Эволюция неприятности

Когда случается неприятность, она забирается в мозги, и по проверенной тактике большевиков, тут же захватывает вокзал, почту и телеграф. Все остальные мысли сбиваются в кучу, топчутся на месте, не имея никакой возможности передвижения и связи.

Сама же неприятность всем своим видом показывает, что намерена обосноваться здесь надолго. Она издаёт декреты, шлёт депеши и тормозит здравые размышления, тем самым побуждая к необдуманным и, как правило, глупым поступкам бедолагу, которому привалило это счастьице.

Бедолага же, пытаясь как можно скорее избавиться от свалившейся на него напасти, начинает суетиться, чем приводит неприятность в полный восторг и ехидное злорадство. Когда его отчаянные попытки заканчиваются полным провалом, эта меркантильная мадам закладывает салфетку, берёт в руки нож, вилку, и начинает кушать торопыгу, медленно и тщательно пережёвывая, тем самым наглядно демонстрируя основной закон жизни – «Кто кого ест – тот и главный».

При всей своей хитрости и коварстве, неприятность обладает и исключительными качествами. К примеру: если сразу же после её заселения с несчастным случается приятность, то первая проявляет такую устойчивую инертность, что не вступает ни в какие реакции со второй – не растворяется в ней, не замещается и даже не выпадает в осадок.

Правда она несколько чахнет от коньячных паров, как таракан от дуста, но при этом хиреет только до определённого уровня. При наступлении же похмельных времён, неприятность вновь вылезает из подполья и в два раза сильней начинает гудеть паровозами, стучать телеграфом и громыхать почтовыми штемпелями.

Так что любые внешние и внутренние возмущения почти не тревожат молодую энергичную неприятность. Её может угомонить лишь бесстрастное равнодушное ко всему время, по истечении которого неприятность впадает в анабиоз. Но при определённых обстоятельствах она всегда готова встрепенуться и нагло напомнить о себе…

***

Лёха придерживался чёткой классификации невзгод, - Беда, - говорил он, - это когда кто-то умер. А всё остальное – неприятности.

Сами неприятности он, будучи звукорежиссёром, делил на группы, как обычно разделяют звуковые волны: от ультракоротких, всепроникающих, и до длинноволновых – причисляемых им к разряду радиовещательных, подчиняющихся правилу, – «Собака лает – караван идёт!»

Последние, по его утверждению, неприятностями как таковыми и вовсе не являются. Так – шумовые колебания эфира. Обращать же внимание он призывал лишь на среднюю и высокую часть шкалы, где гнездились досадные случайности, приводящие к унынию и настоящие напасти.

Поступать же с неприятностями, Лёха советовал своеобразно: «Так как бороться с этой заразой нет никакой возможности, то необходимо найти ей в нужный момент достойное продолжение... И заставить её эволюционировать. Так сказать, схватиться за увертюрку и притащить её к правильному финалу. И тогда тебе – и волки сыты, и шашлык из баранины…»

В верности этой теории я смог убедиться в горах.

А случилось так, что Лёха подбил себе колено на лыжках. Выкинуло его с дуги на камень, и об этот камень и шмякнуло. Да и шмякнуло-то не особо сильно, но колено опухло и даже порывалось поскрипывать.

Ехать в Нальчик, в больничку он отказался, и врач местной медсанчасти наложив ему лонгету, сунул под мышки пару костылей для солидности, сказав, что через недельку он будет как новенький. Ну, может и не совсем новенький, но что вполне приличное и крепкое б/у – это точно.

Утром мы уходили на гору, а он оставался…

Так как ходить ему было несподручно, то лечил он свой недуг в основном коньяком и стоянием на балконе, обозревая окружающие горы и сосны. Выглядел он при этом бодрым и весьма довольным жизнью. Казалось, что мы больше переживали за него, чем он сам за себя. Переживали за то, что вынужден Лёха сидеть дома, что не задалось ему наверху Эльбрусских ледышек пососать, что лыжи ржавеют и т.д. Может быть его спокойствие происходило от того, что погоды в тот год стояли сумрачные, ветреные и малоснежные, что для весны в Приэльбрусье не сосем обычно, а от этого он нам и не очень-то завидовал…

Ну, как бы там ни было, а откатав свою неделю, мы стали собираться домой. Всех ждали дела, и эта вырванная из суеты неделя в горах, предполагала накопление домашних и рабочих проблем.

Лёха же никакого нетерпенья связанного с отъездом не проявлял, что было удивительно, так как перед поездкой, он последним примкнул к компании, ссылаясь на завал на службе. Ну, не проявлял – и не проявлял. Вопросами его никто не мучил, щадя чувства человека, что лишился ожидаемого удовольствия.

И вот тут случается неожиданное. В то время пока мы пакуем рюкзаки, этот теоретик неприятностей идёт к доктору, золотит ему ручку, продлевает себе больничный… и сдаёт билет!

Мы улетаем, а он опять остаётся…

После этого неприятность начинает эволюционировать.

Через пару дней счастливчик уже гнёт колено, погода в горах меняется - валит свежий снег… и солнце! Светло, ярко, сказочно… Рай!

В Москве же март, слякоть и грязные ботинки…

Когда Лёха вернулся домой, довольный и загорелый, то я спросил у него,

- Ну, а как же заброшенные дела? Как же завал на службе?

На что он весомо ответил,

- Ну, никто ж ведь не умер – значит это не беда… А с неприятностями я как-нибудь разберусь…