Прелюдия Шопена

Как часто, особенно в последнее время, его одолевала неотвязная мысль:  "Как давно я там не был... Боже мой...  почти сорок лет. Пора... Или теперь, или уже никогда", - говорил он себе, и все же, что-то удерживало его, он находил всевозможные причины, оправдывая свою нерешительность поступить так, как подсказывал ему внутренний голос.

     ...И вот, наконец, он идет осторожно, словно боясь что-нибудь пропустить, по улице на которой родился, идет  волнуясь, разглядывая подзабытые, приземистые дома, робко выглядывающие из-за ветвистых деревьев, подслеповато поблескивающих своими окнами, чувствуя как горят его подошвы, и это, так остро оживило ему то далекое, когда он бегал здесь босым мальчишкой, по раскаленной от летнего зноя земле. Вокруг мало что изменилось, и казалось, каким-то странным образом, все что он теперь видел, неохотно сочеталось с давним, навсегда оставшимся с тех времен в его памяти. 

     Немного пройдя, он поравнялся с трехэтажным домом, где когда-то, на первом этаже, они жили с матерью. Весь этаж теперь был занят под магазин, где в огромных нарядных витринах, стояли бесстрастно улыбаясь, модно одетые манекены. Стекла отражая солнце, дышали зноем, и откуда-то, выше этажом, доносились звуки фортепиано. Он прислушался, и тут же узнал - исполняли Прелюдию Шопена № 4.
 
     Играли неважно, все время наступая на бемоль, но эта музыка, вдруг необъяснимо, с такой неожиданной болью всколыхнула в нем воспоминания, что он почувствовал сильное сердцебиение, усталость, быстрым взглядом окинув, где бы можно было присесть, и найдя поблизости скамью, тяжело опустился на нее.
 
      Пятнистая тень от листвы осыпала его, разметалась перед скамьей у ног, повеяло прохладой и благодаря ей у него отлегло, стало легче дышать, на лбу от слабости выступила легкая испарина. 
                                                                                                                        Он сидел закрыв глаза, музыка еще звучала в ушах, выражение его лица было мучительным, он видел с такой резкой ясностью  профессора консерватории, слышал старческие интонации его голоса, и даже вспомнил выражение его усталых глаз.
                                                                                                  - Молодой человек, поверьте, искреннему моему сожалению, но вы не сможете дальше заниматься музыкой. У вас переигранные руки. Да, да... Надеюсь, вам известно это понятие... Это не позволит вам играть долго, вы будете чувствовать боль, их начнет ломить, мало того, вы со временем не сможете без боли даже смотреть на клавиатуру...  Доверьтесь, старому профессору, я занимаюсь с музыкантами всю жизнь, и не раз встречал этот недуг, я знаю что говорю... Лечение займет много времени, а потом еще неизвестно... Простите меня, но... Мне до боли жаль, вы очень спосо... - дальше, он уже ничего не слышал - все, о чем он мечтал, чем жил с детства, связывая свою судьбу с надеждой о славе музыканта, рухнуло, провалилось, словно в бездну.
 
    Голова гудела от услышанного, мысли безудержно метались, обрывая одна другую, казалось, все было кончено навсегда.                                                                                                  Понемногу успокоившись, он тяжеловато поднялся, провел рукой по седеющей голове, и зашагал еще под впечатлением  пережитого, уже в который раз, как не заметил, что оказался в том переулке, где впервые увидел ее.
 
    Все что занимало его до этого, еще каких-то пару минут назад, в одно мгновение исчезло, как утренний сон, он увидел, словно давеча, как она шла ему навстречу, какой-то особенной, почти детской, легкой походкой, в коротком, простеньком платьице, помахивая, чем-то в руке. Боже мой, это было что-то необъяснимое - все вокруг перестало быть явью, и только она, как какое-то прекрасное, невероятное ослепление, восторг, этого ослепления, переполняли его. Он шел за ней следом, забыв обо всем на свете.
                                                                                                           
     На улице было не многолюдно, редкие прохожие с равнодушным видом торопились по своим делам, и только какая-то пожилая женщина, бросив на него не в меру живой взгляд, уныло улыбнулась, явно подумав, о чем-то своем. Солнце клонилось набок, и деревья на освещенной стороне улицы опалило рыжеватым огнем, и эта, ни кем не замеченная подробность, как и мимолетная улыбка, отчего-то вызвали в нем легкую грусть. Он шел и думал, какой она была, когда он впервые решился взять ее за руку - смуглое от загара, по-детски озорное лицо, короткая стрижка светлых волос, стройная, большие глаза цвета... и тут он осекся. Какого цвета были ее глаза? Неужели, забыл, он даже остановился, чтобы вспомнить, но ничего не приходило в голову, и это его серьезно огорчило.
 
     Начало их любви, какие это были безумные припадки счастья, он закрыл глаза, покачал головой, и вдруг почувствовал, как внезапно выступил легкий румянец на щеках. Первый поцелуй, где это было?.. В парке, да, да...вечером, он хорошо запомнил этот тихий уголок, возле большого дерева, он прислонился спиной и привлек ее, она отзывчиво прильнула к нему, обоих пронизал ток, и потом жар и холод солоноватых губ... О, сколько затем было таких минут, часов, вечеров, ночей, этой доверительной нежности, восторга невинной близости, радости неприличного счастья. Какое это было блаженство, и ему так нестерпимо захотелось увидеть это место, ощутить близость того дерева, прислониться к нему, вернуть хотя бы одно мгновение, этого счастливого недоумения.

    Он хорошо знал как выйти к парку короткой дорогой, и пока шел все вспоминал, что же было дальше...дальше. А дальше, ничего и не было. Он ушел из консерватории и после не видел ее уже никогда, не написал ни одной строчки, ни оправдания, ни объяснения, пустился во все тяжкие, жизнь потеряла для него всякий смысл, стала ни чем иным, как  обыденным, простеньким до равнодушия, существованием.
                                          
     Сколько раз он пытался представить выражение ее лица, после исчезновения, но ничего кроме удивленно поднятых бровей и широко раскрытых больших глаз,.. какого же цвета они были - вновь он запнулся об эту назойливую мысль - она словно била себя в грудь, и он как капризный ребенок, не получив желанного, насупился, чувство равнодушия овладело им. Случись им встретиться, подумал он, то вероятно, не посмел бы поднять глаз, побоялся бы посмотреть ей в лицо, эта мысль показалась ему вздорной, нелепой и он, желая освободиться от нее, стал резво переходить на другую сторону улицы, оглядываясь по сторонам, и в этот момент, словно яркая вспышка молнии ударила по глазам - он, вдруг, увидел ее.

    Спустившись по ступеням лестницы, она знакомой походкой завернула за угол дома. Приступ оцепенения прошел не сразу, он не мог поверить своим глазам. Придя в себя, он опрометью, задыхаясь и хрипя, побежал дворами вокруг, чтобы выйти навстречу и посмотреть на нее. Сердце его  пыталось выпрыгнуть, давило в висках и в груди, а ноги тряслись от бессилия, и он привалился к ограде сквера. Она оказалась так близко, что уже можно было  различить: коротко постриженные светлые волосы, озорное выражение лица, и эту легкую, почти детскую походку...  Поравнявшись, она пристально посмотрела на него и спросила, - Вам плохо? Он отрицательно покачал головой. Перед ним стояла молодая женщина, лет тридцати, поразительно похожая на ту, которую  любил всю жизнь, и в тоже время, он отлично знал, что той, уже нет в живых. Уходя, женщина еще раз взглянула на него, и неожиданно для себя, он увидел цвет глаз - он был точно такой же, как и у нее - светло-зеленый. 

     Осталось самое главное, ради чего он приехал, но об этом было страшно думать. Ему мнилось, что увидев небольшой холмик за оградой, он навсегда лишится воспоминаний о ней, и это было для него страшнее всего. Стоя у ворот последнего приюта, он вспомнил, что где-то читал: "Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет!" и волнуясь, шагнул туда, где стояла вечная тишина.