Луна то ли еще не взошла, то ли уже села, а, может, где и пряталась, зацепившись за горизонт тонким молодым серпом, да только ночь была черна и таинственна, словно заброшенный, богом забытый погост. Небосвод холодно и низко нависал, усыпан мириадами звезд, но только они не блестели, не светили, не переговаривались веселым подмигиванием, как то бывает обыкновенно вначале лета. Воздух был хоть свеж и прозрачен, но будто застыл в ожидании чего-то тревожного и густился над старыми яблонями нервным тягостным безмолвием. Соловьи не пели, не топали ежики, не переругивались собаки, не потемились коты. Тишина, которую даже напрочь лишенный ассоциативного воображения человек назвал бы мертвой, окутала одинокий дом, напоминавший сейчас огромный череп с глубокими провалами глазниц-окон фасада. На какой-то далекой церквушке осторожно и как-то даже потусторонне, словно боясь нарушить колдовскую тишину эту, ударил колокол. Час ночи. Чтобы глаза привыкли к темноте, и могли хоть что-то различать, свет в доме погасили. Лишь наверху, где у телефона расположились капитан, Иван и Алексан Савельич, одиноко тлела толстая, на две трети оплывшая свеча. Капитан тупо смотрел на черный, времен хрущевской оттепели телефонный аппарат, но мысли его витали явно где-то далеко.
- Послушай, Иван, - пристроился в углу комнаты на полу Алексан Савельич и положил пистолет на колени. – Я вот, к примеру, старинный друг Ильи, Павел его телохранитель, Марина и Арнольд Иванович имеют прямое касательство к Манюне, Боря, вроде, и к тем и к тем, а вот ты каким боком?
- Я то? – совершенно серьезно отнесся к вопросу Иван. – Я художник, посланник божий. Я не шучу. Видишь ли, художники, в отличие от прочих людей на земле, не сами выбирают свой путь. Они уже рождаются с даром, а, следовательно, и с миссией, с долженствованием дар тот отслужить. Как правило, задание их - творить прекрасное во славу божию. Так было во все времена. В античности это были храмы и статуи, вознесенные богам и их наместникам на земле, а средние века, вплоть до ренессанса, это костелы фрески и картины на канонические библейские сюжеты. М-да… Так длилось до тех пор, пока храбрый Дюрер (еще ведь вовсю бушевала да резвилась святая инквизиция) не создал гравюру женской бани… или гарема, уже не вспомню. Именно с этого момента мир очнулся от тяжелого и мутного религиозного летаргического забытья и понял, что кроме вечно скорбного, скулящего по заранее определенной им в ад человеческой сути, Иисуса, в мире есть еще одна красота, более добрая и более близкая людской натуре – красота женского тела, женской чувственности, женской души. С той поры миссия художника расширилась безмерно. Не только женщина, но и обыденная жанровая сцена, портрет, пейзаж, натюрморт, – все стало предметом восторга зрителя от печника до вельможи, от младенца до старика. Художник будто приоткрыл завесу новой, совсем непохожей на закопченную церковным ладаном и инквизиторской жутью страшного суда прекрасной жизни, полной красоты и гармонии. Художник научил человечество радоваться этой жизни и плакать от восторга ею. Художник показал, что любовь есть не только и даже не столько репродуктивная цель. Ты знаешь, к примеру, что античные люди, еще верившие в силу красоты (это после уже христианство все порушило), ставили в спальню беременной женщины прекрасные статуи, дабы ребенок, еще в утробе матери, напитывался бы чувством прекрасного? Оскар Уайльд и вовсе считал, что не искусство копирует природу, а природа учится прекрасному у искусства, потому как именно оно наполняет красоту смыслом и высшей целью, целью гораздо более святой и уважительной, нежели оплодотворение, размножение и удовлетворение потребностей первого порядка, типа жрать и с…, сам знаешь что. М-да… Отсюда, кстати, совсем понятно, что нет более темной религии, нежели учение Христа и еще Магомета, вовсе запрещающего изображение человека. Благо, Создатель куда мудрее двух этих недалеких пророков, ввергнувших мир в двухтысячелетний хаос кровавых войн и мглу тотальной нищеты духа. Он, Создатель, и поручил нам, художникам, спасать мир от скверны религий, воспевая красоту мира. Даже Василий Верещагин, храбрый офицер, сражавшийся во всех войнах, что вела тогда Россия, всем творчеством своим осуждал насилие, а его «Тадж Махал» – гимн красоте и вечной любви, равно, как и его «Апофеоз» - безжалостный и точный портрет человеческой глупости, - тут художник остановился, и, сглотнув, попытался успокоить комок, что подкатил теперь к его горлу. – В общем, я к тому Верещагина-то приплел, а еще можно было бы в таком ракурсе и Сервантеса, и Лермонтова, и Толстого, что иногда художник вынужден спасать мир не только кистью и словом, но еще и кулаком. Если я презираю всякую религию, как заклятую, враждебную искусству силу, это не значит, что я не верю в Бога. А иначе, кто бы это послал меня спасать этих, совсем мне незнакомых, живущих в ином социальном слое и мире голубков? Так что, на твой вопрос, каким боком здесь я? отвечу – божьим провидением, вот и весь тут мой тебе сказ, ибо я художник, сиречь, Его преданный и истинный слуга.
Алексан Савельич слушал раскрыв рот. Капитан тоже оставил созерцание черного аппарата и удивленно и даже с восторгом чуть покачивал головой.
- Во, черт! – наконец восхищенно произнес Алексан Савельич. – Да тебе не картины, тебе книжки писать, начальник. Однако, - совсем он даже позабыл суть своего первого вопроса, - почему ты считаешь Иисуса и Магомета недалекими пророками? Ведь все, что они говорят, во-первых, вторит идее человеколюбия, вообще, во-вторых, глубоко морально для каждого в отдельности?
- Эх-х, - сокрушенно и шумно выдохнул Иван. – Если б я владел пером так же, как пальцами… Слово, в конце концов надо признать, куда как сильнее кисти. И именно поэтому на пророках вина несмываемая. Картина, скульптура, целое художественное направление, стиль могут, конечно, скорректировать сознание даже пускай и целого поколения, эпохи, но неспособна изменить это сознание, тогда как слово – совсем иное дело. Никто и не думал винить пророков в глупости, но…, но если ты мудр и поцелован к миссии Богом, ты должен был бы предвидеть, что именно, какую несусветную гнусность потом, после твоей смерти или вознесения сотворят люди из твоего учения, а, поняв это, закрыл бы, к чертям собачьим, свой праведный рот, ибо неисчислимы теперь беды, что принесла на землю их, как говорил Ницше, нравственность морали и моральность нравственности. Кстати, если вернуться к тому же Верещагину. В 1874-ом году парень демонстративно отказался от предложенного ему звания профессора Академии художеств, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, а Крамской сказал на это, что, мол, все мы так считаем, просто у нас (у остальных академиков, в смысле) не хватает силы характера, смелости и честности поступить так же. Это жаль, что этой силы характера, смелости и честности поступить так же не нашлось ни в одном из пророков и, как результат, - миллионы и миллионы человеческих смертей якобы во славу господню. Теперь давай с тобой сходим, виртуально, в два намоленных московских места – на Пречистенскую набережную и в Лаврушинский переулок. Сначала поглотаем слюну от парчи и золота в Храме Христа Спасителя, а после встанем перед «Христом в пустыне» того же Крамского в Третьяковке. Вот тут-то ты, мой друг, и поймешь разницу между навязчивым, пусть и праведным словом и безмолвной, но гениальной кистью художника, что, ни в коем случае, никогда не был праведником. В общем, дабы уж покончить с пафосом, уж больно я сегодня в ударе, - ни одна картина на земле никого еще не убила, ну а на что способно слово, объяснять не нужно. Аминь.
Помочь сайту
Поздравления
