Никогда

            Новость о собственной смерти Она приняла на удивление хорошо и спокойно: не было отрицаний, угроз, слёз, криков, попыток к нелепому шантажу и таких же нелепых взываний к милосердию, даже сумасшедшего смеха не было.
            Она просто кивнула.
            Впрочем, такое случалось в последнее время всё чаще – верный признак эпохи перемен. Некоторые мои агенты, особенно из числа новичков были сбиты с толку и терялись, а один недавно и вовсе ушёл в запой и на мой приказ вернуться в строй и продолжать свою работу ответил:
–Я не хочу существовать в посмертии, где даже Смерть не пугает живых!
            После чего пьяно перекривил рот.
–Отказываешься? – мне нужно было уточнить, получить полную формулу, позволяющую ликвидировать провалившегося агента. – Отказываешься служить?
–Да! – взгляд агента был мутным и он никак не мог сфокусировать его на мне.
            Ну и не надо. Всё было кончено быстро, и, как полагается в таких случаях, безболезненно. Одно касание лба, и упрямца или упрямицы нет.
            А я есть.
–Значит, я в самом деле умерла? – Она осталась всё такой же спокойной. Честно говоря, мне пришло в голову, что Она принадлежит к породе «заторможенных» – как мы называем негласно тех, кто сначала держится спокойно и ровно, а потом прорывается в крики и в истерику, нередко пытаясь навредить и кому-нибудь из нас.
            Но мысль была смутная. Такие обычно хорошо чувствуются и смотрят по-другому: светло-светло, а в глазах у этой света не было. Там было что-то нехорошее и таинственное, причём такое таинственное, что и выяснять не хотелось.
            Да и не по рангу мне.
–Да, это так. Ты умерла.
            Она постояла немного, склонив голову, хмурилась, но без злобы, а как-то растерянно, затем, взглянув на меня, причём без страха, спросила:
–А как? – и призналась, – совсем не помню.
–Переход в посмертие часто сопровождается полной или частичной потерей памяти. Чаще всего у души происходит то, что в мире живых называется шоком, и этот самый шок стирает последние минуты, а порою и дни жизни. Если же смерть явилась в результате какой-то совсем непредсказуемой катастрофы, то душа, особенно молодая, может забыть полностью всё, что испытала, – часто приходится цитировать на службе положения и отдельные пункты мироздания. Благо, для ленивых, а я отношусь к ним – у нас есть методички с самым кратким изложением. Всего их семь, в каждой не больше пятидесяти страниц, но польза огромная. Именно благодаря этим методичкам, я умею успокоить ушедшую душу, остановить её истерику, и знаю как применить радикальный метод упокоения, если душа упрямится.
            Конечно, для повышения, как мне намекали, нужно бы ознакомиться с полным сборником, а не с краткими переложениями, но я вверха не рвусь, мне и на моём посту комфортно.
–А как я умерла? – Она снова пытается вспомнить, но не может. – Ты не знаешь?
            Знаю. Конечно я знаю – это моих рук дело, в общем-то. Только…
–Это имеет значение? Тебя больше нет в мире живых.
–Мне интересно.
            Ох уж это любопытство! Одни от любопытства лезут куда не надо и берут, то, что запрещено брать; другие в Ковчег Завета заглянуть норовят; третьи брякнуть что-то неподобающее – мол, а что будет?
            И всех этих любопытных можно наказать: изгнать, проклясть, покарать…  но на всё это сил нет уже! И почему смертным просто не перестать искать истоки мироздания и не начать жить?
–Тебе станет легче? – что ж, во мне тоже есть этот грех. Мне тоже любопытно!
–Да! – Она отвечает с вызовом.
            Мне смешно, но я не умею смеяться, и просто лгу:
–Ты попала в аварию. Тебя сбил автобус. Переходила в неположенном месте, а автобус не справился с управлением.
            Правда имеет значение только при жизни, а когда жизнь заканчивается, уже неважно. И какое дело до плоти? Душа не чувствует больше той боли, её ждёт новая – последняя боль, и вечная.
            Она разочарованно вздыхает:
–И всё?
            Нет, детка, не всё. Но я тебе не скажу. И никто не скажет. Зачем бередить душу? Человек мыслит странно – он думает о себе. Даже любя и привязываясь к другому человеку, всё равно ставит себя во главу всего. Он говорит: «я чувствую» и «я боюсь», не зная даже толком, что такое чувство и что такое страх.
            Наверное, мне просто не дано понять человека. А человеку не дано понять меня. Но я знаю точно: если я сейчас скажу этой душе, что Она была убита, да ещё и с особой жестокостью, что умирала её плоть тяжело, и переход был сопровождён большим шоком, Она спросит сразу кучу всего! Спросит, кто её убил и зачем, почему убили именно её и почему никто не пришёл к ней на помощь…
            А это не имеет значения. Просто судьба должна была свершиться, и ниточки одного общего мира должны были сойтись именно так. Тот, кто отвечает за судьбу убийцы, должен был встретиться с нею, с моей жертвой. Только так и не иначе.
            Но если я скажу правду – будут вопросы. А если я солгу, да ещё выставлю всё нелепой случайностью, которую можно было бы избежать, вопросов не будет – человек даже после смерти не любит чувствовать себя глупо.
–И назад?.. – Она осекается, смотрит на меня с мольбой.
–Нет.
–Никогда?
            Молчу. Ничего не бывает на «никогда». Бывает лишь одно, ещё более жестокое: «навсегда». Но ей это предстоит узнать, а я уже давно знаю.
            Она кивает – поняла или сделала вид. Колеблется, потому что знает – предстоит путь, но у неё есть время – я не тороплю. Время для людей, для смертных людей. Здесь же происходят одновременно все эпохи мира, я могу оказаться в любой, и в то же время не могу ни одну изменить.
            Люди говорят, что будущее ещё не начертано, а я знаю, что оно уже свершилось, и для меня это никакое не будущее, это просто то, что уже есть.
            Но смертным этого не понять, а мне не понять их уклада. Ну и хорошо – так я не научусь сочувствовать.
–А мои родители? – Она смотрит с ужасом. Видимо, часть памяти о прошлой жизни в ней есть. – А друзья…
            Она осекается. До нее доходит, что всё-таки произошло, но истерики не следует. Снова спокойствие. Но оно от наивности. Ей кажется, что после всего, однажды они все встретятся. А я знаю правду, но Она не спрашивает, и я молчу. Молчать, кстати, сложнее всего. Многие мои агенты проваливаются на этом уровне и хотят рассказать правду, которая не имеет никакого смысла и ни на что не повлияет.
            Она кивает, и делает, наконец, первый шаг за мной.
***
            Здесь всегда серо, и в воздухе будто бы пахнет гарью, но это поначалу – дальше ты просто не замечаешь и идёшь по единственной дороге, что тут есть. Дорога тихая, не слышится по чуть более светлому в палитре серости песку, ни шороха, ни шага…
            Здесь нет травы и нет солнца. Здесь нет деревьев. Здесь есть камни и песок – мелкий, невесомый, колючий.
–И куда меня? – Она нагоняет меня, теперь идёт со мною вровень. – В Рай или в Ад?
            Я улыбаюсь. Наверное, так может улыбаться жестокая, звериная душа, рождённая в человеке, сталкивающаяся с наивностью и робостью, и имеющая над нею власть. Я не зверь. Я даже не чудовище. Но я улыбаюсь, потому что не могу перестать удивляться их вере в посмертные миры ада и рая.
            Нет, не везде, конечно, рай и ад. Разные времена, разные эпохи и культуры – но суть одна – в одной добродетель, в другой грехи – так они верят, так они держатся. И даже самые прожженные безбожники, оказавшись вдруг здесь, ведут себя одинаково.
–Я вроде не грешила, в церковь, правда, не ходила, но оно же и неважно, да? – Она частит, заглядывает в моё белое лицо, ищет ответ в пустых глазницах. – Я котов подкармливала, вещи в приют отвозила, суп разливала в социальной…
            Она осекается. Вспоминаются ей ссоры с мамой – какие-то невинные, подростковые, но сейчас они видятся ей приговором. Вспоминается первая выпитая бутылка пива и первая сигарета, и то свидание…а ведь тот парень ей даже не нравился, просто хотелось доказать себе что-то!
            Она смущается, опускает голову. Она молода, и нагрешить, даже если допустить то, что грех существует в посмертии, не успела, но сейчас, вспоминая пережитое, думает, что будет гореть в аду.
            И ещё тот водитель автобуса! Наверное, это считается? Он же не виноват в том, что Она переходила в неположенном месте?! Это зачтётся?
            Она хочет спросить, но боится спросить именно об этом и задаёт другой вопрос:
–А какой Бог?
            Она произносит слово «Бог» с придыханием, и выделяет его так, словно это имя. Она не отличалась при жизни верой, но сейчас хочет поверить во всё.
–Тебе зачем?
            Она вздрагивает, пугается. Я, немного укорив себя за черствость, всё-таки отвечаю:
–Он – камень.
–Твёрдый характером? – Она пытается перевести в человеческие мерки, всё ещё не понимая, что они ей никогда не понадобятся. – Волей там?
–Нет. Он просто камень, – я указываю на один из камней, мимо которых мы проходим, – как этот или вон тот.
            Она не понимает. Но я её не виню, я, если честно, тоже не понимаю, но знаю наверняка – бог, настоящий бог, – это камень. Ты хоть тресни!
–А дьявол – мох? – Она пытается пошутить.
–Дьявол – это песок, – отвечаю я без тени эмоции. У меня их и без того немного.
            Она идёт, задумчиво глядя под ноги. Думает, что я говорю метафорами, или ещё какими поэтическими образами, но я говорю беспощадную правду: здесь как с богом. Ты хоть тресни, но дьявол – это песок. Тот песок, по которому мы идём: светло-серый, невесомый и колючий.
            Если я захочу, я смогу прочесть её мысли, увидеть, что Она думает. Но я не хочу. Мне просто неинтересно. Мой мир – души, которые я веду по последней дороге. Привязываться к ним смысла нет. Я знаю.
            Хотя это знание досталось мне тяжело. В одном из первых путей, довелось мне вести мудреца…или безумца – я не знаю, наверное, истинный мудрец всегда безумец, но это был самый долгий и самый любопытный (проклятие!) путь. Он рассказывал о том, как жил в бочке, и как в этой бочке был сожжён, размышлял о природе человеческого ничтожества и добродетели, и, самое славное – от меня не требовалось никакой реакции – ему важно было высказаться до конца самому.
            И когда мы дошли до конца, он, не спросивший у меня ни разу о собственной участи, выдохнул и улыбнулся:
–Делай своё дело.
            Лицо его, тающее в последнем вареве мироздания, было спокойным и счастливым – он сказал всё, что хотел сказать, даже неважно ему было то, что последние его речи никто не слышал.
            Прощаться с этим мудрецом было тяжело: казалось, он понимал всё, что было непонятно даже мне.
–Когда мы придём? – Она спрашивает, устав от молчания.
–Скоро.
            У каждого длина своей дороги своя. Здесь нет времени, нет усталости, нет голода и жажды, но идти по-человечески утомительно. Но надо пройти. Мне до двери, душе же за порог. С кем-то идёшь легко и быстро, не успевая даже про себя до тридцати шагов сосчитать, а с кем-то можно и дальше десяти тысяч досчитаться. Тут не угадаешь.
            От чего это зависит, я, если честно, тоже не знаю. Наверное, в полном сборнике рассказано и об этом, но я не стану его читать – мне не нужно. Это не спасёт меня от моей участи, да и увлекательным чтивом не станет.
            А ещё, возможно, если я прочту, я пойму, почему дьявол – песок, а бог – камень, и этого я тоже не хочу. По опыту знаю – разгадки самых сложных тайн примитивные и разочаровывающие.
–А что там? – Она начинает нервничать. – Суд?
–Какой Суд? – я оглядываюсь на неё. Она ещё держится спокойной, но теперь с трудом. Принять весть о смерти ей было легче, чем принять неизвестность.
–Ну… – Она поводит в воздухе рукою, – где определят какая моя душа. Грешная ли…святая.
–Кто определит? – люди иногда ждут такого судилища, не желая принять или хотя бы услышать простой истины: их души не будут судить. Если бог камень, а дьявол песок, то кто станет судить их? Величайшая кара для души, без всякого определения степени её грешности или святости, состоит в другом. А человек и на земле может помучиться.
–Ангелы? – Она смотрит на меня искоса. – Ну не такие ангелы как ты, а другие…с крыльями и нимбами.
–Думаешь, я ангел? – я улыбаюсь. Я не умею смеяться, но улыбаться могу.
–Ангел Смерти, – серьёзно соглашается Она.
            Я киваю:
–Красиво звучит.
            Только ангелы живут в мире людей. Они не при делах здесь. И я даже не смерть в чистом виде. Я вообще всё, что есть в мире, и в то же время – глухота и пустота. Я и мои агенты организовываем приход душ сюда, каждый по-своему, каждый отвечает за свою душу, данные которой выпадают по жеребьёвке каждый день.
            Именно по этой причине я всё и ничего. Я –  вода, что заполняет лёгкие. Я – огонь, что пожирает плоть. Я – уродливые гнойные струпья, что ползут по телу. Я – змея, что полна ядом и испугом. Я – обвал, сталь, свинец, петля, нелепость, глупость и стечение обстоятельств. Я, в конце концов, проводник, у которого даже ответвлений в единственной дороге туда-обратно в посмертиях и проводах нет.
            Я то, что убивает и то, что провожает к порогу, но не переступает его.
–Что меня ждёт? – Она останавливается, всем своим видом демонстрируя категоричность. Ну просто точь-в-точь один римский император, который в знак протеста к собственной смерти, сел на дороге, прямо в песок, и принялся распевать кабацкие песни.
–Думаешь, поможет? – наблюдать было забавно, но не настолько, чтобы долго стоять на одном месте. – Ты уже мёртв!
–Искусство нельзя убить! – фанатично возразил император. – А я принадлежу к искусству, я – великий артист! И я бессмертен.
            Пришлось прибегать к радикальным мерам. По доброй воле он вставать не желал. Зато быстро передумал бунтовать, когда увидел мой настоящий облик, и понял, что я могу доставить его и по кусочкам…
–Ну? – Она требовательно смотрела на меня.
            Неужели Она думает, что я ей скажу? Это тайна. Великий секрет, который может пошатнуть человеческое общество, разуверить его во всём.
–Там что-то страшное, да? – Она отшатывается, смотрит теперь с ужасом. – Там ад? Пламя? Змеи? Черти?
            Всё это можно сносить. И пламя, и змеи, и чертей – если были бы ещё эти черти, конечно! Одно лишь не выносит человеческая дуга – пустоты – и именно к пустоте я веду каждую душу. Потому что таков мой долг, который, наверное, вплетается в какой-то общий план мироздания. И ещё потому что я завидую тому, что они жили и чувствовали, а я нет.
            Но это всё выдумано не мной. Это просто есть. Есть земная жизнь, в которой душа появляется с криком, зная о конечном итоге, но забывая его в среднем на третий месяц жизни, и есть пустота в конце.
            Душ слишком много, людей много, но пустота ждёт всех. От первых не останется и пепла памяти, от вторых и костей – всё пожирает вечность.
            Говорят, конечно, что некоторые души могут быть возвращены для исполнения какой-то великой, незавершённой в прошлой раз миссии, мол, именно этим и объясняется то, что повторяется раз за разом ход истории, но я в эти сказки не верю, так как не имею подтверждения. Я знаю только одну истину: за дверью, к которой ведёт светло-серая дорога – пустота.
–Что? Что? – Она уже кричит. Здесь нет слёз, потому что близка дверь, но в голосе звучат рыдания.
–Ничего! – огрызаюсь я. – Пошли! Так или иначе, но ты будешь там.
            Она неожиданно…успокаивается. Моё «Ничего» Она воспринимает как ответ, мол: «что там страшного? Ничего!» Она даже не допускает, что Ничего – это её реальность. Та самая реальность, над которой не властно определение «никогда», а где властвует более страшное: «навсегда».
            Она идёт, покорная.
***
–Пришли, – я останавливаю её жестом, тяну руку в пустоту, в которой только мне и моим агентам видится муть очертаний дверного проёма.
–Как? – Она озирается по сторонам, бедная напуганная молоденькая девчонка, не успевшая пожить. Ей уже не дано жить.
            Я не отвечаю, тяну за невидимую ручку, и дверь распахивается, обнажая провал в самом пространстве. Провал темнеет – в нём глухая чернота и больше ничего. Нет жизни, нет смерти.
–Иди, – предлагаю я.
            Откажется – втолкну, не привыкать.
–Что там? – Она дрожит мелко-мелко, словно озябла, но это чушь. Холод только для живой плоти, которая не имеет уже никакого значения.
–Иди, – повторяю я равнодушно.
–Бесы? Черти? Ангелы? – Она как не слышит, стоит на пороге, мнётся, боится, ждёт подсказки.
            Нет там ни ангелов, ни бесов, ни чертей, ни кого-либо ещё. Там нет ничего, кроме самой страшной участи для души – пустоты. И почему-то многие искренне удивляются этому! А я не понимаю: чего ждут все эти смертные? Их не устраивает мир, в котором им выпадает жить, и почему-то они привыкают в мысли о том, что загробный мир будет лучше.
            Но создатель у миров один. У всех миров. И фантазия у него вышла давно.
            Она смотрит на меня, беззащитная и слабая душонка, до которой нет никому дела. Даже там, в мире смертных, все скорбят о её плоти, веря и не веря в мир душ.
            Я толкаю её в провал. Это легко – души ничего не весят. Она летит в пустоту, её крик слабо отзывается, но тут же гаснет. Криков нет в пустоте.
            Я закрываю дверь, и дверь мутнеет, выцветает, провала нет, и ничего для этой душонки больше нет. Самое страшное для её души свершилось: она познала слово «навсегда», только рассказать или пожаловаться никому не сможет. И ничего уже не сможет.
            Никогда.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2023

Регистрационный номер №0513986

от 17 февраля 2023

[Скрыть] Регистрационный номер 0513986 выдан для произведения:             Новость о собственной смерти Она приняла на удивление хорошо и спокойно: не было отрицаний, угроз, слёз, криков, попыток к нелепому шантажу и таких же нелепых взываний к милосердию, даже сумасшедшего смеха не было.
            Она просто кивнула.
            Впрочем, такое случалось в последнее время всё чаще – верный признак эпохи перемен. Некоторые мои агенты, особенно из числа новичков были сбиты с толку и терялись, а один недавно и вовсе ушёл в запой и на мой приказ вернуться в строй и продолжать свою работу ответил:
–Я не хочу существовать в посмертии, где даже Смерть не пугает живых!
            После чего пьяно перекривил рот.
–Отказываешься? – мне нужно было уточнить, получить полную формулу, позволяющую ликвидировать провалившегося агента. – Отказываешься служить?
–Да! – взгляд агента был мутным и он никак не мог сфокусировать его на мне.
            Ну и не надо. Всё было кончено быстро, и, как полагается в таких случаях, безболезненно. Одно касание лба, и упрямца или упрямицы нет.
            А я есть.
–Значит, я в самом деле умерла? – Она осталась всё такой же спокойной. Честно говоря, мне пришло в голову, что Она принадлежит к породе «заторможенных» – как мы называем негласно тех, кто сначала держится спокойно и ровно, а потом прорывается в крики и в истерику, нередко пытаясь навредить и кому-нибудь из нас.
            Но мысль была смутная. Такие обычно хорошо чувствуются и смотрят по-другому: светло-светло, а в глазах у этой света не было. Там было что-то нехорошее и таинственное, причём такое таинственное, что и выяснять не хотелось.
            Да и не по рангу мне.
–Да, это так. Ты умерла.
            Она постояла немного, склонив голову, хмурилась, но без злобы, а как-то растерянно, затем, взглянув на меня, причём без страха, спросила:
–А как? – и призналась, – совсем не помню.
–Переход в посмертие часто сопровождается полной или частичной потерей памяти. Чаще всего у души происходит то, что в мире живых называется шоком, и этот самый шок стирает последние минуты, а порою и дни жизни. Если же смерть явилась в результате какой-то совсем непредсказуемой катастрофы, то душа, особенно молодая, может забыть полностью всё, что испытала, – часто приходится цитировать на службе положения и отдельные пункты мироздания. Благо, для ленивых, а я отношусь к ним – у нас есть методички с самым кратким изложением. Всего их семь, в каждой не больше пятидесяти страниц, но польза огромная. Именно благодаря этим методичкам, я умею успокоить ушедшую душу, остановить её истерику, и знаю как применить радикальный метод упокоения, если душа упрямится.
            Конечно, для повышения, как мне намекали, нужно бы ознакомиться с полным сборником, а не с краткими переложениями, но я вверха не рвусь, мне и на моём посту комфортно.
–А как я умерла? – Она снова пытается вспомнить, но не может. – Ты не знаешь?
            Знаю. Конечно я знаю – это моих рук дело, в общем-то. Только…
–Это имеет значение? Тебя больше нет в мире живых.
–Мне интересно.
            Ох уж это любопытство! Одни от любопытства лезут куда не надо и берут, то, что запрещено брать; другие в Ковчег Завета заглянуть норовят; третьи брякнуть что-то неподобающее – мол, а что будет?
            И всех этих любопытных можно наказать: изгнать, проклясть, покарать…  но на всё это сил нет уже! И почему смертным просто не перестать искать истоки мироздания и не начать жить?
–Тебе станет легче? – что ж, во мне тоже есть этот грех. Мне тоже любопытно!
–Да! – Она отвечает с вызовом.
            Мне смешно, но я не умею смеяться, и просто лгу:
–Ты попала в аварию. Тебя сбил автобус. Переходила в неположенном месте, а автобус не справился с управлением.
            Правда имеет значение только при жизни, а когда жизнь заканчивается, уже неважно. И какое дело до плоти? Душа не чувствует больше той боли, её ждёт новая – последняя боль, и вечная.
            Она разочарованно вздыхает:
–И всё?
            Нет, детка, не всё. Но я тебе не скажу. И никто не скажет. Зачем бередить душу? Человек мыслит странно – он думает о себе. Даже любя и привязываясь к другому человеку, всё равно ставит себя во главу всего. Он говорит: «я чувствую» и «я боюсь», не зная даже толком, что такое чувство и что такое страх.
            Наверное, мне просто не дано понять человека. А человеку не дано понять меня. Но я знаю точно: если я сейчас скажу этой душе, что Она была убита, да ещё и с особой жестокостью, что умирала её плоть тяжело, и переход был сопровождён большим шоком, Она спросит сразу кучу всего! Спросит, кто её убил и зачем, почему убили именно её и почему никто не пришёл к ней на помощь…
            А это не имеет значения. Просто судьба должна была свершиться, и ниточки одного общего мира должны были сойтись именно так. Тот, кто отвечает за судьбу убийцы, должен был встретиться с нею, с моей жертвой. Только так и не иначе.
            Но если я скажу правду – будут вопросы. А если я солгу, да ещё выставлю всё нелепой случайностью, которую можно было бы избежать, вопросов не будет – человек даже после смерти не любит чувствовать себя глупо.
–И назад?.. – Она осекается, смотрит на меня с мольбой.
–Нет.
–Никогда?
            Молчу. Ничего не бывает на «никогда». Бывает лишь одно, ещё более жестокое: «навсегда». Но ей это предстоит узнать, а я уже давно знаю.
            Она кивает – поняла или сделала вид. Колеблется, потому что знает – предстоит путь, но у неё есть время – я не тороплю. Время для людей, для смертных людей. Здесь же происходят одновременно все эпохи мира, я могу оказаться в любой, и в то же время не могу ни одну изменить.
            Люди говорят, что будущее ещё не начертано, а я знаю, что оно уже свершилось, и для меня это никакое не будущее, это просто то, что уже есть.
            Но смертным этого не понять, а мне не понять их уклада. Ну и хорошо – так я не научусь сочувствовать.
–А мои родители? – Она смотрит с ужасом. Видимо, часть памяти о прошлой жизни в ней есть. – А друзья…
            Она осекается. До нее доходит, что всё-таки произошло, но истерики не следует. Снова спокойствие. Но оно от наивности. Ей кажется, что после всего, однажды они все встретятся. А я знаю правду, но Она не спрашивает, и я молчу. Молчать, кстати, сложнее всего. Многие мои агенты проваливаются на этом уровне и хотят рассказать правду, которая не имеет никакого смысла и ни на что не повлияет.
            Она кивает, и делает, наконец, первый шаг за мной.
***
            Здесь всегда серо, и в воздухе будто бы пахнет гарью, но это поначалу – дальше ты просто не замечаешь и идёшь по единственной дороге, что тут есть. Дорога тихая, не слышится по чуть более светлому в палитре серости песку, ни шороха, ни шага…
            Здесь нет травы и нет солнца. Здесь нет деревьев. Здесь есть камни и песок – мелкий, невесомый, колючий.
–И куда меня? – Она нагоняет меня, теперь идёт со мною вровень. – В Рай или в Ад?
            Я улыбаюсь. Наверное, так может улыбаться жестокая, звериная душа, рождённая в человеке, сталкивающаяся с наивностью и робостью, и имеющая над нею власть. Я не зверь. Я даже не чудовище. Но я улыбаюсь, потому что не могу перестать удивляться их вере в посмертные миры ада и рая.
            Нет, не везде, конечно, рай и ад. Разные времена, разные эпохи и культуры – но суть одна – в одной добродетель, в другой грехи – так они верят, так они держатся. И даже самые прожженные безбожники, оказавшись вдруг здесь, ведут себя одинаково.
–Я вроде не грешила, в церковь, правда, не ходила, но оно же и неважно, да? – Она частит, заглядывает в моё белое лицо, ищет ответ в пустых глазницах. – Я котов подкармливала, вещи в приют отвозила, суп разливала в социальной…
            Она осекается. Вспоминаются ей ссоры с мамой – какие-то невинные, подростковые, но сейчас они видятся ей приговором. Вспоминается первая выпитая бутылка пива и первая сигарета, и то свидание…а ведь тот парень ей даже не нравился, просто хотелось доказать себе что-то!
            Она смущается, опускает голову. Она молода, и нагрешить, даже если допустить то, что грех существует в посмертии, не успела, но сейчас, вспоминая пережитое, думает, что будет гореть в аду.
            И ещё тот водитель автобуса! Наверное, это считается? Он же не виноват в том, что Она переходила в неположенном месте?! Это зачтётся?
            Она хочет спросить, но боится спросить именно об этом и задаёт другой вопрос:
–А какой Бог?
            Она произносит слово «Бог» с придыханием, и выделяет его так, словно это имя. Она не отличалась при жизни верой, но сейчас хочет поверить во всё.
–Тебе зачем?
            Она вздрагивает, пугается. Я, немного укорив себя за черствость, всё-таки отвечаю:
–Он – камень.
–Твёрдый характером? – Она пытается перевести в человеческие мерки, всё ещё не понимая, что они ей никогда не понадобятся. – Волей там?
–Нет. Он просто камень, – я указываю на один из камней, мимо которых мы проходим, – как этот или вон тот.
            Она не понимает. Но я её не виню, я, если честно, тоже не понимаю, но знаю наверняка – бог, настоящий бог, – это камень. Ты хоть тресни!
–А дьявол – мох? – Она пытается пошутить.
–Дьявол – это песок, – отвечаю я без тени эмоции. У меня их и без того немного.
            Она идёт, задумчиво глядя под ноги. Думает, что я говорю метафорами, или ещё какими поэтическими образами, но я говорю беспощадную правду: здесь как с богом. Ты хоть тресни, но дьявол – это песок. Тот песок, по которому мы идём: светло-серый, невесомый и колючий.
            Если я захочу, я смогу прочесть её мысли, увидеть, что Она думает. Но я не хочу. Мне просто неинтересно. Мой мир – души, которые я веду по последней дороге. Привязываться к ним смысла нет. Я знаю.
            Хотя это знание досталось мне тяжело. В одном из первых путей, довелось мне вести мудреца…или безумца – я не знаю, наверное, истинный мудрец всегда безумец, но это был самый долгий и самый любопытный (проклятие!) путь. Он рассказывал о том, как жил в бочке, и как в этой бочке был сожжён, размышлял о природе человеческого ничтожества и добродетели, и, самое славное – от меня не требовалось никакой реакции – ему важно было высказаться до конца самому.
            И когда мы дошли до конца, он, не спросивший у меня ни разу о собственной участи, выдохнул и улыбнулся:
–Делай своё дело.
            Лицо его, тающее в последнем вареве мироздания, было спокойным и счастливым – он сказал всё, что хотел сказать, даже неважно ему было то, что последние его речи никто не слышал.
            Прощаться с этим мудрецом было тяжело: казалось, он понимал всё, что было непонятно даже мне.
–Когда мы придём? – Она спрашивает, устав от молчания.
–Скоро.
            У каждого длина своей дороги своя. Здесь нет времени, нет усталости, нет голода и жажды, но идти по-человечески утомительно. Но надо пройти. Мне до двери, душе же за порог. С кем-то идёшь легко и быстро, не успевая даже про себя до тридцати шагов сосчитать, а с кем-то можно и дальше десяти тысяч досчитаться. Тут не угадаешь.
            От чего это зависит, я, если честно, тоже не знаю. Наверное, в полном сборнике рассказано и об этом, но я не стану его читать – мне не нужно. Это не спасёт меня от моей участи, да и увлекательным чтивом не станет.
            А ещё, возможно, если я прочту, я пойму, почему дьявол – песок, а бог – камень, и этого я тоже не хочу. По опыту знаю – разгадки самых сложных тайн примитивные и разочаровывающие.
–А что там? – Она начинает нервничать. – Суд?
–Какой Суд? – я оглядываюсь на неё. Она ещё держится спокойной, но теперь с трудом. Принять весть о смерти ей было легче, чем принять неизвестность.
–Ну… – Она поводит в воздухе рукою, – где определят какая моя душа. Грешная ли…святая.
–Кто определит? – люди иногда ждут такого судилища, не желая принять или хотя бы услышать простой истины: их души не будут судить. Если бог камень, а дьявол песок, то кто станет судить их? Величайшая кара для души, без всякого определения степени её грешности или святости, состоит в другом. А человек и на земле может помучиться.
–Ангелы? – Она смотрит на меня искоса. – Ну не такие ангелы как ты, а другие…с крыльями и нимбами.
–Думаешь, я ангел? – я улыбаюсь. Я не умею смеяться, но улыбаться могу.
–Ангел Смерти, – серьёзно соглашается Она.
            Я киваю:
–Красиво звучит.
            Только ангелы живут в мире людей. Они не при делах здесь. И я даже не смерть в чистом виде. Я вообще всё, что есть в мире, и в то же время – глухота и пустота. Я и мои агенты организовываем приход душ сюда, каждый по-своему, каждый отвечает за свою душу, данные которой выпадают по жеребьёвке каждый день.
            Именно по этой причине я всё и ничего. Я –  вода, что заполняет лёгкие. Я – огонь, что пожирает плоть. Я – уродливые гнойные струпья, что ползут по телу. Я – змея, что полна ядом и испугом. Я – обвал, сталь, свинец, петля, нелепость, глупость и стечение обстоятельств. Я, в конце концов, проводник, у которого даже ответвлений в единственной дороге туда-обратно в посмертиях и проводах нет.
            Я то, что убивает и то, что провожает к порогу, но не переступает его.
–Что меня ждёт? – Она останавливается, всем своим видом демонстрируя категоричность. Ну просто точь-в-точь один римский император, который в знак протеста к собственной смерти, сел на дороге, прямо в песок, и принялся распевать кабацкие песни.
–Думаешь, поможет? – наблюдать было забавно, но не настолько, чтобы долго стоять на одном месте. – Ты уже мёртв!
–Искусство нельзя убить! – фанатично возразил император. – А я принадлежу к искусству, я – великий артист! И я бессмертен.
            Пришлось прибегать к радикальным мерам. По доброй воле он вставать не желал. Зато быстро передумал бунтовать, когда увидел мой настоящий облик, и понял, что я могу доставить его и по кусочкам…
–Ну? – Она требовательно смотрела на меня.
            Неужели Она думает, что я ей скажу? Это тайна. Великий секрет, который может пошатнуть человеческое общество, разуверить его во всём.
–Там что-то страшное, да? – Она отшатывается, смотрит теперь с ужасом. – Там ад? Пламя? Змеи? Черти?
            Всё это можно сносить. И пламя, и змеи, и чертей – если были бы ещё эти черти, конечно! Одно лишь не выносит человеческая дуга – пустоты – и именно к пустоте я веду каждую душу. Потому что таков мой долг, который, наверное, вплетается в какой-то общий план мироздания. И ещё потому что я завидую тому, что они жили и чувствовали, а я нет.
            Но это всё выдумано не мной. Это просто есть. Есть земная жизнь, в которой душа появляется с криком, зная о конечном итоге, но забывая его в среднем на третий месяц жизни, и есть пустота в конце.
            Душ слишком много, людей много, но пустота ждёт всех. От первых не останется и пепла памяти, от вторых и костей – всё пожирает вечность.
            Говорят, конечно, что некоторые души могут быть возвращены для исполнения какой-то великой, незавершённой в прошлой раз миссии, мол, именно этим и объясняется то, что повторяется раз за разом ход истории, но я в эти сказки не верю, так как не имею подтверждения. Я знаю только одну истину: за дверью, к которой ведёт светло-серая дорога – пустота.
–Что? Что? – Она уже кричит. Здесь нет слёз, потому что близка дверь, но в голосе звучат рыдания.
–Ничего! – огрызаюсь я. – Пошли! Так или иначе, но ты будешь там.
            Она неожиданно…успокаивается. Моё «Ничего» Она воспринимает как ответ, мол: «что там страшного? Ничего!» Она даже не допускает, что Ничего – это её реальность. Та самая реальность, над которой не властно определение «никогда», а где властвует более страшное: «навсегда».
            Она идёт, покорная.
***
–Пришли, – я останавливаю её жестом, тяну руку в пустоту, в которой только мне и моим агентам видится муть очертаний дверного проёма.
–Как? – Она озирается по сторонам, бедная напуганная молоденькая девчонка, не успевшая пожить. Ей уже не дано жить.
            Я не отвечаю, тяну за невидимую ручку, и дверь распахивается, обнажая провал в самом пространстве. Провал темнеет – в нём глухая чернота и больше ничего. Нет жизни, нет смерти.
–Иди, – предлагаю я.
            Откажется – втолкну, не привыкать.
–Что там? – Она дрожит мелко-мелко, словно озябла, но это чушь. Холод только для живой плоти, которая не имеет уже никакого значения.
–Иди, – повторяю я равнодушно.
–Бесы? Черти? Ангелы? – Она как не слышит, стоит на пороге, мнётся, боится, ждёт подсказки.
            Нет там ни ангелов, ни бесов, ни чертей, ни кого-либо ещё. Там нет ничего, кроме самой страшной участи для души – пустоты. И почему-то многие искренне удивляются этому! А я не понимаю: чего ждут все эти смертные? Их не устраивает мир, в котором им выпадает жить, и почему-то они привыкают в мысли о том, что загробный мир будет лучше.
            Но создатель у миров один. У всех миров. И фантазия у него вышла давно.
            Она смотрит на меня, беззащитная и слабая душонка, до которой нет никому дела. Даже там, в мире смертных, все скорбят о её плоти, веря и не веря в мир душ.
            Я толкаю её в провал. Это легко – души ничего не весят. Она летит в пустоту, её крик слабо отзывается, но тут же гаснет. Криков нет в пустоте.
            Я закрываю дверь, и дверь мутнеет, выцветает, провала нет, и ничего для этой душонки больше нет. Самое страшное для её души свершилось: она познала слово «навсегда», только рассказать или пожаловаться никому не сможет. И ничего уже не сможет.
            Никогда.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

Revoco (*)

Его сын