И снова дорога. Опять под мерный стук колес вереница мыслей, перемежаясь с воспоминаниями, то отбрасывает меня на годы назад и погружает в сладко томящее ностальжи, то возвращает в реальное сегодня.
В детстве во время летних каникул я очень любила ездить с отцом из наших жарких краев далеко-далеко – «в Россию». Дорога растягивалась дня на три, а то и более. Двое суток мы отмеряли километры по бесконечным казахстанским просторам, начинавшимся сразу за Ташкентом. Знойный ветер, врывавшийся в открытые окна, носил по степи округлые кустики перекати-поля. Тут и там бродили казавшиеся ничейными и оттого неприкаянными верблюды. На столбах сидели огромные хищные птицы, словно охраняющие покой жителей мазаров – городов мертвых, во множестве разбросанных вдоль дороги. И эти не менявшиеся на моей короткой еще памяти картинки завораживали своей мистической вечностью. Наверное, и в глубокой древности так же блуждали здесь или сами по себе, жуя колючку, или погоняемые караванщиками, флегматичные горбатые великаны. Так же по-хозяйски оглядывали окрестности зоркие грифы или орланы. Такой же ненарушаемой была тишина мест, где упокоились перешедшие на другой берег реки смерти...
От далеких воспоминаний отвлекла попутчица – небольшого роста, худощавая, коротко стриженая, с грустью в уставших глазах на изможденном лице: «Может, чайку попьем?»
Познакомились. Оказалось, что мы с Лизой, так она назвалась, почти ровесницы и у нее двое сыновей. Живет с младшим сыном и внучкой, а старший умер от сердечного приступа в двадцать восемь.
– А где мама вашей внучки? – поинтересовалась я.
– Ой, и не спрашивайте, – отмахнулась женщина. – Носит ее где-то. Мой-то Сашка был ее первым мужем. Я противилась их браку, молва о девчонке шла, гулящая, мол. А сын уперся: люблю, никого мне кроме нее не надо. Ну и что? Родилась у них дочь, а невестка опять за старое – пьянки-гулянки одни на уме. Саша терпел-терпел, да и бросил ее, не захотелось быть посмешищем в глазах друзей. А той и горя мало: девчонку сбагрила своей матери и совсем по рукам пошла. Вскоре еще ребенка родила – непонятно от кого, следом еще одного. Сейчас у нее то ли четверо, то ли пятеро. Мать ее от переживаний инсульт разбил, не залежалась она... Тогда мы с сыном и забрали к себе Анютку, внучку мою. Вот сегодня у нее день рождения, десять уже исполнилось...
Лиза замолчала, уйдя в себя, и печаль в ее подернутых выцветшей голубизной глазах стала почти осязаемой.
Теперь, когда мы разговорились, я смогла рассмотреть ее получше. Оказалось, что моя попутчица почти совсем седая. Как и я. Только я скрываю седину за краской, а в ее русых волосах серебристые пряди почти незаметны. Видишь их, лишь внимательно приглядевшись. А какие прозрачно-голубые глаза. Надо же! В молодости, наверное, были яркими-яркими. Как весеннее небо. А теперь вот верхние веки нависли. И сеточка морщин вокруг. Есть они и на лбу. Впалые щеки. Уголки сухих потрескавшихся бледных губ опущены вниз. Как грустный смайлик. А худенькая какая. Я такой была лет в тридцать. И всё хотела поправиться, чтобы стать наконец похожей на взрослую женщину, мать двоих детей. Вот ведь глупая была…
За окнами купе, в котором мы ехали вдвоем, быстро сгущалась тьма, которую лишь изредка вспарывали росчерки огней пристанционных поселков. Наш скорый поезд проносился мимо них не притормаживая, равнодушно, как мимо незначительных, не стоящих внимания пустяков.
Мы не сговариваясь включили ночники в изголовье и сидели некоторое время молча в их неярком, по-домашнему уютном свете, подобрав ноги и прислушиваясь к жалобным стонам стылых рельсов. Странно, эти звуки и тревожили и успокаивали одновременно, как чужие страдания: и жалко, и вроде хорошо, что не со мной.
Лиза прервала паузу и, тяжело вздохнув, продолжила:
– В первый раз я чуть не умерла, когда еще не родилась. Моя юная бестолковая мамаша наглоталась какой-то гадости, потому что ее, видите ли, бросил парень. Нет, это был не мой отец. Тот даже и не подозревал, что мог им стать. Обычное дело: подцепил на вечеринке, провел ночь и «пока». С этим она встречалась целых три месяца и, как говорится, уже строила планы. Видимо, еще на месяц вперед. Хотя нет. Моя родительница вряд ли была способна заглядывать вперед так далеко, – последнюю фразу она произнесла, горько усмехнувшись.
– Гадость, принятая в наше еще общее нутро, была такой отвратительно-горькой, что я своим крохотным мозгом уже тогда, наверное, поняла: моей маме наплевать не только на мою жизнь, но и на свою собственную тоже.
В тот раз ее откачали. И даже я осталась жива. Хотя лучше бы умерла уже тогда.
Я вздрогнула от этих ее слов, полных горечи. Да, видно, здорово ее жизнь побила.
– Вообще то, что я все-таки увидела свет, было просто нелогичным, абсурдным и бессмысленным. Говорят, акушерка, что меня принимала, так и сказала: «Что творится на этом свете… у нормальных мамаш детишки со всякими патологиями рождаются, а у этой «простигосподи» такая здоровенькая…» Она еще не знала, как понадобится мне мое здоровье, чтобы продолжать жить после каждой смерти, написанной мне на моем треклятом роду.
Лиза снова замолчала. Ошарашенная таким откровением, я не торопила ее с продолжением. Чувствовала, как ни тяжело даются женщине ее воспоминания, но выговориться ей надо. Здесь и сейчас. По себе знала: иной раз проще обнажить свою душу перед чужим человеком, имя которого забудется еще раньше, чем вы расстанетесь навсегда.
– Вот скажите, зачем она меня родила? Ведь я была ей не нужна. Совсем не нужна. Она не привыкла думать о ком-то, кроме себя. Не знала, что это такое – не спать ночами, переживая за близкого, родного человека. Лучше бы она оставила меня в роддоме. Но нет, ее родители не дали этого сделать. Времена были другими. Хоть и грехом считалось, что родила без мужа, но бросить пусть и ненужного, но невинного ребенка – грех был еще больший.
Да, Лиза была права. Вспомнилось, как до последнего скрывала соседка, почти моя ровесница, свою беременность. Поправилась, мол, заболела. А «болезнь» ее очень скоро понятна стала всем. Девочку она родила. А нестарые еще бабушка с дедушкой записали внучку как свою дочь. Чтобы судьбу не ломать ни той, ни другой.
Женщина между тем продолжала.
– Тогда на мое счастье еще живы были мои дедушка с бабушкой. Так что до десяти лет я жила с ними. Жила вполне нормально. Они меня не баловали, правда, не принято было в семье над детьми дрожать да сюсюкать. Но я знала, что они меня любят, по-своему, конечно, внутри. Жалко, наружу эта любовь прорывалась редко, зато запоминалась надолго. Я, например, до сих пор не забыла, как бабушка связала мне шапочку с помпоном. Вы, наверное, помните, тогда девочки всё больше в платках ходили зимой…
Я согласно кивнула: точно, так и было, сама ходила в коричневом шерстяном платке с клетчатой красной каймой. А еще в хлопчатобумажных чулках, державшихся на резинках, и в панталонах-рейтузах, с начесом, которые теперь только бабулечки носят.
Лиза села поудобней и накинула поверх футболки кофточку – из окна несло холодом. Я почувствовала, что тоже немного замерзла, и прикрыла плечи мягким шерстяным палантином.
– Тогда только-только стали входить в моду вязаные шапочки и шарфики. Ох как они мне нравились. Я так завидовала девчонкам, у которых такие появились. Я долго ныла, прося бабушку связать мне такую же. И представьте мою радость и счастье, когда в подарок на день рождения я получила-таки вожделенную шапочку – голубую, в цвет моих глаз, с веселым помпоном, с ушками и завязками. Я ее как сейчас вижу. Позже, когда научилась сама управляться со спицами, перевязала ее в более взрослую, уже без помпона и завязок…
От воспоминаний глаза Лизы повлажнели, а щеки, до того серовато-желтые, даже чуть зарумянились. Хотя, может, это мне лишь показалось в тусклом свете купе. Просто ее лицо в этот момент озарилось каким-то теплым внутренним светом.
– Когда мне исполнилось десять, одного за другим не стало бабушки с дедушкой, и я стала жить с матерью. Она к тому времени раз пять выходила замуж и всё неофициально. Просто жила то с одним мужиком, то с другим, но гордо называла каждого своим гражданским мужем. Мать в то время еще работала, на фабрике, но уже тогда начала прикладываться к рюмке. И мужей себе под стать подбирала – тоже не дураков выпить. Ладно, квартира была двухкомнатная, и я не видела того, что творится в маминой. Приходила после школы, и если дома снова была попойка и дым коромыслом, я запиралась на задвижку в своей комнате и делала уроки. Чаще всего голодная, конечно.
Ко мне иногда стучались нетрезвые мамины гости, даже ломились, но я для надежности еще и ножку стула вставляла в дверную ручку. Знаете, как мне было страшно? Я смотрела на сотрясающуюся от ударов дверь и с ужасом ждала, что она вот-вот не выдержит напора и сорвется с петель. Мне даже и теперь это иногда снится… – Лиза судорожно вздохнула.
– Когда веселая компания расползалась кто куда, я выходила на кухню и ела то, что оставалось на столе. Ломти черного хлеба, томатную жижку рыбных консервов или баклажанную икру на дне банки, изредка недоеденный кусок колбасы. Какое там горячее – суп или второе… Об этом я только мечтала, вспоминая бабулины борщи и блины. А мама не любила готовить. Картошки, случалось, отварит в мундирах, вот и весь кулинарный «шедевр». Самое смешное, она еще и гордилась тем, что на кухне редко бывает, не то что другие женщины: «Я не для того родилась, чтобы торчать у плиты…»
Знать бы еще, для чего она родилась…
Бедная девочка, как же ей досталось. И наша семья жила небогато, все-таки шесть ртов на одну папину зарплату, но чтобы доедать за кем-то… Нет, такого не бывало. Мамина стряпня: супчик, не всегда с мясом, но все равно очень вкусный, жареная картошка, рыба, незабываемые пироги с яблоками, аромат которых я всё еще ощущаю, – всё шло на ура… Ну и фрукты свои да виноград – тоже подспорье к столу.
– Однажды, тогда мне было лет тринадцать, когда в квартире стихло после очередной пьяной гульбы, я вышла из комнаты и потихоньку пробралась на кухню. Есть хотелось ужасно, до тошноты, до мушек в глазах от слабости. На столе, застеленном мятой газетой, среди порожних бутылок, пустых консервных банок, огрызков лука и корочек я увидела тоненький, весь в крошках, кусочек сала. Голодное урчание в желудке заставило меня схватить его и жадно запихнуть в рот. Не представляете, каким вкусным он мне показался. Жаль, всего один и голода моего не унял. Полузасохшей хлебной корочкой я промакнула масло на дне баночки из-под рыбы и тоже отправила в рот. Я жевала его медленно, растягивая удовольствие, забыв в тот момент обо всем на свете.
Когда кто-то прижался ко мне сзади, дохнув мерзким перегаром спиртного и лука, а руками больно сжал мне грудь, я хотела закричать, но от неожиданности и страха голос куда-то пропал. По сипению и шепоту: «Молчи, глупенькая, тебе понравится», я поняла, что это материн «гражданский муж» дядя Яша. Он схватил меня, сопротивляющуюся, поднял на руки и понес в мою комнату. Я вырывалась, просила отпустить, даже, кажется, укусила его за руку, за что он меня ударил. Да так, что я потеряла сознание. Ну, а дальше…
У меня аж дыхание сперло от возмущения, от ненависти к той сволочи. Боже мой, какой выродок! Вот ведь скотина пьяная! Да как он мог, гад… с девчонкой… И мамаша хороша, дура. Неужели не видела, что дочка подросла, что ее дебильные ухажеры слюной исходят, глядя на ее дочь. Хотя чего можно было ждать от такой-то матери…
– Лиза, если вам тяжело об этом говорить… – начала было я, но моя попутчица остановила меня.
– Нет, нет, не беспокойтесь. Я всё это давно пережила. Просто, не поверите, но впервые рассказываю. Я никогда, ни-ког-да, – повторила она раздельно, по слогам, – никому не рассказывала о своей жизни так, как вам. Вы уж меня простите.
Я приложила руку к сердцу и сглотнула ком, стоявший в горле. Мой голос неожиданно охрип:
– Ну что вы, какое там «простите»… Спасибо, спасибо вам, что доверяете свою историю. Ведь я совершенно чужой для вас человек.
– Чужой человек, – повторила она словно эхо. – Вот вы думаете, наверное, столько лет прошло, а я в таких подробностях всё помню, словно вчера это было. Знаете, и хотелось бы забыть, да не получается. Может, ни разу не пыталась избавиться от этих воспоминаний, выплеснуть из себя, рассказав чужому человеку? Из-за этого? – будто спрашивала она меня. – Именно чужому, ведь не могла я такое поведать своему мужу или детям своим. Даже подруге не смогла рассказать в свое время, хотя она и пытала меня расспросами: зачем да из-за чего я отравилась тогда...
Когда я пришла в себя после… после того, как этот… – подбирала она нужное слово, – урод надругался надо мной, и догадалась, что случилось, в мою еще по сути детскую голову пришло совершенно взрослое осознание: я в тупике. И выхода из него нет. Матери говорить о случившемся было без толку. Она к тому времени уже не работала, пила практически беспробудно и жила за счет своих собутыльников. Лишиться одного из них ради дочери? Ответила бы: «Велика беда – чести лишили дочурку. Да кому она нужна – эта честь…» Единственными в моей жизни родными людьми были дедушка с бабушкой, но они умерли. Пойти жить к подруге? Не вариант, ее семья из пяти человек ютилась в однокомнатной квартире, и сама подруга спала на раскладушке в кухне.
Боже мой, боже мой, бедная, что тебе пришлось вынести совсем девчушкой, как рано ты повзрослела… Другие в эти годы еще в классики да пятнашки играли, ни забот, ни горя. Бантики, платьица нарядные, может, кто еще и в куклы играл… А здесь такое…
Я смотрела на мою собеседницу, слушала ее и удивлялась, как менялся цвет ее глаз. Они то были совсем светлыми, бледно-голубыми, почти прозрачными, когда Лиза вспоминала свою еще благополучную жизнь у бабушки с дедом, то насыщались цветом и становились совсем синими – когда ее переполняли эмоции. Вот и теперь они снова начали темнеть, наливаясь болью.
Лиза извинилась, достала из сумочки какие-то таблетки и выпила их, с трудом проглотив. Чуть погодя снова заговорила. Голос ее звучал на удивление спокойно и бесцветно, словно она рассказывала о чем-то обыденном и уж точно не плохом.
– К тому, что в квартире постоянно пили и ругались чужие люди, с которыми хороводилась мать, я уже привыкла. К полуголодному существованию – тоже. И к тому, что соседи, жалея, подкармливали меня иногда, а я до слез стеснялась этого, но голод пересиливал стыд, – и к этому тоже привыкла… Человек может привыкнуть ко многому. Всё это можно было пережить. Но насилие… – тут голос ее осекся, дрогнул. Но женщина взяла себя в руки. – А что этот дядя Яша в покое меня точно не оставит, я понимала, хоть и была совсем девчонкой.
Что мне было делать? Куда идти?
Тупик… Просто тупик…
Она снова замолчала. А я попыталась представить ее состояние в тот момент… и, честно, не смогла. Меня в детстве никто ни разу даже словом не обидел, не ударил. Я росла абсолютно счастливым ребенком, у которого были любимые и любящие мама с папой, братья, тетушки. Удары судьбы, обиды, разочарования, утраты… они были впереди, во взрослой жизни. Но это – как у всех. Каждого жизнь заставляет испить и из чаши боли и из чаши радости. И это нормально. Не познав цену страдания, не поймешь и вкуса счастья. Но хорошо, когда еще в детстве узнаешь вкус родниковой воды – чистой, прозрачной. Попробовав ее, помнишь всегда и ценишь потом, когда встречаешь в сердце другого человека хотя бы капельку такой.
Мои раздумья отвлекли на минуту от Лизиной истории.
– В квартире было тихо, только из-за тонкой стенки доносился храп дяди Яши и пьяное бормотание во сне матери. Я прошмыгнула в ванну, достала из аптечки все таблетки, что там были, налила в стакан воды и вернулась к себе в комнату.
Не помню, сколько я их тогда выпила, как меня замутило, как отключилась… Всё это было как в тумане. Отчетливо помню только одну мысль: всё, это конец… И мне от этой мысли стало вдруг так легко… Я даже увидела себя со стороны: в легком платьице, с воздушными шарами в руках, я летела над парком, в который меня в детстве водил иногда дедушка. Я очень любила этот парк. Дед покупал мне мороженое, которое я ела медленно-медленно, чтобы на дольше растянуть, а оно таяло и капало на платье и сандалии. А бабушка потом за это меня журила. Не ругала, нет, журила…
«Надо же, и у меня был такой парк, – унесло меня в детство. – В Ташкенте. Большущий. С озером. С колесом обозрения. С детским поездом…»
– Очнулась в больнице, – вернул меня к реальности голос Лизы. – Оказывается, утром за мной зашла моя подруга, чтобы идти в школу, и нашла без чувств. Она же и скорую вызвала от соседей.
Это была моя вторая смерть. Но в тот раз я сама захотела уйти…
Потом мать лишили родительских прав, а меня отправили в детский дом, где я прожила три года, до выпуска. Там тоже свои трудности были, конечно, там слабаков сразу ломают. Но после того ада, что творился дома… мне уже ничего не было страшно. Я теперь не голодала, не видела пьяных рож и могла спокойно учиться. У меня появилась смена белья, первый в моей жизни лифчик, мой собственный, представляете. И я ни за кем не доедала, хотя, признаюсь честно, первое время из столовой уносила кусочек хлеба в кармане…
После окончания школы поступила в педагогический, мне дали место в общежитии. Тут я снова узнала, что такое нормальная жизнь. Я ожила, расцвела, дышать стала полной грудью. Может, впервые по-настоящему начала жить. А прошлая жизнь… она вспоминалась как сон, кошмарный, но сон.
На третьем курсе на одном из вечеров в нашем девичьем институте, куда пригласили ребят из технологического, я познакомилась со своим будущим мужем Сергеем. Он тогда уже на пятом курсе был. Любовь, встречи, надежды, планы… Я не жила тогда. Я летала, обнаружив вдруг у себя крылья. Я наслаждалась каждым днем, каждым мгновением. Радовалась всякой малости и не подозревала, что всему когда-нибудь приходит конец.
Лизины глаза снова посветлели. Она улыбалась. Какая у нее милая улыбка. Удивительная женщина. У нее даже ямочки на впалых щеках откуда ни возьмись обнаружились.
– Мы поженились через полгода. Я сразу забеременела, родился наш первенец, Сашка. Я перешла на заочное, благо учиться оставалось уже немного. Сергей работал, я сидела с Сашкой до полутора лет, училась. Тоже закончила вуз, в школу устроилась. Когда старшему было три года, забеременела снова. Сережка мой радовался: у сына будет младший брат или сестренка. Родился мальчик. Назвали Мишей.
Боже мой, вспоминаю сейчас те годы – как же я была счастлива, счастлива безмерно, безрассудно, непростительно счастлива. Мне казалось, никто до меня не был счастлив так, как я. У меня, в эйфории от счастья, даже предчувствия не возникало, что за это придется платить. И такую большую цену.
Я с непониманием взглянула на Лизу: ну почему же непременно платить?
– Я поняла позже: нельзя быть счастливой просто так, без последствий, без расплаты. Через двенадцать лет этого казавшегося бесконечным счастья наступил этот день расплаты. Мой муж, которому было всего тридцать шесть, умер на работе от инфаркта. Пока приехала скорая, его уже не стало. Вы можете себе представить, чтобы молодой мужчина, казавшийся полным сил, ни разу не пожаловавшийся на сердце, вдруг умирает…
Тогда и я умерла…
Лиза сидела очень ровно, вытянув ноги. Только руки мелко подрагивали и теребили дорожное вафельное полотенце. А слезы катились и катились из ее вмиг потемневших глаз. Они капали на руки, полотенце, но женщина не замечала их, отстранившись, снова уйдя в свое прошлое…
Не выдержала и я. Засморкалась, закашлялась, пытаясь скрыть мокроту в глазах. Женщина, наконец будто очнувшись, отерла лицо платком, достала из сумочки флакончик валокордина. Налила в стакан минералки, накапала, не считая, в него дрожащей рукой лекарство. Выпила. Откинулась на подушку за спиной.
Я, не желая мешать, вышла в коридор и долго стояла там у окна, за которым не было видно ничего. Лишь мерцающие далекие огоньки изредка и ненадолго появлялись где-то далеко, поверх частокола деревьев вдоль дороги, и быстро растворялись в ночи.
Услышанное только что растревожило и разбередило душу. Я понимала боль и страдания этой женщины. Ведь и моя жизнь не протекала как равнинная река – без кипения страстей, ровно и спокойно. Если бы так. Встречались в ней и быстрины, и коварные пороги, и мели… Неудачный брак. Рождение детей, подолгу и часто болевших. Пьянство мужа. Потеря работы. Полунищенское существование. Уход из жизни родителей. Выживание. Проблемы с подросшими сыновьями. Смерть мужа…
Чтобы как-то успокоиться, сходила за свежим чаем.
Лиза сидела все так же и смотрела, как и я несколько минут назад, в темноту за окном. Что она там видела? Своего так рано ушедшего мужа? Себя, овдовевшую совсем молодой и оставшуюся с двумя детьми? Не знаю.
Я предложила чай. Лиза с благодарностью взяла стакан, вынула его из подстаканника и подержала в руках, словно грея их. Потом отпила несколько глотков и вернула в ажурный подстаканник.
– Я не случайно сказала, что и я умерла тогда вместе с мужем. Он стал за годы нашего брака самым родным, самым близким и любимым человеком. Он стал частью меня, частью моей души. Дети… Да, дети тоже были частью меня. И я их очень любила. И сегодня люблю. И пока жива, буду любить. Но Сережа… Понимаете, я около него отогрелась сердцем, окончательно ожила, стала верить людям, видеть в них хорошее. Рядом с ним и благодаря его любви и заботе я постаралась забыть о своем прошлом. О матери-пьянице, которая в итоге сгорела в собственной постели, уснув с непогашенной сигаретой. О том гаде, которого кто-то убил потом в пьяной драке. Обо всех своих детских обидах забыла. О том, как объедки со стола подбирала. Как соседей стеснялась из-за матери… И мне удалось забыть всё это. Почти удалось.
Лиза открыла сумочку и достала из кошелька небольшую фотографию. Протянула мне.
– Это Сережа. Он всегда со мной.
На черно-белом снимке молодой мужчина с ясным и очень открытым взглядом. Какое хорошее лицо! Я молча вернула попутчице фотографию. Она не стала убирать ее обратно в портмоне, и небольшой глянцевый прямоугольник остался лежать на столике, под рукой, которой она его поглаживала.
– Знаете, Лиза, и мой муж умер. Не в тридцать шесть. Но все равно – жить бы да жить еще. Если бы не пьянка…
– А мой Сережка не пил совсем. Ему и в праздник-то хватало стопочки. Он вообще не понимал, как это ради веселья напиваются. Какое уж тогда веселье.
– Это точно. Веселья тут мало. Хорошо хоть сыновья не тянутся к выпивке.
– И мои мальчишки выросли хорошими, добрыми и порядочными ребятами. И в армии оба отслужили, не стали от нее «косить», как теперь водится. Старший, как я уже рассказывала, рано женился, сразу после армии. Но вот так неудачно. Потом, когда уже разошлись, встретилась ему хорошая девушка, добрая такая, славная. Думали пожениться. Да не успели… Умер от сердечного приступа… В двадцать восемь…
Уж лучше бы я…
Когда не стало Саши, я, неверующая, как и всё наше поколение, кажется, впервые обратилась к Богу. За что, спрашивала я его, за что ты наказываешь меня так жестоко? Отчего ты так немилосерден ко мне? Отчего ты забираешь у меня самых дорогих моих и любимых людей? Да, я грешна, как любой человек, пришедший в этот мир. Но не более других. Я никого не убила. Не ограбила, не обманула. Осталась верна мужу и после его смерти. Я была хорошей матерью своим детям. За что же тогда ты меня наказываешь? За что?! Неужели за безверие? Неужели недостаточно просто жить по общечеловеческим заповедям, не творить зла, помогать тем, кому живется хуже, чем тебе… Неужели этого мало?
Знаете, и сегодня я не знаю ответов на эти свои вопросы. Даже сегодня, когда… – недоговорила она.
Снова замолчала, но ненадолго. Словно собравшись с мужеством, произнесла:
– Даже сегодня, когда мне осталось так недолго…
Догадка о том, что эта женщина больна, и, возможно, больна неизлечимо, пришла в то же мгновение: вот почему у нее такой нездоровый цвет лица.
– Да, врачи не дают мне больше полугода, может, чуть больше. Сказали, что шанс на выздоровление один на миллион.
Лиза сказала об этом снова спокойно и даже обыденно, как о чем-то незначительном и уж точно не страшном. И меня поразило это спокойствие, смирение, приятие того, что неотвратимо и неминуемо.
– И это будет моя последняя смерть. Теперь уже окончательная и бесповоротная, – даже пошутить себя заставила. – Я столько раз умирала, что уже не боюсь смерти. Честное слово. Я боюсь за тех, кто останется жить дальше. Это даже не страх, это… боль, переживание, это вечное беспокойство матери о своих чадах. Как сын перенесет это? А внучка? Ведь они еще ничего не знают. А я оттягиваю момент. Но сказать все равно придется. Вот съездила попрощаться с дедушкой и бабушкой. Ладно, хоть им врать не пришлось… А как живым сказать?
Я молчала, не зная, что ответить. Да и не ждала от меня ответов моя попутчица Лиза. Себя она спрашивала. В себе искала. Но и у нее, похоже, их не было…
Давно уже выключили свет. Чернота за окнами закрасила мир густой гуашью, которая просачивалась и в купе, сливалась с его темнотой. И лишь периметр двери светился тонким и зыбким прямоугольником. Я прислушивалась к дыханию спящей на нижней полке недавней моей собеседницы. Кажется, оно было ровным и тихим. А мне не спалось. Я всё прокручивала и прокручивала в голове рассказанное этой маленькой мужественной женщиной, столько перенесшей в своей жизни. Меня ее история тронула до донышка души. Перевернула в ней всё. Неужели всё так безнадежно? Неужели ее будущее – это тот мрак, что навис снаружи? Может, шанс все-таки есть? Пусть один на миллион. Пусть такой же тонкий, едва различимый и хрупкий, как окаемка света вокруг двери? И все же света, а не тьмы…
«Боже, не за себя прошу. Эта женщина страдала столько, что и врагу не пожелаешь. И счастья на ее долю выпало немного, и заплатила она за него сполна. Боже, будь к ней милосерден, пожалей ее сына и внучку. Знаю, смерти не избежать никому. Но пусть Лиза поживет еще. Пусть вырастит внучку, порадуется за сына. Просто порадуется жизни. Не отбирай ее у этой женщины, если это в твоей власти. Пусть этот призрачный, как мираж, шанс, что ей дается, сбудется. Боже, прошу тебя, прошу…»
Под утро провалилась в сон, и такой крепкий, что не слышала, как сошла моя попутчица. Словно ее и не было…
Альфия, до слез... сижу, вспоминаю свое житие... Боже мой! Как все в жизни сложно и порой страшно.... Помоги нам, Боже, перенести все трудности! Спасибо вам за такой душевный рассказ- исповедь!
Спасибо, Танечка! Хотела выложить его на драму, но потом передумала. Пусть живет самостоятельной жизнью. Вообще-то это новый один рассказ из серии путевых заметок "Под мерный стук колес". Позже помещу туда.
Трогает душу Ваш рассказ, Альфия! Почему так, когда мы счастливы, то ждем за свое счастье расплаты? Может быть, не нужно этого делать, ведь мысли наши материализуются.
А это принцип маятника, Владлена. Качнет в одну сторону - счастье безграничное, в другую - наоборот... Спасибо! А что мысли материальны - это точно! А потому лучше, когда они позитивные и радостные.
Удивительное и прекрасное качество есть в твоих рассказах - дарить свет и надежду. Низкий тебе поклон, Волшебница, за это. Сердце рвётся в клочья, слёзы застилают глаза... А в конце появляется что-то, возрождающее к жизни. И пусть она, жизнь, как всегда и как у всех, полна и трудностей, и отчаяния, - вера дарит спасение. И маятник, рухнув вниз, неизбежно качнется вверх.
Натулечка, это здОрово, что в этом, кажется, таком нерадостном и безнадежном будущем ЛГ и ты вместе со мной все-таки увидела свет: пусть тонкий лучик, который может и погаснуть, но он есть, он дарит надежду - пусть даже эфемерную и призрачную... Спасибо тебе, дорогая!
Альфия, какая невыносимо тяжелая жизнь у этой женщины! Действительно, за что, чем она провинилась! Никто не может ответить на вопрос "за что мне такое"? Иные люди всю жизнь купаются а счастье, да еще и недовольны, вечно ноют, а Ваша героиня даже в такой безнадежной ситуации находит горький плюс - "я так привыкла к смерти, что уже ее не боюсь"! Судьба ее несправедлива, неоправданно жестока! Написано реалистично, пронзительно, необыкновенно точно. Сопереживаю и грущу!
Танечка, не зря говорят: у кого суп жидок, а у кого жемчуг мелок... И у меня нет ответа: за что? За что... Может, столько испытаний в жизни земной даруют рай там, в той жизни? Спасибо, Танюша, ужасно рада Вам!
Я в юности дружила с мальчиком,дороги разошлись-у него жена,сын-не получилось!Женился во второй раз и жена,какую пожелаешь каждому-умница и хозяйка!Двое деток сын и малютка дочь!Родители хорошие-всё казалось бы сложилось!Да нет-на той неделе похоронили...Повесился в 31год-жизнь задолбала! Я не знаю,что и думать...как объяснить поступки и понять судьбы людей? Извините,что пожалилась... А рассказ Ваш,Альфия,высший пилотаж и проникновенность!Впрочем,как и все Ваши произведения!
Оксана, да, порой жизнь такие кульбиты проделывает с судьбами, не знаешь, что и думать... Спасибо, рада, что читаете, находите созвучие. Заглядывайте еще.
Привет, Альфия! Да уж-ж, созвучно. Хорошо, что поправил до того, как прочитал твоё, а то бы не знаю, что получилось. Тронул рассказ, как он мог оставить равнодушным? Заставил задуматься: действительно, почему жизнь так не справедлива? Почему подставляет подножку тому, кто это совершенно не заслуживает? В чём тут причина? А ведь она, наверняка, есть. Понять бы... Что заметил: Саксаул – дерево, не кустики. А округлые кустики – это, скорее всего, кусты перакатиполе. Удачи!
Привет, Саша! Да, очень созвучно. Рада, что рассказ тронул, а не просто выдавил слезу - такой цели не ставилось. А насчет саксаула ты прав, это я ошиблась. Поправила. Спасибо, что заметил и подсказал.
Помочь сайту
Поздравления
