Нубти

“Я восстал, как Херу Хену, великий сокол, выходящий из
своего яйца. Я взлетел, как золотой сокол, я поднялся из
глубины”.
“Я возвышаюсь, как возвышается изначальный, я становлюсь
подобен Хепри. Я расту, как растут деревья, я – плод каждого
бога”.
“Книга идущих дальше”, глава 83

Мы ехали по городу. Поздняя осень. Почти ночь. Город горел, в чёрном воздухе. Московский проспект был похож на огненную реку, и в ней сверкали, неслись огни – драгоценные камни осени. Фонтанка, переполненная черной водой, была прекрасна своей чернотой, блеском золотых фонарей, драгоценными шкатулками казалось просвеченных подсветкой зданий. Город, замороженный в хрустале холодного воздуха, казался ирреальным, невозможным, одухотворённым живым существом. Рядом со мной были мои родные, моя семья, и я подумала, что это наверно и есть счастье. Я поняла, что счастлива спокойным счастьем и лучше этого счастья ничего не может быть на свете.

Я иду по Каменноостровскому проспекту. Здесь я жила в детстве, бывала в юности, здесь я ходила всегда. Мы привыкаем к городу, мы не смотрим по сторонам. Я ловлю своё отраженье в витринах магазинов. Неужели это я? Боже. Лучше мне себя не видеть. Что делает с нами жизнь? Зачем она это делает с нами? Я давно не читаю книг, не слышу музыки, я не умею видеть, живу, как все, по привычке. Странные, однако, бывают у людей привычки, и сегодня странный день. Такое же серенькое как всегда небо, перламутровое, с голубым отблеском, те же жестяные башенки Австрийской площади, тот же тягучий модерн Петроградской. Гул машин накатывается волнами.
Я вспоминаю. Я чувствую что-то такое знакомое, моё, то, что всегда было со мной, и вот оно пробудилось, и стало возвращаться, как сон, который уже снился.

Иногда я вскакиваю от страха по ночам во сне и просыпаюсь, на бегу. Я что-то забыла. Мне всегда кажется, что я что-то забыла, очень важное, то без чего невозможно обойтись и мучительно вспоминаю, и не могу вспомнить.
Может быть, я забыла включённый утюг, потеряла документы, оставила на газу кастрюлю. Страх, глупый страх, который мешает жить, любить детей, радоваться жизни. Ночной ужас, кошмар, голый страх, ужас без сновидений.


Мы едем по Большой Пушкарской. Уже поздно. Машин мало, комфортная езда. В окнах жёлтый свет. Сонные неяркие фонари. Старые дома. И у меня такое чувство, будто я вижу мой город впервые. Старые деревья, голые, изогнутые ветви, тени. Там, в темноте что-то шевельнулось. Какая-то искра памяти вспыхнула и захлестнула невыносимым страданием. Та, другая жизнь, непрожитая, несбывшаяся, абсолютно невозможная, превратила эту чужую и вместе с тем мою реальную жизнь в ад. Безысходность не знает жалости. Страдание не видит конца, оно замыкается на себе и движется по кругу.

Кронверкская набережная. Здесь росли тополя. Кора у них была толстая, грубая. Она покрывала ствол широкими пластинами, теперь таких тополей больше нет. Здесь вообще нет тополей. Нева, перламутровая, серо-голубая, живая. Желтые стены, тонкий шпиль в голубом перламутре. Как давно это было! Как я могла забыть это невероятное чувство красоты, мучительное и прекрасное. “Прекрасное – трудно” . Я хочу помнить, помнить всегда, вечно, как бы это не было трудно. Я не хочу ничего забыть.
Чувство жизни, невероятное чудовищное, и прекрасное возвращается ко мне. Я хочу видеть, чувствовать, слышать. Я хочу жить в том прекрасном мире, где я уже жила раньше.

Слёзы текут. Я плачу бесшумно, у меня не краснеют глаза. Плакать так же естественно, как дышать. Что же случилось с моим спокойным счастьем?
Что такое счастье? Куда исчезает оно, и почему оно исчезает без всяких причин? Что я оплакиваю? Ведь это грех. Зачем гневить Господа Бога и плакать, страдать, если всё хорошо, если нет повода для слёз? Но слёзы катятся. Я вспоминаю и не могу вернуться обратно из моей памяти.

Бесконечная лестница, она никогда не кончается. Я иду и иду по ней,
поднимаюсь всё высшее и высшее. Там, на верху есть закрытая дверь.
И за ней счастье, невозможное счастье, то счастье, которое вечно, и которое никогда не кончится.

Мне сегодня приснился сон. Я сидела на твоей кровати, прямо на мятых простынях, с ногами. На мне было алое платье. Я была молода, стройна, похожа на красный цветок, а ты не был похож на себя и тоже был молод, прекрасен, черноволос, узкоглаз, как азиат, и я всё время боялась, что это кто-то чужой, что я обозналась. Твоя мать заходила в комнату, а потом опять исчезала в коридоре. Ты сказал, что тебе надо уйти, ненадолго, и я посмотрела в твои глаза, я замерла от счастья – это был ты, я тебя узнала, такого чужого и непохожего.
Когда я проснулась, сердце билось, как сумасшедшее. Мне казалось, что всё теперь изменится, всё будет прекрасно, и я улыбалась сквозь слёзы.


Мы поехали гулять. Почему эти ночи называют белыми. Они совсем не белые, в них столько цвета, необыкновенного, завораживающего. Закат был лимонным, ярким, и в нём плавились жёлтые фонари. Жёлтые окна сверкали над ярко голубой Невой невероятным, золотым блеском. Золотой купол собора сиял над городом, как второе заходящее солнце. А потом небо стало розово-голубым, и розово-голубой лентой текла, переливалась Нева. Дворцы горели ослепительным итальянским светом, невероятным, отчётливым, и были устремлены туда, где человек может быть когда-нибудь станет все-таки человеком. Какое-то невыносимое страдание сжимало горло, лишало тело веса.

“Любовь – рожденье в красоте” . А может быть красота – рождение в любви. Что мы любим? И принадлежит ли то, что мы любим душе человека.
Любим ли мы самого человека, или то чувство красоты, которым он одержим. Чувство красоты – самое мучительное чувство на земле. Любовь мучительна, но человек отвечает, отвечает взглядом, словом, чем-нибудь, но отвечает. Любовь надеется. Красота безответна и безнадёжна. Её не с кем разделить. Она слишком высоко поднимает человека и там, на грани безумия оставляет одного, сгорающего от внутреннего огня и почти обезумевшего. Твоё лицо, страдающее, освещённое внутренним светом красоты, беспомощно смотрит из памяти.

Мне приснилась розово-голубая, перламутровая ночь. Там, где находится Троицкий мост, был жёлтый, чистый песок. Перламутровая вода ласкала его, переливалась, Дома напротив Петропавловки стояли почти в воде, их фасады, были видны отчётливо, они были абсолютно реальны, и колонны были похожи на клавиши прекрасного, невозможного инструмента.
Я шла по песку, и на нём оставались следы моих босых ног. Несуществующие следы на несуществующем песке из моего перламутрового сна.

Говорят, нужно учить духовности. Многие думают, что это что-то вроде истории или географии. Можно дать хорошее образование, можно привить хороший вкус, и то не всем, но нельзя привить чувство красоты, нельзя научить духовности. Гений не принадлежит человеку. Он, как эстафетная палочка, которую мы передаем друг другу. Гений жесток. Красота создаётся и постигается на одном и том же, очень высоком уровне чувств. Именно гений приносит человеку величайшие наслаждения и чудовищные страдания на грани безумия. Где же она, эта грань? Кто определил её местонахождение? Где та грань, за которой безумие и возле которой духовность? Я вижу глаза. В них жалость и бесконечная любовь. Мне они мерещатся постоянно. Это сумасшествие, самообман, иллюзия? Это память? Или это я смотрю на мир твоими глазами? У нас лечат от духовности в сумасшедшем доме, здесь не Восток, где переживают второе рождение в храмах. Ты не смог пережить, и я не смогла помочь.
Я знала, что ты чувствуешь, я знала, что и как ты видишь. Я не могла так чувствовать и видеть. Откуда и как человек может знать то, что ему недоступно? И потом, когда я научилась видеть, и когда ко мне пришло чувство красоты, я сразу поняла, это то, чем жил ты, то, что было мне недоступно, это то, что я любила всегда.

Сон. Какая-то большая, запущенная комната. Мужчины разговаривают, спорят. Я тут чужая. Входишь ты, и все замолкают, все слушают тебя. Ты раздражён. На твоих губах какой-то круг, как присоска, или засос. Ты грубо прогоняешь меня, и я говорю обиженно и раздражённо: “Даже если ты умер, и тебе не разрешают говорить со мной, всё равно, так нельзя”. Ты улыбаешься, зло. Берешь меня за плечи, смотришь насмешливо и целуешь в лоб. Ты впиваешься, как вампир, и я знаю, что сейчас умру. Это такое счастье! Я не хочу просыпаться. Ты вдохнул в меня свой дух, ты забрал мою душу. Твой поцелуй страшен и прекрасен. Но ты отпускаешь меня. Смотришь насмешливо, ехидно и не зло. Я буду жить. Я просыпаюсь, и со мной остаётся поцелуй смерти. Я просыпаюсь с остановившимся сердцем. Оно начинает биться, быстро, быстро, я задыхаюсь. Я не хочу просыпаться, никогда.

Я люблю свою семью. Это моя жизнь, и без них, любимых, жизни нет, не существует. Что же было со мной? Я предала, пусть и во сне, всех, кого любила и люблю, я была счастлива. Я могла оставить их одних. Смерть – это тоже измена?

Я иду по желтушным улицам среди жёлтых фонарей, между жёлтыми домами. Мороз, очень холодно. На улицах пусто, жёлтая пустота. Лёгкие пики оград, белые колонны вырастают из снега. Дворцы Снежной королевы. Холодные, мраморные букеты капителей, резные, прекрасные. Барельефы: гречанки в белых туниках, герои и боги, доспехи. Итальянский город в снегах, ирреальный город бесконечной, неразделённой красоты, мучительной и бесстрастной, холодной античной красоты.

Мне приснились рисунки. Графика. Зима. Сугробы, сосны в снегу. Луна, звёзды, вернее, какое-то созвездие, очень яркое. На оном из рисунков была рогатая фигура, или тень без лица. Есть ли лицо у дьявола? У смерти есть.
У смерти обычное лицо мёртвой женщины, с синеватым, мёртвым ртом, и мутными, слизистыми глазами. Лицо не глупое и не умное, не злое и не доброе, не уродливое и не прекрасное – совсем не безглазый череп. И сложена она нормально, не толстая, не тонкая, не скелет с косой. Когда женщина в плаще с капюшоном обернулась, я даже не испугалась. Испугалась я позднее, когда она повела меня с собой, и я увидела замкнутое пространство, из которого не было выхода. Я просила, что бы она дала мне пятнадцать минут жизни, мне казалось так важно получить эти несколько ничтожных минут. Она ничего не ответила, презрительно отвернулась и ушла. Сны радуют нас редко.

Чувство красоты. “Красота спасёт мир”. Российский маркиз Де Сад похоже что-то не договаривал. Чем высше поднимается человеческий дух, тем ниже он падает. Чудовищная чувственность, чудовищное, яркое чувство жизни, полноты и красоты этой жизни захватывают человека.

Неужели это может повториться. Тысячи людей, заполняющих Колизеи. Зрелища смерти, крови, боли, ада на земле, садизма, секса. Сладострастные толпы, содрогающиеся от наслаждения, горы изуродованных трупов. И это римляне, построившие в варварской Европе первые города, первые прекрасные здания, поставившие первые прекрасные скульптуры, проложившие первые дороги, издавшие первые законы. Вот она, Европа, соблазнённая прекрасным быком. Прав Аристофан, в образе человеческом соблазнить кого-либо трудно, вот и приходилось Зевсу напускать тумана, осыпать золотом, превращаться в быка, или лебедя. Не любят женщины людей, подавай им что-нибудь этакое, нечеловеческое. Слава Богу, человечество пока довольствуется киношным кетчупом и постельными сценами с голозадыми “звёздами”, не имеющими отношения к небу.

Прекрасны извращённо-чувственные греческие мифы. Созданное греками абсолютно светлое, недостижимо прекрасное искусство смотрит на меня вдохновенно и чисто, но там, за ним, мерещится тень зверя.

Почему понимание, видение, острота чувств, приходят слишком поздно, не тогда, когда надо? Я была не права. Сумасшедших не судят, они не подсудны. Твоя душа была нестерпимо больна, а я не понимала, догадывалась, но не понимала. Древние греки считали болезнями души трусость, жестокость и прочие пороки. Ты был болен многими душевными болезнями. Ты тоже был виноват. Но почему я так страдаю, за что?
Может быть, никто не был виноват, кроме Бога, который смотрел на нас и не помог. Может быть виноват тот, кто создавал красоту и испепелил всю свою жизнь ради этого, а теперь испепелил и нашу. Я вспоминаю слова старого, больного Микеланджело, проходящего мимо молодых людей, копировавших фрески Сикстинской капеллы: “Скольких ещё моё искусство сделает глупцами”.

Надо следовать своей судьбе. “Врождённую карму, даже с грехом сопряжённую, сын Кунти, нельзя оставлять, ибо все начинания окутаны грехом, как пламя дымом…” Куда завёдет эта “сопряжённая с грехом” карма? А вдруг, заслонит звёзды тень зверя? То пламя, которое бушует во мне, счастье оно или горе? Оно неутолимо и оно прекрасно, как моя не прожитая жизнь и моя не выполненная карма.


Мне снится дорога. Кругом поля, редкие кусты, вдоль дороги попадаются старые сосны, большие, не очень высокие, корявые и прекрасные. Вот кладбище. На могилах горят свечи, лампадки, лежат складни, иконы. Мы выходим из машины и идём в город. Это чужой город. Моей семье плохо, я что-то не так поняла. Когда я поняла то, что от меня требовалось, всем стало лучше. Мы идём гулять по городу, в сине-голубых сумерках. Типовые девятиэтажки, и нет никого, ни одного человека вокруг. Это мёртвый город. Я вижу желтый свет в окне, но это отблеск далёкого заката. Огромный подъёмный кран раскачивается в синем сумеречном небе, мелено, и скрипит в полной тишине мертвого города.
Утром на улицах появляются люди, они бегут куда-то с сумками, идут с детскими колясками. Я пытаюсь спросить их, что это за город, где мы находимся. Но люди идут мимо, они не видят меня и не слышат. Город, наполненный людьми, остаётся мёртвым. Тревожный, жуткий, чувственный сон, сон смерти.

Мы идём по лесной дороге. Август. Лес ещё прекрасен и полон жизни.
Какой-то вздох проносится по лесу, как волна. И я попадаю в ритм. Я слышу оркестр из миллионов инструментов. Я слышу музыку, чувствую каждый инструмент. Я знаю всё, что думает каждый музыкант, слышу его мысли.
И нет ни одной фальшивой ноты в этой музыке, звучащей по воле невидимого и вездесущего дирижера.
Человек разучился понимать музыку природы, он отрешён от ее дыхания. Он не знает, этой, общей для всей природы гармонии и вынужден творить свою. Природа никогда не поднимает человека высшее того, чем он является на самом деле, искусство возносит на ту высоту, которой человек не заслужил. Слишком мало человеческое “Я”, и недостижимо прекрасна гармония созданная человеком. Плати человек! Твоя вина тебе известна.

Простые чувства простых людей – бытовуха, женская заземлённость,
бездуховность. Зачем считаться с простыми чувствами, ведь они не идут ни в какое сравнение с теми, другими, больными обнаженными и прекрасными. Те, другие, редкость, ценность величайшая, а значит можно, если не всё, то почти всё, стеснятся некого. Молчит оркестр из миллионов инструментов, простые чувства попираются тенью без лица.
Жизнь, без любви к ребёнку, к мужу, к человеку. Жизнь без жертвенной, лишённой эгоизма любви, всепоглощающей и абсолютной. Что она стоит? Имеет ли такая жизнь хоть какую-нибудь ценность? Духовность, одухотворённость – это не любовь к человеку. Это любовь через человека к чему-то большему, чем человек. Природа поступает мудро. Женщина любит просто человека, ведь кто-то должен его любить. Рыцарь был прав, когда принял и полюбил Иоланту, незрячую. Есть другая красота, и ещё не известно, какая из них важней. Прекрасный Рыцарь умел видеть красоту мира и сумел разглядеть нравственную красоту Иоланты. А ещё говорят, что Чайковский женщин не любил. Прозрела Иоланта, или нет, это не так уж важно.

Тёплая осень. Середина сентября. Ночи тёмные. Чёрная вода в Неве движется, медленно поднимается, опускается, дышит, как грудь исполинского чудовища, украшенного сверкающими диадемами, горящих мостов. Нева блистает, окружённая пылающими в языческом огне зданиями. По набережным медленно движутся, переливаются золотые цепи дорог, сверкают драгоценными камнями огней. Весь этот огонь, всё это золото отражается в Неве, в ее живом дыхании, а высоко, в невероятно синем небе горит искра ангела и крест, вознесённый над городом.
Спасёт красота мир или разрушит, зависит от меня – человека, от моей нравственной красоты, от красоты моего, человеческого духа. Мы несём ответственность за тех, кто любит нас, за тех, кого любим мы, за тех, кого мы любили и за тех, кто любил нас. Мы несём эту ответственность всегда, вечно, ведь любовь – это и есть вечность, и другой вечности нет, и не будет.

“Ба приходит к месту, которое ему известно; оно не может забыть путь своей прожитой жизни. Никакой вид магии не удержит его. Оно приходит к тем, кто предлагает ему воду”. Я предлагаю тебе воду. И если ты захочешь, буду предлагать всегда. Только, кто кому предлагает воду? Похоже, мы предлагаем, её друг другу, иначе всё теряет смысл. Я пью твою воду,
и не могу утолить жажды.

Мне снится сон. Мы с мужем идём домой. Уже очень поздно. Подходим к дому. Я поднимаю глаза и вижу, что все дома пусты. Здесь давно никого нет, только в моём окне горит неяркий, тёплый, жёлтый свет. Я радуюсь – ребёнок уже дома. Фонарей нет, и луна светит невероятно ярко. Обычный двор между типовыми домами превратился в дикий, запущенный сад. Исчез асфальт, он весь покрыт разросшимися кустами, и невозможно подойти к подъезду. Весь двор – волшебный сад, дикий хаос переплетающихся, лежащих друг на друге ветвей, и каждый лист сияет, переливается в опьяняющем, невероятном лунном блеске. Не видно ни одного участка земли, не видно травы, цветов. Всё вокруг – сплошное, одухотворённое сияние листьев, море листвы, бесконечное забвенье вечной, живой красоты. Мы стоим в оцепенении, почти растворённые в этом необыкновенном мерцании жизни.

Мне редко снятся волшебные сны, мне давно не снишься ты, я не вскакиваю по ночам от страха. Я не сгораю в очистительном огне
Сохмет, выжигающем все земные шлаки и освобождающем чистый дух. Наверно ты меня простил, а может быть, забыл, зачем тебе такая старая, мокрая курица, как я?
Я никогда не держала на тебя зла и не хотела причинить тебе боль.
Я просто хотела забыть, хотела, чтобы этого никогда не было, я думала, что умирать надо вовремя, но не умерла, умер ты. И я хочу помнить, помнить всегда, вечно. Пусть мне будет очень больно, трудно, плохо, всё равно, я хочу помнить. Забвенье хуже смерти, оно – небытие. Забвенье – это пустота, отсутствие жизни, вакуум чувств, ужас без сновидений. Мы живём, пока нас помнят и хотят помнить.

Нубти – двуглавый бог древнего Египта. Две головы – сокола и осла смотрят в разные стороны. Убийца Сет и сын убитого – Гор, сын мертвеца, воскрешённого любовью Исиды. Только священная кровь Исиды давала законное право на трон в Египте и бережно передавалась женщинами царского рода на протяжении тысячелетий. Каин и сын убитого Авеля, жизнь, подаренная любовью и нелюбовь, не имеющая потомства, победившее добро и побеждённое зло – бесконечная двоица древнего мира в одном человеческом теле. Тонкая талия, красивые ноги, широкие, развёрнутые плечи, стройная фигурка, лёгкая походка из тьмы веков – вечный импульс к развитию, вечный синтез и вечная борьба.
“Я взлетел, как золотой сокол….”
“Я росту, как растут деревья, я – плод каждого бога”.

Идёт снег. Снег растворил город. Снег лёгкий, крупный, пушистый. Он всё смешал, всё перепутал, всё превратил в сплошное движение, в бесконечный полёт, и ничего не видно в этом сияющем хаосе. Где небо, где земля? Где саван, где фата? Всё смешалось, и даже я стала какой-то Снежной королевой, белой и волшебной. В этом невероятно прекрасном мире я одна виновата во всём. Не наказывай их, Боже, и дай нам всем счастья.
01.11.04.





1 Платон. В 4 Т. М. 1990г. Т.1 с. 417.
2 Платон. В 4 Т М. 1990 г. Т 2 (Пир)
3 Бхагавад-гита. Антология мировой философии. В 4 т., М., 1969. Т. 1. Ч. 1.С. 105-107.
4 Микеланджело Буонарроти. Лирика. Ленинград. Детская литература. 1987, с. 163.
5 Розмари Кларк. Священные традиции древнего Египта. М., 2002, с. 313.
6 Богиня войны. Она охраняла древний Египет от варваров, кроме этого, у неё было множество других функций.

Был опубликован в Альманахе "Голоса Петербурга"