Случай в дачном поселке

— Пошла, пошла вон отсюда! Все гряды мне истоптала, гадина! — визгливые крики похожей на пугало женщины неслись вслед собаке, трусящей по тропинке. Изможденная, с выпирающими ребрами, пегая сука с пустыми темными сосками, болтающимися туда-сюда в такт движению, испуганно оглядываясь, бежала прочь. Подальше от тетки, что плевалась злой руганью. Прочь от этих людей. Бежала к другим, кто, может, не прогонит. Даст еды, а если повезет, то и немного уже подзабытой ласки.

Камень, брошенный орущей дачницей, больно ширкнул по тощему собачьему боку.

Боль, голод, а еще тоска, почти неотступно преследовавшие последние недели, мучили собаку уже не так остро, как в первое время после того, как не стало хозяина. Коренастый, бородатый, пропитанный запахами пота, давно немытого тела и затхлостью одинокой жизни, он однажды лег спать и не проснулся. Собака тыкалась влажным носом в большие мозолистые руки старика, пропахшие табаком, смотрела в заросшее седой растительностью лицо и все ждала, что он вот-вот откроет глаза, проморгается и произнесет как всегда чуть виновато и хрипло: «Альма, девочка моя, опять ты раньше меня проснулась. Погоди, сейчас покормлю».

Но старик лежал молча и не шевелился.

Альма, справив нужду в конце заросшего бурьяном огорода, вернулась в дом, посмотрела на спящего хозяина и свернулась кренделем на пыльном домотканом половике подле кровати. Но сон не шел. Что-то непонятное тревожило, не давая спокойно дремать. Время от времени она поднималась на ноги, взглядывала на старика, ожидая, что и он посмотрит на нее, однако всё оставалось по-прежнему. И только вязкая тишина в доме становилась всё ощутимей.

Часы на стене, и те перестали тикать. Остановились.

Собака подошла к плошке с засохшими остатками вчерашней еды. Смачивая слюной, тщательно вылизала чашку. Запила водой из ведра, стоящего на полу у печки: знала, старик за это не заругает.

Так прошел день. Уже смеркалось, а хозяин все не просыпался. Альме хотелось есть, но еще больше, чтобы старик наконец встал, заговорил с ней, потрепал за ухом. Потом они, может, выйдут с ним во двор. Хозяин сядет на скамейку под навесом, а Альма устроится около его ног. Старик скорее всего закурит, глядя задумчиво вдаль: на поля, на лес у околицы деревни, и будет гладить ее по голове.

Ночь прошла всё в той же гнетущей тишине. Не было слышно храпа старика, его кашля и привычного кряхтенья. Обычно он вставал пару раз за ночь, выходил на крылечко, где, сидя на ступеньках и ежась от прохлады, делал несколько затяжек. Альма, конечно же, выходила с ним. Потом в избе пил воду и снова ложился, бормоча: «Господи, прости грехи наши тяжкие… Эх, Люба моя, и зачем ты поспешила…» 

Утром Альму разбудил голос соседа: «Петрович, а Петрович, спишь, что ли? Что это тебя не видать второй день?»

Потом старика увезли куда-то на машине, а дом заперли. Собака не уходила со двора и всё ждала возвращения хозяина. Но того всё не было и не было.

Когда объявились «наследники» – толстомордый лысый мужик с блестящей на солнце золотой цепью на груди и женщина в широкополой шляпе, брезгливо осматривавшая дом и большую запущенную усадьбу, Альма поначалу обрадовалась людям. Соскучившаяся по исчезнувшему старику, собака с надеждой ждала от новых хозяев если не любви и заботы, то хотя бы какого-никакого прокорма. Ведь сама она готова была служить и дальше, справно охраняя хозяйское добро. Однако приехавшим из города дальним родственникам «старая сука, которая, наверное, еще и больная» была не нужна, и Альму прогнали со двора.

Собака не сразу поняла, что этот дом отныне чужой для нее, что сторожить его теперь будет не она, а молодой поджарый доберман, который при первой же встрече дал понять, кто тут хозяин.

Дальше была череда дней, наполненных поисками еды, бегством от людской жестокости, холода и голода. Эти дни, когда надо было выжить любой ценой, слились в один бесконечно долгий — без радости, без любви, пропитанный отчаянием одиночества и собственной ненужности. Даже троим своим щенкам из последнего помета она перестала быть нужной, не найдя их в заброшенном полуразвалившемся сарае, где оставила спящими, когда вернулась с поисков съестного.

Так прошло еще какое-то время.

В начале лета прибившись к небольшому дачному поселку у дороги, Альма, исхудавшая до анатомических подробностей скелета, на трясущихся длинных ногах ходила от участка к участку, с надеждой взирая на их хозяев, заглядывая в равнодушные лица. Люди  спрашивали друг у друга, чья эта доходяга, шатающая как новорожденный теленок, отводили взгляд от ее печальных почти человечьих глаз, а кто и прогонял тут же сердито, оправдывая нарочитой черствостью собственную беспомощность: «Нечего приваживать!» И никто не позвал ее к себе, никому не было дела до этой старой псины. Даже те, что подобрей, бросая ей из жалости кусок хлеба или косточку, переживали, как бы она не привязалась к ним. Но собака не обижалась и упорно шла к людям. Сдержанно виляла хвостом, словно знакомым, улыбалась по-своему, располагающе, всем видом будто говоря: «Я не буду вам обузой, только позвольте остаться», и все равно ни один человек не захотел обременять себя лишним беспокойством.

«Пошла, пошла вон отсюда!» Под крики женщины собака дотрусила до дороги, по которой проносились машины. Одна, другая, третья… Вдруг Альме почудился голос ее старика-хозяина: «Альма, девочка моя, иди ко мне». Он послышался как наяву, словно доносился с другой стороны дороги. Собака встрепенулась, завиляла хвостом и, забыв в тот момент обо всем, что с ней произошло, радостно бросилась наперерез асфальтовому полотну, потеряв всякую осторожность. Бросилась, не видя приближающегося автомобиля.

……………………………………………………………………………………………………...

— Мама, собачка жива? Мама, ну скажи, что она будет жить. Пусть она не умирает! Ведь она поправится и будет жить с нами? Правда? Мамочка! Ну почему же ты молчишь, мама?!  

— Похоже, ей больше некуда спешить, доченька...