Помочь сайту
Поздравления
Монгол
Он так и не смог заснуть. Уже давно замолчал сверчок под столом, забившись в щель в полу. Где-то на соседней улице робко прокричал петух. После минутной паузы ему ответил громким эхом соседский по прозвищу «Огонек», получивший свое имя за яркую перьевую окраску и неуступчивый скандальный характер.
- Третьи петухи - подумал Игнат, - совсем скоро рассвет.
Он неторопливо встал, обул тяжелые шахтерские ботинки, взял кисет, бумагу, сложенную для самокруток. На ощупь, не включая электричество, пошел в сени.
Только весной прошлого года пришла долгожданная «лампочка Ильича» в их село Сторожевое и селяне, привыкшие к своим керосинкам, часто забывали про нее, по привычке зажигая свои «летучие мыши».
Игнат впотьмах отодвинул дверной засов, дверь со скрипом открылась. В лицо пахнуло утренней свежестью и прохладой. Он вышел на улицу, сел, на скамейку под окнами своего старого обветшавшего дома. После душной комнаты свежий воздух распирал грудь. Игнат закашлял больным раздирающим легкие кашлем. Холодный пот выступил на лице. Предательски задрожали руки: мелкой нездоровой дрожью. Не послушными руками Игнат ловко свернул самокрутку, прикурил от зажженной спички, сделал глубокую затяжку.
Тихо. Петухи, закончив свою предрассветную песню, замолчали, только редкий лай собак изредка нарушал покой и величие утренней тишины. Белая полная луна, низко над горизонтом, казалось цеплялась, за верхушки деревьев, окутанных в белое молоко тумана. Конец августа – время утренних туманов. Легкий ветерок со стороны прудов донес запах тины и ряски, опутавшей воду у берегов, заросших ивняком.
Кашель приутих, только хрипы при каждом вздохе и нестерпимая жгучая боль, пронизывающая, словно железным прутом грудь. Игнат знал, хотя и скрывали от него правду врачи, утверждая, что с его болезнью люди живут и по десять лет. Игнат знал, дни его сочтены и совсем немного осталось утренних туманных рассветов в его жизни.
* * *
Год назад, работая на одной из Донбасских шахт, Игнат стал замечать засевшую в его сильном, рабочем теле болезнь. Он начал уставать уже после первого часа работы: потливость, мелкая дрожь в руках. Игнат обратился к фельдшеру. Она послушала его и направила в Шахтинск в районную поликлинику на обследование. Игнат пролежал в больнице долгие две недели, послушно сдавая все анализы и выполняя назначенные врачами процедуры. Нестерпимо долго потянулось время. Для него, рабочего человека, и выходные порой казались бесконечными без работы, а здесь целые две недели, лежи, ничего не делая, лечись. Он пробовал, подражая соседям по палате, читать книгу, которую купил в газетном киоске, недалеко от центрального входа в больницу, но после десятка прочитанных страниц буквы начали сливаться и он перестал понимать прочитанное. Игнат спрятал глянцевую книгу в свою тумбочку и больше не доставал.
Осенью, проводив сына Николая, после окончания института, в армию, Игнат в полной мере стал ощущать страшную, давящую силу одиночества. Если раньше он, как и его товарищи, часто смотрел на часы, ожидая окончания смены, спешил после работы домой, то теперь он искал утешение в работе. Даже часто находил причину задержаться, чтобы уехать в поселок следующим, идущем через два часа, автобусом, развозивших рабочих вспомогательных служб, работающих в дневную смену. Ему не хотелось возвращаться в опустевшую, после ухода сына, квартиру, ставшую неуютной и чужой. Последние пять лет сын учился в институте, но каждый выходной приезжал домой. Игнат жил этими выходными, ждал их, готовился к ним. Все вымывал, выстирывал, будто к празднику. Теперь долгие два года одиночества.
После больницы ему дали путевку в санаторий, на море. И снова монотонно, медленно потянулись дни. Снова врачи, снова анализы и ежедневные обязательные процедуры. Санаторий для больных органов дыхания. Игнат стал догадываться: врачи не могут поставить точный диагноз его заболевания. Болезнь не отступала, только усиливалась. Он начал уставать даже от прогулок, которые ежедневно совершал утром и вечером. Теперь ограничивался только вечерней перед ужином, когда солнце становилось не таким ярким и спускалось к вершинам, белевшим на горизонте, гор.
Игнат и в санатории не смог найти себе товарищей для общения и времяпровождения. Мужчины знакомились, сходились в компании по интересам. Проводили время на пляже, ходили в гости к отдыхающим в их санатории женщинам. Ездили в поселок за дешевым разливным виноградным вином. Некоторые заводили даже романы: жизнь была ключом среди отдыхающих. Игнат, как и дома, больше был один, если не считать обязательных коллективных поездок на экскурсии.
Прожив почти пятьдесят лет в работе, он так и не научился отдыхать. Просто отдыхать, радоваться жизни, находить интересное занятие для души в охоте, рыбалке, чтении книг, как это делали другие.
- Баловство все это. Пустая трата времени, - говорил Игнат.
К алкоголю он был всегда равнодушен. Нет, в праздники, или на чьих-то юбилеях, когда собирались и отмечали всей сменой, бригадой Игнат, как и все сдавал необходимые деньги, даже приходил на причитающиеся по случаю торжества застолье. Выпивал рюмку, другую водки и, закусив, поднимался. Уходил, часто даже не попрощавшись, и не объяснив причину. Причина до прошлой осени была одна – сын Николай.
Глава 2
Игнат Суханов или по-деревенски «Монгол», прозванный за азиатский разрез глаз и небольшой с горбинкой восточный нос, как и у всех в роду Сухановых, вырос без отца, сиротой. Отец умер от тифа в 1922 году, когда Игнату исполнилось семь лет. Он с матерью и старшими братом и сестрой пережил голод и тяготы разрухи, после гражданской войны, и выжили только благодаря помощи деда, отца матери.
Павел Семенович был хорошим столяром-плотником. Старик ранней весной уходил на заработок в губернский, а потом областной город. Возвращался дед только после Покрова, когда землю присыпал первый, обычно быстро таявший снег. Лужи и даже пруды в их селе Сторожевое, запруженные еще при барине Парфенове, владевшим всей деревней до революции, сковывало льдом. Плотины на прудах были сделаны на совесть, по всем известным тогда правилам, со спускными шлюзами для стока весенних вод. Шесть идущих один за другим прудов разделяло село Сторожевое. Дома селян стояли по обе стороны берега прудов, разделенных дамбами. Рыбу начали разводить при старом хозяине. Пруды приносили хороший доход. Потом в Сторожевое пришла Советская власть, и первые годы рыбу перестали выращивать совсем, видимо посчитав барскими прихотями. Пруды стояли, осиротело. Берега зарастали ивняком и ольхой. Но природа брала свое и к удивлению местных крестьян рыба в прудах появилась. И карась, и лещ, и сазан, и даже матерые хищники щуки. Пруды были отданы на пользование местным ребятишкам, с весны до самых морозов пропадавших на берегах. Прознав про это, стали приходить рыбачить и с соседних деревень: и детвора, и даже взрослые мужики. Что стало причиной частых ссор, и даже рукопашных драк с местными рыбаками. Только, когда стали организовывать первые колхозы, в Сторожевом был создан рыбхоз. Как и при барине, со своим маточным хозяйством для выращивания мальков и откормом рыбы. Пруды, как и раньше, стали круглосуточно охранять с весны до поздней осени сторожа. Им добровольно помогали старшеклассники пионеры и комсомольцы. Игнат Суханов тоже ходил в «рыбные рейды». Потом служба в Красной Армии на Дальнем Востоке, откуда и письмо идет в Сторожевое больше месяца. Да и писать Игнату было некому: мать умерла, старшие брат и сестра завербовались на комсомольские стройки.
Вернулся Игнат в тридцать восьмом возмужавшим, заматеревшим с густыми черными кудрями и «природным» профилем и разрезом глаз. «Монгол» стал первым женихом в Сторожевом. Он окончил семь классов до Армии, по деревенским меркам считался грамотным. Поэтому председатель рыбхоза назначил вчерашнего сержанта Красной Армии начальником охраны на пруды. Должность для Сторожевого почетную и уважаемую. Вскоре Игнат встретил и невесту, свою будущую жену Антонину. Ее прислали после окончания учительских курсов в Сторожевое учительницей младших классов. Осенью сыграли комсомольскую свадьбу, а следующим летом у молодых родилась дочь Мария, а весной сорок первого сын Николай. Сухановы жили, душа в душу. В доме всегда был порядок и достаток. Антонина стала хорошей хозяйкой, верной и любящей женой.
Потом, словно черная страшная молния разнеслось по всей стране, обжигая сердца людей, слово «Война!»
Игната призвали, как недавно демобилизованного в первых рядах. Ему и от финской, в тридцать девятом, с трудом удалось уйти: военком заядлый рыбак, ставший приятелем Игната, пожалел, не стал призывать, оставлять одну Антонину с грудным ребенком. Но теперь была совсем другая война, у большинства призванных оставались дома жены, грудные дети.
Не баловала судьба солдата Суханова. Его три раза ранило в боях, выходил из окружения, после чего с ними почти месяц «работали» сотрудники НКВД из «особого отдела», досаждая десятками вопросов: «Как? Почему? При каких обстоятельствах?» Вызывали на допросы или, как они говорили «беседы», чаще ночью, видимо искали хоть небольшие расхождения в показаниях, какую-нибудь зацепку.
Штрафбат сержант Суханов чудом избежал: срочно стали формировать дивизию для переброски под Курск. В сорок четвертом, освобождая Украину, Игната в третий раз очень серьезно ранило. Он получил сильную контузию, месяц не мог говорить и после госпиталя был комиссован.
Наверное, близость победы, победное наступление Красной Армии разрешило врачам комиссовывать с подобными ранениями. Раньше из госпиталей на фронт отправляли всех, не имеющих явных признаков увечий, потери рук, ног и очень редко по болезням сердца, желудка, контузиях.
Суханов вернулся в родное Сторожевое в январе сорок пятого. В деревне разруха, в каждом доме погибшие. Игнат пошел работать на ферму, куда пригнали из Сибири коров, чужой, не известной в Центре России, породы, темно-бурой окраски.
Неурожай сорок шестого года в стране. Почти весь хлеб колхоз сдал государству, даже наполовину сократили семенной фонд. За трудодни не получали ничего. За сбор колосков, за кражу даже килограмма зерна жестоко карались долгим тюремным сроком. Не уродилась в Сторожевом и во всем районе и второй «крестьянский хлеб» - картошка. Жара и ни одного дождя за всю весну и лето. Земля потрескалась, словно покрылась ранами. Сельчане не собрали даже того, что посадили весной. Зимой начался голод. Съедалось все пригодное в пищу: кормовая свекла, отруби. Люди тайно, несмотря на запреты власти, забивали последний домашний скот. По селу от дома к дому стали ходить исхудавшие дети, просить милостыню.
От голода стали умирать люди…
Глава 3
После санатория решением ВТК Суханов Игнат Михайлович был признан «ограниченно трудоспособным». Ему дали третью рабочую группу инвалидности, назначили даже небольшую пенсию и перевели работать на склад сторожем, где работали в основном старики и инвалиды. Через своего товарища по бригаде, Егора Стаценко, у которого жена работала медицинской сестрой в поселковой поликлинике, Игнат узнал: врачи подозревают у него рак легких, хотя врачи и не уверены в своем диагнозе малоизученной болезни, и послали результаты анализов в Киев, в республиканскую больницу.
Заступал «Монгол» на дежурство сутки через двое. Снова монотонно потянулись дни, казалось, время остановилось от своего давящего однообразия и скуки. Сегодня Игнат заступил на дежурство, как обычно в шесть вечера. Обошел угольные склады, проверил замки и контрольные подписи на воротах.
Была глубокая осень, хотя погода еще стояла солнечная и теплая. Только сегодня ночью резко похолодало, а под утро земля и лужи от откаченной из забоя воды покрылись хрустящей корочкой льда. Но утром снова взошло солнце еще яркое и ласковое. К обеду лед на грязных, размешанных колесами большегрузных самосвалов лужах растаял, словно и не было его совсем. Но к вечеру небо заволокло низкими свинцовыми тучами. Вместо приветливого теплого юго-восточного ветра подул северный, холодный и колючий, пронизывающий насквозь замасленную, пропитанную угольной пылью, телогрейку. В воздухе запорхали снежинки, смешанные с крупным, холодным дождем. При каждом резком порыве ветра, обледеневшие тяжелые снежинки шумно хлестали по промокшей, от мороза покрытой ледяной коркой, телогрейке. Игнат завершил обход, посмотрел на свои трофейные, еще с войны, ручные часы: двадцать минут седьмого. Обычно он делал обход за сорок минут. Совсем стемнело. Жалобно и протяжно поскрипывал под порывами ветра электрический фонарь над центральными воротами склада. Луч, светя, прыгал и метался в стороны, повинуясь разыгравшейся непогоде.
Игнат открыл сторожку, которую никогда не замыкал, только вставлял замок в приваренные скобы. Зашел, снял насквозь промокшую телогрейку. В сторожке тепло. Приятно дышит жаром раскрасневшаяся от непогоды печка-буржуйка. Ее растопил ушедший сменщик Васька Луценко или «Поп», как его все называли, даже в глаза. Луценко под шестьдесят, он вернулся с войны без кисти на левой руке, и с первых дней после восстановления шахты он работает здесь сторожем. Все, даже начальник шахты Голованов знали, что Васька верующий. Даже Библию читает, а на религиозные праздники ездит в соседний поселок, в единственную в округе действующую церковь. Парторг пытался убедить Луценко во вреде «религиозного опиума», хотя Васька и не состоял никогда в партии. Но потом даже парторг привык и «махнул рукой», не стал обращать внимание. К тому же, как работник Луценко был очень добросовестный и исполнительный. Не пил не только на работе, но и вообще, что в их поселке и на шахте было очень редко. Даже не курил.
«Монгол» развесил телогрейку на специальные крюки-сушилки в виде креста рядом с печкой. Их смастерил, ловко орудуя одной рукой Луценко специально для просушки мокрой одежды. Игнат налил из законченного алюминиевого чайника, стоявшего на краю печки, кружку дымящегося кипятка. Достал из принесенного узелка черные сухари, сахар рафинад, стал пить чай, обжигаясь и прикусывая сухари и сахар.
Непогода усиливалась. Порывы ветра с силой и злостью били в железные стены вагончика – сторожки. В единственное небольшое окошко хлестали обледеневшие снежинки. Казалось ветер хочет найти брешь, проникнуть в тепло, к жарко горящей печке, но не найдя пути, ветер на несколько секунд затихал. Становилось тихо, только слабо слышный жалобный скрип фонаря над воротами склада. Только несколько секунд и ветер бил еще с большей силой и злостью в железные стены сторожки.
«Монгол» попил чай. Налил немного кипятку в кружку, чтобы сполоснуть от остатков раскисшей заварки. Выплеснул воду в ведро под пузатым зеленым умывальником, прибитом к стене. Мельком глянул в круглое зеркало, висевшее над умывальником, тоже найденное и выпрошенное где-то в конторе и приделанное к стене Васькой «Попом».
Незнакомое чужое лицо глядело на Игната:
- Неужели это я ???
Седые, сильно поредевшие кудри, темное пропитанное угольной пылью лицо с глубокими паутинками морщинок. Небольшой, чуть с горбинкой нос и только азиатский разрез, и блеск черных глаз под густыми, черными бровями остались как в молодости. Игнат провел рукой по недельной седой щетине.
- Монгол! Настоящий монгол! Чингиз! – проговорил он и улыбнулся, еще больше собрав паутинки у глаз.
Игнат был грамотным, но читать и писать не любил, как это обычно делали сторожа, коротая долгие часы ночных дежурств. Даже книги были видны в тумбочке, стоявшей рядом с больничным топчаном, на котором они отдыхали. «Монгол» прошел несколько раз по сторожке взад, вперед, прислушиваясь к вою ветра за стенами вагончика. Подошел к топчану, сел, машинально открыл тумбочку. Писать сыну письмо, как он часто делал на очередном дежурстве, не надо. Он писал вчера дома. Бросил сегодня в ящик, когда проходил возле почты по дороге на работу. Игнат взял первую, верхнюю книгу.
- Библия. Книга священного писания Ветхого и Нового Завета, - вслух прочитал он на первом титульном листе. – Васьки «Попа» литература, с усмешкой подумал «Монгол». Открыл наугад. По две ровных колонки текста на каждой странице:
«И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями…»
Игнат, выросший в годы Советской власти, Библию не читал никогда. Не мог сказать, чем отличается Ветхий Завет от Нового. Отношение к религии у него было нейтральным. Все церковные книги он считал одной – Библией. Он не подшучивал над Васькой «Попом», как большинство мужиков на шахте. Даже не по злому: просто многие считали, религия – это совсем не мужское, скорее женское, старушечье дело. Он ничего не сказал Ваське, в отличие от их третьего сменщика, который ходил жаловаться к начальнику охраны, когда «Поп» повесил в углу вагончика – сторожки маленькую икону.
- Пусть верит. Это его личное дело, - подумал он.
На фронте, когда смерть не раз дышала в лицо своим леденящим, сжимающим сердце дыханием он и сам не раз шептал:
- Господи! Спаси и сохрани!
Что тогда обсуждать Ваську? Он не навязывает «свою веру». Пусть верит. «Монгол» перевернул пожелтевшую страницу старой, видимо еще дореволюционной книги.
- «Левит», - прочитал он вверху посредине между двумя такими же, как и на предыдущей странице, столбцами текста. – Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти.
Сердце Игната невольно сжалось, он продолжал читать: «Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать тоже, что он сделал. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб, как он сделал повреждение на теле человека, так ему должно сделать» (Ветх.Завет Левит 24 : 13 – 20).
Игнат поднял глаза от текста. Закрыл Библию. Смутное беспокойство и тревога сдавили его сердце и уже не отпускали. «Монгол» раскрыл сторожку. Порыв холодного ветра ударил в лицо, обжигая снежинками-ледяшками. Боль железным прутом пронзила легкие. Перед глазами поплыли черные круги. Игнат опустился на порог, вытянув ноги в кирзовых сапогах. С трудом, преодолевая дрожь в руках, свернул самокрутку. Прикурил, закрывая огонь от ветра ладонями. Сознание медленно прояснялось. Дыхание восстановилось, только где-то в груди хрипы при каждом вдохе и выдохе. Он докурил самокрутку, выбросил окурок, тут же подхваченный порывом ветра. Встал, вошел в вагончик, прикрыл дверь. Подошел к топчану, положил Библию на место в тумбочку, только теперь в самый низ, под другие книги, устало прилег на топчан. Что так взволновало, встревожило старого солдата? Неужели эти несколько строчек из «Священного писания Ветхого Завета»?
Игнат лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и память, не стирающаяся память снова перенесла его мысли назад, в далекое Сторожевое, затерянное где-то среди раскисших осенних дорог. В самом центре России, в страшную зиму сорок шестого года…
Глава 4
Ранняя и очень морозная зима. В конце октября выпал первый снег. Ночные морозы сковали пруды черным панцирем льда. Это было не редко в их крае, но обычно первый снег не лежал долго, таял. Во второй половине ноября северный ветер менял направление на юго-западный, который всегда приносил с собой тепло. По небу ползли черные косматые тучи, из которых шел уже дождь. Но в тот год к середине ноября морозы усилились. Холодный, злой северный ветер не менял направление. Солнце не успевало нагреть землю за недолгий ноябрьский день. Даже если днем небо заволакивали снежные тучи, солнце будто стыдясь, что не может помочь людям, пряталось в их густые черные кудри. К вечеру ветер стихал, небо расчищалось и большой, но уже совсем холодный солнечный диск прятался в багровом морозном зареве на долгую, холодную ночь. В декабре подули ветра, перегоняя снежные заносы, засыпая расчищенные людьми, работавшими на пределе сил, дороги и тропинки. Злобно скулила пурга в трубах домов. По стеклам окон секли снежинки, вырванные ветром из белого снежного покрывала.
К новому году почти у всех сельчан кончилась мука. По селу пошел пущенный кем-то слух, что в колхоз пришло зерно с хлебородной Украины, но его не раздают людям, берегут к весеннему севу. Люди выдавали желаемое за действительное. На Украине голодали в тот год так же, как и вся страна. Беда не приходит одна: вместе с голодом в село пришел холод. Кончались дрова. Колхозники не успели из-за полевых работ и короткой дождливой осени заготовить их в достаточном количестве. Обычно этим в селе занимались в октябре-ноябре. Но необычно холодный ноябрь и лютый ветреный декабрь забрали все запасы, а ехать в лес на заготовку у голодных людей просто не было сил. Кто-то даже начал пилить по ночам яблони из колхозного сада. Но приехал уполномоченный с района собрал всех в клуб-церковь, провел разъяснительную беседу, зачитал, сколько лет свободы, стоит каждая спиленная яблоня и случаи вырубки сада прекратились навсегда.
* * *
В семье Сухановых, благодаря хозяйке, умевшей готовить, казалось из всего весьма съедобные блюда, запасов хватило до февраля. Игнат догадывался: Антонина отрывала от себя, чтобы больше досталось ему и детям. Хотя это грустно звучало больше. В декабре они съедали восемь картофелин в день, в январе шесть. В людях теплилась надежда, что Советская власть не забудет, не оставит их одних наедине со страшной голодной смертью. Колхозники успокаивали себя слухами, что скоро хлеб будет, его обязательно привезут. Не могут их забыть. Но засуха и неурожай были на большей части огромной страны, и Запад с помощью не спешил, успокаивая обещаниями, а если и приходило продовольствие, то в первую очередь в Москву, в большие промышленные города. Что для страны Сторожевое? Крошечная точка даже на карте области.
Первой слегла Антонина. Она упала в голодный обморок, когда варила вечером «пайковые» шесть картофелин и два куска кормовой свеклы на ужин. «Монгол» на улице возле дома колол дрова. В топку шло все, даже сарай, ставший ненужным из-за отсутствия живности. В деревне исчезли даже собаки. Николай раздетый выбежал на улицу.
- Папка! Папка! Мамка умерла!
Игнат выронил топор. Ноги подкосились, словно ватные. Чтобы не упасть, он ухватился за сбитый из досок «козел», на котором пилил дрова. На чужих, дрожащих ногах, держась за стену, забежал в дом. Антонина лежала на полу. Маняшка, прижавшись к груди матери, громко рыдала.
- Мамочка, родная! Не умирай, пожалуйста! Мамочка!
«Монгол» бросился к жене, поднял исхудавшую всегда, даже в юности в хорошем теле, Антонину. Положил на кровать. Дети плакали, наперебой причитая в два голоса.
- Николай, Маняша, не надо плакать! Мама устала… Она спит…
Игнат гладил дрожащей ладонью густые волосы жены. Антонина открыла глаза. Словно действительно очнулась ото сна.
- Игнат?! Что случилось?!
- Ничего… Ничего страшного… Уже ничего страшного. Ты потеряла сознание. От запаха картошки и пара, наверное.
- Почему плачут дети? – Антонина говорила чужим хриплым голосом.
Она попыталась приподняться. «Монгол» положил ей ладонь на лоб, удержал.
- Не надо, Тонечка… Родная моя. Тебе надо спокойно лежать, - и обращаясь к детям, - Дети перестаньте плакать. Маме лучше. Не волнуйте ее. Не надо плакать.
Предательски дрожали руки. Он положил их под голову жены, спрятал в густые раскинутые по подушке волосы.
Бледно-желтое лицо жены, такое родное и будто совсем чужое. Скулы стали большие, щеки ввалились, нос заострился и стал, как и у него с едва заметной азиатской горбинкой.
- Ты, мать, сейчас у меня тоже монголка, - попробовал пошутить Игнат. У всех у нас русских есть монгольская кровь.
Антонина заснула, обхватив руку Игната своими руками. Из ее глаз, уже во сне, робко скатилась слезинка, и так и осталась стоять, словно задремала, у переносицы. Дети улеглись на кровать под боком у матери и тоже засопели. К сваренной картошке не притронулся никто.
Глава 5
Игнат часто вспоминал ту страшную зиму сорок шестого года, так и не смог даже себе объяснить, почему он пошел в тот вечер к председателю колхоза Звереву. Голодали почти все жители Сторожевого. Люди умирали от голода и холода. А семья Сухановых не была самой бедной. На хуторе Катино от удушья угарным газом умерла вся семья Лукиных: муж, жена, мать Петра Лукина, тетка Полина и их трое детей. Кто-то из них рано закрыл дымовую заслонку на трубе, пытаясь сохранить тепло в печке. Сразу шесть гробов из одного дома! Хоронили Лукиных всем хутором, собирали доски на гробы. Даже сломали полы в одной из комнат в доме. От холода и голода в первую очередь страдали старики и дети. Работающих кормили в обед скудной пшенной похлебкой, сдобренной постным маслом.
Игнат пошел к председателю Захару Звереву, или, как его теперь звали в Сторожевом Захару Семеновичу. Может, оттого что Игнат в детстве дружил с Захаром? Вместе играли в салки на весенних залысинах по склонам бугров, вместе разоряли грачиные гнезда, летом ходили удить рыбу, когда пруды стали ничьими. Вместе пошли в первый класс. Близких родных в селе у Игната Суханова не было.
* * *
Семья Зверевых жила бедно. Отец Захара Семен не отличался трудолюбием, любил поговорить, «поразмышлять», как он выражался. Он работал сторожем и даже учетчиком на прудах у барина Парфенова. После революции грамотный Семен тоже прибился к новой власти: был писарем в совете, даже продавцом в сельмаге. Только большая любовь выпить рюмку – другую, а при занимаемых им должностях всегда находился и повод, и пол-литра. То за оказанную услугу, то за скрытие имущества. Почти каждые полгода новая власть проводила всевозможные переписи, пересчеты, ревизии. Из-за своего пристрастия к алкоголю Зверева - старшего несколько раз увольняли и из сельпо, и из конторы. Но проходила неделя – другая, грамотных и изворотливых мужиков в Сторожевом было немного и за ним присылали посыльного. Снова ставили условие «в последний раз». Семен обещал, «пьянство никогда не повторится, тем более в рабочее время», и его в очередной раз «брали на поруки», чтобы через несколько месяцев уволить в очередной раз. Несмотря на должности при власти, из-за пристрастия Зверева – старшего, многодетная его семья еле-еле сводила концы с концами. Захар был младший в семье из пятерых детей Зверевых. Всегда в обносках братьев не по размеру, всегда с куском хлеба или сухарем в руке. Его и дразнила деревенская ребятня: «Буржуй». Захар даже не закончил семь классов: повзрослевшему парню было стыдно ходить в школу в обносках старших. Да и учение ему давалось с большим трудом.
- Что балбесу штаны просиживать, пусть работает, - решил Зверев – старший. И Захар после окончания шестого класса пошел работать. На овцеферму, при первом колхозе в Сторожевом, на хуторе Катино. Он работал учетчиком и ухаживал за овцами. На хуторе Захар и женился на дочери раскулаченного Ивана Зуева Анне, жившей у своей тетки. Отца и двух старших братьев Анны выслали в Сибирь. Захар Зверев ушел служить позднее Игната. Служил в Карелии и встретил финскую войну солдатом срочной службы. В первом же бою получил тяжелое ранение, почти полгода пролежал в госпиталях и вернулся в сороковом в Катино комиссованный вчистую, на костылях. Когда началась Отечественная война и почти всех мужиков забрали на фронт, Зверева назначили председателем колхоза. Он переехал в Сторожевое, разобрал большой барский дом в Катино и срубил себе просторную добротную пятистенку. У них с Анной родились двойня уже в войну в сорок втором Пашка и Дашка. С годами раны Захара затянулись, но хромота осталась навсегда. Дом Зверева стоял в центре села, рядом со школой, построенной перед войной в церковном саду. В самой церкви оборудовали сельский клуб и колхозные амбары.
* * *
Уже совсем стемнело, когда «Монгол» подошел к дому председателя. От быстрой ходьбы он тяжело дышал, морозный воздух обжигал легкие. Пот выступил на спине под полушубком. Из трубы дома Зверева поднимался широким ровным столбом дым. Зверевы, как и все сельчане, топили вечером, ближе к холодной ночи, экономя дрова. За занавешенным, синей в цветочек занавеской, окном горела лампа, мелькали черные, длинные тени. Игнат нерешительно потоптался под окнами, вызывая громкий в вечерней тишине скрип снега при каждом шаге. Неуверенно робко постучал в окно. Мелькнула черная тень, скрипнула дверь в сени.
- Кто? – видимо с порога, не выходя в сени, грубым голосом спросил хозяин.
- Захар Семенович, это я, Игнат Суханов, - ответил «Монгол», он еще тяжело дышал от ходьбы. Клубы пара вырывались при каждом слове. Дверь закрылась. Тишина. Видимо Захар вернулся в дом одеться. Снова скрипнула дверь. Шаги по скрипучим от мороза доскам в сенях. Загремел железный засов. Дверь широко раскрылась. Захар Зверев в новом армейском тулупе, надетым на нижнее белье, нараспашку, вышел на порог. Видимо в доме топили жарко. Раскрасневшийся председатель протянул руку.
- Здорово Игнат. Что за дела? На ферме что случилось?
- Нет, Захар Семенович, - Игнат растерялся. Он не знал, как начать разговор, как объяснить свое горе председателю. Вся деревня голодала, много прибавилось на сельском кладбище свежих могил, умерших в эту зиму.
- Захар Семенович, я по личному делу…
- По личному?! – Захар весело засмеялся. – Это не ко мне. Это туда. – Зверев показал рукой на величественно чернеющий в сумерках ночи силуэт полуразрушенной церкви. Председатель явно был навеселе, видимо и побеспокоил его «Монгол», когда он ужинал и выпивал.
- Захар Семенович, - Игнат упал на колени, - Помоги! Христом прошу, помоги! Антонина упала в голодный обморок. Не дотянет до весны…
- Чем? Чем я могу тебе помочь? Вся страна голодает. Дети умирают. Ты же знаешь, нет хлеба в колхозе. На семена ничего не оставили, все сдали осенью, - председатель звучно высморкался в снег. Запахнул полы полушубка. – Ух, и мороз! Топят в коровнике? Отелы скоро. Поморозите, шкуру спущу, - задал вопрос председатель, уходя от тяжелого разговора.
- Захар Семенович, хоть пуд, хоть десять килограмм. – Игнат будто не расслышал заданный Захаром вопрос. В голове только одна мысль: «Как он вернется домой к умирающей жене с пустыми руками?»
Зверев немного постоял, глядя в сторону церкви. Потом, словно что-то вспомнив, похлопал по плечу Игната, продолжавшего стоять перед ним на коленях:
- Ладно, «Монгол», встань. Не к барину на поклон пришел. Постой минуту, Захар вернулся в дом, проскрипев досками в сенях. В завешенном окне мелькнула его тень. Он с кем-то заговорил: «Бу-бу-бу». Игнат не расслышал слов, только глухие мужские голоса. Через несколько минут он возвратился, протянул «Монголу» большой ломоть еще горячего, только что испеченного пахучего ржаного хлеба, отрезанного от домашней круглой ковриги.
- Держи, «Монгол». Чем могу. Я сам последний пуд муки начал. И у меня жена больная и детей тоже двое.
- Захар Семенович! – Игнат бросился к председателю, снова упал на колени. Словно этими двумя фунтами ароматного дымящегося паром хлеба он навсегда решал вопрос голода в семье, и теперь его жена и дети спасены. Никогда не будут снова голодать.
Наверное, так устроен человек: в трудную минуту даже простое решение вопроса здесь и сейчас он воспринимает, как спасение. А что будет завтра?
- Все, Игнат, чем мог, - видимо унижение «Монгола» понравилось Захару, хотя вначале привело в смущение. Зверев в детстве тоже не редко голодавший, пусть не так, как сейчас, когда хлеба нет почти у всех жителей Сторожевого. Захару Звереву льстило, что рабочий умный, хозяйственный мужик Игнат Суханов стоит перед ним на коленях за кусок хлеба. Игнат встал, спрятал спасительную коврижку за пазуху, хотел уйти.
- «Монгол», - Зверев снова назвал его по уличному, как звали Игната всегда в детстве. Может этим он хотел показать свое превосходство, свою власть над ним. Игнат называл его по имени отчеству. Или может их детскую дружбу?
Игнат остановился, подошел вплотную к председателю.
- «Монгол». Я тебя в субботу в ночь амбар колхозный сторожить поставлю. Егор Ткачев заболел. С ружьем не разучился обращаться?
В ту страшную, голодную зиму амбар с семенным хлебом охраняли сторожа с ружьями. Хотя не было ни одного случая их применения. Зверев утверждал, что это только потому, что он дал указание сторожить с оружием. Он и в район начальству доложил о своей пролетарской бдительности и предусмотрительности. Он не получил одобрения районного руководства, но и запрета не получил тоже. Сторожили амбар друзья Зверева: Егор Ткачев, Иван Носов, иногда сторожил и сам председатель.
- Хорошо, я приду, Захар Семенович. Только ружья у меня нет.
- Я свое дам. Вечером, после работы к шести подходи к сторожке.
Зверев протянул на прощание руку и быстро ушел своей прыгающей походкой, припадая на левую ногу.
* * *
Игнат вернулся домой, прошло больше часа. Антонина так же лежала на спине, дети рядом с ней, обнявшись, словно котята. В доме прохладно, ветхие стены плохо сохраняли тепло, да и дрова экономили. Поэтому спали одетыми, снимали только верхнюю одежду. Игнат достал еще не остывший, теплый хлеб. Отрезал кусок, подошел к кровати, протянул жене:
- Тонюшка, поешь. Чистый, без отрубей.
Жена устало открыла глаза:
- Спасибо, родной мой. Мне бы попить, - слабым голосом попросила жена. – Ты сам съешь, ты работал… И завтра идти… Ты кормилец наш…
«Монгол» сел на край деревянной самодельной кровати, искусно сработанной еще дедом. Устало опустил голову.
- Я ел сегодня. На работе кормят нас.
Игнат посмотрел в глаза жене. Взял в свои мозолистые руки ее маленькие холодные ладони. Ком застрял у него в горле, спазмы сдавили легкие.
- Что руки такие холодные? Рано стареешь, мать, - попытался пошутить.
- Заболела я… Немного… Ты прости меня, Игнат, - прошептала Антонина. – Мерзну я… Все внутри словно льдом покрылось. Ты ешь… Я тоже съем немного.
Она попробовала жевать мягкий хлеб, но поперхнулась. Игнат принес ей еще воды. Поднял повыше подушку под головой, поднес к губам Антонины кружку, подставив свою широкую ладонь лодочкой.
- Ты лежи, лежи. Не надо вставать.
Антонина жадно пила дрожащими губами. По ее щекам стекали слезы, падали в алюминиевую кружку с водой.
- Спасибо, родной. Я полежу. Я устала немного. – Антонина повернула голову к стене, она стеснялась своей беспомощности, своей слабости. Она стеснялась своих слез.
Игнат еще долго сидел на краю кровати, низко опустив кудрявую голову с пустой кружкой в руке, прислушиваясь к дыханию спящей жены.
* * *
Глава 6
В субботу вечером к шести «Монгол» пришел к церковной сторожке, служившей теперь сторожам колхозного хлебного амбара. Церковь разрушили еще в двадцатые годы. Игнат помнил, как они с Захаром Зверевым босоногими пацанятами бегали смотреть, как важные мужики в коротких кожаных куртках, перепоясанные ремнями сбрасывали колокола со звонницы. Колокола, падая на землю, звенели. Каждый своим голосом: большие глухо и протяжно, маленькие звонко и жалобно: «Бум – Бом! Бим – Бам!»
Сельские жители собрались недалеко на пригорке. Кто-то даже хлопал в ладоши от увиденного. Старушки вытирали слезы кончиками платков. Но, высказать свое возмущение, открыто, не решился никто. Потом церковь долго стояла пустая, с заколоченными досками крест накрест дверями. Без крестов и куполов сиротливо смотрела на Сторожевое пустыми окнами звонниц. Когда стали создавать первые колхозы, нашли применение и бесхозной церкви. В помещениях под звонницей сделали сельский клуб, а в большом главном зале колхозный амбар.
* * *
Дверь в сторожку была прикрыта, но не на большой висячий замок, а просто на палочку. Сквозь завешанное небольшое оконце прорывались красные блики огня от топившейся печки – буржуйки. «Монгол» толкнул плечом дверь, вошел. В сторожке тепло. Приятно пахнет горячими дровами, запахом смолы и домашнего уюта. Игнат постоял несколько минут и вышел на улицу. В десятке метров чернел силуэт церкви. Где-то на крыше хлопал оторванный лист железа.
Сегодня с обеда подул юго-западный ветер, по небу лениво поползли тяжелые снежные тучи, мороз ослаб, и сейчас в воздухе перепархивали первые снежинки. Когда почти полная луна появилась из-за туч, снежинки весело играли и искрились в ее холодном матовом свете словно живые. Тишина. «Монгол» прислонился плечом к сторожке. Задумался. Антонина не встает уже третий день. Правда, сегодня утром ей будто полегчало. Она даже съела немного оставшегося хлеба и пол картофелины.
Игнат сварил вчера целую свеклу и пять из тридцати оставшихся картофелин, припрятанных женой на «черный день». А потом? Что будет потом? Неужели будет еще хуже? Откуда ждать помощь? Кто привезет хлеб?
Игнат вздрогнул. Заскрипел снег, встревоженный чьими-то шагами. По «прыгающей» походке он узнал в темноте председателя, подходившего к сторожке.
- Здорово, Игнат.
На плече Зверева ружье, которое он по-военному придерживал впереди за ремень. Зашли в сторожку. Захар зажег фонарь «летучая мышь», стоявший на столе. Положил ружье на топчан, сбитый из досок, застеленный рогожей.
- Принимай под охрану объект, Игнат Михайлович.
Зверев вынул связку с тремя большими ключами, положил на стол рядом с фонарем. Вынул пачку папирос, взял себе, протянул пачку «Монголу».
- Присядь Игнат. Закури. Разговор есть.
Председатель был серьезен, словно чем-то озабочен. Игнат взял папиросу, закурил. С войны он не курил папирос, только самосад. Папиросный дым синей пеленой застелил тесную сторожку. Молча, сидели, курили. Первый заговорил председатель.
- Ключи видишь? – он головой указал на связку на столе.
- Вижу.
- Большой от замка на дверях, средний от дверей закрома. Ты знаешь, работал в амбаре.
- Знаю.
- Ночью, после двух, откроешь, зайдешь. Насыплешь мешок. Аккуратно, смотри ни одного зерна не урони. Все закроешь. Принесешь к моему дому. Со двора будка осталась от собаки, положишь мешок туда, прикроешь рогожей, она в будке лежит. Ключи тоже повесишь справа, внутри гвоздь торчит.
Председатель встал, докурив папиросу. Окурок выбросил в ведро с помоями, и уже выходя из сторожки, остановился в дверях и, держась за ручку, добавил:
- Смотри «Монгол». Ты меня не видел, и разговора этого у нас никогда не было. Попадешься, отвечай сам, а сделаешь все, как я сказал, завтра ночью придешь ко мне за своей долей. Мешок на топчане, под рогожей, - и вышел из сторожки прыгающей походкой.
Игнат остался один в прокуренной сторожке. Он машинально свернул самокрутку. Раскурил, делая большие обжигающие горло затяжки. Ключи лежали на столе.
- Мы здесь! Мы твое спасение! – словно говорили они.
Томительно потянулось время. Игнат много раз выходил из сторожки, совершал обход вокруг церкви. Тишина. Ни одного человека не увидел, не услышал ни одного голоса. На дверях «клуба» висел большой замок. Уже несколько месяцев с самой осени «клуб» не работает. Не до веселья было молодежи села Строжевое. «Монгол» с ружьем на плече до боли в кисти сжимал холодный окованный железом приклад. Ветер совсем затих. Снежинки все чаще и чаще сыпались из нависших косматых туч, повисая на ветвях деревьев, накрывая их белым покрывалом. Где-то робко и глухо пропел петух. Сколько их осталось на все село? Игнат посмотрел на часы. Час. Еще ждать час. Хотя председатель условно сказал в два часа, но Игнат принял его слова, как приказ, как руководство к действию. Он в который раз подошел к замку на дверях, достал ключ, вставил, повернул. Замок, в который раз за эту ночь с легким скрежетом открылся. Игнат почему-то боялся, что замок замерзнет, не откроется и станет на пути к спасению семьи. Наверное, только эти мысли были у него в голове. О том, что он совершает тяжкое по тем временам преступление, когда за горсть украденного зерна давали десять лет, даже не слушая оправданий, не беря во внимание причины, побудившие совершить кражу. Хотя причина у всех была одна: о ней знали все и прокурор, и судья, и подсудимый – ГОЛОД. Игнат зашел в сторожку, насильно съел остывшую, почерневшую картошку и кусок ржаного хлеба, оставленного Зверевым: паек за работу. Запил водой. От волнения есть совсем не хотелось, но ему нужны силы, нести тяжелый мешок. Чем больше унесет он зерна, тем дольше будет спасение для его семьи. «Монгол» вынул из-под рогожи совсем новый прочный мешок с пришитыми к краям завязками…
* * *
Все прошло даже лучше, чем хотел Игнат. Он насыпал полный мешок. Ружье, чтобы облегчить ношу, он оставил в сторожке. Отнес мешок в собачью будку во дворе дома Зверева, повесил ключи на гвоздь. Когда он возвращался в сторожку, повалил густой снег. Просто шапки. Белые, пушистые. Снег не переставал до самого утра, засыпая следы. Может, ангел-хранитель пожалел Игната, совершившего воровство?
Утром пришел Иван Носов. Игнат сдал ему ружье. Вдвоем они обошли вокруг церкви, празднично окутанной белой пеленой снега. Покурив с Иваном на дорогу в сторожке, «Монгол» пошел домой. Зверев после ночного дежурства разрешил ему до обеда отдыхать.
* * *
Совсем расцвело, когда Игнат вошел в свой дом. В доме еще тепло, видно дети топили печку, они спали, обнявшись на широкой кровати, укрывшись его тулупом.
Антонина лежала на полу рядом с кроватью, подобрав под себя, словно ребенок, ноги. Жизнь уже уходила из ее тела. Она смотрела на подбежавшего Игната чужими стеклянными глазами, и прошептала только синеющими холодными губами всего два слова:
- Дети… Прости…
За что просила она прощения? Что отдала самое дорогое – жизнь, оставляя свои кусочки ему и детям? Так и застыла вина на ее лице, что отдала всю себя любви к семье.
Игнат обнял холодное костенеющее тело жены и зарыдал, как в детстве всхлипывая и давясь слезами.
- Тонечка! Счастье мое! Солнце мое! Не уберег я тебя, не сохранил. Зачем мне теперь жить одному!?
Проснулись и заплакали дети.
Два дня Игнат жил, словно во сне, плохо сознавая, что происходит? Зачем? Пришли соседки. Антонину обмыли, надели новую одежду. Ее почти не осталось в сундуке. Жена тайком от него отнесла кому-то, обменяла за еду, самое ценное, что у нее было. Куда? Кому? Она не сможет это сказать никогда. Да и какая разница! Сосед Сухановых, Антип, сколотил гроб из горбыля, оторванного от погреба. Похоронили Антонину на второй день.
* * *
Вечером «Монгол», оставил детей у соседки Евдокии Зайцевой, пошел к председателю. Пустота, страшная пустота в душе! Зачем жить? Для чего? Только одно останавливало Игната, заставляло цепляться за жизнь – дети. Кому они нужны? Кто покормит, обогреет их? Задумавшись, он не заметил, как пришел к дому Зверева. Постучал в окно. Захар открыл быстро, словно ждал его прихода сейчас, вечером.
- Здорово Игнат. Слышал твое горе. Прими соболезнование. Но живым жить, мертвым – царство небесное, если есть оно – это царство… Чем мог колхоз помог. Я тебе две ковриги хлеба и полведра картошки насыпал. Тебе все принесли?
- Принесли…
- Не обессудь. Чем смогли…
Захар открыл дверь в сени, собираясь уходить.
- А хлеб?! – сердце Игната сжалось. – Моя доля?!
- Ты о чем говоришь, «Монгол»? Какой хлеб? Какая доля? – Захар увидев, что Игнат сделал шаг в его сторону, выхватил из-за пояса небольшой топор. – Не дури, парень! Хочешь в Сибири сгнить? Иди по-хорошему домой, пока я в район не позвонил. Я проверить тебя хотел. Зерно в амбаре давно. Иди и помни, кому обязан.
Захар зашел в дом, с шумом закрыл железный засов. Плохо осознавая происходящее, «Монгол» побрел домой. Его душили слезы. Слезы утраты самого близкого, родного человека. Слезы подлого обмана. Зверев его просто использовал. Куда идти? Кто поможет?
Игнат несколько раз останавливался, даже делал несколько шагов назад. Но какая-то невидимая сила направляла его домой, к детям. Их с Антониной детям. Она, умирая, дала ему последний наказ, прошептав холодеющими губами, самое дорогое для нее слово: «Дети». Теплый, нежный ветерок ласково перебирал черные кудри на голове «Монгола». Шапку он нес в руках. Когда он ее снял, зачем? Сегодня, когда хоронили Антонину ярко светило солнце, на соломенных крышах домов таяли сосульки, с шумом падая и разбиваясь об землю. В голых зарослях ивняка, на берегах прудов горланили прилетавшие грачи. Природа брала свое! Пришла весна! Пусть еще робко, несмело ступая по промерзшей за долгие месяцы лютой зимы земле. Пришла весна…
* * *
А через месяц, когда солнце уже грело по-летнему, и земля оживала, просыпалась, будто торопясь наверстывала, отстав от календаря, упущенное время, умерла Маняша…
Девчушка, оставшись за хозяйку, всячески старалась помогать отцу в доме, и где-то простыла. Она бредила, металась в жару, все звала: «Мама! Мамочка!» - тянула худенькие ручки, хватала за лицо, заросшее черной бородой, плачущего над ней Игната.
Через три дня ее забрала безжалостная страшная старуха – смерть. Она умерла под утро, шепча: «мама» с улыбкой на исхудавшем личике. Может, ее чистая, детская душа попала в рай, и она встретила Антонину?
* * *
Через два дня, похоронив дочь, «Монгол» забил окна дома, оторванными от завалинки досками, и забрав с собой сына Николая, уехал на Украину, в Донбасс.
Глава 7
Игнат Суханов стал еще замкнутее. Он мог часами сидеть, думать о чем-то своем. На работе он всегда был на хорошем счету, а теперь, какая работа у сторожа? Во время приходить, уходить, совершать обходы. Склады угольные, кто ночью придет воровать уголь? Игнат и раньше мало общался с друзьями, да и друзей у него не было: товарищи по работе. Никогда, никому не открыл он свою душу, и некому было заглянуть в нее.
Так прошла зима, довольно мягкая, даже для здешних мест. В апреле пришла настоящая весна. Игнат чувствовал, что здоровье его ухудшается, словно невидимый червяк подтачивал его из нутрии. Стали частыми приступы кашля и удушения.
Во вторник утром, после дежурства Игнат пришел к начальнику охраны. Молча, протянул написанное еще ночью заявление об увольнении. Начальник уже пожилой полный мужчина, отставной офицер – штабист, в больших роговых очках, прочитал заявление, несколько секунд подумал, глядя на стоявшего перед ним Игната:
- И куда теперь, Игнат Михайлович?
- На Родину.
- У вас там близкие родственники?
- Нет никого. Жена у меня там и дочка похоронены… Умерли в голод в сорок шестом, - и помолчав, глядя куда-то поверх головы начальника, добавил, - и мое место там…
Начальник подписал заявление, протянул «Монголу». Тот, поблагодарив, вышел. Начальник еще долго смотрел вслед удаляющемуся в развалку «медвежьей» походкой «Монголу».
За два дня Суханов рассчитался, получил расчет и купил билет на поезд до облцентра в плацкартный вагон.
* * *
Усталый, запыленный шел Игнат по Сторожевому с детства знакомому и родному, но порою не узнавал село. Все стало как-то меньше, ближе, хотя казалось все так же, как и в далеком сорок седьмом и ничего не изменилось. Те же шесть прудов, разделенных платинами-дамбами. Правда, заросли на берегах, из кустов ивняка выросли высокие деревья. Своего дома Игнат не нашел. Нет его давно. Заросла бурьяном яма от котлована, разрытого в поисках дефицитного в селе камня и кирпича. Дом соседки Евдокии Зайцевой стоит, покосившийся, будто вросший в землю, с забитыми досками окнами. Судя по зарослям вишняка вокруг дома, здесь давно никто не живет. Игнат оставил два больших чемодана в покосившемся, как и сам дом, сараюшке. Завязал дверь найденной проволокой от бродячих собак. «Монгол» часто в последние месяцы в своем воображении рисовал возвращение в Сторожевое. Конечно, первое, куда он хотел попасть всегда, были могилки его самых близких людей. Не осталось в Сторожевом у него места дороже.
* * *
Игнат шел по главной улице села. Вот и школа, рядом церковь. Невольно сжалось сердце в груди, он не смог пройти мимо. Церковь отремонтировали, их и осталось восстановленных в конце пятидесятых три на их большой район. Одна из них в Сторожевом, как одна из первых выстроенных из кирпича по всей области. Величаво, торжественно возвышались зеленые купола над кронами выросших вокруг деревьев. Сверкали позолотой кресты на высоких тонких шпилях. В окнах звонниц снова видны колокола, правда, немного поменьше тех, которые были раньше. И вся свежевыбеленная церковь была словно невеста в день свадьбы: чистая, ухоженная, огороженная крашенным синей краской штакетником. Сторожка не сохранилась, на ее месте две цветочные круглые клумбы. Несколько, не старых еще женщин, и совсем молодой священник в обычном темном спортивном костюме работали на цветниках: рыхлили землю, высаживали рассаду цветов. «Монгол» остановился, взявшись за заостренные рейки штакетника. Так и стоял, тяжело дыша, прислушиваясь к булькающим хрипам в груди, отдыхал. На него обратили внимание работавшие на клумбах. Женщины с нескрываемым любопытством, как принято на селе, рассматривали его, прикрывая глаза ладонью от яркого майского солнца. Посмотрел в его сторону и священник, поставил ведра с принесенной водой, сказал что-то женщинам и направился в его сторону.
- Здравствуйте! – с открытой приветливой улыбкой поздоровался, подойдя к «Монголу» священник. – Помочь не хотите? Заходите, будем рады. Мужской силы нам не хватает.
Совсем еще молодой, не старше его Николая. Юношеская редкая бородка, длинные волосы, схваченные темной лентой, голубые чистые глаза.
- Да, нет. Просто шел мимо… И от силы мужской у меня одно название.
Игнат хотел закурить, вынул пачку папирос, но почему-то передумал, положил обратно в карман пиджака.
- Я помню, как ломали церковь в двадцатые… Сбрасывали колокола… - Игнат замолчал.
- Доброе, справедливое всегда побеждает зло. Пройдя все тернии испытаний. Пусть на это порою уходят годы, но так было и так будет всегда.
- Око за око, зуб за зуб, - задумчиво, глядя куда-то в пустоту, проговорил «Монгол».
- Вы, я вижу, Ветхий Завет читали, - улыбнулся своей искренней улыбкой молодой священник. – Но вы заблуждаетесь, ибо только в прощении находит утешение и успокоение душа человека. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидевших вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» (Евг. от Матфея 5 : 44) – это слова Спасителя нашего Иисуса Христа. А зло оно будет наказано. Но не нами.
- А кем?
- Господом нашим. На небесах каждому воздастся по делам его.
- Что выходит можно воровать, убивать, - даже во рту пересохло у Игната от волнения.
- Нет! Что вы! Существуют мирские законы, «мирской» суд, и люди живут по законам страны, в которой живут. Но есть самый справедливый суд. Суд совести. Божий суд!
- Но если доказать нельзя, но ты знаешь, что этот человек убийца. Что делать тогда?
- Смириться и простить. Ибо, совершая самосуд, человек сам становится убийцей. Зло всегда порождает зло. Только в прощении человек находит успокоение души.
Игнат посмотрел в голубые глаза священника, молча, повернулся и пошел в сторону сельского кладбища.
- Вы заходите, - уже в спину уходящему «Монголу» говорил священник. – Мы поговорим с вами, если вас что-то гложет. Исповедь облегчает душевные страдания.
«Монгол» уже не слышал, он шел, своей медвежьей походкой, тяжело дыша. Вот и ЕГО место. Только холмики, крестов не осталось, сгнили или кто-то взял на дрова. Игнат присел на теплую, ласковую землю, погладил тяжелой ладонью родные холмики, заросшие травой и кустами сирени.
- Здравствуйте, родные мои. Вот пришел к вам… Вы уж простите меня, что так долго шел к вам… Не навещал…
По щеке «Монгола», повторяя паутинки морщин, бойко сбежала слеза, оросив траву на могиле Маняшки.
* * *
Много воды утекло в быстрой и чистой речке Ольшанке, питавшей спецхозные пруды за эти годы. Жизнь налаживалась в стране после военной разрухи. Хотя в городе быстрее, заметнее, чем в деревне. Может, поэтому бежала из села молодежь, используя любую возможность. Устраивались в городе работать на вредное производство, куда не охотно шли городские, шли в милицию, контролерами в тюрьму. Только начали появляться у колхозников паспорта, словно не в одной стране жили город и село. Не стало исключением и Сторожевое, молодежи почти не осталось, хотя работа на рыбхозе была и для женщин. Медленно доходили сюда блага, цивилизация, дороги, газ.
Игнат купил у брата умершей Евдокии Зайцевой ее ветхий домишко за небольшие деньги и потихоньку стал обживаться. Устроился даже на работу дневным сторожем на спецхозные пруды. Привел в порядок могилки жены и дочери, поставил новые дубовые кресты, оградку. Может, родной, чистый воздух или сам организм, попав в знакомую с детства обстановку, начал усиленно бороться с недугом. Болезнь Игната будто отступила, кашлять и задыхаться начал меньше, стал здоровым и крепким сон, не смог только бросить курить. Не хватало силы – воли. К осени вернется сын, он сообщил ему еще с Донбасса о своем решении переехать, и сын, к удивлению «Монгола» одобрил желание отца вернуться на родную землю. «Инженеры с высшим образованием нужны в их областном центре не меньше, чем на шахтах Донбасса» - написал он отцу в своем письме. Игнат завел кроликов, купил цыплят и утят, а к осени решил завести козу. Вроде не с руки жить в деревне без своего хозяйства и молоко козье полезное для больных легкими. Он и козу приглядел, но плох был сарай, и Игнат решил построить новый, а к осени обзавестись «рогатой» живностью. К «Монголу» заходили мужики, его ровесники, жившие в селе, посидеть, поболтать, вспомнить тяжелое военное и послевоенное время. Игнат иногда брал, поэтому поводу бутылку. Сам он не был большим любителем, так сто грамм за компанию, но приходившие в гости мужики принимали угощение с большим одобрением. Что делать в селе пятидесятилетним мужикам? Беседы по душам за стаканом водки или свойского свекольного самогона, одна забава. Может, оттого и пьют в русских деревнях?
Зашел как-то к «Монголу» и Егор Ткачев. Выпили, разговорились. Егор первый вспомнил покойного Захара Зверева. Он умер, уже пятый год шел. Замерз зимой. Игнат узнал об этом еще в день своего приезда в Сторожевое. Егор рассказал ему подробности, казалось нелепой, смерти Зверева.
В тот день на овцеферме, где тогда работал заведующим Захар, выбраковывали овец для отправки на мясокомбинат. После войны снова в ВУЗах стали учить студентов и в СХИ тоже. В село пришли специалисты с высшим образованием: ветврачи, зоотехники, инженеры, агрономы и конечно малообразованного Зверева сменили на председательском посту. Тем более, что создали «спецхоз» областного подчинения. Основная его специализация: маточное рыбное хозяйство и откорм рыбы. Председателя переименовали в директора. Зверева, как опытного руководителя назначили заведующим на овцеферму в Катино, где он еще пацаном до войны начинал работать. Выбраковку всегда проводили с участием главных специалистов: главного ветврача, главного зоотехника. По окончанию работы по негласно принятому правилу, забивался валух, варили баранину. Какое русское застолье без водки? Захар Зверев всегда любил выпить. Не раз его спящего привозил домой мерин Орлик в искусно сделанных председательских городовых санях.
В тот субботний день в Сторожевом была свадьба, а какая сельская свадьба без русской тройки! Красивее саней Зверева в округе не было. Захар одолжил свои сани молодым, а сам поехал домой на простых рабочих санях – розвальнях. То ли выпил немного больше в тот морозный февральский вечер Захар Зверев? Кто теперь узнает. Он по привычке задремал в санях. Может, что напугало Орлика, он резко рванул в сторону, угодив полозьями в замерзшую пашню. Захар вывалился из саней. Его нашли уже к обеду замерзшего, как стекляшку, с искусанными в кровь руками. Он сбился с дороги, пошел по полю пешком. Падал, полз, кусая до крови руки, чтобы не заснуть. Но ему не хватило сил.
«Может, прав был молодой священник с детским искренним взглядом голубых глаз. Существуют высшие силы, судящие нас за дела наши» - думал, слушая рассказ Ткачева «Монгол». «Хотя в чем отличие нелепой смерти и смерти по болезни? Где больше мук и страданий, если один итог?»
- Крохобор был хороший, Захар Семенович. Хотя о покойниках и не говорят плохо, - добавил в конце рассказа захмелевший Егор. – Я сколько раз в ту голодную зиму, когда ты своих похоронил, по мешку зерна насыпал в амбаре, нес к нему. Отсыплет четвертую часть: «Бери свой пай! Помни, кто спас тебя! Кто твой хозяин». Любил форс покойник. Царствие ему небесное.
Егор слил остаток бутылки себе в стакан, выпил одним глотком. Все казалось, восстановилось в жизни Игната, стало в спокойное русло. Он тихо жил, строил свой сарай, совсем немного осталось, найти шифер, покрыть крышу, пусть не новый. Беда со стройматериалами в деревне, хотя и эта проблема вскоре стала решаемой: на рыбстанции перекрывали протекший склад и Игнат договорился с плотниками, они аккуратно снимут старые листы и за магарыч привезут ему.
* * *
Игнат шел из сельмага мимо дома Зверевых. Дом загорожен высоким забором из добротных струганных досок.
- Не забывал свое хозяйство Захар, руководя общественным, - подумал «Монгол», глядя на темно-зеленые доски забора.
Калитка раскрылась, на улицу вышла молодая женщина. За нею, как за наседкой, бежали двое совершенно одинаковых мальчугана лет трех, одетых по-городскому: в короткие штанишки и синие матроски.
- Невестка Зверева, - догадался Игнат.
Егор ему сообщил, что сын Захара Пашка после окончания института вернулся в родное село работать агрономом. Вышел и сам Пашка. «Бог мой!» Игнат даже остановился. «Захар! Молодой, двадцатилетний! Какое сходство! Еще бы хромоту Захара, прыгающую походку. Одно лицо! Действительно чудеса природы.»
-«Не может дерево худое приносить плоды добрые» (Еванг. от Матфея 7 : 18) – вспомнил Игнат слова Васьки «Попа», прочитанные им вслух из Библии.
Сердце, как и тем холодным осенним вечером тревожно сжалось. «Он выжил, потому что ел хлеб Маняши! Он живет, потому что съел хлеб его дочери. И у Игната Суханов не будет таких карапузов – внучат от его Маняши, в синих матросках, как у Захара Зверева, потому что Павел съел ее хлеб»! Игнат стоял, смотрел в спину уходящим счастливым молодым, идущих под руку, о чем-то весело болтавших. Они счастливы, потому, что несчастный он!
- Око за око, зуб за зуб, - прошептал «Монгол».
Глава 8
Совсем рассвело. Ветер стих. На востоке зажглась ярко-багряная заря. Всего несколько минут оставалось до восхода солнца.
- Словно кровавый, - вздрогнув от пришедшего в голову сравнения, глядя на зарево, подумал Игнат.
Он встал, тяжелой больной походкой, громко стуча старыми шахтерскими ботинками, пошел в дом. Сел за стол. Достал опасную бритву, зеркало, помазок с мыльницей вместо ванночки для пены. Неторопливо навел бритву на кожаном ремне, осторожно начал бриться. В душе покой. Никакого волнения, словно он как обычно собирается на работу к восьми.
Мысли о мести, после того, как он первый раз увидел сына Захара Зверева, как навязчивая, больная идея, захватили все его сознание. Он просыпался и ложился, думая только об этом.
- Око за око, зуб за зуб, - шептал он, забываясь больным сном.
Здоровье резко ухудшилось. К приступам удушья и кашля снова прибавилась резкая, как от острого железа, боль в легких. Черные страшные круги мелькали перед глазами. Только мысли о мести заставляли его каждый день пересиливать боль, вставать, идти на работу. Он поехал в районную больницу к врачу. Его долго слушали двое совсем еще молодых врача, куда-то уходили с рентгеновскими снимками легких Игната, возвращались в кабинет. Потом его повели к пожилому доктору в белом накрахмаленном халате. Перед ним на столе пухлая история его болезни, которую ему выдали в их поселковой больнице на Домбассе.
- Игнат Михайлович, присядьте, пожалуйста, - спокойным голосом заговорил пожилой доктор. – Что вам сказать…
- Правду, - бесцеремонно перебил его «Монгол».
Доктор взглянул ему в глаза.
- Вы хотите знать правду?
- Да. Правду.
- Что ж, - поколебавшись, продолжал доктор. – Пожалуйста. Дело в том, что болезнь ваша еще очень мало изучена, и у современной медицины на районном уровне очень мало оборудования для борьбы с этим недугом, ставшим чумой XX века, как ее называют. Хотя судя по снимкам, явных ухудшений нет. Метастаза не увеличивается.
- Доктор, - снова перебил его Игнат, - скажите, сколько мне еще… Я могу, - Игнат не смог произнести страшные слова «осталось жить». Доктор понял это и еще раз внимательно посмотрел на «Монгола», подперев подбородок левой рукой:
- Игнат Михайлович, я не могу точно вам этого сказать. И, наверное, никто не сможет. Живут с вашей болезнью и по десять лет. Год вы уже болеете. Может быть еще девять лет…
- А может и девять дней?
- Да, может и так. Это зависит и от вас самого. Вот и обострение ваше… Явных признаков ухудшения нет, но есть обострение. Чем оно вызвано? Может быть стрессами, переживаниями. Думайте о хорошем. Больше положительных эмоций. Больше будьте на воздухе, - доктор начал успокаивающий разговор, который он произносил своим больным сотни раз. Может быть, даже зная, что жить человеку осталось несколько дней. Но сказать об этом в лицо больному, наверное, не сможет, ни один врач.
* * *
Игнат приехал домой с последним автобусом. В тот же вечер он зарядил два патрона, засыпал вместо дроби рубленых гвоздей. «Монгол» помнил рассказанные кем-то истории, что это страшное оружие. Особенно если человек одет в телогрейку: кусочки гвоздей разрывают тело, вата забивает легкие и уже нет никакого спасения раненому человеку. Дробь из гвоздей страшнее пуль в разы! Зачем он сделал это? Приготовленные патроны зеленый и красный стояли на столе перед ним, словно светофор, один подталкивает, другой останавливает.
- Око за око, зуб за зуб, - в тысячный раз прошептал «Монгол». В ту ночь после больницы он не смог заснуть. Но тогда от страшной боли, пронизывающей легкие раскаленным железом. Лекарства, выписанные врачом, не помогли совсем. Лечь в больницу он отказался. Хотя доктор его убеждал.
- Зачем? Вы же сказали явных ухудшений нет. Может, поволновался, - добавил он, уже уходя из кабинета. – Письма от сына нет давно… В армии он, в Средней Азии… Осенью придет. После института служит… - помолчав, добавил Игнат, опасаясь, что доктор насильно оставит его в больнице.
Почему он не послушал совет врача? Не лег в больницу?
Вчера он ходил на кладбище. Посидел на искусно сделанной лавочке в ограде посередине меж дорогих холмиков земли. Проходя мимо церкви «Монгол» хотел зайти, на улице никого не было видно. В цветочных клумбах яркими разноцветными огнями горели розы, георгины, астры, посаженные в тот весенний день, когда приехал Игнат в Сторожевое, молодым священником и женщинами. Но он прошел мимо, не остановился, не зашел. Что остановило его? Неверие в справедливый Божий суд? Или может, гордая монгольская кровь предков, предпочитавших смерть в седле смерти на домашнем одре?
* * *
Он встретил Павла на пруду три дня назад. Зверев младший сидел на излюбленном «своем» месте, на пеньке срубленного дерева. Погода ухудшалась, надвигалась гроза, клев прекратился. Разговорились.
- Ты не помнишь меня, Павлик? – спросил Игнат. – Кольку, сына моего. Маняшу – царствие ей небесное?
- Нет, дядь Игнат… - смутившись, ответил Павел. – Отец, помню, рассказывал, что у вас жена и дочь умерли в сорок седьмом от голода. А я нет. Так, эпизоды… Мне и пяти лет не было.
Легкие Игната сдавили спазмы. Он начал кашлять, выплевывая кровавые капельки. Дрожащими руками начал крутить самокрутку. Павел, увидев это, протянул пачку «Примы».
- Закури, дядь Игнат. Они помягче твоего самосада. Да и бросил бы ты курить…
- Спасибо, - прохрипел Игнат, прикуривая дрожащей рукой сигарету от зажженной спички. – Ничего, пройдет, - добавил он и пошел по тропинке вдоль берега на дрожащих непослушных ногах.
* * *
«Монгол» вынул из сундука завернутую в тряпку двустволку. Зарядил оба патрона. Постоял посреди комнаты. Выходя, обернулся у дверей, взглянул на висевшие в углу над столом старые иконы. На секунду остановился.
- Око за око, зуб за зуб!
И уже решительно твердым шагом вышел из дома. Пошел по тропинке, ведущей к прудам. Игнат наблюдал за Павлом Зверевым, знал места, где он любил рыбачить. Конечно, делал он это с разрешения директора спецхоза или начальника охраны. Но ему, Игнату Суханову об этом не говорил сегодня никто. Хотя все руководство спецхоза, да и сами сторожа, пользуясь своим положением, разрешали пару часов посидеть с удочкой. Так было всегда. Август – время хорошего клева, когда рыба уже набрала вес и нагоняет жир на зиму.
Игнат шел в зарослях ивняка уверенным твердым шагом. Даже дыхание стало ровным, словно кто-то вел его к поставленной цели, совершить возмездие. Совершить свой суд.
Павел сидел в синей новой телогрейке на своем излюбленном пеньке среди высоких развесистых ив. У ног в садке плескались несколько пойманных карпов по полкилограмма, не меньше каждый, среди них даже один красавец «зеркальный», заметил «Монгол». Увлеченный рыбалкой Зверев не сразу увидел Игната. Когда услышал тяжелое дыхание, повернул голову:
- Ты, дядь Игнат? Здорово! Как твое самочувствие. Я по разрешению, мне сам разрешил на два часа, - взглянул на часы, - еще пятнадцать минут осталось.
- Я знаю, Павлик. Я все знаю. Но зачем уходить. Оставайся здесь… Навсегда…
«Монгол» резко сорвал ружье с плеча и приставив стволы в спину Зверева, нажал сразу оба курка…
| Денис Маркелов # 18 апреля 2016 в 20:19 0 | ||
|
