Ленинградский дворик

Вчетвером пацаны прижали Тиму в углу двора, и переросток по кличке Рубль, а по фамилии 
Рублев, стал расстегивать штанишки пузатого малыша, приговаривая, что сейчас они ему дорежут,
то, что ему не дорезали на седьмой день. Тима знал, что финка всегда 
была у Рубля с собой, и приготовился к самому худшему. Ему нечем было дышать, и он сдавленным
шепотом стал выдавливать из себя, - фашисты, фашисты, немецкие гадины.
- Ах, ты вот как, жиденек недорезанный, прохрипел Рубль, это я то фашист, у меня отец под
Берлином лежит и, оставив свою первоначальную задумку, стал бить его наотмашь по лицу. 
Остальные продолжали держать Тиму за руки и дали вволю потрудиться подрастающему бандиту.

У всех у них отцы не вернулись домой, и то, что сейчас им выкрикивал Тима, было таким
страшным, что дворовая компания превратилась в одно чудище жаждущие отомстить.
Получая болезненные удары в лицо, Тима подумал, что опять выиграл, так как Рубль в ярости
забыл о финке. Тима не плакал, - выплакал уже все в детдоме. А малолетней банде так
хотелось его слез. В детдоме его тоже били часто, там тоже было не просто, но здесь пришли
новые реалии, - Тима стал дворовым изгоем, отстающем в силе, ловкости росте намного больше,
чем дозволено. Нельзя быть розовощеким толстяком в полуголодном городе бродячих скелетов,
анекдотично картавым, что так напоминало вражеских персонажей послевоенных фильмов. Даже
если бы он и не был инородным мальчиком, ревностно охраняемым своей тетей, ему с такой
внешностью пришлось бы не легко на улицах и дворах, искореженных недавними бомбежками.

В детдоме он страдал только от своей физической недоразвитости, от не желания драться. Здесь
же, он оказался предметом травли мальчишеской стаи, его непохожесть на остальных была вопиющим
нарушением их полуголодной послевоенной общности. 
На этот раз его опять спасли торопливые шаги тети Миры, значительно усиленные дворовым
колодцем. Истязатели, увидев бегущую, бледную как сама смерть в ярости женщину, разбежались,
только Рубль пятился задом, пытаясь сохранить свое достоинство главаря, держа руку в кармане.

Запыхавшаяся женщина прижала Тиму к себе, и сочившаяся из его носа кровь окрасила низ светлого
в горошек фартука. Она не стала ловить нападавших, а как бы прикрывая Тиму своим телом,
с ненавистью смотря в темно-зеленые глаза Рубля, также как он, пятясь задом, утащила в дом
Тиму и лишь там, разглядев кровь и синяки, разрыдалась, запричитала, принесла в комнату 
эмалированный тазик с водой и, продолжая плакать, умыла своего мальчика.
Она уложила его сразу в кровать, а сама долго сидела, задумавшись за столом, и молчаливые
горькие беспомощные слезы продолжали сползать по щекам.
Тима заснул, успокоенный ее ласковыми руками, полумраком комнаты. На утро он уже придумал план,
что если дядя Веня придет, они найдут этого Рубля и покажут ему, кто сильней. У дяди Вени были
очень сильные рабочие руки. Руками дяди Вени Тима очень гордился.

Но наступил следующий день, дядя Веня не появился, а Тиме надо было проходить подворотни 
пересекать дворовые площадки. 

Теперь тетя Мира всегда провожала и встречала Тиму из школы, устроившись для этого на работу 
в библиотеку поближе к дому. Жизнь его стала частично проходить в книжном хранилище, куда тетя
Мира прятала его от глаз посетителей и начальницы библиотеки. Казавшиеся бесконечными, книжные 
полки сделали Тиму могучим и сильным, бесстрашным и красивым, стройным и белокурым, мудрым и 
бесстрашным. 
На двери в читальный зал висел большой плакат, где советский инженер с большим рулоном чертежей 
в руке и колхозница с серпом шли строить коммунизм.
Тима, глядя на этого красивого парня, знал, что он станет именно таким, когда вырастет.