Старая мельница

Старая мельница

Не знаю чем и почему, но людей всегда привлекают развалины. Удивительный факт, но... факт! Глядя на обилие фотографий различных позабытых-позаброшенных зданий и городов в разных частях света от Тайланда до Америки, и на тот интерес, который они вызывают у публики, понимаешь, что во всем этом есть некая притягательная сила. Но какая? Не знаю. Могу только предполагать.

Лично мне, тяга людей к развалинам кажется большой странностью, чуть ли не извращением. Разрушенное погибшее здание мне всегда представляется чем-то пугающим, омерзительным, антиэстетичным, как дохлая собака, из трупа которой через полусгнившую шкуру стали пробиваться кости, ничего, кроме отвращения, не вызывающая.

Но у людей явно иное мнение. Их влечет к развалинам значительно сильнее, чем к неразрушенным зданиям. Даже для нас, детей, в учебнике истории, целый раздел был посвящен Египту, Греции, Риму. Я с тоской рассматривал какие-то обломки, силясь представить себе, как это выглядело до разрушения. Но, увы – моего юного опыта для этого явно не хватало! Что приводило меня в глубочайшее уныние! Лишь однажды, найдя в учебнике реконструкцию центральной площади Афин, я обалдел от великолепия увиденного. Перевернув страницу я снова бросил взгляд на «каменоломню времени» – останки былой красоты и так и не смог понять – почему люди, изображенные на фото, рассматривают их, чем они любуются, чему восхищаются. Правда потом мне подумалось, что может быть они мыслят так же как и я, но просто не хотят высказывать свое мнение, боясь показаться изгоями. Возможно…

С той поры я  удивлялся – почему развалины не восстанавливают? Неужели это так дорого или сложно? Но ведь строят же новые города, новые здания, а чуть-чуть подправить Парфенон и окружающую его площадь? Чтобы он, действительно, не выглядел дохлой собакой?[1]  Почему люди не хотят любоваться целостной красотой и гармонией, а восхищаются каким-то кусочками, даже не имея представления о том, какое эстетическое впечатление все это производило в совокупности[2].

Ставши старше и пообщавшись с «Росреставрацией» я узнал такое бранное слово, как «новодел». Оказалось, что среди, так называемых ученых, людей искусства, ценилась не духовное начало – эстетика, а чисто материальная субстанция – камни, доски и вся прочая подобная нелепость, сама по себе, по моему мнению, никакого интереса не представляющая и имеющая смысл только в составе чего-то большего[3]. И в таких кругах восстановление развалин казалось кощунством, преступлением против науки.

Никуда не деться – среди низких людей преобладают низкие материальные восторги. Духовное – удел немногих и уж точно не тех, кто всю жизнь что-нибудь изучает.

Сам я, как уже заметил, никогда развалинами не интересовался до тех пор, пока не приехал в Турки и не увидел величественный остов старой мельницы (который, как мне сказали, теперь уже давно уничтожен[4]), потрясший меня до глубины души.

Было что-то такое манящее в этом огромном деревянном бараке. Не знаю что – быть может какая-то скрытая мощь, величие или что-то другое – возможно сакральное. Ведь в каждой русской душе есть финская частичка с ее волшебной мельницей Сампо. И недаром – ведь мельница первый «робот» – работающая без участия живой силы. Плуг, борону тянули люди или животные, а мельницу крутила вода или ветер. Она работала сама! Какое неизгладимое впечатление должна она была производить на древнего человека! Недаром по славянским поверьям на мельницах всегда живал сам Черт! Удивлялся простой человек такому механизму. Удивлялся, восхищался и, естественно, побаивался.

Видимо вот этот древний восторг и всколыхнулся во мне.

Мы пришли на берег Хопра уже вечером, когда схлынула дневная жара и солнце скрылось, где-то за элеватором, а может за Больничной горой. Лес на противоположном берегу реки потемнел, а на этом возвышался, прямо как Кааба, куб старой мельницы. Хотя – на самом деле – не куб, а параллелепипед, но в моем восприятии мельница осталась громадным серо-черным кубом.

Дунул ветерок, наверное с реки, но мне показалось, что это от мельницы повеяло могильным холодом. Я смотрел и смотрел на нее, испытывая двойственные чувства – страха и благоговения, как говорят обычно те, кто хоть раз смотрел в своей жизни на нечто святое, божественное. Мне, одновременно, и хотелось уйти подальше от этого жуткого места, но, в то же время, старая мельница влекла и манила к себе.

Иринка смотрела на нее весьма недобрым взглядом и, тем более вечером, подходить ближе наотрез отказалась. Чувствовалось по всему, что она ее боится и боится не слабо. Повернувши к мельнице спиной, мы пошли по дорожке вдоль Хопра, а Ирина, боязливо оглядываясь на растворяющийся, на фоне все больше темнеющего и темнеющего леса, силуэт мельницы, стала говорить мне, что место это нехорошее – ночью, и ухает там что-то, и стонет, и ветер там порою завывает жутко.

В общем – она давала мне понять, что со мною к этой мельнице она не пойдет и, если меня туда черти понесут, то только в одиночку. Было там чего бояться – шакалы-большевики взорвали ее как раз в «приснопамятный год», как сказал Владимир Высоцкий, построив свой, государственный, элеватор, в лютой ненависти перед частной собственностью, поэтому все ее громадные чугунные механизмы были разбросаны внутри в полном беспорядке, а учитывая древность постройки[5], было ясно, что все это в любой неподходящий момент могло завалиться тебе на голову.

Вернувшись домой, я понял, что же привлекает людей в руинах! Ну, конечно! Таинственность!  Непредсказуемость! Что же еще. Подходя к жилому дому я почти точно знаю, что увижу там. За малыми отклонениями, сплошная определенность и предсказуемость, Такая определенность, что, как говориться, до противности. Обыденный дом, обыденные вещи, обыденные люди…

Смотреть на такое не хочется, поэтому мы и ходим по улицам не глядя по сторонам, а чаще всего – себе под ноги.

А руины непредсказуемы. Кто знает, что таится там, кто живет и что хранит. Тайна! Сладкий яд таинственности дурманит людей и заставляет их, порою против собственной воли, преодолевая страх перед неизвестностью и ужас перед возможной опасностью идти в развалины в надежде найти там не ужасное, а нечто прекрасное. Именно в этой двойственности вся сладость неопределенности. Можно найти, или то, или другое, а чаще всего, и то, и другое сразу.

Поэтому и называют порою руины романтическими, ведь без тайны нет романтики и какая уж тайна без романтики. Недаром в куртуазный век стали так модны изображения античных (и не только античных) развалин. Недаром в пейзажных парках, да иной раз и в регулярных, создавались искусственные руины. Надо было внести немного загадочности и таинственности в спокойную равномерность рукотворного парка, чтобы спокойствие не стало унылостью.

Но это было только начало моего понимания руин.

Спал я беспокойно, несколько раз разбудив Ирину. То мне мерещилась мельница, полная какого-то неестественного света, то уханье филина и какое-то русалочье бесстыдство в реке.

Утром я, вопреки логики и осторожности, решил пробраться на мельницу. Тем более, что утро, как обычно летом в Турках, выдалось теплое и солнечное. А когда светит солнце даже самые мрачные места кажутся, и не такими уж мрачными, и не такими уж жуткими. А, лично мне, солнечный свет всегда прибавлял храбрости.

Вот и мельница, освещенная ярким солнечным светом, не внушала уже такого страха, как вечером, да и таинственности в ней как-то стало поменьше. Наверное я подошел к бывшему окну – точно не помню, как мне кажется, окна были заколочены, но какая-то «добрая душа» оторвала несколько досок, открыв доступ вовнутрь. Иринка не пошла за мной, а осталась ждать снаружи с предупреждением «ты там поосторожней» на почтительном расстоянии от здания – по всему чувствовалось, что она этого места не то, чтобы боится, но скорее всего – опасается.

Я перешагнул через то, что когда-то было оконным переплетом и погрузился во мрак того, что теперь называют «дестроем», а попросту говоря – развалин. Внутри действительно было темно и не по летнему прохладно. Огромные чугунные валы и шестеренки разрушенного механизма переплелись в самом хаотическом беспорядке от самого пола, уходя куда-то далеко вверх. Может быть, на самом деле, и не так высоко, но необыкновенность зрелища придавало ему значительность. Мы же, живя в советском «лагере» не видели никогда никаких фантастических фильмов, поэтому подобные картины для нас были удивительны и поразительны.

Лучи света, то там, то сям, пробивающиеся через дыры в стенах, создающие совершенно фантастическую обстановку. Сделав пару шагов вперед и поднагнувшись под какой-то железякой, я понял, что дальше лучше не соваться – вся эта свалка напоминала карточный домик – толкнешь одну, какую-нибудь совсем небольшую, деталь и сверху на тебя посыплются огромные валы толщиною с церковное бревно и гигантские столообразные шестеренки. Мокрого места не останется!

Включив слабенький фонарь я попытался рассмотреть детали разрушенного устройства получше. Увиденное чем-то напоминало стакан в который накидали разломанные паровозы. На каком-то валу я разглядел табличку на немецком языке с, наверняка, названием фирмы-производителя. Написанное я, не запомнил, а зря – в те времена «железного занавеса» от него было мало прока, а сейчас – можно было бы узнать – кто и где строил этот гигантский механизм.

В это время в пролом окна просунулась Ирина – ей, то ли надоело просто меня ждать, то ли все-таки самой стало интересно посмотреть на то, что творится внутри. Но чувствовалось, что ей хочется поскорее вытащить меня на белый свет из этого скорбного места. А я, напротив, – стал ей что-то показывать и направил фонарик прямо вверх – то, что называется «в зенит» и остолбенел от увиденного… Потому что заметил какие-то выросты на металлических частях, казалось, что металл малость подплавился и из него вытекли небольшие капельки и застыли...

«Что за чертовщина?» – подумалось мне и я перевел луч немного правее и пониже. Опять «капельки»! Еще ниже – ничего нет! Снова выше – есть! В недоумении я решил осветить то место, которое было ближе всего ко мне, то есть – практически над головой. Я поднял фонарик на вытянутой руке как можно выше, даже встав на цыпочки, и стал светить на «капельки» пытаясь понять – что же это такое? Будь у меня зрение получше или опыта побольше – я бы все понял сразу и тогда бы эти «капельки» от не такого уж яркого, но все-таки достаточно сильного, света, не сорвались и не стали бы с громким визгом метаться над нами, наводя безраздельный ужас. Иринку, в момент, как ветром сдуло, а я, заворожено, смотрел на этот рой летучих мышей, которые, как огромные черные бабочки, порхали среди величественных развалин. Еще бы – такое зрелище вообще редкость, а уж тем более для меня – городского жителя. Вообще – кроме этого случая такое скопление вампиров я видел только в 1991 году в разрушенных башнях стен Иверского монастыря на Валдайском озере. И – все! Больше нигде.

Разбуженные светом, они вели себя так, будто бы хотели выбить фонарик у меня из руки. И пикировали на меня с нарастающим свистом, как падающие авиабомбы в кино про войну. Я ощущал дуновения от трепещущих крыльев и холодок от их неразогревшихся тел, но ни разу никто из них не зацепил меня. И слава богу! Потому что было страшно. В какой-то момент мне даже захотелось отбиться от них, как от назойливых мух, замахав руками как ветряная мельница, но я постарался сохранить самообладание и, осторожно, пятясь задом, добрался до выхода.

Фу-х – вампиры остались там, где им и полагается быть – во мраке развалин. Снаружи радостно светило летнее солнце и мне даже показалось, что тут слишком жарко. Но это, наверное, было последствие испуга.

Больше я ни разу не заходил внутрь. Мне хотелось сфотографировать внутренности мельницы, но вспышки у меня с собой не было. Потом как-то я приехал со вспышкой, но неожиданно села батарея[6]. Так и не удалось мне еще раз насладиться (или ужаснуться) видом этой груды металлолома.

Но вечерами мне нравилось приходить к мельнице и смотреть как из ее стен в охоте за вечерними комарами вылетают вампиры. А эти твари умудряются пролезать в удивительно узкие щели в которые кажется и пролезть-то невозможно. Зрелище удивительное – на бревенчатой стене понемногу вырастает черная «капелька», которая падая вниз с отвратительным писком, разворачивается в нечто ужасное с когтями на крыльях. Наверное поэтому они и наводили на людей такой ужас, появляясь из практически сплошных стен. К тому же их полет настолько хаотичен, что уследить за ними нет никакой возможности. Рывок – и мышь исчезла из поля зрения, чтобы потом, буквально через секунду, появиться совершенно в другом. Такая особенность полета добавляет летучим мышам загадочности и фантастичности..

Хотя, несмотря на все то, что я написал, я все равно всегда ратую за восстановление руин. Пусть восстановленный объект лишится своего ореола таинственности, пусть он станет менее романтичным, но будет нести в мир свою эстетическую идею, ради которой его, собственно говоря, и построили наши предки, которым на самом деле было абсолютно безразлично из какого материала и какими инструментами он будет сделан. Их волновало только тот эмоциональный отклик, который данный объект будет вызвать в душах, проходящих мимо него людей.