Рыжеватый с наглыми кошачьими глазами, но не слишком приятный на вид, мужичонка сошёл с поезда ранним апрельским утром на одной из железнодорожных станций. Он вразвалку пошёл по перрону, напевая про себя нечто ужасно тягучее и пошлое, и бросая на встречных людей подловатые мимолётные взгляды, больше похожие на плевки. Он шел, волоча в руках нелепую спортивную сумку и делая вид, что чем-то очень озабочен.
В этот в меру ненастный апрельский день всё казалось обманчивым и серым. Весна ещё не до конца вошла в свои права, она старательно запаздывала, словно бы нелепая стареющая кокотка, заставляющая своих ухажёров замирать в ожидании.
Рыжеватый мужичонка добрался до стоянки такси. Он явно хотел пофорсить и подъехать к нужному ему дому с шиком и блеском, стараясь удивить и поразить тех, к кому он ехал.
Полноватая женщина в бирюзовой блескучей комбинации старательно оглядывала себя в зеркале. Она вертелась перед ним, словно бы ей было не за сорок, а где-то около двадцати лет. Вертелась, досадуя на страшную необходимость идти на работу.
Правда, в эту субботу этого делать было не нужно. Вероника Михайловна по сути до последнего года была домохозяйкой, точнее жила на иждивении своего мужа профессора. Николай Викентьевич был человеком вполне щедрым и даже по-своему галантным. Он охотно согласился не только содержать Веронику Михайловну, но и признать её дочь, которая ничем, вовсе ничем не походила на своего отца.
Избалованная и слишком красивая для своих лет девушка, надув губки, наблюдала за своей матерью. На её лице светилась притворная улыбка – девушке вовсе не хотелось быть полусиротой, а тем более марать свои руки в чём-то мерзком и зловонном.
Смерть отца была для неё чем-то вроде хлёсткой и совершенно неожиданной пощёчины. Николай Викентьевич их обеих подло обманул, неожиданно отправившись к праотцам после довольно сытного обеда в одно из воскресений января. Виктория испытывала по этому поводу только странное чувство, её обвели вокруг пальца, оставив, словно бы надоевшую куклу на парковой скамейке.
Ей уже не нравились та одежда, которую ей накупил отец, не нравилась возможность быть первой ученицей в своей студенческой группе. В институт она тоже поступила по протекции отца и теперь очень жалела об этом.
В эту субботу Виктория почувствовала себя особенно злой. Её раздражала пухлая и глупая мать. Она чем-то напоминала собой милую в своём кокетливом скудоумии хрюшку, Виктория вовсе не хотела так подло полнеть и глупеть с годами.
Отец оставил им трёхкомнатную квартиру, автомобиль «Волгу» и несколько тысяч на трёх сберегательных книжках. Этого богатства, по мнению матери, должно было им хватить лет на десять.
Вероника Михайловна была уверена, что даже выиграла, так удачно избавившись от старого хрыча. Нудный голос супруга начинал ей надоедать. Она даже корила себя за свой слишком уж нелепый выбор – рядом были гораздо более приятные на взгляд сверстники, но она не собиралась отправляться вместе с ними в какую-то мерзкую и страшную Тмутаракань.
Виктория с каким-то капризным озлоблением надула губки.
Ей было неловко – поскольку она почти всегда притворялась. Притворялась в школе, играя роль красивой и довольно смышленой ученицы, притворялась теперь и в институте, пытаясь и здесь строить глазки преподавателям и мечтать о вполне комфортной и необременительной жизни за чьей-то могучей спиной.
У Вики был в рукаве неубиваемый козырь – её девственность. Девушке совсем не хотелось откупориваться с каким-нибудь прыщеватым сверстником, она даже на студентов в группе смотрела, словно бы на забавных приматов в зоопарке, отлично зная, что ни один из них не достоин соития с нею.
Она решила идти по следам своей матери. Найти вполне адекватного сластолюбца и продать свою невинность как можно дороже. И теперь, глядя на мать, невольно ревновала к ней своего будущего избранника.
-Мама... Хватит... Растанцевалась, блин, словно бы гиппопотам в цирке! – бросила она, с каким-то капризным раздражением.
- Как ты с матерью говоришь?!
- Мама, хватит меня учить. Мне в институте надоело чужие советы выслушивать.
Викуля вернулась в гостиную и тотчас плюхнулась в кресло, уставившись на экран цветного телевизора. Ей отчего-то было обидно – всё вокруг словно бы насмехалось над ней – все – и телевизор, и дорогая румынская стенка, и этот идиотский стереофонический магнитофон с бобинами было ей противно.
Девушка привыкла разгуливать по квартире почти полуголой. Сейчас она с удовольствием сознавала, что под лёгким халатиком на ней нет ничего – даже дурацких кружевных трусиков, которые отец преподнёс ей на шестнадцатилетние.
Вике было ужасно обидно. Всё вокруг презирало её, смотрело словно бы на маленькую самодовольную куколку.
Вероника Михайловна также страдала. Она не привыкла оставаться в одиночестве и теперь с лихорадочностью изгнанного из тёплого дома котёнка строила планы на будущее такое же вполне достойное и прибыльное замужество.
-Надо бы и о Вике побеспокоиться, - думала она, проводя по пышным губам помадным карандашом.
Дочь с её капризами и желаниями могла бы составить ей конкуренцию. Она была и моложе, и свежее, и ещё не приобрела столь монументальных форм.
Светло-жёлтая «Волга» с аккуратными шашечками возникла во дворе, словно бы мираж в пустыне. Она и впрямь казалась миражом – сюда обычно гости приходили пешком, особенно не стараясь поразить кого-либо своим шиком.
Из машины вышел пассажир с нагловатыми глазами шкодливого кота. Он расплатился с таксистом и, получив свой багаж стал неторопливо и с достоинством подниматься по лестнице.
Электронный посвист соловья заставил Веронику Михайловну встрепенуться. Она подошла к двери и стала вглядываться в фигуру, стоявшую по ту сторону двери.
Ей вдруг показалось, что это местный сантехник Антоныч – балагур и выпивоха. Этот человек уже пару раз приходил к ней за дефицитной ныне водкой и был кем-то вроде местного шута.
Веронике Михайловне нравилось ему благодетельствовать. Она в азарте, не особо соображая, что делает, щёлкнула поочерёдно всеми замками – и...
Мужичонка только внешне походил на балагура Антоныча.
Он шагнул через порог, как хозяин, оглядывая Веронику от макушки до пяток, словно бы собираясь проглотить её всю в один присест.
- Ну, привет, Верочка! Скучала тут без меня?
Вероника уже было открыла рот, чтобы провизжать: «Вон!», - но мужичонка небрежно, словно бы офицер СС потрепал её по щеке и даже дал ей воображаемую шоколадку.
- Вы кто? – мысленно проглатывая воображаемое лакомство, проговорила Вероника Михайловна.
- Тю, брательника своего старшего не узнала? Вот решил тут у тебя годок другой перекантоваться. У тебя, говорят, муженёк усоп, так я теперь тебе за него буду.
Грубый голос мужчины доносился и до притихшей Виктории. То отчего-то ужасно, почти до дрожи в коленках захотелось по малой нужде, но она отчего-то боялась не то что добежать до туалета, но и просто выйти в прихожую.
Она с детства опасалась квартирных воров – отец описывал ей сцены грабежа столь подробно, что у бедной Вики тряслось всё тело. Она хорошо знала, что плохие дяди могут сделать ей больно. Что именно они станут с нею делать, Вика не знала, но теперь отчего-то решила, что наверняка отберут её самый главный козырь.
По телу несчастной красавицы пробегали целые толпы мурашек. Она поёживалась и отчаянно боролась с искусом тотчас же пустить спасительную струю. Так она часто поступала, будучи дошкольницей – слёзы из глаз текли по щекам, а по её красивым ножкам струились иные ручейки, заставляя всех тотчас же отворачиваться и делать вид, что им совсем не противно.
Своими конфузами Виктория вгоняла отца в краску.
«Брательник!», - с ужасом думала Вероника Михайловна. – Неужели всё опять.
Она хорошо помнила этого невоспитанного хулигана. Но ненавистный родственничек давным-давно казался ей растаявшим страшным сном. Он казался ей скорее мертвецом, чем живым человеком. И вот теперь.
Павлик был сыном очередного маминого увлечения. Капризная Вероника искренно презирала его, стараясь уязвить за бесчисленные двойки и всегда какую-то особо мерзкую внешность. Казалось, что Павел сошёл со страниц «Крокодила» - он с трудом доучился в школе до девятого класса, а затем тихо слинял в какой-то неброский городок к родне своего отца.
Вероника успела благополучно похоронить его – и теперь, теперь находилась в растерянности, с какой-то надеждой поглядывая на телефонный аппарат.
«Надо вызвать милицию!», - думала она, ощущая какую-то преступную робость.
Страх, неведомый ранее страх тайком заползал в её тело. Оно становилось почти пластилиновым, и этот страшный человек мог теперь делать с ней, что угодно.
Вероника хорошо помнила, как над ней такой красивой и чистой глумился отчим. Он был готов на всё страшный вечно недовольный жизнью человек. Смотрел на неё, словно бы на дорогую фарфоровую статуэтку, желая тотчас разбить её оземь.
Вероника тогда мечтала только об одном поскорее уехать прочь от предательницы-матери. Та словно бы извинялась перед ней за свою женскую слабость – кровать под ней и отчимом регулярно скрипела, заставляя Веронику страдать от предвкушения чего-то ужасного.
В её кратких предутренних снах её истово, почти реально насиловал отчим. Вероника не могла противиться этому – сон казался ей реальнее любой самой страшной яви – она даже не пыталась проснуться, ужасно досадуя на несносный будильник, который прерывал это истязание своим надоедливым дребезжаньем.
Вероника собиралась, шла в школу, и всё время ощущала себя раздетой и ужасно потной. Эти сны были нужны ей – что-то менялось в её теле, что-то делало его довольно подлым, словно бы всё, что ей снилось, происходило наяву, а не во сне.
Павлик смотрел бы на неё свысока. Но он исчез, оставив её один на один со своим отцом.
С каждым годом Вероника всё отчётливее видела миг своего падения – она даже представляла, как окунается в свой сон с головой, веря, что вот-вот и впрямь лишится девственности под потным и гадким мужичком.
«И вот теперь – опять!»
Ей вдруг стало даже приятно, словно бы от тёплого, неожиданного тёплого душа. Словно бы она вновь была той, прежней Вероникой, которой хотелось боли и стыда, стыда не долго для самой себя, но и для избалованной дочери...
Прошло полгода...
Павлик устроился на какой-то завод и проживал в общаге, однако регулярно наведываясь к своим цыпочкам.
И Виктория, и Вероника покорно ожидали его, стоя в коридоре, в чём мать родила, стараясь не смотреть друг другу в лицо.
Виктория больше не гордилась своей невинностью. Она давным-давно лишилась её, позволяя своему названному дяде почти всё.
Мать старательно учила её. Теперь было всё иначе – институт был оставлен, словно бы нелепый и страшный сон. Точнее он был почти забыт, Вика постаралась вылететь оттуда как можно скорее.
Но что-то мешало ей – раньше высокомерная и горделивая она смотрела на своих сверстников взглядом затравленной собаки. Боясь, однако, сказать всем страшную правду.
Павлик держал их обеих то ли за развратных домработниц, то за домовитых проституток. Желая, чтобы они хозяйничали нагишом, постоянно ублажая его избалованный взгляд. Виктория больше уже никогда не сидела в мягком кресле, то было оккупировано наглым маминым братцем, а ей нужно было только или живым столиком или каким-то мерзким предметом вроде ожившего торшера.
Эта жизнь, однако, нравилась Вике. Она впервые видела перед собой сильного и наглого человека, ей хотелось получать пощёчины и быть жёстко до крови выпоротой.
Она охотно надевала бы дешёвые обноски из комиссионки. Павел был её хозяином, настоящим хозяином. Он не пластался перед ней, как Николай Викентьевич, напротив теперь половой тряпкой приходилось быть ей.
Павлик любил слушать фортепьянную музыку
Вика, голой, садилась за инструмент и устраивала своему хозяину концерт. Она была готова музицировать до ломоты в пальцах, играть до самой глубокой ночи, чтобы только не ощущать себя живой игрушкой.
Из-под её пальцев выпархивала страшная почти издевательски хохочущая над нею Мурка. Выпархивала и тотчас терялась в оттопыренных ушах Павлика.
Вещи тоже радостно хохотали –Вика презирала себя, она всё ещё надеялась, что вот-вот станет жалкой голенькой куколкой, которую непременно бросят в огонь.
Мать отчаянно ублажала своего сводного родственника. Она стала иной – толстой, жалкой и отчаянно глупой. Стала похожей, нет, не на гиппопотама, а на жалкую хрюшку в ожидании неизбежного закола.
Она уже и сама поверила в то, что убила своего мужа, что отравила его супом, что Николай Викентьевич бродит тут, как невесомое, почти невидимое ею привидение.
Позор дочери был приятен ей. Некогда гордая и глупая девушка теперь расплачивалась за всё. Она могла часами сидеть на коленях у своего всегда дурно пахнущего и мерзкого повелителя.
Тот без стеснения целовал её в некогда брезгливые и горделивые губы. А она, борясь с презрением к себе, ублажала эго этого грязного мужичонка. Ни кто раньше не мог бы заставить быть столь слабой и презренной.
Ей нравилось мыть грязные полы, устроившись в ЖЭК уборщицей, Павлик правда говорил, что стоит попробовать себя в каком-нибудь кафе, потанцевать под софитами. медленно и небрежно раздеваясь.
Виктории было всё равно. Она давным-давно уничтожила все свои школьные фотографии, прежде всего ту, с которой она, глупая и красивая девочка взирала сурово и строго со школьной Доски Почёта. Этой надменной отличнице не было никакого дела до растоптанной в пыль гордячки
-
Помочь сайту
Поздравления
