Эх, воля, волюшка!

              – Слышишь, как тебя там, Андрей, давай поговорим. Здесь если не разговаривать, с ума сойти можно. Ты, я смотрю, молчун. У тебя мать, жена есть?

         – Были: мать умерла, жена ушла.

         – Послушай, как я понимаю, ты сюда попал впервые, и, знаешь, что я тебе скажу, ты ведь сюда попал впервые?

         – Да.

         – Так вот, здесь жизнь такая же, как и на воле, только лишь там ты можешь жить сам по себе, а здесь всё делается сообща: там ты можешь сходить под кустик, где угодно, а здесь кустик один. Я это говорю к тому, что здесь в одиночку никак нельзя, понимаешь?

         – Понимаю.

         – Ну, вот видишь, Андрюха, ты уже и разговорился. Ты на меня не обращай внимания, и не думай, что я там какой-то следопыт, я просто люблю поболтать, у меня и кличка – Боклан. Так-то меня зовут Сеня, Семён то есть. А когда-то я был Семён Григорьевич Соловьёв, работал на автобазе начальником смены, так сказать, руководитель младшего звена. А ты кем работал?

         – Я филолог по образованию, работал учителем в сельской школе, а заодно и выполнял функции директора.

         – Ха, я так и думал. Ты не обижайся, но ты мне сразу напомнил моего учителя по истории. Так ты детей учишь?

         – Учил.

         – Ну, да, учил. Ты знаешь, Андрюха, я тебя буду называть Андрюха, ты не против? потому, что ты возраста примерно моего, тебе сколько?

         – Сорок девять.

         – Ха, а выглядишь на сорок три, не больше. Ты же не против того, если я тебя буду Андрюхой звать?

         – Нет.

         – Ну, и ладушки. Послушай, Андрюха, а как тебя угораздило в село попасть, ведь ты, как я понял, не сельский?

         – Когда от меня ушла жена, меня уже в городе ничего не держало. В селе у меня времени было больше для работы над романом. Я всегда хотел быть писателем, но жизнь так сложилась, что об этой мечте я мог только мечтать.

         – Так ты, ко всему прочему, ещё и писатель. Ну, и ну, впервые общаюсь с писателем. Нет, у нас здесь есть поэты-самоучки, но чтобы так вот, как ты, с образованием, это впервые. А что ты написал?

         – Я начал писать, но не дописал.

         – А про что был роман? Расскажи, мне очень интересно.

         – Если вкратце, то про жизнь, про любовь, про взаимоотношения между людьми.

         – Нет, ну это понятно. Ты мне поподробнее расскажи.

         – Я сейчас про это не хочу говорить, может быть позже, когда-нибудь.

         – Извини, Андрюха, за нескромный вопрос, но, если не в западло, ответь: почему от тебя ушла жена?

         – Почему же в западло, не в западло: как она сказала – устала.

         – Что значит, устала – ты её шибко бил, или что?

         – Нет, не бил.

         – Значит, у неё был другой?

         – Навряд ли, скорей всего нет.

         – Тогда, знаешь, я не понимаю. Я ещё могу понять, когда мужик устаёт, но чтобы баба – это уже что-то из разряда: ох, как надоели мне эти перепела, да омары, мне бы баланды с сухарями. Да, Андрюха, я тебе скажу, эти бабы – сущее для нас мужиков наказание. У меня их на своём веку много было. Бабло есть – любят, нету – до свидания. Это я уже отхлебнул сполна. Все мои ходки были из-за баб. Что значит: устала? вот попробуй их пойми: ты, что поле вспахала, или вагоны грузила? Нет, Андрюха, я тебе так скажу – всё зло от баб.

         – Эти слова мне доводилось слышать не раз, но парадокс заключается в том, что у каждого из нас есть мать, чья святость не подвергается ни какому сомнению, особенно в этих стенах.

         – Это да, Андрюха, с тобой не поспоришь, мать – это святое. А у тебя дети есть?

         – Сын. Когда ему было девятнадцать, он со своим курсом поехал в столицу на демонстрацию протеста против ущемления прав студентов. Против них столичные власти выдвинули ОМОН, толпа отшатнулась, и его затоптали насмерть такие же, как он – желторотые вольнодумцы.

         – Извини, Андрюха, я не хотел.

         – Называй меня Андрей, пожалуйста, меня Андрюхой и в детстве-то никто не называл. Ты когда говоришь Андрюха, мне кажется, что ты обращаешься не ко мне.

         – Хорошо: Андрей, так Андрей. А у меня, Андрей, детей и вовсе не было. Нет, может быть, мои дети где-то есть, но я о них ни сном, ни духом – вот так-то, а всё судьба моя горемычная. Мой дом – вот эта шконка, и эти стены. Ты знаешь, Андрюха, тьфу! Андрей, ведь мне на днях выходить отсюда, может быть даже завтра, а я боюсь, боюсь, аж зубы ноют. Что я там? Кто я там? Это здесь я Сёма Боклан, а там я всего лишь пылинка. Вот, я тебе говорю, что мать – это святое, а свою-то мать я никогда в глаза не видел, я сам интернатовский. Меня там никто не ждёт. Для меня свобода – это, как в поговорке: и хочется, и колется. Уже какую ночь не сплю, еда в горло не лезет, одно удовольствие осталось – поговорить с умным человеком.

         – Ну, а как же тогда начальник смены автобазы?

         – Соврал, грешен, соврал. Я и машиной-то управлять не умею. Я, Андрюха, врать мастак. Ты мне не верь, ты здесь никому не верь, слушать слушай, но не верь.

         – Я тебе, Семён, тоже соврал, сказав, что от меня ушла жена. Она от меня никуда не уходила, я сам от неё сбежал. После того, как сын нас покинул, я задыхался, живя с ней. Наше с ней совместное проживание стало невыносимой ношей для нас обоих, и я принял решение сбежать. Я думал, что развязав наши узы, мы вновь обретём свободу, свободу с которой можно будет начать всё сызнова, с чистого листа, понимаешь, Семён, – с чистого листа. Написал ей записку, мол, так и так, прости, если сможешь, но жить так больше я не в силах. Собрал вещи, и уехал в село. Устроился в школу, и взялся писать. Три года пролетели, словно один день. Роман был почти готов, нужно было лишь поставить точку, но рука моя вдруг зависла, и уже не повиновалась мне. Сомнения и страх вдруг овладели всем моим существом. Моё сознание, будто нарочно выхватывало самые чёрные воспоминания моей жизни и выставляло их в самых жестоких ракурсах. Прошёл ещё год, но мой роман так и не сдвинулся с места, а чёрные мысли всё более и более овладевали мной. Я был загнан, как дикий зверь в тупик. Каждая ночь стала для меня испытанием. И вот однажды, в одну из таких ночей, на меня будто что-то снизошло, я вскочил с кровати, осенённый думой, чей смысл трудно передать словами, и бросил в печь все мои черновики. Покуда горели мои честолюбивые потуги, я был самым свободным человеком на этой земле. Впервые в жизни я парил в небесах – это чувство, если и приходит к человеку, то только лишь в самые отчаянные моменты его жизни.

         – Послушай, Андрюха, а как же народная мудрость, дескать, рукописи не горят.

         – Горят, Семён, горят, ещё как горят! Когда горят – это хорошо; плохо, когда они тлеют, но и это не самое худшее, что может с ними случиться, самое страшное – это когда они гниют, где в процессе разложения меняется их суть, в зависимости от климатических условий. Взять ту же Библию…

         – Притормози, Андрюха, ты так разбежался, что за тобой не успеть. Мои зачифиренные мозги не так соображают, как твои. Одно я знаю, что без бога здесь тяжело, и хоть его пинает каждый третий, попавший сюда, всё ж таки его присутствие здесь необходимо, как нигде. Ты мне лучше расскажи, о чём был твой роман?

         – Это был роман-утопия.

         – Что означает роман-утопия? Для меня утопия, то же, что и утопленник. Ты мне объясни простым языком.

         – В своём произведении я хотел вывести человека в идеальном свете, то бишь человека, не притесняемого навязанными правилами, независящего от внешних и внутренних потребностей, чьё присутствие на этой планете приносит лишь пользу, и чьё развитие заложено в гармонии мироздания. Как ещё проще сказать, я не знаю.

         – Ну, это ладно, а что значит – утопия?

         – Это значит, что этого никогда не было и не будет.

         – А ты сам, когда писал, верил в эту самую хрень?

         – Нет.

         – То-то и оно, Андрюха, если за что-то берёшься, – нужно верить. Я уже если что-то надумал, то меня уже не остановишь. Жена мне изменила, я решил её убить: двенадцать ножевых отверстий насчитали, но она выжила. Отсидев положенный срок, я вернулся и доделал то, что должен был доделать, только уже при помощи ремня – задушил паскуду.

         – Опять врёшь?

         – Может быть, Андрюха, а может и нет, кто меня знает? я сам себя не знаю. Но то, что эта дрянь мне по ночам является – это сущая правда, и что самое обидное: я во сне продолжаю её любить, прошу у неё прощение, целую руки, и мы вместе плачем. Вот так вот, и кто виноват в том, что я здесь? Только я сам. Ты говоришь, что парил в небесах, когда горели твои рукописи, так вот я тоже испытывал нечто подобное, когда душил эту сучку. В тот момент я чувствовал себя Богом, это было лишь одно мгновение, после чего наступила пустота: ни страх, ни чувство вины, а пустота, будто кто-то меня выпил. Здесь много таких, как я с пустой душой, их видно сразу. Вот, к примеру взять, Чинарика – отвернулся к стенке, и храпит: я уверен, задуши он сто человек, – всё равно, как храпел, так и будет храпеть. А вот ты, Андрюха, пустой, тебя так же, как и меня, выпили. Уж поверь мне, я таких, как ты много здесь перевидал. Наша жизнь уже нам не принадлежит. Мы существуем только лишь для вида. Мне завтра на свободу, а я боюсь её, как прокажённую старуху, вот так вот, Андрюха. Вот и я уже стихами заговорил. С вами писателями поведёшься, так сразу философия наружу лезет, аж тошно. Ну, всё ладно, пора спать, спокойной ночи, утопающий писатель.

         – Спокойной ночи, Семён.

         – Эй, браток, просыпайся! Да, очнись ты, кому говорят!

         – Что такое? В чём дело?

         – Просыпайся, тебе говорят. Сейчас шмон будет.

         – А что случилось-то?

         – Боклан ночью удавился.