Солёный хлеб

Домашний вечерний пир выдался на славу. Борщ был отменно душистым и наваристым. Макароны по-флотски не переварены и смешаны со свежим, сочным фаршем в нужной пропорции. А на десерт Валентина Устиновна вообще выдала изысканные и несравненные заливные яйца. Они делаются так. В пустую яичную скорлупу слоями заливается желе разного цвета и, когда желатин застынет, то скорлупу счищают и взору едоков предстаёт яичной формы нарядное кушанье, состоящее из разноцветных полосок.

Работа эта долгая, трудоёмкая и неблагодарная. Поди эти яйца заполни да слои вслепую не нарушь. Но тем восхищённей были взгляды домашних и комплименты Валентине Устиновне. Внук Алёшка, всегда привередливый и капризный, с которым родители бились за каждую ложку каши, тут же проглотил своё яйцо, не разжёвывая, и ещё прихватил яйцо отца, который милостиво сослался на то, что он-де сладкое не любит. От похвал не могла удержаться даже Анна Васильевна, дочь бабушки Вали, женщина, умеющая и любящая готовить, но чьи усилия почему-то всегда выглядели лишь робким ученичеством перед талантами её матери:

– Такие обеды нужно только на новый год готовить. Или на дни рождения.

Откинувшись на стуле, Николай Николаевич, отец семейства, удовлетворённо погладил свой живот и хохотнул:

– Да, с тобой, мама, талию не сохранишь.

– Здорово! – тут же закричал Алёшка. – У тебя оказывается когда-то была талия!

Папка собрался было обидеться на такой своеобразный юмор своего отпрыска, но полный желудок навевал благодушное настроение, и он ограничился стандартным:

– Шёл бы лучше уроки учить. И не зубоскалил бы, а спасибо бабушке сказал.

Алёшка не заставил себя ждать:

– Спасибо, бабушка, – и пулей прошмыгнул в комнату. Было слышно, как он включает телевизор и шуршит газетой.

– Я же сказал уроки учить, а не телевизор смотреть, – недовольно буркнул Николай Николаевич, который тоже встал и направился к сыну. – Спасибо хозяюшке. Мне надо бы ещё отчёт сегодня пролистать – захватил на работе. И выключи, ты, наконец, телевизор, – прикрикнул Николай Николаевич на Алёшку. – Вырастешь оболтусом и будешь безруким, как твой Безруков. То бандит он, то милиционер, а на самом деле пшик и тот – без масла.

Ворча, Николай Николаевич скрылся в комнате. Довольная Валентина Устиновна собирала со стола тарелки:

– Я сама справлюсь, Аннушка, отдохни. Тоже сегодня за день набегалась. Начальник всё ж таки, за всё отвечаешь, всем нужна.

Анна Васильевна вдруг заметила блеснувшую в уголке глаза матери слезу:

– Мама, ты что это? Мы все очень рады, всё было очень вкусно. Мы все тебя любим.

Валентина Устиновна отвернулась к раковине, зажурчала вода. Анна Васильевна всё вернее убеждалась, что с матерью творится что-то непонятное. Казалось даже, что бурное одобрение со стороны родных её столь очевидных кулинарных изысков прошло где-то стороной от внимания Валентины Устиновны. Да ещё эти влажные глаза совершенно без повода. Анна Васильевна обняла мать и легла подбородком её на плечо:

– Почему ты грустишь? Мы что-то не то сделали? Лёшка твои очки опять разбил?

– Да ничего, доченька. Пустое это. Отдыхай, иди уж. А на завтра я вам тоже что-нибудь вкусненькое приготовлю. Хочешь оладушек с вареньем?

Спокойно всё это сказала Валентина Устиновна, а глаза опять норовила спрятать. Видно, что-то и в самом деле серьёзное произошло. Вцепилась в неё её Аннушка мёртвой хваткой:

– Не нужно молчать. От молчания только хуже бывает. Проблемы полагается решать вслух и сразу, пока человек себе больше не напридумывает, чем в действительности есть. Валентина Устиновна за тарелку – Анна Васильевна тарелку у неё отбирает. Валентина Устиновна к холодильнику, Анна Васильевна дверцу его захлопывает:

– Ну, не мучай себя, мама. Давай сейчас присядем и ты мне всё подробно расскажешь. Выговорись хотя бы, сразу же почувствуешь себя лучше.

Присела тогда Валентина Устиновна на кухонную табуретку, от дочери отвернулась и начала робко:

– Да это я телевизора насмотрелась. Газеты, радио, сама знаешь, какие там радости.

Анна Васильевна молчала. Помолчав немного, вдруг решилась заговорить Валентина Устиновна. Она заговорила горячо, глотая слова и слёзы:

– Я за хлебом сегодня в наш магазин ходила. Еле уговорила дать и на твою долю буханку. Тебе ж некогда самой ходить, дай, думаю, и за тебя получу. Набрала я хлеба, держу буханки на груди перед собой, через очередь проталкиваюсь, как соседка Глашка на весь магазин меня обозвала.

– Как она тебя обозвала? – посерьёзнела Анна Васильевна, зная, что у беспутной матерщинницы и пропойцы Глашки хорошие слова в устах бывали наперечёт.

Валентина Устиновна зарыдала в голос, громко шмыгая носом и тяжело дыша:

– Она… Она… Меня б… обозвала… Представляешь! Меня! Да у меня всю жизнь только один мужчина и был, твой отец, я никогда от него не гуляла. И не целовалась ни с кем, кроме него. А меня так назвать, при всех, словно я какая-то… Шла я домой, в хлеб лицом уткнувшись, не видя вокруг ничего, и весь хлеб сверху проплакала.

– То-то хлеб был мокрый, – засмеялась Анна Васильевна.

– Вот-вот, тебе весело, – Валентина Устиновна тёрла своими сухонькими сморщенными ручками щёки. – Меня никогда так не унижали, а тебе весело. Для вас, для современных, унизить – это словно бы правило. Плюнули в душу и пошли посмеиваясь…

– Но, мама, Глашка эта и забыла уже, что она сказала. Это у неё не ругательство было, а заменитель для связки слов. Пойми ты, что каждый говорит те слова, которые ему самому ближе. Ты даже не вздумай Глашке вот это всё выговаривать, что мне сказала. Да для неё матом выругаться, что чинарик на дороге подобрать.

– Умеешь ты зубы заговаривать. Сразу видно – начальница, – сквозь слёзы улыбнулась Валентина Устиновна. – Но почему у меня не только с Глашкой, а всегда как-то наперекосяк жизнь идёт. Меня мой Илья выбрал, из армии привёз, а свекровь сразу в штыки: вот, голь перекатную где-то раздобыл. У них там для него в соседней деревне уже была богатая невеста присмотрена. Они как-никак гусей держали, перины были, подушки большие.

– Действительно богатая невеста, – снова засмеялась Анна Васильевна.

– А смеёшься ты зря, дочка. Мне не до смеху тогда было. Работала я тогда, как проклятая, у свекрови. Руки немели, и спина отнималась. Бывало, её иногда пожалею. Говорю: «Присядьте, отдохните, матушка. Целый день в работе». А она презрительно этак бровью поведёт и процедит нехотя: «Чтоб тебя саму сиднем посадило, лентяйка».

Если же в деревне какой праздник, то мне про него даже не говорят. Всё муженьку моему мать приговаривает: «Сходи, отдохни, сынок. Что выпьешь, что погуляешь – всё твоё, а бабы они – дрянь». Причём, при мне всё это говорили, как и нет меня рядом. Уйдёт этак Ильюшка на гулянку, гармошку свою растянет, частушки поёт. На одном колене у него одна девица сидит, на другом – другая, и обе ему чуб крутят.

Заявилась я однажды тайком от свекрови на такую вечеринку да прямо с порога Илье своему фигу показала. Что тогда сделалось! Муж мой в краску и гармошку на пол бросил. Девки завизжали, а парни аж протрезвели от увиденного.

Анна Васильевна удивилась:

– Всего-то фигу показала! Да это же ерунда, в общем-то, забава детская.

– Вот-вот. Вам, нынешним, теперь везде забавы видятся. Вы и живёте, как для забав только. А фига на Руси значила оголённый половой член. Я тогда не просто ведь против мужа взбунтовалась, я ещё и при всех это сделала. – Валентина Устиновна теребила в руках носовой платок, и было видно, что сегодняшний вечер воспоминаний ей не слишком нравится.

Где-то сработал некий контакт, замкнуло и со стены бодро защебетало радио:

– Добрый вечер, мы передаём последние известия…

Валентина Устиновна поморщилась:

– Слышала, как к нам обратились? Опять это никакое «добрый день», «добрый вечер». Как презирают нас.

– Добрый же вечер, мама, а не злой или там хмурый, холодный, неласковый.

– Чувствовать сейчас глубоко разучились. И фига сейчас – ерунда, и б… можно просто так обзывать. С нами даже поздороваться не хотят, не хотят здоровья пожелать. Здравствуйте, мол! Нет, нам, как стене или пустому месту: добрый вечер. А что «добрый»? Добрый – это слово широкое, многозначное. Вроде как добрый шмат сала, в смысле – большой, внушительный. А для чего «добрый», зачем? То ли дело – здравствуйте! Здесь и чинность звучит, и уважительность, теплота звучит к человеку.

Или вот, дочка, повелось говорить вместо «извините» – «извиняюсь», словно бы не извинения человек у человека просит, в глаза ему глядя, а играется, кобенится, не к другому человеку обратился, а будто одолжение тому делает. Вроде как благодарность к нему нужно испытывать, что он извиняется.

– Мама, ну, успокойся, пожалуйста, – взмолилась Анна Васильевна. – Тебе всё магазин наш не забыть и эту дуру Глашку. Да лежит она сейчас где-нибудь пьяная и ни о чём похожем даже приблизительно не думает.

– Так уж я устроена. Стара переучиваться.

На кухню влетел Алёшка. Заметил мокрое лицо бабушки, застыл на полпути раскрасневшийся, половина пуговиц у рубашки расстёгнута:

– Попить можно?

Схватив большую кружку компота, жадно пьёт и неотрывно смотрит на бабушку:

– А зачем ты плачешь?

– Старенькая я уже, Лёша. Тебе смеяться, а мне теперь только плакать.

– Я уроки все выучил, – вдруг решает внаглую соврать Алёшка.

– Правда? – радуется Валентина Устиновна и гладит мальчика по голове. Даже её морщины немного разглаживаются, и Алёшка довольный опять убегает в комнату.

– На Ильюшку похож, – размышляет вслух Валентина Устиновна. – Любила я его сильно, смотреть ни на кого другого не смотрела. От любви и ты у нас родилась, и Алёшка ваш, значит, от любви.

– Мама, ты больше не будешь про Глашку вспоминать? – строго прерывает её лирические мотивы Анна Васильевна.

– Как скажешь, – миролюбиво соглашается Валентина Устиновна. – На всех не наобижаешься, всегда кто-то останется. И оладушки завтра вам приготовить или картошки свежей пожарить?

– Чего сама захочешь, мама, – Анна Васильевна целует Валентину Устиновну, замирает от нежности при прикосновении к этой родной и милой сморщенной коже. В глазах щекочет, Анна Васильевна выходит из кухни.

– Ты – морячка, я – моряк, – залихватски поёт радио, – ты – рыбачка, я – рыбак…

Валентина Устиновна долго ещё сидит у стола одна и жуёт сегодняшний хлеб. Он мокрый и солёный. Чтобы ничего не заметили дети, она промоченные слезами места срезала ножом, но, видимо, срезала не всё, если её Аннушка догадалась. Этого солёно-горьковатого хлеба очень много, и Валентина Устиновна всё жуёт и жуёт приторный мякиш, собирая пальцами крошки.