Последние

            Длинные белые пальцы в последнем усилии схватились за деревянный край, ни капли не заботясь о цельности и без того охрупевшей кожи. В последнем разрыве сил она рванулась вверх, умудрилась распахнуть рот, прохрипела:
– Пож…ста…помо…те.
            Ага, помогите. А я что делаю? Но людям же не объяснишь!
– Не кричи, – мне оставалось только посоветовать, – не трать силы, они тебе уже не нужны, но мне с тобой сражаться нет вдохновения.
            Она не слышала. Неудивительно! У неё голова была наглухо сбита, когда её доставили, вся в крови и в каких-то вмятинах. Авария на скользкой дороге – рядовая, до обиды рядовая ситуация, там, говорят, ей повредили и зрение, и слух. Хотя сейчас по ней не скажешь – ребята хорошо постарались.
– По…гите, – она явно оседала, да так и должно было быть. В чём держалось последнее усилие?
– Не кричи, – снова оставалось одёрнуть, – людей не пугай. Там же родители твои, муж, друзья. Ну чего панику разводить?
            Вот этого больше всего не люблю. Иные так орать начинают, что за дверьми слышно. А живым такое слушать нельзя, особенно близким. Женщины восприимчивей к крикам. Услышат, и начинают бросаться на двери:
– Вы же слышали? Слышали? Она жива, жива!
            А её оттаскивают. Утешают, скручивают, если совсем дело плохо. Благо, на истерику всё списать можно. Но всё равно инцидент. Потом обязательно будет летучка и раздача моральных тумаков, мол, не уследили. А оно и ясно – для многих тут рутина, кто-то пить начинает, ответственных-то мало. Я и сам приглядываю, особенно за молодняком, но тут не уследишь.
            А что делать? Не умеют умирать люди по-другому. Их уже приготовили, обрядили, выпотрошили, ан нет – есть души такие, что ещё восстать из гроба хотят. Вот и остаёмся мы, знающие, один на один с телом. Хотя, бывают и утечки – кто-то руку видит, кто-то как глаза распахнулись, но тут тоже хорошо – на истерику и галлюцинации всё списывают.
            Но чует моё сердце, истории о зомби как раз из этих «привидевшихся» картинок и пришли. Живые мертвецы! Но что делать – беспокойна людская натура. И после смерти.
            А эта не унималась. Молодая совсем. Жить хотела её душа, не поняла ещё смерти. Вот опять захрипела:
– По-о….
– Ты пальцы убери, – посоветовал я, – сейчас я тебя крышкой закрывать буду. По пальцам попаду ведь.
            Она смотрела слепо, непонимающе.
– Ты умерла, – к объяснениям снисходить всё равно бессмысленно, но я так делаю. Как-то не по-людски же в ужасе оставлять. Да, он будет всего пару секунд ещё, ну максимум, минуты три. Но это ужас, в котором навеки уснёт душа. совестно.
            Поэтому я стараюсь не отрывать насильно пальцы и не закрывать силой никого. Другие так делают, знаю. А я, наверное, идиот сентиментальный. Стараюсь как лучше. Да, не всегда оно выходит.
– Не-е-ет…– от осознания моих слов, от невозможности принять их, у неё мобилизовались последние силы, и она произнесла стойко, разборчиво: – я не мертва.
– Да все вы так говорите! – время поджимало, и я уже стоял у крышки. Вот прогресс! Крышку сейчас и в одного поднять можно как правило, а папаша рассказывал, что по двое- по трое приходилось. – Пальцы убери, придавлю же.
            Она не шевельнулась. Пыталась сообразить остатками себя, что происходит, но не укладывалось в людском существе, что это конец. Наверное, она помнила сейчас что-то о самых кошмарных снах, а может пыталась найти какой-то кусочек шутки в моих словах и во всех обстоятельствах, а может не пыталась и не помнила – не знаю.  Я не винил её. Я никого из них не виню. Невозможно узнать что такое смерть, когда не работаешь с этой самой смертью. Добрые люди придумали утешение про рай и вечное царствие покоя. Может быть, эти люди были правы. Люди позлее придумали ад. Люди поциничнее придумали ничто, мол, смерть – это всего лишь биология и нечего в неё, священную, своими грязными и наивными иллюзиями лезть!
            Но никто из них не сказал ни разу вслух того, что происходит иногда с телом, как оно дёргается, как душа пытается поднять его, как смотрит слепыми глазами, как цепляется мёртвой сухой кожей за края гроба, как пытается говорить, что-то помня о людской жизни.
            Смерть – это шок для души. Не знаю, что там за её гранью, но, похоже, сам переход – это большой стресс для бестелесной души. Вот и дёргается. Вот и мучается. Кто знает? Да пёс его ведает! Я вот знаю, и что? Говорю я на каждом шагу? Нет, и буду молчать. Потому что страшно. И не поверят. Это не красивая сказка про рай, это не страшная сказка про ад, и даже не циничное равнодушное ничто. Это совершенно реальное что-то из породы вещей, что происходят, хочешь ты того или нет.
            В первые дни, после стажировки, на которой мне никто, разумеется, ничего не объяснял о настоящем положении дел, когда мне только предстояло встретиться с правдой и разделить свою жизнь на разные части, Тео – старший в нашем подряде, начал издалека:
– В жизни есть вещи, которые происходят, понимаешь? Хотим мы или нет. Например, погода – она просто приходит и жри её как хочешь – хоть с перцем, хоть с солью, но она будет такой какая пришла.
            Тогда я ещё мог шутить и поинтересовался, ещё не поняв о чём мне говорит Тео:
– Ты хочешь мне сказать, что жалование будет ниже, чем обещано?
– Я о другом, – он отмахнулся. – Вот смотри, случилось с тобой что-то…болезнь. Ну блевал ты полночи в обнимку с унитазом. Расскажешь ты кому?
– Врачу или священнику, – я был молод и несерьёзен. Я заступал на службу, сменяя своего вечно нелюдимого, немногословного отца, возраст которого не позволял ему уже работать так как прежде. А я был молод, полон сил и не имел мозгов, чтобы выучиться на что-то достойное.
            Впрочем, тогда мне казалось, что всё впереди.
– А простым людям? Прохожим, соседям? – Тео допытывался, изучал меня, колебался, не зная, можно ли мне доверить отвратительную постыдную тайну.
            Постыдную, да! Постыдную тайну смерти. Посмертия, если быть точнее. Тайну о том, что мы иногда ещё мечемся душой в гробу, даже если гроб уже закрыт и опускается в землю или едет по стяжке-ленте в последнее пламя.
            Душе от этого не больно. Ей страшно. А нам стыдно. Стыдно знать и раскрыть эту тайну невозможно.
– Убери пальцы, – время давило, а эта девка сопротивлялась. Нет, она не виновата. Она напугана. Вероятно, она была хорошей дочерью, могла стать отличной матерью, была нужна на работе, по ней скучают друзья. Она была молода, но это никак не отменяет её итог.
            Она покорилась. Смирение взяло верх. И на том спасибо, а то бывает всякое… один так рванул, что пришлось его рубить намертво. На вторую смерть. Еле-еле удержали. А кого-то и вовсе подвязать надо, чтоб не дёргались. Хорошо, что в последние годы процесс пошёл проще и теперь есть зал прощания,  и само прощание идет недолго. На природе проще. Там уже гроб закрыт, и если душонка поскребется изнутри – никто не поверит.
            Почудилось! Ветер шумит! Мало ли причин?
            Но она смирилась и это хорошо. Убрала тонкие пальцы, которые скоро замрут навечно. Легла, прикрыла слепые глаза. я пододвинул крышку ближе к её лицу, ещё немного и я навсегда сокрою это тело от взгляда живых.
– Не бойся, – это всё, что мне оставалось, – там ты не проснёшься. Нужно ещё потерпеть. Будь сильной. Не пугай своих.
            Закрыть крышкой и наскоро крутить винты. Первый, в изголовье. Второй, третий…
– Там уже ждут, – Магнус появился быстрее, чем я успел мысленно призвать его на помощь. Удивительной силы человек! Всегда быстр на работу, вежлив и точен. Правда, с живыми вежлив, а с мёртвыми не очень. Он себя переборол, а я ещё нет. Всё ещё нет. – Что ты с этой девкой возишься? Других дел нет?
            Сам говорил, а руки вворачивали винты. Шестой, седьмой…
– Доброе слово и цветку приятно.
– Цветок жив, а эти все подохли уже,  – возразил Магнус. Ворчал он по привычке. Не злой он человек, просто нервный из-за того, что много работы. – Всё, давай, ребята!
            Выгрузили закрученный гроб на ремни. Всё, дальше дело не наше. Похоронят, без нас похоронят. Сегодня у нас полный комплект на смене, а то и самим приходится, конечно. Не все согласны работать с мёртвыми, но ещё меньше согласны видеть и понимать то, что видим мы.
***
– Ло-о-ожь! Ложь! – этот вздумал вопить. Так вопит, что даже мёртвых поднимет, а это нам ни разу не нужно. Ребята, конечно, постарались – рот ему зашили на незаметную нитку, так нет, душа этого человека так жить захотела, что все нитки порвала, распахнула мёртвый рот в уродливом подобии крика. – Ло-оожь.
            Магнус ругался, я отрывал широкий кусок пластыря, пока мой соратник удерживал мечущуюся на подушке мертвую голову, которая еще несколько минут захотела быть живой.
– Заткнись! – шипел Магнус, пытаясь зажать рот, но руки не справлялись. Справился скот. Тяжело дыша, отступили, глядя на бьющееся в истерике тело, поднятое беспокойной душой. – Ну что за народ, а? умер – лежи! Нет, орать надо! Чего ты смотришь? Чего вылупился?
            Мертвец бился, не хотел умирать, душа у него и правда была беспокойная. Но оно и понятно кто есть кто, когда на тех, кто проститься приходит смотришь. Если людей мало и все с каким-то тихим просветлением в лицах, да ещё озираются друг на друга, но так, украдкой, то знай – умер тот, кто должен был.
            Так бывает. Есть люди хорошие, есть люди дурные, есть люди, что мечутся. Последних больше всего. Но есть те, кто просто извели всех вокруг, успев сменить все роли людской натуры, одновременно побывав и в роли благожелателей и в роли врагов. Из прихоти ли, из болезни. Я бы сказал, что тут какая-то душевная болезнь – вон как мечется его душонка! Даже сейчас.
            Ничего, порет и ослабнет, перейдёт туда, куда нужно. Куда, мы не знаем, но стихнет – это уж точно. А пластырь налепить на мертвеца – это уже не преступление, это служебная необходимость.
– Вот же ж…– Магнус настороженно глянул на затихающего. – Ну? Всё?
– Ещё минуту, – предложил я, Магнус не стал спорить, предпочёл кивнуть. В нашем деле лучше перестраховаться на три раза.
            Затихала душа, и Магнус уже отходил за инструментом, а я всё-таки улучил момент, и, притворившись, что оправляю подушку, солгал уходящей склочной душе:
– Они тебя простят, они всегда прощают.
            Слепые глаза взглянули почти осмысленно, в последний раз всколыхнулась мёртвая, вычищенная от ненужного хлама грудь, и замерла навеки.
***
– Смирный какой! – восхитился Тео, когда двери в прощальный зал закрылись, и мы остались с телом наедине. – А я думал, будет трудно.
            Вид этого мертвеца и правда располагал к подобному выводу. Даже последний костюм, напяленный на это тело нашими коллегами, не скрывал личности этого человека. да, с него сняли все кольца, серьги, пирсинги, замазали, как смогли, причесали как хватило сил и терпения, но никуда не уйдёшь ни от записи о причинах смерти, которые не должны расходиться по нам, всяким низшим служителям, но расходятся по причине того, что на прощании и похоронах бывает всякое, и может такое случится, что будет скандал, и мы должны быть готовы ко всему. Да и черты лица ожесточились и застыли в какой-то ехидной улыбке. Тут уж как ребята ни пытались, ничего у них не вышло с тем, чтобы преобразовать застывшую гримасу в что-то покойное.
– Не будет, – пообещал мертвец хрипло, но разборчиво, – я давно умер, просто хоронят меня сейчас.
            Мы переглянулись, Тео закашлялся, но спорить не стал. Крышку наскоро сдвинули, закрутили. А то ещё передумает!
***
– Ваш супруг ждёт вас, – уговаривал я старушку. Времени было много. К ней пришло всего три человека. одинокая, уединённая жизнь. И такой тихий конец. – Не бойтесь, просто закройте глаза и лежите.
– А он точно ждёт? – сомневалась она, хрипела. Изо рта текла какая-то серая муть, которая, впрочем, не оставляла никаких следов в нашей реальности – это посмертие уже тянулось к этой, похоже, задержавшейся на белом свете душе.
– Да чего ты…– Магнус фыркнул, но я отмахнулся от него.
– Ждёт, давно ждёт.
            Старушка посмотрела с недоверием, серая муть стала настойчивее. Я не торопил. Страшно уходить в ничто, а так в обман. Или не в обман – не знаю.
– А сынок-то мой как же? – вдруг спросила старушка и тихонько охнула, оседая в последнем своём логове.
            Я не ответил. Некому было отвечать. Не стал расстраивать затихшую душу тем, что провожают её всего три человека, и все они женщины. Нет её сына тут, а почему – не ведаю. Но мне и не надо знать, мне надо завинчивать последние винты.
***
            Зато следующая рыдала почти в голос, даром, что голос был отвратительный, хриплый. Душа, едва набравшаяся жизни, готовая была распустится цветком и задышать в полную силу, была убита и испуганно хлюздила в последнем присутствии.
– Чего? – спросил я, узнать в чём причина не успел, пришёл уже к завершению сводки.
– Дура, – коротко ответил Тео, – что-то там о любви.
            О любви! О, сколько у нас мечутся из-за любви или из-за того, что было названо любовью. Любящие и отвергнутые. Ревнующие и насмешливые. Ну и такие – дурные, решившие, что всё, что важно сейчас, важнее всего на свете. Однажды я услышал фразу, кажется, от Тео, что первая любовь идёт от чёрта. Всё больше убеждаюсь, что он прав. От такой правоты и плодятся у нас хлюздяшие души, которым уже не поможешь.
            Магнус отвернулся, принялся закручивать винты. Я не стал вслух замечать его непривычного молчания. Зачем? У него дочь. Примерно таких же лет, как и эта, затихающая. Только его дочь будет ждать его с работы, а эту мы сегодня закроем навсегда. Но он отец, и в зале сейчас сидит другой отец, и Магнус молчит, потому что ему самому страшно. Он здесь уже двадцать лет, а ему всё ещё страшно…
***
            Закрытый гроб. Таким его выставили в прощальном зале. Совсем всё плохо. Оно всегда плохо, когда человек поднимает руку на человека. впрочем, один из них только кажется человеком, а на деле – зверь.
            Закрытый гроб выставили на прощание. Даже проститься не с чем. Душа живых будет метаться и в минуты безумного отчаяния неизбежен проблеск такой же безумной слепой надежды:
– Там не он! Не он! Я не видела тела. Никто не видел.
            Мы тоже не видим. Похоже, всё настолько плохо, что даже наши профессионалы-коллеги не смогли ничего собрать из того, что осталось от человека. зато душе не объяснишь. Она мечется, скребется из-под крышки:
– Эй…эй…здесь темно. Эй!
            Мы молчим. Мы всегда молчим, когда у нас закрытый гроб. Мы ждём, когда его можно перегрузить на ремни. Но всё в тишине. Нельзя отвечать. Отвечать тому, кого не видишь – нереально страшно и в мои давно истлевшие двадцать, и сегодня, почти в половину века, и, судя по Тео, дальше тоже страшно.
– Эй! – скребется душа, плачет, слез нет, глаза высыхают первыми. Но душа рыдает. Ей не нужны слезы. Ей вообще ничего не нужно, кроме жизни, кроме возможности ещё раз пройти по дороге, поесть, обнять любимых, лечь спать в уютной кровати, а не в страшном и узком гробу, который, если повезет, отправится в последнюю печь, а если не повезет, будет разваливаться под весом и удалой мощью талых и подземных вод под землей, гнить, рассыпаться.
– Помо…– выдыхает душа, но не успевает произнести до конца. Никто ей не может помочь. Всё, закончилась наша власть. Нельзя дать душе денег или телефон человека, который всё разрулит. Можно только молчать, чтобы душа испугалась и отошла или смирилась.
***
– Завтра четырнадцать человек на плане, – в конце смены Тео, как всегда, обозначил завтрашние перспективы. Я не спорил. Зачем? Людям не прикажешь когда жить, а когда умирать. четырнадцать в плане – это значит, почти наверняка свалится что-то сверх плана. Аврал в смерти – это несмешно, но всегда вызывает нервный смешок. Тем более, через неделю обещают жару, сейчас начнутся озёра, несчастные случаи, перебор с выпивкой да у кого сердце не вынесет. Это всегда так. лето – вот жатва смерти. даже странно: всё цветёт, живёт, беснуется и активно умирает.
– Шеф, завтра не смогу, – ну вот, началось. Работа-работа, перейди на кого-то.  – Я вам говорил. у меня врач, помните?
– Ага, у меня каждый день две дюжины трупов, а я помнить буду? – Тео огрызается, но без злости. Смотрит на меня: – а ты?
– Я приду, – пообещал я. – Я всегда на месте.
            Трудоголизм – отвратительная черта. Иной раз не прийти пару раз – ничего, ребята ловкие, быстро подмену найдут, у другого подряда можно попросить на самый крайний случай. Но я-то знаю, что мои соратники по смене не так добры к метаниям душ. Они и по пальцам дать могут, и по рукам. А я где-то утешу может.
            Или мне просто хочется в это верить? Или просто хочу возвышаться над ними? Мол, я лучше, да, лучше вас, милосерднее.
            Разошлись в усталости. Говорить не хотелось – языки с трудом ворочались даже на пустые вежливости, не до разговоров! На улице было ещё светло, но мне не хотелось замечать ничего по сторонам или в небе. Усталость гнала меня к одному – к кровати.
            А пришлось ещё искать себе что-нибудь на ужин. Благо, замороженной пиццы у меня на такие случаи хоть отбавляй. А дальше и спать можно было. Только ещё б телевизор полистать – не люблю засыпать в тишине – сразу лезет в память работа, а я верю: работа должна там и оставаться. Иначе я стану тенью самого себя и, даже глядя на себя самого, буду представлять, какая там будет моя душа?
            Телевизор сливался и шумом, и цветом, даже в глазах зарябило и защипало. Вот дрянь какая. Менять его, что ли? Ладно, не судьба. Пусть бормочет, я так задремлю. Только позу сменю – рука затекла, не чувствую.
            Пошевелиться удалось с большим трудом. Неприятное чувство отдалось где-то ниже локтя, затем взметнулось до самого плеча и вдруг отозвалось где-то в груди. Дышать стало трудно и больновато, так что пришлось откинуться на подушки и попытаться успокоиться. Как там лежалось? Левая рука под голову? Да…да, как-то так.
***
            Левая рука была под голову. Левая. Почему темно? Тесно. Жарко. Нет. Холодно. Как одновременно может быть холодно и жарко? Стоп!
            Рвусь вверх, налетаю на что-то неприятное.
– Лежи уж, – это, конечно, Тео.
            От облегчения чуть не смеюсь, но не получается – в горле иссохло. Тьфу! Когда меня вырубило на работе? До жары ещё далеко. Хотя душновато сегодня.
– Лежи, – повторяет Тео.
– Который час? – голос мой хрипит я не узнаю его. пытаюсь потянуться, руки ударяются о дерево. И слева. И справа. И чуть выше локтя. Это не кровать. И не диван.
            Это гроб. И я в нём.
– У тебя приступ был. Не помнишь? – Тео склоняется надо мной, я чувствую, как приблизился его голос, но не вижу его. мир чёрный-чёрный, в нём нет очертаний. – Первый и последний. Эх ты, как мы без тебя теперь?..
            Я рвусь. Кричу. Паника накрывает меня. я не могу умереть. Я не могу так умереть! Смерть полагается помнить. Я не верю. Я царапаю ногтями по дереву. Я вою, но голос хрипит и не слушается.
            Это неправда, это неправда. Я не могу не помнить момента смерти! я ведь умер! Или нет? Нет, не может. Не помню, значит, не было.
– Не вой! – строго приказывает Тео, – своих же напугаешь!
            Его голос отрезвляет. Я падаю куда-то вниз, и что-то страшно-мягкое касается моей головы. Подушка! Рвусь вверх, хочу кричать, но Тео остерегает:
– Только дёрнись, рот заклею. И пальцы убери!
            Он спятил! Да, вот оно –объяснение. Это просто его сумасшествие. Я жив. Я не могу не жить. Это ведь я. Я всё помню. я…
– пальцы убери, кому говорю! – грубая рука рубанула мне ребром ладони по пальцам. Стало больно от обиды и ещё от смирения. Оно пришло из меня, из глубины, поднялось к тому, что было горлом и стало воем.
            Последним воем.
– да не вой ты! Свои же! Не понимаешь ты, что ли! – Тео был даже разочарован и не скрывал этого. – Чёрт!
            Вой сходил вниз, растекался по мне, окутывал последними объятиями, вёл к смирению. И только последняя мысль мелькнула, обжигая досадой и бессмысленным гневом:
– надо же было умереть и всё равно оказаться на службе!
            А дальше крышка и духота, в которой стучало, переливалось смирение, пытаясь добудиться до какого-нибудь из миров, лишь бы не оставаться на вечность в этом ящике.
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0538539

от Сегодня в 05:30

[Скрыть] Регистрационный номер 0538539 выдан для произведения:             Длинные белые пальцы в последнем усилии схватились за деревянный край, ни капли не заботясь о цельности и без того охрупевшей кожи. В последнем разрыве сил она рванулась вверх, умудрилась распахнуть рот, прохрипела:
– Пож…ста…помо…те.
            Ага, помогите. А я что делаю? Но людям же не объяснишь!
– Не кричи, – мне оставалось только посоветовать, – не трать силы, они тебе уже не нужны, но мне с тобой сражаться нет вдохновения.
            Она не слышала. Неудивительно! У неё голова была наглухо сбита, когда её доставили, вся в крови и в каких-то вмятинах. Авария на скользкой дороге – рядовая, до обиды рядовая ситуация, там, говорят, ей повредили и зрение, и слух. Хотя сейчас по ней не скажешь – ребята хорошо постарались.
– По…гите, – она явно оседала, да так и должно было быть. В чём держалось последнее усилие?
– Не кричи, – снова оставалось одёрнуть, – людей не пугай. Там же родители твои, муж, друзья. Ну чего панику разводить?
            Вот этого больше всего не люблю. Иные так орать начинают, что за дверьми слышно. А живым такое слушать нельзя, особенно близким. Женщины восприимчивей к крикам. Услышат, и начинают бросаться на двери:
– Вы же слышали? Слышали? Она жива, жива!
            А её оттаскивают. Утешают, скручивают, если совсем дело плохо. Благо, на истерику всё списать можно. Но всё равно инцидент. Потом обязательно будет летучка и раздача моральных тумаков, мол, не уследили. А оно и ясно – для многих тут рутина, кто-то пить начинает, ответственных-то мало. Я и сам приглядываю, особенно за молодняком, но тут не уследишь.
            А что делать? Не умеют умирать люди по-другому. Их уже приготовили, обрядили, выпотрошили, ан нет – есть души такие, что ещё восстать из гроба хотят. Вот и остаёмся мы, знающие, один на один с телом. Хотя, бывают и утечки – кто-то руку видит, кто-то как глаза распахнулись, но тут тоже хорошо – на истерику и галлюцинации всё списывают.
            Но чует моё сердце, истории о зомби как раз из этих «привидевшихся» картинок и пришли. Живые мертвецы! Но что делать – беспокойна людская натура. И после смерти.
            А эта не унималась. Молодая совсем. Жить хотела её душа, не поняла ещё смерти. Вот опять захрипела:
– По-о….
– Ты пальцы убери, – посоветовал я, – сейчас я тебя крышкой закрывать буду. По пальцам попаду ведь.
            Она смотрела слепо, непонимающе.
– Ты умерла, – к объяснениям снисходить всё равно бессмысленно, но я так делаю. Как-то не по-людски же в ужасе оставлять. Да, он будет всего пару секунд ещё, ну максимум, минуты три. Но это ужас, в котором навеки уснёт душа. совестно.
            Поэтому я стараюсь не отрывать насильно пальцы и не закрывать силой никого. Другие так делают, знаю. А я, наверное, идиот сентиментальный. Стараюсь как лучше. Да, не всегда оно выходит.
– Не-е-ет…– от осознания моих слов, от невозможности принять их, у неё мобилизовались последние силы, и она произнесла стойко, разборчиво: – я не мертва.
– Да все вы так говорите! – время поджимало, и я уже стоял у крышки. Вот прогресс! Крышку сейчас и в одного поднять можно как правило, а папаша рассказывал, что по двое- по трое приходилось. – Пальцы убери, придавлю же.
            Она не шевельнулась. Пыталась сообразить остатками себя, что происходит, но не укладывалось в людском существе, что это конец. Наверное, она помнила сейчас что-то о самых кошмарных снах, а может пыталась найти какой-то кусочек шутки в моих словах и во всех обстоятельствах, а может не пыталась и не помнила – не знаю.  Я не винил её. Я никого из них не виню. Невозможно узнать что такое смерть, когда не работаешь с этой самой смертью. Добрые люди придумали утешение про рай и вечное царствие покоя. Может быть, эти люди были правы. Люди позлее придумали ад. Люди поциничнее придумали ничто, мол, смерть – это всего лишь биология и нечего в неё, священную, своими грязными и наивными иллюзиями лезть!
            Но никто из них не сказал ни разу вслух того, что происходит иногда с телом, как оно дёргается, как душа пытается поднять его, как смотрит слепыми глазами, как цепляется мёртвой сухой кожей за края гроба, как пытается говорить, что-то помня о людской жизни.
            Смерть – это шок для души. Не знаю, что там за её гранью, но, похоже, сам переход – это большой стресс для бестелесной души. Вот и дёргается. Вот и мучается. Кто знает? Да пёс его ведает! Я вот знаю, и что? Говорю я на каждом шагу? Нет, и буду молчать. Потому что страшно. И не поверят. Это не красивая сказка про рай, это не страшная сказка про ад, и даже не циничное равнодушное ничто. Это совершенно реальное что-то из породы вещей, что происходят, хочешь ты того или нет.
            В первые дни, после стажировки, на которой мне никто, разумеется, ничего не объяснял о настоящем положении дел, когда мне только предстояло встретиться с правдой и разделить свою жизнь на разные части, Тео – старший в нашем подряде, начал издалека:
– В жизни есть вещи, которые происходят, понимаешь? Хотим мы или нет. Например, погода – она просто приходит и жри её как хочешь – хоть с перцем, хоть с солью, но она будет такой какая пришла.
            Тогда я ещё мог шутить и поинтересовался, ещё не поняв о чём мне говорит Тео:
– Ты хочешь мне сказать, что жалование будет ниже, чем обещано?
– Я о другом, – он отмахнулся. – Вот смотри, случилось с тобой что-то…болезнь. Ну блевал ты полночи в обнимку с унитазом. Расскажешь ты кому?
– Врачу или священнику, – я был молод и несерьёзен. Я заступал на службу, сменяя своего вечно нелюдимого, немногословного отца, возраст которого не позволял ему уже работать так как прежде. А я был молод, полон сил и не имел мозгов, чтобы выучиться на что-то достойное.
            Впрочем, тогда мне казалось, что всё впереди.
– А простым людям? Прохожим, соседям? – Тео допытывался, изучал меня, колебался, не зная, можно ли мне доверить отвратительную постыдную тайну.
            Постыдную, да! Постыдную тайну смерти. Посмертия, если быть точнее. Тайну о том, что мы иногда ещё мечемся душой в гробу, даже если гроб уже закрыт и опускается в землю или едет по стяжке-ленте в последнее пламя.
            Душе от этого не больно. Ей страшно. А нам стыдно. Стыдно знать и раскрыть эту тайну невозможно.
– Убери пальцы, – время давило, а эта девка сопротивлялась. Нет, она не виновата. Она напугана. Вероятно, она была хорошей дочерью, могла стать отличной матерью, была нужна на работе, по ней скучают друзья. Она была молода, но это никак не отменяет её итог.
            Она покорилась. Смирение взяло верх. И на том спасибо, а то бывает всякое… один так рванул, что пришлось его рубить намертво. На вторую смерть. Еле-еле удержали. А кого-то и вовсе подвязать надо, чтоб не дёргались. Хорошо, что в последние годы процесс пошёл проще и теперь есть зал прощания,  и само прощание идет недолго. На природе проще. Там уже гроб закрыт, и если душонка поскребется изнутри – никто не поверит.
            Почудилось! Ветер шумит! Мало ли причин?
            Но она смирилась и это хорошо. Убрала тонкие пальцы, которые скоро замрут навечно. Легла, прикрыла слепые глаза. я пододвинул крышку ближе к её лицу, ещё немного и я навсегда сокрою это тело от взгляда живых.
– Не бойся, – это всё, что мне оставалось, – там ты не проснёшься. Нужно ещё потерпеть. Будь сильной. Не пугай своих.
            Закрыть крышкой и наскоро крутить винты. Первый, в изголовье. Второй, третий…
– Там уже ждут, – Магнус появился быстрее, чем я успел мысленно призвать его на помощь. Удивительной силы человек! Всегда быстр на работу, вежлив и точен. Правда, с живыми вежлив, а с мёртвыми не очень. Он себя переборол, а я ещё нет. Всё ещё нет. – Что ты с этой девкой возишься? Других дел нет?
            Сам говорил, а руки вворачивали винты. Шестой, седьмой…
– Доброе слово и цветку приятно.
– Цветок жив, а эти все подохли уже,  – возразил Магнус. Ворчал он по привычке. Не злой он человек, просто нервный из-за того, что много работы. – Всё, давай, ребята!
            Выгрузили закрученный гроб на ремни. Всё, дальше дело не наше. Похоронят, без нас похоронят. Сегодня у нас полный комплект на смене, а то и самим приходится, конечно. Не все согласны работать с мёртвыми, но ещё меньше согласны видеть и понимать то, что видим мы.
***
– Ло-о-ожь! Ложь! – этот вздумал вопить. Так вопит, что даже мёртвых поднимет, а это нам ни разу не нужно. Ребята, конечно, постарались – рот ему зашили на незаметную нитку, так нет, душа этого человека так жить захотела, что все нитки порвала, распахнула мёртвый рот в уродливом подобии крика. – Ло-оожь.
            Магнус ругался, я отрывал широкий кусок пластыря, пока мой соратник удерживал мечущуюся на подушке мертвую голову, которая еще несколько минут захотела быть живой.
– Заткнись! – шипел Магнус, пытаясь зажать рот, но руки не справлялись. Справился скот. Тяжело дыша, отступили, глядя на бьющееся в истерике тело, поднятое беспокойной душой. – Ну что за народ, а? умер – лежи! Нет, орать надо! Чего ты смотришь? Чего вылупился?
            Мертвец бился, не хотел умирать, душа у него и правда была беспокойная. Но оно и понятно кто есть кто, когда на тех, кто проститься приходит смотришь. Если людей мало и все с каким-то тихим просветлением в лицах, да ещё озираются друг на друга, но так, украдкой, то знай – умер тот, кто должен был.
            Так бывает. Есть люди хорошие, есть люди дурные, есть люди, что мечутся. Последних больше всего. Но есть те, кто просто извели всех вокруг, успев сменить все роли людской натуры, одновременно побывав и в роли благожелателей и в роли врагов. Из прихоти ли, из болезни. Я бы сказал, что тут какая-то душевная болезнь – вон как мечется его душонка! Даже сейчас.
            Ничего, порет и ослабнет, перейдёт туда, куда нужно. Куда, мы не знаем, но стихнет – это уж точно. А пластырь налепить на мертвеца – это уже не преступление, это служебная необходимость.
– Вот же ж…– Магнус настороженно глянул на затихающего. – Ну? Всё?
– Ещё минуту, – предложил я, Магнус не стал спорить, предпочёл кивнуть. В нашем деле лучше перестраховаться на три раза.
            Затихала душа, и Магнус уже отходил за инструментом, а я всё-таки улучил момент, и, притворившись, что оправляю подушку, солгал уходящей склочной душе:
– Они тебя простят, они всегда прощают.
            Слепые глаза взглянули почти осмысленно, в последний раз всколыхнулась мёртвая, вычищенная от ненужного хлама грудь, и замерла навеки.
***
– Смирный какой! – восхитился Тео, когда двери в прощальный зал закрылись, и мы остались с телом наедине. – А я думал, будет трудно.
            Вид этого мертвеца и правда располагал к подобному выводу. Даже последний костюм, напяленный на это тело нашими коллегами, не скрывал личности этого человека. да, с него сняли все кольца, серьги, пирсинги, замазали, как смогли, причесали как хватило сил и терпения, но никуда не уйдёшь ни от записи о причинах смерти, которые не должны расходиться по нам, всяким низшим служителям, но расходятся по причине того, что на прощании и похоронах бывает всякое, и может такое случится, что будет скандал, и мы должны быть готовы ко всему. Да и черты лица ожесточились и застыли в какой-то ехидной улыбке. Тут уж как ребята ни пытались, ничего у них не вышло с тем, чтобы преобразовать застывшую гримасу в что-то покойное.
– Не будет, – пообещал мертвец хрипло, но разборчиво, – я давно умер, просто хоронят меня сейчас.
            Мы переглянулись, Тео закашлялся, но спорить не стал. Крышку наскоро сдвинули, закрутили. А то ещё передумает!
***
– Ваш супруг ждёт вас, – уговаривал я старушку. Времени было много. К ней пришло всего три человека. одинокая, уединённая жизнь. И такой тихий конец. – Не бойтесь, просто закройте глаза и лежите.
– А он точно ждёт? – сомневалась она, хрипела. Изо рта текла какая-то серая муть, которая, впрочем, не оставляла никаких следов в нашей реальности – это посмертие уже тянулось к этой, похоже, задержавшейся на белом свете душе.
– Да чего ты…– Магнус фыркнул, но я отмахнулся от него.
– Ждёт, давно ждёт.
            Старушка посмотрела с недоверием, серая муть стала настойчивее. Я не торопил. Страшно уходить в ничто, а так в обман. Или не в обман – не знаю.
– А сынок-то мой как же? – вдруг спросила старушка и тихонько охнула, оседая в последнем своём логове.
            Я не ответил. Некому было отвечать. Не стал расстраивать затихшую душу тем, что провожают её всего три человека, и все они женщины. Нет её сына тут, а почему – не ведаю. Но мне и не надо знать, мне надо завинчивать последние винты.
***
            Зато следующая рыдала почти в голос, даром, что голос был отвратительный, хриплый. Душа, едва набравшаяся жизни, готовая была распустится цветком и задышать в полную силу, была убита и испуганно хлюздила в последнем присутствии.
– Чего? – спросил я, узнать в чём причина не успел, пришёл уже к завершению сводки.
– Дура, – коротко ответил Тео, – что-то там о любви.
            О любви! О, сколько у нас мечутся из-за любви или из-за того, что было названо любовью. Любящие и отвергнутые. Ревнующие и насмешливые. Ну и такие – дурные, решившие, что всё, что важно сейчас, важнее всего на свете. Однажды я услышал фразу, кажется, от Тео, что первая любовь идёт от чёрта. Всё больше убеждаюсь, что он прав. От такой правоты и плодятся у нас хлюздяшие души, которым уже не поможешь.
            Магнус отвернулся, принялся закручивать винты. Я не стал вслух замечать его непривычного молчания. Зачем? У него дочь. Примерно таких же лет, как и эта, затихающая. Только его дочь будет ждать его с работы, а эту мы сегодня закроем навсегда. Но он отец, и в зале сейчас сидит другой отец, и Магнус молчит, потому что ему самому страшно. Он здесь уже двадцать лет, а ему всё ещё страшно…
***
            Закрытый гроб. Таким его выставили в прощальном зале. Совсем всё плохо. Оно всегда плохо, когда человек поднимает руку на человека. впрочем, один из них только кажется человеком, а на деле – зверь.
            Закрытый гроб выставили на прощание. Даже проститься не с чем. Душа живых будет метаться и в минуты безумного отчаяния неизбежен проблеск такой же безумной слепой надежды:
– Там не он! Не он! Я не видела тела. Никто не видел.
            Мы тоже не видим. Похоже, всё настолько плохо, что даже наши профессионалы-коллеги не смогли ничего собрать из того, что осталось от человека. зато душе не объяснишь. Она мечется, скребется из-под крышки:
– Эй…эй…здесь темно. Эй!
            Мы молчим. Мы всегда молчим, когда у нас закрытый гроб. Мы ждём, когда его можно перегрузить на ремни. Но всё в тишине. Нельзя отвечать. Отвечать тому, кого не видишь – нереально страшно и в мои давно истлевшие двадцать, и сегодня, почти в половину века, и, судя по Тео, дальше тоже страшно.
– Эй! – скребется душа, плачет, слез нет, глаза высыхают первыми. Но душа рыдает. Ей не нужны слезы. Ей вообще ничего не нужно, кроме жизни, кроме возможности ещё раз пройти по дороге, поесть, обнять любимых, лечь спать в уютной кровати, а не в страшном и узком гробу, который, если повезет, отправится в последнюю печь, а если не повезет, будет разваливаться под весом и удалой мощью талых и подземных вод под землей, гнить, рассыпаться.
– Помо…– выдыхает душа, но не успевает произнести до конца. Никто ей не может помочь. Всё, закончилась наша власть. Нельзя дать душе денег или телефон человека, который всё разрулит. Можно только молчать, чтобы душа испугалась и отошла или смирилась.
***
– Завтра четырнадцать человек на плане, – в конце смены Тео, как всегда, обозначил завтрашние перспективы. Я не спорил. Зачем? Людям не прикажешь когда жить, а когда умирать. четырнадцать в плане – это значит, почти наверняка свалится что-то сверх плана. Аврал в смерти – это несмешно, но всегда вызывает нервный смешок. Тем более, через неделю обещают жару, сейчас начнутся озёра, несчастные случаи, перебор с выпивкой да у кого сердце не вынесет. Это всегда так. лето – вот жатва смерти. даже странно: всё цветёт, живёт, беснуется и активно умирает.
– Шеф, завтра не смогу, – ну вот, началось. Работа-работа, перейди на кого-то.  – Я вам говорил. у меня врач, помните?
– Ага, у меня каждый день две дюжины трупов, а я помнить буду? – Тео огрызается, но без злости. Смотрит на меня: – а ты?
– Я приду, – пообещал я. – Я всегда на месте.
            Трудоголизм – отвратительная черта. Иной раз не прийти пару раз – ничего, ребята ловкие, быстро подмену найдут, у другого подряда можно попросить на самый крайний случай. Но я-то знаю, что мои соратники по смене не так добры к метаниям душ. Они и по пальцам дать могут, и по рукам. А я где-то утешу может.
            Или мне просто хочется в это верить? Или просто хочу возвышаться над ними? Мол, я лучше, да, лучше вас, милосерднее.
            Разошлись в усталости. Говорить не хотелось – языки с трудом ворочались даже на пустые вежливости, не до разговоров! На улице было ещё светло, но мне не хотелось замечать ничего по сторонам или в небе. Усталость гнала меня к одному – к кровати.
            А пришлось ещё искать себе что-нибудь на ужин. Благо, замороженной пиццы у меня на такие случаи хоть отбавляй. А дальше и спать можно было. Только ещё б телевизор полистать – не люблю засыпать в тишине – сразу лезет в память работа, а я верю: работа должна там и оставаться. Иначе я стану тенью самого себя и, даже глядя на себя самого, буду представлять, какая там будет моя душа?
            Телевизор сливался и шумом, и цветом, даже в глазах зарябило и защипало. Вот дрянь какая. Менять его, что ли? Ладно, не судьба. Пусть бормочет, я так задремлю. Только позу сменю – рука затекла, не чувствую.
            Пошевелиться удалось с большим трудом. Неприятное чувство отдалось где-то ниже локтя, затем взметнулось до самого плеча и вдруг отозвалось где-то в груди. Дышать стало трудно и больновато, так что пришлось откинуться на подушки и попытаться успокоиться. Как там лежалось? Левая рука под голову? Да…да, как-то так.
***
            Левая рука была под голову. Левая. Почему темно? Тесно. Жарко. Нет. Холодно. Как одновременно может быть холодно и жарко? Стоп!
            Рвусь вверх, налетаю на что-то неприятное.
– Лежи уж, – это, конечно, Тео.
            От облегчения чуть не смеюсь, но не получается – в горле иссохло. Тьфу! Когда меня вырубило на работе? До жары ещё далеко. Хотя душновато сегодня.
– Лежи, – повторяет Тео.
– Который час? – голос мой хрипит я не узнаю его. пытаюсь потянуться, руки ударяются о дерево. И слева. И справа. И чуть выше локтя. Это не кровать. И не диван.
            Это гроб. И я в нём.
– У тебя приступ был. Не помнишь? – Тео склоняется надо мной, я чувствую, как приблизился его голос, но не вижу его. мир чёрный-чёрный, в нём нет очертаний. – Первый и последний. Эх ты, как мы без тебя теперь?..
            Я рвусь. Кричу. Паника накрывает меня. я не могу умереть. Я не могу так умереть! Смерть полагается помнить. Я не верю. Я царапаю ногтями по дереву. Я вою, но голос хрипит и не слушается.
            Это неправда, это неправда. Я не могу не помнить момента смерти! я ведь умер! Или нет? Нет, не может. Не помню, значит, не было.
– Не вой! – строго приказывает Тео, – своих же напугаешь!
            Его голос отрезвляет. Я падаю куда-то вниз, и что-то страшно-мягкое касается моей головы. Подушка! Рвусь вверх, хочу кричать, но Тео остерегает:
– Только дёрнись, рот заклею. И пальцы убери!
            Он спятил! Да, вот оно –объяснение. Это просто его сумасшествие. Я жив. Я не могу не жить. Это ведь я. Я всё помню. я…
– пальцы убери, кому говорю! – грубая рука рубанула мне ребром ладони по пальцам. Стало больно от обиды и ещё от смирения. Оно пришло из меня, из глубины, поднялось к тому, что было горлом и стало воем.
            Последним воем.
– да не вой ты! Свои же! Не понимаешь ты, что ли! – Тео был даже разочарован и не скрывал этого. – Чёрт!
            Вой сходил вниз, растекался по мне, окутывал последними объятиями, вёл к смирению. И только последняя мысль мелькнула, обжигая досадой и бессмысленным гневом:
– надо же было умереть и всё равно оказаться на службе!
            А дальше крышка и духота, в которой стучало, переливалось смирение, пытаясь добудиться до какого-нибудь из миров, лишь бы не оставаться на вечность в этом ящике.
 
 

 

Кто живет в шкафу?