Мессия (*)

(*)
– Почему он? – этот вопрос зазвучал со всех сторон мироздания, коснулся Неба, спустился во мрак, отразился змеями шёпота по местным коридорам и снова взвился, чтобы истаять дымком, оставив общее недоумение.
            Апокалипсис идёт. Конец мира. Последняя битва неба и подземного мира. И начать эту битву нужно было с мессии, который откроет себя в Царстве Людском, будет сгублен, конечно, этой же битвой, но это ничего – на всеобщее благо ведь! – и тогда, тогда…
– Душой занимался Володыка, телом – Светоносный. Но что в итоге? Что? – шептали демоны и ангелы, не подозревая, как близки и единодушны в своём согласии.
            Не годится он на того, кто грядёт! Не годится он на того, кто разожжёт войну! Хлипкий какой-то. Совсем неубедительный.
– Получше никого не могли найти? – Азазель покорен Светоносному, но он его друг ещё до времён падения и не может удержаться от смешка.
– Сначала и правда искали лучшего, – Светоносный не отрицает, ему тоже весело. И в то же время грустно – он привык к этому миру, а великая война, которая должна была грянуть уже давно, да только почему-то всё откладывалась из-за их общего с Володыкой малодушия, должна была всё изменить. И кто знает, может не будет после ни Неба, ни Подземного Царства, ни людей – словом ничего, к чему он так привык?
– Нет, серьёзно, – Светоносный видит недоверие в глазах друга, смешанное с удивлением. Искали и что же – не нашли? – Были собрания, пересылки кандидатур, подробный список из положительных качеств.
– И кто решил, что слабохарактерное подчинение – это качество? – Азазель говорит это быстрее, чем успевает подумать. Спохватывается.
            Разные небо и Подземное Царство?! Разные. Такие разные, что аж похожи. Люцифер убежал от подчинения, доказал своему создателю, что он не бессловесный раб, не орудие, а что-то большее, имеющее свой взгляд на мир. Но что же? теперь все, кто служат Тьме, также не больше, чем орудия. Уйдя от неволи, он явил её в Царстве своём.
– Да говори, говори, слова – это только слова, плести их не грех, – Светоносный улыбается, но Азазель молчит. Молчание – величайший дар ухода от ответственности. Любые слова можно извратить, пустить на поток своеволия, с молчанием сложнее.      
            Люцифер ждёт, позволяя Азазелю продолжить. Нет, он не злится, может быть, осознаёт всю иронию его слов, а может быть, затаил какой-то едкий ответ – Азазель не хочет этого узнавать.
– Твоё право, – соглашается Светоносный, – подчинение было простым выходом. Поверь, уговаривать человека поверить в себя, отдать свою жизнь… знаешь, тогда всё получилось только потому что жизнь была отвратительная. Такое моё мнение. Болезни, страдания, нищета, пустыня, и невозможность воспользоваться социальным лифтом. Если ты сын плотника, то прежде всего – ты сын плотника, а уже потом у тебя есть выбор. Ну и недолгая жизнь, конечно. Сейчас, когда правит комфорт, когда есть возможность быть тем, кем хочешь, есть что хочешь и носить что хочешь – жизнь не кажется безысходной. Люди придумали слишком много, чтобы всего этого лишиться. Мы думали когда-то, что письменность им в великий дар, потом, что театр, затем грешили на музыку. А потом телевидение, интернет… нет, уговорить современного человека стать мессией и сгинуть во имя блага совершенно невозможно. Он просто не будет поддаваться. Проще его сломать, засунуть ему в голову то, что хочется и то, что, заметь, необходимо, и делай с ним что хочешь.
            Азазель не разделяет подобную веру. Он помнил и того, первого людского мессию, и учеников его…да, жизнь их была отвратительна и полна скитаний, и может быть не ценна была жизнь, а от того охотнее жертва, но Азазелю кажется, что Люцифер очень уж темнит. Ему просто хочется, чтобы так было. А праведники есть. Просто они не нужны ни свету, ни тьме, одинаково погрязшими в бюрократии и следующими неизведанному Высшему плану. По плану – конец света. А это значит, что всё остальное детали. И этим можно оправдать буквально всё, что только нужно будет оправдать.
– Мы решили не тратить сил, – продолжает Люцифер. Взгляд его устремлён вперёд, но он явно не видит перед собой, потому что уже заглядывает в будущее. Будущее страшит, потому что впервые оно непредопределено. И ещё – потому что высший план ничего не говорит о том, что будет после великой битвы.
            Володыка говорил о вечном царстве света.
            Люди, которые слышали и учились у последователей Володыки, всё перепутали и поняли по-своему и говорили то о прощении, то о покое, то о возвращении мёртвых.
            Тьма говорила о том, что будет всё с самого начала и зажжётся новый мир. И будет спасение. И будет… власть.
            А что думал Люцифер? Азазель сомневается, что Люциферу нужна власть. У него её много. Слишком много, чтобы хотеть ещё. Слишком много, чтобы отказаться хоть от капли.
– Он всё равно умрёт. Быстро и бесславно, – заканчивает Светоносный и отступает на шаг от хрустального покрывала мироздания. В него очень удобно смотреть. Как зеркало или экран – тебя не видят, а ты видишь. Правда, смотреть особенно не на что: человечек, названный мессией, хрупок, некрасив, болезненно бледен, покорен, и как-то особенно некрасиво ест…
            Азазелю даже сложно описать это. На ум ему приходит только что-то о мелком мельтешении и какая-то неприятная ассоциация с крысой, которая торопится сожрать найденное, потому что иначе отнимут, нападут, а ей нужно бежать и никто не придёт на помощь.
– История всё равно будет написана так, как надо, – соглашается Азазель. Это его мысли и не его.  он должен так думать, ведь так думает его друг, его Хозяин и даже Володыка – его создатель и  враг.  Но он не хочет так думать. Это как-то…мелко.
            Они не позаботились чтобы всё было красиво и по-настоящему. Они хотят войны. Тысячелетия откладывали, садились за столы переговоров, искали компромиссы, гоняли туда-сюда гонцов с посланиями и предложениями, а тут – вынь да положь им мессию, чтобы свёл с ума Людское Царство да разжёг великий бой.
            Последний или первый.
            Азазель долго думал над этой загадкой. Спрашивал напрямую и у демонов, и у ангелов, попадавшихся ему на службе. Все были одинаково воодушевлены или осторожны. И долго пришлось ему распутывать ниточки обрывисто-услышанного и увиденного, чтобы понять: это предел всеобщей усталости мироздания.
            Они все устали. И небо, и тьма, и свет, и сила, и те, кто делят её, и даже время… всё стояло веками, ожидая грозы, а та откладывалась, откладывалась, и теперь, когда мироздание готово уже лопнуть, они спешат. О, как смешно они спешат! Как страшно они торопятся.
– Он просто должен сыграть то, что начертано, – это не слова Азазеля, но он произносит их. Произносит, потому что и сам Азазель всего лишь играет роль. Роль верного слуги, роль друга, и мироздание, которое готово лопнуть от напряжения сил и отсутствия потрясений, перераспределяющих энергию, должно в эту роль поверить.
***
– Володыка, но почему? – Архистратиг Габриэль был мрачнее самой чёрной тучи, прошедшей в тот день по небу. Иначе быть и не могло: он знал, что его любимым душам скоро придёт конец…ну может быть не конец, может быть, кто-то уцелеет – этого не знал никто. Но что-то будет. что-то страшное, жуткое, и изменяющее всё на своём пути. Оно пройдёт штормом по морю и суше, сотрясёт горы и те падут. И ангелы пойдут биться с демонами и лава потечёт по земле, вскрывая старые, невысказанные обиды.
            Тысячелетия мира и спешная подготовка к битве.
            Умом и волей Габриэль понимал – это надо, ведь так гласил великий неизведанный план той силы, из которой произошёл Володыка. Но ум и воля – это хорошо для ангела, который работает вдали от людей. Габриэль, как и многие другие, облюдился, обрёл свою часть души и вырастил внутри сердце. Маленькое, но живое, почти настоящее.
            И сердце это ныло. Так не должно было быть, но всё же было!
– Срок вышел, пора сделать то, что должно сделать, – голос Володыки спокоен и полон достойной усталости. Он уже смирился и ждёт своего исхода с нетерпением. Ему кажется, что за этой необходимостью ждёт его новая жизнь, новая власть, новая мудрость…
            Габриэль проще – он боится. Не смерти, нет, не Ничто даже, а того, что мир канет в это самое ничто и тогда все усилия впустую! Никто не знает сполна что там, после битвы. Что после того, как сотрясутся небо и земля, как польётся лава, как…
– Так нужно было, – Володыка утешает Габриэля, но его слова носят скорее формальный характер. Володыка уже видит гибель мира, и его не тревожат чувства остальных. Габриэль почему-то всопминает, что когда-то давно, много жизней назад, Люцифер, мятежник и отступник, кричал в лицо своему создателю:
– Тебя никогда не интересовали мы!
            Сейчас ему кажется, что это не так уж и далеко от истины. Да, погано, конечно, соглашаться с мятежником, но с кем ещё посоветоваться, как не со своей совестью и своим ноющим сердцем?
– Это общий план, план мира, – успокаивает Володыка, прежде, чем удалиться и архистратиг склоняет голову, примиряясь. Но ноет в груди и давит так, как давить не должно.
– Зачем нам битва? – спрашивает архистратиг у одного из архангелов. – Ты вот хочешь войны?
            Архангел отмахивается: вопрос желания ему не ясен. Хочет или нет, а план имеется. И по плану –последняя битва с Подземным Царством, и переизбрание неба, и смешение, и… кто ведает что ещё?
– А вдруг мы умрём? И живое с нами? – этот  страх людской, но он не отпускает архистратига. Даже смешно от такого малодушия, но некуда деться – таков страх и есть, не избавиться от него, не излить в ничто, не изгнать.
– Я не хочу, – признаётся Габриэль сам себе, и пугается этой внезапной смелости.  Но в этой смелости последняя правда  – он не хочет! Он хочет жить в привычном мире и плевать, о, впервые плевать на напряжение мироздания!
            Это откровение поражает и его самого: как мелко, как эгоистично! Мыслимо ли? Он, архистратиг, и думает против плана мироздания, хочет пойти против всего…
            Хочет ли? Нет, не хочет. Нет, кощунство – великое кощунство даже подумать о чём-то подобном! Он ведь архистратиг, он – создание Володыки, а создание не может идти против своего творца! Это против законов природы!
– Это правильно, – Володыка не укоряет, потому что знает, что Габриэль это и сам сделает за него. Он вообще довольно совестливый, хотя в последнее время и довольно мрачный – словно не рад тому, что всё идёт к исходу, словно будучи существом бессмертным, он не устал от бессмертия и не хочет нового мира или забвения – тут уж как повезёт, и даже Володыке неясно до конца как оно будет.
            Ответ прост. Габриэль не спорит, не должен он спорить и не умеет, кажется, но внутри что-то мерзко ноет и болит, живёт и отчаянно просит оставить всё как есть. Пусть будут интриги, пусть будут бесконечные и подчас бессмысленные переговоры, пусть будет эта рутина, когда Подземное Царство плетёт своё, а Небесное своё, и пусть будут люди – смешные и сильные, трусливые и подлые, но разные – свободные от знания великого плана мироздания, ляпнутого когда-то…кем-то.
            Габриэлю тошно. Нет, он знает, что время придёт, что всё должно произойти так, как должно, что для того и был создан великий план мироздания. Но мироздание видится Габриэлю слепым и жестоким, что-то о себе возомнившим, и от того – безвестно-беспощадным. Что такое мироздание? Глупая воля? Могучая сила неведомого невидимого существа? А они разве не мироздание?
            Габриэль не спорит вслух, но в груди, которая должна быть пуста да покорна, что-то тлеет и продолжает тлеть, несмотря на попытку смирения. Это раздражает, это доводит до отчаяния, и лишает сил – он ведь слуга Неба! Так почему его собственная суть сейчас готова бунтовать?
            Он так погружён в собственное отчаяние – такое эгоистичное и такое мелочное по сравнению с мирозданием, что даже не замечает как уходит Володыка. Тот не тревожит, не вмешивается в состояние своего архистратига – зачем? Володыка знает Габриэля, ведь тот служит так долго и видел и делал всё, что было нужно благу неба. Остаётся только одна проблема – Габриэль никогда не был так близок к потери всего, к риску пустоты, которая, оказывается, страшит даже его!
***
            Азазель появляется бесшумно, но Габриэль не удивлён. Они оба озадачены одним, и сейчас, даже если вдруг Азазель решит что-то сотворить, как полагается верховному демону, Габриэлю даже будет проще – он сгинет ещё до того, как пустота станет ближе, и ещё более возможной.
            Именно по этой причине Габриэль даже не отрывает взгляда и не поворачивается. Зачем? Азазель – это привычное зло, а риск пустоты, которая может грянуть за великой войной – это чужое, и смотреть на мессию, из числа людей, из числа слабых и хилых, не знающих чем они могут быть опасны, куда важнее.
– Доброго…– приветствует Азазель и сам же спохватывается. Какое там! Он видит – Габриэль завязан в отчаянии ещё хлеще, чем он сам.  – Тоже смотришь?
– И тебе привет, – Габриэль отвечает равнодушно, спокойно, но когда речь заходит о человеке, который своей смертью должен открыть войну, голос его меняется на что-то непривычное и отрывистое: – смотрю! Что в нём  особенного?
            Азазелю хочется поехидничать, но он удерживается. Не то время, не то положение, всё не то. Он и сам не знает – как этот хилый и ничтожный сделает из себя мессию? Понятно, что в него вкачивают дар убеждения и чудеса, под завязку набивая неокрепшую плоть, не знавшую физического труда, силой и крепостью, но…этого мало!
            Да, у него, у этого человечка, который должен будет разделить своей смертью миры на царства окончательно – уже более тяжёлый взгляд. Он странный, задумчивый и немногочисленные знакомые удивляются: что же с ним стало?
            А он не знает что с ним стало! Ему снятся странные смутные сны! Он в них видит какие-то странные реки из огня и великие небесные сады. Он слышит слова, которые ещё не оформились чётко в его сознании, но скоро они проступят, как зашифрованное послание проступает через специальный свет на казалось бы белой бумаге.
            Грядёт мессия! Смотрите, как он грозно сидит перед телевизором, который даже не слушает, погружённый в странное забытьё! Смотрите, какая у него нелепая цветная футболка, яркость у которой уже, к слову, выцвела. Смотрите на его сальные волосы – он не выходит из дома, он погружён в себя, и не заботится о том, чтобы выглядеть хотя бы для себя достойно!
            Мессия… скоро ему вести первые проповеди. Скоро ему набирать последователей. Времена меняются, а люди остаются прежними. Впрочем, много и не надо. Его убьют. Жестоко убьют. Может фанатики, может быть, враги веры – всё бывает у этих непредсказуемых людей. И эта смерть станет сигналом – небо и земля содрогнутся, и начнётся…
            Что начнётся всем им известно. Неизвестно одно – чем закончится? Покоем? Перезагрузкой мира? Всеобщим Ничто?
– я не знаю, – признаёт Азазель, и голос его вздрагивает. Он не хочет конца. В этом мире ему всё знакомо, понятно и ясно. Он давно уже не тот воитель, что рядами косил воинства, ради того, чтобы возвышаться и доказывать – сначала Володыке, потом Люциферу…
            Нет, он не тот.
– Не знаешь? – Габриэль снисходит до Азазеля, но делает это с любопытством, – я думал, вы с мятежником друзья.
– Друзья, – подтверждает Азазель, – но я служу ему, потому что он – воплощение Подземного Царства.
            Раньше он бы ответил резче. Высказался бы и о мятежнике. А теперь? Проглотил! То ли размяк, то ли это уже неважно.
            Габриэль, впрочем, тоже не упорствует. Он отворачивается и смотрит на мессию, который создаётся силами тьмы и света в эту самую минуту, чтобы стать частью плана.
– Это было предсказано, – говорит Габриэль, – предсказано. Как конец всего.
– Ошибка перевода. Не конец всего, а, скорее, конец привычного, – Азазель знает, что не обязан утешать архистратига. Но он сочувствует ему, потому и делится той версией, той теорией, что лично ему нравится и даёт надежду. Что там за краем битвы? Что там за всем пламенем? Кто его знает! Может быть новый мир, может быть старый, а может быть и ничего. И последнее страшит. К последнему нельзя подготовиться.
            Архистратиг кивает – он знает эту теорию про перевод, и благодарен Азазелю за утешение. Демон не обязан, хотя – они не были до конца врагами. Не стали! Нельзя быть врагом тому, с кем был в одном строю и кто просто был сброшен в день великого пожара.
            Впрочем, демонов, кажется, не благодарят.
– А что твой хозяин? – спрашивает Габриэль небрежно, – он что думает? Чем кончится?
– Он не знает, – Азазель снова не ехидничает, не возмущается, сносит небрежность с лёгкостью. В конце концов, если битва будет, они поквитаются. А если нет – к чему мелкие ссоры? – Или не говорит. А твой?
– Он мне не хозяин, он Володыка! – возмущается Габриэль, но возмущение это усталое. Видимо, иногда мироздание право и не просто так говорит о том, что пора? – Он не знает. Или не говорит.
– Я не хочу, чтобы всё кончилось, – признаётся Азазель, – мне нравится этот мир. Он такой совершенный. Со всеми болезнями, войнами, гонками вооружений, даже с голодом и нищетой – он представляет собой такое разнообразие, которого, наверное, больше нигде и нет.
            Габриэль не отвечает. Он всё смотрит на того мессию, которого назначили на роль спички, о которой, впрочем, никто и не справится после пожара. Тот жалок и мелок – сидит, скрюченный в кресле, задумчивый, непонимающий.
            Азазель не настаивает на ответе. Но за два шага до исчезновения, Габриэль спохватывается и признаётся:
– Я тоже не хочу. Я люблю этот мир.
***
            Сердце –маленькое, глупое и даже ненастоящее. Но стучит так, будто живое. Бьётся, нервничает, боится.
            Габриэль знает, что это не выход. Знает он и то, что Володыка явно не обрадуется такому решению вопроса. Более того – ничто уже алеет, подступает всё ближе к сути Габриэля, предвещая забвение и пустоту.
            Но он не может отступить. Отсрочка гибели мира – это всё ещё жизнь для мира. Иного варианта он не видит, хотя и знает, что план его малодушен и слаб. Но мироздание плетёт свои планы, не обращая внимания на желания и чувства людей, так почему, почему он, Габриэль, должен чтить мироздание?!
            Сложнее всего было спрятать от Володыки случайные мысли. Нет, он не читал их каждую минуту, но мог глянуть, если что-то казалось ему странным и непривычным. Так что Габриэль предпочёл весь день не попадаться на глаза Володыке, и это ему удалось – мироздание, проклятое им же самим, было вдруг благосклонно, и отозвалось с пониманием.
            Сердце стучит, бьётся, словно живое. Но жизни в нём нет. Просто Габриэль хочет чувствовать себя живым, близким к людям. И сейчас поступает как человек. Благо, ночь скрывает его лицо и крылья.
            Мессия спит. Беспокойно и страшно. Его мучают видения. Его травят силы, его пьянят, ведь всем нужна спичка, но никто не хочет её спасать и не будет. И, конечно, вместо одной будет другая. Но если долго искали эту, если…
            Время, он всего лишь выигрывает время.
            Смешнее всего то, что Габриэль не убийца. Нет, убивал, конечно, по надобности. Но вот так, чтобы без смысла, без повода, только из личных побуждений, а не ради неба и Володыки? Нет, такого не было.
            Габриэлю всю дорогу казалось, что он не сможет. Но крылья вносят его бесшумно, ночь укрывает полотном непроницаемости, и мессия – спящий, беспокойный, слабый, которого скоро должно снести силами тьмы и света, даже не вздрагивает во сне.
            Всё хорошо, кроме намерения. Всё славно, кроме подачи и обрамления. Но Габриэль не может стоять в стороне. Ему страшно за будущее. Ему тошно. Ему хочется жить, хотя, он понимает, что после свершённого, жизнь его оборвётся, сменится тем самым ничто. Но ведь есть ещё другие! Пусть они живут.
            Всё ужасно, кроме намерения…
            Габриэль никогда не убивал ради откровенного эгоизма, но оказалось, что серебряный нож, превращённый в оружие одним из перьев, выпавших из его же крыла, всё ещё лёгок в руке, а мессия – этот несостоявшийся жалкий человечек, всё ещё спит, пусть и беспокойно, но спит, и не ведает того, что уже решено не им, а за него – в очередной раз.
            Чернота была быстрой, а серебро ещё быстрее. Горло оказалось мягким и сталь серебряного ножа-пера прошла в горло как в масло. Дёрнулось тело, пытаясь жить, запротестовала внутри него сила, пытающаяся понять что происходит с носителем, но было уже поздно. Тело умирало быстрее, чем реагировала сила.
            Для верности Габриэль выдернул нож и повторно впил его силу выше. На этот раз вошло тяжелее и с  неприятным бульканьем.
            Ещё секунд пять мессия пытался жить, но все его попытки были тщетными.
– Прощай, мессия, – мстительно произнёс самонизвергнутый архистратиг, пока вокруг него клубились тьма и свет – как высвобождённые, так и явленные извне – и Володыка, и Светоносный были, мягко говоря, озадачены. Это не входило ни в их план, ни в план мироздания.
            Только в план Габриэля, который не хотел неизвестности и войны.
            Габриэль даже не сопротивлялся, когда его опутало со всех сторон тьмой и светом. Он не дёрнулся и не молвил ни слова. Последнее, что он запомнил перед падением во мрак – бледное лицо Азазеля, ступившего следом за Хозяином из темноты, его удивление и недоверие.
            А дальше была пустота.
(*) Примечание: Апокалипсис на пороге…
(Рассказ принадлежит к вселенной рассказов о трёх царствах: Небесном, Подземном и Людском. На сегодня готов один сборник «Их обугленные крылья – 1», в процессе – бесконечном процессе, так как некогда собирать – второй. Все рассказы в свободном доступе в сети)
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0542200

от Сегодня в 04:56

[Скрыть] Регистрационный номер 0542200 выдан для произведения: (*)
– Почему он? – этот вопрос зазвучал со всех сторон мироздания, коснулся Неба, спустился во мрак, отразился змеями шёпота по местным коридорам и снова взвился, чтобы истаять дымком, оставив общее недоумение.
            Апокалипсис идёт. Конец мира. Последняя битва неба и подземного мира. И начать эту битву нужно было с мессии, который откроет себя в Царстве Людском, будет сгублен, конечно, этой же битвой, но это ничего – на всеобщее благо ведь! – и тогда, тогда…
– Душой занимался Володыка, телом – Светоносный. Но что в итоге? Что? – шептали демоны и ангелы, не подозревая, как близки и единодушны в своём согласии.
            Не годится он на того, кто грядёт! Не годится он на того, кто разожжёт войну! Хлипкий какой-то. Совсем неубедительный.
– Получше никого не могли найти? – Азазель покорен Светоносному, но он его друг ещё до времён падения и не может удержаться от смешка.
– Сначала и правда искали лучшего, – Светоносный не отрицает, ему тоже весело. И в то же время грустно – он привык к этому миру, а великая война, которая должна была грянуть уже давно, да только почему-то всё откладывалась из-за их общего с Володыкой малодушия, должна была всё изменить. И кто знает, может не будет после ни Неба, ни Подземного Царства, ни людей – словом ничего, к чему он так привык?
– Нет, серьёзно, – Светоносный видит недоверие в глазах друга, смешанное с удивлением. Искали и что же – не нашли? – Были собрания, пересылки кандидатур, подробный список из положительных качеств.
– И кто решил, что слабохарактерное подчинение – это качество? – Азазель говорит это быстрее, чем успевает подумать. Спохватывается.
            Разные небо и Подземное Царство?! Разные. Такие разные, что аж похожи. Люцифер убежал от подчинения, доказал своему создателю, что он не бессловесный раб, не орудие, а что-то большее, имеющее свой взгляд на мир. Но что же? теперь все, кто служат Тьме, также не больше, чем орудия. Уйдя от неволи, он явил её в Царстве своём.
– Да говори, говори, слова – это только слова, плести их не грех, – Светоносный улыбается, но Азазель молчит. Молчание – величайший дар ухода от ответственности. Любые слова можно извратить, пустить на поток своеволия, с молчанием сложнее.      
            Люцифер ждёт, позволяя Азазелю продолжить. Нет, он не злится, может быть, осознаёт всю иронию его слов, а может быть, затаил какой-то едкий ответ – Азазель не хочет этого узнавать.
– Твоё право, – соглашается Светоносный, – подчинение было простым выходом. Поверь, уговаривать человека поверить в себя, отдать свою жизнь… знаешь, тогда всё получилось только потому что жизнь была отвратительная. Такое моё мнение. Болезни, страдания, нищета, пустыня, и невозможность воспользоваться социальным лифтом. Если ты сын плотника, то прежде всего – ты сын плотника, а уже потом у тебя есть выбор. Ну и недолгая жизнь, конечно. Сейчас, когда правит комфорт, когда есть возможность быть тем, кем хочешь, есть что хочешь и носить что хочешь – жизнь не кажется безысходной. Люди придумали слишком много, чтобы всего этого лишиться. Мы думали когда-то, что письменность им в великий дар, потом, что театр, затем грешили на музыку. А потом телевидение, интернет… нет, уговорить современного человека стать мессией и сгинуть во имя блага совершенно невозможно. Он просто не будет поддаваться. Проще его сломать, засунуть ему в голову то, что хочется и то, что, заметь, необходимо, и делай с ним что хочешь.
            Азазель не разделяет подобную веру. Он помнил и того, первого людского мессию, и учеников его…да, жизнь их была отвратительна и полна скитаний, и может быть не ценна была жизнь, а от того охотнее жертва, но Азазелю кажется, что Люцифер очень уж темнит. Ему просто хочется, чтобы так было. А праведники есть. Просто они не нужны ни свету, ни тьме, одинаково погрязшими в бюрократии и следующими неизведанному Высшему плану. По плану – конец света. А это значит, что всё остальное детали. И этим можно оправдать буквально всё, что только нужно будет оправдать.
– Мы решили не тратить сил, – продолжает Люцифер. Взгляд его устремлён вперёд, но он явно не видит перед собой, потому что уже заглядывает в будущее. Будущее страшит, потому что впервые оно непредопределено. И ещё – потому что высший план ничего не говорит о том, что будет после великой битвы.
            Володыка говорил о вечном царстве света.
            Люди, которые слышали и учились у последователей Володыки, всё перепутали и поняли по-своему и говорили то о прощении, то о покое, то о возвращении мёртвых.
            Тьма говорила о том, что будет всё с самого начала и зажжётся новый мир. И будет спасение. И будет… власть.
            А что думал Люцифер? Азазель сомневается, что Люциферу нужна власть. У него её много. Слишком много, чтобы хотеть ещё. Слишком много, чтобы отказаться хоть от капли.
– Он всё равно умрёт. Быстро и бесславно, – заканчивает Светоносный и отступает на шаг от хрустального покрывала мироздания. В него очень удобно смотреть. Как зеркало или экран – тебя не видят, а ты видишь. Правда, смотреть особенно не на что: человечек, названный мессией, хрупок, некрасив, болезненно бледен, покорен, и как-то особенно некрасиво ест…
            Азазелю даже сложно описать это. На ум ему приходит только что-то о мелком мельтешении и какая-то неприятная ассоциация с крысой, которая торопится сожрать найденное, потому что иначе отнимут, нападут, а ей нужно бежать и никто не придёт на помощь.
– История всё равно будет написана так, как надо, – соглашается Азазель. Это его мысли и не его.  он должен так думать, ведь так думает его друг, его Хозяин и даже Володыка – его создатель и  враг.  Но он не хочет так думать. Это как-то…мелко.
            Они не позаботились чтобы всё было красиво и по-настоящему. Они хотят войны. Тысячелетия откладывали, садились за столы переговоров, искали компромиссы, гоняли туда-сюда гонцов с посланиями и предложениями, а тут – вынь да положь им мессию, чтобы свёл с ума Людское Царство да разжёг великий бой.
            Последний или первый.
            Азазель долго думал над этой загадкой. Спрашивал напрямую и у демонов, и у ангелов, попадавшихся ему на службе. Все были одинаково воодушевлены или осторожны. И долго пришлось ему распутывать ниточки обрывисто-услышанного и увиденного, чтобы понять: это предел всеобщей усталости мироздания.
            Они все устали. И небо, и тьма, и свет, и сила, и те, кто делят её, и даже время… всё стояло веками, ожидая грозы, а та откладывалась, откладывалась, и теперь, когда мироздание готово уже лопнуть, они спешат. О, как смешно они спешат! Как страшно они торопятся.
– Он просто должен сыграть то, что начертано, – это не слова Азазеля, но он произносит их. Произносит, потому что и сам Азазель всего лишь играет роль. Роль верного слуги, роль друга, и мироздание, которое готово лопнуть от напряжения сил и отсутствия потрясений, перераспределяющих энергию, должно в эту роль поверить.
***
– Володыка, но почему? – Архистратиг Габриэль был мрачнее самой чёрной тучи, прошедшей в тот день по небу. Иначе быть и не могло: он знал, что его любимым душам скоро придёт конец…ну может быть не конец, может быть, кто-то уцелеет – этого не знал никто. Но что-то будет. что-то страшное, жуткое, и изменяющее всё на своём пути. Оно пройдёт штормом по морю и суше, сотрясёт горы и те падут. И ангелы пойдут биться с демонами и лава потечёт по земле, вскрывая старые, невысказанные обиды.
            Тысячелетия мира и спешная подготовка к битве.
            Умом и волей Габриэль понимал – это надо, ведь так гласил великий неизведанный план той силы, из которой произошёл Володыка. Но ум и воля – это хорошо для ангела, который работает вдали от людей. Габриэль, как и многие другие, облюдился, обрёл свою часть души и вырастил внутри сердце. Маленькое, но живое, почти настоящее.
            И сердце это ныло. Так не должно было быть, но всё же было!
– Срок вышел, пора сделать то, что должно сделать, – голос Володыки спокоен и полон достойной усталости. Он уже смирился и ждёт своего исхода с нетерпением. Ему кажется, что за этой необходимостью ждёт его новая жизнь, новая власть, новая мудрость…
            Габриэль проще – он боится. Не смерти, нет, не Ничто даже, а того, что мир канет в это самое ничто и тогда все усилия впустую! Никто не знает сполна что там, после битвы. Что после того, как сотрясутся небо и земля, как польётся лава, как…
– Так нужно было, – Володыка утешает Габриэля, но его слова носят скорее формальный характер. Володыка уже видит гибель мира, и его не тревожат чувства остальных. Габриэль почему-то всопминает, что когда-то давно, много жизней назад, Люцифер, мятежник и отступник, кричал в лицо своему создателю:
– Тебя никогда не интересовали мы!
            Сейчас ему кажется, что это не так уж и далеко от истины. Да, погано, конечно, соглашаться с мятежником, но с кем ещё посоветоваться, как не со своей совестью и своим ноющим сердцем?
– Это общий план, план мира, – успокаивает Володыка, прежде, чем удалиться и архистратиг склоняет голову, примиряясь. Но ноет в груди и давит так, как давить не должно.
– Зачем нам битва? – спрашивает архистратиг у одного из архангелов. – Ты вот хочешь войны?
            Архангел отмахивается: вопрос желания ему не ясен. Хочет или нет, а план имеется. И по плану –последняя битва с Подземным Царством, и переизбрание неба, и смешение, и… кто ведает что ещё?
– А вдруг мы умрём? И живое с нами? – этот  страх людской, но он не отпускает архистратига. Даже смешно от такого малодушия, но некуда деться – таков страх и есть, не избавиться от него, не излить в ничто, не изгнать.
– Я не хочу, – признаётся Габриэль сам себе, и пугается этой внезапной смелости.  Но в этой смелости последняя правда  – он не хочет! Он хочет жить в привычном мире и плевать, о, впервые плевать на напряжение мироздания!
            Это откровение поражает и его самого: как мелко, как эгоистично! Мыслимо ли? Он, архистратиг, и думает против плана мироздания, хочет пойти против всего…
            Хочет ли? Нет, не хочет. Нет, кощунство – великое кощунство даже подумать о чём-то подобном! Он ведь архистратиг, он – создание Володыки, а создание не может идти против своего творца! Это против законов природы!
– Это правильно, – Володыка не укоряет, потому что знает, что Габриэль это и сам сделает за него. Он вообще довольно совестливый, хотя в последнее время и довольно мрачный – словно не рад тому, что всё идёт к исходу, словно будучи существом бессмертным, он не устал от бессмертия и не хочет нового мира или забвения – тут уж как повезёт, и даже Володыке неясно до конца как оно будет.
            Ответ прост. Габриэль не спорит, не должен он спорить и не умеет, кажется, но внутри что-то мерзко ноет и болит, живёт и отчаянно просит оставить всё как есть. Пусть будут интриги, пусть будут бесконечные и подчас бессмысленные переговоры, пусть будет эта рутина, когда Подземное Царство плетёт своё, а Небесное своё, и пусть будут люди – смешные и сильные, трусливые и подлые, но разные – свободные от знания великого плана мироздания, ляпнутого когда-то…кем-то.
            Габриэлю тошно. Нет, он знает, что время придёт, что всё должно произойти так, как должно, что для того и был создан великий план мироздания. Но мироздание видится Габриэлю слепым и жестоким, что-то о себе возомнившим, и от того – безвестно-беспощадным. Что такое мироздание? Глупая воля? Могучая сила неведомого невидимого существа? А они разве не мироздание?
            Габриэль не спорит вслух, но в груди, которая должна быть пуста да покорна, что-то тлеет и продолжает тлеть, несмотря на попытку смирения. Это раздражает, это доводит до отчаяния, и лишает сил – он ведь слуга Неба! Так почему его собственная суть сейчас готова бунтовать?
            Он так погружён в собственное отчаяние – такое эгоистичное и такое мелочное по сравнению с мирозданием, что даже не замечает как уходит Володыка. Тот не тревожит, не вмешивается в состояние своего архистратига – зачем? Володыка знает Габриэля, ведь тот служит так долго и видел и делал всё, что было нужно благу неба. Остаётся только одна проблема – Габриэль никогда не был так близок к потери всего, к риску пустоты, которая, оказывается, страшит даже его!
***
            Азазель появляется бесшумно, но Габриэль не удивлён. Они оба озадачены одним, и сейчас, даже если вдруг Азазель решит что-то сотворить, как полагается верховному демону, Габриэлю даже будет проще – он сгинет ещё до того, как пустота станет ближе, и ещё более возможной.
            Именно по этой причине Габриэль даже не отрывает взгляда и не поворачивается. Зачем? Азазель – это привычное зло, а риск пустоты, которая может грянуть за великой войной – это чужое, и смотреть на мессию, из числа людей, из числа слабых и хилых, не знающих чем они могут быть опасны, куда важнее.
– Доброго…– приветствует Азазель и сам же спохватывается. Какое там! Он видит – Габриэль завязан в отчаянии ещё хлеще, чем он сам.  – Тоже смотришь?
– И тебе привет, – Габриэль отвечает равнодушно, спокойно, но когда речь заходит о человеке, который своей смертью должен открыть войну, голос его меняется на что-то непривычное и отрывистое: – смотрю! Что в нём  особенного?
            Азазелю хочется поехидничать, но он удерживается. Не то время, не то положение, всё не то. Он и сам не знает – как этот хилый и ничтожный сделает из себя мессию? Понятно, что в него вкачивают дар убеждения и чудеса, под завязку набивая неокрепшую плоть, не знавшую физического труда, силой и крепостью, но…этого мало!
            Да, у него, у этого человечка, который должен будет разделить своей смертью миры на царства окончательно – уже более тяжёлый взгляд. Он странный, задумчивый и немногочисленные знакомые удивляются: что же с ним стало?
            А он не знает что с ним стало! Ему снятся странные смутные сны! Он в них видит какие-то странные реки из огня и великие небесные сады. Он слышит слова, которые ещё не оформились чётко в его сознании, но скоро они проступят, как зашифрованное послание проступает через специальный свет на казалось бы белой бумаге.
            Грядёт мессия! Смотрите, как он грозно сидит перед телевизором, который даже не слушает, погружённый в странное забытьё! Смотрите, какая у него нелепая цветная футболка, яркость у которой уже, к слову, выцвела. Смотрите на его сальные волосы – он не выходит из дома, он погружён в себя, и не заботится о том, чтобы выглядеть хотя бы для себя достойно!
            Мессия… скоро ему вести первые проповеди. Скоро ему набирать последователей. Времена меняются, а люди остаются прежними. Впрочем, много и не надо. Его убьют. Жестоко убьют. Может фанатики, может быть, враги веры – всё бывает у этих непредсказуемых людей. И эта смерть станет сигналом – небо и земля содрогнутся, и начнётся…
            Что начнётся всем им известно. Неизвестно одно – чем закончится? Покоем? Перезагрузкой мира? Всеобщим Ничто?
– я не знаю, – признаёт Азазель, и голос его вздрагивает. Он не хочет конца. В этом мире ему всё знакомо, понятно и ясно. Он давно уже не тот воитель, что рядами косил воинства, ради того, чтобы возвышаться и доказывать – сначала Володыке, потом Люциферу…
            Нет, он не тот.
– Не знаешь? – Габриэль снисходит до Азазеля, но делает это с любопытством, – я думал, вы с мятежником друзья.
– Друзья, – подтверждает Азазель, – но я служу ему, потому что он – воплощение Подземного Царства.
            Раньше он бы ответил резче. Высказался бы и о мятежнике. А теперь? Проглотил! То ли размяк, то ли это уже неважно.
            Габриэль, впрочем, тоже не упорствует. Он отворачивается и смотрит на мессию, который создаётся силами тьмы и света в эту самую минуту, чтобы стать частью плана.
– Это было предсказано, – говорит Габриэль, – предсказано. Как конец всего.
– Ошибка перевода. Не конец всего, а, скорее, конец привычного, – Азазель знает, что не обязан утешать архистратига. Но он сочувствует ему, потому и делится той версией, той теорией, что лично ему нравится и даёт надежду. Что там за краем битвы? Что там за всем пламенем? Кто его знает! Может быть новый мир, может быть старый, а может быть и ничего. И последнее страшит. К последнему нельзя подготовиться.
            Архистратиг кивает – он знает эту теорию про перевод, и благодарен Азазелю за утешение. Демон не обязан, хотя – они не были до конца врагами. Не стали! Нельзя быть врагом тому, с кем был в одном строю и кто просто был сброшен в день великого пожара.
            Впрочем, демонов, кажется, не благодарят.
– А что твой хозяин? – спрашивает Габриэль небрежно, – он что думает? Чем кончится?
– Он не знает, – Азазель снова не ехидничает, не возмущается, сносит небрежность с лёгкостью. В конце концов, если битва будет, они поквитаются. А если нет – к чему мелкие ссоры? – Или не говорит. А твой?
– Он мне не хозяин, он Володыка! – возмущается Габриэль, но возмущение это усталое. Видимо, иногда мироздание право и не просто так говорит о том, что пора? – Он не знает. Или не говорит.
– Я не хочу, чтобы всё кончилось, – признаётся Азазель, – мне нравится этот мир. Он такой совершенный. Со всеми болезнями, войнами, гонками вооружений, даже с голодом и нищетой – он представляет собой такое разнообразие, которого, наверное, больше нигде и нет.
            Габриэль не отвечает. Он всё смотрит на того мессию, которого назначили на роль спички, о которой, впрочем, никто и не справится после пожара. Тот жалок и мелок – сидит, скрюченный в кресле, задумчивый, непонимающий.
            Азазель не настаивает на ответе. Но за два шага до исчезновения, Габриэль спохватывается и признаётся:
– Я тоже не хочу. Я люблю этот мир.
***
            Сердце –маленькое, глупое и даже ненастоящее. Но стучит так, будто живое. Бьётся, нервничает, боится.
            Габриэль знает, что это не выход. Знает он и то, что Володыка явно не обрадуется такому решению вопроса. Более того – ничто уже алеет, подступает всё ближе к сути Габриэля, предвещая забвение и пустоту.
            Но он не может отступить. Отсрочка гибели мира – это всё ещё жизнь для мира. Иного варианта он не видит, хотя и знает, что план его малодушен и слаб. Но мироздание плетёт свои планы, не обращая внимания на желания и чувства людей, так почему, почему он, Габриэль, должен чтить мироздание?!
            Сложнее всего было спрятать от Володыки случайные мысли. Нет, он не читал их каждую минуту, но мог глянуть, если что-то казалось ему странным и непривычным. Так что Габриэль предпочёл весь день не попадаться на глаза Володыке, и это ему удалось – мироздание, проклятое им же самим, было вдруг благосклонно, и отозвалось с пониманием.
            Сердце стучит, бьётся, словно живое. Но жизни в нём нет. Просто Габриэль хочет чувствовать себя живым, близким к людям. И сейчас поступает как человек. Благо, ночь скрывает его лицо и крылья.
            Мессия спит. Беспокойно и страшно. Его мучают видения. Его травят силы, его пьянят, ведь всем нужна спичка, но никто не хочет её спасать и не будет. И, конечно, вместо одной будет другая. Но если долго искали эту, если…
            Время, он всего лишь выигрывает время.
            Смешнее всего то, что Габриэль не убийца. Нет, убивал, конечно, по надобности. Но вот так, чтобы без смысла, без повода, только из личных побуждений, а не ради неба и Володыки? Нет, такого не было.
            Габриэлю всю дорогу казалось, что он не сможет. Но крылья вносят его бесшумно, ночь укрывает полотном непроницаемости, и мессия – спящий, беспокойный, слабый, которого скоро должно снести силами тьмы и света, даже не вздрагивает во сне.
            Всё хорошо, кроме намерения. Всё славно, кроме подачи и обрамления. Но Габриэль не может стоять в стороне. Ему страшно за будущее. Ему тошно. Ему хочется жить, хотя, он понимает, что после свершённого, жизнь его оборвётся, сменится тем самым ничто. Но ведь есть ещё другие! Пусть они живут.
            Всё ужасно, кроме намерения…
            Габриэль никогда не убивал ради откровенного эгоизма, но оказалось, что серебряный нож, превращённый в оружие одним из перьев, выпавших из его же крыла, всё ещё лёгок в руке, а мессия – этот несостоявшийся жалкий человечек, всё ещё спит, пусть и беспокойно, но спит, и не ведает того, что уже решено не им, а за него – в очередной раз.
            Чернота была быстрой, а серебро ещё быстрее. Горло оказалось мягким и сталь серебряного ножа-пера прошла в горло как в масло. Дёрнулось тело, пытаясь жить, запротестовала внутри него сила, пытающаяся понять что происходит с носителем, но было уже поздно. Тело умирало быстрее, чем реагировала сила.
            Для верности Габриэль выдернул нож и повторно впил его силу выше. На этот раз вошло тяжелее и с  неприятным бульканьем.
            Ещё секунд пять мессия пытался жить, но все его попытки были тщетными.
– Прощай, мессия, – мстительно произнёс самонизвергнутый архистратиг, пока вокруг него клубились тьма и свет – как высвобождённые, так и явленные извне – и Володыка, и Светоносный были, мягко говоря, озадачены. Это не входило ни в их план, ни в план мироздания.
            Только в план Габриэля, который не хотел неизвестности и войны.
            Габриэль даже не сопротивлялся, когда его опутало со всех сторон тьмой и светом. Он не дёрнулся и не молвил ни слова. Последнее, что он запомнил перед падением во мрак – бледное лицо Азазеля, ступившего следом за Хозяином из темноты, его удивление и недоверие.
            А дальше была пустота.
(*) Примечание: Апокалипсис на пороге…
(Рассказ принадлежит к вселенной рассказов о трёх царствах: Небесном, Подземном и Людском. На сегодня готов один сборник «Их обугленные крылья – 1», в процессе – бесконечном процессе, так как некогда собирать – второй. Все рассказы в свободном доступе в сети)
 

 

Пока ты спал