Кузнечик

  Эх, в такую-то жару возьми и сломайся кондиционер! 

   Впрочем, кажется, вырубился не только он. Мигнули мониторы и на разные голоса запищали стабилизаторы. Ксерокс подавился очередным листом и захлебнулся. Заткнулся надоедливый диск громыхающей рок-музыки, который патлатый долговязый компьютерщик Булка настойчиво и неуклонно крутил день-деньской. За стеной прекратилось жужжание печатного станка. Электрочайник побурлил немного и смолк.
Ну что ж, придётся незапланированно отдыхать.
   Главное – не забыть тексты, последний - лёгкий: «Широкоформатная полноцветная печать на баннерах, биллбордах, бэклитах и оракалах. Телефон в Алма-Ате...». Расположение знаков и шрифт уже продуманы, надо домыслить цветовую гамму.
   И напридумали же слов! «Оракалы»... Впрочем, и с остальной белибердой надо бы разобраться. «Биллборды»...
  Она привела в порядок бумаги на столе и огляделась.
   Все были на месте.

   Главбух Бухгольц Д.Ш. по прозвищу «Слоныч», который так расписывался «Главбух Бухгольц» длинной неразборчивой росписью, что было непонятно – то ли «Главбух Бухглав», то ли «Гольцбух Бухгольц». Старик был финансовым гением, мастерски уходил от налогов, проводил многоходовые операции, экономил фирме бешеные деньги, сдавал отчёты «пустографки» – не подкопаешься, делал какие-то закупки по минимальным ценам и непонятные продажи, которые приносили немалые доходы и прибыли, обналичивал, конвертировал и баланс был по его собственным словам «чист, как слеза младенца». При этом носил один и тот же костюм и ездил на старой «ладушке», правда, со всеми невидимыми снаружи наворотами – форсированный движок, американские сиденья с подогревом, непробиваемая сигнализация, сидишник нового поколения и плазменный монитор, заботливо прикрываемый выцветшим полотенцем. Знал несколько языков и часто присутствовал на переговорах в качестве «наседки». Иногда иноземные инвесторы привозили с собой «консультантов» - таких же стариков, которые в коридоре радостно картавили со Слонычем на классическом местечковом идише и вспоминали каких-то Мордехаев, Абрамов, Соломончиков и прочих Рабиновичей. Нынешний маленький энергетический коллапс никак не повлиял на его работу – главбух невозмутимо отключил компьютер, отбросил раздавленный утром грузчиками калькулятор, вынул из ящика большие деревянные счёты – у всех изумлённо округлились глаза, последний раз такое чудо видели «при прежнем режиме» – и азартно защелкал костяшками, продолжая свои вычисления. Слонычу не нужны были записи, Слоныч помнил всё.

     Красавица дизайнер Зульфия, креативная надежда фирмы, красиво потрогала изящной рукой великолепные локоны и, задумчиво подняв огромные глазища на календарь, стала что-то подсчитывать, шевеля губами. На календаре, выпущенном их же рекламно-издательской фирмой, красовалась сама Зуля на фоне морского побережья. Шеф всегда брал с собой Зулю на презентации, выставки, ездил с нею в командировки, поручал самые выгодные заказы, причём на завершающей стадии («На последний мазок», как многозначительно язвил неугомонный Булка) , повышал зарплату и давал премии. Ну и бог им судья...

Представитель иностранного компаньона месье Шарпантье - бывший монмартрский художник - медленно почесал лысину, что служило признаком того, что ему страшно хочется курить. Он несколько раз бросал, притом радостно сообщал об этом коллективу, а потом задумчиво чесал блестящую плешь и тайком дымил на балконе.

- Антуан Ивович, вам нельзя, у вас сердце, – заботливо пропела влюблённая в него корректорша Алтынгуль. Украдкой полистала под столом словарь и, запинаясь, произнесла: - Сэ нюизибль а ля сантэ. Пур...э-э-э...вотр кэр...

Зуля громко усмехнулась. Булка откровенно заржал. Алтынгуль смущённо потупилась, Антуан Ивович беспомощно оглянулся.

Остальное народонаселение офиса реагировало на вынужденный отдых по-разному.
Толстушка Динара достала из пакета бутерброды, эмо-ведьмочка Марина начала менять накладные когти с кроваво-красных на дегтярно-чёрные, Оленька застенчиво листала гороскоп, Акбота тут же стала болтать по мобильнику, причём вся её речь состояла из сплошного «Да, а он что? А ты ему? А они потом? А с кем? Ну, представляю себе! Ну, ты даёшь! Сколько? !! », в дальнем углу начали резаться в карты, а верстальщик Амантай блаженно вытянул ноги на диванчике.

В дверной проём застенчиво пролезла голова китайского типа и нерешительно протянула:
– Э, пожалусита, сказите, а где...
– Ни хао, туньчжи. Цинь юаньлянь, вомэнь буши чжунго жэнь, – оторвался от вычислений Слоныч (все в очередной раз поражённо переглянулись) , проговорил что-то ещё более невоспроизводимое и махнул рукой направо, где в конце коридора и находилось представительство какой-то китайской фирмушки.
Голова невозмутимо поблагодарила и исчезла.

Распахнулась дверь начальственного кабинета. Весёлый шеф радостно оглядел притихшую толпу:

– Итак, дамы и господа, вынужден сообщить вам два известия – пренеприятнейшее и не очень. Известие номер «А»: отключение произошло из-за соседней новостройки, там будут подключать всю энергосистему и продлится сие обстоятельство до вечера минимум. Максимум – до бесконечности. С перебоями и внезапными приступами, так что попрошу отключить всё оборудование. Вторая новость оптимистичнее – в связи с Днём столицы объявлен выходной день, из чего вытекает, что в понедельник не работаем. С утра была пятница, а значит – гуляй, банда! Накрываем столы, пьём, закусываем, веселимся, выстрелы в потолок и раскалённый мангал не приветствуется, но погулять от души советую и рекомендую. Инициативная группа получает наличность, захватывает и доставляет напитки, закуски, второй эшелон осваивает плацдарм, проводит тыловые работы и обеспечивает все коммуникации. А теперь меняем лексику на сугубо мирную и единодушно высказываем благодарность и поддержку мудрому решению.

Коллектив радостно зааплодировал.

- А вас, Булат Калимжанович, я попрошу проверить всю электронику насчёт целостности и вообще. Особенно «вообще».

Булка встал, собрал лохмы аптечной резинкой в конский хвост и покорно тряхнул им.
Тут же быстренько организовались обе команды, и уже через сорок минут вместо обеденного перерыва на столах появилось столько всяческой вкуснятины, что разбежались глаза.

Мобильник затрезвонил, как всегда, внезапно. Турашка радостно заорал в своей обычной манере без предисловий:
– Сейчас к вам заеду! Шеф на месте? Почему городской не поднимаешь? Жди! – и отключился.

Так, надо навести хоть какую-нибудь красоту. Лучше в коридорном закутке. Нашим не видно, а китайцам всё равно.
Она взяла сумку и постаралась быстрее пройти мимо стены, где висело большое зеркало, «беспощадное», по выражению того же Булки.
Мда, красавицей не назовешь.
Лицо, конечно, свежее – ни спиртного, ни никотина, ни, упаси, всяких этих таблеток и шприцов, погубивших немало талантов и полуталантов. Выглядит моложе своих лет, впрочем, так было всегда. Рост – дай бог каждой. Фигура? Лишнего нет, волнующих изгибов – тоже, эта вечная подростковая угловатость, из-за которой до сих пор никто не воспринимает её всерьёз! 
Вот отец, тот был настоящий красавец.
Густые брови вразлёт, смелая белозубая улыбка и антрацитово-чёрные испепеляющие восточные глаза.
Когда бравый свежеиспеченный лейтенант Мурзаев, выпускник Рязанского воздушно-десантного училища привёз с собой застенчивую светловолосую девушку Таю, строгая и властная мать поначалу с трудом сдерживала недовольство и ревность. Однако Таисия на удивление быстро овладела языком и изучила обычаи настолько, что к ней даже стали обращаться за консультациями.
– Кровь, видно, сказывается, – простодушно объясняла Тая. – Моя прабабка из Касимова. Наверное, тоже мурза постарался.
Только в шестом классе их единственная дочь поняла смысл этой фразы, когда узнала, что некоторое время на престоле рязанского «Касимовского царства» в череде ордынских правителей был и хан казахской династии Ораз-Мухамед, сын султана Ондана, опрометчиво выступивший на стороне «тушинского вора» Гришки Отрепьева.

Молодая семья вдоволь помоталась по гарнизонам, пока получила от Среднеазиатского округа полуторную квартирку недалеко от аэропорта в старом трёхэтажном доме, построенном ещё пленными японцами.
Дочка подрастала. Малевала сначала неразборчивые мазилки, затем более-менее правдоподобные пейзажи и портретики, потом пошла в изокружок и вдруг начала получать первые места сначала на школьных, районных, а потом и городских конкурсах детского рисунка.
И ещё она любила песню про кузнечика. Того самого, что «в траве сидел». Однажды зелёный весельчак случайно запрыгнул на подоконник их второго этажа, девочка с восторгом набросала кучу эскизов, а кузнечик послушно позировал и внимательно выслушивал песенку, в которой, впрочем, она намеренно пропустила страшный финал с лягушкой. Потом он смело сиганул вниз и долго ещё качался на толстой травинке в золотых лучах.
Шли годы. Девочка, которая почему-то не унаследовала ни яркой азиатчины отца, ни тихой синеглазой красоты матери, оставалась невзрачной чудачкой, помощником редактора общешкольной стенгазеты и победительницей художественных конкурсов разных уровней. Естественно, прозвища были – Мурзайка, Мурзилка, Замурзанная. Чернавка – так дразнили её ребятишки на каникулах в рязанской деревне, а в степном ауле корили за слишком бледный, болезненный, по их мнению, цвет лица.
       Однажды отец всю ночь просидел на кухне с матерью, о чём-то тихо разговаривая, а утром поцеловал полусонную дочь и исчез на долгих полгода. Он вернулся похудевший, по-нездешнему загоревший дочерна, с небольшой кучкой заграничных вещей и сувениров, съездил с семьёй в аул к старикам, потрепал девочку по щеке и снова исчез.
        О, эти синие джинсы «Монтана», пакистанская светлая дубленка и японский двухкассетник, из-за которых с ней тут же захотели дружить все самые красивые девочки класса и даже Рахимжан, а ведь на него засматривались даже старшеклассницы! 
Время от времени появлялся отец, привозил новые вещи, такие безумно дорогие у фарцовщиков на толкучке, задумчиво глядел в окно, неловко спрашивал об успехах, торопил её в школу или кружок и нетерпеливо смотрел на жену. 

      Однажды мать увезли в больницу. Вернулась она через неделю. Звучали непонятные слова "патология", "положение плода" "асфиксия", мать по ночам звала какого-то Серёженьку, а срочно прилетевший отец больно сжимал руку дочери, и в его глазах стояли не находящие выхода слёзы.
        Что-то менялось. После череды пышных правительственных похорон кремлёвских струльдбругов с московских высот стали говорить о перестройке и гласности. Шумный дворовой алкаш дядя Гена глупо грозил кому-то:
– Ну, теперь молодой всех разгонит!

Молодой разогнал. И это было началом конца великой державы.

    Стремительно неслось новое время.
    Менялись лица, слова, звуки, цвета. О войне в соседней стране стали говорить всё громче.
    Однажды отец передал через лётчиков Бурундайского авиаотряда прекрасное тончайшее белоснежное полотно с еле заметным азиатским орнаментом, из которого дочь тут же скроила по собственным лекалам чудесное платье.
     А за три дня до выпускного бала пришло извещение о том, что майор Мурзаев погиб смертью храбрых, выполняя интернациональный долг в братском Афганистане.
      Мать слегла тут же.
      Когда цинковый гроб в деревянной опалубке с криво написанными званием и фамилией, обдирая углы узкой лестничной клетки, внесли в квартиру, она закричала страшным голосом. Старинный плач солдатки, потерявшей защитника и кормильца, прорезался через многие поколения и превратился в какой-то первобытный вой. В бабушкиных рыданиях повторилась древняя скорбь восточной женщины, чей сын пал с седла при набеге в чужой стороне.
      Цинковый ящик пропах войною – этот страшная смесь дыма, металла и раскалённого песка чужой страны, наполненная русской водкой и какими-то восточными травами, казалось, долго таилась ещё в углах.
     На кладбище выделили место далеко от слишком разросшейся за последние годы военной площадки, а пузатый районный военком настойчиво советовал не писать на плите слово «Афганистан».
      Горе как-то странно объединило мать и бабушку. Некого стало делить и две осиротевшие женщины как могли, поддерживали друг друга.
      Потом уже рухнуло всё. Разодранная страна сорвалась в пропасть. Голенастая студентка худграфа пыталась выходить на пешеходную зону проспекта Жибек-Жолы, подрабатывая уличным художником, но тамошние коллеги с острыми зубами и быкообразными мускулистыми покровителями сначала поставили её на «счётчик», а однажды январским вечером двое дюжих парней молча вырвали из рук ящик и с наслаждением втоптали его в сугроб – тогда ещё снег держался большую часть зимы, не то, что сейчас.
      Оборонное предприятие союзного значения, на котором работала мать, сначала осталось без заказов, а потом по какому-то международному соглашению о разоружении вообще прекратило существование, выбросив на улицу сотни уникальных специалистов. Таисия уехала улаживать дела о наследстве родительского дома под Рязанью, да так и осталась там, навещая всё реже и реже из теперь уже заграничной России.
Дядя Гена отравился дешёвым суррогатом и две недели пролежал на горячих трубах в подвале, пока его, уже разваливающегося на части, не бросили равнодушно в «труповозку» на глазах всего дома.
    Приходилось вычерчивать выкройки для новоявленных кооператоров, малевать дешевые рекламки и даже мыть вечерами полы в здании аэровокзала. Там-то её и увидел сослуживец отца, а теперь «новый казах» Фазыл-ага. Бывший офицер так же бесстрашно и безжалостно ринулся в сражение за капитал, как когда-то десантировался в афганские горы под кинжальным огнём душманских пулемётов. «Рэкет»- опасливо шептались при его имени коммерсанты, оптовики, перекупщики и прочая нарождающаяся буржуазия. Фазыл-ага скупил по баснословной цене все её полотна и рисунки, обеспечивал выгодными заказами, щедро платил и помог выгодно переехать из аэропортовской квартирки в двухкомнатную недалеко от центра ещё до безумного повышения цен, когда печатались объявления типа «меняю «Жигули» на квартиру» и наоборот.
      А шесть лет назад устроил в рекламно-издательскую фирму своего зятя. Фирма располагалась в здании бывшей республиканской типографии, конечно, всё тяжеловесное советское оборудование растащили ещё в пору «прихватизации», потом цеха приспособили под офисные помещения, а вместо громыхающих железных монстров тихо жужжали и перемигивались высокотехнологичные электронные станки.

      Турашка возник весной этого года. Однокурсник, небесталанный, но какой-то уж очень неустроенный. За спиной три брака, галереи и выставки, недолгая известность, водка, девицы, быстро прошедшая слава модного художника, безденежье и долги. Но даже сейчас, потасканный жизнью, он выглядел неплохо. Эти богемные глаза, этот неистребимый шик, эта романтическая бледность и художественная разбросанность шевелюры – сердце тревожно забилось как в молодости – а если, а вдруг?..
     Она познакомила его с шефом, тот время от времени стал поручать Турашке какие-никакие заказы и платить по минимальной ставке. Главное, он часто был рядом. Даже как-то раз зашёл в гости, повспоминали, перебрали старые фотографии, сидя так близко на диванчике, что у неё сдавило дыхание, но он ничего не заметил и скоро убежал по каким-то своим делам – как всегда, весёлый и говорливый.

    Праздник удался на славу. Впрочем, почти сразу шефу позвонила жена, и он, быстренько распрощавшись со всеми, неторопливо вышел, стараясь сохранить достоинство. А может, застолье и разгорелось не на шутку именно по причине отсутствия начальства? 
     Турашка был в ударе. Бесконечно шутил, произносил великолепные тосты хорошо поставленным голосом, красиво опрокидывал бокал, бренчал на гитаре романтические бредни.
     И ушёл провожать Зулю. Ну, ушёл и ушёл. Проводит до подъезда и домой поедет.
     Но после их ухода праздник как-то быстро свернулся, все заторопились – кто домой, кто в гости, Булка о чём-то шептался в коридоре с новенькой фифой из бухгалтерии, фифа томно выдыхала струю дыма и время от времени глупо хихикала. Слоныч ворчал, что за праздники без холодильника всё пропадёт, поэтому вручал каждому уходящему пакет закуски.
     Она сама перемыла всю посуду, вытерла столы, проветрила стремительно опустевающий офис.
     Присела.
     Проводит до подъезда и домой.
     Откуда-то бесшумно возник Слоныч, сунул в руки бутылку самого дорогого вина, выбранного в супермаркете под руководством месье Шарпантье, и внимательно всмотрелся.
     Скорбные всепонимающие иудейские глаза были полны тысячелетней терпеливой мудростью вечного народа.
     Она через силу улыбнулась. Ободрённый Слоныч как-то по-мальчишески подмигнул и похлопал её по плечу желтоватой старческой рукой с синими прожилками.

– Да ты беги уж домой, я сам всё проветрю и выключу, если есть что выключать.
– Давид Шломович, спасибо! Вы такой, такой... Я прямо выразить не могу.
– Милая моя, старик видит всё насквозь и на три метра вглубь. Поживи с мою шкуру – глаз алмазной рентгеноскопией станет. Видно, видно, да ты и скрывать-то не умеешь
– А как вы думаете – теперь...
– Да не думай ничего! Иди домой и отдохни. Вспомни надпись на перстне царя Соломона.
– Надпись? «И это пройдёт»? 
– Молодец. Или как там наш переросток пишет – «зачот, аффтар жжот»!

      Дома было тихо. Ива еле слышно шелестела за окном, во дворе по случаю страшной вечерней духоты не было ни души.
      Она прибралась сначала на кухне, затем так увлеклась, что перемыла всё, включая окна, унитаз и придверный пятачок в подъезде.
     Приняла ванну. Свежевымытая квартира сияла девственной чистотой.
     Откупорила бутылку. Пьянящий аромат дорогого вина поплыл по кухне.
     Тридцать шесть лет. Двадцать из них как нет папы. Близится завершение ещё одного двенадцатилетнего цикла жизни. Как там объясняла бабушка в ауле? «Мушели жас» – опасный возраст, время балансирования на тонкой невидимой грани между Тем Миром и Этим. Да и наука теперь о том же. Тринадцать лет – начало полового созревания, двадцать пять – выключение гормона роста, кончилась физическая молодость, тридцать седьмой – пора психологического кризиса, недовольство выбранным жизненным путём. И ни ребёнка, ни котёнка...
      Впрочем, котята когда-то были.
      И ребёнок мог быть.
      В пригородном посёлке во дворе у состоятельной заказчицы пышного портрета она увидела маленький пушистый комочек и неожиданно для себя выклянчила и принесла его домой.
      Кошка Машка прожила у неё больше года. Молчаливая, задумчивая, она редко мяукала, часами лежала на коленях, лечила чуть слышным урчанием и долго смотрела в лицо понимающим взглядом.
      А однажды в феврале начала болезненно выгибаться и плакать с мучительной тоской в зелёных затуманенных глазах. И стала пропадать на день, на два.
      Врач в ветеринарной клинике был молодой и весёлый.

– Поздравляю, ваша кошечка стала девушкой! – и добавил глупую фразу из модной тогда песенки. – «А девушка созрела»... И готова к выполнению своих природных функций.
– Ой, а что мне теперь делать? 
– Вам? – красивый ветеринар на мгновение задумался, оглядел её сверху вниз циничным взглядом медика. – Вам, пожалуй, надо делать то же самое, что будет делать кошка. А то ни себе, ни животному, как я вижу, жить не даёте...
– А потом-то что? Обычно ведь...
– Думайте головой. Есть масса способов избежать последствий. И масса их же обеспечить. Всё зависит от цели. А с котятами – берёте ведро, наполняете почти вровень с краями, помещаете объект в сосуд, плотно прижимаете крышку... Минут двух с избытком хватает. Гарантия! Вероятны звуковые эффекты, в таком случае можете музыку включить. Под «Скорпионс» хорошо идёт – «Still loving you», например. Или Цой – «а потом придёт она, собирайся, скажет, пошли, отдай земле тело»...
     Она схватила Машку в охапку и пулей вылетела из страшного кабинета.
     Котят было трое.
     Двоих удалось раздать, а беленькая Муся задержалась.
     Когда переехала в новую квартиру, Машку с Мусей пришлось отвезти в аул. На время ремонта ведь, не на всю жизнь.
     Получилось, что навсегда.
     Машка жалобно глядела на неё озабоченными глазищами и впервые за всё время звонко замяукала, мол, куда же ты, а как же мы? Муська пищала рядом, и под этот бестолковый аккомпанемент она уехала, разрывая сердце.
     Через месяц узнала страшное.
      Бабушка, ранее по восточной традиции равнодушная к домашним животным, кроме скотины в стойле, плакала настоящими слезами: «такая умная была, такая порядочная, всё понимала, что ни скажешь – выполняла, чистюля, прости, не уследила...».
Кто-то убил котёнка и выбросил в придорожный арык. Машка облизывала маленький трупик, отказывалась идти домой, никого не подпускала и горестно молчала. Потом умерла сама. Тихая, безответная, бесприютная, пушистая. Такая, какой она осталась на холсте.

      Толеген красиво ухаживал, дарил цветы, водил в рестораны. Восхищался её картинами, но просил не начинать его портрета, мол, ещё не время. Где работал – непонятно, но деньги порой водились. Говорил, что тоже свободный..., нет, не художник, а вольный ветер, так вернее.
Она подписала какие-то доверенности – он успокоил, что ничего не будет, так, пустая формальность, а потом сказал, что едет в Астану, как только там нормально обустроится – заберёт её.
Она уже представляла себе, как будут жить в Астане. Конечно, там нет гор, да и климат в новой столице не то, что в старой, но ведь сколько людей живут и радуются. Зато широкая река и просторная степь с обильным снегом зимой – раздолье для лыжников! Дети будут каждое воскресенье ходить на лыжах, а летом можно будет ездить на кокчетавские курорты – от Астаны до Борубая ходит электричка. А ещё свозим в заколдованный лес, туда, где «у нас в Рязани грибы с глазами, их едят, они глядят», покажем бабушкин дом. Мальчика отдадим в спортивную секцию, сейчас надо быть здоровым, время такое, а девочка сама выберет дело по душе, лишь бы не эту опостылевшую мазню...
Краснорожий начальник отдела проблемных кредитов с пудовыми кулаками долго орал на неё в своём кабинете, совал под нос ворох каких-то бумаг и угрожал: «И квартиру отдашь, блин, и всю жизнь на нас пахать будешь! ». Начальник чем-то напоминал одного из тех давешних парней с Жибек-Жолы, а может, это и был он, только уже взрослый, в дорогом безвкусном костюме и с огромными «болтами» из турецкого золота на плотно сжатых пальцах.
Когда она зарёванная выходила из банка, мысленно прощаясь с квартирой, из огромного чёрного джипа вышел плечистый незнакомый парень, назвал её по имени-отчеству и пригласил в машину. Она испуганно залепетала о том, что уже всё поняла и на всё согласна, как вдруг дверь распахнулась.
Седой ёжик и безжалостные глаза. Это было чудо. Он опять появился вовремя.
Фазыл-ага внимательно выслушал её сбивчивый рассказ, в котором она перескакивала с пятого на десятое и с одного языка на другой.
– Посиди в машине, мы скоро.
Через двадцать минут начальник, уже не красный, а бледный, криво шевеля распухшей губою, рассыпался в извинениях, а директор департамента кредитования, отводя лисьи глазки, невнятно тараторила что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами банк рассмотрел вопрос в её пользу и снимает все претензии, а также предлагает льготную кредитную линию в пределах такой-то суммы на самых выгодных условиях, которые только есть для VIP-клиентуры и вообще, если бы она сразу сказала...
– Всё, уходим. – Фазыл-ага круто развернулся на каблуках и вышел.
В коридоре огромный банковский охранник, вполголоса рассказывавший другому «... уже у нас на исходе, а эти всё лезут, вертушки из-за погоды не могут, связь вырубилась, ну, думаю, в ножи, в штыковую уже, а тут он... Полтора часа к нам пробивался со своими, на себя отвлекал, намолотил их кучу, меня на спину и за камни, перевязал и опять...», резко прервался, вытянулся в струнку и прошептал севшим голосом:
– Здравствуй, Седой...
– Салам, шурави, – так же тихо ответил Фазыл-ага, и они быстро прошли мимо охранника, провожаемые его заблестевшим взглядом.
Толеген, конечно, так и не появился. Она доработала начатый тайком портрет, но Фазылу не дала. Просто мечтала, как однажды они встретятся, она молча посмотрит Толегену в бесстыжие глаза и протянет картину. Что будет дальше – старалась не думать.
Обманщик, аферюга! Где же ты сейчас, милый?..

Нет, так негоже. Она расстелила новенькую скатерть, достала хрустальный фужер. Ну-ка, а из чего пьют такое вино? Шампанское из фужеров, значит, вино из бокалов. Но нет бокалов в келье старой девы.
Звонок в дверь раздался, как выстрел в спину.
Фужер выскользнул из рук и с печальным звоном разбился о пол.
Нет, этого не может быть! 
Пьяный краснолицый Турашка яростно давил кнопку захлёбывающегося звонка.
– Чего шумишь? – лихорадочно зашептала она. – Поздно уже, ночь! Иди, откуда пришёл! 
Он ввалился в квартиру, наследив пыльными туфлями, сходу безошибочно потопал на кухню.
– О, продолжение банкета! А чего там-то скромничала? Ух ты, красивое пьёшь, такое, и правда, жалко ещё кому-то! Одинокое питие есть признак душевной травмы и начинающегося алкоголизма, уж я в этом понимаю. Ага, не только питие, но и битие! А до тарелок ещё не добралась? 
– Тихо, соседи услышат! 
– Праздник нынче, никто не спит! 
– Турар, я прошу, не надо...
Он по-хозяйски разлил вино в чайные пиалы
Эх, была, не была! Разве не о таком мечталось долгими одинокими вечерами? Она геройски опрокинула пиалу, вино жгуче ворвалось в глотку, вызвав мучительный кашель и лёгкое головокружение.
– Э, да ты до сих пор пить-то не умеешь! Кто так пьёт такое вино? Ну-ка медленно-медленно, тянем удовольствие, тянем...
Он ещё что-то говорил о цвете вина, годе урожая, букете и послевкусии, выдумывал какие-то неуместные тосты и нервно смеялся.
С каждым новым глотком краски становились ярче, а темнота всё более таинственной, откуда-то раздавались странные звуки, а в шелесте листвы всё настойчивее слышался какой-то убаюкивающий шепот.
Они о чём-то разговаривали, кажется, она описывала свою задуманную картину, а он, обидчиво поджав губы, бубнил, что никто не понимает его концептуализма и гениальности.
– Нет, нет, я тебя понимаю... – звук собственного голоса, казалось, раздался из противоположного угла. Она всмотрелась, но там никого не было, а гость уже дымил у окна и глядел куда-то вдаль.
Похоже, прошло немало времени, прежде чем она вдруг ясно увидела красивую бутылку пустой, а Турашка разливал из новой, крикливо-яркой и продолговатой.
– На углу в магазинчике взял, где в тот раз торт покупали. Они там тебя все знают, заплатишь потом. Твой паспорт в залоге.
Она ничего не поняла. Зачем кому-то её паспорт? При чём здесь магазин? 
Чокнулись. Новое вино оказалось хуже и сильно горчило. Турашка уже ничего не говорил о послевкусии и лишь молча смотрел на неё выжидающими глазами. Чёрная прядь красиво лежала на лбу.
– Ой, Турар, ты так эффектно смотришься, дай-ка я тебя изображу. Посиди так, я всё принесу.

Все её художественные причиндалы лежали в огромной коробке под кроватью. Удобно и искать не надо.
Она так долго и бестолково возилась с коробкой, никак не желавшей вылезать, что, когда резко выпрямилась, в мозгу что-то глухо ударило, отчего она обессилено упала на кровать.
Он был тут как тут.
Без всяких ласк и поцелуев, поспешно сорвав с неё лёгкий летний халатик, грубо и бестолково навалился, молча мял и тискал, шумно сопя в ухо, а потом отвалился в сторону.
И сразу захрапел.
Она глядела на него.
Тихо, словно боясь потревожить кого-то, прошла в ванную.
Смыла под душем весь хмель и его липкие руки и энергично растёрлась полотенцем докрасна.
И решительно потрясла его за плечо.
– Вставай и уходи. Оставь меня, слышишь? И чтобы никогда...
Он проснулся не сразу. Пытался ещё раз притянуть её к себе, а потом вдруг приподнялся и в полутьме злобно блеснули белки глаз.
– Ага, получила своё и теперь гонишь. Все вы такие... Одна нос воротит, типа, «оставьте меня, у меня и без вас...», другой, блин, обращение не нравится... Строят тут из себя...Чё ты выделываешься, кто на тебя ещё посмотрит? Лежи и радуйся, что хоть кто-то...Дура старая...
Он тяжело поднялся, прошёл на кухню, жадно отхлебнул прямо из горла и закурил.
– Уходи.
– Да брось ты. Выпей и расслабься.
– Уходи. Уходи. Уходи. Уходи, я тебе говорю! 
– Куда, ночь давно. Почти утро. Ты с ума сошла.
– К себе. К ней. К жёнам своим. К чёрту. Куда хочешь. Иди, а то закричу. Полицию вызову. Участковый этажом выше живёт. Все улики против тебя. Уходи.
Он посмотрел ей в глаза и всё понял.
Молча собрался, не попадая в штанины – она стояла в проёме со скрещёнными руками – застегнул невпопад пуговицы на рубашке и снова попытался обнять её. Она ударила его в грудь и отворила дверь.
Уходя, он злобно бросил:
– Сама же потом просить будешь, а я ещё подумаю. Слишком о себе-то не воображай.
Хотел громко хлопнуть, но дверь на автоматических пружинах, поставленная умельцами Фазыла, мягко и ненавязчиво щёлкнула и тихо, но мощно затворилась.
Кажется, про улики она перестаралась. Да и никакого участкового она в глаза не видела, а в подъезде проживал офицер не то таможни, не то финансовой полиции – эту новую форму она уже не различала.
Сорвала простыни с постели, сунула в стиральную машинку, включила самый экстремальный режим.
И неожиданно для себя заснула на диванчике.

Утро ворвалось сквозь листву огромной волной яркого света.
Звонко щебетали пернатые певцы, противный голос протяжно бубнил в мегафон: «Картошка, морковка, огурцы, яблоки, бананы! Принимаем наличными, чеки и карточки не предлагать! », во дворе громыхал оранжевый мусоровоз, и надоедливо завывала сигнализация.

Надо начинать новую жизнь.
А не выбраться ли в горы, подышать свежим воздухом, взглянуть на город с высоты, набросать пару-тройку зарисовок? 
Сказано – сделано.
Через час она тащилась с этюдником на плече по нависшей над пропастью дорогой и вслух ругала себя за идиотскую затею. Задорные туристы, уже покорившие свои вершины, весело топали навстречу, огромные дорогие автомобили хозяев жизни отчаянно чадили на подъёмах, а над горами расстилалось такое нереально голубое космическое небо, какого она давно не видела в загазованном городе.

Так, место выбрано. Вид – ошеломляющий, обзор – до самого водохранилища в пустыне, весь мир как на ладони. Огромный валун в обрамлении цветущих кустов нависает над бурлящей далеко внизу горной речушкой, а до облака рукой подать.

И надо же – на веточке качается кузнечик! Совсем как в те далёкие-далёкие давно ушедшие дни, когда не было ни той страшной войны, ни этого страшного времени.
Она смело перемахнула через ограждающий парапет, проигнорировав надпись на трёх языках, предупреждающую о возможности обвалов.
– В траве сидел кузнечик! !! Совсем как огуречик! !! – радостно заорала она, а звучное горное эхо несколько раз внятно и громко повторило её слова.
Но что это? 
Слишком крупноват, тело особенное, цвет какой-то другой...
Вгляделась.
Нет, тут что-то иное.
Злобная харя уставилась на неё страшными глазами, противные мерзкие челюсти непрерывно пережёвывали травинки. А сзади торчало длинное сабельное жало.
И вдруг острая боль пронзила её сердце.
Саранча! Страшный бич полей, опустошающий целые страны, миллионными тучами покрывающий огромные пространства, библейская «казнь египетская»! 
По всему кусту, жадно обгладывая беззащитную листву, сновала целая свора прожорливых тварей.

Под ногой хрустнуло, маленький каменный ручеёк весело заструился вниз, затем большой камень угрожающе накренился, и вдруг неустойчивая глыба рухнула всей своей восьмитонной массой, подняв целое облако пыли, в которой скрылись и она, и вся окружающая красота.

И отец в потрёпанной форме шёл к ней по горной тропе рядом с тенью нерождённого брата, а рязанская бабушка приветливо глядела ласковыми выцветшими синими глазами из окна деревенского дома, на подоконнике которого мелькало что-то пушистое.

– Да пьяная, наверное. Прямо облюбовали место, мёдом им тут намазано, что ли? Кругом туристы, иностранцы, дети. Правительственные ездят. Мэра особняк за той горой. Все с видеокамерами. Ну, куда, куда? Нельзя тут! За ленту запрещено! 
– Вон на прошлой неделе одна такая с плотины сиганула. А наверху дождь прошёл. Котлован в грязи, водолазов вызывали. Вытащили – ужас, ни одной живой вены, всё исколото. Наркоманка. Чего сюда потащилась? В подъезде своём не могла, что ли? 
– А байкер этот, помнишь? 
– Который? На красном или чёрном? 
– На водопаде который. По кускам собирали.
– Папа, а тётенька живая? 
– Пошли, пошли, нечего на всяких тут смотреть.
– Во-о-он тем тросом вытягивали. У них такая лебёдка на машине есть, крутит и вытягивает...
– Ой, ребята, что это с ней? 
– Лежит, не видишь, что ли? Дай сигарету.

А она уже была в совсем другом мире, там, где на зеленой траве её детства весело стрекотал наивный кузнечик.