НОВОГОДНИЕ КАНИКУЛЫ

 На конкурс  

 Зимние каникулы

 Студент всегда живет в ожидании чего-то нового, интересного. Особые чувства вызывают у него каникулы.  Мы с Иваном тоже их ждали с нетерпением. В это время мы каждый раз ездили, а точнее сказать – ездили и ходили в гости к его родителям. Домой я попадал только летом. Остальное время жил в общежитии. А Ивану нужен был кто-нибудь, кто  разделял бы с ним опасность в непростом пути через тайгу.

Под Новый год мне нездоровилось. Я сильно кашлял.  Путешествовать не хотелось: боялся, как бы не получить осложнения. Но Иван так меня упрашивал, так уговаривал,  что я и на этот раз поехал с ним.

- А когда же мы будем курсовую работу делать? – задавал я вопрос.

- Успеем! У нас на все про все десять дней. Пять из них проведем в поселке у родителей, а за оставшееся время рассчитаем агрегаты и выполним чертежи.

Сначала мы часа четыре ехали поездом до станции Таштагол, где железная дорога заканчивается. А потом  – пешкрм по «зимнику» - укатанной снежной автомобильной трассе, которую прокладывают, как только мороз сковывает землю.

У меня в голове всегда звучала какая-либо мелодия. И вот когда доходило до ритма припева «Ух ты, ласточка-касатка, быстрокрылая, ты, родимая сторонка, моя милая…», тут уж Ивану приходилось меня догонять. Мы не шли, а неслись, словно не в гости, а навстречу своей судьбе! Да, в сущности, так оно и было. Много ли мы знали в свои семнадцать лет?

Радостно и ритмично в такт шагам бились наши горячие сердца. Без остановок, которых мы никогда не делали, мы проходили эти двадцать пять километров примерно за четыре часа. А потом, бывало, еще шли на танцы.

Мороз был слабый, градусов двадцать пять, не больше. Погода стояла безветренная. За Таштаголом сразу вошли в тайгу. Снег живописно лежал на ярко-зеленых ветвях пихт. Не первый раз я, житель степи, видел эту красоту. Но не уставал любоваться ею. И прекрасно понимал художников и фотографов, которые бесконечно рисуют и снимают заснеженную тайгу.

От быстрой ходьбы мы хорошо разогрелись и совсем не замечали холода. Наш путь освещала рано взошедшая полная луна и яркие, словно промытые перед праздником звезды. Щеки наши горели. Изо рта валил пар. А на плечах, на спине студенческие шинели покрылись инеем.

Послышался звук мотора. По стволам деревьев, по ослепительно белым сугробам и стройным заснеженным пихтам заскользили резкие лучи автомобильных фар. Мы «проголосовали». Водитель остановил машину и сказал, высунувшись из кабины:

- Куда я вас возьму? Кузов загружен ящиками вровень с кабиной.

- А сверху ящиков можно?

- Ну, залезайте. Держитесь за что-нибудь, чтобы не свалиться. 

Мы улеглись поближе к кабине, плотнее натянув шапки и подняв воротники шинелей. Поднявшийся от движения ветер сразу напомнил нам, что мы очень легко одеты для такого случая. И куда только делось то тепло, которое согревало нас при ходьбе? Ну не слезать же, чтобы идти пешком! И мы стали терпеть.

Когда изрядно продрогли, автомобиль остановился около небольшого, единственного в этой местности рубленного деревянного дома, стоявшего в стороне на пригорке.

- Зайдем погреться, - предложили водитель и его спутник. Мы оказались в жарко натопленных комнатах, освещенных керосиновыми лампами. В доме было до десяти человек цыган.

- О, дорогие гости! Проходите, присаживайтесь. Сейчас вас чаем угостим. Или чего покрепче хотите? – услужливо предложил старший цыган, лицо которого украшали роскошные борода и усы. 

- Нет, нет! Немножко обогреемся – и в путь.

Я внимательно рассматривал обитателей дома. Это, как мне показалось, была одна семья. Дети и подростки притихли. Разговор поддерживали только мужчины. Среди них я узнал Федю, юношу лет девятнадцати, с которым встречался на буровой вышке во время производственной практики. Он тогда был младшим буровым рабочим и уволился, проработав всего месяц. Его успели полюбить за озорной характер и веселые песни под гитару.

- Чего ты уходишь, Федя? – спрашивали его. – Здесь хорошо платят. Где ты еще сможешь так зарабатывать?

- Плохая это работа: все железо да железо, ни украсть, ни сменять! – отшучивался он. А, может быть, и не шутил, а так думал? 

Федя рассказал мне, что каждую зиму они живут в этом доме. С наступлением тепла молодые цыгане возвращаются к кочевой жизни, а старики остаются на хозяйстве. Как они зарабатывают на жизнь, он не распространялся. Да я и без того знал об этом. Цыгане постоянно встречаются на вокзалах, в поездах.  Приходили и к нам в село. Они гадали матери по руке, и она отдавала им деньги и хлеб.

Пока мы беседовали, старший цыган и экспедитор куда-то отлучались. Мы успели выпить по стакану горячего чая. Я продолжал кашлять. Попрощались и отправились в путь. В кузове автомашины теперь не хватало нескольких ящиков.

Ветер снова пронизывал нас до костей. И когда мы начали понимать, что скоро наступит обморожение, мотор чихнул и заглох. 

- Видимо, вода попала в бензин, - предположил водитель. - Сейчас прогреем трубки, продуем карбюратор и поедем.

Он зажег факел и стал отогревать мотор. Шофер и экспедитор после теплой кабины, казалось, не чувствовали мороза. А мы с Иваном бегали, прыгали, боксировали друг с другом. Возможно, это и пошло на пользу, но мы все равно не согрелись. И когда снова двинулись в путь, ветер показался особенно свирепым, просто невыносимым. Кашель меня не отпускал. В поселение Азасс мы прибыли полуживыми.

Сойдя с машины, я стал умолять Ивана зайти в ближайший же дом и там отогреться. Но Иван был неумолим, и мы кое-как добрались до его родни. А там – теплотища! Нас ждали. В печи полыхали сухие кедровые поленья. На плите кипятилась вода. Пока мы раздевались и здоровались, ужин уже был готов. На столе появились тарелки с ароматными, горячими, только что из кипятка домашними пельменями. Хозяин семейства Василий Леонтьевич, видя, как мы продрогли, налил нам по полному стакану коньяка и заставил выпить. Тепло квартиры уже отогрело нас, но вместе с коньяком горячая волна ощутимо разлилось по всему телу. Пельмени быстро исчезли с тарелок. Глаза стали слипаться. Нам постелили, и мы утонули в мягкой перине и в пуховых подушках.

Утром проснулись бодрыми и веселыми. Кашля моего как не бывало. Меня это сильно удивило. Он столько дней меня мучил, я так боялся простудиться в дороге, а он вдруг исчез. И это после того, как мы промерзли до последней косточки! Вот и верь после этого, что нужно беречься!

В гостях у родителей Ивана я чувствовал себя как дома. Дети – девочка-подросток и мальчик чуть старше ее, всегда были со мной дружелюбны. Хорошо относилась ко мне и старшая их сестра Ирина. Вышел во двор, сплошь заставленный кедровыми чурбаками полуметровой толщины. Они стояли рядами, как бочонки на складе. Запах кедровой смолы смешивался с морозным воздухом пихтового леса, подступавшего вплотную к домам. Я не мог отвести глаз от аккуратных кедровых чурбаков. Такие дрова я видел впервые.  

В тайге было несколько лагерей для заключенных, которые занимались лесозаготовками. Такое соседство накладывало отпечаток на весь быт в той местности. Иван рассказывал, как они с младшим братом Николаем иногда ходили в город, замирая от страха. При этом они специально матерились, чтобы сойти за блатных. Опасались встретиться с беглыми заключенными. Василий Леонтьевич тоже работал в исправительной системе инженером-таксатором.

Вечером мы пошли в местный клуб на танцы. В небольшом помещении с деревянным некрашеным полом было человек двадцать молодежи. Играл баян. Иван пригласил на танец знакомую девушку, а я присел на лавку рядом с мужчиной средних лет.

-Иван Некрасов, - представился он. – Композитор, не умеющий держать язык за зубами. Вот и отбываю срок в этих Богом забытых местах.

- А что Вы написали, какую музыку?

- Много популярных песен. Их распевает вся страна. В любом сборнике вы их найдете. Только автора теперь не указывают. Пишут: «Музыка народная».

И Некрасов назвал несколько действительно популярных песен. Некоторые из них исполняла Клавдия Шульженко. Во мне зашевелился червь сомнения. Так ведь любой человек может сказать, попробуй, проверь.

- Что, не верится? Не ты первый, кто сомневается, не ты последний. Вот выйду на свободу, и ты еще услышишь мое имя. И вспомнишь о нашей встрече в этом сарае.

Он встал, подошел к баянисту и взял у него инструмент. В комнате разлились чарующие звуки незнакомого мне вальса. Теперь танцевали все, меня тоже пригласила девушка. Оставаться равнодушным к такой музыке было невозможно. Это была игра настоящего мастера. Мелодия вальса не просто лилась. Ее дополняли веселые быстрые звуки, то очень высокие, то, низкие. Они украшали основной мотив, как разноцветные огоньки украшают елку, которая и без того красива, а с подсветкой и вовсе хороша! Я и сам играл на мандолине, знал большинство общеизвестных мелодий вальса. Но эта была какой-то свежей, бодрящей, веселой, наполняло душу радостью. Как нужна нам была такая музыка в тяжелые послевоенные годы!

- Ну, как? – спросил Некрасов, подсаживаясь ко мне. - Этот вальс я здесь написал. - И добавил:

- Пусть напишут, что музыка народная. Я не против. Только гонорар бы заплатили.

Новогоднюю ночь мы встречали в компании местной молодежи. За двумя сдвинутыми столами разместилось человек восемь, в основном старшеклассники. Столы поставили так, что мне и еще кому-то пришлось сидеть на заправленной кровати. Сначала меня это смущало, но потом я развеселился и уже не обращал внимания. Главным блюдом были все те же сибирские пельмени. Вложенная в пельмень «на счастье» пуговица досталась мне, и это вызвало всеобщий восторг. Все внимание теперь было направлено на меня. Мы танцевали, плясали под цыганочку. Я лихо пускался в присядку.

Постепенно мы все пьянели, и это было заметно. Иван улегся на подушки и умолк. А у сидевшей напротив меня вызывающе красивой девушки не было, что называется, ни в одном глазу. Я  заподозрил, что она хитрит. Но ее подружки стали уверять меня, будто Фаина никогда не пьянеет, сколько бы ни выпила. Я этому не верил. Такого не может быть!

Девчата подбили меня на пари, и мы с Фаиной под дружный хохот компании стали выпивать рюмку за рюмкой. Мне льстило, что я завладел вниманием самой симпатичной девчонки. А она действительно не пьянела! Эта озорная бестия только смеялась. Потом, якобы на минутку, она вышла, согласовав это со мной. Я же почувствовал усталость, незнакомую путаницу мыслей. До этого я еще ни разу не напивался. С намерением чуть-чуть отдохнуть откинулся на спину, благо ширина кровати позволяла. Да так и не узнал, вернулась ли Фаина: тут же крепко уснул. 

Утром мне объявили, что я проиграл пари. Мне было и стыдно, и обидно. Иван ушел ночевать домой, а меня оставил у незнакомых людей. Но по-прежнему не верилось, что можно пить водку и не пьянеть! Наконец, подружки сжалились надо мною и по секрету рассказали, что Фаину под руки увели домой, так как она самостоятельно уже не могла идти. Ничья!

А к вечеру поселок облетела страшная весть: на школьной елке обгорела снегурочка. Это была Фаина. На ней загорелся костюм из ваты. Можно было легко потушить его даже голыми руками. Но девочка испугалась огня и побежала по длинному коридору. Пламя от движения стало разгораться. Учителя, старшеклассники бросились за ней с водой. Но она дико визжала и бегала по лестницам и коридорам, ее не удавалось облить. Кое-как ее поймали и потушили. Но Фаина получила сильные ожоги рук и шеи. Ее сразу же увезли в Таштагол в больницу.

Когда мы с Иваном возвращались в техникум, то пошли навестить подругу. Нас к ней не пустили. Я что-то написал ей в стихах и попросил медсестру передать Фаине. Женщина на нас набросилась:

- Чем стихи писать, лучше бы принесли ей сырые куриные яйца! Ей это сейчас нужно, а не записки.

Из больницы мы вышли как оплеванные. Отправились по частным домам, чтобы купить яиц. Но и тут потерпели неудачу.

- Какие яйца среди зимы? Кто вам это сказал, какой дурак?

В техникуме нас тоже ждало полное разочарование. В библиотеке не оказалось ни одного экземпляра таблиц интегрального исчисления, без которых я, например, не мог рассчитать детали лебедки бурового станка. Иван переживал не меньше меня. А наш преподаватель Максим Евгеньевич Чепульский постоянно интересовался, как продвигается у нас работа над курсовым заданием. Мы отговаривались, как могли, но не сознавались, что дела наши горят синим огнем. Не выполнить курсовую работу – значит остаться без стипендии. А это – конец учебе.

Тут я впервые понял смысл поговорки: «Либо пан, либо пропал!» Обстоятельства загнали нас в угол. И, как любое животное в этом случае, мы слегка озверели. Куда подевалась наша скромность и воспитанность! Мы нахально отправились в кабинет Чепульского, открыли большой шкаф, битком набитый свертками чертежей курсовых работ предыдущего курса. Через полчаса мы уже имели в руках то, что нам нужно. В ход пошли лезвие, ластик и кусок булки белого хлеба. К полуночи все четыре ватманских листа сияли белизной, как новенькие!

Фаину мы навестили на весенних каникулах. Обгоревшие руки ее были в шрамах, они не разгибались в локтях. Она стеснялась нас, но мы так искренне развлекали ее, что она вскоре стала нам доверать. А вечером я пригласил ее на свидание. Мы гуляли вдоль неширокой реки и делились своими впечатлениями от жизни. Вспомнили новогоднее соревнование. И вдруг меня прорвало! Я стал говорить, что встретились мы не случайно, и больше не должны расставаться. Окончу техникум и, получив направление на работу, я заберу ее к себе. А она за это время будет прооперирована. И что бы там ни получилось, как бы шрамы ее ни выглядели, мне она всегда будет нравиться, и мы поженимся.

Какие трогательные письма я ей писал! Сначала из техникума, потом из армии. Служить довелось больше трех лет. Она меня не дождалась. Но я на нее не в обиде. Была бы она счастоива, а остальное переживу.  

                   Василий ХРАМЦОВ.