Картина маслом

Картина маслом

Аудитория, холодная, грязная, заполненная старыми разукрашенными мольбертами, качавшимися от малейшего движения воздуха, наполнялась сонными уставшими студентами, все же не перестававшими звонко горланить своими невыносимыми голосами. Они медленно и постепенно втекали в помещение, и при этом умудрялись привносить в былую сладкую тишину неприятнейший шум, отчего руки худощавого преподавателя, собирающего новый натюрморт, нервно задрожали. Он украдкой оглянул вновь зашедших учеников и легко кивнул на их приветствие.

Они принялись располагаться, передвигали табуреты, мольберты, ссорились за выгодные ракурсы. Все были чумазыми, пальцы их покрывал почерневший от воздуха клей, застывший уже несколько часов назад, кожа пятнилась грифельными следами, в волосах и на одежде застряли кусочки бумаги.

«Дизайнеры. – думал про себя преподаватель, - интерьерщики. Наверное, макеты только сооружали». Неопрятность в их внешнем виде как всегда вызвала внутри мужчины чувство отвращения. Он взглянул на старые, но горячо любимые наручные часы. «Три часа… Только три. Мне с ними до шести мучаться», - эта мысль привела преподавателя в ужас. Дома с нетерпением ожидали его частные заказы. Сейчас он искренне жалел, что взял себе так много посторонней работы, жадность себя оправдывала, из-за нее он не мог справиться ни с одним из своих занятий, особенно с преподаванием.

Эрнеста Измаиловича сложно было назвать выдающимся художником, хотя он, наверняка, оспорил бы подобное суждение и непременно доказал свое превосходство над иными преподавателями вуза. Тем ни менее, не взирая на абсолютную уверенность художника в собственном таланте, коллеги шептались за его спиной. Они говорили о бездарности, отсутствии малейшей творческой искорки в его работах, безвкусице и продажности. Все это было правдиво, хоть и жестоко. Но об одном коллеги-преподаватели забывали упомянуть: Эрнест Измаилович был первоклассным мастером в части копирования. Еще в свою бытность студентом мужчина открыл в себе предрасположенность к подражательству. Он так и не смог найти собственного стиля писания картин, поэтому позаимствовал манеру своего учителя, чем польстил старому живописцу, записался к нему в любимчики, а так же нашел свой путь в искусстве. На этом Эрнест Измаилович не остановился, он начал изучать великих мастеров прошлого, особенности их картин, манеру... Он выучился подражать Моне и Айвазовскому, Ван Гогу и Тернеру, Врубелю, Гончаровой, он писал как Гоген и тут же без труда перестраивался на Репина. Все, вплоть до угла наложения мазка было им освоено. Он понимал колорит художника и, даже когда ему приходилось копировать картину с фотографии, писал не теми красками, что показывал снимок, а теми, какими полотно было написано на самом деле. Градация известных ему мастеров была бесконечна, и каждого из них он чувствовал так, как они сами не чувствовали себя.

К двадцати пяти Эрнест Измаилович окончил художественно-промышленную академию, в двадцать восемь стал преподавать живопись. Иные студенты в этом возрасте только поступали на первый курс, а он уже обучал одному из самых важных предметов. Честно говоря, мужчина был не самым лучшим претендентом на такую роль. Живопись - излияние души на холст, тут должны быть краски, должна быть эмоция. Если у Эрнеста и имелась душа, то слишком мелочная, чтобы можно было растрачивать ее на искусство, ему и на жизнь ее еле хватало. К тому же талант подражать хорош лишь тогда, когда человек, им обладающий, не навязывает его своим ученикам. Эрнест Измаилович считал лишь зарождавшиеся манеры студентов никчемными, нелепыми. "Не всем быть великими художниками, - говорил он студентам, - великие художники рождаются раз в сто лет, их талант проявляется сразу, он проходит сквозь непонимание эпохи и возносится лишь тогда, когда определенный процент зрителей доходит до уровня осознания гения мастера. Тем же, кому достались лишь способности рисовать и мазюкать на холсте, остается подражать гениям. В этом нет ничего плохого. Я сам всего лишь подражатель. Но пока вы тешите себя мнимой надеждой развить свой "талант" и стать великими художниками, я достигаю немыслимых высот в подражании. Нет, вы можете продолжать в том же духе, дело ваше. Мне даже лучше - меньше конкурентов".

"Меланхолик", "Юный старик" - так прозвали за глаза его студенты. Клички эти оказались весьма характеризующими. Лицо Эрнеста всегда выказывало возвышенную степень несчастья. Он изображал страдающего творца, черты его походили на черты Арлекина - брови поднятые вверх в выражении грустного удивления, загадочно-туманные глаза, губы, навеки застывшие в несчастной дуге, худое непропорциональное тело с неестественно короткими ногами. При том он постоянно ворчал, его извечный пессимизм вызывал у окружающих лишь улыбку. Он любил театральные позы, витиеватые обороты и сложные слова, смысл которых зачастую Эрнест и сам не знал, но тем ни менее постоянно использовал в речи. Он был великим притворщиком.

Такой мерзкий меркантильный человечишка, вроде Эрнеста Измаиловича, рисковал всю жизнь свою так и оставаться ничтожеством. Однако ему было тридцать три, когда он стал невероятно знаменит.

После длительной подготовки студенты, наконец, заняли свои места и принялись за работу. Они продолжали разговаривать и шуметь, мазали по листам невероятно большого формата без желания и страсти. Работы их были бесчувственны и безобразно слабы, отчего хмурый педагог в очередной раз убедился в своей правоте по поводу всеобщей бездарности. Высказав пару претензий и полностью раскритиковав учеников, Эрнест Измаилович отправился коротать время в преподавательском буфете, где его непременно ждал давно знакомый коллега, считавший Эрнеста своим лучшим другом и по факту являвшийся одной из самых надоедливых пиявок в жизни меланхолика. Петр, тот самый друг, нашел себя в рисовании котов. Крайне мелочная и безвкусная затея для профессора живописи в академии. Однако что-то заставляло Петра вновь и вновь возвращаться к теме свободолюбивых усатых питомцев, отбрасывая все остальные идеи в сторону. Вероятно, по той же причине художник считал Эрнеста своим лучшим другом и прибывал в полной уверенности, что ему интересны кошачьи полотна. По факту меланхолик мог вырвать эту навязчивую пиявку из плоти своей жизни в любой момент, однако Петр был человеком необычайно активным и пронырливым. Он умел разыскать нужные выставки, нужных людей, устраивал нужные связи и не ленился делиться информацией со своим другом. Большая часть заказов, полученных Эрнестом Измаиловичем, оказывалась у него за счет старания Петра. При таком раскладе любой другой человек задумался бы, кто же из этих двоих действительно пиявка другого, но только не меланхолик. Во всем он считал себя невинной жертвой.

Отсидев в компании "товарища" добрые два часа, Эрнест в последний раз заглянул к своим студентам, и, объявив всем и каждому насколько они ничтожны, поспешил домой, рассчитывая поработать этой ночью. Странное предчувствие засело ему в душу, но меланхолик предпочитал его игнорировать. Ничего не могло случиться.

Вечернюю мостовую обволокли сумерки. Фиолетовые облака плыли по глубоко-синему небу, превращающемуся в бирюзовый у горизонта. Монолитные дома склонялись к дороге и реке, рассыпая свет из окон на каменные тротуары улицы. Фонари горели ярким пламенем, а редкие машины гудели громко, как дикие звери. Было почти безлюдно, что казалось удивительным для центра города в шесть вечера. Эрнесту на миг почудилось, что он вышел из академии значительно позже обычного, уж больно темно и тихо казалось вокруг. Однако любимые часы как всегда точно показывали время. Пройдясь в сторону дома, где он живет, Эрнест не сразу вспомнил - ему нужны новые краски. Осознание своего просчета больно ударило в голову. Без красок он не мог работать, а так как всю свою жизнь меланхолик прагматично распланировал с точностью до минуты (отчего наручные часы были столь любимы), обычное отклонение от нормы приводило Эрнеста Измаиловича в панику. Резко развернувшись, художник бросился в сторону ближайшего магазина, где можно приобрести краски, однако обнаружил его закрытым. Одна лишь угольная ворона сидела на дороге и горящими глазами глядела на Эрнеста.

Меланхолик глубоко вздохнул и потерянным взглядом осмотрел пустынную улицу. Вдруг ему стало невыносимо жутко, будто бы весь город вымер, и лишь костлявые черные деревья тихо перешептывались с ветром. Стараясь выйти из состояния внезапного ступора, Эрнест оглянулся на часы, резко взмахнув рукой, как делал это всегда. Шесть часов шесть минут. Еще было время добраться до другой художественной лавки, однако вероятность того, что она окажется открытой, была не так высока. Не опуская руки, Эрнест обдумывал свои последующие действия, как вдруг заметил - секундная стрелка часов замерла на шестой секунде и не продвигалась дальше. Впервые часы Эрнеста остановились. Мурашки пробежали по телу художника и холодной жижей застряли где-то между шестым и седьмым позвонком. Сердце екнуло, но не успело начать бешено колотиться, ведь из ниоткуда донесся приятный уверенный голос:

- Закрыто, да?

Эрнест обнаружил перед собой гладковыбритого мужчину тридцати лет с приятным аристократичным лицом, одетого строго и со вкусом. Свет ближайшего фонаря обволакивал фигуру незнакомца, одаривая его странной таинственностью.

- Да-да, закрыто, - пролепетал Эрнест, пряча трясущиеся руки в карманы своего пальто. Ему было и жутко, и смешно, как это он, взрослый, самодостаточный мужчина сам себя так сильно напугал. Тем ни менее, хоть незнакомец казался ему приятным человеком, что-то злобное крылось под красотой лица, и Эрнест всем нутром ощущал острое желание сбежать отсюда прямо сейчас.

Но он продолжал стоять на месте, и ждал от прохожего что-то особенное.

Мужчина вытащил из кармана брюк пачку сигарет, засунул одну в рот, а потом протянул пачку Эрнесту.

- Спасибо, но я только бросил... Не хочу искушать себя, так сказать, - отозвался меланхолик.

- Ах, ну да, - пробормотал незнакомец так, если бы знал это. Он закурил и как специально выдохнул первую порцию дыма прямо в лицо Эрнесту, лукаво улыбнулся, а потом ожидающе уставился на собеседника.

Вновь вспомнив тот привычный вкус сигарет, меланхолик решил все же сделать для себя исключение и принял угощение незнакомца.

- За красками пришли?

- Да, - послушно доложил Эрнест, затягиваясь и чувствуя, как нервы его успокаиваются.

- Вот так везение! - воскликнул радостно незнакомец, - а я как раз принес в магазин новую партию красок...

- Неужели? - это показалось Эрнесту странным.

- Я поставщик, - наклоняясь ближе к меланхолику объявил мужчина голосом таким, будто открывал ему величайшую тайну.

Эрнест представлял себе поставщиков несколько иначе, более того он прибывал в полной уверенности, что все товары доставляются на специальных машинах в назначенный час. Однако спорить он не решался, оттого покорно проглатывал все, что говорил ему собеседник.

- Думаю, мы могли бы помочь друг другу. Почему бы вам не взять у меня краски? - он протянул художнику пакет, полный тюбиков с маслом. Эрнест готов был поклясться, что минуту назад этого мешка тут не было.

- Не знаю, - протянул Эрнест Измаилович, все же начиная рыться в пакете, - у вас их тут как-то немного... - однако чем дольше изучал он товар поставщика, тем сильнее удивлялся. Тут были именно нужные ему цвета, ни одного лишнего, ни одного недостающего, - поразительно, - прошептал он, - все то, что мне нужно!

- Похоже это ваш счастливый день! - на лице незнакомца возникла довольная улыбка.

Все еще не верящий в такую удачу Эрнест потянулся в карман за бумажником, однако поставщик его остановил:

- Нет, нет! Давайте, сделаем так: вы зайдете завтра в магазин и отдадите деньги за краски кассиру. У нас с этой лавочкой свой договор, мне не хотелось бы его нарушать...

- Да... Что ж. Конечно... - Эрнест смущенно потупил взор.

Когда он через секунду поднял глаза на собеседника, его уже нигде не было, и только черная ворона на дороге продолжала внимательно рассматривать художника, будто он был объектом повышенного внимания.

На первый взгляд странная, но принесшая полезный результат встреча оказала на художника благоприятное влияние: в мгновение ока он оказался в своей небольшой квартирке и с упоением принялся творить шедевры копирования. На сей раз дублировались "Девушка с жемчужиной сережкой" Вермеера и голландский натюрморт Питера Класа, с бокалом вина, аппетитной селедкой, ветчиной и остальными яствами, полюбившимися художниками семнадцатого века. Новая краска слушалась лучше каких-либо прежних, она будто бы знала, как именно должна лечь на холст. Завлеченный работой Эрнест Измаилович вскоре позабыл обо всем на свете. Лишь под утро его склонило сном, и, довольный законченным значительно раньше заказом, меланхолик погрузился в крепкую дремоту.

Он проснулся от звука чьего-то нервного дыхания. За секунду до открытия глаз Эрнест интуитивно уловил на себе пронзительный взгляд. Когда сон окончательно покинул его разум, и мужчина открылся навстречу новому дню, первым, что он увидел, было лицо молодой девушки. Большие круглые глаза, пухлые губки и легкая курносость, разместившиеся на овальном лице неизвестной, казались до боли знакомыми. Они встретились глазами, и девушка испуганно встрепенулась. Глубоко вздохнув, меланхолик лишь сейчас вспомнил, что никаких девушек в его квартире не было (а жаль), и, поморщившись, произнес фразу поистине гениальную:

- Дамочка, а вы, собственно, кто?

Девушка взвизгнула, в ее руках вдруг возникла сковородка, до сей поры не покидавшая приделы кухни, и вопреки привычке приложившаяся не к плите, а ко лбу своего хозяина. В глазах Эрнеста помутнело, и искорки заплясали в воцарившейся темноте. Когда зрение вернулось, настала очередь меланхолика визжать и бояться.

- Ты что, совсем долбанутая? - закричал мужчина, хватаясь за ноющую голову, - дура! Дура!

Страх, колотившийся в груди этой миниатюрной девицы, казалось, достиг своего апогея. Она выронила из рук тяжелую сковородку и, обливаясь слезами, выбежала в коридор.

В нормальном состоянии Эрнест вряд ли бы понял, что происходит, а сейчас, только проснувшись от короткого сна после ночи работы и, судя по всему, еще и с травмой головы и подавно. Он уселся на диване, где ему пришлось заснуть, существо его было полно решимости разобраться с этой сверхъестественной проблемой, но прежде чем здравые мысли посетили голову художника, глаза увидели нечто невообразимое. Напротив полотна с натюрмортом Питера Класа, так успешно законченного ночью, стоял крепкий деревянный стол с предметами, полностью повторявшими объекты картины. Точно такой же бокал вина, буханка хлеба, аппетитно пахнущая селедка, порезанный лимон, истекающий соком, даже салфетки и драпировки изогнулись столько же, сколько на полотне.

Эрнест Измаилович осторожно приблизился к столу и дотронулся до пищи. Настоящая. Абсолютно. Он глотнул крепкого вкусного вина и задумался о возможном розыгрыше. За дверным косяком возникло взволнованное личико, трепетно наблюдающее за мужчиной.

- Это шутка, да? - обратился к девушке Эрнест, - кто-то решил пошутить?

Она не отвечала, но в глазах ее возникло что-то похожее на надежду.

- Это ты сделала? - указывая на стол, осведомился меланхолик.

Она отрицательно качнула головой.

Эрнеста затрясло изнутри, он дошел до точки.

- Это не смешно, ясно?! Ни капельки!

- Не кричите, я не виновата! - вдруг завыла девушка, и начала безудержно реветь, издавая какие-то странные звуки, лишь отдаленно напоминавшие слова.

- Откуда это... все? - снова спросил Эрнест, потеряв всякую надежду обнаружить логику происходящего.

- Оно уже было, когда я тут очутилась!

- Так, - наконец, возникла зацепка для разговора, - так. Хватит реветь, ради Бога! - девушка вдруг послушно прекратила свои завывания и внимательно уставилась на собеседника, который продолжил, - как ты тут очутилась?

- Не знаю, - всхлипывая и растирая мокрые глаза, пробубнила девушка, - я просто тут возникла.

- Как можно просто возникнуть?

Она качнула плечами.

- Хорошо. Давай по-другому. Как тебя зовут?

- Не знаю.

- Как можно не знать?! Ты что, амнезией страдаешь?

- Не знаю...

Эрнест схватился за голову и совершил пару оборотов вокруг своей оси, будто бы это могло помочь ему активнее думать. Тем временем незнакомка решительно двинулась к недавно написанным полотнам и, прежде чем художник успел запротестовать, взяла в руки портрет и приставила его к своему лицу.

- Вот! - торжествующе и чуть гневно объявила она, - вот откуда я возникла!

Не нужно было приглядываться, чтобы понять - на картине Вермеера и перед Эрнестом была одна и та же девушка.

- Ты девушка с жемчужиной сережкой? - спросил мужчина, но тут же удивился своей глупости, - да это не может быть правдой!

- Я даже не знаю, как меня зовут! А вы еще и не верите в мое существование... Но ведь вот, я тут! Я существую!

- Да знаю я, что ты существуешь! Я про другое... Так это не шутка?

- Нет! - девушка сложила руки и сердито оглянула художника.

- Как такое получилось? Это ведь невозможно! Невозможно? - он ожидающе оглянулся на ожившую героиню портрета.

- Почему невозможно? - искренне недоумевая, спросила девушка.

- Ну, в нашем мире такого не бывает. Ладно, - Эрнест начал думать, - я буду звать тебя Жемчужиной, ладно? Пожалуй, другое имя я сейчас вряд ли запомню.

- Меня зовут Жемчужина? - сгорая от восторга, переспросила она.

- Да.

- Жемчужина! - она начала скакать по комнате и скандировать, - Жемчужина! Жемчужина!

Голова заныла еще сильнее, и Эрнест принялся ее тереть.

- Надо приложить холодное! - тут же отреагировала Жемчужина и бросилась на кухню.

"Она доведет меня до психушки... Надо что-то делать", - пронеслось в голове меланхолика. Он отломил себе кусок копченой селедки и положил его в рот. Такой вкусной пищи ему еще не приходилось пробовать. Жаль только сейчас ему совсем не хотелось есть.

Тем временем Жемчужина вернулась с пачкой замороженных пельменей и, прижимая ее ко лбу мужчины, проговорила:

- Эрнест, попробуй вспомнить, может было что-то особенное с твоими картинами? Раз то, что произошло ненормально, как ты говоришь.

- Даже не знаю... Погоди, откуда ты знаешь мое имя?

- На карточке в кухне оно написано... Там еще написано "пропуск".

- Черт! Я же тут из-за тебя на работу опоздал! - он вскинул руку, чтобы взглянуть на часы, однако они застыли еще со вчерашнего вечера. Шесть часов шесть минут шесть секунд. Встреча с тем странным человеком тут же всплыла в его памяти, - краски! - воскликнул он, - дело, наверное, в красках! - он принялся рыться среди холстов, изъял из стопки у стены самый маленький и начал выдавливать на палитру краску, приобретенную вчера.

- Что ты делаешь?

- Я должен проверить! - быстро и лихо Эрнест нарисовал гипсовый конус, изобразив его максимально реально. Закончив, он разместил холст на мольберте рядом с натюрмортом и ожидающе замер.

- Ну и? - не выдержала Жемчужина, и тут же поражено вздохнула, ведь точно такой же конус внезапно возник на полу перед ними.

Глаза Эрнеста загорелись восторгом, он самодовольно откинулся на спинку дивана и внимательно уставился на материализовавшийся рисунок.

Жемчужина не решалась заговорить, однако что-то беспокоило ее. Наконец, голос девушки испуганно произнес:

- Получается, это ты меня создал!

- Что?

- Ты мой создатель! - воскликнула она одухотворенно. - Скажи, зачем я тут? Что я?

- Так-так, дамочка, - Эрнест вскочил и попятился прочь от наступающей Жемчужины, - я тебе не Бог, и не надо меня к нему приравнивать!

- Но ведь относительно меня ты - создатель! Ведь для чего-то ты меня нарисовал!

Эрнест задумался. Единственная причина, по которой он взялся за копирование Вермеера, закючалась в деньгах, но вряд ли она устроила бы эту истеричную девицу, поэтому он решил сбросить груз ответственности на другого:

- Это не я тебя создал. Тебя нарисовал художник по имени Вермеер много лет назад. Я всего лишь скопировал его картину.

Жемчужина облокотилась о стол с натюрмортом и, недовольно опустив голову, пробубнила:

- Но из-под твоей кисти я вышла... Почему я не ожила у того Вермеера?

Эрнест тем временем натягивал на себя пальто и вскользь ответил девушке:

- А зачем ему это? У него и так была натурщица, вторую, думаю, он бы не вынес. - Художник направился в сторону выхода, а Жемчужина последовала за ним.

- Так что мне делать? - спросила она напоследок.

- Сиди тут, никуда не выходи, мы что-нибудь придумаем, когда я вернусь.

Эрнест резво выскочил из квартиры и громко захлопнул за собой дверь.

В первую очередь меланхолик отправился к лавке художественных товаров, туда, где он встретил того типа с волшебными красками. Мужчина до сих пор не верил в правдивость происходящего, ему мерещилось, будто это всего лишь бред сна, однако всеми известными и неизвестными способами восприятия мира он понимал, что происходящее как никогда реально.

До места назначения меланхолик добрался необычно быстро. Мерзкий мокрый воздух и скользкий ветер не обращали на себя его внимания, хотя мужчина имел за собой обыкновение сетовать на погоду любого вида. Сегодня ничего его не заботило, уже сейчас внутри самого его нутра произошли видимые изменения, и долго властвовавшая черта пессимиста уступила место закостенелому прагматику, который успел придумать совершенно простые и выгодные способы обогащения за счет чудесных красок, так внезапно возникших в жизни меланхолика. Правда для начала мужчине хотелось разобраться в происходящем. Да, факт чуда был на лицо, но Эрнеста мучали смутные сомнения по поводу безвозмездности этого чуда. Он ощущал себя одновременно благословенным и проклятым. Ему, в какой-то степени обычному человеку, пришлось столкнуться со сверхъестественным, что уже немало пугало меланхолика.

В лавке как всегда скопилась толпа студентов, однако на правах педагога Эрнест Измаилович добрался до кассы, минуя очередь. От вопроса о поставщике, у которого вчера мужчина приобрел товар лавки, кассирша, маленькая болшеголовая девушка с прищуренными глазами, раздулась в смятении, и лишь сказала, что ближайшие поставки будут только через месяц, их завозят только по утрам, а краски меланхолик купил у кого угодно, но только не у поставщика их лавки. Этот ответ не показался Эрнесту удивительным, собственно, такое развитие событий он и предвидел. Однако лишь подтверждалась мысль художника: в нынешней ситуации разобраться будет нелегко, возможно, даже нереально.

На выходе Эрнест столкнулся с лаборантом его академии – Максимом, который нехотя поздоровался с преподавателем и поспешил исчезнуть с глаз его долой. Этот молодой человек пытался пробиться в ряды студентов академии последние три года, и все это время меланхолик прикладывал любые усилия, дабы помешать ему. Можно сказать, между Эрнестом и Максимом с самой первой их встречи зародился дух соперничества, плавно, но быстро, перетекший в настоящую вражду. Мужчине довелось обучать юношу на подготовительных курсах по живописи, которые он вел три года назад, и закрывшиеся именно из-за Максима. Этот парень был виден насквозь – уже сейчас он считал себя великим и гениальным живописцем, что мгновенно вызвало презрение Эрнеста Измаиловчиа. Нападки, давление и убеждение меланхолика так и не смогли выбить дурную мысль о своем таланте из головы абитуриента, более того Максим грозно отстаивал свое право на существование, чем немало потрепал нервишки Эрнеста, вынудив его навеки закрыть подготовительные курсы. При каждой встрече меланхолик не забывал откинуть колкость в адрес Максима, но не сегодня. Все мысли художника были обращены к волшебным краскам.

Все уже было в его руках: он мог творить собственную жизнь в буквальном смысле этого слова. Его пугало то, как легко досталась подобная благодать. После непродолжительных обдумываний и анализа ситуации Эрнест все же пришел к выводу: пускай даже, если ему придется потом заплатить за этот дар, он сделает все возможное для улучшения собственного положения, а когда настанет час отдачи долгов (если он вообще настанет), ему хотя бы будет ради чего стараться. «Сколько можно забиваться в рамки? – рассуждал Эрнест, - такой возможности больше не представиться никому на свете! Я обязан ее использовать…».

И быстрым шагом он отправился домой. Работу было решено забросить, студенты в любом случае не станут писать лучше. Минуя набережную и заглядывая в таинственные узкие дворики, Эрнест достраивал мозаику последующих действий. С каждой минутой будущее меланхолика обретало все более радужные оттенки.

Добравшись до дома, мужчина молнией поднялся на свой этаж и, войдя в маленькую квартирку, которая сейчас уже устраивала его не столь сильно, как вчера вечером, принялся раздеваться. С кухни доносились чьи-то голоса, а у порога стояли незнакомые черные ботинки. Затаив дыхание, Эрнест тихим шагом поплелся в сторону кухни. Сердце нервно дрожало. Вспоминая недавний опыт, мужчина знал: произойти может все, что угодно.

В маленьком помещении, обставленном недорогой бытовой техникой и еще более недорогой мебелью, за квадратным столиком у окна расположилась Жемчужина, смущенно беседующая с каким-то мужчиной. Прежде чем Эрнест успел представить в голове все возможные варианты личности этого человека, он узнал в нем своего друга Петра, отчего облегченно вздохнул. Завидев хозяина квартиры, Петр обернулся и громко с ним поздоровался. Лицо друга сияло, таким Эрнест его еще никогда не видел. Терзаемый беспокойством по поводу сохранности новорожденной тайны о волшебных красках, художник строго оглянул Жемчужину и устроился за столом между гостем и девушкой.

Петр был крайне увлечен рассказом о своих кошачьих полотнах, он говорил быстро и страстно, активно жестикулировал, но боялся открыто смотреть на Жемчужину и лишь изредка бросал на нее быстрый взгляд. Он абсолютно не обратил внимание на возвращение друга домой, его беседа с оторопевшей девушкой рисковала затянуться навечно, и Эрнест, не долго думая, прервал его:

- Что ты тут делаешь? – спросил он друга, сразу остановившегося и возмущенно на него уставившегося.

- Ты не пришел на работу, телефон не отвечал, я решил тебя проведать… - Петр скукожился, будто его глубоко оскорбили, и отхлебнул полуостывшего чаю, поданному, судя по всему, уже давно. – У меня же сегодня короткий день, - прибавил он чуть погодя. – Что случилось?

- Все хорошо, я просто не пришел.

- Просто не пришел? Как это? Знаешь, у тебя могут начаться проблемы.

- Пускай! Мне плевать, - пылко воскликнул Эрнест, - я, возможно, сам скоро уйду.

- Уйдешь? – вероятно, сегодняшний день был днем потрясений для Петра, - но как ты собираешься прожить на одних только заказах?

Эрнест не удосужился ответить, вместо этого он тонко намекнул гостю, что ему пора уходить, и тот понял этот намек. И хоть Петр был крайне удручен негостеприимностью хозяина, он не смел возразить. К тому же что-то доселе незнакомое Эрнесту в своем друге не давало художнику падать духом, что-то в один момент сделало Петра счастливым.

На выходе он проговорил, глядя на Жемчужину:

- Было очень приятно познакомиться с твоей сестрой! – и прежде чем услышал ответ, исчез.

Эрнест испепеляющим взглядом уставился на Жемчужину:

- Сестра? – уточнил он недоумевающе.

- Да, - девушка замялась, - ты же говорил, что мое появление ненормально.

- Хм, - на мгновение окрасившись задумчивостью лицо Эрнеста вскоре приняло удовлетворенный вид, и меланхолик похвалил новоявленную родственницу, - хорошо придумано. Но лучше бы ты просто его сюда не впускала! – он стремительно двинулся в сторону мастерской.

Следуя за ним, Жемчужина принялась расспрашивать:

- Ну что? Ты разобрался во всем?

- Нет, - безучастно отозвался меланхолик, расставляя мольберт.

- Но хотя бы что-то узнал?

- Абсолютно ничего.

- Что же ты будешь делать?

- Слушай! – меланхолик неожиданно вскипел, подлетев к Жемчужине и положив руки на ее хрупкие плечи, затараторил, - я тебе ничего не должен, ты мне тоже ничего не должна. Почему бы тебе не начать жить самостоятельно?

- Что? – дикий страх заискрился в ее больших глазах, - но я не могу! Я ничего не знаю, и не умею…

- Это не моя проблема. Жизнь бывает жестокой, вот это твой первый урок, - Эрнест устроился за мольбертом и принялся выдавливать краски на палитру, стараясь не обращать внимания на Жемчужину, начинавшую плакать. Однако вскоре игнорировать это стало непросто, и мужчине пришлось выгнать ее из комнаты, заперев за собой дверь.

Достав из заначки, о существовании которой, знал лишь он сам, купюру в пять тысяч рублей, Эрнест Измаилович стал осуществлять свою задумку.

Мужчина в течение нескольких часов трудился над изображением кейса, полного стопок купюр, в крайне реалистичной манере. Он даже не знал наверняка, стиль какого художника использовал в данный момент, но его это уже не особо заботило. Он не гнался за гармоничной композицией и красотой полотна, его основной задачей было – изобразить банкноты как можно более похожими. Когда работа была окончена, меланхолик с нетерпением откинулся на спинку дивана и принялся ждать результата. Вскоре перед ним из ниоткуда возник раскрытый кейс. Однако полного счастьем Эрнеста ожидало разочарование. Купюры оказались неправдоподобными, размытыми, да и то изображение было только на лицевой стороне верхних из них, те что лежали в чемодане ниже и вовсе были пустыми. Для Эрнеста стало очевидным, что если он хочет получить деньги, то ему придется рисовать каждую купюру по-отдельности, а тут не то что сил не хватит, так и краски быстро изведутся. К тому же чем эти деньги будут отличаться от поддельных? Ничем, это и будет самая настоящая подделка. Тогда Эрнест глубоко задумался. «Должен же быть быстрый и легкий способ обогатиться…». Его взгляд упал на с утра стоявший в центре комнаты стол с натюрмортом, полным старинных дорогих вещей. Ему без труда удалось скопировать мастерски переданную Класом текстуру и материал предметов, что подвигло его на мысль. «Золото! – воскликнул он, - я могу рисовать золото!». Работа закипела, Эрнест Измаилович принялся изображать золотые вещи всех размеров и качеств. Кольца, серьги, цепочки, блюдца и подсвечники. Все это выполнялось в стиле мастеров эпохи возрождения, что придавало неустанно, как на производстве, материализовавшимся предметам вид благородной старины.

Можно считать, что с этого момента жизнь Эрнеста Измаиловича совершенно изменилась. Отныне он окончательно забросил педагогическую деятельность, вечерами он писал дорогие предметы, а днем разносил их по антиквариатным лавкам, ломбардам или даже быстро находил покупателя. Деньги полились рекой. Даже Жемчужина мешала ему не так сильно, как в начале их знакомства. Девушка, по всей видимости, решила проигнорировать требование Эрнеста уйти, а напомнить об этом снова мужчина отчего-то не решался. К тому же он начал привыкать к ее присутствию. Жемчужина неплохо вела домашнее хозяйство, и в какой-то мере действительно стала для Эрнеста сестрой. Единственной проблемой было ее необузданное желание найти свое место в мире. Жемчужина докучала меланхолику расспросами, на которые он и сам не всегда мог дать ответ. Однажды она принялась спрашивать его, пока Эрнест писал для себя картину будущего ужина:

- А правда ли то, что Бог создал мир за семь дней?

Удивленно оглянув девушку, меланхолик поспешил ответить:

- Нет, - и тут же осведомился, - откуда ты это взяла?

Жемчужина показала ему книгу. Библия. Эрнест Измаилович манерно закатил глаза и уверил собеседницу:

- Нашла где правду искать! Тут одни лишь сказки, ни нотки здравого смысла.

- Но тут написано, как человек должен жить... - попыталась возразить она.

- С какой стати какая-то там книжка будет указывать мне, как я должен жить?

- Почему бы и нет? - Жемчужина и не ожидала ответа, поэтому сразу задала новый вопрос, - Эрнест, зачем мы существуем?

- Уж точно не для того, чтобы порадовать какого-то дядьку на небесах!

- Ты можешь говорить серьезно?!

- С чего ты решила, что должен быть какой-то смысл? Да нет его! Мы живем один раз, поднакапливаем деньжат, находим место под солнцем...

- И это все?

- Ну конечно. Нет, кто-то ставит себе великие цели, но это люди особого склада, такие больше не рождаются.

Жемчужина обреченно вздохнула:

- Я завидую тебе, Эрнест.

- Отчего же? - искреннее недоумение окутало его нутро.

- Ты не знаешь, для чего ты тут. Ты мог бы найти огромное количество смыслов своего существования. А человек, который создал меня, говорит, что в жизни смысла нет. - И полная тревоги она вышла на кухню, где просидела весь день в полном одиночестве.

Когда денег у Эрнеста накопилось придостаточно, он обнаружил, что может не только создавать материальные предметы, но и воздействовать на уже существующие, и даже менять их качества. Таким образом он сумел подлатать потрескавшийся пол в ванной,  вызвать дождь, а потом рассеял тучи для жгучего солнца. Заведующего кафедрой живописи, начавшего интересоваться отсутствием Эрнеста на работе, меланхолик вогнал в жуткую депрессию, от которой ему было совсем не до прогулов преподавателя. Причем художник смог выявить определенную закономерность: некие материальные изменения и создание предметов лучше производились за счет написания их в реалистичном стиле, погодные изменения прекрасно осуществлялись посредством стиля Тернера или Моне (а также многих других импрессионистов), а душевные переживания прекрасно передавала манера Ван Гога и Врубеля. Также интересной особенностью для Эрнеста было то, что на качества и состояние созданных им предметов он влиять не мог, в силах его было только изменить среду вокруг этих объектов.

- Знаешь, если ты не можешь влиять на меня и предметы, которые ты создал, а только изменяешь условия вокруг этих вещей, то, возможно, также и твой Создатель не может влиять конкретно на тебя, а лишь подталкивает к определенным выводам и действиям. - Ответила Жемчужина, когда Эрнест изложил ей суть своего открытия.

Эрнест давно оставил попытки с ней спорить, в Жемчужине обитал неискоренимый философ, чьему взору было заметно все, и чьи выводы неустанно озвучивались, и замирали в воздухе, ожидая критики. Они так и оставались без комментариев и вечно витали где-то в пространстве. Меланхолик научился их не слышать. К тому же он нашел способ на время заткнуть философа внутри девушки. Неожиданные подарки для Жемчужины пробуждали в ней женщину, которая немедленно гасила все размышления, обитающие в этой маленькой головке, и забивала их мелочными радостями обывателя. Он купил ей новую одежду (иначе в наряде времен Вермеера она выглядела совершенно нелепо), бижутерию, подходившую к жемчужным серьгам, которые она не снимала ни на секунду, позже Эрнест принялся дарить ей книги, что немало помогало Жемчужине освоиться в мире. Странным для художника было то, что эта, по сути голландская девушка, говорила именно на русском и умела читать. Однако ему итак крайне мало было известно о механизме работы волшебных красок, отчего он, как это в последнее время вошло ему в привычку, просто не заморачивался по этому поводу.

Все бы и продолжалось в том же духе. Эрнест бы продолжал писать и материлизовывать предметы, Жемчужина продолжала бы размышлять о смысле своего существования и адаптироваться к жизни, но как это бывает всегда, рано или поздно приходят перемены.

Петр вел себя невозможно странно. Он все чаще уединялся в своей мастерской, не спал ночами, под его большими страдающими глазами возникли внушительные синие пятна, он похудел, оттого что увлеченный работой забывал поесть, стал неразговорчивым и замкнутым. В его душе происходил какой-то неведомый процесс, и сторонним наблюдателям оставалось лишь ждать результата этого явления. В конце концов после недели плодотворной работы обезумевший от мыслей и безустанного труда Петр возник на пороге квартиры Эрнеста. Друг неохотно открыл ему дверь, опасаясь, что любитель котов начнет вести с ним разъяснительные беседы по поводу пропуска работы, но Петр уже не особо заботился Эрнестом. Он стремительно ворвался в прихожую, гремя холстами и шурша листами бумаги. В его лице крылась особенная степень сумасшествия, а также был явственно виден отпечаток недюжего волнения, которое не смотря ни на что было приятным Петру.

- Эрнест! - воскликнул художник, оказавшись в квартире друга голосом таким, будто только сейчас заметил хозяина и был крайне рад его видеть.

- Что случилось? - обеспокоено осведомился Эрнест Измаилович, уже оценивший состояние товарища как крайне мешающее его работе.

- Я абсолютно потерян, Эрнест! Это что-то невероятное...

- Ты не мог бы быть чуть более конкретным?

- Жемчужина тут? - заглядывая за угол, будто бы там он рассчитывал обнаружить девушку, с немалой надеждой спросил Петр.

- Тут-тут. Что происходит? Знаешь, у меня нет времени на всякую ерунду!

- Я ночами не сплю! Не ем, только рисую и пишу! Такого творческого подъема у меня еще не было! Сколько картин я написал за одну только эту неделю... Я еще никогда так плодотворно не работал.

Эрнест закатил глаза и устало пролепетал:

- Да, видимо, у тебя теперь еще больше котов. Спасибо, что поведал, это для меня было неизмеримо занятно! - он двинулся на Петра, стараясь вывести его за дверь, однако тот не шелохнулся.

- Я не рисовал котов! Нет! С этой темой покончено! - художник суетливо зашуршал своими рисунками, вытащил первый попавшийся и сунул в лицо Эрнесту, - Жемчужина! Она для меня муза. Как Гала для Дали! Я больше не могу рисовать ничего, кроме нее!

"Как будто до этого ты мог что-то рисовать", - подумал меланхолик, и прежде чем успел что-то сказать, Петр сделал серьезное заявление:

- Эрнест, я безнадежно влюблен в твою сестру!

Не сказать, что Эрнеста это разозлило или обрадовало. Скорее всего ему не было до этого особого дела, и к другу, и к "его созданию" он относился одинаково равнодушно. Но подобная ситуация была чревата определенными последствиями. С одной стороны ему прибавилось бы хлопот выслушивать влюбленного Петра и объяснять Жемчужине что есть что, но с другой - он мог бы убить одним выстрелом двух зайцев и, сведя друга и "сестру", смог бы избавиться от них обоих. Ведь какое дело двум голубкам до тихо работающего у себя в мастерской знакомого? Можно сказать, от решения Эрнеста прямо и косвенно зависело развитие дальнейших событий. После непродолжительной промывки мозгов Жемчужины меланхолик обрадовал друга вестью, что девушка согласна отправиться с ним на свидание.

В день встречи мужчина был необычно внимателен и терпелив. Он спокойно отвечал на все вопросы Жемчужины, молчал там, где лучше было бы промолчать, настаивал, когда это было необходимо. Эрнесту удалось убедить девушку, что для женщины отношения с мужским полом крайне важны, и чтобы состояться в этом мире Жемчужине просто необходимо хвататься за любые возможности обзавестись романтической связью.

- Петр человек хороший, можно сказать, тебе повезло, что он на тебя запал.

- Ты думаешь? - и все же девушка продолжала сомневаться, - какой-то он немного... Узкий.

- Узкий? - Эрнест буквально подскочил от восторга. Как точно Жемчужина обозвала его друга! Но он попытался сделать вид, будто не согласен с ней, - не дури. Он неплохой художник и пронырливый человек.

Девушка тяжело вздохнула. Душа ее была не на месте. Она так упорно искала себя в этом мире. Вчитывалась в книги, пыталась размышлять, а в итоге судьба приготовила ей участь музы художника, не умеющего писать на более чем одну тему. Ее собственное непонимание себя, своих достоинств и недостатков, своих прав не позволяло девушке здраво взглянуть на мир вокруг нее и осознать, на что она способна.

Вскоре явился надушенный до омерзения Петр в старом потрепанном костюмчике, старательно выглаженном, букетом цветов и широченной улыбкой во все квадратное лицо. Эрнест быстро выпроводил парочку из квартиры, лукаво пожелав им хорошо провести время, и полный довольства направился в мастерскую, забыв даже закрыть за собой входную дверь.

У Эрнеста Измаиловича были особенные планы.

Копии Вермеера и Класа он выставил в коридор ожидать своего заказчика, который явится за ними завтра. Стол от давно съеденного натюрморта мужчина отодвинул в угол к окну. Он потрудился освободить пространство мастерской. Сам Эрнест облачился в дорогой и красивый костюм, купленный совсем недавно, и очень осторожно, так чтобы не замарать одежду, принялся писать женщину.

Этот вечер он не намеревался провести одним.

Самостоятельные картины, не являвшийся пародией на полотно какого-то известного художника, меланхолик писал не так часто. Лишь в начале своего творческого пути и сейчас, когда эстетическая ценность произведения его нисколько не заботила. Но над этим полотном он решил потрудиться, отчего принялся обдумывать аспекты композиции еще давным-давно, когда только начал получать прибыль от продажи золотых изделий. Для изображения женщины своей мечты Эрнест использовал реалистичную, но при том эмоциональную манеру Серова. За счет заготовок и эскизов художник достаточно быстро наметил роскошную двуспальную кровать, на которой в полуобнаженном виде расположилась прекрасная фигуристая дева с лицом невероятно красивым. Что-то более длительное, чем парочка ночей с этой красоткой, Эрнеста не волновало. Он как-то жил вместе с одной девушкой, и серьезные отношения не пришлись ему по душе. Меланхолик сам себе утверждал, что является слишком свободной личностью, оттого и не терпит кого-либо рядом с собой. Но в действительности мужчина просто боялся делиться. Мысль о том, что с определенного момента жизни все, что ему дорого и противно вдруг станет не только его, но еще и чьим-то, неимоверно пугала Эрнеста. Он боялся потерять свою личность в другом человеке, хотя ничего не делал для того, чтобы эту свою личность усилить. Сейчас же он не продумал своих действий дальше следующего утра. Мужчина не знал, как поступить потом с той девушкой, которая вот-вот материализуется из-под его кисти. Желание и вседозволенность охмелили его и без того небескорыстный разум.

Он не жалел красок, обрабатывал внешность будущей любовницы до малейшей мелочи, руки его тряслись, а в голове возник туман, терпение быстро кончалось. Наконец, работа была законченна. С силой отбросив в сторону кисть, Эрнест вскочил с дивана, поправил свой костюм и с упоением уставился в пустоту. Через мгновение его картина метрелизовалась. На кровати, возникшей в центре комнаты, расположилась прекрасная девушка, поражено оглядывающая округу. Меланхолику стало жарко, сердцебиение участилось, а голова в конец отключилась. Он двинулся к постели, переполняемый плотскими чувствами... Однако что-то пошло не так. Увидев перед собой Эрнеста, девушка испуганно вздохнула, резко схватила покрывало с кровати и прикрыла им свою оголенную грудь, а потом и вовсе соскочила с ложа, отходя в сторону от художника. Эрнесту Измаиловичу то ли не хватило ума понять, что нарисованные им люди не умеют хитрить, и все их эмоции написаны на лице, то ли ум его потерял сознание от переизбытка гормонов, передав функции управления организмом животным инстинктам. Так или иначе, он подскочил к только что созданной любовнице, прижался к ней всем телом и принялся пылко расцеловывать ее шею. Девушка громко заверещала, начала отбиваться. Чем дольше находилась она в объятиях Эрнеста, тем громче начинала кричать от страха и возмущения. Она укусила Эрнеста за плечо и быстро выскользнула из его рук, когда мужчина от неожиданности и боли отпрянул в сторону. Продолжая громко кричать, девушка забилась в угол комнаты, предварительно вооружившись мастихином, лежащим на этюднике. Слезы хлынули из ее глаз, лицо переполненное обреченным ужасом потеряло всю ту красоту, которую так тщательно вырисовывал Эрнест. Ее истошный ор уже был слышен всей округе, он звенел в ушах меланхолика. Переполненный злости, он заорал:

- Заткнись! Хватит!

Она не унималась. Казалось, ее истеричный крик становился все громче, от нахлынувшей ярости в глазах Эрнеста вспыхнуло пламя, он готов был сделать все что угодно, лишь бы заставить ее замолчать. Вся его душа скукожилась от неистовства. Он так долго работал над ее созданием! Так много воображал о ночи с ней! А в итоге получил вопиющей силы вой, от которого лопались барабанные перепонки.

- Хватит! - вскрикнул он, схватив только что написанное полотно и швырнув его на пол. - Довольно! - Эрнест достал растворитель и выплеснул все содержимое на полотно.

Краски сопротивлялись, но вскоре начали размываться, тускнеть, а голос неудавшейся любовницы становился все тише. Тяжело дыша, меланхолик уселся на пол и обреченным взглядом уставился на полотно, стараясь не глядеть на стихающую девушку. Когда она исчезла, только его убыстрившейся сердцебиение звучало в комнате. Вдруг кто-то сзади ошеломлено вздохнул.

- Боже! Боже!

Оглянувшись, меланхолик обнаружил в дверях Жемчужину, приложившую ладони к раскрытому в ужасе рту. Своими большими напуганными глазами она оглядывала то художника, то оставшееся от девушки мокрое пятно на полу.

- Жемчужина! - Эрнест быстро вскочил, отчего Жемчужина вся затряслась.

- Ты убил ее... - беспокойно зашептала она.

- Не волнуйся, - голос мужчины задрожал. Только сейчас он начал понимать, что натворил, - это... Это всего лишь картина... - он пытался искать оправдания, но сам не особо в них верил. Болезненный ком застрял в горле, а руки вспотели. Вдруг для меланхолика стало ясно, как привязался он к Жемчужине, и как боялся ее обидеть.

- Она такая же как я! Ты... - она дернулась, приложив красивые ладони к глазам, потом быстро вздохнула и кинулась прочь из комнаты.

Эрнест не пытался ее остановить. Посидев в тишине несколько минут, он вскоре принялся отвечать на вопросы обеспокоенных криками соседей, и вскоре уверил их, что все в порядке. Жемчужина забрала свой портрет, стоявший в коридоре, и заперлась на кухне. Она не отвечала на попытки Эрнеста заговорить с ней, так что мужчина решил просто дать ей немного времени...

На следующее утро ничего не изменилось. Девушка по-прежнему оккупировала кухню, лишь ее вздохи и периодический плач стали более редкими и тихими. Обремененный раздумьями Эрнест все утро просидел в мастерской, разглядывая темное пятно в углу, служившее напоминанием о недолгом существовании той прекрасной девушки, что он нарисовал вчера, и вертя в руках пустые и изогнутые тюбики с красками. Все то время, пока в его жизни имело место чудо, он не задумывался ни о последствиях, ни о деталях. У него были волшебные краски, которые могли воплотить в жизнь все что вздумается. А сейчас... Волшебство иссякло, Эрнест вновь ощутил себя обыкновенным человеком. И денег, которые у него появились за счет продажи золота, казалось, было не так много, Жемчужина, чью важность он вдруг внезапно открыл для себя, боялась его и считала чудовищем. Ко всему прочему мужчину мучал вопрос: а может ли он считаться убийцей? Да, быть может, он создал ту девушку и имел над ней определенного рода превосходство. Но настолько ли значимее роль создателя, чем роль родителя? Имеет ли он право, в отличие от отцов и матерей, уничтожить то, чему дал жизнь в этом мире? Да, если речь идет о картине, нет - когда говорят о человеке. Но где в его живых созданиях кончается картина и начинается человек, Эрнест осознать не мог. Желание уберечь себя от самобичевания твердило о вседозволенности автора над своим творением, совесть же заставляла память снова и снова вспоминать ее истошный и резко стихающий крик...

Где-то в третьем часу дверь в квартиру зазвонила: явился заказчик копий Вермеера и Класа, широкоплечий, большемордый мужик с претензией на братка. Такие всегда заказывали реалистичные картины. Натюрмортом Питера Класа он был доволен, повертел его, рассмотрел внимательно, даже понюхал, потом обратил внимание на то, как же аппетитно нарисовано и, потянувшись в карман за увесистым бумажником, спросил:

- Девчонка тоже, наверное хорошо получилась?

- Девчонка? - сердце Эрнеста екнуло, а лицо побледнело. Он вновь вспомнил неудавшуюся любовницу и, наконец, понял, что его мучает совесть. Однако он мгновенно догадался, о чем же идет речь на самом деле, - Вы о Жемчужине? То есть... Девушке с жемчужной сережкой?

- Да-да это. - Быстро закивал заказчик.

- Подождите секундочку, сейчас принесу.

Эрнест Измаилович двинулся на кухню и принялся аккуратно стучать в дверь. Сперва никто не реагировал, однако вскоре настойчивость меланхолика принесла свои плоды, и замок двери тихо щелкнул. Заглянув внутрь, он сразу обнаружил перед собой Жемчужину, крепко прижавшую к груди свой портрет, и испуганно, но решительно глядящую на художника.

- Мне нужен твой портрет...

- Нет! - выкрикнула девушка и отскочила в сторону.

- Я ничего с ним не сделаю! Обещаю! - в сердцах воскликнул Эрнест.

- Да? Зачем он тогда тебе, если ты собираешься с ними ничего не делать.

- Я должен отдать его заказчику. Он ждет, - Эрнест тяжело вздохнул, вошел на кухню и прикрыл за собой дверь, - Прошу, Жемчужина, не усложняй. Мне итак плохо.

- Плохо? Ему плохо! Поглядите-ка - затараторила девушка, - а той красавице уже никак! Она уже ничего не чувствует!

- Жем...

- Зачем создавать человека, если не хочешь, чтобы он существовал?

- Просто отдай портрет заказчику!

- Да это все равно что отдать кому-то свою душу! А что если они прольют на него что-то? Это же отобразиться на мне! Эрнест... Ты ведь тоже не отдал бы никому свою душу?

- Смотря за какую цену, - сухо отозвался тот.

- Ты серьезно? - поразилась девушка, - ты действительно готов был бы отдать душу?

- К чему все эти разглагольствования?

- А я бы не отдала, ни за что и никогда. А ты хочешь, чтобы я сделала это по доброй воле.

Меланхолик оторопел. Им владели одновременно два желания: получить деньги за работу и угодить заказчику с неплохими связями, либо сделать шаг навстречу Жемчужине, продемонстрировав ей тем самым свое непредвзятое отношение к ней. Он удивлялся сам себе. Никогда еще в его душе не возникало столь острой нужды показать другому человеку свои благодетельные качества. Любой, абсолютно любой вопрос он решал в пользу своих интересов. Решал не задумываясь. Нынче же проблема выбора встала невероятно остро. Не до конца понимая, правильно ли он поступает, Эрнест Измаилович вернулся к заказчику с заявлением о том, что картину испортила кошка, так что он не может предоставить ее.

Мужчина, державший подмышкой натюрморт Питера Класа недовольно пробурчал:

- Художнички... - он в ступоре простоял некоторое время, решая, стоит ли требовать компенсации. Но оглядев внимательно небольшую квартирку живописца, пришел к выводу, что тому итак худо живется, оттого просто оставил ему деньги за натюрморт и ушел, не попрощавшись.

После его ухода Эрнест ощутил странную тяжесть в груди. Как будто после совершенно доброго дела душа не ликовала, а изумленно стонала, приговаривая, что поступать правильно можно было начать давным-давно. Меланхолик не чувствовал себя хорошим человеком, напротив, ему вдруг открылось понимание собственной озлобленности и корысти. Правда осознание это не приносило ему особой радости и, несмотря на то что в глазах Жемчужины возникли яркие искорки благодарности, Эрнест знал: хороший поступок настолько чужд его натуре, что не только "сестра", но и собственная его душа воспринимают это за происшествие невероятное и крайне редкое.

Надеясь избавиться от неприятного ощущения, меланхолик, собрав в пакет тюбики от закончившихся красок и безвозвратно потерянный холст с когда-то красовавшейся на нем картиной прекрасной девы, вышел на улицу и направился в сторону контейнера с мусором, планируя выбросить напоминавшие о чудесах и проблемах, связанных с ними, вещи, а потом чуть подышать свежим воздухом в ближайшем сквере. Судьба же решила распорядиться иначе, и когда Эрнест с силой зашвырнул пакет с красками и полотном на самую верхушку мусорной горы, выраставшей из контейнера, за его спиной раздался подозрительно приятный знакомый голос:

- Вижу, краски пришлись тебе по душе, меланхолик.

- Что? - он в ужасе обернулся и с еще большим страхом обнаружил перед собой того самого незнакомца, подарившего ему краски. Только теперь он уже не был столь приятным. Его таинственность, когда-то чарующая, стала пугающей. Его красивое лицо выглядело ненастоящим. А его томный голос исходил будто бы не из гортани, а отовсюду.

- Так ведь зовут тебя ученики? Ты забросил свою работу преподавателя. - Продолжил незнакомец, доставая из кармана сигарету, - сколько мечт и стремлений ты погубил! Я, право, сбился со счету, - он прикусил сигарету зубами, и она зажглась сама собой. Приметив недоумение на лице Эрнеста, незнакомец протянул ему еще одну сигарету из кармана, - Хочешь?

- Кто вы, черт возьми, такой? - отнекиваясь рукой, потребовал ответа меланхолик.

Незнакомец ехидно улыбнулся, и все лукавство мира промелькнуло в его улыбке.

- Не так важно, кто я, - проурчал он, - куда важнее, кто ты!

- Кто я? - непонимающе переспросил художник.

- Вот видишь! Ты и сам этого не знаешь! Ты - ничто. Но я могу сделать тебя всем! Я и мои краски, - в его руке возник пакет, полный тюбиков с маслом. - Что если мои краски могут никогда не кончаться? Они будут целую вечность воплощать в жизнь все, что ты только не нарисуешь.

- И что же я должен для этого сделать? - дрожащим, но заинтересованным голосом осведомился меланхолик.

- Ты должен будешь нарисовать картину. Учти, картину ты нарисуешь обязательно моими красками, и она обязательно материализуется. Если начнешь писать сперва что-то другое - краски творить чудеса не будут. А самое главное - это должна быть абсолютно новая картина! Новая манера, ни чем не похожая на какие-либо другие. Это должен быть шедевр.

- И какую картину я должен написать?

Незнакомец приблизился к Эрнесту, обошел его и, оказавшись у него за спиной, всунул ему в руки пакет с красками и шепнул тихо-тихо:

- Ты должен написать мне ад, - и он исчез, прежде чем ошеломленный Эрнест успел одарить его полным смятения и ужаса взглядом.

Эрнест Измаилович потерял способность спать. И день, и ночь он не отрывался от раздумий, снова и снова взгляд его падал на мешок с красками, мирно лежавший в углу в мастерской.

- Это так жутко, - говорила Жемчужина, которую Эрнест немедленно посвятил в курс дела (сам он удивлялся своей потребности делиться с девушкой всем происходившим в его жизни), когда меланхолик в задумчивости завтракал на кухне - неужели все, что ты создал, даже я, - результат действия каких-то темных сил? Неужели я порождение ада?

- Не говори ерунды! Ты мое порождение, порождение кисти художника! Эти краски - только инструмент моего нечеловеческого могущества. - Настойчиво уверил мужчина.

- И скоро ты планируешь от них избавиться?

- Избавиться?! Ты что?

- Но ты же не собираешься материализовать ад на Земле? - Жемчужина окинула меланхолика возмущенным взором и, нарочно гремя посудой, которую она старательно намывала, лишила Эрнеста возможности ответить (ибо перекричать этот грохот было нелегко, а после нескольких ночей без сна - и подавно).

Когда шум чуть утих, мужчина перевел стрелки разговора в другую сторону:

- Петр звал тебя на встречу сегодня. Ты пойдешь?

- Нет, - робко отозвалась Жемчужина. Она старалась избегать друга Эрнеста, разговоров о нем, упоминаний и мыслей. Всем сердцем ей было жаль одинокого художника, старательного и простодушного, но невыносимо узкого. Уже давно девушка решила, что ни в коей мере не видит Петра в качестве своего спутника жизни, однако пока что не решалась признаться в этом Эрнесту, до сих пор предполагавшему, что отношения между его другом и названной сестрой медленно, но развиваются.

- А что так? - спросил Эрнест Измаилович, но, не дожидаясь ответа, тут же заключил, - значит будешь целый день дома? Хорошо. Я ухожу на работу, вернусь где-то в седьмом часу.

- На работу? Ты идешь на работу? - изумилась Жемчужина, и невозмутимый Эрнест утвердительно кивнул.

Мужчина вскинул руку и оглянул часы, забыв, что они по-прежнему стоят. Он пытался их починить, но ни волшебные краски, ни мастера не умели что-либо предпринять в этой проблеме. Тем ни менее Эрнест продолжал каждый день носить их и по привычке проверять по часам время. О непригодности часов он вспоминал не сразу. Так и сейчас, удивленно потаращившись в циферблат, меланхолик успел крайне удивиться парадоксальному течению времени и уже успел сослать это на творившуюся в его жизни чертовщину, пока не осознал свою очередную ошибку и, сверив время с настенными часами на кухне, решил, что ему пора уже отправляться в академию.

У Эрнеста всегда был план. Практически всегда. На этот раз исключения не случилось, меланхолик отчетливо понимал, что будет делать и каким образом. Личность его заказчика была совершенно неизвестной, и не имелось ни малейшей надежды, что она когда-нибудь откроется. Тем ни менее более ясным оказалось понимание того, к какого рода силам он имел отношение. Посредник ли, или же материализовавшаяся сущность, тот незнакомец происходил из самой тьмы. И Эрнест собирался обвести силы зла вокруг пальца. Вероятно, в любой другой день любой другой человек ужаснулся бы от одной лишь идеи обхитрить сущую тьму. Сам меланхолик никогда бы на такое не решился. Однако невероятная власть и возможности, стоявшие на кону, сделали из него совсем другого человека, десятикратно усилив все его плохие стороны и практически изведя все хорошие.

В задании его была одна интересная заковырка: полотно должно быть выполненным в новейшем стиле. А он, гений копирования, неимоверно беспомощен в попытке придумать что-то свое, все его работы сухи и безэмоциональны. Поэтому Эрнест Измаилович решил обратиться за помощью к тем, кого доселе презирал, к своим ученикам. Он отыскал все те группы, у которых преподавал. Ученики удивленно встречали взглядами своего без вести пропавшего преподавателя, но вопросов не задавали: то был не первый такой случай, а меланхолик не первым таким педагогом. Эрнест всем объявил одно и то же: есть конкурс, тема – ад, все должны принести эскизы как можно скорее. После этого он принялся ждать. Ждал ли он чуда? Однозначно. Меланхолик искренне надеялся, что еще не забившие себя в рамки серости студенты со страстью и желанием примутся за работу, брызжа фонтаном идей из своих голов. С таким же искренним недоумением рассматривал он ужасные скучные идеи, переполненные банальностью и нежеланием что-либо делать. Кто бы мог подумать, что его слова о всеобщей бездарности столь значительны для учеников? Точно не Эрнест. Однако сейчас ему пришлось принять грустную реальность: все гении живописи перевелись на этом свете. Многих из них, вполне вероятно, убил он сам.

Когда надежды не осталось никакой, а студенты со своими недоидеями закончились, как всегда внезапно пришло спасение.

На кафедру, где висело рукописное объявление о конкурсе картин на тему ад, явился лаборант, держащий подмышкой стопку эскизов.

- Я по поводу конкурса, - кивая в сторону двери, заявил юноша.

Обернувшись, Эрнест Измаиловчи, который доселе с тоской глядел в окно, обнаружил перед собой Максима, того самого Максима, доведшего его до нервного срыва. Злость и презрение утихли под наплывом надежды. Подозвав юношу к себе, меланхолик услышал недовольство лаборанта в свой адрес:

- А. Это вы отбираете работы на конкурс? – на слове «вы» Максим сделал особенное ударение, - может тогда и не стоит мои работы смотреть, м?

- Кончай юродствовать и показывай, что у тебя есть, - отозвался Эрнест, с трудом сдерживающий желание повздорить с юношей.

Максим разложил перед ним эскизы.

- Автопортрет? – удивленно всматриваясь в набросок, осведомился художник, - ты читал объявление? Там же ясно написано: «тема: ад».

- А что по-вашему ад? Горящая преисподняя, где черти варят в котлах грешников? Или может быть, как у Данте, разные наказания на разных кругах ада? – парировал Максим. – Если это ваш ад, то смею заявить о вашей пошлой банальности!

«Все еще умеет громко и красиво говорить…», - приметил Эрнест и, чувствуя покалывание надежды в груди, внимательнее присмотрелся к эскизу. Этот рисунок значительно рознился от представленных студентами. Максим нарисовал сам себя в ободранной грязной одежде, протягивающим вперед костлявые руки, на которых лежала пара монет, спутанные волосы спадали на исхудавшее лицо, а туманный взгляд был полон мертвой покорности судьбе.

- Состояние, когда человек уже слишком потерян, чтобы суметь подняться на ноги, но еще слишком жив, чтобы умереть. Когда он возводит себя в стан раба прохожего, и поклоняется тому, кто подал ему милостыню, как идолу. Когда он разучился думать, но все еще умеет видеть и слышать. Что это, если не ад?

Эрнест довольно поднял брови и сжал губы. «Да, - думал он, - да, это может подойти. Ново. Да и азарта мальчишке не занимать. Может лихо написать эту картину…»

- Знаешь, Максим, - осторожно начал Эрнест, - пиши эту картину.

- Что? Вы хотите сказать, вы принимаете ее на конкурс? – изумился тот.

- Да.

Максим не сумел скрыть своих эмоций. Рот его раскрылся в удивлении, при том на лице возникла чуть безумная идиотская улыбка:

- Не знаю даже, что сказать. Я уж думал, что все. Потеряна для меня эта возможность…

Эрнест иронично посмеялся внутри себя. Еще минуту назад точно такие же мысли гудели у него в голове. Он дал Максиму свой домашний адрес, чтобы тот сразу передал законченное полотно ему в руки. И пожелал юноше удачи.

Задерживаться в академии меланхолик больше не стал. Заведующего кафедрой по-прежнему терзала депрессия (конечно, ведь Эрнест ее не отменял), так что проблем у Эрнеста Измаиловича не предвиделось. Так или иначе, даже если бы они начались, пожизненный запас волшебных красок уже был практически у него в кармане. Первый этап плана завершился успехом, меланхолику оставалось лишь ждать, когда Максим напишет свою картину, тогда Эрнест хорошенько изучит манеру и колорит и создаст волшебными красками ее абсолютную копию. То будет его победой над злыми силами, зазнавшимися в своей хитрости и коварстве.

Переполненный самодовольством он посвятил весь день ничегонеделанию, выслушивал задумчивые речи Жемчужины, не решаясь вставить в ее туманное повествование собственную реплику, проверял положение дел в интернете (что в действительности его малоинтересовало, и меланхолик лишь пытался коротать таким образом время). Он перевелся в режим ожидания, и какими бы упоительными не были моменты лени, страшная мысль, будто после обретения волшебных красок, вся жизнь его превратится в подобное существование амебы, крылась в глубине его души. Мысль эту он старательно отгонял, вешая на нее клеймо "бредовой". Однако происхождение ее было откуда-то из вне, такая дума относилась к разряду тех, которые человек черпает из окружения, которые преподносятся на блюдце ему свыше, и как бы не старался он искоренить ее, воздух, земля и каждый атом мира мистическим и необыкновенным образом внушали ее вновь.

 Эрнест боялся подобных раздумий. Эго его было столь развито, что предположение, будто не все его суждения и решения происходят из его мозга, а доставляются откуда-то извне, приводили меланхолика в ужас. Будь он истинным творцом, в чье существование в современном обществе доселе не верил, давно привык бы к этому естественному процессу человеческого мышления. Эрнест бы знал, что любая мелочь способна подвигнуть человека на создание чего-то нового, необычного, он бы знал, в чем заслуга мира, а в чем заслуга творца. Мысль рождается из материи реальности, разум преобразовывает ее в шедевр. Однако считать себя гением копирования, довольствуясь мнимым суждением, что он движется по более рациональному пути, чем коллеги-художники, не имеющие таланта, но терзающие себя желанием себя проявить, было куда проще. То было мировоззрение инвалида идей и желания, посчитавшего свое отличие преимуществом.

Когда вечером Эрнест погружался в сладкий сон ни в чем не нуждающегося человека, он и представить не мог, что ждет его утром...

Проснувшись, но еще не открыв глаза, он услышал чье-то мерное дыхание и пристальный сверлящий взгляд. В ужасе Эрнест дернулся и вскочил, опасаясь, что темная сила прознала о его намерении обмануть ее и решила нанести удар первой. Мужчина стукнулся лбом об сидящего возле него человека. Послышалось женское хихиканье, а знакомый юный голос озорно заверил:

- Успокойтесь, Эрнест Измайлович, это всего лишь я!

Напротив как ни в чем не бывало уселся Максим, рассекая своей сияющей улыбкой воздух. Позади стояла Жемчужина, она с интересом рассматривала нового для нее человека, находя забавным не столько комичный удар Эрнеста о костлявое плечо Максима,  сколько ту приятную физиономию, разместившуюся на лице молодого человека.

- Что? Что такое? Ты уже написал картину? - это были первые вопросы, пришедшие Эрнесту на ум.

- И да, и нет, - с ноткой равнодушия отозвался Максим, - я обозначил композицию и сделал построение лица. Но моя хижинка слишком мала для картины такого уровня! Эрнест Измайлович, я немного поработаю у вас в мастерской, а? - юноша скорчил рожицу а-ля невинный ребенок, чем вызвал новый приступ хихиканья раскрасневшейся Жемчужины.

- Обязательно было сидеть тут, пока я сплю?! - возмутился Эрнест, растирая сонный глаз, - можно было хотя бы дать мне возможность спокойно проснуться!

- Я решил, что спросонок у вас возникнет меньше желания со мной спорить и вы дадите мне добро. - Он натянуто улыбнулся.

"Хитрец, а! Ведь тут он прав... - пронеслось в кружащейся и звенящей голове меланхолика, - а ладно, пускай! Может, так быстрее он сделает свое дело!".

Эрнест снисходительно кивнул, на что Максим радостно подпрыгнул и в сопровождении Жемчужины ринулся обустраиваться в мастерской художника.

Кажется, слово "немного" совершенно по-разному трактовалось в головах Эрнеста и Максима, и когда меланхолик ожидал ухода юноши где-нибудь к обеду, молодой человек оставался в квартире художника допоздна, нацеливаясь и ночевать тут же. Уговоры и намеки не действовали, наиболее весомый аргумент о нехватке спальных мест разрушила Жемчужина, отчего-то ставшая горой перед Максимом. Девушка отыскала в древней кладовке старый матрас, хорошо его прочистила, и заправила новым бельем. Ко всему прочему она заявила, что совершенно не против, чтобы Максим разместился со своим матрасом в мастерской, где на диване уже долгое время спала она. Ее подготовленность и довольное лицо Максима принуждали Эрнеста к мысли о заговоре. Однако ему пришлось уступить, ведь личность названной сестры стала для него неизмеримо авторитетной. Опасаясь делить себя с любимой женщиной, меланхолик сам того не замечая попал в матриархат собственного творения. Да, его бытие было насыщенно иронией.

Удивительно, как быстро и стремительно человек может влететь в чью-либо жизнь. Иные даже производят небольшой взрыв, как метеорит, столкнувшийся с землей, когда врезаются в давно устаканенный уклад. Максим любил говорить о свободе человека от социума, он любил толкать бунтарские речи, однако предпочитал жизни самостоятельного индивидуума существование под стать актинии: выискивал себе эдакого рака-отшельника и, взобравшись ему на панцирь, кормился объедками. Он был мастером-приживалкой. Он умел делить с кем-либо квартиру и не платить за проживание ни гроша, друзья угощали его вкусными обедами, многие из них подрабатывали в известных заведениях и в любой момент предоставляли Максиму скидки. Юноша отплачивал им довольной улыбкой и хорошим отношением. Сложно было назвать его паразитом. Хоть и присутствие его в жизни очередного рака-отшельника не было обоюдно согласованным, он не приносил никаких хлопот, и жизнью своей походил на бездомного пса, что не охраняет ни чей двор, но подкармливает его вся деревня.

Максим умел нравится людям, не прикладывая к этому каких-либо усилий. Его не столь красивая внешность: вытянутое худощавое тело, длинный нос с горбинкой и треугольное лицо с огромными серыми глазами, - обладала уникальным очарованием всеобщего любимчика. Вместе с врожденным талантом к живописи обаяние превращало юношу в эдакого антипода Эрнеста, чем сильно будоражил мелочную и завистливую душу меланхолика. Но он терпел. «Цель оправдывает средства», - твердил Эрнест Измаилович, пока Максим переворашивал все в его мастерской. «Цель оправдывает средства», - шептал он, слыша тихие философские беседы, ведшиеся между Максимом и Жемчужиной в темноте спящего дома. Эта фраза стала его девизом. Он трепетно лелеял мечты о приобретении волшебных красок, его интересовало уже не столько безграничное богатство, сколько будоражила мысль о возникновении в его серой жизни обыкновенного зарабатывателя денег невероятной цели, которую он может воплотить, к которой он ревеснто стремится, и лишь для него одного она существует.

Каким бы невыносимым не казался юноша Эрнесту, меланхолик не мог не отметить: работал он не покладая рук, с азартом истинного творца. Живопись была его воздухом, его пищей. Все предметы воспринимал он сначала с точки зрения художника, а потом уже человека. Выпивая в редкие перерывы чай с Жемчужиной, он поражался красивому распространению света в напитке, присматривался к рефлексам, в его голове мгновенно возникала живописная картинка, и иногда казалось, что все на свете Максим видит глубоко и живописно. Посуда, мебель, звери, люди – все было для него ненаписанной, но уже существующей картиной. «Иногда, - говорил он во все уши слушающей Жемчужине, - я поражаюсь тому, насколько неживое бывает живым, а живое –мертвым. Как черное бывает светлым, а белое – темным. Все в мире обладает равнозначными, но противоположными гранями, и они не то что сосуществуют друг с другом, они просто не могут существовать друг без друга. – добавил потом он, снисходительно и чуть грустно улыбнувшись, - Ты, наверное, не понимаешь, о чем я говорю». «Понимаю…», - шепотом таким сокровенным, будто открывала свою величайшую тайну, отозвалась Жемчужина.

В моменты подслушивания таких вот разговоров Эрнест в благоговейном ужасе хватался за сердце. Максим был для него истинным чудом – он был настоящим художником, гением. Меланхолик боготворил великих мастеров прошлого, но все свое существование связал с мыслью, будто в наше время оккупации высокого пошлым и безликим современным искусством, истинные творцы шедевров окончательно перевелись, и мужчина не допускал ни единой возможности, что это его убеждение может оказаться ошибочным. Тем ни менее он не только сильно заблуждался, но и пригрел эту зарождавшуюся величину живописи у себя на груди, и судьба Максима, как и его художественная карьера на данный момент зависела от меланхолика. Такие мысли о гениальности юноши могли бы быть уничтоженными самим Эрнестом, однако чем ближе подходил юноша к завершению своего полотна, тем больше они оправдывались, и тем взволнованей становился Эрнест Измаилович, осознавая себе свидетелем зарождения нового шедевра.

Не менее значитльным и неоднозначным стал Максим для Жемчужины. Впервые девушка столкнулась с кем-то, кто давал ей кое-какие ответы, на вопросы о смысле жизни.

- Если бы нам нужно было знать смысл нашего существования, мы бы его знали! – заверил Максим, когда Жемчужина обратилась к нему со своей извечной темой. Ответы Эрнеста о не существовании смысла и переполненные толстых намеков заявления Петра, что смысл его жизни в Жемчужине, казались вовсе не такими интересными, как слова Максима.

- То есть ты хочешь сказать, что незнание – не враг человека, а неотъемлемая его часть? – Жемчужина давно заметила за собой способность красиво излагать свои не менее красивые мысли, и незаметно гордилась всякий раз, когда замечала это достоинство.

- Скорее даже это наша благодать! Это наша свобода. Как нелепы и скучны те люди, у которых предназначение есть с самого их рождения! Другое дело те, кто искал свой путь и пришел к нему, встал на него и двинулся вперед. Мир очень многогранен, как живописец я вижу это отчетливо, и осознаю себя такими же граненым. Ничего не бывает однозначным, даже незнание в глобальном плане обретает скорее положительный оттенок, - Максим широко улыбался, ему полюбились разговоры с Жемчужиной. Она была умна, она мыслила, и даже если заблуждалась – она хотя бы пыталась понять, а не верила на слово.

- А ты веришь в Бога, Максим?

Юноша задумался и вскоре ответил, вытягивая слова:

- Думаю, что да. Я не люблю слепую веру. Веру в существование и веру в не существование. Но по-моему каждый человек – и есть Бог.

- Как это? – поразилась Жемчужина, приготавливаясь слушать.

- Ну говорят же, что Бог есть везде одновременно, а я немного переосмыслил это, - начал Максим рассеяно и осторожно, боясь не правильно выразить свою мысль, - все живое и не живое связанно друг с другом одними законами, одними тенденциями. Мы – маленькие частички всего, а все – множество нас. Если вещь существует – значит, она должна существовать. Когда люди осуждают какое-либо явление, они противятся самому мирозданию, мы не можем отменить гравитацию, но пытаемся отменить друг друга. Осуждаем друг друга по вкусам и расовым принадлежностям, и вечно говорим о правах. Глупо, как по мне. Если человек есть, значит, ему должно быть. Пускай он не приносит пользы, не нам судить о степени его необходимости. Мы спорим о религии, и при этом одинаково правы и неправы. Истина заложена в мозгу каждого человека, это такой пазл. Мы живем в обществе, поставившем себе огромное количество ограничений, приносящих скорее вред, чем пользу. Все потому что сами мы боимся своего потенциала. Представь, что будет, если вдруг исчезнут все законы, правила? Нет государств, нет традиций, есть просто люди и мир вокруг. Тогда все вдруг станут равны, и не увидеть это будет невозможно. Все потеряет смысл, но все станет предельно ясно. Тогда человек вдруг поймет – он творец своей жизни, в зависимости от того, как строит он ее, меняется реальность вокруг. Человеку не надо пытаться изменить мироздание, оно само перестраивается под стать человеку. Он видит то, что хочет видеть, и только это существует. А видит он как правило то, что говорят ему видеть. Но в примере совершенно независимого человека его взор не ограничивают, он видит все и все существует. Ведь Божественность не в деянии, оно в созерцании. Мы погрязли в деятельности и давлении друг друга, наши ценности столь же противоречивы, как наши грехи. И существование созерцателя без цели и статуса для нас ничтожно. Боюсь, цивилизация наша в стремлении достичь совершенства побежала навстречу краху и до сих пор этого не поняла.

- Но почему тогда мы идем в сторону этого краха с самого начала человеческой истории? Почему никто не подсказывает, как надо?

- Созерцание. Созерцание, а не деяние. Мы никогда не получим ответы на свои вопросы, потому что вопросы эти не вписываются в план мироздания. «Почему я несчастлив», «почему люди такие злые?», «почему жизнь несправедлива?», разве Бог создал эти проблемы? Нет. Мы засунули себя в мир, который построили сами, и мы сами преподносим себе все те проблемы, которые у нас имеются. Мы создали слои населения, богатство, от неравенства во всем кроются наши беды. Но мы как малые дети ищем козла отпущения, сваливаем несправедливость на абстрактные понятия и ищем ответа у тех, кто даже к проблеме и не причастен.

- А зло? – вспоминая чертовщину в жизни Эрнеста, спросила Жемчужина, - всякие сверхъестественные создания, приносящие людям беды. К чему тогда они?

- Никогда не сталкивался с таким, - качнул плечами Максим, - но если черти и бесы и существуют, то играют они на отступническом поведении людей. Совращают материальным, а потом напоминают о потерянном духовном. Если они существуют, то должны существовать, значит в этом есть необходимость, и если они возникают в чьей-то жизни, значит человеку этому их испытания нужны. – Он помолчал, оглядывая свою картину. Потом отошел на пару шагов назад, обернулся к Жемчужине и пролепетал, - а знаешь что в этом самое интересное? Что я могу быть абсолютно неправым, и мир может быть построен совершенно иначе. Но для меня он существует именно таким. – Максим подозвал к себе Жемчужину, - но хватит на этом, я закончил свою картину…

Девушка робко приблизилась к нему и, встав рядом, устремила пытливый взор на сверкающее сырыми красками полотно. Ей еще не доводилось видеть такой красоты. Столько боли, потерянности, глубины… Краски переливались, разговаривали друг с другом, большие страстные мазки рассекали внутреннее пространство картины, создавая впечатление звенящего воздуха. Размытое бледное лико сияло всеми чувствами одновременно. Герой картины был и жалок, и противен, потерян, искренне любим и столь же искренне ненавистен. У Жемчужины не находилось слов, чтобы прокомментировать полотно, отчего она смиренно молчала, поддавшись впечатлению. Максим осторожно положил руки на ее хрупкие плечи и прошептал нежно:

- Спасибо за твои вопросы. Без разговоров о свете не написать тьму.

Жемчужина довольно сжалась, напуганная новыми приятными чувствами. Эрнеста дома не было, отчего парочка принялась ожидать его, убивая время чаем и разговорами, бытовыми и высокими. Со смущением девушка обнаружила: ей безумно нравится Максим, и чувство это разделенное.

Тем временем Эрнест неторопливым ходом возвращался домой, проходя через весеннюю мостовую. Пока еще робкое молодое солнце с трудом пробивалось сквозь густую вату облаков, но уже по-юношески резво и храбро обжигало мир. Со временем оно научится расстилать тепло по воздуху, накаляя его до треска, а пока что акцентировало внимание на расточительном нагревании отдельных элементов мира. Утки громко крякали и, как собаки, следовали за людьми, шедшим по краю мостовых, надеясь, что прохожий кинет им кусок хлеба. Чайки же оказались менее церемонными и с остротой хищных птиц налетали на объедки, подачки голубям и иным птицам, а, бывало, и вовсе вырвали еду у людей из рук. Каждую весну город превращался в птичий двор, наполнялся гоготом и гамом, хлопаньем тысяч крыльев. Эрнест любил это время. В подобные часы невозможно почувствовать себя одиноким. Он всегда таскал с собой буханку хлеба, дабы подкормить пернатых горожан. Так и сейчас, остановившись у гранитной ограды реки, меланхолик принялся бросать хлеб уткам, наблюдая, как чайки белой стаей пикируют к воде, а на тротуарах собираются толстые, с глазами идиота голуби. Но вот возник редкий гость: настоящий черный ворон. Он сел на ограду против Эрнеста и уставился пытливым холодным взглядом прямо на меланхолика. Мужчине стало не по себе. Будто за ним следили, будто он являлся чьим-то экспериментом. В нем начала развиваться мания преследования, но Эрнест Измаилович не решался ее искоренять, принимая за нелишнюю в его положении осторожность. Стараясь игнорировать черную птицу, мужчина поддался раздумьям. Петр разыскал неплохую респектабельную выставку, где собрались бы многие важные люди, потенциальные заказчики. Друг-живописец предлагал меланхолику принять в ней участие, продемонстрировать свой талант копирования. На подобные мероприятия Эрнест обычно соглашался не задумываясь. Сейчас же его терзало сомнение. Заполучив волшебные краски, он мог бы навсегда забыть о какой-либо работе. Но только ли деньги оказывались так для него важны? Эрнест любил восхищаться великими художникам былых лет, он гордился своими способностями, своим преклонением перед гениями. Так часто и громко говорил он студентам о том, какая же это благодать - служить под знаменем великих, не тешить себя мнимыми мечтами, а на практике переживать и заимствовать талант гениев. Выходит, все те речи были пустыми, самообманом, чтобы хоть как-то превознести свое ничтожество. Иначе раздумывал бы он над необходимостью принятия участия в выставке?

Он не успел прийти к выводу. Даже нисколько не продвинулся на пути к его получению. Оказавшись дома, он встретил перед собой довольные лица Жемчужины и Максима, и размышления пришлось отложить на потом. Его ждала картина.

С горечью поверженного воина признал меланхолик гений юноши, когда взглянул на это новое полотно. То, что он нарисовал, был истинный ад. Не с христианской точки зрения, с душевной. Эрнест и представить не мог, что картина может быть такой живой и многогранной. Все в ней было безупречно: композиция, цвет, перекликание оттенков и связь мазков, - и это идеальное со всех сторон полотно передавало информацию до отвращения страшную. Эрнест готов был поклясться – смотря на оборванные лохмотья героя портрета, он чувствовал тухлый запах помои, слышал его прерывающееся тяжелое дыхание, взволнованное биение сердца, и звон монет, ударяющихся о твердые костлявые руки. Максиму не нужны были волшебные краски, чтобы картины его материализовались, а Эрнесту и с чудом не удавалось создать предметы столь же полные и неопределенные.

Момент истины настал. Максиму как-никак пришлось распрощаться с Эрнестом и его квартирой, довольствуясь лишь обещанием, что его будут держать в курсе новостей конкурса. Только Жемчужина не собиралась с ним так скоро расставаться и с разрешения меланхолика отправилась проводить Максима до его последнего места жительства. Эрнесту это даже было удобно: никто не помешает его работе.

Тщательно и досконально изучив труд юного гения и сделав множество проб и набросков, Эрнест выдавил сияющую волшебную краску на палитру, набрал необходимый цвет и сделал первый мазок…

Когда за окном сгустились сумерки, и полупрозрачные шторы мастерской засияли электрическим светом фонарей, кухонные часы показывали полдевятого вечера. После прекрасно проведенного со своим новым другом дня Жемчужина, окрыленная счастьем и невиданной легкостью, влетела в квартиру Эрнеста и, обнаружив художника в мастерской, задумчиво уставившегося куда-то вперед, принялась быстро и восторженно рассказывать, как чудно вдруг стало все вокруг нее, и как хорошо ей было в компании Максима. Эрнест Измаилович послушно и безэмоционально кивал в такт ее словам, и девушка без труда догадалась: он ее не слушает. Тогда она приблизилась к нему, чтобы увидеть то, на что он так внимательно уставился.

У противоположной стены стояло два полотна: шедевр Максима и его абсолютная копия с незаконченным лицом.

- Что? Что это? – спросила Жемчужина обеспокоенно, чувствуя как страх, скользнувший от сердца до пяток, подкармливается недоверием Эрнесту.

- Я почти закончил, - как в тумане отозвался меланхолик, - еще чуть-чуть и все блага мира будут моими!

- Но ты же обещал мне! Ты говорил, что не пойдешь на поводу злу! – вскрикнула девушка, лихорадочно закачав головой.

- Я и не иду! – Эрнест вскочил, схватил Жемчужину за руку, пока она не успела воспротивиться, и голосом одержимого начал объяснять, - он думал я не сумею! Он думал, раз я не могу придумать что-то свое, то буду терзаться и мучиться в попытках, но так и не выполню уговора. Смотри же! Я нарисовал абсолютно новую картину! Никто больше не знает, что она не моя, это шедевр, это ад, и написана она моей кистью!

- Как же ты не понимаешь?! Если ты напишешь это своими красками, это сбудется! Максим станет героем своего же полотна! Он станет таким, как… – она указала на картину с человеком погребенной души, - таким, как тут.

Меланхолик впал в смятение. Об этом он почему-то не задумался. Наверное, уже сейчас он вновь забыл о последствиях. Однако лицо его не выказывало сомнения, он не собирался отступаться от плана.

Видя это, Жемчужина бросилась ему в ноги и замолила:

- Прошу! Прошу, Эрнест! Не надо! Не делай этого! Я… Я люблю Максима, я этого не переживу!

Сердце меланхолика бешено заколотилось, вены стыдливо запульсировали.

- Умоляю... – прижавшись к его тощим ногам рыдала названная сестра, - я знаю, я верю в тебя! Это тебе не нужно! Ты творец великих копий, вседозволенность лишь портит тебя!

Что-то в голове меланхолика щелкнуло. Что-то громко воспротивилось жадности и корысти, наливая душу решительным желанием стать на непростой, но верный путь, совершить подвиг и пожертвовать счастливой жизнью богача ради девушки, ставшей для него родной, ради юного гения, надежды всей современной живописи, и ради собственной души.

- Хорошо, - сжав руки в кулак и стараясь утихомирить гул в ушах, проскрежетал Эрнест, - хорошо.

Это было самое непростое решение в его жизни. Перед сном он долго еще глядел на полотно Максима и с завистью думал: «Почему же мне не достался талант художника? Почему я никогда не смогу стать великим?..».

 

По выставочному залу прогуливалось огромное количество важных персон. Обыкновенные посетители с робостью крестьянина поглядывали на высокомерных критиков и псевдоинтеллектуальных денежных мешков. Картины всех мастей и различных мастеров красовались на картоно-белых стенах. Участники вставки "Современного отечественного искусства среди молодых" во все рты улыбались влиятельным гостям, воротили носы от "недалеких" посетителей и украдкой переглядывались, обоюдно мучаясь тайной главного события выставки - картины закрытой темной матовой тканью, демонстрации которой выделят особое выставочное время. Художники завистливо перешептывались, а богачи воображали, как выкупят это таинственное полотно назло всем остальным.

Весь вечер Жемчужина разглядывала лица посетителей выставки, каждый раз оборачивалась на входящих, отчего Петр, постаравшийся выглядеть сегодня успешным и талантливым человеком, но по факту придавший своему образу еще большую жалость, без труда догадался: она ждет кого-то. Эта неизвестная личность не появилась вплоть до того момента, как выставочная программа подошла к событию дня, и учредительница мероприятия начала свою речь по поводу нового полотна, подобного которому мир еще не видел.

- Сегодня я хочу представить вам картину доселе неизвестного молодого человека, - начала тонкая, покрывшая свое стареющее лицо слоями косметики, женщина.

"Не может же он пропустить свою первую выставку!",- украдчиво слушая речь, терзалась Жемчужина.

- Это несомненно гений нашего времени! Ему удалось передать те чувства, какие иногда не может показать даже лицо человека.

"Я точно помню!, - не унималась девушка, - я отправила ему несколько сообщений...".

- Для меня честь представить вам это полотно! - под звуки аплодисментов шедевр избавили от гнета темной ткани, и на всеобщее обозрение выставилось полотно Максима.

Жемчужина принялась вертеться, лелея надежду, что ее друг уже пришел, она просто не заметила его из-за своего навязчивого волнения.

- Все в порядке? Жемчужина? - Петр начал поистине беспокоиться за девушку.

- Да, я просто... - она не успела договорить, так как последующие слова учредительницы выставки повергли ее в шок, вонзив миллионы острых иголочек прямо в сердце.

- Картина "Ад". Автор - молодой талант Вербицкий Эрнест Измаилович. 

Зрители захлопали в ладоши, наполняя зал трескающимся воздухом, меланхолик под гул восклицаний и одобрения приблизился к своему полотну и принял поздравления учредительницы.

"Но... Как? Почему?", - Жемчужина была абсолютно потеряна, люди вокруг, шум, радость, восхищение - все это стало таким далеким, погрязло в тумане непонимания и страха. Она встретилась взором с взглядом Эрнеста, и в его карих глаза щелкнула странная искорка, столь же ослепительная, как визг молнии. Гром прорычал в душе Жемчужины и, попятившись, она выползла из выставочного зала.

Меланхолик знал: его поступок будет неожиданным для названной сестры, но он настойчиво убеждал себя, что она легко это переживет. Правда сейчас ему хватило ума догадаться, насколько серьезно потрясение девушки и, прорываясь сквозь ряды ошеломленных обожателей, стремившихся немедленно пообщаться с автором сего шедевра, незаметно выскочил на улицу вслед за ней.

Промозглый ветер ударил в лицо, и легкие мигом закоченели от его мертвого дыхания. Моросил мерзкий дождь, посыпавший траурные тротуары мелкой россыпью прозрачного бисера. Эрнест видел, как Жемчужина пошатываясь шла в направлении метро. Он стремительно последовал за ней, не замечая даже, как Петр составил ему в этом компанию. Когда он оказался в зоне ее досягаемости, и девушка могла слышать пылкие речи обманщика, она преисполнилась сил и зашагала быстрее и решительнее. Жемчужина точно не знала куда и зачем идет, но что-то тянуло ее в нужном направлении.

На небольшой пешеходной улочке позади замысловатого собора с куполами, обрамленной пока еще мертвым парком и холодным каналом, на скукожившейся от прохлады земле полулежал бездомный. Завидев его, Жемчужина ринулась к нему и, под пылким взором Эрнеста, наблюдавшего за происходящим с расстояния, окликнула нищего. Тот поднял на нее глаза-пустшки, его спутанные длинные волосы закрывали лицо, но не узнать человека было невозможно. Это был Максим. Девушка начала разговаривать с ним, но он будто бы не слышал и не узнавал ее. Робко и повиновено протянул бездомный свои костлявые голодные руки ладонями вверх. Жемчужина взором покойника оглядела эти руки и, дрожа от еще непонятого горя, дала ему пару монет. Вся радость земли и все ее горе заплясали на лице потерянного Максима.

Жемчужина как замороженная осталась стоять возле него, пока к ней не приблизился Эрнест и, положив руки ей на плечи, шепнул:

- Не волнуйся! Я все исправлю! Доверься мне. - Он отвел ее в сторону, поражаясь спокойствию и покладистости девушки.

- Что произошло? - спросил Петр, украдкой оглядываясь на лишенного способности мыслить бездомного, - я где-то его видел раньше...

Эрнест отпустил Жемчужину и принялся вешать лапшу на уши друга. Он так увлекся, что внезапный крик Петра завибрировал по всему его телу:

- Жемчужина, нет!

Эрнест оглянулся туда, куда устремился ошеломленный взгляд товарища.

Жемчужина взобралась на ограду набережной, обернулась на людей стоявших позади, приняв именно ту необычную позу, в какой запечатлел ее Вермеер, и под гул дрожащего сердца Эрнеста сиганула в ледяные воды канала.

Свидетели столпились вокруг мостовой, взволнованно ропща и указывая пальцем в воду. Никто не решался прыгнуть, а обезумевший Петр забегал вдоль ограды, невнятно выкрикивая какие-то нелогичные, но страшные по произношению слова. Эрнест взглянул на водную гладь, Жемчужина не всплывала, худшие его опасения подтверждались. Прежде чем иные успели сделать вывод, меланхолик кинулся в свою квартиру, все нутром чуя, как непонимающий, но что-то вспомнивший Максим сверлит его глазами.

Меланхолик со скоростью света долетел до дома, ворвался в квартирку и подбежал к стеллажу на кухне, где Жемчужина хранила свой сокровенный портрет. Он взял его в руки и ужаснулся: изображение потускнело, потрескалось и начало расплываться. Лицо девушки поддалось каким-то невиданным метаморфозам. Вскочив с полотном в мастерскую, меланхолик, выдавливая волшебные краски прямо на пол и там же смешивая их, предпринял отчаянную попытку восстановить портрет, пока не поздно. Но любые его попытки обрекались на провал. Снова и снова лицо размывалось, после двух часов борьбы со смертью, меланхолик, содрогаясь, сдался. Слезы покапали на исчезающий силуэт Жемчужины.

Эрнест положил голову на руки: она стала весить несколько сот тонн. Мысли и горе раздавливали ее с бесстыжей легкостью. Как никакое иное это понимание было явственным - Жемчужина умерла.

Сложно сказать, сколько он так пролежал на полу у размокшего портрета. От помутнения его отвлек звонок в дверь. Терзаемый несбыточной надеждой на воскрешение сестры, Эрнест Измаилович ринулся к двери, но не обнаружил за ней никого. Только пакет стоял у его порога. Внутри мужчина обнаружил гладкие и новенькие тюбики с красками. И больше ничего. Ни слов о том, что случилось, ни комментариев его поступков.

Сам не зная зачем, меланхолик вскинул руку и посмотрел на свои любимые наручные часы, секундная стрелка тихо тикала по циферблату. Они снова пошли.

                  

    

 

 

  

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

© Copyright: Анна Корнеева, 2013

Регистрационный номер №0155781

от 31 августа 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0155781 выдан для произведения:

Картина маслом

Аудитория, холодная, грязная, заполненная старыми разукрашенными мольбертами, качавшимися от малейшего движения воздуха, наполнялась сонными уставшими студентами, все же не перестававшими звонко горланить своими невыносимыми голосами. Они медленно и постепенно втекали в помещение, и при этом умудрялись привносить в былую сладкую тишину неприятнейший шум, отчего руки худощавого преподавателя, собирающего новый натюрморт, нервно задрожали. Он украдкой оглянул вновь зашедших учеников и легко кивнул на их приветствие.

Они принялись располагаться, передвигали табуреты, мольберты, ссорились за выгодные ракурсы. Все были чумазыми, пальцы их покрывал почерневший от воздуха клей, застывший уже несколько часов назад, кожа пятнилась грифельными следами, в волосах и на одежде застряли кусочки бумаги.

«Дизайнеры. – думал про себя преподаватель, - интерьерщики. Наверное, макеты только сооружали». Неопрятность в их внешнем виде как всегда вызвала внутри мужчины чувство отвращения. Он взглянул на старые, но горячо любимые наручные часы. «Три часа… Только три. Мне с ними до шести мучаться», - эта мысль привела преподавателя в ужас. Дома с нетерпением ожидали его частные заказы. Сейчас он искренне жалел, что взял себе так много посторонней работы, жадность себя оправдывала, из-за нее он не мог справиться ни с одним из своих занятий, особенно с преподаванием.

Эрнеста Измаиловича сложно было назвать выдающимся художником, хотя он, наверняка, оспорил бы подобное суждение и непременно доказал свое превосходство над иными преподавателями вуза. Тем ни менее, не взирая на абсолютную уверенность художника в собственном таланте, коллеги шептались за его спиной. Они говорили о бездарности, отсутствии малейшей творческой искорки в его работах, безвкусице и продажности. Все это было правдиво, хоть и жестоко. Но об одном коллеги-преподаватели забывали упомянуть: Эрнест Измаилович был первоклассным мастером в части копирования. Еще в свою бытность студентом мужчина открыл в себе предрасположенность к подражательству. Он так и не смог найти собственного стиля писания картин, поэтому позаимствовал манеру своего учителя, чем польстил старому живописцу, записался к нему в любимчики, а так же нашел свой путь в искусстве. На этом Эрнест Измаилович не остановился, он начал изучать великих мастеров прошлого, особенности их картин, манеру... Он выучился подражать Моне и Айвазовскому, Ван Гогу и Тернеру, Врубелю, Гончаровой, он писал как Гоген и тут же без труда перестраивался на Репина. Все, вплоть до угла наложения мазка было им освоено. Он понимал колорит художника и, даже когда ему приходилось копировать картину с фотографии, писал не теми красками, что показывал снимок, а теми, какими полотно было написано на самом деле. Градация известных ему мастеров была бесконечна, и каждого из них он чувствовал так, как они сами не чувствовали себя.

К двадцати пяти Эрнест Измаилович окончил художественно-промышленную академию, в двадцать восемь стал преподавать живопись. Иные студенты в этом возрасте только поступали на первый курс, а он уже обучал одному из самых важных предметов. Честно говоря, мужчина был не самым лучшим претендентом на такую роль. Живопись - излияние души на холст, тут должны быть краски, должна быть эмоция. Если у Эрнеста и имелась душа, то слишком мелочная, чтобы можно было растрачивать ее на искусство, ему и на жизнь ее еле хватало. К тому же талант подражать хорош лишь тогда, когда человек, им обладающий, не навязывает его своим ученикам. Эрнест Измаилович считал лишь зарождавшиеся манеры студентов никчемными, нелепыми. "Не всем быть великими художниками, - говорил он студентам, - великие художники рождаются раз в сто лет, их талант проявляется сразу, он проходит сквозь непонимание эпохи и возносится лишь тогда, когда определенный процент зрителей доходит до уровня осознания гения мастера. Тем же, кому достались лишь способности рисовать и мазюкать на холсте, остается подражать гениям. В этом нет ничего плохого. Я сам всего лишь подражатель. Но пока вы тешите себя мнимой надеждой развить свой "талант" и стать великими художниками, я достигаю немыслимых высот в подражании. Нет, вы можете продолжать в том же духе, дело ваше. Мне даже лучше - меньше конкурентов".

"Меланхолик", "Юный старик" - так прозвали за глаза его студенты. Клички эти оказались весьма характеризующими. Лицо Эрнеста всегда выказывало возвышенную степень несчастья. Он изображал страдающего творца, черты его походили на черты Арлекина - брови поднятые вверх в выражении грустного удивления, загадочно-туманные глаза, губы, навеки застывшие в несчастной дуге, худое непропорциональное тело с неестественно короткими ногами. При том он постоянно ворчал, его извечный пессимизм вызывал у окружающих лишь улыбку. Он любил театральные позы, витиеватые обороты и сложные слова, смысл которых зачастую Эрнест и сам не знал, но тем ни менее постоянно использовал в речи. Он был великим притворщиком.

Такой мерзкий меркантильный человечишка, вроде Эрнеста Измаиловича, рисковал всю жизнь свою так и оставаться ничтожеством. Однако ему было тридцать три, когда он стал невероятно знаменит.

После длительной подготовки студенты, наконец, заняли свои места и принялись за работу. Они продолжали разговаривать и шуметь, мазали по листам невероятно большого формата без желания и страсти. Работы их были бесчувственны и безобразно слабы, отчего хмурый педагог в очередной раз убедился в своей правоте по поводу всеобщей бездарности. Высказав пару претензий и полностью раскритиковав учеников, Эрнест Измаилович отправился коротать время в преподавательском буфете, где его непременно ждал давно знакомый коллега, считавший Эрнеста своим лучшим другом и по факту являвшийся одной из самых надоедливых пиявок в жизни меланхолика. Петр, тот самый друг, нашел себя в рисовании котов. Крайне мелочная и безвкусная затея для профессора живописи в академии. Однако что-то заставляло Петра вновь и вновь возвращаться к теме свободолюбивых усатых питомцев, отбрасывая все остальные идеи в сторону. Вероятно, по той же причине художник считал Эрнеста своим лучшим другом и прибывал в полной уверенности, что ему интересны кошачьи полотна. По факту меланхолик мог вырвать эту навязчивую пиявку из плоти своей жизни в любой момент, однако Петр был человеком необычайно активным и пронырливым. Он умел разыскать нужные выставки, нужных людей, устраивал нужные связи и не ленился делиться информацией со своим другом. Большая часть заказов, полученных Эрнестом Измаиловичем, оказывалась у него за счет старания Петра. При таком раскладе любой другой человек задумался бы, кто же из этих двоих действительно пиявка другого, но только не меланхолик. Во всем он считал себя невинной жертвой.

Отсидев в компании "товарища" добрые два часа, Эрнест в последний раз заглянул к своим студентам, и, объявив всем и каждому насколько они ничтожны, поспешил домой, рассчитывая поработать этой ночью. Странное предчувствие засело ему в душу, но меланхолик предпочитал его игнорировать. Ничего не могло случиться.

Вечернюю мостовую обволокли сумерки. Фиолетовые облака плыли по глубоко-синему небу, превращающемуся в бирюзовый у горизонта. Монолитные дома склонялись к дороге и реке, рассыпая свет из окон на каменные тротуары улицы. Фонари горели ярким пламенем, а редкие машины гудели громко, как дикие звери. Было почти безлюдно, что казалось удивительным для центра города в шесть вечера. Эрнесту на миг почудилось, что он вышел из академии значительно позже обычного, уж больно темно и тихо казалось вокруг. Однако любимые часы как всегда точно показывали время. Пройдясь в сторону дома, где он живет, Эрнест не сразу вспомнил - ему нужны новые краски. Осознание своего просчета больно ударило в голову. Без красок он не мог работать, а так как всю свою жизнь меланхолик прагматично распланировал с точностью до минуты (отчего наручные часы были столь любимы), обычное отклонение от нормы приводило Эрнеста Измаиловича в панику. Резко развернувшись, художник бросился в сторону ближайшего магазина, где можно приобрести краски, однако обнаружил его закрытым. Одна лишь угольная ворона сидела на дороге и горящими глазами глядела на Эрнеста.

Меланхолик глубоко вздохнул и потерянным взглядом осмотрел пустынную улицу. Вдруг ему стало невыносимо жутко, будто бы весь город вымер, и лишь костлявые черные деревья тихо перешептывались с ветром. Стараясь выйти из состояния внезапного ступора, Эрнест оглянулся на часы, резко взмахнув рукой, как делал это всегда. Шесть часов шесть минут. Еще было время добраться до другой художественной лавки, однако вероятность того, что она окажется открытой, была не так высока. Не опуская руки, Эрнест обдумывал свои последующие действия, как вдруг заметил - секундная стрелка часов замерла на шестой секунде и не продвигалась дальше. Впервые часы Эрнеста остановились. Мурашки пробежали по телу художника и холодной жижей застряли где-то между шестым и седьмым позвонком. Сердце екнуло, но не успело начать бешено колотиться, ведь из ниоткуда донесся приятный уверенный голос:

- Закрыто, да?

Эрнест обнаружил перед собой гладковыбритого мужчину тридцати лет с приятным аристократичным лицом, одетого строго и со вкусом. Свет ближайшего фонаря обволакивал фигуру незнакомца, одаривая его странной таинственностью.

- Да-да, закрыто, - пролепетал Эрнест, пряча трясущиеся руки в карманы своего пальто. Ему было и жутко, и смешно, как это он, взрослый, самодостаточный мужчина сам себя так сильно напугал. Тем ни менее, хоть незнакомец казался ему приятным человеком, что-то злобное крылось под красотой лица, и Эрнест всем нутром ощущал острое желание сбежать отсюда прямо сейчас.

Но он продолжал стоять на месте, и ждал от прохожего что-то особенное.

Мужчина вытащил из кармана брюк пачку сигарет, засунул одну в рот, а потом протянул пачку Эрнесту.

- Спасибо, но я только бросил... Не хочу искушать себя, так сказать, - отозвался меланхолик.

- Ах, ну да, - пробормотал незнакомец так, если бы знал это. Он закурил и как специально выдохнул первую порцию дыма прямо в лицо Эрнесту, лукаво улыбнулся, а потом ожидающе уставился на собеседника.

Вновь вспомнив тот привычный вкус сигарет, меланхолик решил все же сделать для себя исключение и принял угощение незнакомца.

- За красками пришли?

- Да, - послушно доложил Эрнест, затягиваясь и чувствуя, как нервы его успокаиваются.

- Вот так везение! - воскликнул радостно незнакомец, - а я как раз принес в магазин новую партию красок...

- Неужели? - это показалось Эрнесту странным.

- Я поставщик, - наклоняясь ближе к меланхолику объявил мужчина голосом таким, будто открывал ему величайшую тайну.

Эрнест представлял себе поставщиков несколько иначе, более того он прибывал в полной уверенности, что все товары доставляются на специальных машинах в назначенный час. Однако спорить он не решался, оттого покорно проглатывал все, что говорил ему собеседник.

- Думаю, мы могли бы помочь друг другу. Почему бы вам не взять у меня краски? - он протянул художнику пакет, полный тюбиков с маслом. Эрнест готов был поклясться, что минуту назад этого мешка тут не было.

- Не знаю, - протянул Эрнест Измаилович, все же начиная рыться в пакете, - у вас их тут как-то немного... - однако чем дольше изучал он товар поставщика, тем сильнее удивлялся. Тут были именно нужные ему цвета, ни одного лишнего, ни одного недостающего, - поразительно, - прошептал он, - все то, что мне нужно!

- Похоже это ваш счастливый день! - на лице незнакомца возникла довольная улыбка.

Все еще не верящий в такую удачу Эрнест потянулся в карман за бумажником, однако поставщик его остановил:

- Нет, нет! Давайте, сделаем так: вы зайдете завтра в магазин и отдадите деньги за краски кассиру. У нас с этой лавочкой свой договор, мне не хотелось бы его нарушать...

- Да... Что ж. Конечно... - Эрнест смущенно потупил взор.

Когда он через секунду поднял глаза на собеседника, его уже нигде не было, и только черная ворона на дороге продолжала внимательно рассматривать художника, будто он был объектом повышенного внимания.

На первый взгляд странная, но принесшая полезный результат встреча оказала на художника благоприятное влияние: в мгновение ока он оказался в своей небольшой квартирке и с упоением принялся творить шедевры копирования. На сей раз дублировались "Девушка с жемчужиной сережкой" Вермеера и голландский натюрморт Питера Класа, с бокалом вина, аппетитной селедкой, ветчиной и остальными яствами, полюбившимися художниками семнадцатого века. Новая краска слушалась лучше каких-либо прежних, она будто бы знала, как именно должна лечь на холст. Завлеченный работой Эрнест Измаилович вскоре позабыл обо всем на свете. Лишь под утро его склонило сном, и, довольный законченным значительно раньше заказом, меланхолик погрузился в крепкую дремоту.

Он проснулся от звука чьего-то нервного дыхания. За секунду до открытия глаз Эрнест интуитивно уловил на себе пронзительный взгляд. Когда сон окончательно покинул его разум, и мужчина открылся навстречу новому дню, первым, что он увидел, было лицо молодой девушки. Большие круглые глаза, пухлые губки и легкая курносость, разместившиеся на овальном лице неизвестной, казались до боли знакомыми. Они встретились глазами, и девушка испуганно встрепенулась. Глубоко вздохнув, меланхолик лишь сейчас вспомнил, что никаких девушек в его квартире не было (а жаль), и, поморщившись, произнес фразу поистине гениальную:

- Дамочка, а вы, собственно, кто?

Девушка взвизгнула, в ее руках вдруг возникла сковородка, до сей поры не покидавшая приделы кухни, и вопреки привычке приложившаяся не к плите, а ко лбу своего хозяина. В глазах Эрнеста помутнело, и искорки заплясали в воцарившейся темноте. Когда зрение вернулось, настала очередь меланхолика визжать и бояться.

- Ты что, совсем долбанутая? - закричал мужчина, хватаясь за ноющую голову, - дура! Дура!

Страх, колотившийся в груди этой миниатюрной девицы, казалось, достиг своего апогея. Она выронила из рук тяжелую сковородку и, обливаясь слезами, выбежала в коридор.

В нормальном состоянии Эрнест вряд ли бы понял, что происходит, а сейчас, только проснувшись от короткого сна после ночи работы и, судя по всему, еще и с травмой головы и подавно. Он уселся на диване, где ему пришлось заснуть, существо его было полно решимости разобраться с этой сверхъестественной проблемой, но прежде чем здравые мысли посетили голову художника, глаза увидели нечто невообразимое. Напротив полотна с натюрмортом Питера Класа, так успешно законченного ночью, стоял крепкий деревянный стол с предметами, полностью повторявшими объекты картины. Точно такой же бокал вина, буханка хлеба, аппетитно пахнущая селедка, порезанный лимон, истекающий соком, даже салфетки и драпировки изогнулись столько же, сколько на полотне.

Эрнест Измаилович осторожно приблизился к столу и дотронулся до пищи. Настоящая. Абсолютно. Он глотнул крепкого вкусного вина и задумался о возможном розыгрыше. За дверным косяком возникло взволнованное личико, трепетно наблюдающее за мужчиной.

- Это шутка, да? - обратился к девушке Эрнест, - кто-то решил пошутить?

Она не отвечала, но в глазах ее возникло что-то похожее на надежду.

- Это ты сделала? - указывая на стол, осведомился меланхолик.

Она отрицательно качнула головой.

Эрнеста затрясло изнутри, он дошел до точки.

- Это не смешно, ясно?! Ни капельки!

- Не кричите, я не виновата! - вдруг завыла девушка, и начала безудержно реветь, издавая какие-то странные звуки, лишь отдаленно напоминавшие слова.

- Откуда это... все? - снова спросил Эрнест, потеряв всякую надежду обнаружить логику происходящего.

- Оно уже было, когда я тут очутилась!

- Так, - наконец, возникла зацепка для разговора, - так. Хватит реветь, ради Бога! - девушка вдруг послушно прекратила свои завывания и внимательно уставилась на собеседника, который продолжил, - как ты тут очутилась?

- Не знаю, - всхлипывая и растирая мокрые глаза, пробубнила девушка, - я просто тут возникла.

- Как можно просто возникнуть?

Она качнула плечами.

- Хорошо. Давай по-другому. Как тебя зовут?

- Не знаю.

- Как можно не знать?! Ты что, амнезией страдаешь?

- Не знаю...

Эрнест схватился за голову и совершил пару оборотов вокруг своей оси, будто бы это могло помочь ему активнее думать. Тем временем незнакомка решительно двинулась к недавно написанным полотнам и, прежде чем художник успел запротестовать, взяла в руки портрет и приставила его к своему лицу.

- Вот! - торжествующе и чуть гневно объявила она, - вот откуда я возникла!

Не нужно было приглядываться, чтобы понять - на картине Вермеера и перед Эрнестом была одна и та же девушка.

- Ты девушка с жемчужиной сережкой? - спросил мужчина, но тут же удивился своей глупости, - да это не может быть правдой!

- Я даже не знаю, как меня зовут! А вы еще и не верите в мое существование... Но ведь вот, я тут! Я существую!

- Да знаю я, что ты существуешь! Я про другое... Так это не шутка?

- Нет! - девушка сложила руки и сердито оглянула художника.

- Как такое получилось? Это ведь невозможно! Невозможно? - он ожидающе оглянулся на ожившую героиню портрета.

- Почему невозможно? - искренне недоумевая, спросила девушка.

- Ну, в нашем мире такого не бывает. Ладно, - Эрнест начал думать, - я буду звать тебя Жемчужиной, ладно? Пожалуй, другое имя я сейчас вряд ли запомню.

- Меня зовут Жемчужина? - сгорая от восторга, переспросила она.

- Да.

- Жемчужина! - она начала скакать по комнате и скандировать, - Жемчужина! Жемчужина!

Голова заныла еще сильнее, и Эрнест принялся ее тереть.

- Надо приложить холодное! - тут же отреагировала Жемчужина и бросилась на кухню.

"Она доведет меня до психушки... Надо что-то делать", - пронеслось в голове меланхолика. Он отломил себе кусок копченой селедки и положил его в рот. Такой вкусной пищи ему еще не приходилось пробовать. Жаль только сейчас ему совсем не хотелось есть.

Тем временем Жемчужина вернулась с пачкой замороженных пельменей и, прижимая ее ко лбу мужчины, проговорила:

- Эрнест, попробуй вспомнить, может было что-то особенное с твоими картинами? Раз то, что произошло ненормально, как ты говоришь.

- Даже не знаю... Погоди, откуда ты знаешь мое имя?

- На карточке в кухне оно написано... Там еще написано "пропуск".

- Черт! Я же тут из-за тебя на работу опоздал! - он вскинул руку, чтобы взглянуть на часы, однако они застыли еще со вчерашнего вечера. Шесть часов шесть минут шесть секунд. Встреча с тем странным человеком тут же всплыла в его памяти, - краски! - воскликнул он, - дело, наверное, в красках! - он принялся рыться среди холстов, изъял из стопки у стены самый маленький и начал выдавливать на палитру краску, приобретенную вчера.

- Что ты делаешь?

- Я должен проверить! - быстро и лихо Эрнест нарисовал гипсовый конус, изобразив его максимально реально. Закончив, он разместил холст на мольберте рядом с натюрмортом и ожидающе замер.

- Ну и? - не выдержала Жемчужина, и тут же поражено вздохнула, ведь точно такой же конус внезапно возник на полу перед ними.

Глаза Эрнеста загорелись восторгом, он самодовольно откинулся на спинку дивана и внимательно уставился на материализовавшийся рисунок.

Жемчужина не решалась заговорить, однако что-то беспокоило ее. Наконец, голос девушки испуганно произнес:

- Получается, это ты меня создал!

- Что?

- Ты мой создатель! - воскликнула она одухотворенно. - Скажи, зачем я тут? Что я?

- Так-так, дамочка, - Эрнест вскочил и попятился прочь от наступающей Жемчужины, - я тебе не Бог, и не надо меня к нему приравнивать!

- Но ведь относительно меня ты - создатель! Ведь для чего-то ты меня нарисовал!

Эрнест задумался. Единственная причина, по которой он взялся за копирование Вермеера, закючалась в деньгах, но вряд ли она устроила бы эту истеричную девицу, поэтому он решил сбросить груз ответственности на другого:

- Это не я тебя создал. Тебя нарисовал художник по имени Вермеер много лет назад. Я всего лишь скопировал его картину.

Жемчужина облокотилась о стол с натюрмортом и, недовольно опустив голову, пробубнила:

- Но из-под твоей кисти я вышла... Почему я не ожила у того Вермеера?

Эрнест тем временем натягивал на себя пальто и вскользь ответил девушке:

- А зачем ему это? У него и так была натурщица, вторую, думаю, он бы не вынес. - Художник направился в сторону выхода, а Жемчужина последовала за ним.

- Так что мне делать? - спросила она напоследок.

- Сиди тут, никуда не выходи, мы что-нибудь придумаем, когда я вернусь.

Эрнест резво выскочил из квартиры и громко захлопнул за собой дверь.

В первую очередь меланхолик отправился к лавке художественных товаров, туда, где он встретил того типа с волшебными красками. Мужчина до сих пор не верил в правдивость происходящего, ему мерещилось, будто это всего лишь бред сна, однако всеми известными и неизвестными способами восприятия мира он понимал, что происходящее как никогда реально.

До места назначения меланхолик добрался необычно быстро. Мерзкий мокрый воздух и скользкий ветер не обращали на себя его внимания, хотя мужчина имел за собой обыкновение сетовать на погоду любого вида. Сегодня ничего его не заботило, уже сейчас внутри самого его нутра произошли видимые изменения, и долго властвовавшая черта пессимиста уступила место закостенелому прагматику, который успел придумать совершенно простые и выгодные способы обогащения за счет чудесных красок, так внезапно возникших в жизни меланхолика. Правда для начала мужчине хотелось разобраться в происходящем. Да, факт чуда был на лицо, но Эрнеста мучали смутные сомнения по поводу безвозмездности этого чуда. Он ощущал себя одновременно благословенным и проклятым. Ему, в какой-то степени обычному человеку, пришлось столкнуться со сверхъестественным, что уже немало пугало меланхолика.

В лавке как всегда скопилась толпа студентов, однако на правах педагога Эрнест Измаилович добрался до кассы, минуя очередь. От вопроса о поставщике, у которого вчера мужчина приобрел товар лавки, кассирша, маленькая болшеголовая девушка с прищуренными глазами, раздулась в смятении, и лишь сказала, что ближайшие поставки будут только через месяц, их завозят только по утрам, а краски меланхолик купил у кого угодно, но только не у поставщика их лавки. Этот ответ не показался Эрнесту удивительным, собственно, такое развитие событий он и предвидел. Однако лишь подтверждалась мысль художника: в нынешней ситуации разобраться будет нелегко, возможно, даже нереально.

На выходе Эрнест столкнулся с лаборантом его академии – Максимом, который нехотя поздоровался с преподавателем и поспешил исчезнуть с глаз его долой. Этот молодой человек пытался пробиться в ряды студентов академии последние три года, и все это время меланхолик прикладывал любые усилия, дабы помешать ему. Можно сказать, между Эрнестом и Максимом с самой первой их встречи зародился дух соперничества, плавно, но быстро, перетекший в настоящую вражду. Мужчине довелось обучать юношу на подготовительных курсах по живописи, которые он вел три года назад, и закрывшиеся именно из-за Максима. Этот парень был виден насквозь – уже сейчас он считал себя великим и гениальным живописцем, что мгновенно вызвало презрение Эрнеста Измаиловчиа. Нападки, давление и убеждение меланхолика так и не смогли выбить дурную мысль о своем таланте из головы абитуриента, более того Максим грозно отстаивал свое право на существование, чем немало потрепал нервишки Эрнеста, вынудив его навеки закрыть подготовительные курсы. При каждой встрече меланхолик не забывал откинуть колкость в адрес Максима, но не сегодня. Все мысли художника были обращены к волшебным краскам.

Все уже было в его руках: он мог творить собственную жизнь в буквальном смысле этого слова. Его пугало то, как легко досталась подобная благодать. После непродолжительных обдумываний и анализа ситуации Эрнест все же пришел к выводу: пускай даже, если ему придется потом заплатить за этот дар, он сделает все возможное для улучшения собственного положения, а когда настанет час отдачи долгов (если он вообще настанет), ему хотя бы будет ради чего стараться. «Сколько можно забиваться в рамки? – рассуждал Эрнест, - такой возможности больше не представиться никому на свете! Я обязан ее использовать…».

И быстрым шагом он отправился домой. Работу было решено забросить, студенты в любом случае не станут писать лучше. Минуя набережную и заглядывая в таинственные узкие дворики, Эрнест достраивал мозаику последующих действий. С каждой минутой будущее меланхолика обретало все более радужные оттенки.

Добравшись до дома, мужчина молнией поднялся на свой этаж и, войдя в маленькую квартирку, которая сейчас уже устраивала его не столь сильно, как вчера вечером, принялся раздеваться. С кухни доносились чьи-то голоса, а у порога стояли незнакомые черные ботинки. Затаив дыхание, Эрнест тихим шагом поплелся в сторону кухни. Сердце нервно дрожало. Вспоминая недавний опыт, мужчина знал: произойти может все, что угодно.

В маленьком помещении, обставленном недорогой бытовой техникой и еще более недорогой мебелью, за квадратным столиком у окна расположилась Жемчужина, смущенно беседующая с каким-то мужчиной. Прежде чем Эрнест успел представить в голове все возможные варианты личности этого человека, он узнал в нем своего друга Петра, отчего облегченно вздохнул. Завидев хозяина квартиры, Петр обернулся и громко с ним поздоровался. Лицо друга сияло, таким Эрнест его еще никогда не видел. Терзаемый беспокойством по поводу сохранности новорожденной тайны о волшебных красках, художник строго оглянул Жемчужину и устроился за столом между гостем и девушкой.

Петр был крайне увлечен рассказом о своих кошачьих полотнах, он говорил быстро и страстно, активно жестикулировал, но боялся открыто смотреть на Жемчужину и лишь изредка бросал на нее быстрый взгляд. Он абсолютно не обратил внимание на возвращение друга домой, его беседа с оторопевшей девушкой рисковала затянуться навечно, и Эрнест, не долго думая, прервал его:

- Что ты тут делаешь? – спросил он друга, сразу остановившегося и возмущенно на него уставившегося.

- Ты не пришел на работу, телефон не отвечал, я решил тебя проведать… - Петр скукожился, будто его глубоко оскорбили, и отхлебнул полуостывшего чаю, поданному, судя по всему, уже давно. – У меня же сегодня короткий день, - прибавил он чуть погодя. – Что случилось?

- Все хорошо, я просто не пришел.

- Просто не пришел? Как это? Знаешь, у тебя могут начаться проблемы.

- Пускай! Мне плевать, - пылко воскликнул Эрнест, - я, возможно, сам скоро уйду.

- Уйдешь? – вероятно, сегодняшний день был днем потрясений для Петра, - но как ты собираешься прожить на одних только заказах?

Эрнест не удосужился ответить, вместо этого он тонко намекнул гостю, что ему пора уходить, и тот понял этот намек. И хоть Петр был крайне удручен негостеприимностью хозяина, он не смел возразить. К тому же что-то доселе незнакомое Эрнесту в своем друге не давало художнику падать духом, что-то в один момент сделало Петра счастливым.

На выходе он проговорил, глядя на Жемчужину:

- Было очень приятно познакомиться с твоей сестрой! – и прежде чем услышал ответ, исчез.

Эрнест испепеляющим взглядом уставился на Жемчужину:

- Сестра? – уточнил он недоумевающе.

- Да, - девушка замялась, - ты же говорил, что мое появление ненормально.

- Хм, - на мгновение окрасившись задумчивостью лицо Эрнеста вскоре приняло удовлетворенный вид, и меланхолик похвалил новоявленную родственницу, - хорошо придумано. Но лучше бы ты просто его сюда не впускала! – он стремительно двинулся в сторону мастерской.

Следуя за ним, Жемчужина принялась расспрашивать:

- Ну что? Ты разобрался во всем?

- Нет, - безучастно отозвался меланхолик, расставляя мольберт.

- Но хотя бы что-то узнал?

- Абсолютно ничего.

- Что же ты будешь делать?

- Слушай! – меланхолик неожиданно вскипел, подлетев к Жемчужине и положив руки на ее хрупкие плечи, затараторил, - я тебе ничего не должен, ты мне тоже ничего не должна. Почему бы тебе не начать жить самостоятельно?

- Что? – дикий страх заискрился в ее больших глазах, - но я не могу! Я ничего не знаю, и не умею…

- Это не моя проблема. Жизнь бывает жестокой, вот это твой первый урок, - Эрнест устроился за мольбертом и принялся выдавливать краски на палитру, стараясь не обращать внимания на Жемчужину, начинавшую плакать. Однако вскоре игнорировать это стало непросто, и мужчине пришлось выгнать ее из комнаты, заперев за собой дверь.

Достав из заначки, о существовании которой, знал лишь он сам, купюру в пять тысяч рублей, Эрнест Измаилович стал осуществлять свою задумку.

Мужчина в течение нескольких часов трудился над изображением кейса, полного стопок купюр, в крайне реалистичной манере. Он даже не знал наверняка, стиль какого художника использовал в данный момент, но его это уже не особо заботило. Он не гнался за гармоничной композицией и красотой полотна, его основной задачей было – изобразить банкноты как можно более похожими. Когда работа была окончена, меланхолик с нетерпением откинулся на спинку дивана и принялся ждать результата. Вскоре перед ним из ниоткуда возник раскрытый кейс. Однако полного счастьем Эрнеста ожидало разочарование. Купюры оказались неправдоподобными, размытыми, да и то изображение было только на лицевой стороне верхних из них, те что лежали в чемодане ниже и вовсе были пустыми. Для Эрнеста стало очевидным, что если он хочет получить деньги, то ему придется рисовать каждую купюру по-отдельности, а тут не то что сил не хватит, так и краски быстро изведутся. К тому же чем эти деньги будут отличаться от поддельных? Ничем, это и будет самая настоящая подделка. Тогда Эрнест глубоко задумался. «Должен же быть быстрый и легкий способ обогатиться…». Его взгляд упал на с утра стоявший в центре комнаты стол с натюрмортом, полным старинных дорогих вещей. Ему без труда удалось скопировать мастерски переданную Класом текстуру и материал предметов, что подвигло его на мысль. «Золото! – воскликнул он, - я могу рисовать золото!». Работа закипела, Эрнест Измаилович принялся изображать золотые вещи всех размеров и качеств. Кольца, серьги, цепочки, блюдца и подсвечники. Все это выполнялось в стиле мастеров эпохи возрождения, что придавало неустанно, как на производстве, материализовавшимся предметам вид благородной старины.

Можно считать, что с этого момента жизнь Эрнеста Измаиловича совершенно изменилась. Отныне он окончательно забросил педагогическую деятельность, вечерами он писал дорогие предметы, а днем разносил их по антиквариатным лавкам, ломбардам или даже быстро находил покупателя. Деньги полились рекой. Даже Жемчужина мешала ему не так сильно, как в начале их знакомства. Девушка, по всей видимости, решила проигнорировать требование Эрнеста уйти, а напомнить об этом снова мужчина отчего-то не решался. К тому же он начал привыкать к ее присутствию. Жемчужина неплохо вела домашнее хозяйство, и в какой-то мере действительно стала для Эрнеста сестрой. Единственной проблемой было ее необузданное желание найти свое место в мире. Жемчужина докучала меланхолику расспросами, на которые он и сам не всегда мог дать ответ. Однажды она принялась спрашивать его, пока Эрнест писал для себя картину будущего ужина:

- А правда ли то, что Бог создал мир за семь дней?

Удивленно оглянув девушку, меланхолик поспешил ответить:

- Нет, - и тут же осведомился, - откуда ты это взяла?

Жемчужина показала ему книгу. Библия. Эрнест Измаилович манерно закатил глаза и уверил собеседницу:

- Нашла где правду искать! Тут одни лишь сказки, ни нотки здравого смысла.

- Но тут написано, как человек должен жить... - попыталась возразить она.

- С какой стати какая-то там книжка будет указывать мне, как я должен жить?

- Почему бы и нет? - Жемчужина и не ожидала ответа, поэтому сразу задала новый вопрос, - Эрнест, зачем мы существуем?

- Уж точно не для того, чтобы порадовать какого-то дядьку на небесах!

- Ты можешь говорить серьезно?!

- С чего ты решила, что должен быть какой-то смысл? Да нет его! Мы живем один раз, поднакапливаем деньжат, находим место под солнцем...

- И это все?

- Ну конечно. Нет, кто-то ставит себе великие цели, но это люди особого склада, такие больше не рождаются.

Жемчужина обреченно вздохнула:

- Я завидую тебе, Эрнест.

- Отчего же? - искреннее недоумение окутало его нутро.

- Ты не знаешь, для чего ты тут. Ты мог бы найти огромное количество смыслов своего существования. А человек, который создал меня, говорит, что в жизни смысла нет. - И полная тревоги она вышла на кухню, где просидела весь день в полном одиночестве.

Когда денег у Эрнеста накопилось придостаточно, он обнаружил, что может не только создавать материальные предметы, но и воздействовать на уже существующие, и даже менять их качества. Таким образом он сумел подлатать потрескавшийся пол в ванной,  вызвать дождь, а потом рассеял тучи для жгучего солнца. Заведующего кафедрой живописи, начавшего интересоваться отсутствием Эрнеста на работе, меланхолик вогнал в жуткую депрессию, от которой ему было совсем не до прогулов преподавателя. Причем художник смог выявить определенную закономерность: некие материальные изменения и создание предметов лучше производились за счет написания их в реалистичном стиле, погодные изменения прекрасно осуществлялись посредством стиля Тернера или Моне (а также многих других импрессионистов), а душевные переживания прекрасно передавала манера Ван Гога и Врубеля. Также интересной особенностью для Эрнеста было то, что на качества и состояние созданных им предметов он влиять не мог, в силах его было только изменить среду вокруг этих объектов.

- Знаешь, если ты не можешь влиять на меня и предметы, которые ты создал, а только изменяешь условия вокруг этих вещей, то, возможно, также и твой Создатель не может влиять конкретно на тебя, а лишь подталкивает к определенным выводам и действиям. - Ответила Жемчужина, когда Эрнест изложил ей суть своего открытия.

Эрнест давно оставил попытки с ней спорить, в Жемчужине обитал неискоренимый философ, чьему взору было заметно все, и чьи выводы неустанно озвучивались, и замирали в воздухе, ожидая критики. Они так и оставались без комментариев и вечно витали где-то в пространстве. Меланхолик научился их не слышать. К тому же он нашел способ на время заткнуть философа внутри девушки. Неожиданные подарки для Жемчужины пробуждали в ней женщину, которая немедленно гасила все размышления, обитающие в этой маленькой головке, и забивала их мелочными радостями обывателя. Он купил ей новую одежду (иначе в наряде времен Вермеера она выглядела совершенно нелепо), бижутерию, подходившую к жемчужным серьгам, которые она не снимала ни на секунду, позже Эрнест принялся дарить ей книги, что немало помогало Жемчужине освоиться в мире. Странным для художника было то, что эта, по сути голландская девушка, говорила именно на русском и умела читать. Однако ему итак крайне мало было известно о механизме работы волшебных красок, отчего он, как это в последнее время вошло ему в привычку, просто не заморачивался по этому поводу.

Все бы и продолжалось в том же духе. Эрнест бы продолжал писать и материлизовывать предметы, Жемчужина продолжала бы размышлять о смысле своего существования и адаптироваться к жизни, но как это бывает всегда, рано или поздно приходят перемены.

Петр вел себя невозможно странно. Он все чаще уединялся в своей мастерской, не спал ночами, под его большими страдающими глазами возникли внушительные синие пятна, он похудел, оттого что увлеченный работой забывал поесть, стал неразговорчивым и замкнутым. В его душе происходил какой-то неведомый процесс, и сторонним наблюдателям оставалось лишь ждать результата этого явления. В конце концов после недели плодотворной работы обезумевший от мыслей и безустанного труда Петр возник на пороге квартиры Эрнеста. Друг неохотно открыл ему дверь, опасаясь, что любитель котов начнет вести с ним разъяснительные беседы по поводу пропуска работы, но Петр уже не особо заботился Эрнестом. Он стремительно ворвался в прихожую, гремя холстами и шурша листами бумаги. В его лице крылась особенная степень сумасшествия, а также был явственно виден отпечаток недюжего волнения, которое не смотря ни на что было приятным Петру.

- Эрнест! - воскликнул художник, оказавшись в квартире друга голосом таким, будто только сейчас заметил хозяина и был крайне рад его видеть.

- Что случилось? - обеспокоено осведомился Эрнест Измаилович, уже оценивший состояние товарища как крайне мешающее его работе.

- Я абсолютно потерян, Эрнест! Это что-то невероятное...

- Ты не мог бы быть чуть более конкретным?

- Жемчужина тут? - заглядывая за угол, будто бы там он рассчитывал обнаружить девушку, с немалой надеждой спросил Петр.

- Тут-тут. Что происходит? Знаешь, у меня нет времени на всякую ерунду!

- Я ночами не сплю! Не ем, только рисую и пишу! Такого творческого подъема у меня еще не было! Сколько картин я написал за одну только эту неделю... Я еще никогда так плодотворно не работал.

Эрнест закатил глаза и устало пролепетал:

- Да, видимо, у тебя теперь еще больше котов. Спасибо, что поведал, это для меня было неизмеримо занятно! - он двинулся на Петра, стараясь вывести его за дверь, однако тот не шелохнулся.

- Я не рисовал котов! Нет! С этой темой покончено! - художник суетливо зашуршал своими рисунками, вытащил первый попавшийся и сунул в лицо Эрнесту, - Жемчужина! Она для меня муза. Как Гала для Дали! Я больше не могу рисовать ничего, кроме нее!

"Как будто до этого ты мог что-то рисовать", - подумал меланхолик, и прежде чем успел что-то сказать, Петр сделал серьезное заявление:

- Эрнест, я безнадежно влюблен в твою сестру!

Не сказать, что Эрнеста это разозлило или обрадовало. Скорее всего ему не было до этого особого дела, и к другу, и к "его созданию" он относился одинаково равнодушно. Но подобная ситуация была чревата определенными последствиями. С одной стороны ему прибавилось бы хлопот выслушивать влюбленного Петра и объяснять Жемчужине что есть что, но с другой - он мог бы убить одним выстрелом двух зайцев и, сведя друга и "сестру", смог бы избавиться от них обоих. Ведь какое дело двум голубкам до тихо работающего у себя в мастерской знакомого? Можно сказать, от решения Эрнеста прямо и косвенно зависело развитие дальнейших событий. После непродолжительной промывки мозгов Жемчужины меланхолик обрадовал друга вестью, что девушка согласна отправиться с ним на свидание.

В день встречи мужчина был необычно внимателен и терпелив. Он спокойно отвечал на все вопросы Жемчужины, молчал там, где лучше было бы промолчать, настаивал, когда это было необходимо. Эрнесту удалось убедить девушку, что для женщины отношения с мужским полом крайне важны, и чтобы состояться в этом мире Жемчужине просто необходимо хвататься за любые возможности обзавестись романтической связью.

- Петр человек хороший, можно сказать, тебе повезло, что он на тебя запал.

- Ты думаешь? - и все же девушка продолжала сомневаться, - какой-то он немного... Узкий.

- Узкий? - Эрнест буквально подскочил от восторга. Как точно Жемчужина обозвала его друга! Но он попытался сделать вид, будто не согласен с ней, - не дури. Он неплохой художник и пронырливый человек.

Девушка тяжело вздохнула. Душа ее была не на месте. Она так упорно искала себя в этом мире. Вчитывалась в книги, пыталась размышлять, а в итоге судьба приготовила ей участь музы художника, не умеющего писать на более чем одну тему. Ее собственное непонимание себя, своих достоинств и недостатков, своих прав не позволяло девушке здраво взглянуть на мир вокруг нее и осознать, на что она способна.

Вскоре явился надушенный до омерзения Петр в старом потрепанном костюмчике, старательно выглаженном, букетом цветов и широченной улыбкой во все квадратное лицо. Эрнест быстро выпроводил парочку из квартиры, лукаво пожелав им хорошо провести время, и полный довольства направился в мастерскую, забыв даже закрыть за собой входную дверь.

У Эрнеста Измаиловича были особенные планы.

Копии Вермеера и Класа он выставил в коридор ожидать своего заказчика, который явится за ними завтра. Стол от давно съеденного натюрморта мужчина отодвинул в угол к окну. Он потрудился освободить пространство мастерской. Сам Эрнест облачился в дорогой и красивый костюм, купленный совсем недавно, и очень осторожно, так чтобы не замарать одежду, принялся писать женщину.

Этот вечер он не намеревался провести одним.

Самостоятельные картины, не являвшийся пародией на полотно какого-то известного художника, меланхолик писал не так часто. Лишь в начале своего творческого пути и сейчас, когда эстетическая ценность произведения его нисколько не заботила. Но над этим полотном он решил потрудиться, отчего принялся обдумывать аспекты композиции еще давным-давно, когда только начал получать прибыль от продажи золотых изделий. Для изображения женщины своей мечты Эрнест использовал реалистичную, но при том эмоциональную манеру Серова. За счет заготовок и эскизов художник достаточно быстро наметил роскошную двуспальную кровать, на которой в полуобнаженном виде расположилась прекрасная фигуристая дева с лицом невероятно красивым. Что-то более длительное, чем парочка ночей с этой красоткой, Эрнеста не волновало. Он как-то жил вместе с одной девушкой, и серьезные отношения не пришлись ему по душе. Меланхолик сам себе утверждал, что является слишком свободной личностью, оттого и не терпит кого-либо рядом с собой. Но в действительности мужчина просто боялся делиться. Мысль о том, что с определенного момента жизни все, что ему дорого и противно вдруг станет не только его, но еще и чьим-то, неимоверно пугала Эрнеста. Он боялся потерять свою личность в другом человеке, хотя ничего не делал для того, чтобы эту свою личность усилить. Сейчас же он не продумал своих действий дальше следующего утра. Мужчина не знал, как поступить потом с той девушкой, которая вот-вот материализуется из-под его кисти. Желание и вседозволенность охмелили его и без того небескорыстный разум.

Он не жалел красок, обрабатывал внешность будущей любовницы до малейшей мелочи, руки его тряслись, а в голове возник туман, терпение быстро кончалось. Наконец, работа была законченна. С силой отбросив в сторону кисть, Эрнест вскочил с дивана, поправил свой костюм и с упоением уставился в пустоту. Через мгновение его картина метрелизовалась. На кровати, возникшей в центре комнаты, расположилась прекрасная девушка, поражено оглядывающая округу. Меланхолику стало жарко, сердцебиение участилось, а голова в конец отключилась. Он двинулся к постели, переполняемый плотскими чувствами... Однако что-то пошло не так. Увидев перед собой Эрнеста, девушка испуганно вздохнула, резко схватила покрывало с кровати и прикрыла им свою оголенную грудь, а потом и вовсе соскочила с ложа, отходя в сторону от художника. Эрнесту Измаиловичу то ли не хватило ума понять, что нарисованные им люди не умеют хитрить, и все их эмоции написаны на лице, то ли ум его потерял сознание от переизбытка гормонов, передав функции управления организмом животным инстинктам. Так или иначе, он подскочил к только что созданной любовнице, прижался к ней всем телом и принялся пылко расцеловывать ее шею. Девушка громко заверещала, начала отбиваться. Чем дольше находилась она в объятиях Эрнеста, тем громче начинала кричать от страха и возмущения. Она укусила Эрнеста за плечо и быстро выскользнула из его рук, когда мужчина от неожиданности и боли отпрянул в сторону. Продолжая громко кричать, девушка забилась в угол комнаты, предварительно вооружившись мастихином, лежащим на этюднике. Слезы хлынули из ее глаз, лицо переполненное обреченным ужасом потеряло всю ту красоту, которую так тщательно вырисовывал Эрнест. Ее истошный ор уже был слышен всей округе, он звенел в ушах меланхолика. Переполненный злости, он заорал:

- Заткнись! Хватит!

Она не унималась. Казалось, ее истеричный крик становился все громче, от нахлынувшей ярости в глазах Эрнеста вспыхнуло пламя, он готов был сделать все что угодно, лишь бы заставить ее замолчать. Вся его душа скукожилась от неистовства. Он так долго работал над ее созданием! Так много воображал о ночи с ней! А в итоге получил вопиющей силы вой, от которого лопались барабанные перепонки.

- Хватит! - вскрикнул он, схватив только что написанное полотно и швырнув его на пол. - Довольно! - Эрнест достал растворитель и выплеснул все содержимое на полотно.

Краски сопротивлялись, но вскоре начали размываться, тускнеть, а голос неудавшейся любовницы становился все тише. Тяжело дыша, меланхолик уселся на пол и обреченным взглядом уставился на полотно, стараясь не глядеть на стихающую девушку. Когда она исчезла, только его убыстрившейся сердцебиение звучало в комнате. Вдруг кто-то сзади ошеломлено вздохнул.

- Боже! Боже!

Оглянувшись, меланхолик обнаружил в дверях Жемчужину, приложившую ладони к раскрытому в ужасе рту. Своими большими напуганными глазами она оглядывала то художника, то оставшееся от девушки мокрое пятно на полу.

- Жемчужина! - Эрнест быстро вскочил, отчего Жемчужина вся затряслась.

- Ты убил ее... - беспокойно зашептала она.

- Не волнуйся, - голос мужчины задрожал. Только сейчас он начал понимать, что натворил, - это... Это всего лишь картина... - он пытался искать оправдания, но сам не особо в них верил. Болезненный ком застрял в горле, а руки вспотели. Вдруг для меланхолика стало ясно, как привязался он к Жемчужине, и как боялся ее обидеть.

- Она такая же как я! Ты... - она дернулась, приложив красивые ладони к глазам, потом быстро вздохнула и кинулась прочь из комнаты.

Эрнест не пытался ее остановить. Посидев в тишине несколько минут, он вскоре принялся отвечать на вопросы обеспокоенных криками соседей, и вскоре уверил их, что все в порядке. Жемчужина забрала свой портрет, стоявший в коридоре, и заперлась на кухне. Она не отвечала на попытки Эрнеста заговорить с ней, так что мужчина решил просто дать ей немного времени...

На следующее утро ничего не изменилось. Девушка по-прежнему оккупировала кухню, лишь ее вздохи и периодический плач стали более редкими и тихими. Обремененный раздумьями Эрнест все утро просидел в мастерской, разглядывая темное пятно в углу, служившее напоминанием о недолгом существовании той прекрасной девушки, что он нарисовал вчера, и вертя в руках пустые и изогнутые тюбики с красками. Все то время, пока в его жизни имело место чудо, он не задумывался ни о последствиях, ни о деталях. У него были волшебные краски, которые могли воплотить в жизнь все что вздумается. А сейчас... Волшебство иссякло, Эрнест вновь ощутил себя обыкновенным человеком. И денег, которые у него появились за счет продажи золота, казалось, было не так много, Жемчужина, чью важность он вдруг внезапно открыл для себя, боялась его и считала чудовищем. Ко всему прочему мужчину мучал вопрос: а может ли он считаться убийцей? Да, быть может, он создал ту девушку и имел над ней определенного рода превосходство. Но настолько ли значимее роль создателя, чем роль родителя? Имеет ли он право, в отличие от отцов и матерей, уничтожить то, чему дал жизнь в этом мире? Да, если речь идет о картине, нет - когда говорят о человеке. Но где в его живых созданиях кончается картина и начинается человек, Эрнест осознать не мог. Желание уберечь себя от самобичевания твердило о вседозволенности автора над своим творением, совесть же заставляла память снова и снова вспоминать ее истошный и резко стихающий крик...

Где-то в третьем часу дверь в квартиру зазвонила: явился заказчик копий Вермеера и Класа, широкоплечий, большемордый мужик с претензией на братка. Такие всегда заказывали реалистичные картины. Натюрмортом Питера Класа он был доволен, повертел его, рассмотрел внимательно, даже понюхал, потом обратил внимание на то, как же аппетитно нарисовано и, потянувшись в карман за увесистым бумажником, спросил:

- Девчонка тоже, наверное хорошо получилась?

- Девчонка? - сердце Эрнеста екнуло, а лицо побледнело. Он вновь вспомнил неудавшуюся любовницу и, наконец, понял, что его мучает совесть. Однако он мгновенно догадался, о чем же идет речь на самом деле, - Вы о Жемчужине? То есть... Девушке с жемчужной сережкой?

- Да-да это. - Быстро закивал заказчик.

- Подождите секундочку, сейчас принесу.

Эрнест Измаилович двинулся на кухню и принялся аккуратно стучать в дверь. Сперва никто не реагировал, однако вскоре настойчивость меланхолика принесла свои плоды, и замок двери тихо щелкнул. Заглянув внутрь, он сразу обнаружил перед собой Жемчужину, крепко прижавшую к груди свой портрет, и испуганно, но решительно глядящую на художника.

- Мне нужен твой портрет...

- Нет! - выкрикнула девушка и отскочила в сторону.

- Я ничего с ним не сделаю! Обещаю! - в сердцах воскликнул Эрнест.

- Да? Зачем он тогда тебе, если ты собираешься с ними ничего не делать.

- Я должен отдать его заказчику. Он ждет, - Эрнест тяжело вздохнул, вошел на кухню и прикрыл за собой дверь, - Прошу, Жемчужина, не усложняй. Мне итак плохо.

- Плохо? Ему плохо! Поглядите-ка - затараторила девушка, - а той красавице уже никак! Она уже ничего не чувствует!

- Жем...

- Зачем создавать человека, если не хочешь, чтобы он существовал?

- Просто отдай портрет заказчику!

- Да это все равно что отдать кому-то свою душу! А что если они прольют на него что-то? Это же отобразиться на мне! Эрнест... Ты ведь тоже не отдал бы никому свою душу?

- Смотря за какую цену, - сухо отозвался тот.

- Ты серьезно? - поразилась девушка, - ты действительно готов был бы отдать душу?

- К чему все эти разглагольствования?

- А я бы не отдала, ни за что и никогда. А ты хочешь, чтобы я сделала это по доброй воле.

Меланхолик оторопел. Им владели одновременно два желания: получить деньги за работу и угодить заказчику с неплохими связями, либо сделать шаг навстречу Жемчужине, продемонстрировав ей тем самым свое непредвзятое отношение к ней. Он удивлялся сам себе. Никогда еще в его душе не возникало столь острой нужды показать другому человеку свои благодетельные качества. Любой, абсолютно любой вопрос он решал в пользу своих интересов. Решал не задумываясь. Нынче же проблема выбора встала невероятно остро. Не до конца понимая, правильно ли он поступает, Эрнест Измаилович вернулся к заказчику с заявлением о том, что картину испортила кошка, так что он не может предоставить ее.

Мужчина, державший подмышкой натюрморт Питера Класа недовольно пробурчал:

- Художнички... - он в ступоре простоял некоторое время, решая, стоит ли требовать компенсации. Но оглядев внимательно небольшую квартирку живописца, пришел к выводу, что тому итак худо живется, оттого просто оставил ему деньги за натюрморт и ушел, не попрощавшись.

После его ухода Эрнест ощутил странную тяжесть в груди. Как будто после совершенно доброго дела душа не ликовала, а изумленно стонала, приговаривая, что поступать правильно можно было начать давным-давно. Меланхолик не чувствовал себя хорошим человеком, напротив, ему вдруг открылось понимание собственной озлобленности и корысти. Правда осознание это не приносило ему особой радости и, несмотря на то что в глазах Жемчужины возникли яркие искорки благодарности, Эрнест знал: хороший поступок настолько чужд его натуре, что не только "сестра", но и собственная его душа воспринимают это за происшествие невероятное и крайне редкое.

Надеясь избавиться от неприятного ощущения, меланхолик, собрав в пакет тюбики от закончившихся красок и безвозвратно потерянный холст с когда-то красовавшейся на нем картиной прекрасной девы, вышел на улицу и направился в сторону контейнера с мусором, планируя выбросить напоминавшие о чудесах и проблемах, связанных с ними, вещи, а потом чуть подышать свежим воздухом в ближайшем сквере. Судьба же решила распорядиться иначе, и когда Эрнест с силой зашвырнул пакет с красками и полотном на самую верхушку мусорной горы, выраставшей из контейнера, за его спиной раздался подозрительно приятный знакомый голос:

- Вижу, краски пришлись тебе по душе, меланхолик.

- Что? - он в ужасе обернулся и с еще большим страхом обнаружил перед собой того самого незнакомца, подарившего ему краски. Только теперь он уже не был столь приятным. Его таинственность, когда-то чарующая, стала пугающей. Его красивое лицо выглядело ненастоящим. А его томный голос исходил будто бы не из гортани, а отовсюду.

- Так ведь зовут тебя ученики? Ты забросил свою работу преподавателя. - Продолжил незнакомец, доставая из кармана сигарету, - сколько мечт и стремлений ты погубил! Я, право, сбился со счету, - он прикусил сигарету зубами, и она зажглась сама собой. Приметив недоумение на лице Эрнеста, незнакомец протянул ему еще одну сигарету из кармана, - Хочешь?

- Кто вы, черт возьми, такой? - отнекиваясь рукой, потребовал ответа меланхолик.

Незнакомец ехидно улыбнулся, и все лукавство мира промелькнуло в его улыбке.

- Не так важно, кто я, - проурчал он, - куда важнее, кто ты!

- Кто я? - непонимающе переспросил художник.

- Вот видишь! Ты и сам этого не знаешь! Ты - ничто. Но я могу сделать тебя всем! Я и мои краски, - в его руке возник пакет, полный тюбиков с маслом. - Что если мои краски могут никогда не кончаться? Они будут целую вечность воплощать в жизнь все, что ты только не нарисуешь.

- И что же я должен для этого сделать? - дрожащим, но заинтересованным голосом осведомился меланхолик.

- Ты должен будешь нарисовать картину. Учти, картину ты нарисуешь обязательно моими красками, и она обязательно материализуется. Если начнешь писать сперва что-то другое - краски творить чудеса не будут. А самое главное - это должна быть абсолютно новая картина! Новая манера, ни чем не похожая на какие-либо другие. Это должен быть шедевр.

- И какую картину я должен написать?

Незнакомец приблизился к Эрнесту, обошел его и, оказавшись у него за спиной, всунул ему в руки пакет с красками и шепнул тихо-тихо:

- Ты должен написать мне ад, - и он исчез, прежде чем ошеломленный Эрнест успел одарить его полным смятения и ужаса взглядом.

Эрнест Измаилович потерял способность спать. И день, и ночь он не отрывался от раздумий, снова и снова взгляд его падал на мешок с красками, мирно лежавший в углу в мастерской.

- Это так жутко, - говорила Жемчужина, которую Эрнест немедленно посвятил в курс дела (сам он удивлялся своей потребности делиться с девушкой всем происходившим в его жизни), когда меланхолик в задумчивости завтракал на кухне - неужели все, что ты создал, даже я, - результат действия каких-то темных сил? Неужели я порождение ада?

- Не говори ерунды! Ты мое порождение, порождение кисти художника! Эти краски - только инструмент моего нечеловеческого могущества. - Настойчиво уверил мужчина.

- И скоро ты планируешь от них избавиться?

- Избавиться?! Ты что?

- Но ты же не собираешься материализовать ад на Земле? - Жемчужина окинула меланхолика возмущенным взором и, нарочно гремя посудой, которую она старательно намывала, лишила Эрнеста возможности ответить (ибо перекричать этот грохот было нелегко, а после нескольких ночей без сна - и подавно).

Когда шум чуть утих, мужчина перевел стрелки разговора в другую сторону:

- Петр звал тебя на встречу сегодня. Ты пойдешь?

- Нет, - робко отозвалась Жемчужина. Она старалась избегать друга Эрнеста, разговоров о нем, упоминаний и мыслей. Всем сердцем ей было жаль одинокого художника, старательного и простодушного, но невыносимо узкого. Уже давно девушка решила, что ни в коей мере не видит Петра в качестве своего спутника жизни, однако пока что не решалась признаться в этом Эрнесту, до сих пор предполагавшему, что отношения между его другом и названной сестрой медленно, но развиваются.

- А что так? - спросил Эрнест Измаилович, но, не дожидаясь ответа, тут же заключил, - значит будешь целый день дома? Хорошо. Я ухожу на работу, вернусь где-то в седьмом часу.

- На работу? Ты идешь на работу? - изумилась Жемчужина, и невозмутимый Эрнест утвердительно кивнул.

Мужчина вскинул руку и оглянул часы, забыв, что они по-прежнему стоят. Он пытался их починить, но ни волшебные краски, ни мастера не умели что-либо предпринять в этой проблеме. Тем ни менее Эрнест продолжал каждый день носить их и по привычке проверять по часам время. О непригодности часов он вспоминал не сразу. Так и сейчас, удивленно потаращившись в циферблат, меланхолик успел крайне удивиться парадоксальному течению времени и уже успел сослать это на творившуюся в его жизни чертовщину, пока не осознал свою очередную ошибку и, сверив время с настенными часами на кухне, решил, что ему пора уже отправляться в академию.

У Эрнеста всегда был план. Практически всегда. На этот раз исключения не случилось, меланхолик отчетливо понимал, что будет делать и каким образом. Личность его заказчика была совершенно неизвестной, и не имелось ни малейшей надежды, что она когда-нибудь откроется. Тем ни менее более ясным оказалось понимание того, к какого рода силам он имел отношение. Посредник ли, или же материализовавшаяся сущность, тот незнакомец происходил из самой тьмы. И Эрнест собирался обвести силы зла вокруг пальца. Вероятно, в любой другой день любой другой человек ужаснулся бы от одной лишь идеи обхитрить сущую тьму. Сам меланхолик никогда бы на такое не решился. Однако невероятная власть и возможности, стоявшие на кону, сделали из него совсем другого человека, десятикратно усилив все его плохие стороны и практически изведя все хорошие.

В задании его была одна интересная заковырка: полотно должно быть выполненным в новейшем стиле. А он, гений копирования, неимоверно беспомощен в попытке придумать что-то свое, все его работы сухи и безэмоциональны. Поэтому Эрнест Измаилович решил обратиться за помощью к тем, кого доселе презирал, к своим ученикам. Он отыскал все те группы, у которых преподавал. Ученики удивленно встречали взглядами своего без вести пропавшего преподавателя, но вопросов не задавали: то был не первый такой случай, а меланхолик не первым таким педагогом. Эрнест всем объявил одно и то же: есть конкурс, тема – ад, все должны принести эскизы как можно скорее. После этого он принялся ждать. Ждал ли он чуда? Однозначно. Меланхолик искренне надеялся, что еще не забившие себя в рамки серости студенты со страстью и желанием примутся за работу, брызжа фонтаном идей из своих голов. С таким же искренним недоумением рассматривал он ужасные скучные идеи, переполненные банальностью и нежеланием что-либо делать. Кто бы мог подумать, что его слова о всеобщей бездарности столь значительны для учеников? Точно не Эрнест. Однако сейчас ему пришлось принять грустную реальность: все гении живописи перевелись на этом свете. Многих из них, вполне вероятно, убил он сам.

Когда надежды не осталось никакой, а студенты со своими недоидеями закончились, как всегда внезапно пришло спасение.

На кафедру, где висело рукописное объявление о конкурсе картин на тему ад, явился лаборант, держащий подмышкой стопку эскизов.

- Я по поводу конкурса, - кивая в сторону двери, заявил юноша.

Обернувшись, Эрнест Измаиловчи, который доселе с тоской глядел в окно, обнаружил перед собой Максима, того самого Максима, доведшего его до нервного срыва. Злость и презрение утихли под наплывом надежды. Подозвав юношу к себе, меланхолик услышал недовольство лаборанта в свой адрес:

- А. Это вы отбираете работы на конкурс? – на слове «вы» Максим сделал особенное ударение, - может тогда и не стоит мои работы смотреть, м?

- Кончай юродствовать и показывай, что у тебя есть, - отозвался Эрнест, с трудом сдерживающий желание повздорить с юношей.

Максим разложил перед ним эскизы.

- Автопортрет? – удивленно всматриваясь в набросок, осведомился художник, - ты читал объявление? Там же ясно написано: «тема: ад».

- А что по-вашему ад? Горящая преисподняя, где черти варят в котлах грешников? Или может быть, как у Данте, разные наказания на разных кругах ада? – парировал Максим. – Если это ваш ад, то смею заявить о вашей пошлой банальности!

«Все еще умеет громко и красиво говорить…», - приметил Эрнест и, чувствуя покалывание надежды в груди, внимательнее присмотрелся к эскизу. Этот рисунок значительно рознился от представленных студентами. Максим нарисовал сам себя в ободранной грязной одежде, протягивающим вперед костлявые руки, на которых лежала пара монет, спутанные волосы спадали на исхудавшее лицо, а туманный взгляд был полон мертвой покорности судьбе.

- Состояние, когда человек уже слишком потерян, чтобы суметь подняться на ноги, но еще слишком жив, чтобы умереть. Когда он возводит себя в стан раба прохожего, и поклоняется тому, кто подал ему милостыню, как идолу. Когда он разучился думать, но все еще умеет видеть и слышать. Что это, если не ад?

Эрнест довольно поднял брови и сжал губы. «Да, - думал он, - да, это может подойти. Ново. Да и азарта мальчишке не занимать. Может лихо написать эту картину…»

- Знаешь, Максим, - осторожно начал Эрнест, - пиши эту картину.

- Что? Вы хотите сказать, вы принимаете ее на конкурс? – изумился тот.

- Да.

Максим не сумел скрыть своих эмоций. Рот его раскрылся в удивлении, при том на лице возникла чуть безумная идиотская улыбка:

- Не знаю даже, что сказать. Я уж думал, что все. Потеряна для меня эта возможность…

Эрнест иронично посмеялся внутри себя. Еще минуту назад точно такие же мысли гудели у него в голове. Он дал Максиму свой домашний адрес, чтобы тот сразу передал законченное полотно ему в руки. И пожелал юноше удачи.

Задерживаться в академии меланхолик больше не стал. Заведующего кафедрой по-прежнему терзала депрессия (конечно, ведь Эрнест ее не отменял), так что проблем у Эрнеста Измаиловича не предвиделось. Так или иначе, даже если бы они начались, пожизненный запас волшебных красок уже был практически у него в кармане. Первый этап плана завершился успехом, меланхолику оставалось лишь ждать, когда Максим напишет свою картину, тогда Эрнест хорошенько изучит манеру и колорит и создаст волшебными красками ее абсолютную копию. То будет его победой над злыми силами, зазнавшимися в своей хитрости и коварстве.

Переполненный самодовольством он посвятил весь день ничегонеделанию, выслушивал задумчивые речи Жемчужины, не решаясь вставить в ее туманное повествование собственную реплику, проверял положение дел в интернете (что в действительности его малоинтересовало, и меланхолик лишь пытался коротать таким образом время). Он перевелся в режим ожидания, и какими бы упоительными не были моменты лени, страшная мысль, будто после обретения волшебных красок, вся жизнь его превратится в подобное существование амебы, крылась в глубине его души. Мысль эту он старательно отгонял, вешая на нее клеймо "бредовой". Однако происхождение ее было откуда-то из вне, такая дума относилась к разряду тех, которые человек черпает из окружения, которые преподносятся на блюдце ему свыше, и как бы не старался он искоренить ее, воздух, земля и каждый атом мира мистическим и необыкновенным образом внушали ее вновь.

 Эрнест боялся подобных раздумий. Эго его было столь развито, что предположение, будто не все его суждения и решения происходят из его мозга, а доставляются откуда-то извне, приводили меланхолика в ужас. Будь он истинным творцом, в чье существование в современном обществе доселе не верил, давно привык бы к этому естественному процессу человеческого мышления. Эрнест бы знал, что любая мелочь способна подвигнуть человека на создание чего-то нового, необычного, он бы знал, в чем заслуга мира, а в чем заслуга творца. Мысль рождается из материи реальности, разум преобразовывает ее в шедевр. Однако считать себя гением копирования, довольствуясь мнимым суждением, что он движется по более рациональному пути, чем коллеги-художники, не имеющие таланта, но терзающие себя желанием себя проявить, было куда проще. То было мировоззрение инвалида идей и желания, посчитавшего свое отличие преимуществом.

Когда вечером Эрнест погружался в сладкий сон ни в чем не нуждающегося человека, он и представить не мог, что ждет его утром...

Проснувшись, но еще не открыв глаза, он услышал чье-то мерное дыхание и пристальный сверлящий взгляд. В ужасе Эрнест дернулся и вскочил, опасаясь, что темная сила прознала о его намерении обмануть ее и решила нанести удар первой. Мужчина стукнулся лбом об сидящего возле него человека. Послышалось женское хихиканье, а знакомый юный голос озорно заверил:

- Успокойтесь, Эрнест Измайлович, это всего лишь я!

Напротив как ни в чем не бывало уселся Максим, рассекая своей сияющей улыбкой воздух. Позади стояла Жемчужина, она с интересом рассматривала нового для нее человека, находя забавным не столько комичный удар Эрнеста о костлявое плечо Максима,  сколько ту приятную физиономию, разместившуюся на лице молодого человека.

- Что? Что такое? Ты уже написал картину? - это были первые вопросы, пришедшие Эрнесту на ум.

- И да, и нет, - с ноткой равнодушия отозвался Максим, - я обозначил композицию и сделал построение лица. Но моя хижинка слишком мала для картины такого уровня! Эрнест Измайлович, я немного поработаю у вас в мастерской, а? - юноша скорчил рожицу а-ля невинный ребенок, чем вызвал новый приступ хихиканья раскрасневшейся Жемчужины.

- Обязательно было сидеть тут, пока я сплю?! - возмутился Эрнест, растирая сонный глаз, - можно было хотя бы дать мне возможность спокойно проснуться!

- Я решил, что спросонок у вас возникнет меньше желания со мной спорить и вы дадите мне добро. - Он натянуто улыбнулся.

"Хитрец, а! Ведь тут он прав... - пронеслось в кружащейся и звенящей голове меланхолика, - а ладно, пускай! Может, так быстрее он сделает свое дело!".

Эрнест снисходительно кивнул, на что Максим радостно подпрыгнул и в сопровождении Жемчужины ринулся обустраиваться в мастерской художника.

Кажется, слово "немного" совершенно по-разному трактовалось в головах Эрнеста и Максима, и когда меланхолик ожидал ухода юноши где-нибудь к обеду, молодой человек оставался в квартире художника допоздна, нацеливаясь и ночевать тут же. Уговоры и намеки не действовали, наиболее весомый аргумент о нехватке спальных мест разрушила Жемчужина, отчего-то ставшая горой перед Максимом. Девушка отыскала в древней кладовке старый матрас, хорошо его прочистила, и заправила новым бельем. Ко всему прочему она заявила, что совершенно не против, чтобы Максим разместился со своим матрасом в мастерской, где на диване уже долгое время спала она. Ее подготовленность и довольное лицо Максима принуждали Эрнеста к мысли о заговоре. Однако ему пришлось уступить, ведь личность названной сестры стала для него неизмеримо авторитетной. Опасаясь делить себя с любимой женщиной, меланхолик сам того не замечая попал в матриархат собственного творения. Да, его бытие было насыщенно иронией.

Удивительно, как быстро и стремительно человек может влететь в чью-либо жизнь. Иные даже производят небольшой взрыв, как метеорит, столкнувшийся с землей, когда врезаются в давно устаканенный уклад. Максим любил говорить о свободе человека от социума, он любил толкать бунтарские речи, однако предпочитал жизни самостоятельного индивидуума существование под стать актинии: выискивал себе эдакого рака-отшельника и, взобравшись ему на панцирь, кормился объедками. Он был мастером-приживалкой. Он умел делить с кем-либо квартиру и не платить за проживание ни гроша, друзья угощали его вкусными обедами, многие из них подрабатывали в известных заведениях и в любой момент предоставляли Максиму скидки. Юноша отплачивал им довольной улыбкой и хорошим отношением. Сложно было назвать его паразитом. Хоть и присутствие его в жизни очередного рака-отшельника не было обоюдно согласованным, он не приносил никаких хлопот, и жизнью своей походил на бездомного пса, что не охраняет ни чей двор, но подкармливает его вся деревня.

Максим умел нравится людям, не прикладывая к этому каких-либо усилий. Его не столь красивая внешность: вытянутое худощавое тело, длинный нос с горбинкой и треугольное лицо с огромными серыми глазами, - обладала уникальным очарованием всеобщего любимчика. Вместе с врожденным талантом к живописи обаяние превращало юношу в эдакого антипода Эрнеста, чем сильно будоражил мелочную и завистливую душу меланхолика. Но он терпел. «Цель оправдывает средства», - твердил Эрнест Измаилович, пока Максим переворашивал все в его мастерской. «Цель оправдывает средства», - шептал он, слыша тихие философские беседы, ведшиеся между Максимом и Жемчужиной в темноте спящего дома. Эта фраза стала его девизом. Он трепетно лелеял мечты о приобретении волшебных красок, его интересовало уже не столько безграничное богатство, сколько будоражила мысль о возникновении в его серой жизни обыкновенного зарабатывателя денег невероятной цели, которую он может воплотить, к которой он ревеснто стремится, и лишь для него одного она существует.

Каким бы невыносимым не казался юноша Эрнесту, меланхолик не мог не отметить: работал он не покладая рук, с азартом истинного творца. Живопись была его воздухом, его пищей. Все предметы воспринимал он сначала с точки зрения художника, а потом уже человека. Выпивая в редкие перерывы чай с Жемчужиной, он поражался красивому распространению света в напитке, присматривался к рефлексам, в его голове мгновенно возникала живописная картинка, и иногда казалось, что все на свете Максим видит глубоко и живописно. Посуда, мебель, звери, люди – все было для него ненаписанной, но уже существующей картиной. «Иногда, - говорил он во все уши слушающей Жемчужине, - я поражаюсь тому, насколько неживое бывает живым, а живое –мертвым. Как черное бывает светлым, а белое – темным. Все в мире обладает равнозначными, но противоположными гранями, и они не то что сосуществуют друг с другом, они просто не могут существовать друг без друга. – добавил потом он, снисходительно и чуть грустно улыбнувшись, - Ты, наверное, не понимаешь, о чем я говорю». «Понимаю…», - шепотом таким сокровенным, будто открывала свою величайшую тайну, отозвалась Жемчужина.

В моменты подслушивания таких вот разговоров Эрнест в благоговейном ужасе хватался за сердце. Максим был для него истинным чудом – он был настоящим художником, гением. Меланхолик боготворил великих мастеров прошлого, но все свое существование связал с мыслью, будто в наше время оккупации высокого пошлым и безликим современным искусством, истинные творцы шедевров окончательно перевелись, и мужчина не допускал ни единой возможности, что это его убеждение может оказаться ошибочным. Тем ни менее он не только сильно заблуждался, но и пригрел эту зарождавшуюся величину живописи у себя на груди, и судьба Максима, как и его художественная карьера на данный момент зависела от меланхолика. Такие мысли о гениальности юноши могли бы быть уничтоженными самим Эрнестом, однако чем ближе подходил юноша к завершению своего полотна, тем больше они оправдывались, и тем взволнованей становился Эрнест Измаилович, осознавая себе свидетелем зарождения нового шедевра.

Не менее значитльным и неоднозначным стал Максим для Жемчужины. Впервые девушка столкнулась с кем-то, кто давал ей кое-какие ответы, на вопросы о смысле жизни.

- Если бы нам нужно было знать смысл нашего существования, мы бы его знали! – заверил Максим, когда Жемчужина обратилась к нему со своей извечной темой. Ответы Эрнеста о не существовании смысла и переполненные толстых намеков заявления Петра, что смысл его жизни в Жемчужине, казались вовсе не такими интересными, как слова Максима.

- То есть ты хочешь сказать, что незнание – не враг человека, а неотъемлемая его часть? – Жемчужина давно заметила за собой способность красиво излагать свои не менее красивые мысли, и незаметно гордилась всякий раз, когда замечала это достоинство.

- Скорее даже это наша благодать! Это наша свобода. Как нелепы и скучны те люди, у которых предназначение есть с самого их рождения! Другое дело те, кто искал свой путь и пришел к нему, встал на него и двинулся вперед. Мир очень многогранен, как живописец я вижу это отчетливо, и осознаю себя такими же граненым. Ничего не бывает однозначным, даже незнание в глобальном плане обретает скорее положительный оттенок, - Максим широко улыбался, ему полюбились разговоры с Жемчужиной. Она была умна, она мыслила, и даже если заблуждалась – она хотя бы пыталась понять, а не верила на слово.

- А ты веришь в Бога, Максим?

Юноша задумался и вскоре ответил, вытягивая слова:

- Думаю, что да. Я не люблю слепую веру. Веру в существование и веру в не существование. Но по-моему каждый человек – и есть Бог.

- Как это? – поразилась Жемчужина, приготавливаясь слушать.

- Ну говорят же, что Бог есть везде одновременно, а я немного переосмыслил это, - начал Максим рассеяно и осторожно, боясь не правильно выразить свою мысль, - все живое и не живое связанно друг с другом одними законами, одними тенденциями. Мы – маленькие частички всего, а все – множество нас. Если вещь существует – значит, она должна существовать. Когда люди осуждают какое-либо явление, они противятся самому мирозданию, мы не можем отменить гравитацию, но пытаемся отменить друг друга. Осуждаем друг друга по вкусам и расовым принадлежностям, и вечно говорим о правах. Глупо, как по мне. Если человек есть, значит, ему должно быть. Пускай он не приносит пользы, не нам судить о степени его необходимости. Мы спорим о религии, и при этом одинаково правы и неправы. Истина заложена в мозгу каждого человека, это такой пазл. Мы живем в обществе, поставившем себе огромное количество ограничений, приносящих скорее вред, чем пользу. Все потому что сами мы боимся своего потенциала. Представь, что будет, если вдруг исчезнут все законы, правила? Нет государств, нет традиций, есть просто люди и мир вокруг. Тогда все вдруг станут равны, и не увидеть это будет невозможно. Все потеряет смысл, но все станет предельно ясно. Тогда человек вдруг поймет – он творец своей жизни, в зависимости от того, как строит он ее, меняется реальность вокруг. Человеку не надо пытаться изменить мироздание, оно само перестраивается под стать человеку. Он видит то, что хочет видеть, и только это существует. А видит он как правило то, что говорят ему видеть. Но в примере совершенно независимого человека его взор не ограничивают, он видит все и все существует. Ведь Божественность не в деянии, оно в созерцании. Мы погрязли в деятельности и давлении друг друга, наши ценности столь же противоречивы, как наши грехи. И существование созерцателя без цели и статуса для нас ничтожно. Боюсь, цивилизация наша в стремлении достичь совершенства побежала навстречу краху и до сих пор этого не поняла.

- Но почему тогда мы идем в сторону этого краха с самого начала человеческой истории? Почему никто не подсказывает, как надо?

- Созерцание. Созерцание, а не деяние. Мы никогда не получим ответы на свои вопросы, потому что вопросы эти не вписываются в план мироздания. «Почему я несчастлив», «почему люди такие злые?», «почему жизнь несправедлива?», разве Бог создал эти проблемы? Нет. Мы засунули себя в мир, который построили сами, и мы сами преподносим себе все те проблемы, которые у нас имеются. Мы создали слои населения, богатство, от неравенства во всем кроются наши беды. Но мы как малые дети ищем козла отпущения, сваливаем несправедливость на абстрактные понятия и ищем ответа у тех, кто даже к проблеме и не причастен.

- А зло? – вспоминая чертовщину в жизни Эрнеста, спросила Жемчужина, - всякие сверхъестественные создания, приносящие людям беды. К чему тогда они?

- Никогда не сталкивался с таким, - качнул плечами Максим, - но если черти и бесы и существуют, то играют они на отступническом поведении людей. Совращают материальным, а потом напоминают о потерянном духовном. Если они существуют, то должны существовать, значит в этом есть необходимость, и если они возникают в чьей-то жизни, значит человеку этому их испытания нужны. – Он помолчал, оглядывая свою картину. Потом отошел на пару шагов назад, обернулся к Жемчужине и пролепетал, - а знаешь что в этом самое интересное? Что я могу быть абсолютно неправым, и мир может быть построен совершенно иначе. Но для меня он существует именно таким. – Максим подозвал к себе Жемчужину, - но хватит на этом, я закончил свою картину…

Девушка робко приблизилась к нему и, встав рядом, устремила пытливый взор на сверкающее сырыми красками полотно. Ей еще не доводилось видеть такой красоты. Столько боли, потерянности, глубины… Краски переливались, разговаривали друг с другом, большие страстные мазки рассекали внутреннее пространство картины, создавая впечатление звенящего воздуха. Размытое бледное лико сияло всеми чувствами одновременно. Герой картины был и жалок, и противен, потерян, искренне любим и столь же искренне ненавистен. У Жемчужины не находилось слов, чтобы прокомментировать полотно, отчего она смиренно молчала, поддавшись впечатлению. Максим осторожно положил руки на ее хрупкие плечи и прошептал нежно:

- Спасибо за твои вопросы. Без разговоров о свете не написать тьму.

Жемчужина довольно сжалась, напуганная новыми приятными чувствами. Эрнеста дома не было, отчего парочка принялась ожидать его, убивая время чаем и разговорами, бытовыми и высокими. Со смущением девушка обнаружила: ей безумно нравится Максим, и чувство это разделенное.

Тем временем Эрнест неторопливым ходом возвращался домой, проходя через весеннюю мостовую. Пока еще робкое молодое солнце с трудом пробивалось сквозь густую вату облаков, но уже по-юношески резво и храбро обжигало мир. Со временем оно научится расстилать тепло по воздуху, накаляя его до треска, а пока что акцентировало внимание на расточительном нагревании отдельных элементов мира. Утки громко крякали и, как собаки, следовали за людьми, шедшим по краю мостовых, надеясь, что прохожий кинет им кусок хлеба. Чайки же оказались менее церемонными и с остротой хищных птиц налетали на объедки, подачки голубям и иным птицам, а, бывало, и вовсе вырвали еду у людей из рук. Каждую весну город превращался в птичий двор, наполнялся гоготом и гамом, хлопаньем тысяч крыльев. Эрнест любил это время. В подобные часы невозможно почувствовать себя одиноким. Он всегда таскал с собой буханку хлеба, дабы подкормить пернатых горожан. Так и сейчас, остановившись у гранитной ограды реки, меланхолик принялся бросать хлеб уткам, наблюдая, как чайки белой стаей пикируют к воде, а на тротуарах собираются толстые, с глазами идиота голуби. Но вот возник редкий гость: настоящий черный ворон. Он сел на ограду против Эрнеста и уставился пытливым холодным взглядом прямо на меланхолика. Мужчине стало не по себе. Будто за ним следили, будто он являлся чьим-то экспериментом. В нем начала развиваться мания преследования, но Эрнест Измаилович не решался ее искоренять, принимая за нелишнюю в его положении осторожность. Стараясь игнорировать черную птицу, мужчина поддался раздумьям. Петр разыскал неплохую респектабельную выставку, где собрались бы многие важные люди, потенциальные заказчики. Друг-живописец предлагал меланхолику принять в ней участие, продемонстрировать свой талант копирования. На подобные мероприятия Эрнест обычно соглашался не задумываясь. Сейчас же его терзало сомнение. Заполучив волшебные краски, он мог бы навсегда забыть о какой-либо работе. Но только ли деньги оказывались так для него важны? Эрнест любил восхищаться великими художникам былых лет, он гордился своими способностями, своим преклонением перед гениями. Так часто и громко говорил он студентам о том, какая же это благодать - служить под знаменем великих, не тешить себя мнимыми мечтами, а на практике переживать и заимствовать талант гениев. Выходит, все те речи были пустыми, самообманом, чтобы хоть как-то превознести свое ничтожество. Иначе раздумывал бы он над необходимостью принятия участия в выставке?

Он не успел прийти к выводу. Даже нисколько не продвинулся на пути к его получению. Оказавшись дома, он встретил перед собой довольные лица Жемчужины и Максима, и размышления пришлось отложить на потом. Его ждала картина.

С горечью поверженного воина признал меланхолик гений юноши, когда взглянул на это новое полотно. То, что он нарисовал, был истинный ад. Не с христианской точки зрения, с душевной. Эрнест и представить не мог, что картина может быть такой живой и многогранной. Все в ней было безупречно: композиция, цвет, перекликание оттенков и связь мазков, - и это идеальное со всех сторон полотно передавало информацию до отвращения страшную. Эрнест готов был поклясться – смотря на оборванные лохмотья героя портрета, он чувствовал тухлый запах помои, слышал его прерывающееся тяжелое дыхание, взволнованное биение сердца, и звон монет, ударяющихся о твердые костлявые руки. Максиму не нужны были волшебные краски, чтобы картины его материализовались, а Эрнесту и с чудом не удавалось создать предметы столь же полные и неопределенные.

Момент истины настал. Максиму как-никак пришлось распрощаться с Эрнестом и его квартирой, довольствуясь лишь обещанием, что его будут держать в курсе новостей конкурса. Только Жемчужина не собиралась с ним так скоро расставаться и с разрешения меланхолика отправилась проводить Максима до его последнего места жительства. Эрнесту это даже было удобно: никто не помешает его работе.

Тщательно и досконально изучив труд юного гения и сделав множество проб и набросков, Эрнест выдавил сияющую волшебную краску на палитру, набрал необходимый цвет и сделал первый мазок…

Когда за окном сгустились сумерки, и полупрозрачные шторы мастерской засияли электрическим светом фонарей, кухонные часы показывали полдевятого вечера. После прекрасно проведенного со своим новым другом дня Жемчужина, окрыленная счастьем и невиданной легкостью, влетела в квартиру Эрнеста и, обнаружив художника в мастерской, задумчиво уставившегося куда-то вперед, принялась быстро и восторженно рассказывать, как чудно вдруг стало все вокруг нее, и как хорошо ей было в компании Максима. Эрнест Измаилович послушно и безэмоционально кивал в такт ее словам, и девушка без труда догадалась: он ее не слушает. Тогда она приблизилась к нему, чтобы увидеть то, на что он так внимательно уставился.

У противоположной стены стояло два полотна: шедевр Максима и его абсолютная копия с незаконченным лицом.

- Что? Что это? – спросила Жемчужина обеспокоенно, чувствуя как страх, скользнувший от сердца до пяток, подкармливается недоверием Эрнесту.

- Я почти закончил, - как в тумане отозвался меланхолик, - еще чуть-чуть и все блага мира будут моими!

- Но ты же обещал мне! Ты говорил, что не пойдешь на поводу злу! – вскрикнула девушка, лихорадочно закачав головой.

- Я и не иду! – Эрнест вскочил, схватил Жемчужину за руку, пока она не успела воспротивиться, и голосом одержимого начал объяснять, - он думал я не сумею! Он думал, раз я не могу придумать что-то свое, то буду терзаться и мучиться в попытках, но так и не выполню уговора. Смотри же! Я нарисовал абсолютно новую картину! Никто больше не знает, что она не моя, это шедевр, это ад, и написана она моей кистью!

- Как же ты не понимаешь?! Если ты напишешь это своими красками, это сбудется! Максим станет героем своего же полотна! Он станет таким, как… – она указала на картину с человеком погребенной души, - таким, как тут.

Меланхолик впал в смятение. Об этом он почему-то не задумался. Наверное, уже сейчас он вновь забыл о последствиях. Однако лицо его не выказывало сомнения, он не собирался отступаться от плана.

Видя это, Жемчужина бросилась ему в ноги и замолила:

- Прошу! Прошу, Эрнест! Не надо! Не делай этого! Я… Я люблю Максима, я этого не переживу!

Сердце меланхолика бешено заколотилось, вены стыдливо запульсировали.

- Умоляю... – прижавшись к его тощим ногам рыдала названная сестра, - я знаю, я верю в тебя! Это тебе не нужно! Ты творец великих копий, вседозволенность лишь портит тебя!

Что-то в голове меланхолика щелкнуло. Что-то громко воспротивилось жадности и корысти, наливая душу решительным желанием стать на непростой, но верный путь, совершить подвиг и пожертвовать счастливой жизнью богача ради девушки, ставшей для него родной, ради юного гения, надежды всей современной живописи, и ради собственной души.

- Хорошо, - сжав руки в кулак и стараясь утихомирить гул в ушах, проскрежетал Эрнест, - хорошо.

Это было самое непростое решение в его жизни. Перед сном он долго еще глядел на полотно Максима и с завистью думал: «Почему же мне не достался талант художника? Почему я никогда не смогу стать великим?..».

 

По выставочному залу прогуливалось огромное количество важных персон. Обыкновенные посетители с робостью крестьянина поглядывали на высокомерных критиков и псевдоинтеллектуальных денежных мешков. Картины всех мастей и различных мастеров красовались на картоно-белых стенах. Участники вставки "Современного отечественного искусства среди молодых" во все рты улыбались влиятельным гостям, воротили носы от "недалеких" посетителей и украдкой переглядывались, обоюдно мучаясь тайной главного события выставки - картины закрытой темной матовой тканью, демонстрации которой выделят особое выставочное время. Художники завистливо перешептывались, а богачи воображали, как выкупят это таинственное полотно назло всем остальным.

Весь вечер Жемчужина разглядывала лица посетителей выставки, каждый раз оборачивалась на входящих, отчего Петр, постаравшийся выглядеть сегодня успешным и талантливым человеком, но по факту придавший своему образу еще большую жалость, без труда догадался: она ждет кого-то. Эта неизвестная личность не появилась вплоть до того момента, как выставочная программа подошла к событию дня, и учредительница мероприятия начала свою речь по поводу нового полотна, подобного которому мир еще не видел.

- Сегодня я хочу представить вам картину доселе неизвестного молодого человека, - начала тонкая, покрывшая свое стареющее лицо слоями косметики, женщина.

"Не может же он пропустить свою первую выставку!",- украдчиво слушая речь, терзалась Жемчужина.

- Это несомненно гений нашего времени! Ему удалось передать те чувства, какие иногда не может показать даже лицо человека.

"Я точно помню!, - не унималась девушка, - я отправила ему несколько сообщений...".

- Для меня честь представить вам это полотно! - под звуки аплодисментов шедевр избавили от гнета темной ткани, и на всеобщее обозрение выставилось полотно Максима.

Жемчужина принялась вертеться, лелея надежду, что ее друг уже пришел, она просто не заметила его из-за своего навязчивого волнения.

- Все в порядке? Жемчужина? - Петр начал поистине беспокоиться за девушку.

- Да, я просто... - она не успела договорить, так как последующие слова учредительницы выставки повергли ее в шок, вонзив миллионы острых иголочек прямо в сердце.

- Картина "Ад". Автор - молодой талант Вербицкий Эрнест Измаилович. 

Зрители захлопали в ладоши, наполняя зал трескающимся воздухом, меланхолик под гул восклицаний и одобрения приблизился к своему полотну и принял поздравления учредительницы.

"Но... Как? Почему?", - Жемчужина была абсолютно потеряна, люди вокруг, шум, радость, восхищение - все это стало таким далеким, погрязло в тумане непонимания и страха. Она встретилась взором с взглядом Эрнеста, и в его карих глаза щелкнула странная искорка, столь же ослепительная, как визг молнии. Гром прорычал в душе Жемчужины и, попятившись, она выползла из выставочного зала.

Меланхолик знал: его поступок будет неожиданным для названной сестры, но он настойчиво убеждал себя, что она легко это переживет. Правда сейчас ему хватило ума догадаться, насколько серьезно потрясение девушки и, прорываясь сквозь ряды ошеломленных обожателей, стремившихся немедленно пообщаться с автором сего шедевра, незаметно выскочил на улицу вслед за ней.

Промозглый ветер ударил в лицо, и легкие мигом закоченели от его мертвого дыхания. Моросил мерзкий дождь, посыпавший траурные тротуары мелкой россыпью прозрачного бисера. Эрнест видел, как Жемчужина пошатываясь шла в направлении метро. Он стремительно последовал за ней, не замечая даже, как Петр составил ему в этом компанию. Когда он оказался в зоне ее досягаемости, и девушка могла слышать пылкие речи обманщика, она преисполнилась сил и зашагала быстрее и решительнее. Жемчужина точно не знала куда и зачем идет, но что-то тянуло ее в нужном направлении.

На небольшой пешеходной улочке позади замысловатого собора с куполами, обрамленной пока еще мертвым парком и холодным каналом, на скукожившейся от прохлады земле полулежал бездомный. Завидев его, Жемчужина ринулась к нему и, под пылким взором Эрнеста, наблюдавшего за происходящим с расстояния, окликнула нищего. Тот поднял на нее глаза-пустшки, его спутанные длинные волосы закрывали лицо, но не узнать человека было невозможно. Это был Максим. Девушка начала разговаривать с ним, но он будто бы не слышал и не узнавал ее. Робко и повиновено протянул бездомный свои костлявые голодные руки ладонями вверх. Жемчужина взором покойника оглядела эти руки и, дрожа от еще непонятого горя, дала ему пару монет. Вся радость земли и все ее горе заплясали на лице потерянного Максима.

Жемчужина как замороженная осталась стоять возле него, пока к ней не приблизился Эрнест и, положив руки ей на плечи, шепнул:

- Не волнуйся! Я все исправлю! Доверься мне. - Он отвел ее в сторону, поражаясь спокойствию и покладистости девушки.

- Что произошло? - спросил Петр, украдкой оглядываясь на лишенного способности мыслить бездомного, - я где-то его видел раньше...

Эрнест отпустил Жемчужину и принялся вешать лапшу на уши друга. Он так увлекся, что внезапный крик Петра завибрировал по всему его телу:

- Жемчужина, нет!

Эрнест оглянулся туда, куда устремился ошеломленный взгляд товарища.

Жемчужина взобралась на ограду набережной, обернулась на людей стоявших позади, приняв именно ту необычную позу, в какой запечатлел ее Вермеер, и под гул дрожащего сердца Эрнеста сиганула в ледяные воды канала.

Свидетели столпились вокруг мостовой, взволнованно ропща и указывая пальцем в воду. Никто не решался прыгнуть, а обезумевший Петр забегал вдоль ограды, невнятно выкрикивая какие-то нелогичные, но страшные по произношению слова. Эрнест взглянул на водную гладь, Жемчужина не всплывала, худшие его опасения подтверждались. Прежде чем иные успели сделать вывод, меланхолик кинулся в свою квартиру, все нутром чуя, как непонимающий, но что-то вспомнивший Максим сверлит его глазами.

Меланхолик со скоростью света долетел до дома, ворвался в квартирку и подбежал к стеллажу на кухне, где Жемчужина хранила свой сокровенный портрет. Он взял его в руки и ужаснулся: изображение потускнело, потрескалось и начало расплываться. Лицо девушки поддалось каким-то невиданным метаморфозам. Вскочив с полотном в мастерскую, меланхолик, выдавливая волшебные краски прямо на пол и там же смешивая их, предпринял отчаянную попытку восстановить портрет, пока не поздно. Но любые его попытки обрекались на провал. Снова и снова лицо размывалось, после двух часов борьбы со смертью, меланхолик, содрогаясь, сдался. Слезы покапали на исчезающий силуэт Жемчужины.

Эрнест положил голову на руки: она стала весить несколько сот тонн. Мысли и горе раздавливали ее с бесстыжей легкостью. Как никакое иное это понимание было явственным - Жемчужина умерла.

Сложно сказать, сколько он так пролежал на полу у размокшего портрета. От помутнения его отвлек звонок в дверь. Терзаемый несбыточной надеждой на воскрешение сестры, Эрнест Измаилович ринулся к двери, но не обнаружил за ней никого. Только пакет стоял у его порога. Внутри мужчина обнаружил гладкие и новенькие тюбики с красками. И больше ничего. Ни слов о том, что случилось, ни комментариев его поступков.

Сам не зная зачем, меланхолик вскинул руку и посмотрел на свои любимые наручные часы, секундная стрелка тихо тикала по циферблату. Они снова пошли.

                  

    

 

 

  

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

Когда заиграл джаз