Я не люблю...

(Сказка про Димона, Вована и про прекрасную Алену)

 

Пора уснуть последним сном,

Довольно в мире пожил я;

Обманут жизнью был во всём

И ненавидя и любя.

 

М.Ю. Лермонтов

 

Пролог

 

   Вопросу «что ты любишь в жизни?» возможно лишь ухмыльнуться. В моем списке всего-то четыре пункта: я люблю свою искреннюю собаку, свою переменчивую музу, люблю хорошее пиво и вкус сигарного дыма (ну пусть пятым и шестым будут осень и джаз). Все остальное на свете я не люблю.

 

   Меня бесят провода между компьютерными гаджетами, в змеином клубке которых сам черт ногу сломает; мне не нравится зима, с ее нескончаемыми морозами и слепыми назойливыми снегами; не люблю сотовые телефоны, что словно бубенчики на шее баранов, чтобы всегда были на привязи и каждый теперь полагает не неприличным обсуждать состояние стула своей «рыбки» на всю улицу. Не люблю ни городского маяковского шума, ни деревенской пушкинской тишины; яркий свет пугает меня столь же, сколь и кромешная тьма; громкий голос раздражает не менее, чем неслышный шепот. Терпеть не могу любых, даже безобидных насекомых, раннее принудительное пробуждение, зеленый цвет любых оттенков, манную кашу, с комками или без... Людей я не принимаю вовсе. Ни женщину за ее неумение искренне любить мужчину, ни мужчину за его непомерную и жалкую любовь к себе, в детях вижу лишь потенциальных взрослых, со всеми вытекающими, в стариках – отражение всей глупости и никчемности человечества. Я презираю журналистов с их пошлым лицемерием и псевдоинтеллектуальным цинизмом; я ненавижу учителей, попов, ментов, врачей, словом, всех тех, кто якобы имеет право на мою душу и мое тело; любой начальник, вахтер, продавщица вызывают во мне омерзение. Фальшиво-блеющие певицы-барби; недалекие скоморохи-ведущие ток-шоу с одноклеточными и для одноклеточных; надменно-снисходительные критики и наукообразные искусствоведы; лоснящиеся собственным достоинством, пузато-самодовольные кинорежиссеры и молодящиеся старые девы, что комментируют погоду, вызывают во мне брезгливое небрежение. Навязчивость я нахожу грехом куда как более непрощаемым, чем убийство. Невыносима мне стадность во всех ее проявлениях, «униженья века, неправда угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чувство, нескорый суд и более всего насмешки недостойных над достойным»...

 

   Впрочем, оставим людей с влюбленным-таки в них Шекспиром. Темны чуланы души человеческой, грязны ее секреты, неприглядны деяния рук его, вообще, бессмысленна, бестолкова его жизнь и наивно-нелепо его цепляние за нее. Но вот мир, земной шар, то есть – вопрос отдельный. Возражая Достоевскому - нельзя полюбить человека, как себя самого, не оправдав божьего мира.

На земле, по домовой книге, 255 стран. Вот я бы и представил ее себе в образе 255-иквартирного многоэтажного и многоподъездного дома (наподобие, скажем, «Дома на набережной»). Есть в моем доме просторные пентхаусы с зимними садами и открытыми соляриями; «Люксы» с каминными залами и мраморными ваннами-бассейнами; квартиры поскромнее, но, все-таки, с ампирными балконами с видом на океан; квартиры окнами во двор, окнами на помойку; однокомнатные лачужки с крохотными кухоньками и совмещенными санузлами; ну и полуподвальные коммуналки-общежития с двухъярусными кроватями и жирными тараканами. Живут в том доме семьи тоже весьма разные. Иные зажиточные да снобливые, которые стыдятся своего подъезда, а, порой, и дома; семьи попроще, но выше среднего достатка, те, что спят и видят свое переселение в пентхаус; те что еще поскромнее, которые вожделеют люксовых апартаментов; другим довольно и того, что есть; пятые испытывают известные стеснения, но обреченно, капитулировано, не ропщут; шестые уже ропщут (такие, не имея перспектив на расширение, подумывают о насильственном захвате); седьмые навсегда смирились со своими клопами да тараканами; квартиры-коммуналки, квартиры-бомжатники, квартиры-полуподвалы... В общем, все как и есть в почти любом даже доме. Разные в тех семьях и традиции. В каких уклад (причем уклад этот от достатка не зависит) старинно-чинный, со свято хранимыми традициями и обрядами; в других царит патриархат, где все встают при появлении главы семейства; в третьих патриархат этот доведен до такой крайности, что позволительно бить и супругу и многочисленное потомство; есть такие, где и власть и кошелек - все поровну; еще и такие есть (вот уж смех!), где до четверга повелевает жена, а по воскресенье муж, или понедельно, помесячно (можно заслужить и два месяца против одного); есть семьи где муж уже спился, но еще считает себя главою; такие, что и оба пьют, а дети в соплях и без присмотра; такие, что уж и двери настежь – заходи, кто хошь, лишь бы с бутылкой; хуже всех те, что из квартир своих устраивают притоны для проституток и наркоманов; ну и, наконец, битком забитые нелегалами общаги, но это уже не семьи а диаспоры, каждая со своим укладом и паханом; в подвалах, меж труб отопления и крыс живут те, кто проел свою жизнь, пропил свое жилье, просрал (прости меня, читатель, но люблю точное русское слово) свою совесть. Что ж, так устроил Господь Бог.

 

   Но, что особенно замечательно в моем доме – в каждой квартире есть двери, а в дверях врезаны замки. Семьи могут дружить или не дружить домами, так сказать, ходить или не ходить в гости друг к другу; могут ненавидеть или иметь отношения индифферентные; можно попросить взаймы, можно откликнуться или отказать в просьбе; можно и вовсе отключить звонок. Никто в нем не покушается на соседское жилье, не ломится, не вышибает дверь ногой. Вожделеет, иной раз – да, но чтобы самозахватом?.. Шумный, многоликий, но крепко стоящий дом. Такое человеческое общежитие еще приемлемо, такой мир еще туда-сюда.

 

   Представьте теперь тот же дом, но в котором дверные проемы есть, а дверных полотен в них нету, одни занавесочки – гуляй не хочу. Вот тут то и наступает беспредел (его еще называют многополярный мир). Кто смел, тот и съел. Захотелось пентхаусу лишних кладовок для своего добра? – спустился пятью этажами ниже, да и отобрал за долги. Хорошо если тот откупиться еще может – тогда плати. Другой и просто взял да захватил силой соседскую квартиру – тесно ему, семья разрослась. На первых этажах драки да поножовщина и вовсе не прекращаются. Вот ведь какой несуразный дом. Такой дом недолго простоит. Тот, который в пентхаусе, глядит да посмеивается, недоумок, а того не поймет, что запалится однажды снизу от нищеты да неразберихи бездверной и рухнет весь его сверкающий стеклом и хромом верхний этаж и... «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них» (Откровение. 9-6).

 

   Надобно сказать, что виртуальный дом мой, аллюзия вот эта, пусть и упрощенная, примерима не только к государствам. Такое можно представить и про губернии, и про области-районы, и про города…

О чем, собственно, и сказка.

 

 

1

 

   Димон охотился за комаром весьма хитрым способом. Был уже третий час ночи, а он никак не мог заснуть. «Ладно бы стая, а то ведь всего один, гад!». Димон весь завернулся в одеяло, выставив «на улицу» лишь левые щеку и ухо и когда агрессор подлетал достаточно громко к уху, он вытаскивал левую же руку из-под одеяла и с силой отвешивал себе звонкую оплеуху. Странная охота эта длилась почти до четырех утра, но герой мой был человеком весьма упорным и, в конце концов, прихлопнул-таки эту сволочь. Теперь он сбросил с себя одеяло, ибо ночь была весьма душной, и, наконец, спокойно заснул.

 

   Вован, второй мой герой, спал, как убитый, хотя и в его комнате летало несколько комаров. Сказывалась армейская закалка. Вован видел странный сон. Будто идет он по центральной улице своего уездного городка Верхние Русаки (название весьма даже не городское. Выросло оно как-то из деревенской клички, да так и осталось в реестрах с сермяжным звучанием своим. Имен, как и родителей, не выбирают). Лето. Раннее утро. Солнце только еще поднималось над сизыми крышами дальних пятиэтажек. Оно коснулось холодными еще, мокрыми от росы лучами своими верхушки алюминиевой стелы памятника не то воину-освободителю, не то заслуженному какому-то рабочему, что на главной площади перед мэрией. Стела эта хоть и была обильно окрашена голубиным да вороньим пометом, имела на своем теле поносного цвета дождевые подтеки и была похожа более на ржавую иглу сапожника, прокалывающую нежно-розовую рассветную кожу неба, тем не менее, сверкнула своим алюминиевым острием на солнце. Вован прикрыл глаза от яркой этой вспышки и, не заметив под ногами своими недозакрытый чугунный люк колодца городской канализации, наступил на него. Крышка послушно повернулась на своих «ушках», любезно пропуская внутрь незадачливого пешехода, и, сделав правильный разворот на сто восемьдесят градусов, почти без звука легла теперь на свое место, как надо, хоть и обратной своей стороной.  Вован же, вскрикнув от неожиданности, чем вспугнул мирно пасущуюся на газоне стаю жирных сизарей, юркнул в жерло колодца, который обдал его известным запахом, да таким плотным, что, казалось, мог бы удержать на своих плечах и слона. Однако, не успевши даже испугаться, Вован полетел вниз. Вопреки ожиданиям, дна он никак не находил. Он летел все быстрее и быстрее вдоль осклизлых стен колодца. Прошло уж, ему казалось, довольно времени, а дна все не было. Стены стали расширяться раструбом книзу, тяжелый фекальный дух теперь сменился на другой, похожий на запах сгоревшей  проводки, а внизу показалось какое-то алое свечение. Становилось жарко. «Это куда это я? - подобрался наконец к нему страх, - в преисподнюю?». Жар становился все сильнее и сильнее, но скорость падения заметно снижалась. Вот она почти совсем затухла и Вован медленно опустился задом на какой-то, как ему показалось, пенек. Он огляделся. Вкруг пенька, вместо стен пылал яркий огонь, который, хоть и был жарок, но героя моего не опалял. Под ногами было то ли болото, то ли фекалии. Вован ослабил узел галстука на вспотевшей шее и взглянул прямо перед собой. Перед ним, метрах в пяти, на фоне пламени чернела чья-то огромная волосатая спина. Его окатил теперь пот холодный.  

 

- Черт! - прошептал он в ужасе.

- Верно, - раздался бодрый голос спины и она развернулась на таком же, что и под Вованом, пеньке. – И тебе здравствуй, Вова.

Вован хлопал глазами. У черта был весьма оптимистичный вид здорового, с признаками хорошего аппетита, человека. Можно было бы сказать, что он был голый, если бы все тело его не было бы покрыто густой шерстью-волосами. Не было ее только на округлом, с толстыми губами, картофельным носом и мелкими живыми поросячьими глазками лице. Рогов не было.

- А, - вопросительно поднял брови Вован.

- И не было никогда, - рассмеялся черт, поняв удивление собеседника. – Это попы ваши меня размалевали - рога да кабанье рыло, мол. Если ты успел заметить, у меня и хвоста нету и пальчики (пошевелил он палацами ног), а не копыта, а что лохмат, так это от пекла спасает. Даже и пара костюмов есть где-то, да я не ношу. Разве когда к вам наведываюсь. Жарко тут у меня.

- А? – опять произнес Вован.

- Зачем ты здесь? – не давал продолжить вопроса черт. – Ну как же. Ты же решил закон мой нарушить. Мы хоть и в аду тут, но тоже живем по понятиям, так сказать. И у нас, со времен Рима, хоть и суров закон, но закон.

- Но?

- Ты, что ж это, сукин сын, на третий срок решил пойти, паршивец палевый? – стер улыбку со своего лица черт. - Ишь, присиделся! Я понял бы еще, если бы ты за восемь лет, что в мэрии своей штаны протираешь, хоть палец о палец бы. Одни пресс-конференции да обещания, да хождения в народ, лицедей. Эдакий отец-покровитель. Ишь! А народ без работы, без денег сидит да воду с хлебом жует. Мне бы, кажись, и плюнуть да растереть, но пойми ты, мил человек. Нищий-то, он же, что святой, прямиком в рай. Без денег-то откуда и греху взяться. А у меня тут в день, на круг, всего два-три бизнесмена, пара представителей закона, поп, да вор-другой из твоей же или таких же, как твоя, управы. Скука, понимаешь, безработица, можно сказать.

- Но...

- Заткнись и слушай! – прогремел черт, переменивши тон, и встал, показав трехметровый свой рост. – Ты сейчас отправишься наверх. У тебя ведь выборы на носу? Так вот. Сложишь с себя и отдашь все своему этому, как его..., Димону. Да накажи ему, что если у меня тут казнокрадов, чревоугодников, лжесвидетелей, прелюбодеев и прочего людского мусора не прибавится, я вас обоих... (тут черт сказал непечатное) да так... (усложнил он ругательство). Читал, поди, Данте-то?

Так и не дав Вовану предложить себе в качестве вопроса ничего, кроме междометий и простых частиц, черт ухватил его за шиворот пиджака, приподнял и дал такого пинка, что тот пушечным ядром полетел обратно вверх. Достигнув люка, он больно вышиб его своей головой и... проснулся. Несчастный, с гримасой боли (от чертова пинка сильно болел зад) сел и огляделся сумасшедшими глазами. Он сидел на полу своей спальни и держался за голову, ибо, когда падал с кровати, похоже, больно ударился ею. «Во, черт, - потер он шишку на затылке, - приснится же!».

Вован нервно накинул белый короткий, напоминающий кимоно, халат, натянул пижамные штаны, вышел из дверей своей квартиры босиком, забыв надеть шлепанцы, перешел через лестничный холл, с белым кожаным диваном и двумя изумрудными пальмами по обе его стороны, и позвонил в дверь к Димону. «Не заперто», - отозвалось откуда-то издалека. Вован вошел, проследовал мимо голубого бассейна, свернул направо и услышал наконец, как хозяин громко чертыхается и топает ногами.

 

- Убью гада, ах ты, черт!

- Ты что, Димон? – удивился Вован, увидевши, как его приятель, одетый в синий шелковый халат и розовые игривые, с ушками и глазками, тапки (они даже, чем-то походили на своего владельца), опираясь на левую ногу, правой громко хлопает вкруг себя по полу, будто баскетболист, избегающий сделать запретные три шага.

- Да, веришь ли? Таракан! Это в люксе-то! Этот швондер у меня сегодня же улицы мести будет! - почти кричал Димон. – Городской свалкой заведовать пошлю! Сгною!

- Это все с нижних этажей, - рассеяно уселся Вован на табурет. Там проморить все нужно хорошенько.

- А все ты, - выдохся, наконец, зам мэра (ибо Димон был вице-мэром города. Вован же был самим мэром). – С наро-одом нужно жить, с наро-одом. Вот он тебе и есть, народ-то твой. О шести лапах, прозрачный и с усами.

Димон устало сел на высокий табурет, отер пот со лба тыльной стороной ладони и теперь только внимательно посмотрев на утреннего визитера, с удивлением произнес:

- Чего это с тобой? Экая шишка на голове.

- А с тобой что? – игнорировал вопрос Вован. - Вон вся щека левая, как зад у макаки и распухла? 

- Да это, - махнул Димон рукой. – Что-то меня насекомые одолели в последнее время. Народ, так сказать. Отмокнет. Пойдем, поплаваем лучше.

- Да нет настроения, - мотнул головой Вован. – Я чего пришел-то...

Тут мой герой вдруг осекся. «Черт! Совсем крыша съехала. Это ж ведь сон. Что я, дурак что ли, от третьего срока отказываться? Этого вон кухонные тараканы одолевают. А у меня-то что? Тараканы в голове? Вот ведь... Чуть дурочку не свалял». Пауза, однако, затянулась. Димон с любопытством смотрел на босса.

- Ну, ты пришел...

- Да так, Антоныч, – смутился Вован. – Сон мне был… вещий.

- Сон? - изумился Димон. – Вещий? Я думал, что с твоими нервами тебе сны и вовсе не снятся. Тем более, вещие.

- Ну, в общем, - заерзал на табурете Вован, - черт мне вроде как приснился.

- Ну? И? – поднял брови Димон. – И какой он?

- Да обыкновенный, лохматый. Только без рогов. Вроде жаловался, что я ему мало грешников поставляю, - решил Вован не говорить главного. – Считает, что народ я в нищете держу, а от того они все в рай, мол, попадают, а ему, вроде как, шиш.

- Тьфу-ты, господи, - всплеснул руками Димон. – Я-то думал... Ну и что же, что в нищете? Что тут вещего-то, позвольте спросить? Ну голодает. И что? Это не предсказание, а простая констатация. Мировой кризис на дворе, если ты забыл. И..., - Димон доверительно положил руку на плечо приятеля, - вот, что я тебе скажу. Чертей не бывает, а голодный народ куда как больше нашего с тобой грешит, если на то пошло. Так и глядит, где бы чего подтибрить, за копейку и отца продаст и дочку на панель и соседа оболжет. Ты, Владленыч, то ли перетрудился, а, может, и от безделья опух. В баньку тебе надо. Пойдем сегодня в баню. Выходной же.

- Да у меня сегодня встреча в садоводческом кооперативе. Избиратели все-таки.

- И что? Дались они тебе, полтора голоса их. Позвони Наталье, пусть отменит, а мы с тобой такую баньку замутим. Ко мне поедем. Шашлычку…

- Ну, уговорил, - вздохнул Вован, встал с табурета и направился восвояси.

После разговора с приятелем стало чуть полегче, но на душе оставался какой-то смутный осадок. Болели-таки и зад и затылок и даже казалось, будто по носу опять шибанул этот мерзкий запах из колодца.

 

 

2

 

   Дима Мишуткин и Вова Кибиткин с самого детства были просто Димоном и Вованом (меж собой и дворовой ребятней, конечно). По прошествии школьных лет пионерского детства и комсомольского отрочества и позаканчивавши свои уж и не вспомню какие вузы, вернулись они в родной город с подспудным, однако, непреклонным намерением не работать отныне вовсе, почему очень скоро и оказались в структуре комитета ВЛКСМ станкостроительного завода. Карьера неспешно, но неумолимо катилась, как и полагалось, к вступлению в партию, к переходу в горком, что предопределяло и дальнейшие их сахарные будущности, как грянул тут, будь он неладен, 91-ый год.

 

   Казалось, все планы друзей полетели ко всем чертям, но не сломать одним махом то, что строилось да нарастало так долго. Покуда оседала бархатная революционная муть, ребята как-то неожиданно (неожиданно для несведущего в номенклатурной эзотерике вопросах) оказались на кой-каких, с виду неприметных, но перспективных должностишках. Один курировал вопросы торговли и бытового обслуживания населения при городской администрации, другой (так как успел-таки годик послужить) подвизался там же, в отделе взаимодействия с правоохранительными органами и оборонной работы. Не за зарплату – за совесть трудились. Да и стоило ли беспокоить окошко кассира в мэрии, если торгово-правоохранительный тандем их имел-таки регулярный пенсион от своих подопечных подконтрольных за эту свою искреннюю службу.

   

   Удивительно, вообще-то. Вроде бы и разогнали большевиков, вроде бы и народовластие на дворе, вроде бы вновь «мы наш, мы новый», ан глядь – а у кормила все те же старые знакомые, как сказал бы классик, кувшинные рыла. Будто взял какой-то волшебного таланта художник свои краски, да и перемалевал портрет всего бывшего партаппарата. Дал поярче света, побольше охры и лимонной, оттенил несильно краплаком с умброй, добавил пару пастозных ультрамариновых мазков из бывшего профкома, да кой-где по заднему плану, сизой писсаровой дымкой подпустил в горизонт берлинской лазури ново-русской братвы - вот вам и свежая, с иголочки, власть-картинка. Хоть сейчас неси на вернисаж. Надо ли удивляться, что уже восемь лет, как Димон и Вован, правильнее, Вован и Димон (мэр и зам), заправляют в городе. Боролись недолго. Никто уже не хотел ни коммунистов, ни аграриев, ни прочего пенсионного хлама. А тут молодой, спортивного вида, с вдумчивыми серыми глазами, с проплешинкой (от ума, поди), ничего такого другого-третьего за ним вроде не водилось. Комсомольское прошлое? – а у кого оно не комсомольское?

 

   М-да. А и хорош-таки демократический строй. Умей сказать, что ждут услышать, умей выглядеть, как хотят увидеть, умей не попасться за этим вот самым другим-третьим – и триумф на выборах твой. Америка. Вот где рай для кукольников. То актеришка средненький пролезет в овальный, то и вовсе пьяница с IQ мусорщика, теперь вот негритенок лопоухий да улыбчивый… Правят, нитки дергают, понятно, другие, а эти, знай себе песни поют, какие надо. И нация счастлива вполне. У нас не то. У нас демократия своя, самодержавная. У нас, если ты на кресле сел, то и кошелек у тебя свой, и власть без заборов в безразмерных твоих карманах, и фирмёшки кой-какие под рукой, и газетенки, репортеришки под задницей. Эдакий русский путь развития. Нам что ни налей, какой уклад не преподай – спаси бог и на том. Аранжируем, как надо под себя.

 

   Новым играм в диалектику друзья обучились быстро. Мало кто знает, например, что «международный конфликт», имевший место в Верхних Русаках лет десять назад, дело рук Димона и Вована. В те поры, одуревши от пьянящей свободы коммерции, наплодилось в городе столько всяческих магазинчиков да лавчонок всех мастей - яблоку не упасть. Все первые этажи домов на всех улицах стопятидесятитысячного городка чем-то да торговали. Не Верхние Русаки, а одна сплошная Тверская. Доходило до смешного. В городе, где отродясь никто ничего, кроме программки телевидения не читывал, на одной лишь привокзальной площади умудрились разместиться сразу аж три!!! книжных магазина (торговавшие, справедливости ради заметить, не только и даже по преимуществу не книгами). Помимо этих убогих палаток и средней руки универмагов, стали возникать повсюду и великанные супермаркеты, грозящие прибрать к рукам иль разорить всю эту базарную мелюзгу.

И вот возникли на самом возвышенном месте (выше даже храмовой площади), ровно друг напротив друга, два таких стеклобетонных монстра архитектуры одинаково спорной, с одинаковым ассортиментом товаров и услуг и одинаковыми ценами на них, но с названиями сколь разными, столь и примечательными. Один назывался почему-то «Сорочинская ярмарка». Имя такое можно было бы счесть рискованным, беря во внимание не лучшие отношения России с незалежной. Но, видимо потому, что Гоголя у нас (как, впрочем, и он сам) никто никогда за украинца не держал и, к тому же, как выяснилось, приезжих и оседлых хохлов в городе оказалось поголовье немалое, супермаркет этот пользовался известной популярностью. Второй имел звучное и, опять же, спорное название «Ранчо Кастл-Рок», писаное по фасаду неоново-невадской кириллицей с ошибочно лишней буквой «Т». Небесспорность заключалась и в том, что испанское «rancho», носящее ярко выраженный сельскохозяйственный оттенок и английское «castle», привкуса заметно аристократического, весьма мало между собой коррелировали, и в том, что такое сервильно-американизированное название да на русской земле... Однако, как выяснилось, и тут нашлись свои почитатели цивилизованной культуры. Дизайн интерьеров, одежда персонала, раздаточный материал в этих храмах торговли тоже весьма рознились между собой.

 

   Посетителей «Сорочинской ярмарки» у входа встречала десятиметровая надувная кукла самого Николая Васильевича. Она была привязана за ноги к огромной бетонной плите и при порывах ветра двусмысленно покачивалась, будто выведенные писателем в одноименном рассказе пьяные казаки. Администрации чуть не каждый день приходилось ее подлатывать, ибо хулиганы-мальчишки любили пострелять в нее из пневматических пистолетов из ближайшего леска, отгораживающего от взглядов посетителей магазина городское кладбище, по преимуществу метя классику в зад. Продавцы-мужчины были одеты в льняные косоворотки, отороченные национальным орнаментом и подпоясанные шелковыми поясами с кистями на концах, женщины были в сплошь расшитых сорочках, жакетах и в столь же цветистых юбках, на головах они имели венки с яркими цветами ручной работы. Не всякой дивчине шло такое убранство, поэтому в штате администрации супермаркета состоял специальный человек, занимающийся подбором девушек на предмет пышности их форм. Охранникам полагались еще шелковые безразмерные шаровары да дубленые сумахом сафьяновые сапоги.

 

   Через площадь, у входа в, правильнее, наверное, на «Ранчо Кастл-Рок», строго напротив Гоголя, словно на дуэли из ковбойского кино, возвышался двенадцатиметровый покоритель дикого запада, тоже надувной, с надувными же кольтами на поясе и в надувной шляпе. От мальчишек доставалось ему меньше, потому как, от кладбищенских кустов пневматические пульки хоть и долетали, но плотную ткань техасца пробить уже не могли. Одежда персонала здесь тоже была национальной. Все, поголовно, были в ковбойских шляпах, кожаных жилетках и потертых джинсах. Мужчинам полагалась еще и красная нашейная косынка, блузки девушек же были расстегнуты до пределов, едва в рамках приличия. И здесь тоже был специалист по кастингу бюстов, ибо под блузки девочкам бюстгальтеров не полагалось.

 

   Замечательно то, что под площадью между двумя конкурирующими супермаркетами располагались обширные складские помещения, бесперебойно обслуживающие сразу оба торговых предприятия, так что, как я уже говорил, и товары и цены и там и там были идентичны друг другу. Более того. Владельцами всего этого диалектического национального противоречия являлись (через подставных лиц, конечно) два мои героя, Димон и Вован.

 

   Надобно понимать, что в провинции главным и почти единственным развлечением граждан в выходные дни является поход по магазинам. Появление  двух столь «разных» торговых точек поделило город на два лагеря - славянофилов или панславистов и русофобов, сиречь, западников. Для России, мы с вами помним, такое не внове. Тогда, в первой половине 19-го века, «заварил кашу», видимо, Чаадаев своими «Философическими письмами», ему ответил Языков и пошло-поехало. Эдакая извечная русская забава. Заслуга же Димона и Вована в том, что они сумели сделать на этом противостоянии немалые деньги, ибо два лагеря соревновались между собой не эпистолярно, как в бытность Тютчева, не бомбами, как во времена Желябова, а у прилавков и кассовых аппаратов, скупая что ни попади во славу отечества или наоборот. Подхваченные стадным вихрем состязания, граждане, чуть не поголовно, семьями теперь отоваривались (даже если в том не было нужды) кто в «Сорочинской ярмарке», кто на «Ранчо Кастл-Рок», в результате чего, оборот, а, соответственно, и прибыль приятелей возросла за год на сорок процентов. Да здравствует демократическое общество и диалектика природы человеческой!

 

   Все шло совершенно чудесно, пока ажиотаж противостояния патриотизма и американизма не перекинулся на умы социально еще неокрепшие, в слои населения неуравновешенного, склонного к агрессии. В школах стали появляться группировки, исповедующие ту или иную доктрину, а так как культуру дискуссии и риторику им там вряд ли преподавали, то детишки очень скоро находили самые простые аргументы в защиту своих идей. Из школ, милиций и больниц начали поступать тревожные сигналы об участившихся потасовках между мальчиками и, что совсем уж ни в какие ворота, между наиболее покупателеактивной (можно ли такое слово?) частью юных горожан – девочками. Все бы можно было еще как-то замять, списать на временное увлечение провинциальной скуки, но в одно из воскресений, аккурат в день города, что приходился на вторую субботу сентября, юный электорат обеих партий сошелся на площади между Николаем Гоголем и Клинтом Иствудом в массовом кулачном противостоянии. Неожиданнее всего было то, что в толпе дерущихся замечены были не только дети, но и их родители, и даже немалым числом.

Скандал вышел нехороший потому еще, что в город прикатило столичное телевидение и придало-таки это событие широкой огласке. Но Димон с Вованом и тут улучили выгоду. Вован в ту пору уже выдвинул свою кандидатуру на пост мэра с программкой, надо сказать, что называется, без изюминки. И вот она, фортуна! Он обвинил в беззубом противостоянии погрому и прогрессирующей в регионе этнофобии нынешнюю администрацию, заявив, со своей стороны, что, как только избиратель его поддержит, он прикроет один из супермаркетов, сколько бы теневых сил против него ни выступило, а в освободившемся здании он устроит развлекательный комплекс для молодежи. Сработало, как часы. Выборы он выиграл, да и слово свое перед избирателем сдержал. Закрыл неприятный русскому сердцу и православному уху «Кастл-Рок» и развернул на его площадях... казино «Миргород». Так что надувной Николай Васильевич Гоголь осенял отныне своим гением всю площадь. Теперь, когда горожане решали пойти за покупками или поиграть, они не говорили: «Пойдем на площадь Строителей», они говорили: «Пойдем к Гоголю».

Везде ли так делается политика, кто знает, но в Верхних Русаках было именно так.

 

 

3

 

   Если у кого из моих читателей вдруг, паче чаяния, возникло мнение, м-м-м, нелестное, не самое лестное о моих героях, то спешу заверить, что оно, безусловно, ошибочно и должно быть отнесено исключительно на счет несовершенств рассказчика. Ребята-то, по-своему, хорошие. Может краски на моей палитре оказались бледны, может, сам того не ведая, подсказал вывод какой неверный, может слишком общо вышло. Ведь иной пропуск с виду несущественной детали, способен, другой раз, всю картину и смазать. Да и дело-то ведь давнее.

Ну вот, скажем, держались два магазина одной рукою. А вдруг бы случилось не эдак? Вдруг бы один магазин одному, а другой другому владельцу принадлежали бы. И пошла бы тут война ассортиментов, всякие компроматы, блокирование парковок, перекупка поставщиков, или, не приведи господь, порча витрин, торгового оборудования, а то и поджог. Уж мы-то с вами знаем – паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Все бы по карману простого горожанина и хлопнуло бы. Или вот этот вот «международный конфликт» на площади? Да не будь все в одном кулаке, может и по сей день дрались бы стенка на стенку. Город бы пополам бы треснул. Мало ли примеров в отечестве. Взять хоть раскол православной церкви. Все ж началось с незначительного разногласия, сколькими перстами креститься, а возразил патриарху Никону епископ Коломенский и тут же был предан «лютому биению», сослан, сошел с ума и погиб безвестной смертью. Никон приказывал выкалывать глаза иконам старого письма, а, чуть спустя, случилась на Москве моровая язва и солнечное затмение. Потом начались гонения, массовые расправы, самосожжения целыми общинами. Вот вам и троеперстие.

   Так я и говорю – не судите строго моих героев.

 

- Ах, хорош парок!

Димон буквально вывалился из парилки вареным раком, подполз на карачках к краю ледяной купели и рухнул в нее, окатив дождем студеной воды мраморные стены мыльни. Мрамор этот, с звучным названием Арабескато, был привезен прямиком с Апеннин. Рисунок его был столь причудлив и неповторим, что разглядывать его можно было часами, как облака или звезды. Парная, кстати, была обита редким благородным африканским дубом абачи, принимающим температуру тела, как только ты к нему прикасаешься, сколь бы жарко в парной не было, доставленным непосредственно из Ганы. И, вообще, баня Димона, казалось, стоила не меньше его «дачи» воздушной эклектичной архитектуры работы безвестного мастера. 

Пофыркав пару минут, словно морж в проруби, он перекатился через бортик и свалился в соседний теплый бассейн. Там он поплавал еще минут пять, постанывая, словно во время, скорее, после секса, наконец вылез, прошлепал в предбанник и, тяжело плюхнувшись на диван, сделал большой глоток из кружки с Баварским бочковым пивом. Вовану сегодня что-то не грелось. Как только зашел он первый раз в парную, как только кинул Димон пару ковшей на неоново-алые камни, как только  обдало его душистым полынью бодрящим жаром, ему тут же вспомнился давешний сон – пенек, торчащий из дерьма, горящие стены и этот обидный пинок. Такой обидный, что в пояснице Вована снова заломило. Он покинул парную и больше греться не ходил. Теперь он сидел на краешке кожаного кресла перед камином с изящным резным порталом в стиле модерн, в котором огня не было – только угли и жарил шашлык, держа навесу два шампура. Мясо уже вполне подошло. Вован положил шипящие жиром и дымящиеся призывным запахом шампуры на тарелку, бросил в камин пару березовых поленьев, которые тут же и занялись, пересел к столу и, подперев голову кулаками, тупо уставился на разомлевшего Димона, точнее, куда-то сквозь него.

 

- Вован. Вова-ан, - пощелкал пальцами перед лицом друга Димон, словно гипнотизер, закончивший сеанс, выводя пациента из оцепенения.

- Да..., чего?.., - очнулся Вован, - попарился?

- Да я уж четыре раза сходил, а ты только прогрелся разок и все. Что с тобой?

- Я думаю.

- А ты не думай. Для бани думать – самая вредная штука, ибо размякший мозг ничего родить не может. Вот мы сейчас с тобой водочки под шашлычок-то.

С этими словами Димон встал и открыв дверцу встроенного в стену холодильника, оформленную под (какая пошлость) «Танец» Матисса, достал оттуда бутылку немецкой «Смиронофф». Та тут же покрылась сначала матовой дымкой, потом крупной испариной и, наконец, растеклась обильным потом, словно пышнотелая девица в парной. Разлив по рюмкам и подняв свою он произнес:

- За третий срок, Владленыч. 

Вован, не чокаясь, как-то нервно опрокинул свою рюмку и молча принялся за шашлык.

- Господи. Вован, - взял свой шампур Димон, - ты будто на поминках. Молчишь, не чокаешься и, вообще, тебя с утра будто подменили. В парную вон не ходишь. Здоров ли ты?

- Я думаю, - упрямо пробурчал Вован набитым ртом.

- Ну ладно, победил, - сдался Димон. – И о чем, позвольте осведомиться?

- Я думаю, - положил мыслитель недоеденный шампур на тарелку и отер салфеткой губы, - правильно ли мы поступаем…, с третьим сроком, я имею в виду.

- Вот те на, - искренне изумился Димон. – Мы закатываем в асфальт пятьдесят миллионов на благоустройство города, семнадцать миллионов на ветеранов войны, четырнадцать миллионов на ремонт детского дома, на сам референдум черт знает сколько ушло, народ голосует за третий срок, а он, гляди ты, «Правильно ли мы поступаем». Да ты знаешь, во сколько нам уже обошлась твоя предвыборная компания? Это притом, что телевизионщики и пресса ложатся даром, как поношенные стельки, - Димон, в сердцах, махнул рукой и разлил водку. – На-ка вот, выпей, если баня тебе не впрок.

- Димон, ты знаешь, что такое лента Мёбиуса? – не взял рюмку Вован. 

- Не помню. Кажется, что-то противное геометрии Евклида, - пожал плечами Димон.

- Говорят, так устроена наша вселенная. Фиктивная бесконечность, двусторонний лист с одной поверхностью, вещь сколь простая, столь и непостижимая. По такой ленте можно бегать вечно, думая, что бежишь только по одной, только светлой стороне и третий и пятый и десятый срок, так и не поняв подвоха. Но подвох есть и заключается он в том, что где-то обязательно есть место склейки, стыка верха и низа, светлого и темного. Мы никогда не можем понять, в какой именно точке находится этот стык, но он есть и, однажды, мы переступаем грань. Переступаем, думая, что все еще живем, а сами уже давно не живем, давно уже в аду. Вот так вот.

   

   Вован вздохнул и выпил. Выпил и Димон и тут же налил еще. С головой приятеля явно было что-то не то. Заму, конечно, давно уже хотелось примерить свой зад к мэрову креслу, да время-то упущено уже. Если бы он сразу выставил свою кандидатуру… Он всю жизнь был в тени своего друга. Тщедушное телосложение, непропорциональная узким плечам большая голова, отсутствие чувства юмора. Выйдя на сцену он терялся и становился косноязычным, хотя был и в меру образован и довольно начитан. Теперь вздохнул и он. «Да в общем, ничего еще не потеряно, - взбадривал он себя. - Вступит Вован в должность, а если его такое настроение не переменится (чему можно в дальнейшем и поспособствовать, но только не теперь), то он может подать в отставку и тогда вице-мэр, по определению, становится мэром». Такие нехорошие мысли лишь только теперь пришли ему в голову, и даже начал проблескивать какой-никакой планчик. Эх, дружба… С пыли двора, со скрипа парт, с комсомольских бань, с больших денег длилась и, казалось, только крепла она, но… вострубила медь и… треснул хрустальный шар искренности, замутилось паутиной тщеславия горное стекло братства. Димон поднял рюмку.]

 

- Слушай, Вован, - хитро сузил глаза новоиспеченный заговорщик, если уж баня тебе не помогает, есть средство и понадежнее. Давай-ка выпьем.

Выпили.

- И что это за средство, - вздохнул Вован уже не так тяжко, ибо водка свое дело туго знает, тем более, что пил он весьма редко.

- Сегодня в городе соревнования по волейболу. Первенство области. Женские сборные. Ты думаешь в каком виде спорта самые красивые женщины? В гимнастике? – они слишком юны и девственно-угловаты, в фигурном катании – низкорослы и коротконоги, в синхронном плавании – плечисты и безгруды, в прыжках в высоту – слишком сухи и жилисты. Самые красивые женщины, Вова, в волейболе. Они высоки и стройны, мягкая техника прыжка делает их ноги сильными, но не мускулистыми, а попки крепкими и аккуратными, техника удара, паса и приема укрепляет их, как правило, средней величины груди, они интеллигентны, ибо сам вид спорта интеллигентен, они азартны, по той простой причине, что это игровой спорт, они преданны, потому, что это командный спорт. Поедем, поболеем за наших. И ты развеешься да и народу лишний раз покажешься в неформальной обстановке, а если наши выиграют, скажем после, что, мол, «воодушевленные присутствием мэра, который покровительствует…», ну и прочую дребедень. Позвоню-ка я паре репортеров, а ты давай, собирайся.

 

 

4

 

   Трибуны спортивного комплекса «Олимпионик» были заполнены аж до стояния в проходах. Этот храм здоровья был выстроен на развалинах стоявшей здесь некогда старой городской больницы на бюджетные средства совсем недавно и прибыль от него город рассчитывал начать получать только в следующем году, но строила его подрядная организация, принадлежавшая…, догадайтесь кому. Он включал в себя 25-метровый бассейн с 10-метровой вышкой и 3-метровым трамплином, гимнастический зал и зал художественной гимнастики, тяжелоатлетический, боксерский, тренажерный, несколько саун, пиццерию, интернет-кафе и в цоколе имелся ночной клуб «Дискобол». Крытый теннисный корт еще находился в стадии строительства. Универсальный зал с волейбольной, баскетбольной, гандбольной и теннисной разметками был самым большим и мог вместить до трех тысяч зрителей.  

Трибуны были переполнены потому, во-первых, что кроме шопинга, так любимого в Верхних Русаках, спорт был вторым и последним воскресным развлечением горожан. Во-вторых, женская сборная города в прошлом году заняла первое место по области и теперь принимала участие и в кубке России. К тому же, девушки были, как на подбор, все красавицы, и трехтысячная толпа воскресно-поддатых мужиков шумно поддерживала своих любимиц, охлаждая свои страсти пивом со льда, которое администрацией таки разрешалось. Против правил, конечно, но запрети пиво – и соберешь из билетной кассы тысячу-другую с десяти трезвых болельщиков (дети до 12-и пропускались без билетов). Раньше проход на трибуны был бесплатным для всех, зато аренда залов тяжелым, непомерным бременем ложилась на плечи владельцев секций, тренеров и спортсменов. В общем, победил закон сохранения – щадящая плата за билеты, и терпимая аренда. Сальдо, понятно, оказалось в плюсе (эдакая математика по-русски, когда, складывая два и два, получают четыре плюс один в казну).

 

   Шел четвертый сет. Русаковские девчонки легко выиграли два первых, потом один проиграли и теперь шел тайбрейк четвертого, причем, не в пользу хозяев, 29:30, еще и при чужой подаче. Появления руководства города, да еще без свиты, никто даже и не заметил. Публика была целиком поглощена игрой. Димон и Вован встали в проходе, находившемся ровно за половиной площадки русаковчанок. Силовая подача прошла высоко, под заднюю линию, и одной из девушек пришлось принимать кулаками сверху. Прием прошел неудачно и мяч полетел в аут. «Алена!», - закричала колоратурным хором вся команда, «Давай, Алена», - прокатилось волной по зрителям. Алена, тоненькая, казалось, даже слишком субтильная для волейбола, но, тем не менее лучшая разводящая и капитан городской команды, оказалась ближе всех к мячу. Чтобы попытаться достать его, ей пришлось совершить «падение на грудь» (это такой прием, когда спортсмен будто ныряет в площадку, как в воду, и после касания мяча, по инерции катится на груди по паркету). Алена бросилась к мячу, достала его, подбив высоко над площадкой, а сама, мягко приземлилась на руки, затем, на грудь и покатилась прямиком к выходу, где и стояли мои недавние парильщики. Остановилась она лишь только у самых ног Вована. Он спешно присел и помог ей подняться, та встала, оказавшись совсем близко, лицом к лицу с мэром. Она часто и горячо дышала, от всего ее тела исходил жар (будто от недавней его преисподней), она пахла потом, духами и азартом, бутылочной зелени глаза горели, щеки пылали огнем, алые полные губы полураскрыты. О, боже! Как она была сейчас сексуальна! Секунда…, Алена, сказав глазами «спасибо», метнулась обратно к площадке, но мяч был уже потерян. Два, два. Предстоял укороченный пятый сет, до пятнадцати очков. Будто пораженный молнией, стоял Вован расставив ноги, раскрыв рот и держа руки так, будто еще обнимал Алену.

 

   Вот вам, близкое прикосновение (может правильнее будет сказать, прикосновение близости?). Вы можете смотреть на женщину сколь угодно долго и ничего не шевельнется в вас, пускай она прекрасна, хоть, как Елена Троянская. Вы можете даже обнять ее тонкую талию в танце, почувствовать тепло ее груди, услышать тонкий запах ее тела, окунуться в глубину ее глаз, и ничего не шевельнется в вас. Но вот такой, неожиданно-непосредственной, как застигнутый врасплох утренний цветок, интимно раскрывающий солнцу свое лоно, не ожидая, что кто-то станет сейчас оценивать его красоту, такой увидеть незнакомую женщину не удается почти никому. Но такое случилось с моим героем и… он полюбил. Полюбил по-настоящему, впервые за многие последние годы. С женой он (из политических соображений) в разводе не был. Он купил ей дом на берегу небольшой, но чистой речушки за городом, где она жила вместе с их уже почти взрослой дочерью (может чуть младше Алены), ни в чем не нуждаясь и не имея претензий к мужу. Вика (так звали супругу Вована), когда в том случалась необходимость, сопровождала мужа в деловых поездках и на важных презентациях, великолепно справляясь с ролью любящей жены, мило улыбалась и даже давала пространные интервью об их счастливой семейной жизни. Вован же, хоть и давно разлюбил жену душою, по-человечески, тем не менее, ее уважал и был благодарен ей за ее не скандальность, за ее не претензии на половину состояния (что так модно в той же низкодушной Америке). Русская женщина прекрасна не только в любви, но и в разводе.

 

   Душа же Димона потирала руки. Все он видел, все понял и только дивился - как это так быстро начал действовать план, который и зародился-то только час назад? Конечно, он имел в виду познакомить Вована именно с Аленой, первой красавицей не только в спортивных кругах, но и в городе. Когда он впервые увидел ее на награждении за первое место по области, у него перехватило дух. Чествование спортсменок проходило в мэрии и Димон (Вован был где-то в отъезде) сам дарил девушкам символические букетики цветов и надевал им бутафорские золотые медали. Когда Алена склонила перед ним голову, чтобы позволить наградной ленте оказаться на ее шее, она привиделась ему будто невеста у алтаря - покорная и счастливая. Если Димон и не потерял тогда голову от любви, то лишь благодаря своей запредельно заниженной самооценке относительно слабого пола. Он не нравился девчонкам с самой школы. Позже, если они и бывали в его жизни, то исключительно благодаря его комсомольским, а потом и иным, административным должностям. Всем им он платил тем же – они ему не нравились. Слишком прозрачно читался в страстной любви всех его пассий интерес неискреннего, прагматического свойства. О такой королеве, как Алена, он не смел даже и мечтать. Но сейчас, в бане, когда дьявол нашептал ему на ухо крамольные карьеристские мысли, он тут же ее и вспомнил. То, что соревнования пришлись как раз к странному настроению Вована, было совершеннейшей случайностью, но вот это падение к ногам, эта искра, почти зримо пробежавшая между  девушкой и его другом – это была уже мистика. Если атеист Дима и поверил сейчас в бога, то, конечно, в том смысле, что он, де, Димон, на правильном пути.

 

- Может пойдем, сядем куда-нибудь? Еще целая партия, - попытался вывести Вована из транса Димон. Тот не отвечал. – Вова-ан, - второй раз за сегодня он щелкал пальцами перед его лицом.

- А?.. Что?.., - очнулся Вован и досадливо, как на назойливую муху, посмотрел на приятеля.

- Я говорю, сядем может где? – приходилось перекрикивать ему гул зала.

- А… Нет, не хочу, я здесь постою.

Вован оперся о перила прохода, ведущего в подтрибунные помещения, к раздевалкам. Он точно знал, что по окончании игры она пройдет именно здесь. Димон ухмыльнулся и, подойдя к противоположным перилам, тоже оперся на них и стал наблюдать… нет, не за игрой. Он наблюдал за тем, как жадно смотрит на Алену Вован. Девушка порхала по площадке на противоположной половине зала (команды уже поменялись площадками при счете пятого сета 8:7 в пользу хозяев). Она добегала к каждой второй передаче, и в сколь бы сложной позиции не оказывалась, успевала сделать передачу к сетке вперед, за спину или под нападение с задней линии. Вообще, с точки зрения зрелищности, женский волейбол выгодно отличается от мужского. Мяч здесь держится в воздухе гораздо дольше, а об эмоциях и говорить не приходится. На площадке царит гомон, щебет, визг и крики, ровно, как на птичьем базаре. Эмоции эти предаются залу и пусть команды даже и не показывают классной игры, все компенсируется женской страстью. К тому же, на разгоряченных полуобнаженных красавиц просто приятно смотреть ( я говорю, конечно, от имени мужской части болельщиков).

 

   Игра, тем временем, снова перешла в тайбрейк, что начало уже раздражать Вована, ибо ему не терпелось поскорее снова встретиться глазами с Аленой. Победа или поражение, только бы поскорее. Русаковские девушки все же сломали соперниц на счете 22:20, зал взревел и разразился овацией. Жарко хлопал и Вован, разве что не выпрыгивая из костюма, однако, когда команда шла в раздевалку мимо него и Верхнерусаковский Ромео, казалось, готов уже был броситься к Алене, чтобы расцеловать победительницу, та проследовала мимо даже не взглянув в его сторону, весело смеясь и громко обсуждая трудную и великолепную победу со своими подругами. Вован побледнел, как саван и чуть было не грохнулся на пол, но когда девушка уже поворачивала за угол, она быстро вскинула на него свои густые ненакрашенные ресницы, показалось, и застенчиво, и лукаво улыбнулась и скрылась в коридоре.

 

 

   Женщины. Сам черт в них заблудится. Или же они и есть сам черт? Подкинуть дровишек, поворошить угли, подраздуть пламя и с видом заправского повара наблюдать, как поджаривается на сковородке обезумевшей живой рыбой предмет их внимания. Выходит, в те доли секунды, что стояли они, взявшись за руки, все Алена успела заметить, все почувствовала, но вместо того, чтобы откликнуться, в том числе и своему сердцу, она тут же начала извечную женскую игру, которая, похоже, приносит им гораздо больше удовольствия, нежели сам процесс поедания. Главное, чтобы блюдо было подано к столу хорошо пропеченным да щедро приправленным, чтобы пустило живой сок и чтобы и ее аппетит разгулялся как раз к ужину со свечами. Этому искусству девушек никто не учит нарочно. Это им передается вместе с их хромосомами, ДНК, генами или черт знает еще с чем там у Менделя с Вавиловым. И именно из-за фатального поведения соматических клеток, а вовсе не от порочности ласковой, сладострастной души ее, женщина, подчас, заигрывается, так увлекается этим кулинарным священнодейством, что забывает о самой всепоглощающей любви, о ее занебесной красоте, о ее мудрой цели, о ее богом данном предназначении. Сколько женщин на свете погубила их страсть! Нет, не страсть к мужчине, но страсть к его, так сказать, приготавливанию и обработке. Нафаршировать голову пряной начинкой только ей полезных мыслей и устремлений, куда надо именно ей; обездвижить, обезволить послушное тело винным уксусом парализующей любви; присыпать солью и специями нежелательные поползновения его слепого от рождения либидо; остеклить чесночным соусом глаза, дабы они отражали ее и только ее образ и… на медленный огонь. Свежепрожаренный, как надо, мужчина буквально тает во рту, но она не спешит насладиться блюдом. Съесть - штука нехитрая. Обглодать кости, переварить, а что дальше? Неутолимый голод, разросшийся аппетит, нежелательный, портящий фигуру жирок, «уши» и «галифе»… Однако, забывая о чувстве меры, в какой-то момент женщина таки переходит грань, ту самую точку стыка ленты Мёбиуса и не замечает, как оказывается на темной стороне планеты Любовь.

 

 

5

 

   Мне стало бы больно описывать процесс завоевания, ведь и я, грешный, полюбил свою новую героиню и я уже сказал, что не виню ее ни в чем. Она обаятельна и нежна, она азартна и неудержима, она очаровательна и обворожительна, она само совершенство, она истинная женщина. Нет. Не хочу рассказывать, как тонко и как молниеносно Алена завладела Вованом без остатка, не оставив в нем ни пяди души его, что была бы свободна от ее власти. К тому же, описание постели столь затруднительно и…, ну вы понимаете… Перенесемся лучше, сразу шагнув через месяц томлений, терзаний и, в конечном итоге, счастья, в утреннюю их обитель.

 

- Сгинь! Сгинь! – вскрикнул Вован и проснулся.

- Доброе утро, Володюшка, - Алена, не поняв, спросонья, из-за чего шум, по-кошачьи потянулась, перевернулась к Вовану лицом, забросила на него руку и ногу и уютно пристроила голову на его груди.

 

   Яркое октябрьское, однако, прохладное уже солнце пробивалось сквозь весенней расцветки шторы. Их недавно повесила Алена, решив, что дизайн жилища ее возлюбленного чересчур аскетичен и прост. Дубовый паркет (о который вначале моего рассказа так больно ударился Вован) оделся светлым, в изумрудных прибойных волнах, мягким ковром, кресла и диван в гостиной покрылись бирюзовыми клетчатыми пледами, в каждой комнате, включая даже и ванную, стояли букеты живых астр, хризантем и таких еще цветов, что в народе зовутся «сентябриками». Особенно преобразилась кухня. Оказалось, ко всем достоинствам своим, Алена еще и великолепно готовила. Одежда самого хозяина квартиры тоже претерпела изменения. Он носил теперь только светлые костюмы и, спорящие с зрелым его возрастом, яркие молодежные галстуки, на многие встречи с избирателями и вовсе одевался в джинсы, куртку и бейсболку, сокращая, тем самым, так сказать, дистанцию с народом. В общем, Алена стала, как-то само собою так получилось, его личным внештатным имиджмейкером, подвинув с этой виртуальной должности стареющую и безнадежно влюбленную в босса Наталью, его бессменного, с самого начала его карьеры, секретаря-референта. И, вне всяких сомнений, совершенно переменился сам мэр. Голливудская (только, в дополнение к голливудской, еще и искренняя) улыбка не сходила теперь с его лица. Речи его стали просты, понятны и даже несколько, по-некрасовски поэтичны, а выпады против кандидата от КПРФ, Шлиппеннбуха, стали точны, остроумны, но не желчны, движения свободны и выразительны. Алена училась на пятом курсе столичного университета на факультете психологии и собиралась писать диплом по психологии социальной. Она не готовила Вовану речей, но после каждого его выступления (а она присутствовала на всех, в качестве зрителя) она мягко корректировала не только стилистику слога, но и политическое их содержание, направление провоцируемых в электорате эмоций. Она умела обставить свою критику таким «макаром», будто он сам, вспоминая за ужином минувший день, находил свои ошибки, делился с ней сомнениями и, наутро уже звучала речь, какая надо. В конце концов, рейтинг его взлетел настолько, что даже прокоммунистические пенсионеры стали склоняться на его сторону (что может творить любовь!). И это несмотря на то, что оппонент его, довольно ясно и документально-аргументировано, хотя уж очень суховато-академично, что ли, показывал населению, насколько ухудшилось, за время правления Кибиткина, положение простых граждан, как выросли цены, как не выполнялись социальные программы, как жирели олигархи и нищали рядовые труженики, как выросла безработица из-за засилия гастарбайтеров, коим нынешняя администрация давала почему-то зеленый свет. Кандидат Шлиппенбух, безусловно, во многом лукавил. Большинство ухудшений являлись следствием вовсе не политики и действий нынешней администрации, но происходили в результате факторов объективных, от мэра не зависящих и победи на выборах он - ровным счетом ничего бы не изменилось. Но прелесть демократии как раз в том и состоит, что голосование происходит не в совете с пустым желудком, даже не мозгами и логикой, а эмоцией и сердцем (во всяком случае, в России) и, светящийся личным счастьем, влюбленный в Алену и в целый мир кандидат, буквально заражал массы своим лучезарным оптимизмом и цицероновым красноречием.

 

   Однако, сегодня Вован был хмур. Сегодня наступал так называемый «день тишины», когда, накануне дня выборов, запрещена любая агитация. Спал он плохо, долго не мог забыться, а, забывшись, вновь увидел во сне своего лохматого супервайзера (о коем, надо сказать, с момента знакомства с Аленой, вовсе позабыл). На этот раз не было ни бездонных колодцев, ни смердящих фекалий, ни огнедышащих стен. Черт явился к нему прямо домой, сел у кровати на стул верхом, подпер свой двойной подбородок двухпудовым кулаком и заговорил голосом низким и спокойным. Был он сегодня в сером, в крупную белую полоску, костюме, кроваво-красном, в зеленый горох, галстуке-бабочке и, казалось, ничем, кроме своих размеров, не отличался от обычного человека, но у Вована, почему-то, от его голоса и вида, колючие мурашки разбежались по всему телу.

 

- Давно не виделись. Вова. Как ты? Вижу, - посмотрел он на мирно спящую рядом Алену, - личная жизнь налаживается, наконец? Это хорошо. Она, и вправду, красавица. Ты знаешь? Если ко мне попадает вот такая фемина - у меня у самого сердце рыдает, как начинаю мучить. Веришь? Я ведь тоже когда-то был ангелом. Наверное, у меня от небес остались-таки фантомные боли. А что делать? Все мы, и боги, и люди, все имеем свое предназначение, свою работу. Блажен, кто исполняет все в точности, как бы тяжек ни был его крест. Вот и ты тоже не исключение. Дано было тебе два срока? Работал, как мог. Ну не справился, не очень получилось – со всяким бывает. Так ты отойди, дай другим поломать дровишек. Нет же. Да здравствует упрямство! Или жадность? Неужто банальная жадность? Вряд ли. Ты ведь богат и без власти. Конечно. Конечно же тщеславие. Старое доброе мужское честолюбие. Как думаешь, Вова? Взглянула бы Алена в твою сторону, будь ты простым инженеришкой? Вряд ли.

- Не тронь ее…, - Вован замялся, не зная, как обратиться к черту.

- У меня сотни, тысячи имен, - понял Вованово неловкое замешательство черт. – Иные просто абсурдны. Еврейский Абаддон, к примеру, означает «разрушитель», а египетский Амон – «созидатель», бог воспроизведения; латинский Люцифер – «светоносный», греческий Мефистофель – «избегающий света»; иудейский Асмодей – «существо судящее», а греческий Дьявол, напротив, означает «клеветник»; канаанский Ваальберит – «властелин согласия», Самаэль же, на иврите - «злоба бога»; Азазель – «оружейник», Баст –  «удовольствие», Валаам – «алчность», Вельзевул, так тот и вовсе - «повелитель мух». Люди, сами того не ведая, наделили меня абсолютно всем тем, что свойственно, присуще им самим, так что, по здравому размышлению, не я терзаю вас в аду, а вы сами, своими же руками определяете себе пытки. Я лишь скромный ваш слуга-исполнитель. Но…, зови меня по-гречески Аполлион. Мне это имя, пожалуй, приятнее других. Нечто созвучное с богом высоких искусств, Аполлоном. Впрочем, искусство, само по себе, есть наивысшее проявление греха и... истины. После того, как христианский император Константин разрушил и разграбил дельфийский храм Мусагета, последняя пифия изрекла: «Истина мертва. Ее больше не существует».

- Не тронь девушку, Аполлион, - взмолился Вован. - Она здесь вовсе ни при чем.

- Ни при чем? – деланно изумился Аполлион. – Ну что ж, давай мы и проверим. Это же так несложно сделать. После выборов и всех триумфальных празднеств ты отказываешься от поста мэра, как уже меж нами и было сговорено, в пользу Димона, а Алена, если остается с тобой, то что ж, ты выиграл и я оставляю обоих вас в покое. Но если не так, ты уж мне не пеняй, заберу ее к себе в колодец, а тебя оставлю жить. Тебе, в таком раскладе, и на земле будет не слаще, чем в аду. Ну согласись, что это справедливо. Верной девушке место в раю, а неверной, сам понимаешь… Правда, однажды, господь уже обманул меня в истории с Фаустом и Гретхен, но я больше не стану заключать сделки с лукавым управителем смертных. Только ты и я. По рукам? 

- Но…

- Ну хватит, - поднялся со стула Аполлион. – Мужик ты или не мужик? Будет так, как я решил. Dixi!

Аполлион протянул свою клешню к Вовану, но тот замахал руками, крича: «Сгинь, Сгинь!» и… проснулся.

 

- Доброе утро, Володюшка, - Алена, не поняв, спросонья, из-за чего шум, по-кошачьи потянулась, перевернулась к Вовану лицом, забросила на него руку и ногу и уютно пристроила голову на его груди.

Вован крепко обнял ее, будто она вот-вот растворится в воздухе.

- Поспи еще, Аленушка, - прошептал он. – Сегодня все равно никаких дел. Хочешь, съездим в лес? Солнышко. Золотая осень совсем уже на исходе. Последние деньки. Походим, просто пошуршим листьями, поедим мяса.

Произнеся это вот «последние деньки», он снова похолодел, да так, что Алена зябко поежилась, натянула на голову одеяло и тихо, по-кошачьи, задышала ровным дыханием мирного сна человека, не ведающего греха. Вован аккуратно освободил свою руку из-под ее головы, встал, прошел на кухню, заправил кофеварку, залил воду, включил и подошел к окну. С высоты четырнадцатого этажа открывалась панорама всего его города. Да, именно ЕГО города. Он владел в нем движимым и недвижимым, он обладал властью никем и ничем неограниченной: адвокаты и прокуроры, ППС и ОМОН, коммунальщики и общественные образования – всё, буквально всё подчинялось ему. После выборов он должен был оформить развод и жениться на первой красавице города и тогда бы уже весь, весь мир лежал бы у его ног… «Чертов Аполлион!». Кофеварка, сердито зафыркала, словно забурлил, приготовленный к экзекуции, адский котел. Вован вернулся к столу и налил себе кофе. Он заглянул в чашку, увидел в дымящейся черноте свое отражение и ему вновь почудился чертов колодец, а аромат Арабики пахнул до омерзения знакомым привкусом. Страх вновь сдавил его горло. Но это не был страх падения, колодца, черта, ада… Это был даже уже не страх - это был животный ужас. И связан он был именно с Аленой. Пускай, Аполлион – плод его усталого ума и утонченного воображения. Пусть так. Но ведь… А что, если, и в правду, она любит его, пока он у власти? Что если?..

 

   Вован никогда не был трусом. Ни во дворе, ни в школе, ни в институте, ни в армии он никогда не отворачивался от опасности. В бизнесе тоже понадобилось немало мужества, чтобы, пройдясь по головам и плечам далеко не слабым, устояв против рэкета уличного и государственного, выдуманных и спонтанных форс-мажоров, дефолтов, девальваций, эмбарго и прочей около-экономической нечисти, завладеть вершинами в пирамидах финансовых структур города. В политике, к его храбрости добавилась и… хитрость (не стану употреблять слова «подлость» - слишком неразличима грань, но «хитрость» благозвучнее). Но ведь и на хитрость нужна известная решимость. Нет. Трусом Вован никогда не был. Но теперь… Теперь ему стало по-настоящему страшно. Что за заслуга быть отважным, если ты, от природы, ничего не боишься или не не боишься, но просто не веришь в плохой для себя исход? («Если бы это ядро предназначалось вам, то оно бы сыскало вас и под землей», - сказал как-то Наполеон перепуганному упавшей рядом бомбой солдату). Но побороть страх тогда, когда холодным бетоном сковал он все твои члены, стянул руки осклизлой веревкой, заткнул рот грязным кляпом?.. Алена… Вот уж никогда не думал мой герой, что страх явится к нему не откуда-нибудь, а от горячо, до-смерти любимого им человека. И дело вовсе не во сне, не в дьяволе. Он лишь помог обнаружить тот страх, который, похоже, не покидал его с самой первой секунды их знакомства. Не любовь он испытал с первым мгновением с ней, но страх. Вначале, это был страх того, что она не обратит на него никакого внимания, потом - страх, что он не оправдает ее интеллектуальных, финансовых и… иных-прочих ожиданий (рядом с королевой ты можешь чувствовать себя либо королем, либо холопом - третьего не дано). Теперь вот – страх потерять навсегда, вдруг выяснить, что любила она в тебе вовсе не твою душу, а то, что вокруг нее, то, что тебе, по сути, не принадлежит, никак тебя не характеризует, как личность. Страшно. Ох, как страшно… Вован одним глотком выпил остывший уже кофе, взял, наконец, себя в руки и хлопнув ладонью по столу, шипя произнес цезарианское: «Alea jacta est!».

 

 

6

 

   Что за диво – российская поздняя осень! Давно облетела пурпуровая киноварь подбоченисто-разудалых кленов и сусальное золото кокетливо-целомудренных берез, пожухли терракотой африканские кудри мудро-молчаливых дубов, девственная ива, словно датская невеста, выплакала всю грусть своей тонкой и непорочной души в тихоструйную черноокую лесную речку. Воды ее задумчивы и медлительны. Чудится, опусти в нее руку, поцелует она ее прохладным уходящим лобзанием и тихо прожурчит тебе на прощанье: «Все течет…, все меняется…, не трудись останавливать…, плыви, как богом отпущено…, в смерти жизнь…». Не видать уже за обильной палой листвой лесных, терпеливо натоптанных беспечным летом, тропинок. И идешь ты без цели и дороги, что плывешь по рассыпанному, словно безбрежный потухающий костер, океану еще вчера живых, а теперь засыпающих навеки, еле тлеющих угольков несметных миллиардов незаметных маленьких жизней. Какая светлая грусть. Такой грусти не чета любая на земле радость. За радостью лишь слезы, но за грустью… - вечность. Воздух прозрачен и звонок. Не слышно уже  переменчивых, не знающих родины птиц, что давно уж улетели в поисках несуществующего светлого счастья. Одна лишь седая ворона скрипнет голодным своим каром да и перепрыгнет, шумно хлопая крыльями, на соседнюю сосну, выискивая запоздавших ко сну насекомых. Голодная, лютая, долгая впереди зима, а и некуда черноглазой улетать - здесь ее родина, здесь и успокоение, здесь и могила. Торжественная, колокольная, православная здесь тишина… Ну а вы, нелепые критики-иностранцы, если хотите познать, не судя, не тявкая, что есть истинная русская душа - просто пройдитесь по октябрьскому среднерусскому лесу…

 

 

***

   Сухие сосновые сучья весело потрескивали в прозрачных языках собственного пламени. Дыма почти не было. Лишь раскаленный воздух струился над костром дрожащим маревом, словно горный ручей, причудливо теребя прохладное «дно» лесного пейзажа. Вован нанизывал на шампуры бараньи ребрышки, что предусмотрительно заказал в ресторане «Метроном» Димон (там струнный квартет и фортепьяно по вечерам играли классику: Шопена, Генделя, Грига и даже Вагнера). Сам же вице-мэр бродил по лесу, выискивая в опавших листьях сухие ветки, а Алена сидела на толстом комеле свалившейся когда-то от старости березы и задумчиво глядела на огонь.  Подумать было о чем. Еще сутки и ее Володюшка снова станет, точнее, останется, в очередной раз, мэром. Но, положа руку на сердце, кто она пока? Без году неделя любовница? Внештатный, нужный только на предвыборную компанию, референт? Недипломированный еще психолог? Капитан провинциальной волейбольной команды? Однокомнатная малогабаритная квартирка, бирманская пушистая кошка, четыре пары джинсов, три юбки, четыре платья, две пары хоть сколько-то приличных туфель, осенние сапоги (даже зимних нет), колготы, чулки, одна пара белья «на выход» (остальное стыдно и показать) и мифическая перспектива замужества за главой города. По спорту Алена крепко знала – побеждает тот, кто терпит, до скрежета сжавши зубы. Кто не бросается опрометью на близкое, но высматривает, выжидает далекое. Цель – победа. И не важно, как долго и сколь глубоко ты страдала. Победа – награда терпению, награда за все. Но… Что-то во взгляде Вована сегодня ее насторожило. Некая остекленелось, даже отрешенность. Связать это с волнением по поводу выборов? – вряд ли. Его рейтинг 80 процентов. Воскресенье – чистая формальность. Наскучила? Не похоже, исходя из того, что, порой, приходится даже сказаться усталой, так он неуемен в постели. В постели… Постель и Алтарь… Между ними пропасть. Как подмывает попросить, поскулить, может даже и потребовать развода и свадьбы… Терпение? «Мне двадцать три. По женскому, что по собачьему исчислению – преклонный возраст. Не пропустить момент истины! Не пропустить! Не пропустить!».

 

- Володя, - Алена спрыгнула с комеля, присела на корточки перед костром и протянула к нему руки, словно бы согреваясь.

- Что, дорогая? – Вован как раз закончил нанизывать мясо, сложил шампуры на большое блюдо и полил их белым сухим вином.

- Я хотела…

- А вот и топливо, - весело грохнул вязанку дров на землю Димон. – Хватит теперь углей, босс?

«Вот чертов сперматозоид! – в сердцах пробормотала Алена (так она звала Димона про себя, за большую голову и тщедушное тельце). - Ну не вовремя ты сейчас!».

- С головой хватит, Димон. Ты бы разлил. Выпьем, пока готовиться будет?

- И то.

 

   Димон подошел к раскладному пластиковому столику, что привезли они с собой вместе с раскладными же стульчиками и мангалом и разлил в одноразовые стаканы водки для мужчин и сухого вина даме. Вован подбросил принесенные дрова в огонь и все трое подсели к столику. Димон поднял стакан и произнес:

- Друзья. Давным-давно, когда город наш напоминал еще клоповий барак, греясь беспечным голоштанным пацаном в придорожной пыли, я сказал себе: «Придет время, и мы все здесь изменим». Что нам с Вованом только не мечталось. И полеты в космос, и морские пиратские баталии, и несметные сокровища…, но, главное – всего-то ничего - выбраться из этой придорожной пыли. Если не починить дорогу, то хотя бы стать источником этой пыли, а не ее глотателем. Большое быстро не делается. Терпение, стиснутые зубы, подтянутые пояса, бесстрашие и удача и… все у нас получилось. Получилось, Вован. Я поднимаю бокал за тебя. За то, что не дрогнул, когда тебя приковали наручниками к батарее и грозили воткнуть, куда не надо паяльник, когда кто-то поджег наш склад с продукцией на немереные тысячи, когда не побоялся пойти против мэра, хоть тот грозился подбросить тебе пару кило «герыча» на двадцатку в Воркуте. Мы выбрались из придорожной пыли и, если и не построили новую дорогу, то насыпь уже готова. Еще срок-другой, будет и асфальт, и улыбнемся мы, вспоминая босоногое детство свое. За тебя, Вован, Владимир Владленович Кибиткин, мэр всех времен и народов! Гип-гип, ура, ура, ура!

 

   Димон, по-гусарски, поставил стакан на локоть и ловко осушил, затем грохнул его о траву, словно бы хрусталь о паркет. Алена даже захлопала в ладоши. Вован же только слабо улыбнулся и выпил молча. Сосна горит быстро и жарко, а вот угли от нее слабенькие, поэтому Вован быстро переложил саперной лопаткой угли и догорающие сучья в мангал, выровнял по дну и выложил шампуры.

- А это правда? – обратилась к Димону Алена.

- Что, правда? – жевал кустик кинзы Димон.

- Ну вот… про паяльник?

- Ага, - безучастно отозвался бывший обитатель придорожной пыли.

- Ужас, - поморщилась Алена, видимо, живо представив себе подобную экзекуцию и внимательно посмотрела на Вована. Тот переворачивал начавшие уже скворчать шампуры, которые вдруг представились ей раскаленными паяльниками. – Димон, а налей мне водки тоже.

- И мне, - услышал Аленину просьбу Вован и подошел к столу. – Полную, пожалуйста. У меня тоже есть для вас тост.

- Сегодня день тишины, - попыталась пошутить Алена. Она почему-то почуяла неладное в его голосе. – Всякая агитация противозаконна.

- Не волнуйся, малыш, я давно уже законопослушный гражданин.

Димон, немало заинтригованный, ибо он тоже что-то почуял, разлил по полной, не пощадив, от невнимательности, и Аленин стакан. Вован остался стоять, взял свою порцию и, заметно запинаясь, произнес:

 

- Алена… Алена, я люблю тебя. Я люблю тебя с первой секунды, что увидел тогда, в зале, и с тех пор чувство мое…, это мое чувство… не оставляет меня, не угасает, словно свеча под осенним дождем, но лишь разгорается все больше, шире, будто костер на сумасшедшем ветру.  Я люблю в тебе все. И глубокий ум и умилительное незнание, и взгляд твой, порою острый, как бритва, иной раз нежный, как пух котенка, и твой порыв, неукротимый, будто торнадо и твою понимающую покорность, ты умеешь летать рвано-непредсказуемо, словно бабочка, а можешь плавно парить в небе розовым фламинго. Ты совершенна и… Если я… если ты сочтешь меня достойным тебя…, прошу…, умоляю…, выходи за меня замуж…, - Вован поднял левую руку, чтобы остановить невольные движения слушателей (ибо море всевозможных чувств захлестнуло…, прежде всего Алену, конечно), показывая, что он еще не закончил. – Я понимаю, что говоря подобное, произношу крамольные речи, потому, что пока нахожусь в действительном браке со своей давно уже бывшей супругой. Так вот. Я объявляю, что в понедельник, после оглашения результатов выборов я подаю на развод. Не сомневаюсь, что это лишь формальность, потому все свершится очень быстро.

   

   Здесь Вовану еще раз пришлось поднять руку, ибо Алена разве что не выпрыгнула из джинсов. «Свершилось, свершилось, свершилось», - только и стучало в ее голове сто двадцатью ударами в минуту.

- Однако…, - продолжал оратор, повернувшись уже и корпусом и лицом к Димону. – Однако…, я не могу…, не имею…, не имею права начинать поприще руководителя города с..., с подобного, - не находил он нужных слов. – С развода, свадьбы и, вообще, с устроения личной жизни. Поэтому… я…, я, как только будет объявлено о моей…, о нашей победе…, я слагаю с себя полномочия мэра в пользу своего заместителя, вернейшего и преданнейшего из друзей, Дмитрия Антоновича Мишуткина.

Последние слова Вован выплеснул скороговоркой, и тут же осушил свой стакан, да так, что даже не дрогнул ни разу его кадык. Он просто влил в себя водку, словно микстуру в воронку. Разными чувствами, но глаза обоих слушателей нервно забегали по столу и оба, то ли следуя примеру старшего, то ли от своих душевных переполненностей, влили в себя по целому стакану (а это двести граммов) водки.

 

 

7

 

   Хватит? Хватит ли палитры бедного художника, чтобы описать тот эффект, что произвел на неподготовленную (почти неподготовленную, ведь что-то же они предчувствовали?) аудиторию Вованов спич? Мы с вами, люди прагматического склада ума и холодного непредвзятого рассудка, всегда осмотрительно готовим себя ко всему, всему, что только может представить наш чистый от эмоций мозг и наше, порою и буйное воображение. Мы можем смоделировать свое поведение, если хулиган пристает к девушке на темной улице, мы можем придумать, что будем делать, когда у тебя пожар, ты выбежал, а там, в огне погибает твой любимый пес. В иных мечтаниях мы и вовсе спасаем весь мир, но…, но, Судьба (ох и затейница!) всегда преподнесет нам такое…, а ты и не был готов к подобному вовсе. К такому, что высказал теперь Вован, подготовится было никак нельзя.

Начнем с малого. Димон. Разве он не помышлял о мэрстве? – он помышлял. Разве не он придумал знакомство с Аленой? – он придумал. Разве не ждал он отставки босса, как ждут лишь апостолы второго пришествия? – он ждал. Так что же так его метет? А вот что. Иные мысли съесть легко – раз, и нету. Иные и проглотишь, да не избежишь апостериорной дисфункции. Но еще есть такие, что не по зубам, не по желудку никому. Хотя бы из-за своей шквальной спешности. Вот ведь… Был бы месяц, другой, третий… да и год – не враг. Кресло, оно, конечно здорово, но ведь надо и руководить, что бы ни думал о твоем безделье избиратель, отвечать за что-то. В общем, жуткий (временный, конечно) страх окутал бедного Димона. Сама растерянность. Сладкая улыбка радости, скрученная оскоминой страха – вот что было теперь лицо Димона.

 

   Алена же… Вот уж кому не позавидуешь. Здесь…,  здесь нужно подумать. Шашлык, брошенный без присмотра, вдруг зачадил, и Вован опрометью кинулся спасать нежное мясо барашка, поливая языки пламени белым вином, а Алена медленно поднялась со стула и пошла вглубь показавшегося теперь неприветным леса. Даже солнце скрылось за набежавшими невесть откуда облаками.

«Боже! Ну почему так! Ну как же это так! – почти плакала Алена, нервно пиная вовсе и невиноватую сухую листву под ногами. – Ну что за придурок! Идиот чертов! Теперь спустится на ступень. Никто, конечно, не воспрепятствует снова потом баллотироваться, но время… Сколько же будет упущено времени! А Димон? Он войдет во вкус, забронзовеет, и его оттуда и калачом не выманишь! Чертов Димон… Димон, Ди-мон. Димон теперь мэр? Опа-на…

Алена осмотрелась, увидела небольшой замшелый пенек и напротив него другой, повыше ростом. Она присела на маленький. «Итак…, весы, где весы? – шевелила губами Алена. – Один – силен и мудр, но растекся, как тряпка. Любовь, развод, свадьба, уход от дел, деревня, тетка, глушь, Саратов… Не вариант. Дальше, Димон. Глуп, предан, холост, способен предать, закомплексован, некрасив…, но мэр. Мэр…

 

- Отлично, девочка.

Алена вздрогнула, будто испугалась не голоса, а того, что кто-то прочел ее сырые, дрожащие, словно мокрая листва на ветру, мысли. Она подняла глаза от пожухлой травы… На пеньке, что напротив, сидело нечто огромное, в полосатом костюме, красной «бабочке» и с сальным лицом.

- Конечно же. Ключевое слово – мэр. С вашими мозгами, красавица, самой бы в мэры, - осклабился Аполлион (а это был именно он). – Как верно заметил Яго: «Красавица с умом тужить не будет, смекалка сыщет, красота добудет». А впрочем, ваша правда - руководить из-за спины, из постели, в сто раз удобнее. А что до Володи?.. Ты не терзай себя, дочка. Таких как Вован, что собак нерезаных, прости за метафору.

- Это не метафора, а сравнение, чертов сукин сын, неуч, - вдруг озлилась Алена, совсем непонятно почему не испугавшись странного собеседника. 

- Так я и говорю, как нерезаных собак, прости за сравнение, - вовсе не обиделся на детский ее выпад Аполлион. - Вот ты и сравни… шансы-то свои. Там – то, здесь – это. Да что я тебе рассказываю, ты и сама все видишь.

- А тебе, что за интерес? – сощурила глаза Алена. – Ты, вообще кто тут?

- Я? Часть части той, что без числа…

- Творит добро, всему желая зла? Хватит, - оборвала черта Алена. – Так и знала, что здесь замешан нечистый… 

- Помилуйте, да какой же я вам, рыба моя, нечистый, - расплылся в галантной улыбке Аполлион. – Я только добра вам…, предоставить, так сказать…, чем могу…

Тут он вдруг уменьшился размером и… перед Аленой оказался… Вован.

- Алена? – словно во сне и словно даже не видя ее, произнес Вован. – ты что здесь… делаешь?

- Взвешиваю, - не испугалась она и такой метаморфозы. 

Вообще, можно ли испугать женщину, если она ищет истину или, как она это склонна называть, взвешивает? Свою истину, конечно. Дело все в том, что мужская истина, сколь глобальна и всеобъемлюща, столь и вовсе не нужна никому. Мужчина-ученый меряется с другим мужчиной-ученым (называя это, как раз, поиском истины) длиной, размером детородного своего органа, пусть и в форме интеллекта. Не истина его интересует, но первенство, тогда как женщина ищет сильных хромосом, кои от длины и размеров означенного выше, вовсе и совсем никак не зависят. Черт их поймет, но по каким-то, только им известным признакам, они находят, то, что ищут. Мы же…

- Взвешиваешь?

- А ты что думал? Я стану смотреть, как ты спускаешь в унитаз будущее? Не свое, черт бы с ним - наше с тобой будущее, будущее детей? Наших с тобой детей?

Алена будто была теперь на спортивной площадке и готова была биться за золото до конца.

- Алена, ты не понимаешь. Аполлион сказал, что, чтобы он тебя не трогал, мне нужно отказаться от должности и третьего срока, но отказ от мэрии отвратит тебя от меня. Так он сказал. Не поступай по предсказанному. Он ведь дьявол!

- Что?

- Так оно и есть. И теперь, когда ты веришь, когда сама видела, что он реален…

- Чушь! Я выпила целый стакан водки, вот у меня крыша и…

Алена не смогла договорить, ибо сейчас из Вована, который как-то посинел и затрясся, словно испуганный заяц,  выскочил… Димон.

- Алена, - произнес он дрожащим тембром и хватая ее за руки. – Я теперь мэр. Полюби меня. Знаю, это непросто. Я страшненький. Но зато я буду заботливым отцом нашим детям. И я мэр и я богат. Я отправлю их учиться в Гарвард. И, поверь мне, я не стану разменивать, как этот Дон-Кихот, должность на любовь. Я ответственный.

- Должность на любовь, - словно в забытьи повторила Алена и рухнула со своего пенька на траву, без чувств. Стакан водки для тоненькой девушки… - это, право же, слишком.

Димон обратно превратился в Аполлиона. Он подошел к лежащей в сухих листьях, словно в погребальных цветах, девушке, заглянул в ее бледное лицо и вздохнул:

- Женщины… У них есть сердце - прибор несоизмеримо более точный, чем интеллект, они же, феминистки бестолковые, начинают пользоваться мозгами, логикой, расчетами и… всегда ошибаются, всегда делают неверный выбор…, если, конечно, пользуются мозгами. Впрочем, и мужчина, что решил довериться своему сердцу, а не уму, тоже всегда ошибается. Не так, не так все, Господи, ты устроил. Потому я Тебя и покинул, дилетанта. При каждой мысли, при каждом шаге ты делаешь человека несчастным, его жизнь невыносимой, страдания неподъемными для слабой его натуры. Мои котлы да сковородки – детский лепет в сравнении с твоей циничной изощренностью. Забирая их к себе, я их спасаю. Я истинный спаситель, а не твой сын, жизнь которого ты так же превратил в ад, которого мне и не снилось. Впрочем, хватит сантиментов. Подождем, что решит наша красавица.

Аполлион погладил Алену по щеке, снова вздохнул и растворился в прозрачном осеннем воздухе.

 

 

8

 

   Для прогулки «в кустики» Алена отсутствовала уже слишком долго. Все это время, уже минут десять после эпохального тоста, Вован и Димон не обмолвились ни словом. Вован занимался шашлыком, а Димон…, Димон мечтал, закативши очи свои к голубому октябрьскому небу. Подбодренное стаканом подействовавшей, наконец, водки, воображение его, забыв о накатившем, поначалу, от неожиданности, страхе, стало рисовать ему просторный и светлый кабинет, личного шофера и гниду коменданта дома, метущего улицу перед мэрией. Да. Теперь, когда не Вовану – ему решать, где жить, он переселится, наконец, из ненавистного ему «народного» дома на свою ажурную виллу. Он больше не станет прятать от людей свой достаток. Ну зачем? Зачем у него столько денег, а он не может ими пользоваться? У него будет целый гарем женщин… Нет. Нет-нет! Алена! К черту гарем! Он завладеет теперь ее сердцем. Ведь вряд ли отныне ей нужен Вован. Не он, Димон, а Вован теперь будет его тенью, а кому нужна тень? Уж не королеве, конечно. Королеве нужен король, а король теперь он. Ах как все чудно складывается. Позади восемь лет подготовительных, никому незаметных тяжких трудов. На выходе новое окружное шоссе, современный, по последнему слову науки, кардиологический корпус больничного комплекса, через год закончится реконструкция стадиона, он доремонтирует оставшиеся шесть школ, построит еще пару детских садов. Да. Его правление станет сплошным перерезыванием алых ленточек. И еще. Он переименует город из сермяжных Верхних Русаков, в благозвучный Верхнерусаковск. Его, а не Вована запомнит город, как смелого реформатора и своего благодетеля. Кроль умер, да здравствует король!

 

   Обеспокоенный Вован тряхнул приятеля за плечо, вернув его с небес на землю. Девушки действительно не было уже очень давно. Друзья стали звать ее, но она не откликалась и тогда были учинены поиски. Пока они искали Алену, шашлык успешно превратился в угли. Вован наконец обнаружил ее лежащей на земле, без сознания. Он на руках отнес ее к машине и уложил на заднем сидении. Пикник был закончен. Димон очистил от горелых бараньих головешек шампуры, сложил мангал, стол и стулья, погрузил их в багажник, туда же, в коробку, уложил остатки спиртного, закуску и сел за руль. Он потянулся к ключу зажигания и… промахнулся. Водка подействовала теперь во всю свою силу.

 

- Ты в порядке? - забеспокоился Вован. - Вести сможешь?

- Да все нормально, босс, - попытался взять себя в руки Димон. – Я начал ездить раньше, чем ходить.

Он наконец завел машину и они тронулись по лесной дороге, подпрыгивая на кочках и ухабах, которые нещадно скребли днище низко посаженной BMW. С заднего сидения раздался стон. Алена очнулась и села, удивленно озираясь. Она явно еще не пришла в себя и еще не понимала, где она.

- А где этот? – обеспокоенно произнесла она.

- Кто, этот? – обернулся к ней Вован. – Как ты?

- Ну этот, полосатый, в идиотской «бабочке»?

- Алена, ты просто очень много выпила. Сейчас приедем, примешь душ и спать. 

Вован положил свою руку ей на колено и ласково заглянул в глаза.

- Да нет же, - упрямо мотнула головой Алена, - я не чокнутая. Я видела его, разговаривала с ним. Он еще превратился сначала в тебя, потом вон в Димона. Он еще через тебя назвался Аполлионом.

- М-да. Вы та еще парочка, - прыснул Димон глупым смешком, - Вовану вон тоже черти являлись недавно.

Вован же испугался не на шутку. Он внимательно посмотрел на Алену и спросил:

- Ты вправду его видела, малыш? Что он тебе говорил?

- Психи, - мотнул головой Димон, выруливая на трассу.

- Шекспира цитировал…, потом Гете…, - морщила лоб Алена, вспоминая странную встречу. - Потом в тебя превратился и сказал, что я тебя брошу. Потом превратился в Димона и сказал, чтобы я его полюбила, потому, что он ответственный, и он мэр, а ты всего лишь Дон-Кихот.

- Во бред, - забеспокоился теперь и Димон, тревожно посмотрев на Алену в зеркало заднего вида, ибо она будто озвучивала его давешние сокровенные мысли. – Слушай. Вован, может не домой? Может в больницу?

- Смотри на дорогу, - отрезал Вован и вновь повернулся к Алене. Ну а ты?

- Я? – задумалась Алена. – Я просто вырубилась, а теперь вот уже в машине. Ничего больше не помню.

Машина въехала в город.

 

 

***

   Алена вышла из душа и прошла на кухню. Вован сидел на табурете перед темным окном и молча смотрел на засыпающий ночной город. Он не обернулся. Алене тоже не хотелось говорить. Она включила чайник и села за кухонный стол, опершись на локти и обхватив голову руками. После горячего душа ей стало легче, но вопросы…, вопросы, словно стая голодных гиен вновь накинулись на нее: «Постель или Алтарь…, Должность или Любовь…, Димон или Вован… Господи, ну почему обязательно все так ортодоксально?! Почему, черт возьми, нельзя все вместе?!».

Женская логика, по природе своей, конформна и компромиссна. Она не верит черно-белому миру. Это вот мужское «Кто не с нами, тот против нас», «Либо все, либо ничего», «Со щитом или на щите» - это не для них. Суть мужчины – война, суть женщины – нет не мир, конечно, но переговоры, уловки, уступки теперь, с выгодой впереди. «Какого черта он так все повернул! зачем поставил в зависимость мое замужество и его отказ от должности? Я, слов нет, хочу за него. Но я хочу и за мэра». Тогда, в лесу, при первой части тоста, она в мгновение увидела и изысканное подвенечное свое платье и строгий дорогой костюм первой леди города. И теперь ей было совершенно не ясно, какая одежда понравилась ей больше. Обе, конечно. Но она совсем не была склонна делать между ними выбор. В ее шкафу должны висеть оба платья. И теперь вопрос мог быть решен только одним способом – Димон. Но любовь! Как же любовь?! «А черт бы с нею. Димон недалек, а значит с ним и проблем никаких не будет. Так тому и быть». У Алены вдруг жутко разболелась голова.

 

- Я пойду, лягу, Володя, - тихо сказала она. – Завтра ответственный день.

- Конечно, родная, - ответил Вован не отворачиваясь от окна, - отдыхай. Прощай, - добавил он одними губами.

 

   Когда она ушла, Вован подошел к кухонному шкафу, порылся в нем и достал открытую пачку сигарет «Парламент». Сам он давно уже бросил, но держал, на всякий случай, для гостей. Воткнул в рот сигарету, прикурил от кухонной зажигалки, взял блюдце вместо пепельницы и сел к столу. «Ну вот и все, - вздохнул он, выпуская облако голубого дыма. – Дьявол, как всегда, оказался прав. Ты сам, не он - ты сам хотел проверить. Вот и проверил. А и нет ничего хорошего, смотреть правде в глаза. Холодный, неприютный, недобрый, не божий у нее взгляд. Скажем, у человека рак и сроку его жизни – месяц. И выбор его – провести этот месяц в благодушном неведении или же тридцать суток, семьсот двадцать минут, сорок три тысячи двести секунд, по капле, отсчитывать боль, жадно ловя взглядом каждую, безвозвратно упавшую вниз крупинку в песочных часах твоей жизни, не имея возможности задержать, заткнуть дырку неумолимого стекла. Что хорошего в правде! И достоин ли аплодисментов тот, кто безвольно взирает на этот стремительный бег посмертных мгновений. Не трусость? Не слабость ли это, покорно и безвольно дожидаться неотвратимого конца, не имея власти что-либо изменить? У меня было все: деньги, положение, власть, любовь… - все! Иллюзия! Точнее, все оказалось иллюзией…, как только не стало любви. Молох! Странно…, без нее все теряет смысл, все! La comedia е finita».

 

   Вован встал из-за стола, присел на корточки, открыл нижний ящик колонки, достал какую-то запыленную, красного дерева, инкрустированную серебром коробку и поставил ее на стол. Долго смотрел, затем щелкнул серебряной защелкой и открыл. На синем бархате, холодно поблескивая вороненой сталью, лежал, подаренный ему однажды Димоном, шестизарядный, почти пятикилограммовый, пятнадцатидюймовый Смит и Вессон 500 Магнум (будучи человеком маленьким, Димон любил большие вещи). Вован взял револьвер в руку и ощутил его нешуточную тяжесть. Пистолет был придуман в шестидесятых девятнадцатого века для борьбы с кавалерией, чтобы уничтожать не только всадников, но и лошадей. Вован достал пластмассовый пенал с патронами, открыл барабан и медленно вставил один патрон. Да. И моего храброго героя посетило-таки малодушие. Если бы он решил застрелиться бесповоротно, то заправил бы все шесть гнезд. Но он решил отдать свою судьбу в руки русской рулетки. Он защелкнул барабан, несколько раз прокрутил его и приставил дуло к голове. Холодная сталь буквально впилась страстным смертельным поцелуем в его висок так, что передумай он, у него бы не достало сил оторвать револьвер. Все тело его превратилось в камень. Вован закрыл глаза. Ему привиделся волшебный осенний октябрьский лес, обнаженная плакучая ива над речкой и сама речка, тихо шепчущая: «Все течет…, все меняется…, не трудись останавливать…, плыви, как богом отпущено…, в смерти жизнь…». Вован медленно надавил на спусковой крючок, курок отпрянул от бойка, барабан провернулся, выставив напротив ствола единственный в нем патрон, Вован почему-то вдруг понял, что это конец и… 

Торжественная, колокольная, православная тишина…

 

 

Эпилог

 

- Тебе наверняка интересно, что случилось потом?

Аполлион и Вован сидели на дне колодца на старых знакомых пеньках и мирно беседовали. Вован снес себе Магнумом полчерепа, в морге оторванную часть как-то приладили и теперь вкруг головы его чернел плохо сработанный грубый шов. 

- Вообще-то, не очень-то. Раз их здесь нет, значит у них все в порядке?

- Ну. Я уже говорил тебе. Неизвестно, что лучше, умереть и ни о чем не думать или жить и волноваться, - Аполлион ухмыльнулся и пошкрябал свой сальный подбородок. – Видишь ли… весть о твоем самоубийстве разлетелась быстрее твоей пули. Выборы тут же отменили, переназначили на ноябрь и, представь себе, Шлиппенбух победил твоего Димона на раз. Надо сказать, дерьмовенький у тебя приятель оказался. Вместо того, чтобы бороться за кресло, он, как мартовский кот, стал обхаживать Алену. Крышу и у него снесло-таки. А та, отдадим ей должное, погрузилась в глубокий траур по тебе. Похоже, она действительно тебя, а не должность твою любила. В общем, чем больше она его чуралась, тем сильнее он сходил с ума. Потом, кажется, была жуткая сцена окончательного объяснения (сам не присутствовал, дел было по горло), после которой Димон совершенно раскис и снял свою кандидатуру вовсе. Алена же, тоже, можно сказать, умом двинулась. Бросила спорт, институт и теперь (вот уж не ожидал от такой умницы) послушницей при Покровском женском монастыре блаженной Матроны Московской.  «Все, все приходите ко мне и рассказывайте, как живой, о своих скорбях, я буду вас видеть, и слышать, и помогать вам. Всех, кто обращается ко мне за помощью, я буду встречать при их смерти, каждого», - говаривала святая дева, вот Алена и повелась. О чем она теперь молится, не ясно. Сюда бессмысленные людские молитвы не долетают.

- М-да, - не очень-то и расстроившись пробормотал Вован. – Жалко. Такую красавицу да в рубище. Все выгадывала, глупая, жениха покруче, вот и выбрала достойнейшего из достойных. Теперь не чья-нибудь - Божья невеста.

- Я рад, что ты рационально смотришь на вещи, - улыбнулся Аполлион. – Знаешь, Вован, есть у меня к тебе предложеньице. Ну что мне проку тебя поджаривать? К тому же, в твоем самоубийстве…, косвенно…, лишь косвенно, конечно…, но есть доля и моего участия. Давай ты будешь мне помогать? Я уж стар, артрит замучил совсем. А грешников хоть не так уж много на Руси,  да и грех сам измельчал чуть не до уровня краденого батона хлеба. Однако ж, работу-то справлять нужно. Dura Lex, Sed Lex.

Вован задумался и почесал зудящий еще шов на своем лбу…

- А ты знаешь…, я, все что было там, на земле…, Я БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБЛЮ. Я буду служить тебе.