Золотой пальчик

В отличника и активиста Давида Голдфингера в их восьмом классе «А» были влюблены почти все девчонки. Он напоминал им, то мудрого и спокойного носовского Знайку; а то и, уменьшенного на порядок, ответработника: особенно тогда, когда со своим красивым портфелем шагал к отцовской «Волге», которая, в свою очередь,  - 

в зависимости от погоды - походила то на доброго кита, а то - на голодную и злую касатку.

            Особенно волновались из-за Голдфингера две среднепартницы - Оля и Наташа. Им казалось, что одной из них обязательно нужно сесть за одну парту с Давидом. Близорукий Голдфингер сидел за первой партой один – это место берегли для ещё одного, пока не пришедшего в класс очкарика - и очень гордился своим одиночеством.

            Девчушки таяли от радости, как стеариновые свечки. Им не терпелось угадать, кто из них отправится за эту заветную парту, а кто продолжит сидеть в середине ряда и скучать, глядя в окно на ряд унылых и ровных крыш.

            Девочкам было не по себе от одной мысли, что Голдфингер может уйти из их класса. Например, уехать в Москву, или улететь на Марс. Тогда первая парта сразу станет обыкновенной и совсем не интересной. Им же хотелось, чтобы Давид всегда был рядом, словно бы забавный куклёнок.

            Он и был куклёнком – охотно выступал на комсомольских собраниях, ездил в цирк и театр. Но очень отличался от хулиганистых камчадалов, словно бы в нём, как в самом новейшем роботе была заложена только одна хорошо проверенная программа.

            В тот апрельский день Голдфингер слегка волновался. Во всей школе были развешены праздничные стенгазеты, а на самом главном портрете Вождя висел алый бант.

            Голдфингер смущался – день рождения был и у него, а не только у этого очень важного для всех человека. Но человек с бородкой и усами подмигивал ему, словно бы догадывался о его тайне, намекая, что и он, Голдфингер, также будет кому-нибудь нужен.

            Давида не отпускала одна мысль. Он хотел проверить свою власть над женщинами. Об этой власти часто говорил ему отец – районный гинеколог Арон Михайлович Голдфингер. Говорила и мать – их рабочие места с мужем чем-то были похожи – на эти кресла многие люди садились с опаской.

            Давид просмотрел почти все художественные альбомы. Там женщины были красивы и молчаливы. Они даже гордились тем. что не одеты, словно бы их тела были неким сокровищем, а не облагороженными душой тушами. Давид не любил своё тело. Он часто вспоминал рассказы про отцовского дядю Якова, который сгинул где-то под Слонимом в самом начале войны. Давид не мог представить, что брат его дедушки снимал с себя всё до нитки – и становился похожим на затейливо сделанную шахматную фигурку.

            На уроках истории он часто вспоминал эти рассказы. И даже когда-нибудь среднепартница выходила к доске, он мысленно оголял ее, словно бы она была манекеном, боясь выдать своё занятие неожиданно ярким румянцем.

            У Давида не было закадычных друзей. Родители берегли его, как музейный экспонат – отпуская, лишь в две школы – простую и музыкальную и ещё в шахматно-шашечный кружок

            Аарон Михайлович – любил скрипичную музыку и шахматы. Он верил, что его сын когда-нибудь поспорит со своим знаменитым тёзкой, а также поборется  и за мировую шахматную корону.

            Становиться шахматным королём Давид не хотел. Но ему нравилось двигать фигуры в определенной последовательности. И почти всегда выигрывать.

 

 

            Оля и Наташа были рады, что поймали Давида у самых дверей школы. Он уже собирался домой, зная, что его ожидает скучный домашний праздник – родители обычно приходили к семи часам, когда есть торт, было ужасно глупо.

            «И почему ко мне никто не приходит? Потому, что я - еврей?» - думал Голдфингер.

            Он стеснялся этого слова, как стеснялся весёлых девчонок, которые смотрели на него, как две голодные таксы, повиливая невидимыми хвостиками.

            Родители не позволяли ему заводить даже щенка. Им хватало цветного телевизора, и большой стенки с хрусталём и редкими пластинками. Отец выменивал их у знакомых и довольно щедрых пациентов. А мать коллекционировала шоколадные наборы, складывая их в бар рядом с заокеанским вермутом и армянским коньяком.

            Оле с Наташей было очень жарко в их школьных платьях. Они с нетерпением ждали мая, когда им разрешат носить гольфы и качаться на качелях, показывая всем кому не лень свой «бермудский треугольник». Их тела становились здоровее и взрослее, а взгляд всё чаще цеплялся на едва заметный бугорок на брюках Давида.

            Оля улыбнулась. Она уже видела эту штучку у одного мраморного парня. Ей так казалось, хотя взрослые говорили, что на этом месте у него фиговый листок. Но Оле всё равно казалось, что она видела это забавное место, похожее у мужчин на маленький кран у водопроводной колонки.

            «Интересно, а у Голдфингера – он тоже есть?», – подумала она, слегка краснея.

            В её ушах ещё звучала «Песня о Ленине». Её звуки заставляли ноги шагать быстрее, и вскоре они уже входили в тёмный и гулкий подъезд.

            Дом был невысоким – всего три этажа – но тут было уютно. Родители уверяли, что очень скоро они переедут в новую девятиэтажку. Отец с матерью о чём-то шушукались по ночам. Давид старался не подслушивать, но понимал, что они кому-то крупно задолжали.

 

            Оля и Наташа слегка растерялись в пустой квартире.

            Давид тоже заволновался. Он понимал, что было глупо волноваться, но всё равно волновался.

            Оля и Наташа были рады превратиться в манекены. Такие, что стояли в витрине «Детского мира» - две девочки и мальчик. Они охотно бы стали бы куклами, только бы не слышать шаловливого стука своих сердечек.

            Давид провел их в комнату. Тут царила какая-то странная эклектика – словно бы времена старательно боролись друг с другом – особенно выделялся круглый стол с плюшевой скатертью цвета цыплячьего пуха. Скатерть оканчивалась кистями. и под ней в детстве было удобно прятаться от Бабая.

 

            Между тем на столе явился праздничный торт. Он напоминал небольшой остров, на котором под пальмой прятались голые люди – мужчина и женщина. Женщина тянулась к чему-то круглому и задорно подмигивала мужчине.

            Девочки слегка смутились. Давид явно на что-то намекал, но на что именно – они понять не могли.

            Им было тесно и жарко в этой комнате. Казалось, вещи поедают воздух, и тут нельзя было двигаться., как на каком-нибудь забитом до отказа складе.

            Но и уйти было невежливо.

            И потому они согласились почаёвничать.

            Стол заставлял их вспоминать уроки геометрии. Они словно бы делили его на три равные части – по 60 градусов каждая. «Часть круга называется – сектором» - мелькнуло в голове у Наташи, пока она отгрызала голову бедняге Адаму.

            Очень скоро на блюде от торта остались одни развалины. Пальма была обглодана, а остров перепахан столовым ножом.

            После сытной закуски их всех потянуло на развлечения. Оля и Наташа оглядывались в поисках телефона – они делали это машинально, снова улавливая, как встревожено бьются из сердца.

            -А давайте в шахматы поиграем. Или в шашки.

            - Давайте… - хором согласились соперницы.

            - А на что играть будем? – поинтересовался Давид

            - На желания… - выпалила Оля. – Если я выиграю, то с завтрашнего для буду сидеть с тобой за одной партой.

            - И я если, выиграю - тоже.

            -Парта одна – а вас двое. Ну, а если проиграете?

            - Тогда мы… тогда мы…

            - Что?

             Девушки насупились. Взгляд Оли скользнул по стене и соприкоснулся со спокойным взглядом брюлловской Вирсавии.

            «Во даёт… И как ей не стыдно!»

            Оля смутилась, и что-то быстро зашептала на ухо подруге.

            Наташа глубоко вздохнула и торжественно, словно бы на уроке произнесла: «Тогда мы с ней перед тобой догола разденемся. Ты ведь об этом мечтаешь?

            - Я?

            - Об этом все мальчишки мечтают, только не признаются, - сообщила Оля.

            Подругам и впрямь было душно.

 

 

            Дальнейшее походило на странный, но такой желанный сон. Обычно такие сны Давиду снились перед контрольными работами по математике. Он просыпался возбужденный и потом легко расправлялся со всеми заданиями.

            Но теперь.

            Оля и Наташа продули обе партии  - и в шашки, и в шахматы. Они были рады проиграть, и теперь радостно розовели, как две парафиновых куклы.

            Давид почти никогда не видел их такими радостными. Девчушки старательно делали вид, что ни чем не хуже Вирсавии, и могут также взирать на мир. Словно бы вся их школьная скука осталась там, в смятых платьях.

 

 

            Аарон Мойшевич очень дорожил своей пузатой «Волгой».

            Вот и теперь он только к вечеру вспомнил про день рождения сына. Давид рос слишком молчаливым, он вообще напоминал хорошо отлаженного робота – и этим несколько пугал отца.

            «А вдруг он станет педиком! – думал Аарон Мойшевич.

            Он уже жалел, что слишком отдалил Давида от мира. Скрипка и шахматы не могли ему дать того счастья, которое давали женщины. Эти существа были примерно на одно лицо, точнее на то место, которое они поневоле демонстрировали этому спокойному, похожему на римского философа человеку.

            Аарон Мойшевич понимал, что интерес к этому месту пробудится и у Давида. Он только спит пока, словно зазимовавший медведь, но вот придёт весна.

            Сейчас он решил ехать сразу к гаражу. Обычно, он старался заехать за сыном в школу, но в суматохе этого нелепого дня, как-то позабыл об этой полезной привычке.

            Поставив машину в гараж, он постарался идти не быстро, но и не медленно. Весна постепенно справлялась с мартовской неопрятностью, мир становился похож на картинку в Букваре.

            Трёхэтажный барак казался оскорбленным дворцом.

 

            Подходя к дверям квартиры, Аарон Мойшевич радостно заулыбался. Он не мог быть спокоен, когда слышал этот любимый наигрыш. Сын явно желал сделать ему приятное.

            Мелодия песенки про одесский паровоз сама лилась в уши.

            Гольдфингер-старший постарался быть тихим, как домушник. Дверь открылась без звука. Он снял туфли и направился г дверям гостиной.

 

            Вспотевший от восторга сын ещё продолжал водить смычком по струнам – но обе голышки уже спрыгивали со стола, стараясь отыскать спасение в пыльной портьере.

            - Здравствуй, папа. Мы тут день рождения отмечаем.

            Аарон Мойшевич помялся. Он был рад, что видит тут будущих пациенток, а не нахальных качков со стрижеными затылками.

            - Здрастьте, - пропищали растерянные девушки. – Тут у вас так жарко.

            - Как в Сахаре, - торопливо добавила темноволосая.

 

 

            Прошло полчаса.

            Оля и Наташа давным-давно оделись и ушли оставив после себя только странное послевкусие «Холодка».

            - А если бы я опоздал, и они…» - думал напряженно Аарон Мойшевич. Он был рад, что пришёл вовремя.

            «Интересно, а как у них дела в с пломбами? – подумал он. – У тёмненькой таз усковат. А вот, эта, как её – Наташа? нет – Оля.

            Он долго смотрел на газовый венчик. Очень скоро, весь этот мир должен был смениться новым – ярким и цветным, как на туристском буклете. Он не знал, как сказать о своём решении сыну, как оторвать его от этого города и этих славных девчушек.