Помочь сайту
Поздравления
Я ушёл
1 февраля 2020 -
Наталья Волохина
- Вы кто?
- Вежливый. А ты кто? Кем себя представляешь?
- Я? Я-а…
- Ну!
- Я…
- Чего мямлишь? Ты - самоубийца. Другие здесь не ходят. Не нравится? Ну, убийца.
- Я никого не убивал!
- А себя? Ты же человек… был. Значит, человека убил. Так?
- Выходит, так.
- Выходит… и входит. Вон - река, в какие вы любите входить дважды. Давай. Ты ж за этим сюда пришел.
-Не-е-ет. Там огонь.
- А чего тебе терять, все одно помер. Стрелять себе в башку не побоялся, а огонь, видишь ли, ему не нравится.
- Забываю все время, что тела нет, и бояться нечего, но в огонь как-то не хочется.
- Зачем тогда пришел?
- Я не специально. Как упал, так и пошел, куда глаза глядят… А, ну да, глаз тоже нет. Просто пошел.
- Нет, не просто. Тебе ж на тот берег охота.
- На какой?
- На правый.
- Зачем?
- Чет ты затурканный совсем. Ну, посмотри. Да на тот берег, куда пялишься?
- Ой! Лика!
- Лики. Полно ликов. Они ж все почти святые.
- Лика-а-а!!!
- Не ори. Все равно не услышит. Ты разве не заметил, что тут звуков никаких нет.
- Нет, в смысле, звуков нет, я заметил. Там тётя Тося.
- И тетя Тося и папаша твой…
- …и Ринат.
- Сосед? И он там.
- А почему не слышно? Ри-и-и-на-а-а-т!
- Не ори, полоумный! Хотя, с самоубийцы что взять. Говорю же, не слышно. Ну да, ты ж Фома… был. Фома неверующий. Ты зачем сюда пришел? Чтоб на тот берег перебраться. Так?
- Я не знаю.
- Чего не знаешь? К Лике своей хочешь?
- Хочу, конечно. Но я не знал, что она там.
- А чего тогда стрелялся?
- Ну…
- Баранки гну. Иди, Раван, раз пришел.
- Откуда вы знаете? Меня бабушка Раваном звала. А по паспорту - Фома.
- Звала,- передразнил Балахон.- Не нужен тут паспорт, чтобы знать, как тебя звали. А уж как ты сам теперь себя назовешь – твое дело. Раван - значит «уходящий». Ты из-за Лики своей ушел или к ней. Так?
- Так.
Раван спустился по пологому берегу к самой кромке огня. Пламя хлестало по тому, что было раньше лицом. Лика перестала махать рукой, вдруг сникла, опустила голову.
- Лика-а-а!– забывшись, крикнул Раван.– Посмотри на меня-а-а!
И шагнул в огонь. Пламя отбросило назад его серую призрачную фигуру.
- Что, никак?
Раван снова ринулся с разбегу в огненную реку и тут же оказался на прежнем месте – у ног этого странного, наглого мужика в балахоне, откровенно надсмехавшегося над ним. Рассмотреть его лицо, скрытое капюшоном, в тускло-сером свете невозможно. Сквозь балахон мерцал свет, будто лампа под абажуром. Усмешка чувствовалась в голосе, интонации. А к мерцаниям и прочим чудесам за время пути Фома немного привык. Хотя времени тут, как и звуков, не было. Неизвестно и не имело значения, сколько времени он шел. Главное - пришел к Лике.
А теперь? Что теперь делать? Попасть на тот берег без «Балахона» не получится. Придется подстраиваться, искать контакт. «Совсем, как Там,- усмехнулся Раван.- Стоило ли сбегать?»
«Ку-ку!»- неожиданно громко раздалось прямо над бывшим ухом.
Раван вздрогнул. Вот тебе и беззвучие.
- Чего вздрагиваешь?– ожил Балахон.– Ты ж ей должен – это она тебя через Ирий протащила. На этом свете и сочтешься, раз уж про цену размышляешь. Только не обольщайся, на правый берег не доставит. У тебя билет в один конец, Фома.
«Вот гад, читает меня, как по писаному»,- подумал Раван.
- А кто?..
- Доставит? Никто. Только ты сам.
- А как?
- Каком кверху,- беззвучно затрясся Балахон.
- А вы?..
- Я? Я - простой рыбак. Вон, видишь, на червя ловлю.
Балахон сделал движение рукавом влево вниз, и Раван увидел небольшую ямку, кишевшую червями.
- Чего морщишься? Мог бы давно их обедом стать, да не модно нынче. Но не выбрасывать же, вот и держу для наживки.
- Вы… черт?– с запинкой спросил Фома - Раван.
- Сам ты – черт. Я – рыбак.
Балахон резко дернул невидимое удилище и вдруг сунул прямо под нос Равану что-то черное и мокрое.
Слизкий комок зашевелился, и в ватной тишине резко выделился писклявый крик. Неожиданно Балахон тряхнул рукавом и швырнул вопящий комок в белесую тень Фомы, прохрипев: «Ах ты, мерзавец! Кусается!». Фома автоматически подставил то, что заменяло теперь руки, и тут же отдернул, ощутив впервые после смерти боль. Ушлепок закрутился вокруг, покусывая за бывшие ноги.
- Уберите его! Он кусается!- закричал Раван Балахону.
- А я при чём? Твой грех, как я его уберу? Сам разбирайся,- ворчливо отозвался Балахон, отходя подальше от клубка.
- Какой грех?- вскрикнул Фома от боли и удивления.
- Присмотрись. Я почем знаю? Чужой бы точно не выловился,- насмехался безликий.
Раван опустился на корточки, и уродец, постепенно замедлив вращение, стих. В складках коричневой кожи светился лучом маяка ярко-желтый глаз.
- Кто ж ты такой есть?- рассматривая монстра, задумчиво поинтересовался самоубийца.
Зверушка не отвечала.
«Ку-ку!»- выстрелом взорвалось в тишине.
- Сколько можно пугать?- дернулся Раван от неожиданности.
- Ку-ку, ку-ку, ку-ку…
- Ах ты, зараза! Ты в минутах, годах или вечностях предсказываешь?- взъярился страдалец.
- Ку-ку!- издевательски звучало в ответ.
Балахон вторил хриплым смехом.
ПопутчикФома разозлился и замахал руками, отгоняя навязчивое кукование. Самой птицы видно не было.
- Кыш! Кыш, мерзость!
- Неласков ты с попутчицей,- просипел Балахон, устраиваясь на берегу, лицом к полыхавшему пламени, спиной к Фоме.
- Какая она мне попутчица?!- буркнул самоубийца и осекся.
Он вспомнил, как его с бешеной скоростью, будто в центрифуге, крутило, колотило об упругие стены воронки, пока невидимая сила не подхватила, протащив центростремительно вниз.
Падение кончилось неожиданно – шлепком в черную, липкую жижу. В сумеречном свете Фома разглядел корявое дерево, с подагрического пальца сухой ветки которого свисала веревка. «А веревка после пули уже не требуется. Перебор»,- усмехнулся Фома. На другой ветке сидела птица. «Здоровенная. Я воробья от вороны с трудом отличаю, а это и вовсе не пойми кто». Птица улетела, наверное, обиделась. Веревка качнулась, потревоженная дуновением от взмаха её крыльев. «На такой веревочке на небо не взобраться,- констатировал Фома.- Если только на дерево - осмотреться. Но ветки сухие, обломятся. Убиться не убьюсь по второму разу, да что толку».
«Торопиться некуда, но и здесь торчать тошно. Пойду. Только куда? Под ногами грязная жижа, а вокруг ни хрена не видно. Болото что ли? Ладно. Страшнее смерти ничего нет. Наверное. Пойду».
Неожиданно близко, едва не коснувшись его крылом, пролетела все та же птица. «Неслышно подобралась. Впрочем, звуков никаких нет. Абсолютно. Безмолвие. Тихо, как в гробу. Нет. В гробу всё время что-то поскрипывало, потрескивало. Жуть. Уж лучше тишина. Пойду за птицей. Куда-то же она направляется».
Скоро, а может и не скоро (в безвременье не разберешь), маршрут определился. Из серой мглы проступил контур кривого дерева с веревкой и птицей на сухой ветке. «По кругу прошел»- догадался Фома. Но через два-три повторения, заметил, что абрис у коряг разный. «Значит, двигаюсь вперед. Только куда – вперед, и где они здесь - зад и перед». Птица при его приближении покидала сушняк, он двигался следом. «Ведет. Стало быть, знает куда. А если нет никакого «куда»? Так и будем идти бесконечно, всегда. Ишь, стихами заговорил. То ли ещё будет».
Возле двенадцатого дерева он уселся прямо в липкую грязь. «Все! Баста! Достало!» Через некоторое время птица, не обнаружив попутчика, вернулась. Устроилась на дереве и посмотрела строго круглым глазом. «Чего уставилась? Не хочу больше. Надоело! Кругом одно и то же». Пернатая молчала, не отводя строгого взгляда. «Да отвали ты! Устал я, жрать хочу!»- заорал Фома. И вдруг захохотал, вспомнив, что ни устать, ни проголодаться он теперь не может. «А лепешечка имеется. Бабуля какая-то сердобольная на могилку самоубийце положила: «Возьми, сынок, путь у тебя дальний и долгий». Я и прихватил. Может, ты есть хочешь?»- обратился Фома к нахохлившейся спутнице.
Лепешка по радиусу была разделена продольными вдавленными полосами на двенадцать частей. Отломив одну и поделив пополам, Фома протянул кусок птице. Она осторожно взяла свою долю и проглотила целиком. «И мне что ли попробовать?» Поднес хлеб в район предполагаемого рта, тот исчез. «Глянь, получилось! Не хуже, чем у тебя,- обратился он к сотрапезнице.- Жаль, стопарик не прихватил с могилки. Помянули бы». Но ветка была пуста - ни птицы, ни верёвки. «Э! Ты где? Куда мне теперь?»- обеспокоенно крикнул Фома. Но крик не получился, звук замер, застрял в сером густом тумане. «Тьфу ты, пропасть!»- рявкнул путник и неожиданно провалился, хотя после центрифуги считал, что дальше падать некуда.
ИрийПриземлился на твердое. «При наличии тела разбился бы к чертям собачьим. Стоп! Тут надо со словами осторожнее, можно и впрямь к ним угодить, судя по предыдущему результату, насчет пропасти».
Неожиданно сверху на него свалилась змея. Фома дернулся. Змея скользнула в сторону. «Ужик. Хотя, какая разница». Словно в подтверждение его мыслей на него упала парочка гадюк, тут же исчезнувших в темноте. «Надо отодвинуться от дыры. Кто его знает, сколько гадов в здешнем серпентарии. Безопасно, но неприятно».
Фома пошевелился, пытаясь рассмотреть в сумеречном свете отверстие, через которое они со змеями сюда попали. «Интересно, как это место называется?» И вдруг вспомнил напевный бабушкин говор: «На зиму птицы улетают, а змеи уползают в Ирий, а весной возвращаются. Ирий – подземная страна, куда собираются и души умерших. Ключи от Ирия хранятся у кукушки, поэтому она должна явиться туда первой, а улететь последней. Она же несет на своих крыльях уставших птиц».
«Так это кукушка! Точно. Она меня подхватила в воронке и вытянула. Без неё неизвестно, сколько бы ещё о стенки долбало. А про деревья с веревками не ясно». И тут же, словно в ответ на его вопрос, снова зазвучал бабулин голос: «Верили они, что дерево – временное пристанище души человеческой после смерти. И веревку на ветку привязывали, чтобы помочь душе взобраться на небо». «Спасибо, бабуля, только на небо самоубийцам вход воспрещен во веки веков. Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Вот если бы я кого-нибудь подстрелил по пьянке, шанс ещё оставался, нашлось бы оправдание, а для лишившего себя жизни – однозначно, прощения нет. Поздно теперь рассуждать. Пойти что ли куда?»
Фома присмотрелся, в каком направлении уползают гады, без перерыва сыпавшиеся из невидимой дыры (дыры неизвестно в чем), и двинулся вслед за ними. В первый момент показалось - шагнешь из зыбкого света и канешь во тьму. Но сколько ни шел, освещение оставалась ровным – мерзко-серым. Кукушка хоть к деревьям приводила, все же разнообразие, а ползучие твари тащились бесконечно по высохшей, растрескавшейся глине.
И снова путника охватили отчаяние и безысходность. Он опустился на желтую, шершавую твердь. Только ужик пристроился рядом, остальные змеюки сгинули. «Ну, и проваливайте!»- крикнул Фома. Звук застрял рядом. По-щучьему велению явилась недоеденная лепешка, пришлось отломить еще один сегментик. Теперь их осталось десять. Поделив хлеб по-братски (змей, как и птица, от угощения не отказался), Фома задумался.
«Как мать ни уговаривала попа хлеб разломить, тот ни в какую не согласился. А зачем его ломать? И почему в лепешке двенадцать частей? Деревьев они с кукушкой тоже обошли двенадцать. Не просто так, ой, не просто. На новом «уровне» в чем повторится число? Змей намного больше двенадцати. По голой земле, хоть шаром покати. Шаром…»
Вспомнились шарики дроби, разбежавшиеся по столу, когда набивал патрон. Он долго следил за ними взглядом, пока дробинки не замерли, сложившись в жемчужно-черный узор на белой скатерти. Резко встал, толкнув стол, отчего живчики снова засуетились, некоторые скатились на пол. Но Фома уже не смотрел на них, зарядил ружье, и… Он видел все выпукло, будто через лупу. Но сейчас не хотелось снова прокручивать жуткое кино. До взрыва внутри головы пройдет целая вечность. «Интересно, пол вечности – это сколько?»- попытался ускользнуть от воспоминаний, проскочить сразу в воронку. И тут в стерильной тишине грохнуло.
Гром и молнияФома испуганно пригнулся.
- Чего трясёшься?– поинтересовался Балахон, не оборачиваясь.– Ты ж тренированный. У тебя в башке круче бабахнуло.
- Что это? Я уже слышал взрыв, когда сюда падал.
- Да кто ж знает, что у Него там грохает? Иногда сверкает,- меланхолично заметил Балахон.– Глянь, как вспыхнуло, аж святоши со страху попрятались.
Фома всматривался в противоположный берег, освещаемый огненными всполохами пламени реки. На самом деле, склон опустел. Только на берегу, бесстрашно опустив ноги вниз, к самому огню, сидели странные существа. В белых рубахах, лохматые, как домовые, с огромными, загибающимися внутрь когтями на руках и ногах.
- Зачем они ногти такие отрастили?– спросил Фома.
- Не окончательный вариант,- раздался в ответ хриплый, каркающий смех Балахона.– Погоди немного, прирастят все ногти, которые за всю жизнь состригли, станут круче Вия.
- Зачем?
- Как, зачем? На хрустальную гору лезть. Вон, видишь, светится? Скользкая она, без ногтей не забраться.
- На гору зачем лезть?
- Чудак-человек, разве не знаешь, что там вход к Нему самому.
- А ворота зачем? Разве через ворота нельзя?
- Можно и через ворота. Всем по-разному. А чего не спрашиваешь, к кому – к нему?
- К кому - к нему?– покорно повторил Фома.
- И у кого, у него, там грохочет и сверкает?- давил Балахон.
- И у кого, у него, там грохочет и сверкает,- речитативом насмешливо повторил ученик.
- Та-а-к, наконец, вопросы, как у нормального человека. Хотя, разве нормальные стреляются.
Тут снова сумерки озарились всполохом бледно-синего огня под грохот канонады.
- Ишь, как надрывается бедняга - гневается. А толку?
- А почему других звуков с того берега не слышно, только грохот?- заинтересовался Фома.
- Непутевый ты все же. Не про то надо спрашивать, отчего слышно, а что слышно и кто грохочет,- рассердился Балахон.
- Зачем спрашивать? И так ясно,- отмахнулся Фома.
- Что тебе ясно?– неожиданно взъярился собеседник. Даже лампа сквозь хламиду ярче засияла.
«Раскалился. Тоже гневается. Светильник с абажуром»,- язвительно подумал Фома.
Балахон неожиданно оказался прямо перед ним и угрожающе с расстановкой произнес: «Я тебе не Балахон. Я – страж. Понял?»
- Понял,- спокойно ответил Фома.- А что ты стережешь? Реку? Так через неё все равно не перебраться.
- Это верно, в огне брода нет,- примирительно согласился страж. И вдруг снова перешел на резкий металлический крик:
- А охраняю тебя, дурака.
- От кого?- изумился Фома.– Тут нет никого, да и что мне теперь сделается?
- От тебя и охраняю, а может, и от себя.
И через паузу эффектно рявкнул под занавес: «А сделаться еще много чего может. Ты даже представить себе не можешь - что!»
И снова уселся на прежнее место, лицом к огню.
МытарстваГрохот стих, и правый берег начал заполняться белыми фигурками. Фома напряженно всматривался вдаль, надеясь различить среди них Лику. Спрашивать что-либо о ней у обиженного стражника, скорее всего, бесполезно, надо прежде помириться решил Фома, позабыв, что его мысли у Балахона, как на доске написаны.
- Слушай, ты не сердись,- начал Фома осторожно.- Я же не со зла, просто не знал, как назвать. Вот и получилось, нечаянно. Ну, хочешь, я тебя Стражем буду звать.
- Слово - не воробей,- забрюзжал собеседник,- вылетит – не поймаешь. Кстати, о воробье. ОН за что-то проклял бедолагу и лишил права прилетать в Ирий. Вот чирикалка в холодную зиму в городе и мается. Посмотрим, как тебя здесь будут звать.
- Кто звать будет?
- Найдутся.
- Да ладно тебе бычиться. Нам здесь, может, вечность торчать вместе. Зачем собачиться?
- Тебе, может, и вечность, а мне…- неопределенно заметил Балахон.
- А тебе?
Молчание.
- Ты что, уходишь?
- Не могу я отсюда уйти,- мрачно бухнул страж.- Пока.
- Пока что?– допытывал Фома.– Пока смена не придет?
Молчание.
- Тебя сменить должны?
- Это, как получится,- тосковал страж.
- А если не придет сменщик?
- Уйду!- в отчаянии крикнул стражник.
- А меня кто охранять будет?
- Ты и будешь?
- Сам себя?- изумился Фома.
- Себя и других.
- Кого?- теперь уже орал самоубийца.
- Найдутся, не кипятись!- прикрикнул охранник.
Фома измученно опустился рядом с ним на берег, опустив полупрозрачные ноги прямо в огонь.
- Вот-вот, привыкай, всё полезней, чем орать,- ворчал Балахон.
- Что ты все загадками говоришь, мытаришь?- уныло проговорил Фома.
- А ты и есть мытарь, время у тебя такое. Тебе до сороковин сколько осталось?
- Тридцать дней.
- Успеешь.
- Что успею?!- снова взвился Фома.
- Отмытарить,- засмеялся, будто закаркал, Страж.
Фома поднялся, плюнул в огонь и пошел прочь. Но поразмыслив, что идти некуда и незачем, да и помириться не получилось, вернулся.
- Слушай, а монстр одноглазый где?- спросил он у неподвижной, светящейся спины.
- Где ему быть? Он всегда с тобой рядом, огрех твой. Только свистни, он тут как тут.
- Почему огрех?
- Ну, грех. Хрен редьки не слаще. «Грех» - изначально означал неправильность, кривизну, отступление от нормы, грозящее не только самому отступнику, но и окружающим. Это уж потом он стал виной человека перед Богом,- с усилием выговорил страж последнее слово.- Но твои отступления погрешностью не назовешь, ты не портной, что слегка костюмчик попортил. Ты матери жизнь сломал, сердце разбил. Только одним глазом, только на себя глядел, как тебе бедняжке тяжело. А ей каково, ты об этом подумал? Оттого грех твой и одноглаз.
Фома взвыл от боли, куда большей, чем от разорвавшейся пули в голове. Вот как, оказывается, может быть больно. Он-то думал, нажмет на курок – и все кончится. Исчезнет бесконечная тоска и боль от утраты Лики. А еще где-то в глубине светился огонек надежды – вдруг ТАМ встретится с ней. Хотя ни во что такое раньше не верил. Не кончилось. Продолжилось. И теперь закончить его нельзя. Вечное чувство вины за свой эгоистичный уход, за мать, за Лику, которую можно видеть, но достичь нельзя. Фома снова завыл по-волчьи, надсадно и жутко.
- Вот, очеловечиваешься, хоть и волком воешь,- безжалостно заметил Страж.- Гляди, затлел. Сгоришь еще раньше времени и без толку,- снова что-то несуразное и непонятное толковал он.
- Дай-ка, я тебя притушу малость.
Стражник зачерпнул в ямке, откуда до этого брал червей, горсть воды и брызнул на Фому. Неожиданно полегчало.
- Значит, все зря. И я никогда не смогу с ней даже поговорить?- прошептал Фома.
- О чем?– прагматично поинтересовался страж.
- О л…
- Не-не-не, мы так не договаривались,- перебил Балахон.
Хотя они ни о чем не договаривались вовсе.
- Да и что толку? Тебе ведь никогда на тот берег не перебраться. Ты в курсе, что самоубийц ОН не прощает ни при каком раскладе? Никогда!– припечатал.
- Я в курсе. Но мне бы только один раз, только поговорить, только раз,- с надеждой уговаривал Фома.
Стражник поднялся и, поднеся рукава к капюшону, что, видимо, означало поднести ладони ко рту, закричал. Как ни странно, звук легко достиг другого берега и даже отозвался эхом.
- Николай! Никола-а-й!
После третьего зова из ворот вышел на берег здоровенный мужик в белой рясе и лениво пробасил: «Ну!»
- Коля! Тут мытарь один - кандидат,- стражник замолчал.
- Ну, знаю,– лениво отозвался Николай, поигрывая связкой ключей.
- Никола, лично для меня, по-дружески,- душевно попросил страж.
- Для тебя? Для тебя – можно. Но недолго,- благодушным тоном сытого барина ответил толстяк.
- Вот спасибо! Век не забуду!– пошутил Балахон.
Николай захохотал раскатистым басом и ушел за ворота. Некоторое время эхо играло осколками слов: «смешил», «век», «ха», но оно смолкло, и ватная, гнетущая тишина обволокла все вокруг.
- И что теперь?– встревожился Фома.
- Теперь все,- довольно произнес Страж.
- Что все? А Лика? Где Лика?
- На месте Лика. Никола, он такой, он слово держит. Пошли.
Балахон легко взвился над землей и вмиг оказался на дороге, по которой пришел к реке Фома. «Класс! А я всё шагаю по привычке»,- подумал он. «Привыкнешь, надоест еще»,- прокомментировал страж у Фомы в голове. Фома остановился от неожиданности. «И к этому привыкнешь, и много еще к чему. Ну, где ты там?» Фома оторвался от земли и оказался на дороге. «Можешь, когда захочешь!»- заперхал Балахон хриплым смешком. Резко оборвав смех, напряженно произнес: «Ну, с …Богом»,- и толкнул Фому вперед.
ДорогаПодскочил мячиком и заскользил по колее (дороги?). Постепенно перешел на привычный шаг.
Не видно ничего, только серая мгла придавливает со всех сторон. Кажется, так уже было, когда-то давно. Вспомнил! Ему было года четыре. Ездили в лес всей семьёй, отец был ещё жив. Родители собирали грибы, Раван сидел с бабушкой на краю лесного околыша. Вернее, бабушка сидела, а он, словно щенок, резвился рядом.
На лесной дороге, между колеями, после дождя трава вымахала взрослым выше колен. Малыш потоптался по колее и свернул в травяные джунгли. Стало темно и щекотно. Высокие стебли навалились со всех сторон, он испугался. Рванулся обратно, но не получилось – то ли трава не расступилась, то ли не в ту сторону шагнул. Мальчик заметался и неожиданно для самого себя закричал: «Аву – аву-у-у!» Мама недавно читала ему сказку о ребятишках, заплутавших в лесу. Они покричали короткое слово и были спасены. Отчего в «ау» вплелось «в» - не ясно, но сработало. Бабуля прибежала и выручила потеряшку из травяного плена. «Заблудился? Куда ж ты все уходишь, Раван? Гулял бы здесь, рядом со мной».
«Потому и ухожу, что Раван. Я от бабушки ушёл, я от мамы ушел, а Лика ушла от меня».
В последнюю их весну поехали на острова. Лика шагала впереди по лесной тропинке. Неожиданно свернула в сторону и пропала. Пряталась за деревьями, аукала. Эхо откликалось, и Лика смеялась. Раван притаился. Девушка не дождалась ответа, выдала себя - выглянула и попалась. Прижалась к груди, затихла. Он уткнулся носом в золотистую курчавую макушку и тоже замер. Звериная нежность тронула под ложечкой, перебралась в грудь, залила сладкой волной тело.
Фома вдруг ясно увидел окровавленные, забитые грязью золотые волосы, глубокую вмятину на лбу. Взвыл надсадно и протяжно: «Ав-в-в-у-у-у»,- но звук оборвался. Боль сменила дикая, бессильная ярость, ненависть к извергу, исковеркавшему, лишившему жизни хрупкое тело.
Рванулся вперед по дороге, но та неожиданно раздвоилась. Не останавливаясь, свернул на правую и увидел, что на него несется огромный бесформенный ком. Отчаяние сменилось жутким страхом. Не от опасности быть сметенным, раздавленным, а от невыносимой злобы, волнами исходящей из комка, способной разнести, размолотить, уничтожить даже призрак.
Раван побежал в обратную сторону, достиг развилки и рванул по левой дороге. Немного погодя, почувствовав, что леденящий ужас отступает, рискнул оглянуться. Чудовище исчезло. «Что это было?» Сам собой пришел ответ: «Моя злость. Ужас! Ведь попадись мне водитель сбивший Лику, я мог убить его только своей ненавистью. Ещё и потенциальный убийца. Обошлось. Бог миловал. Бог?..»
СвиданиеОт тычка Стража Раван пролетел далеко вперед и оказался перед огромной лужей, лывой, как называла их бабушка.
- А где же?
И вдруг увидел на гладкой поверхности воды отражение родного лица.
- Лика!
Она молчала.
- Лика! Любимая, ты слышишь меня?!
Молчание. Взгляд полон грусти, нежности, понимания.
- Прости меня! Прости! Я вел себя как кретин последний. Если бы я знал тогда, если бы мог все изменить! А теперь.… Теперь неизвестно, слышишь ли ты меня. И мы никогда не…
Неожиданно губы Лики беззвучно зашевелились, но Фома ясно услышал: «Я люблю тебя».
Вода пошла рябью от упавшей невесть откуда капли. Ведь плакать Фома не мог, нечем. Лицо любимой исчезло, смытое мелкой рябью. «Даже здесь все порчу. Сам порчу»,- проскулил Раван, всматриваясь в успокоившуюся, неподвижную воду. Потеряв надежду снова увидеть Лику, побрел к берегу.
Страж сидел на обычном месте и делал вид, что рыбачит.
- И всё? Больше никогда?- глухо спросил Фома.
- Ты, брат, нахал. Ему такой подарок отвалили, а он ещё требует.
- Она меня слышала?
- Скажи спасибо, узнала. Скоро все земное забудет и легкой птичкой впорхнет в заветные ворота.
- Она меня забудет навсегда?!- ужаснулся Фома.
- А на что ей такая память? На то и правая сторона, чтобы получить, наконец, облегчение от страстей и страданий. Отмытарила, должно быть, последний грех и свободна,- наставлял Страж.
- Да какой у неё грех?!- взвился Фома над стражем серой тенью.
- А ты не ори! Это у вас там: о мертвых или ничего, или хорошо. А здесь – всё как есть. Если была бы безгрешна – вознеслась,- пошутил наставник.
Фома напряженно всматривался в противоположный берег.
- Не пялься без толку. Кончен бал. А за себя не переживай, тебе такая лафа не светит. Всё будешь помнить вечно,- с упором на «всё» и «вечно» язвительно уколол Страж.- На то и левый берег. Черти, как видишь, не жарят. Но память твоя с лихвой отработает за смолу кипящую.
Фома, будто ужаленный, кинулся на обидчика, но получил камнем по бывшей голове и рухнул пустым мешком.
- Не обучаемый. Мало каменюк на тебя по дороге свалилось?- покачал капюшоном Страж.
Фома вспомнил, как сидел на дороге после побега от злобного смерча и ругал всё подряд: себя, судьбу, высшие силы, ею управляющие. Тут на него и свалился здоровенный булыжник, следом другой. А дальше начался настоящий камнепад. Пришлось снова убегать по левой дороге, ведущей неведомо куда.
- Ох-хо-хо!- вздохнул Страж.- Думаешь, Он в тебя пуляет? Глупая голова!
- А кто? Черти?
Фома оглядывался вокруг, пытаясь разглядеть в серой мгле коварных бесов. В пламени реки ему даже привиделись рогатые головы.
- Образованный, интеллигентный бывший человек, а такие суеверия глупые в бывшей голове,- хохотал Балахон.- Нет тут никого, не ищи.
- А кто же камни бросает?- не поверил Фома.
- Неужто не дотумкал ещё? Ты сам и бросаешь. Всё, что с тобой здесь происходит, – это ты сам делаешь.
- А ты?
- Что я?- загрустил Балохон.- И я сам. Всё сам.
- И тебя, я тоже сам сделал?- уточнил Фома.
- И меня. Ты меня, я тебя. Такие дела. Но мне недолго осталось. Верно?- с надеждой спросил стражник самоубийцу.
- Я почем знаю?
- Ты знаешь, только пока не понимаешь. Но поймешь, - заверил Страж.
Сил спрашивать и спорить больше не было, и Фома уже привычно устроился рядом с Балахоном на берегу огненной реки.
Огненная рекаДолго молчали, наблюдая за всполохами огня.
«Человек может бесконечно смотреть на огонь и воду,- вспомнил Фома расхожую фразу.- В языках пламени чего только не привидится. Огненная река. Всякая река куда-то течет. Интересно, эта куда?»
- Лучше и не думать,- неожиданно прервал его размышления Страж.
Фома никак не мог привыкнуть, что тот слышит все его мысли.
- Столько лет зря книжки читал,- язвительно продолжил собеседник.- Река Флегетон, по-гречески - пламенная, пересекает твой лес самоубийц и пустыню с огненным дождем. Не думаю, что тебе захочется под него или к устью реки. Если образование о себе напомнит, здешние страсти по сравнению с тамошними покажутся детским утренником.
Фома оглядел торчащие вокруг сухие коряги, именованные Стражем лес, и поинтересовался: «Какие страсти?»
- В данном случае неграмотность тебе на пользу – не знаешь и не надо. Помни одно – река кольцом огибает лес и перейти её невозможно. А что неказист лесок, так не райские кущи.
Фома обиделся на «неграмотность» и его понесло.
- Объясни, если такой образованный. Нечего выпендриваться.
- Во-о-т, гордыня тебя всегда и подводит, на неё и расчет у…
- У кого?
- У того, кто вмёрз в ледяное озеро. Туда, кстати, река и впадает.
- Вспомнил!- обрадовался Фома.- В центре преисподней ледяное озеро Коцит, в его ледяной плен заключен сам Люци…
Раздался страшный грохот, на собеседников посыпались разнокалиберные камни.
- Псих ненормальный! Не зря башку себе разнес,- закричал Страж, когда гул стих и камнепад прекратился.- Привык трепать языком. Уж и мозги себе вышиб, а все не допер, что всякое слово действенно.
Фома виновато молчал. Балахон не унимался, видно, решил проучить.
- Если уж такой любопытный и особо умный, то вспомни еще, что в огненной реке отбывают наказание души отце- и матереубийц.
Отчетливо разглядев в языках пламени искаженные мукой лица, Фома непроизвольно отодвинулся подальше от берега. Как же это он раньше их не заметил?
- Что, веселей стало? А то заскучал в моей компании,- изгалялся Страж.
- Ничего себе компания! Не хочу я с ними.
- Поздно. Увидел – теперь всегда с тобой будут. Но не боись, команда периодически обновляется: искупившие отбывают, новички прибывают.
- Успокоил!- со злой иронией буркнул Фома.
Смотреть на корчащихся не хотелось. Раван отвернулся, но остался сидеть рядом со Стражем. Мало ли что еще тут увидишь.
- Что захочешь, то и увидишь,- откликнулся на его опасливую мысль Балахон.
- Объясни мне,- заволновался Фома.- Вот ты все твердишь, что я вижу тут только придуманное мной.
- Не только тут,- перебил Страж,- ТАМ тоже так было.
- Значит, и тебя я выдумал!- победно заявил Фома.
- И меня, и все вокруг,- согласился Страж.
- Стало быть, я могу тебя того, обратно… отдумать?
- Нет,- почему-то опечалился собеседник,- не можешь. Что подумал, сказал, никуда не денется.
- А где ты раньше был, пока я тебя не выдумал?- горячился умник.
- Не с тобой – это точно.
- А где? Здесь? Но, если этого «здесь» до меня не было, то где ты был? Или тебя не было?
- Был, но не с тобой и не здесь.
- Ты же говорил, что страж. Сейчас страж, а до этого, не со мной, кем был?
- Стражем и был.
- Получается, ты сам решил стать стражем?
- Считай, что сам. Почти сам.
- А кого ты охранял?
- Желающие всегда найдутся.
- А теперь,- проницательно заметил Фома,- ты больше не хочешь быть стражем и уходишь. Куда?
Ответа не последовало. Ясно – тема закрыта.
Через некоторое время Фома развернулся лицом к огню и замер удивленно – мученики исчезли. «Точно, можно управлять с помощью мысли. Ведь подумал перед тем, как повернуться: «Только бы рожи их жуткие не видеть!»,- и получилось. Прав Страж – что захочешь, то и будет»,- радовался Фома. Страж удовлетворенно крякнул. Фома не обратил на него внимания, смирившись с полной открытостью своих мыслей.
«Получается, и жизнь свою я сам придумал: родителей, бабушку, школу - все, что о себе помню и знаю. А когда выдумал? До того как случилось или после?»
Фома вспомнил, как в выходной катался с отцом на взятой напрокат лодке. Отец греб, а он, опустив руку в воду, бездумно смотрел на бурунчики вокруг пальцев. Отраженные в воде лохматенькие облачка, попадая под маленькие пальчики, морщились и резво спешили прочь по течению.
Лика укоряла его: «Вечно ты плывешь по течению». Лика! Лику тоже он придумал и всё, что с ней случилось?! Нет! Не может быть! Он не мог!
- Тогда кто?- неожиданно ворвался в его мысли Страж.
СуеверияФома вздулся, будто пузырь в кипятке, пробулькал что-то невнятное, вскочил и забегал по дороге, мимо корявого леса, вокруг огромных луж, отливающих металлическим блеском, перепрыгивая ямы, похожие на обвалившиеся колодцы.
Остыл немного, вернулся на берег и обратился к спине Стража:
- А скажи мне, если ты такой умный, что ж я тут всего намешал: и райские врата, и хрустальную гору, да еще огненную реку, коряги эти,- махнул он рукавом в сторону леса.
- Что было в башке до стрельбы намешано, то и получил. Кто ж виноват, что у тебя суеверия там угнездились разномастные. Надо было на Греции узко специализироваться, сидел бы сейчас у подножия Олимпа, с кентавром пререкался,- со злой иронией выдал Страж.
- Я не суеверный!- возмутился Фома.
- Скажи еще, что ты верующий,- хохотнул Балахон.- Хватит дискутировать. Давай, угощай.
- Чем?
Но ответ пришел сам собой. Из ниоткуда появилась лепешка. Третий кусок отделился ровно по продольной полосе, и хлеб исчез. Фома разломил хлебный треугольник пополам, протянул широкую часть Стражу.
- Разделить хлеб с близкими - к сытости, веселью и щедрости,- ерничал Страж.- А ты щедрый – больший кусок мне отдал.
- Да ну тебя! Всё прикалываешься. Скажи лучше, как так получается – я умер, а продолжаю всё видеть и слышать?
- Ну, насчет «всё» ты загнул, про остальное - просто. Пока не отпет - тело сохраняет зрение и слух, а как бросили первый ком земли на могилу – тело омертвело, духозрение осталось. Со всеми неприкаянными так.
- Вот про это я точно ничего не знал. Откуда оно взялось?- подозрительно поинтересовался Фома.
- Я знал.
- Но тебя-то я выдумал! Значит, я тоже знал,- не выдержав, заорал Раван.
- Тю-тю-тю! Опять раскипятился. Какой ты нервный. И якаешь беспрерывно. Почему тогда, главнюк, не знаешь, зачем в лепешке двенадцать частей?- укорил Страж.
- Я не знаю, на кой сама лепешка нужна, если есть нечем и незачем,- потухшим голосом отозвался Фома, устраиваясь рядом с Балахоном на берегу.
Некоторое время сидели молча. Фома пытался рассмотреть, что творится на правобережье, но кроме косматых когтеносцев никто не показывался. Да и те замерли в смиренном ожидании.
- Поспешил уйти, не подготовился, точно как эти бедолаги. Знали бы, что к чему, прихватили мусорный мешок из парикмахерской,- незаметно для себя, подражая саркастическому тону Стража, пошутил Фома.
Страж хохотнул, одобрительно кивая.
- А про лепешку я вспомнил. Бабушка рассказывала, что если съедят её близкие на похоронах, возьмут на себя часть грехов ушедшего. Только я не по-людски ушел, Раван недоделанный, вот и не стали хлеб есть. А вы соглашаетесь: и птица, и змея, и ты.
- А чего нам?- ерничал Страж.- От нас не убудет и нам не прибудет.
- Только отчего частей двенадцать никак не вспомню. А может, и не знал. Ты знаешь?- обратился он к Балахону.
- Были бы мозги – пораскинул ими. Но ты ж их все вышиб, так что придется вслепую ответ искать,- поддел Балахон.
Но Раван не обиделся, привыкать начал к его подначкам.
Вспомнил развороченную свою голову. Хоть и жалко было тело, но уж больно неуютно с половинкой головы. Потому и не держался за него законно положенные девять дней. Полетел слоняться по знакомым местам. Поначалу вроде ничего. Лагерь спортивный, речушка за бабушкиным домом в деревне, двор институтский. А как до их с Ликой беседки в парке добрался, так скрутило, что сам не понял, как возле родного дома оказался. Только на крыльце и опомнился. Соседка, тётя Рая, которая подъезд убирает, аккурат в этот момент дверь распахнула и веником зашаркала. Ох и шуганулся Раван от веника, как чёрт от ладана. Закружило, закрутило, затянуло в воронку и давай о стены колошматить. Спасибо кукушке – вытащила.
- Чему вас только в институтах учат? Суеверия дремучие. Где ты их только нахватался?- влез, как обычно, без спросу Страж.- Веником неприкаянную душу выметают, отгоняют, дорогу заметают, чтоб домой не вернулась. Это ж все предрассудки. Уборку женщина с райским именем делала, ничего плохого и в мыслях не держала. Еще скажи, дом ваш побелили, чтоб шатуна неприкаянного отпугнуть.
Балахон зашелся каркающим смехом.
Раван молчал, ошарашенный жутким открытием, на которое его натолкнула фраза «шатуна неприкаянного».
Покаянный- Страж! Стра-а-а-ж!
Раван кричал изо всех сил, но из призрачного контура его тела не выходило ни звука. Он испуганной мухой метался в паутине сизого тумана, заполнившего все вокруг. В нём не было ни верха, ни низа, ни конца, ни начала. Исчезли дорога, корявый лес, огненная река, сгинул Страж. Раван скользил в бесконечной пустоте, при полном беззвучии.
Озарение после шутки Стража о своей доле окаянного самоубийцы - шататься вечно между небом и землей – выбросило его в проклятый вакуум. «Что подумаешь, то и будет»,- всплыли в памяти слова Балахона.
«Балахончик, миленький, я о тебе думаю, появись, пожалуйста!»- попросил Фома. Не помогло. «Не работает! А ведь получалось. Что ж такое?!»
- Не «пожалуйста» тебе надо просить,- неожиданно услышал Раван голос Стража.
- Ты тут?- обрадовался, как никогда при жизни, Фома.
-Тут, куда от тебя денешься?- отозвался хриплый голос.
- А почему тебя не видно?
- Не положено. Сам кашу заварил, сам и расхлёбывай.
- Какую кашу? Вечно ты мудришь!- завопил Раван.
- Какую-какую? Кутью,- закаркал Балахон своим скрипучим смехом.- Ты парень, конечно, вежливый, но тут «спасибо», «пожалуйста» не помогут.
- А что поможет?- взвыл Фома.
- Не что, а кто. Эх ты, дух бродячий, дух гордый, разве так просят в безвыходной ситуации. Уж помер, а по-прежнему всё и всех отрицаешь. Вот и получаешь свое отрицание обратно. Завис, застрял между верой и неверием, как между небом и землей.
- Что же мне делать?- растерянно спросил Раван.
- Думай. Времени полно,- хмыкнул Страж.
- А ты?
- Я подожду. Дольше ждал,- добавил он загадочно.- Да, совет тебе на прощание – не теряй надежды.
И всё. Пропал. Сколько Фома ни кричал, ни уговаривал, больше не отозвался. Был бы человеком – заплакал от отчаяния.
Попытался вспомнить, когда он последний раз при жизни плакал. Не смог. Даже, когда с Ликой случилось, только мычал бессильно и скрипел зубами.
Он и в детстве-то не плакал. Уходил куда-нибудь и молчаливо терпел свою боль, пока не отпустит. Оттого бабушка и прозвала Раваном, что по-татарски значит «уходящий». Была в ней татарская кровь со стороны прабабки.
И прощения Уходящий никогда ни у кого не просил. Если не удавалось сбежать от отцовского ремня или материнской нотации, молча терпел, а удравши, не приходил пока не найдут и не позовут. Не мог признать свою вину никогда. Совсем маленьким прятался под кровать или под стол, за складки скатерти, в шкаф. Став постарше, убегал в заброшенный дом в соседнем квартале и отсиживался до темноты. Вернувшись, пробирался тихонько на кухню, где сердобольная бабуля отставляла любимому внуку ужин.
В подростковом, вечно вздрюченном настроении, сильно обидел бабушку. Мучился, раскаивался, но и тут не смог преодолеть себя. Ушел. Старый дом давно снесли. Забрался в подвал пятиэтажной хрущёвки. Просидел до ночи. Уснул. Проснулся в душной темноте. Заметался, не мог найти выход. Испуганно шарил руками во тьме. Нащупал дверь, вырвался на улицу, как узник из темницы, чудом избежавший смерти.
Но прощения у бабушки так и не попросил. Не-при-каянный тот, который не кается, не признает свою вину. Он её никогда не признавал, убегал, искал покаяния, но не находил ничего, кроме душной темноты. Почему? Гордый очень – даже перед собой не отрицал свою вину, не искал оправдания. Да, я такой! Какой - такой? Упертый и безжалостный. Ведь если бы тогда он сказал Лике только одно слово: - Прости,- не сорвалась бы она среди ночи, не понеслась навстречу своей смерти под колеса машины.
Теперь она его простила и простилась с ним навсегда, навечно. А он так и не научился просить прощения. «Не «пожалуйста» тебе надо просить»,- вспомнились слова Стража. А как? И вдруг, как ножом полоснуло: «Христом богом тебя прошу, Фомушка, сынок, прости ты себя»,- рыдала мать перед запертой дверью его комнаты, а он онемелой рукой сыпал дробь в патрон и не отзывался.
Христом богом надо просить. Но ведь не помогло ей, он все равно выстрелил. И по-прежнему нет ему оправдания перед самим собой. Как же тогда бог может его простить? А вдруг может? Ведь он не Фома, не Раван, он – бог!
В последний путьДве фигуры, одна в сером, другая в белом балахоне, похожие на диковинных птиц, устроились рядышком на тонкой перекладине, повисшей на огромной высоте. Судя по увлеченности разговором, они совершенно не испытывали неудобства, и даже языки пламени, время от времени облизывающие их ноги и подолы плащей, нисколько собеседников не беспокоили.
- Думаешь, получится?
- Должно получиться.
- Смотри, в прошлый раз тоже должно было, а что вышло?
- Точно знаю, мой это шанс. Не вечно же мне там куковать.
- А что, вы с подругой спелись, будете куковать в унисон.
- Эх, тебе шутки, а у меня… В общем, на тебя вся надежда.
- Обещал – сделаю, ты меня знаешь. Не дрейфь, прорвемся.
- К вам прорвешься.
- К нам.
- Да-а-а, теперь уже к нам. Ну, будь! Жди сигнала.
Удовлетворенно кивнув друг другу, обнявшись на прощание, разошлись, как братья канатоходцы, по мостку, чуть толще веревки, в разные стороны. Конечно, Стражи могли запросто перенестись каждый на свой берег, но они чтили традиции.
Николай, оказавшись на правом берегу, скрылся за воротами, а Балахон занял привычное место на левом, опустив ноги в пламя реки. Серая птица сделала круг над ним и опустилась рядом.
- Что, подруга? Как он там?
- Ку-ку,- отозвалась птица.
- Ясно. Пора, как говорится, в последний путь.
Кукушка беспокойно запрыгала вокруг товарища, встревоженно пытаясь растолковать что-то на птичьем языке.
- Да ладно, не суетись. Всё будет хорошо. Обойдется. А в последний путь только новопреставленным опасно, а мне уже нечего бояться. Притерпелся. Пока, подружка-кукушка. Ты присматривай тут до моего возвращения. Если вернусь,- добавил Страж, поднимаясь.
- Ку-ку,- печально уронила птица.
- Ку-ку, ку-ку,- отозвался Балахон и исчез.
Птица вспорхнула, покружила над дорогой и, усевшись на уродливую ветку сухого дерева, замерла, уставившись желтым неподвижным глазом на пламя реки.
Первая книга завершена и опубликовна. Окончание первой части можно прочесть здесь: https://www.litres.ru/natalya-volohina-18273154/ya-ushel-misticheskaya-istoriya-samoubiycy/
Рейтинг: +4
457 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
