича подпирали разрушенные временем и людьми стены. Они еще кое-где белели островками внешней отделки, а на внутренней стороне сохраняли следы поблекшей росписи. В пустые глазницы нижних окон заглядывали соцветия синеголовника и лопуха, а в те, что повыше - макушки берез да рябин. Редкий прохожий, забредший вовнутрь, слышал гулкое эхо, которое одиноко билось раненой птицей и падало на кирпичное крошево под ногами.

Николай в последнее время зачастил сюда во время вечерних прогулок с Альмой. Верная подруга прекрасно знала эту дорогу, смирела, приближаясь к старым развалинам, и, оказавшись на месте, укладывалась у ног хозяина, положив морду между передних лап. Николай же присаживался на небольшой валун, притулившийся к западной полуразрушенной стене и, глядя на окрасившееся закатными оттенками небо, разговаривал с собакой, давно выбрав ее в безупречные слушатели.

- Ты знаешь, Альма, Богу ведь не нужна ни позолота куполов, ни резные иконостасы, ни одеяния, ни платки на головах. Это нужно людям. Нет–нет, ты не подумай, что я богоборец какой. Нееееет… Это людям нужно, причем верующим даже, может быть, поболе. Ты понимаешь: слаб человек, очень слаб. И верой слаб сильнее, чем мышц;й. Должно быть что-то такое, что успокоит его, настроит на нужный лад, что отодвинет мирское в сторонку, да возьмет голову его буйную и повернет лицом к Богу. Смотри, мол, там красота, благодать… А как ее показать, дурню этому? Как? Вот и пытается человек, как говорится, нетварное тварным представить. Вот и храмы, и ритуал, и одежды расшитые, чтобы сердце повернулось да душу пробудило. И если этого не будет, если холодна эта красота, если не наполнена духовностью того, кто ее созидает, кто сердцем к ней обращается, если пуст прекрасный кубок, то и жажду чистоты и света страждущим утолить нечем будет. Так и останутся они голодны, мрачны и пусты.

Вот смотрю я, как строят храмы везде и всюду, какие деньжищи вбухивают, и другой раз кажется мне, что это завод стеклотары такой масштабный штампует эту тару. Красивую тару, заметь, но пустую. И наполнить ее можно только тем, что в сердце у пришедших туда. А ведь помнятся еще те времена, когда рушили храмы, купола скидывали, колокола плавили, иконы жгли… И ведь, милая ты моя псинка, это все два конца одной и той же палки. Все одно. Ликом разное, да одно. Зло откровенное лицемерит.

- Эх!.. Николай вздохнул, достал старый, белого металла портсигар, открыл и, выбрав одну папиросу из аккуратного полного ряда, зажал ее меж пальцев.

Альма давно успокоилась у ног в керзачах и теперь лежала смирно, ровненько вытянув передние лапы. Глаза были прикрыты, казалось, верная подруга спит, но чуткие уши и чуть подрагивающие ноздри выдавали ее скрытое внимание.

Николай вздохнул, положил руку на колено и, посидев молча минут пять, слегка помяв папиросу, положил ее назад в портсигар.
- Лежать! – команда заставила собаку остаться на месте, а Николай поднялся, зашел внутрь развалин и окинул взглядом полуразрушенный свод.

Внутри было свежо и сумеречно.
- Эге-геееей! – голос ударился о стены, взлетел вверх и рассыпался отголосками эха.

За стеной села Альма, но лаять не стала, будто чувствовала, что вести себя надо тихо. Николай тоже затих, как бы испугавшись своего громкого голоса. И продолжил уже потише:

- Слышишь ли меня, Саня? Не похоронили мы тебя тогда, не вынесли, оставили на перевале… А потом уже и часть расположение поменяла, и армию вывели. Кисти рук невольно сжались: " Прости. Не схороненный ты остался. Не упокоенный."

Николай достал из-за пазухи оплавленный огрызок сельповской стеариновой свечи, зажег ее, чиркнув спичкой, поставил на кирпичи, положенные друг на друга столбиком, и присел на корточки. Долго смотрел на маленький дрожащий огонек и молчал.

- Прости, Саня, - встал, не затушив свечу, отнес ее к стене и оставил там. Потом долго стоял прикрыв ладонью глаза и медленно, чуть заметно шевеля губами. Тихо раскачивался, слегка перекатываясь с носков на пятки. Минут через десять, встряхнувшись, вышел через пролом в стене.

Альма сидела смирно, но, увидев хозяина, замолотила хвостом по сухой пыли, окутывая себя серым облачком. Солнце почти село, розовые тени удлинились и меняли пегий оттенок на глубокий фиолетовый.

- Пойдем, что ли, - Николай хлопнул сухой ладонью по боковой стороне брючины, и Альма пристроилась слева.

Они шли назад в деревню молча. А за спиной растворялся в вечернем тумане разрушенный собор с мигающим огоньком догорающей свечи в обвалившемся оконном проеме. Пламя, свет и дым свечи возносились в небо живой, сердечной молитвой.

© Copyright: Ирина Елизарова, 2014

Регистрационный номер №0181415

от 15 января 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0181415 выдан для произведения:

             За околицей старого села возвышались развалины краснокирпичного остова собора. Не церкви, не храма, а именно собора.  Груды осыпавшегося кирпича подпирали разрушенные временем и людьми стены. Они еще кое-где белели островками внешней отделки, а на внутренней стороне сохраняли следы поблекшей росписи. В пустые глазницы нижних окон заглядывали соцветия синеголовника и лопуха,  а в те, что повыше  - макушки березы да рябины.  Гулкое эхо редкого прохожего, забредшего вовнутрь, одиноко билось раненой птицей и падало на кирпичное крошево под ногами.

 

   Николай иногда приходил к этому месту во время своих вечерних прогулок с Альмой. Верная подруга прекрасно знала эту дорогу, смирела, приближаясь к старым развалинам, и, оказавшись на месте, укладывалась у ног хозяина, положив морду между передних лап. Николай же присаживался на небольшой валун, притулившийся к западной полуразрушенной стене и, глядя на окрасившееся закатными оттенками небо, разговаривал с собакой, давно выбрав ее в безупречные слушатели.

 

- Ты знаешь, Альма, Богу ведь не нужна ни позолота куполов, ни резные иконостасы, ни одеяния, ни платки на головах. Это нужно людям. Нет–нет, ты не подумай, что я богоборец какой. Нееееет… Это людям нужно, причем верующим даже, может быть, поболе. Ты понимаешь: слаб человек, очень слаб. И верой слаб сильнее, чем мышцóй. Должно быть что-то такое, что успокоит его, настроит на нужный лад, что отодвинет мирское в сторонку, да возьмет голову его буйную и повернет лицом к Богу. Смотри, мол, там красота, благодать… А как ее показать, дурню этому? Как? Вот и пытается человек нетварное тварным представить. Вот и храмы, и ритуал, и одежды расшитые, чтобы сердце повернулось, да душу пробудило. И если этого не будет, если холодна эта красота, если не наполнена духовностью того, кто ее созидает, кто сердцем к ней обращается, если пуст прекрасный кубок, то и жажду чистоты и света пришедшим утолить нечем будет. Так и останутся они голодны, мрачны и пусты.  

 

Вот смотрю я, как строят храмы везде и всюду, какие деньжищи вбухивают, и другой раз кажется мне, что это завод стеклотары такой масштабный штампует эту тару. Красивую тару, заметь, но пустую. И наполнить ее можно только тем, что в сердце у тех, кто придет туда. А ведь помнятся еще те времена, когда рушили храмы, купола скидывали, колокола плавили, иконы жгли… И ведь, милая ты моя псинка, это все два конца одной и той же палки. Все одно. Ликом разное, да одно. Зло откровенное лицемерит.

 

- Эх!... Николай вздохнул, достал старый, белого металла портсигар, открыл и, выбрав одну папиросу из аккуратного полного ряда, зажал ее меж пальцев.

 

Альма давно успокоилась и теперь лежала смирно у ног в керзачах, ровненько вытянув передние лапы. Глаза были прикрыты, казалось, верная подруга спит, но чуткие уши и чуть подрагивающие ноздри выдавали ее скрытое внимание.

 

Слегка помяв папиросу, Николай вздохнул, положил руку на колено и, посидев молча минут пять, положил ее назад в портсигар.

- Лежать! – команда заставила собаку остаться на месте, а Николай поднялся, зашел внутрь развалин и окинул взглядом местами разрушенный свод.

 

Внутри было свежо и сумеречно.

- Эге-геееей! – голос звонко ударился о стены, взлетел вверх и рассыпался отголосками эха.

 

Альма села, но  лаять не стала, будто чувствовала, что вести себя надо тихо. Николай тоже затих, как бы испугавшись своего громкого голоса. И продолжил уже потише:

- Слышишь ли меня, Саня? Не похоронили мы тебя тогда, не вынесли, оставили на перевале… А потом уже и расположение часть поменяла.  Прости. Не схороненный ты остался. Не упокоенный.

 

Николай достал из-за пазухи оплавленный огрызок сельповской стеариновой свечи, зажег ее, чиркнув спичкой, поставил на кирпичи, положенные друг на друга столбиком, и присел на корточки. Долго смотрел на маленький дрожащий огонек и молчал.

 

- Прости, Саня, - встал, затушив свечу, отнес ее к стене и оставил там.

Потом долго стоял прикрыв ладонью глаза и медленно, чуть заметно шевеля губами. Тихо раскачивался, слегка перекатываясь с носка на пятку.

Встряхнувшись и, не затушив свечу, вышел через пролом в стене.

 

Альма уже сидела и, увидев хозяина. замолотила хвостом по сухой пыли, окутывая семя серым облачком.  Солнце уже почти село, розовые тени удлинились и меняли пегий оттенок на глубокий фиолетовый.

 

- Пойдем, что ли, - Николай хлопнул сухой лодонью по боковой стороне брючины, и Альма пристроилась слева.

 

Они шли назад в деревню молча. А за спиной растворялся в вечернем тумане разрушенный собор с мигающим огоньком догорающей свечи в обвалившемся оконном проеме.