Прислужница

[Скрыть] Регистрационный номер 0296211 выдан для произведения:
Вера Павловна возвращалась домой из северокавказского санатория. Саратов не принимал, там была низкая облачность и снег, рейс отложили на четыре часа.
Пожилая дама изнывала от скуки. Она боялась скончаться тут  же на стуле в зале ожидания. Страх перед полётом уступал место разочарованию, окружавшие её люди были слишком обычны, словно бы она оказалась внутри бытовой и совершенно бездарной кинокартины.
Взяв свой старомодный чемодан, она спустилась в камеру хранения. Положив его в ячейку, она на мгновение задумалась и набрала год рождения своей  матери.
Эти четыре цифры она никогда не забыла бы. Мама родилась в год столетия Отечественной войны, за два года до Первой Мировой. В этот год погиб знаменитый Титанник. А она появилась на свет в далёком 1930 году и теперь чувствовала себя совершеннр одинокой и несчастной.
После того, как ей подарили трехлитровый самовар под Холхому вместе с довольно чахлым букетом цветов, после токо, когда ей не надо было вставать спозаранку и спешить в школу, она стала всё больше хандрить. Поездка в Кисловодск была вполне радостным событием, она собиралась насладиться Кавказом, наконец увидеть те места, которые были родными  для любимого её поэта.
Вернувшись в зал ожидания, она заметила небольшое объявление. Оно приглашало на сеанс фильма «Последнее танго в Париже». Она любила романтические истории, любила слащавые  рассказы о чужой, часто выдуманной, любви.
Мужчины всегда разочаровали её. Она никогда не имела достаточно сил, чтобы подойти к ним ближе, чем на пять метров. Подойти и коснуться их губ своими.
Видимо, пережитые ужасы войны не позволяли ей быть ласковой с мужчинами. Она боялась боли, боялась, что однажды получит удар, удар в сердце.
Фильм стоил довольно дорого – один рубль, но она решительно извлекла из кармана пальто песочного цвета купюру, извлекла и подала её смазливого вида девушке.
Та подала ей билет и пожелала приятного просмотра.
 
В зале было темно, а на экране разворачивалась история – история падения девушки по имени Жанна. Тёзка знаменитой французской героини постепенно превращалась из загадочной и милой мадемуазели в мерзкое подобие шлюхи. Вера Павловна порывалась подняться со своего места и выйти, но что-то удерживало её тут, на кого-то эта развратница явно походила.
Она никогда не одобряла ни химической завивки, ни сетчатых колгот. Не одобряла изобилие косметики на лице. Всё это она называла родимыми пятнами шлюхи.  В её классе девушки не знали, что такое косметика и сетчатые колготки.
Фильм занял у неё полтора часа времени. До отлёта оставалось ещё два с половиной часа, и она, плюнув на все опасности, осталась в зале на второй сеанс.
Фильм вновь показал ей чужую трагедию. Показал, как легко перейти Рубикон между Раем и Адом.  Особенно если ты думаешь, что влюблена.
Она не могла пересилить брезгливость – поскольку знала, что мужчины, по сути, обычные взломщики. И неважно, что они взламывают, чужие двери или  чужие влагалища.
Она презирала Жанну, презирала и жалела одновременно. Ей хватало пока общества своей престарелой матери. Та пока ещё передвигалась по квартире, готовила ей завтрак и ужин. И совершенно не боялась в одно случайное мгновение тихо угаснуть подобно свечи на праздничном торте.
После второго сеанса, она вернулась за чемоданом.  Спустя четверть часа началась регистрация – и скоро реактивный Як-42 уже нёс её к городу, где ей предстояло счастливо приземлиться.
Дома её ожидала слегка взволнованная мама.
- Тебе звонили из школы. Я сказала им, что должна прилететь.
- Что они сказали?
- Сказали, что одна из учительниц литературы отправилась в роддом.
- И что?
- Они просят тебя провести несколько уроков. Пока они не решат вопрос с заменой.
Вера Павловна пожала плечами. Она была не старушкой, нет, скорее заколдованной злодеем красавицей. Ей было немного неловко вновь возвращаться в класс и рассказывать юношам и девушкам о чужих выдумках.
Тёплая ванна немного разогнала её сплин. Теперь было можно заснуть и проснуться в другом более счастливом дне.
 
Завуч и директор умоляюще смотрели на неё.
- Вера Павловна, ну у вас такой опыт, - проблеяла завуч, глядя то на взволнованного директора, то на Веру Павловну.
Вера Павловна умела держать паузу. В сущности, это они нуждались в ней – заслуженном педагоге республики.
Она умела держать дисциплину в любом классе. А это было не лишним именно сейчас, когда люди теряли ориентиры в жизни.
Девушки вместо скромных школьных платьев норовили надеть что-нибудь облегающее из трикотажа, а парни отращивали усы и пробовали тайком курить.
Она не верила в скорые перемены. И даже побаивалась их, чувствуя, что дбном эта политическая катавасия кончиться не может.
 
В кабинете литературе было тихо и скучно. Она вошла туда вместе с директором. Вытянувшиеся вдоль парт ученики и ученицы приветствовали её.
В их одежде уже не было прежнего благонравного однообразия. Да она сама смотрела на них, словно на незнакомых актёров, особенно на одну девушку.
Та чем-то напомнила ей несчастную Жанну. У неё тоже были псевдо-кудрявые волосы, полные губы, сочившиеся похотливой улыбкой и мерзко обрамленные тушью глаза.
Да, она где-то уже видела эти пугливо-дерзкие глаза. Она взглянула в журнал и тихо ахнула – Ира Абрикосова.
Она помнила её совсем другой – робкой и послушной пионеркой. Ира держалась в середине класса. Зрение позволяло читать написанное на доске с четвёртой и пятой парты. И она охотно пользовалась этим, не пытаясь всегда быть пред носом учителя.
«Что с ней произошло за эти три года?!»
Поверить в то, что Абрикосова лишилась девственности, она не могла. Во-первых, это могло случиться только вне воли этой всегда молчаливой       и запуганной жизнью девочки, а во-вторых – откуда у неё трикотажное платье и позорные сетчатые колготки.
Она вдруг почувствовала, что не сводит с неё глаз. Смотрит прямо на ней, словно бы «падшая» Абрикосова приходилась ей родной дочерью.
Сходство с  той развратившейся парижанкой было почти идеальным. Но Абрикосова вряд ли обрадовалась бы этому позорному для неё сходству.
Она не заметила у неё на груди комсомольского значка. Вероятно, Абрикосова запамятовала не только о значке, но и ещё  кое о чём. Представить её голопой и гологрудой было страшно  вдвойне.
Вера Павловна не решалась показывать свою наготу даже женщинам. Она стыдилась быть розовой и жалкой, словно наполненное воздухом подобие живой женщины, именуемое резиновой куклой. Такие куклы продавались где-то далеко на западе, и их мужчины использовали вместо живых жён.
Абрикосова вполне могла кому-нибудь заменить подобную куклу. В клеточках  напротив её фамилии стояли редкие тройки и точки.
 
Абрикосова в свою очередь смотрела на Веру Павловну. Она успела отвыкнуть от неё. Эта пожилая женщина разыгрывала роль доброй всё понимающей бабушки, а сама была жестока и нелюдима.
Поговаривали, что у неё до сих пор не было мужа, а её мать родила её от страстного ГПУшника. Абрикосова вспомнила, как трепетала от ужаса, стоило этой строгой дамы устремить на неё свой строгий взгляд.
В своей прическе Вера Павловна подражала престарелой вдове Владимира Ильича Ленина. Аккуратный колобок их волос придавал ей вид престарелой профессорши.
Абрикосова почувствовала, что покрывается  мелким и противным потом. Словно бы ей предлагаю прилюдно раздеться. А главное, показать свой небрежно, но вызывающе заросший лобок.
Вера Павловна вдруг пожелала стать нянькой для этой непутёвой девушки. Мысленно она уже давно раздела Абрикосову догола и смывала с неё меты позорной взрослости.
«Только бы она была ещё невинной. Я бы простила ей всё!».
Она не любила падших женщин, не любила счастливых мамаш с колясками, вообще не любила чужую весёлую жизнь. Её жизнь была возле матери, она зависела от своей родительницы. И даже из санатория ежедневно звонила ей по междугороднему телефону.
Она охотно бы поселила у себя и Абрикосову. Эта модница могла бы помогать им по хозяйству – ходить на корточках по ковру со щеткой, сметая пыль, и мыть в такой же позе полы. Она вдруг пожелала видеть её в такой позе голой – без этой косметики и модных вещичек. Просто преступным и падшим телом.
После урока она попросила Абрикосову задержаться.
 
Ира чувствовала себя преступницей. Она вновь была маленькой и жалкой пионеркой. Вся мнимая взрослость слетала с её тела в один миг. Старуха нуждалась в горничной – она попросила, нет скорее потребовала, чтобы она приходила к неё по субботам убираться в квартире и помогать мыть её престарелую маму.
Ирине захотелось провалиться сквозь землю. Обычно по субботам она отправлялась на дискотеку в ближащий ДК. Но работать, мыть полы и тем более без косметики.
Старуха признавала только опостылевшее Ирине кофейного цвета платье. Она, словно бы жила в далёком дореволюционном году, когда, одетые, как гимназистки, девушки мыли и чистили чужие квартиры.
Но она меньше всего хотела ссориться с Верой Павловной. И потому в первую же субботу пришла  ей в квартиру.
 
Она поразилась затхлостью атмосферы. Над  диваном висел гобелен с двумя девушками – они были обнажены, и одна прислуживала другой, с умилением глядя на брошенный колчан со стрелами.
Телевизор на тумбочке тоже дышал стариной. Словно бы тут прятались от мира, словно бы тут боялись настоящей жизни.
Престарелая женщина забавляла себя пасьянсом.  Оев сидела за круглым столом, покрытом старомодной скатертью. Ирина зарделась, она не привыкла ходить с голым лицом. Казалось, что она ещё не достаточно раздета, что её готовят для полного обнажения.
Она стала, молча. работать. Работать, пряча лицом и чувствуя заинтересованные взгляды престарелой старухи.
Та смотрела на неё с любопытством ребёнка. Смотрела, словно бы удивлялась:  «кто это?!»
Ирина вытерла мебель,  почистила ковёр. Старуха заулыбалась и вновь начала тасовать колоду.
 
Спустя две субботы  она решилась избавиться от узкого кофейного платья. Оно скорее смущало её, чем давало свободу.
Скоро она избавилась и от белья, и стала походить на пародию на всё согласную горничную, тем более, в квартире очень жарко топили, она напоминала теплицу, но не жилой дом.
Вера Павловна наблюдала за стараниями девушки. Волосы Ирины были с трудом выпрямлены и закручены в приличный валик.
- Вот так лучше. И никаких глупостей, милая. Иначе я всё расскажу директору.
Ирина заплакала. Она вдруг пожалела, что не ушла после восьмого класса в ПТУ, что поверила в то, что потом станет студенткой. Но теперь в одном переднике с преувеличенно волосатым лобком она чувствовала себя настоящей шлюхой.
Без привычной прически и макияжа, она чувствовала себя черепахой, потерявшей свой панцирь. Теперь на неё смотрели, словно на слабачку, норовя толкнуть, сказать что-то грубое, а ещё удивлялись, куда подевалась её прыть.
Вера Павловна привыкла к её покорности. Она смотрела на неё, словно бы  на свою собственность, представляя несчастную девушку  своей жертвой. Ирина уже без стеснения светила своим аккуратным задом, не боясь предстать в таком виде перед кем-нибудь ни было.
Родители были рады её преображению. Они видели, что их дочь стала серьёзнее и молчаливее. Теперь её тошнило от мужских взглядов, казалось, что им всё известно, словно бы она сама всё им рассказала.
Вера Павловна была рада. Она постепенно привыкала командовать Ириной.  Привыкала видеть её раздетой и покорной. Такой, какой она желала бы видеть свою родную дочь.
Но жизнь так и  не позволила ей стать матерью Она боялась сначала мужчин, затем боли, затем того и другого. И теперь удивлялась своим новым чувствам.
 
В марте Ирина уже была вполне покорной.  Накануне Международного женского дня она пришла убраться и приготовить блюда для праздничного стола.
Она радостно хлопотала на кухне, хлопотала, улыбаясь и радуясь каждому доброму слову.
Мать Веры Павловны также подбодряла её. Ира уже не вздрагивала от обращения «милочка» и даже жаждала их, как жаждет избалованная собачка очередной подачки.
Вера Павловна  была рада шикануть. Она где-то достала кусок сервелата, кусок сыра, бутылку шампанского.
Ирина решила пойти ва-банк. Она чувствовала, что не выдержит, может схватить нож и наброситься на своих властительниц. Страх оказаться в колонии притупился – а ненависть к такой мерзкой и бесплодной училке росла.
 
 
Та уже вела себя, как заправская фашистка. Ирина привыкла к её грубости, но пока ещё с трудом избегала  пощёчин. Страх испугаться по-настоящему, прогнуться до конца заставлял её спешить.
 
Восьмое марта она решила провести в этой квартире. Обе дамы были празднично одеты и явно молодились.
В вазе на столе красовался букетик мимозы.
- Сегодня можешь отдохнуть.
- Нет, нет мне не трудно, - проговорила Ирина.
Она торопливо избавилась от тяжести куртки и принялась оголяться дальше, пока не превратилась в некое подобие официантки.
Вере Павловне был по душе её одновременно приличный и развратный вид. Она просто млела от удовольствия, чувствуя, как сердце требует очередной порции радости.
Её подслеповатая мать дрожащими руками потянулась к фужеру.
- Ну, ладно. Ладно. Отличный день.
Разложенное по тарелкам пюре с большими кусками говяжьей печёнки  ласкало глаза старух своим аппетитным видом. Ирина сновала между кухней и гостиной, сновала и готовила свою едва ей самой понятную месть..
Драгоценная коробочка с таблетками была наготове. Ей удалось её незаметно спрятать в карман куртки, а затем незаметно спрятать в кармане передника.
Старухи были сыты и довольны. Ей сначала не хотелось убивать эту полоумную любительницу пасьянсов.
 
Ирине удалось уйти до того, как старухи уснули. Она вдруг почувствовала себя неправой, но ничего исправить было нельзя – всё теперь было только в руках Бога.
Она не хотела ему мешать.
Дома её ждала привычная ругань родителей. Отец всегда считал восьмой день марта очередным поводом для выпивки. И наверняка вновь ругался с матерью.
Ирина представляла, как вновь сделает себе развратную причёску и откажется от этого позорного платья. А возможно, просто уйдёт из школу – куд угодно, может  даже в колонию.
Она решила выждать три дня, а потом пойти в милицию и признаться. Хотя, кто ей поверит в то, что она прислуживала двум полоумным старухам, в чём мать родила?