Колька и Ильюшка ─ два друга на все детство

Колька и Ильюшка ─ два друга на все детство

Сдружившись, еще до школы, мы провели вместе почти все школьные годы, несмотря на то, что, и учились мы в разных школах, да и в разных классах, и принадлежали-то к совершенно разным, по социальному положению и обеспеченности, семьям. Но ничто не мешало нам весело играть вместе и только «взрослая» жизнь разлучила нас. Каждый выбрал свою дорогу и эти дороги были настолько разные, что пересечься уже не могли. Так мы и разошлись навеки.

Оба моих друга жили в 3 подъезде 3 корпуса ─ Колька Пилясов на втором этаже, а Илья Басиладзе на третьем.

Колька, по прозвищу «Пилька»,- мордвин из рабочей семьи. Отец его был столяром, хорошим столяром, к тому же, как большинство людей, сохранивших в душе мусульманские традиции, не пил и не курил. Он неплохо зарабатывал, к тому же ─ много и хорошо рукоделил. Самостоятельно сделал из проходной комнаты изолированную, кухонный гарнитур (прослуживший до наших дней, то есть, почти полвека). На балконе он смастерил не только шкафчики для хранения всякой всячины, но и (это запомнилось мне очень хорошо!) превратил внешние подоконники в мягкие сидения, на которых мы с Колькой очень часто сиживали. Ведь его балкон был на втором этаже и выходил за дом, где были только деревья и кусты, быстро выросшие за какие-нибудь три-четыре года и, почти начисто, загородившие дом напротив, да еще узенькая тропинка, по которой ходили, редкие в ту пору, собачники. Поэтому, мы запросто могли воображать, что находимся не в Москве, а в дремучем лесу экваториальной Америки или Африки. В своих детских фантазиях, подкрепленных географической картой, мы, с легкостью, преодолевали значительные расстояния и добирались до самых труднодоступных мест на планете. Его балкон становился, то кабиной паровоза, то корабельным мостиком, то кабиной пилота, то склоном Эвереста, то берегом Мадагаскара, а вот космическим кораблем ─ никогда. В такие игры мы не играли. Это считалось, как-то глупо, по-детски.

Была у нас наивная и красивая мечта ─ стать машинистами. Долго она нас будоражила - лет до тринадцати. По незнанию, мы считали, что машинист ведет поезд от начала и до конца, положим, из Москвы и до Владивостока. Это было волнительно и восхитительно. Знай мы правду, что машинисты катаются взад-вперед, по одному и тому же, не столь уж длинному, маршруту изо дня в день, как рейсовый автобус, быть может мы бы размечтались стать пилотами.

 Как к нам пришла такая мысль - не помню! Может быть, причиной стала подаренная мне немецкая модель фирмы «PIKO» с великолепным паровозом и вагончиками. Хотя мне кажется, что с этой мечтою мы родились и из-за этого мать разорилась на такую дорогую по ее доходам игрушку. Я не помню, она тоже. Колька давно умер. Узнать не у кого. Вопрос остается открытым.

Но мечтали мы серьезно, смотрели на поезда, наслаждаясь запахом свежепросмоленных шпал, собирали картинки локомотивов, игрушки-паровозики, технические характеристики. Но потом, ставшее старше, я понял, что мне в машинисты путь закрыт, поскольку мое зрение становилось все гаже и гаже.

Колькин отец свою жену называл «Мадонна», почему и с чем связано это прозвище - не знаю, это их личное и с Колькой по этому поводу они не делились. Я рассказывал ему, что мою мать отец называл «Елочкой». по созвучию с Юлечка. Но про своих Колька ничего не ведал и только тупо мычал. Я видел, где-то в книжках (у нас икон никогда не было, а у Кольки-татарина1 - уж тем более), что на иконах Мадонна всегда изображалась с младенцем и у них в коридоре висела картинка, видимо из импортного календаря, с изображением полуобнаженной женщины с ребенком. «Мадонна с младенцем». Мы, приходя к Кольке, вечно пялились на эту картинку. Обнаженная натура в те годы нигде не встречалась. К сожалению его отец умер совсем не старым человеком ─ по-моему не дожив даже до 60 лет.

Колькина мать, Рая, была невысокая, очень худенькая, но фигуристая, с копной ярко-рыжих волос и выгодно отличалась от остальных матерей красивой, танцующей, походкой, сохранившейся у нее до семидесяти пяти лет, пока она не споткнулась на узкой нашей дорожке и не переломала себе ноги. Больше про нее ничего не помню.

Были у Коли еще две бабушки ─ баба Дуня и баба Таня. Первая ─ худощавая, бойкая старушка, любившая навести порядок в доме, при этом превосходно ругаясь матом. Даже не ругаясь, а скорее - разговаривая. Кстати, именно от нее, эта привычка перейдет к Кольке, а потом и ко мне, сохранившись на всю жизнь. Баба Дуня за словом в карман не лазила, чем-то напоминая мою бабку (кстати, тоже Дуню), неплохо пела, любила поговорить, посмеяться, знала массу анекдотов, поговорок, присказок, по большей части - непристойных. Баба Таня была невысокого роста, полная и очень тихая – незаметная такая. Кто из них чья мать - не знаю. Колька не говорил.

Когда мы в 1967 году пошли в школу, у Кольки родился брат Григорий, которого баба Дуня прозвала «Гагарин» - настолько она восхищалась им. «Герой родился! Гагарин» - восклицала она и за ней все остальные, но только не Колька. Ему было обидно, что он, взрослый уже парень, первоклассник, как бы гавно, а это, писающееся в пеленки, создание, не успев появиться на свет - уже герой. (В скобках замечу, что, в общем-то, все так и вышло. Колька опустился на дно и помер, а Гришка - нет. Но была ли провидцем Баба Дуня или сами виноваты - теперь не разберешь).

Да, вся семья повернулась лицом к малышу, предоставив Кольку самому себе. Конечно в этом большой беды нет. Издавна считалось, что после шести лет ребенок непосредственно в родителях не нуждается, поэтому с этого возраста и отправляли в школу. Мы тоже в родителях не нуждались и понимали, что новорожденному требуется внимание и забота, в которой мы не то, чтобы необходимости не испытывали, а, наоборот, уже чурались ее. Но! Зачем нужно было расхваливать одного ребенка, игнорируя другого? Как результат - возникновение неприязни между братьями, переросшей, впоследствии, в неприкрытую ненависть и презрение.

Но в жизни, не бывает никогда ничего чисто белого или чисто черного, поэтому в любом серьезном всегда проглядывает что-нибудь комическое. Так и здесь - неприязнь к Гришке перенеслась и на слово «Гагарин», которое в нашей речи получило презрительно-уничижительный оттенок. Так мы называли только очень плохих людей. «Гагарин» произносилось резко, как плевок. Да это и было плевком, словесным плевком в того, который не заслуживал ничего иного. Своих ребят мы так никогда не называли. Для них были «хорошие» ругательства: «Козел, Сука, Сволочь, Гад». «Гагариным» звали только чужих, особенно тех, кто дал затрещину, набил морду или отнял деньги. Понемногу, «Гагарин» вообще превратился в междометие, заменив вездесущий «Бля». Бедный космонавт, вряд ли он мог подозревать, что его фамилия будет когда-либо использована в таком контексте.

Ну, до чего же въедлива детская память. На всю жизнь этот «Гагарин» стал для меня символом кого-то или чего-то гадкого, отвратительного и омерзительного.

Шли годы, а «Гагарин» так и не сходил с языка, ни в двадцать, ни в тридцать, ни в сорок лет. Я все также продолжал выплевывать, сквозь зубы, «Гагарин», встречаясь с каким-нибудь мерзавцем или узнавая о каком-либо несчастье.

И Гагарин мне за это отомстил!

Дело в том, что к пятидесяти годам «Гагарин» ушел из моего лексикона. Появилось много других ругательных междометий до тех пор пока... я не приехал в Дом-музей Гагарина в деревне Клушино.

Возвращаясь из усадьбы Тесово, где я отдыхал, решил сделать небольшой крюк, чтобы наконец побывать в гагаринской деревне. А то, как говорится, уже и помирать пора, а я там ни разу не был.

Про сам музей рассказывать нечего - дом как дом, обычный, деревенский. Вот именно, что обычный и деревенский. Ведь и сам Гагарин был обычный, деревенский. И те, кто видел его фото, помнят, что ростом он не вышел. Короче - был мал, как большинство русских крестьян. Также невысок был и его дом. Поэтому, разговорившись со служительницей музея, я не заметил притолоки и со всего маху впаялся в нее лбом.

- Гагарин! - вспомнив давно забытое слово, выругался я...

Она же не поняв моих слов, поддакнула: - Да, Гагарин.

- Да не там, а тут! - воскликнул я, указывая рукой на притолоку.

В ответ женщина промычала нечто невнятное.

- Отомстил! Отомстил, собака! - злобно рявкнул я, догадавшись кто отомстил и за что отомстил.

Она, видя меня в ужасающем состоянии (от удара я скрючился и, не отпуская руку ото лба, скорчил, наверняка, такую рожу, что смотреть было страшно) видимо решила, что я спятил, хотя, на всякий случай посмотрела на притолоку, но Гагарина там не нашла.

В голове нехорошо зашумело и я, согнувшись в три погибели, чтобы не треснуться обо что-нибудь еще раз, вышел на крыльцо, на свежий воздух. Минут через пять мне полегчало. Я думаю, именно от свежего воздуха, поскольку не выношу гнилого дерева и от особо старого у меня даже случается рвота. И хоть дом Гагарина и восстановлен в 1971 году, но это же сорок лет!

Тут ко мне вышли служители музея, справится о моем здоровье. А я им поведал про нашу трактовку слова «Гагарин», что повергло их сначала в ужас, а потом вызвало улыбку. Думаю, они вспомнили свое детство. И закончил я свой рассказ словами:

- Вот как за это, я бы сказал, нетипичное использование своей фамилии, Гагарин мне отомстил. По лобешнику треснул. Ведь, больше сорока лет ждал!

Хотя Гагарин оказался своим, в доску, парнем. Не держал на меня зла и бил в полсилы. Отъехав пару километров от Клушина и пообедав, я понял, что удара больше почти не чувствую, голова не болит, да и шишка не прощупывается. А приехав в Москву и вовсе бы забыл про случившееся, если бы не записал его на диктофон.

Колька был, в общем-то, хорошим, спокойным парнем, хулиганили мы с ним в меру, никогда не доходя до того края, когда детские шалости переходят в преступления. Все детство мы провели вместе, расставшись только после 8 класса, когда я перешел в школу другого района, а Колька - в ПТУ. Потом у него завелась подружка (довольно симпатичная стройная девушка) и ему стало не до друзей, затем армия. И - все... Из армии он вернулся конченым алкоголиком.

Почему, отчего ─ плохо представляю. Может девченка не дождалась? Хотя сам он рассказывал мне, что служил в санитарной роте медбратом, где медицинский спирт лился рекой и они его пили, пили, пили и пили. Результат был ужасен. Он стал неузнаваем - и так от рождения худой, он высох еще сильнее, одежда повисла на нем, как на огородном пугале, лицо удлинилось, заострилось и потемнело - стало бронзовым и совершенно неживым, поскольку на нем пропала мимика. И эти вечные страшные черные круги под глазами!

Работать Колька устроился слесарем на завод «Калибр», откуда возвращался каждый день, качаясь, а иной раз, просто еле-еле переставляя ноги. Неоднократно таким я его видел в окно, учась в МАДИ. Девчонок около него не было, да и собутыльников как-то тоже. Он так и ходил через двор один-одинешенек. Видимо они пили на «Калибре»2 и расползались по своим домам в одиночку. Одно время около него нарисовался какой-то коротышка и они стали ходить, качаясь, напару. Но не прошло и месяца, как коротышка исчез навсегда.

За всю «взрослую» жизнь мы общались с ним всего два раза. Первый раз, когда мне в 1981 году приспичило переписать аудиокассету с записью лекции и, второй раз, в 1989 году, когда понадобилось выточить обручальное кольцо из баббита. Станок токарный у меня был, а вот материала такого - не было.

Когда я переписывал у него кассету, он смолил папиросу с дурью, крашеную зеленкой и руки у него дрожали ─ докатился даже до этого. Когда я спросил его, где он это берет? Он ответил: там... на заводе... навалом! Я решил не ударить лицом в грязь и закурить чинарик, из тех, что валялись у него на столе. Но он, как зверь, бросился на меня и, дав по рукам, вырвал его.

Осталось загадкой - он пожадничал? Или, как старый добрый друг, испугавшись за меня, пытался остановить?

Я, к сожалению, не спросил, поскольку в тот момент сильно осерчал на него, решив, что этот сукин сын пожадничал немного травки для меня. Но потом, через много-много лет, когда Кольки уже давно не было на свете, я задумался - оступившись сам, понимая, что выхода из этого тупика, кроме смерти, не существует, не спасал ли он меня от пагубного зелья? А я, мудак, не понял и обиделся. Ох, как часто мы, люди, не понимаем друг друга и, по разным причинам, не решаемся или не додумываемся спросить... Зря! Очень зря!

За обе эти наши встречи, мы больше ни о чем не разговаривали. Для меня Этот Колька был уже совсем не Тот Колька, с которым мы играли в машинистов, бегали по двору, кидая ножички, доводили Поносьевну, ловили голубей, привязывали консервные банки к кошкам. Это был совершенно другой человек - чуждый и, как это не грустно говорить, неприятный мне.

Семьею он так и не обзавелся, продолжая жить с матерью в своей квартире до самой смерти, последовавшей на 44 году жизни3. Брат Гришка переехал в другую квартиру, которую в свое время получила баба Дуня и я о нем больше ничего не слышал. Отец Кольки, как я уже говорил, умер, не дожив до пенсии, видимо убитый наповал колькиным пьянством, а мать - жива до сих пор и неплохо чувствует, несмотря на девятый десяток.

А в детстве Колька, в какой-то мере, был моим кумиром, весьма выдающейся личностью. Именно он придумал наши знаменитые «Тазы!» ─ клич отступления в случае опасности, замену воровскому «Шухеру». Эти «Тазы!» гремели везде ─ и во дворе, и в школе, и когда шел учитель в класс, и когда неслись с дрекольем хозяева огородов, которые мы обчищали, и во многих иных случаях, когда надо было драпать. А родилось это слово из обычного «атас», который Колька произносил очень звонко и с растяжкой, так что получалось «а-таз», ну и, соответственно, все смеялись: «таз»... «таз»… вот и появились «Тазы!». По-моему мнению, это слово значительно лучше «атаса» - произносится кратче и звонче, хотя нигде, никогда ничего подобного я больше не слышал.

И только совсем недавно я узнал, что среднеазиатская гончая собака называется «Тазы». Не знаю точного происхождения этого слова. Прочел в определении породы, что якобы из персидского языка, и означает «быстрый». Думаю, что аналогия с нашими «тазами» более чем прозрачна.

Еще Колька сотворил из слова «помойка» неологизм «помоисточка», обозначавший в нашем лексиконе все что угодно. Хотя, как ни странно, это слово не несло в себе негативного отношение к предмету и ругательным не было. «Помоисточкой» мы называли, и заветное место в роще, где играли, и любимый киоск, где продавали мороженое, и книжку, которую с интересом читали. Универсальное обозначение для всего того, что важно и дорого только для нас, а для остальных не имеет никакого значения. Многих, кому я рассказывал об этом, удивляло, что такой термин был образован из слова «помойка»? Но в этом, именно для нас, не было ничего странного, ведь помойка расположенная посредине трех домов, была любимым местом наших детских игр (об этом я расскажу в главе «Детские игры»), где мы встречались, а, главное, где находили что-то интересное, за которое, правда, нас очень сильно ругали родители.

Еще одна любимая наша фраза ─ «Из-за окон и дверей не заметишь (не видать вам) пиздюлей», тоже была брошена Колькой. Похоже она имела смысл разочарования в случае ошибки и, в тоже время, грозного предупреждения врагам, хотя мне до сих пор не очень понятен ее точный смысл.

И уж совсем загадочная фраза, сказанная Колькой, в лето, перед поступлением в школу, звучала так: «Е-мое, коза ебалась!» Это была смешилка, произносимая тогда, когда надо было, над чем-нибудь, над кем-нибудь или даже просто так посмеяться, а, в основном, как знак сильнейшего удивления.

А вот кто притащил фразу «Не ссы в компот, там повар ноги моет!» я не знаю, но она была очень расхожей до пятого класса.

 

Илья Басиладзе был, как следует из фамилии, грузин, но не просто, а из семьи состоятельного чиновника ─ мать его не работала, и только у них одних во дворе была черная «Волга» с желтыми противотуманками ─ предмет Ильюшкиной гордости и зависти всех окружающих. Илья рос очень высоким, крепким, ладным парнем, по физическому развитию намного опережая нас, своих сверстников. Драться с Ильей не решались даже старшие ребята. Но, при таком раскладе, он был очень мирный, спокойный, добрый и добродушный мальчик. Я бы сказал - с ленотцой и малахольный. Вроде как - дал бы тебе в морду, да возиться лень. Его силе мы даже не завидовали ─ что с него взять ─ грузин ─ не нам, русским хилякам, чета!

Сам он никогда никого не задевал и дрался только тогда, когда его очень сильно к этому вынуждали, можно сказать, заставляли.

Но, при этом, всегда заступался за нас, друзей своих, когда мы жаловались на то, что нас забижают.

По достатку его семья стояла значительно выше, и Колькиной и, уж тем более, моей. Поэтому у него всегда было все самое лучшее. И игрушки, и велосипед - многоскоростной «Турист», о котором мы даже не мечтали (стоил почти 90 рублей), и одежда. Его отец был выездной и отовсюду привозил подарки, а в Алжир на целый год они ездили вообще всей семьею. Но мы и в этом ему не завидовали ─ такой он был у нас один, особый, ─ а нашей голодранской братии вокруг нас ─ море ─ стеснятся было некого. Мы даже, наоборот, гордились своим с ним знакомством.

Хотя один момент зависти помню ─ просто врезалось в память, как Илье, из Алжира, отец привез автоматический нож-выкидуху. Этот нож был предметом его несказанной гордости. Надо было видеть каким жестом он доставал его из кармана, когда мы играли в ножички! С какой делано-небрежной грацией нажимал на кнопочку и лезвие само вылетало из костяной ручки! О! Как же мне хотелось иметь такой нож! Е-мое! (А купить смог только в начале 90-х годов, когда он, собственно говоря, мне был уже и не нужен, только лишь как память о детстве)

Помню, что на каком-то празднике у Ильи нам наливали Коку-колу, которую его отец привез, по-моему, из Чехословакии. Запомнилась тяжелая фигурная бутылка непривычной для нас формы, красочная этикетка и то, что нам ее наливали, как великую ценность ─ ровнехенько по уровню, по одному стакану на каждого ─ ведь он привез только одну бутылку! Какие же мы были гордые, что попробовали Коку-колу! Боже мой ─ бедные совковые дети ─ какую глупость мы возводили в ранг фетиша, только по той причине, что кто-то создал нам нереальную жизнь с нереальными ценностями. Но, несмотря на это, мы оставались детьми и никто из нас не желал быть пионером-героем, а Кока-колу хотел каждый.

Отец Ильи, Давид, в противоположность сыну, был невысокий, коренастый, с большими усами, ходил как-то тяжеловато, не торопясь. Запомнился он мне медленно бредущим к дому, с портфелем-бегемотом в руках, на ходу пускающим кольца ароматного дыма. Он всегда курил одни и те же сигареты ─ «Золотое руно», очень душистые и пряные, которые мы, впоследствии, уже учась в школе, будем у него подворовывать. Мать, Зина ─ высокая, красивая, не скажу крупная, а то, что называют, с формами ─ и грудь, и бедра у нее были большие, но талия, может и не такая тонкая, но значительно меньше бедер, была хорошо заметна. К сожалению, в конце жизни она долго и тяжело болела и умерла, будучи еще совсем не старой женщиной.

У Ильи была еще сестренка Нана, которую мы, с его подачки, дразнили «Нинельдрынкой». Девочка некрасивая, замкнутая, она страдала аллергией на весь окружающий мир, поэтому, и лицо, и тело ее вечно было покрыто какими-то красными, а порою и гноящимися прыщами. Ее мучила еще и аллергическая астма, поэтому на улице она бывала редко, часто кашляла, задыхалась, в общем, была слишком несчастным созданием ─ не помню, чтобы она с кем-то играла или дружила. В юности, по окончании школы, она замкнулась еще больше, поскольку рубцы и прыщи на лице не красили ее, а скорее ─ наоборот. Начались психозы, истерики, она стала запираться в комнате, отказываясь идти в школу. Насколько знаю ─ она все-таки окончила институт, пошла работать, а потом даже родила ребенка, но замуж так и не вышла4.

Илья учился отдельно от нас в Английской 56 школе, но, к неудовольству родителей, успехов в учебе не умел. Подарки учителям делали свое дело и отметки у него были достаточно хорошие, но не отличные. После школы он учиться не стал, а пошел на завод Хруничева, что на Соколе, работать модельщиком. Он резал по воску и по дереву модели отливаемых изделий. Работа ему очень нравилась. Но, отслужив армию, Илья почувствовал недостаток в средствах и решил заработать побольше, устроившись в Метрострой проходчиком. Он строил перегоны между Каширской, Кантемировской и Царицыно. Два раза на перегоне возле Кантемировской его плывуном выносило из забоя. Правда все обошлось даже без травм, но на второй раз, когда он головой пролетел в нескольких миллиметрах от металлического тюбинга, подал заявление об уходе, сразу же женился и пошел работать снова на авиазавод.

Чем старше становился Илья тем более смуглым казалось его лицо, интересно и то, что ладони его были кристально белыми, как у мулата. На это мы, мальцы, как-то не обращали внимания, вернее ─ может и обращали, но не задумывались над этим. А оказывается в их семье была тайна, которую мать поведала Илье, лишь по смерти отца. Он оказался не сыном своего отца, а пасынком. Но Илья этого не воспринял, настолько он привык считать своего отца, своим отцом, что ничто не могло поколебать его уверенности в этом.

1  Я уже писал, что в нашем дворе признавалось только три национальности - русские, евреи, а все остальное - татары.

2  Интересен факт, что в нашем дворе спились в хлам несколько парней, но, несмотря на близкий возраст, они друг с другом не пили. Может в одиночку, а вернее всего с коллегами-собутыльниками. Вообще, в те годы, бытовое пьянство было не в чести, преобладало производственное. Даже я, когда начал работать в МАДИ, первым делом столкнулся именно с ним.

3  О чем мать мне почему-то сказала только через пять лет.

4 Оказывается мать что-то не так сказала или сама не знала, но, в конце концов, личная жизнь Нинельдрынки устроилась. У нее две дочери очень похожие на свою бабку Зину.

© Copyright: Владимир Юрков, 2017

Регистрационный номер №0386979

от 2 июня 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0386979 выдан для произведения: Колька и Ильюшка ─ два друга на все детство

Сдружившись, еще до школы, мы провели вместе почти все школьные годы, несмотря на то, что, и учились мы в разных школах, да и в разных классах, и принадлежали-то к совершенно разным, по социальному положению и обеспеченности, семьям. Но ничто не мешало нам весело играть вместе и только «взрослая» жизнь разлучила нас. Каждый выбрал свою дорогу и эти дороги были настолько разные, что пересечься уже не могли. Так мы и разошлись навеки.

Оба моих друга жили в 3 подъезде 3 корпуса ─ Колька Пилясов на втором этаже, а Илья Басиладзе на третьем.

Колька, по прозвищу «Пилька»,- мордвин из рабочей семьи. Отец его был столяром, хорошим столяром, к тому же, как большинство людей, сохранивших в душе мусульманские традиции, не пил и не курил. Он неплохо зарабатывал, к тому же ─ много и хорошо рукоделил. Самостоятельно сделал из проходной комнаты изолированную, кухонный гарнитур (прослуживший до наших дней, то есть, почти полвека). На балконе он смастерил не только шкафчики для хранения всякой всячины, но и (это запомнилось мне очень хорошо!) превратил внешние подоконники в мягкие сидения, на которых мы с Колькой очень часто сиживали. Ведь его балкон был на втором этаже и выходил за дом, где были только деревья и кусты, быстро выросшие за какие-нибудь три-четыре года и, почти начисто, загородившие дом напротив, да еще узенькая тропинка, по которой ходили, редкие в ту пору, собачники. Поэтому, мы запросто могли воображать, что находимся не в Москве, а в дремучем лесу экваториальной Америки или Африки. В своих детских фантазиях, подкрепленных географической картой, мы, с легкостью, преодолевали значительные расстояния и добирались до самых труднодоступных мест на планете. Его балкон становился, то кабиной паровоза, то корабельным мостиком, то кабиной пилота, то склоном Эвереста, то берегом Мадагаскара, а вот космическим кораблем ─ никогда. В такие игры мы не играли. Это считалось, как-то глупо, по-детски.

Была у нас наивная и красивая мечта ─ стать машинистами. Долго она нас будоражила - лет до тринадцати. По незнанию, мы считали, что машинист ведет поезд от начала и до конца, положим, из Москвы и до Владивостока. Это было волнительно и восхитительно. Знай мы правду, что машинисты катаются взад-вперед, по одному и тому же, не столь уж длинному, маршруту изо дня в день, как рейсовый автобус, быть может мы бы размечтались стать пилотами.

 Как к нам пришла такая мысль - не помню! Может быть, причиной стала подаренная мне немецкая модель фирмы «PIKO» с великолепным паровозом и вагончиками. Хотя мне кажется, что с этой мечтою мы родились и из-за этого мать разорилась на такую дорогую по ее доходам игрушку. Я не помню, она тоже. Колька давно умер. Узнать не у кого. Вопрос остается открытым.

Но мечтали мы серьезно, смотрели на поезда, наслаждаясь запахом свежепросмоленных шпал, собирали картинки локомотивов, игрушки-паровозики, технические характеристики. Но потом, ставшее старше, я понял, что мне в машинисты путь закрыт, поскольку мое зрение становилось все гаже и гаже.

Колькин отец свою жену называл «Мадонна», почему и с чем связано это прозвище - не знаю, это их личное и с Колькой по этому поводу они не делились. Я рассказывал ему, что мою мать отец называл «Елочкой». по созвучию с Юлечка. Но про своих Колька ничего не ведал и только тупо мычал. Я видел, где-то в книжках (у нас икон никогда не было, а у Кольки-татарина1 - уж тем более), что на иконах Мадонна всегда изображалась с младенцем и у них в коридоре висела картинка, видимо из импортного календаря, с изображением полуобнаженной женщины с ребенком. «Мадонна с младенцем». Мы, приходя к Кольке, вечно пялились на эту картинку. Обнаженная натура в те годы нигде не встречалась. К сожалению его отец умер совсем не старым человеком ─ по-моему не дожив даже до 60 лет.

Колькина мать, Рая, была невысокая, очень худенькая, но фигуристая, с копной ярко-рыжих волос и выгодно отличалась от остальных матерей красивой, танцующей, походкой, сохранившейся у нее до семидесяти пяти лет, пока она не споткнулась на узкой нашей дорожке и не переломала себе ноги. Больше про нее ничего не помню.

Были у Коли еще две бабушки ─ баба Дуня и баба Таня. Первая ─ худощавая, бойкая старушка, любившая навести порядок в доме, при этом превосходно ругаясь матом. Даже не ругаясь, а скорее - разговаривая. Кстати, именно от нее, эта привычка перейдет к Кольке, а потом и ко мне, сохранившись на всю жизнь. Баба Дуня за словом в карман не лазила, чем-то напоминая мою бабку (кстати, тоже Дуню), неплохо пела, любила поговорить, посмеяться, знала массу анекдотов, поговорок, присказок, по большей части - непристойных. Баба Таня была невысокого роста, полная и очень тихая – незаметная такая. Кто из них чья мать - не знаю. Колька не говорил.

Когда мы в 1967 году пошли в школу, у Кольки родился брат Григорий, которого баба Дуня прозвала «Гагарин» - настолько она восхищалась им. «Герой родился! Гагарин» - восклицала она и за ней все остальные, но только не Колька. Ему было обидно, что он, взрослый уже парень, первоклассник, как бы гавно, а это, писающееся в пеленки, создание, не успев появиться на свет - уже герой. (В скобках замечу, что, в общем-то, все так и вышло. Колька опустился на дно и помер, а Гришка - нет. Но была ли провидцем Баба Дуня или сами виноваты - теперь не разберешь).

Да, вся семья повернулась лицом к малышу, предоставив Кольку самому себе. Конечно в этом большой беды нет. Издавна считалось, что после шести лет ребенок непосредственно в родителях не нуждается, поэтому с этого возраста и отправляли в школу. Мы тоже в родителях не нуждались и понимали, что новорожденному требуется внимание и забота, в которой мы не то, чтобы необходимости не испытывали, а, наоборот, уже чурались ее. Но! Зачем нужно было расхваливать одного ребенка, игнорируя другого? Как результат - возникновение неприязни между братьями, переросшей, впоследствии, в неприкрытую ненависть и презрение.

Но в жизни, не бывает никогда ничего чисто белого или чисто черного, поэтому в любом серьезном всегда проглядывает что-нибудь комическое. Так и здесь - неприязнь к Гришке перенеслась и на слово «Гагарин», которое в нашей речи получило презрительно-уничижительный оттенок. Так мы называли только очень плохих людей. «Гагарин» произносилось резко, как плевок. Да это и было плевком, словесным плевком в того, который не заслуживал ничего иного. Своих ребят мы так никогда не называли. Для них были «хорошие» ругательства: «Козел, Сука, Сволочь, Гад». «Гагариным» звали только чужих, особенно тех, кто дал затрещину, набил морду или отнял деньги. Понемногу, «Гагарин» вообще превратился в междометие, заменив вездесущий «Бля». Бедный космонавт, вряд ли он мог подозревать, что его фамилия будет когда-либо использована в таком контексте.

Ну, до чего же въедлива детская память. На всю жизнь этот «Гагарин» стал для меня символом кого-то или чего-то гадкого, отвратительного и омерзительного.

Шли годы, а «Гагарин» так и не сходил с языка, ни в двадцать, ни в тридцать, ни в сорок лет. Я все также продолжал выплевывать, сквозь зубы, «Гагарин», встречаясь с каким-нибудь мерзавцем или узнавая о каком-либо несчастье.

И Гагарин мне за это отомстил!

Дело в том, что к пятидесяти годам «Гагарин» ушел из моего лексикона. Появилось много других ругательных междометий до тех пор пока... я не приехал в Дом-музей Гагарина в деревне Клушино.

Возвращаясь из усадьбы Тесово, где я отдыхал, решил сделать небольшой крюк, чтобы наконец побывать в гагаринской деревне. А то, как говорится, уже и помирать пора, а я там ни разу не был.

Про сам музей рассказывать нечего - дом как дом, обычный, деревенский. Вот именно, что обычный и деревенский. Ведь и сам Гагарин был обычный, деревенский. И те, кто видел его фото, помнят, что ростом он не вышел. Короче - был мал, как большинство русских крестьян. Также невысок был и его дом. Поэтому, разговорившись со служительницей музея, я не заметил притолоки и со всего маху впаялся в нее лбом.

- Гагарин! - вспомнив давно забытое слово, выругался я...

Она же не поняв моих слов, поддакнула: - Да, Гагарин.

- Да не там, а тут! - воскликнул я, указывая рукой на притолоку.

В ответ женщина промычала нечто невнятное.

- Отомстил! Отомстил, собака! - злобно рявкнул я, догадавшись кто отомстил и за что отомстил.

Она, видя меня в ужасающем состоянии (от удара я скрючился и, не отпуская руку ото лба, скорчил, наверняка, такую рожу, что смотреть было страшно) видимо решила, что я спятил, хотя, на всякий случай посмотрела на притолоку, но Гагарина там не нашла.

В голове нехорошо зашумело и я, согнувшись в три погибели, чтобы не треснуться обо что-нибудь еще раз, вышел на крыльцо, на свежий воздух. Минут через пять мне полегчало. Я думаю, именно от свежего воздуха, поскольку не выношу гнилого дерева и от особо старого у меня даже случается рвота. И хоть дом Гагарина и восстановлен в 1971 году, но это же сорок лет!

Тут ко мне вышли служители музея, справится о моем здоровье. А я им поведал про нашу трактовку слова «Гагарин», что повергло их сначала в ужас, а потом вызвало улыбку. Думаю, они вспомнили свое детство. И закончил я свой рассказ словами:

- Вот как за это, я бы сказал, нетипичное использование своей фамилии, Гагарин мне отомстил. По лобешнику треснул. Ведь, больше сорока лет ждал!

Хотя Гагарин оказался своим, в доску, парнем. Не держал на меня зла и бил в полсилы. Отъехав пару километров от Клушина и пообедав, я понял, что удара больше почти не чувствую, голова не болит, да и шишка не прощупывается. А приехав в Москву и вовсе бы забыл про случившееся, если бы не записал его на диктофон.

Колька был, в общем-то, хорошим, спокойным парнем, хулиганили мы с ним в меру, никогда не доходя до того края, когда детские шалости переходят в преступления. Все детство мы провели вместе, расставшись только после 8 класса, когда я перешел в школу другого района, а Колька - в ПТУ. Потом у него завелась подружка (довольно симпатичная стройная девушка) и ему стало не до друзей, затем армия. И - все... Из армии он вернулся конченым алкоголиком.

Почему, отчего ─ плохо представляю. Может девченка не дождалась? Хотя сам он рассказывал мне, что служил в санитарной роте медбратом, где медицинский спирт лился рекой и они его пили, пили, пили и пили. Результат был ужасен. Он стал неузнаваем - и так от рождения худой, он высох еще сильнее, одежда повисла на нем, как на огородном пугале, лицо удлинилось, заострилось и потемнело - стало бронзовым и совершенно неживым, поскольку на нем пропала мимика. И эти вечные страшные черные круги под глазами!

Работать Колька устроился слесарем на завод «Калибр», откуда возвращался каждый день, качаясь, а иной раз, просто еле-еле переставляя ноги. Неоднократно таким я его видел в окно, учась в МАДИ. Девчонок около него не было, да и собутыльников как-то тоже. Он так и ходил через двор один-одинешенек. Видимо они пили на «Калибре»2 и расползались по своим домам в одиночку. Одно время около него нарисовался какой-то коротышка и они стали ходить, качаясь, напару. Но не прошло и месяца, как коротышка исчез навсегда.

За всю «взрослую» жизнь мы общались с ним всего два раза. Первый раз, когда мне в 1981 году приспичило переписать аудиокассету с записью лекции и, второй раз, в 1989 году, когда понадобилось выточить обручальное кольцо из баббита. Станок токарный у меня был, а вот материала такого - не было.

Когда я переписывал у него кассету, он смолил папиросу с дурью, крашеную зеленкой и руки у него дрожали ─ докатился даже до этого. Когда я спросил его, где он это берет? Он ответил: там... на заводе... навалом! Я решил не ударить лицом в грязь и закурить чинарик, из тех, что валялись у него на столе. Но он, как зверь, бросился на меня и, дав по рукам, вырвал его.

Осталось загадкой - он пожадничал? Или, как старый добрый друг, испугавшись за меня, пытался остановить?

Я, к сожалению, не спросил, поскольку в тот момент сильно осерчал на него, решив, что этот сукин сын пожадничал немного травки для меня. Но потом, через много-много лет, когда Кольки уже давно не было на свете, я задумался - оступившись сам, понимая, что выхода из этого тупика, кроме смерти, не существует, не спасал ли он меня от пагубного зелья? А я, мудак, не понял и обиделся. Ох, как часто мы, люди, не понимаем друг друга и, по разным причинам, не решаемся или не додумываемся спросить... Зря! Очень зря!

За обе эти наши встречи, мы больше ни о чем не разговаривали. Для меня Этот Колька был уже совсем не Тот Колька, с которым мы играли в машинистов, бегали по двору, кидая ножички, доводили Поносьевну, ловили голубей, привязывали консервные банки к кошкам. Это был совершенно другой человек - чуждый и, как это не грустно говорить, неприятный мне.

Семьею он так и не обзавелся, продолжая жить с матерью в своей квартире до самой смерти, последовавшей на 44 году жизни3. Брат Гришка переехал в другую квартиру, которую в свое время получила баба Дуня и я о нем больше ничего не слышал. Отец Кольки, как я уже говорил, умер, не дожив до пенсии, видимо убитый наповал колькиным пьянством, а мать - жива до сих пор и неплохо чувствует, несмотря на девятый десяток.

А в детстве Колька, в какой-то мере, был моим кумиром, весьма выдающейся личностью. Именно он придумал наши знаменитые «Тазы!» ─ клич отступления в случае опасности, замену воровскому «Шухеру». Эти «Тазы!» гремели везде ─ и во дворе, и в школе, и когда шел учитель в класс, и когда неслись с дрекольем хозяева огородов, которые мы обчищали, и во многих иных случаях, когда надо было драпать. А родилось это слово из обычного «атас», который Колька произносил очень звонко и с растяжкой, так что получалось «а-таз», ну и, соответственно, все смеялись: «таз»... «таз»… вот и появились «Тазы!». По-моему мнению, это слово значительно лучше «атаса» - произносится кратче и звонче, хотя нигде, никогда ничего подобного я больше не слышал.

И только совсем недавно я узнал, что среднеазиатская гончая собака называется «Тазы». Не знаю точного происхождения этого слова. Прочел в определении породы, что якобы из персидского языка, и означает «быстрый». Думаю, что аналогия с нашими «тазами» более чем прозрачна.

Еще Колька сотворил из слова «помойка» неологизм «помоисточка», обозначавший в нашем лексиконе все что угодно. Хотя, как ни странно, это слово не несло в себе негативного отношение к предмету и ругательным не было. «Помоисточкой» мы называли, и заветное место в роще, где играли, и любимый киоск, где продавали мороженое, и книжку, которую с интересом читали. Универсальное обозначение для всего того, что важно и дорого только для нас, а для остальных не имеет никакого значения. Многих, кому я рассказывал об этом, удивляло, что такой термин был образован из слова «помойка»? Но в этом, именно для нас, не было ничего странного, ведь помойка расположенная посредине трех домов, была любимым местом наших детских игр (об этом я расскажу в главе «Детские игры»), где мы встречались, а, главное, где находили что-то интересное, за которое, правда, нас очень сильно ругали родители.

Еще одна любимая наша фраза ─ «Из-за окон и дверей не заметишь (не видать вам) пиздюлей», тоже была брошена Колькой. Похоже она имела смысл разочарования в случае ошибки и, в тоже время, грозного предупреждения врагам, хотя мне до сих пор не очень понятен ее точный смысл.

И уж совсем загадочная фраза, сказанная Колькой, в лето, перед поступлением в школу, звучала так: «Е-мое, коза ебалась!» Это была смешилка, произносимая тогда, когда надо было, над чем-нибудь, над кем-нибудь или даже просто так посмеяться, а, в основном, как знак сильнейшего удивления.

А вот кто притащил фразу «Не ссы в компот, там повар ноги моет!» я не знаю, но она была очень расхожей до пятого класса.

 

Илья Басиладзе был, как следует из фамилии, грузин, но не просто, а из семьи состоятельного чиновника ─ мать его не работала, и только у них одних во дворе была черная «Волга» с желтыми противотуманками ─ предмет Ильюшкиной гордости и зависти всех окружающих. Илья рос очень высоким, крепким, ладным парнем, по физическому развитию намного опережая нас, своих сверстников. Драться с Ильей не решались даже старшие ребята. Но, при таком раскладе, он был очень мирный, спокойный, добрый и добродушный мальчик. Я бы сказал - с ленотцой и малахольный. Вроде как - дал бы тебе в морду, да возиться лень. Его силе мы даже не завидовали ─ что с него взять ─ грузин ─ не нам, русским хилякам, чета!

Сам он никогда никого не задевал и дрался только тогда, когда его очень сильно к этому вынуждали, можно сказать, заставляли.

Но, при этом, всегда заступался за нас, друзей своих, когда мы жаловались на то, что нас забижают.

По достатку его семья стояла значительно выше, и Колькиной и, уж тем более, моей. Поэтому у него всегда было все самое лучшее. И игрушки, и велосипед - многоскоростной «Турист», о котором мы даже не мечтали (стоил почти 90 рублей), и одежда. Его отец был выездной и отовсюду привозил подарки, а в Алжир на целый год они ездили вообще всей семьею. Но мы и в этом ему не завидовали ─ такой он был у нас один, особый, ─ а нашей голодранской братии вокруг нас ─ море ─ стеснятся было некого. Мы даже, наоборот, гордились своим с ним знакомством.

Хотя один момент зависти помню ─ просто врезалось в память, как Илье, из Алжира, отец привез автоматический нож-выкидуху. Этот нож был предметом его несказанной гордости. Надо было видеть каким жестом он доставал его из кармана, когда мы играли в ножички! С какой делано-небрежной грацией нажимал на кнопочку и лезвие само вылетало из костяной ручки! О! Как же мне хотелось иметь такой нож! Е-мое! (А купить смог только в начале 90-х годов, когда он, собственно говоря, мне был уже и не нужен, только лишь как память о детстве)

Помню, что на каком-то празднике у Ильи нам наливали Коку-колу, которую его отец привез, по-моему, из Чехословакии. Запомнилась тяжелая фигурная бутылка непривычной для нас формы, красочная этикетка и то, что нам ее наливали, как великую ценность ─ ровнехенько по уровню, по одному стакану на каждого ─ ведь он привез только одну бутылку! Какие же мы были гордые, что попробовали Коку-колу! Боже мой ─ бедные совковые дети ─ какую глупость мы возводили в ранг фетиша, только по той причине, что кто-то создал нам нереальную жизнь с нереальными ценностями. Но, несмотря на это, мы оставались детьми и никто из нас не желал быть пионером-героем, а Кока-колу хотел каждый.

Отец Ильи, Давид, в противоположность сыну, был невысокий, коренастый, с большими усами, ходил как-то тяжеловато, не торопясь. Запомнился он мне медленно бредущим к дому, с портфелем-бегемотом в руках, на ходу пускающим кольца ароматного дыма. Он всегда курил одни и те же сигареты ─ «Золотое руно», очень душистые и пряные, которые мы, впоследствии, уже учась в школе, будем у него подворовывать. Мать, Зина ─ высокая, красивая, не скажу крупная, а то, что называют, с формами ─ и грудь, и бедра у нее были большие, но талия, может и не такая тонкая, но значительно меньше бедер, была хорошо заметна. К сожалению, в конце жизни она долго и тяжело болела и умерла, будучи еще совсем не старой женщиной.

У Ильи была еще сестренка Нана, которую мы, с его подачки, дразнили «Нинельдрынкой». Девочка некрасивая, замкнутая, она страдала аллергией на весь окружающий мир, поэтому, и лицо, и тело ее вечно было покрыто какими-то красными, а порою и гноящимися прыщами. Ее мучила еще и аллергическая астма, поэтому на улице она бывала редко, часто кашляла, задыхалась, в общем, была слишком несчастным созданием ─ не помню, чтобы она с кем-то играла или дружила. В юности, по окончании школы, она замкнулась еще больше, поскольку рубцы и прыщи на лице не красили ее, а скорее ─ наоборот. Начались психозы, истерики, она стала запираться в комнате, отказываясь идти в школу. Насколько знаю ─ она все-таки окончила институт, пошла работать, а потом даже родила ребенка, но замуж так и не вышла4.

Илья учился отдельно от нас в Английской 56 школе, но, к неудовольству родителей, успехов в учебе не умел. Подарки учителям делали свое дело и отметки у него были достаточно хорошие, но не отличные. После школы он учиться не стал, а пошел на завод Хруничева, что на Соколе, работать модельщиком. Он резал по воску и по дереву модели отливаемых изделий. Работа ему очень нравилась. Но, отслужив армию, Илья почувствовал недостаток в средствах и решил заработать побольше, устроившись в Метрострой проходчиком. Он строил перегоны между Каширской, Кантемировской и Царицыно. Два раза на перегоне возле Кантемировской его плывуном выносило из забоя. Правда все обошлось даже без травм, но на второй раз, когда он головой пролетел в нескольких миллиметрах от металлического тюбинга, подал заявление об уходе, сразу же женился и пошел работать снова на авиазавод.

Чем старше становился Илья тем более смуглым казалось его лицо, интересно и то, что ладони его были кристально белыми, как у мулата. На это мы, мальцы, как-то не обращали внимания, вернее ─ может и обращали, но не задумывались над этим. А оказывается в их семье была тайна, которую мать поведала Илье, лишь по смерти отца. Он оказался не сыном своего отца, а пасынком. Но Илья этого не воспринял, настолько он привык считать своего отца, своим отцом, что ничто не могло поколебать его уверенности в этом.

1  Я уже писал, что в нашем дворе признавалось только три национальности - русские, евреи, а все остальное - татары.

2  Интересен факт, что в нашем дворе спились в хлам несколько парней, но, несмотря на близкий возраст, они друг с другом не пили. Может в одиночку, а вернее всего с коллегами-собутыльниками. Вообще, в те годы, бытовое пьянство было не в чести, преобладало производственное. Даже я, когда начал работать в МАДИ, первым делом столкнулся именно с ним.

3  О чем мать мне почему-то сказала только через пять лет.

4 Оказывается мать что-то не так сказала или сама не знала, но, в конце концов, личная жизнь Нинельдрынки устроилась. У нее две дочери очень похожие на свою бабку Зину.

 

Реврей

Ребята постарше