Хармони-Гроув

– Лачи, стой! Стой, кому велено? – нет, не бранилась старая Заро, уперев руки в пышные бока, что казались ещё толще из-за множества юбок, стояла, склонив голову набок. Знала характер девичий, вольный, сама такою была многие лета назад. Чего же браниться на тень, что тебя повторяет? Но тревожно, тревожно сердцу. Не те времена на свете, иначе скованы люди, а может и были такими всегда, да ей по молодости лет казалось, что все опасности – игра полутени?
            Это ведь реки должны не раз всколыхнуться и снова под лёд уйти, и не раз должны древа обнищать и снова зашелестеть листвой, чтобы разум ясен стал и тревогой сковал за грядущее: что будет с молодыми?
            Лачи, застигнутая врасплох, не стала юлить. Склонила голову, признавая своё поражение:
– Прости, бабушка.
            Не винила её ещё Заро, но Лачи и без того ведала свою оплошность: ушла пред рассветом, тихо ушла, и нет, не дурное тут было дело, а просто заскучало сердце, зазвенело любопытство, и как тут сопротивляться?
– Где была-то? – вздыхает Заро. Вздох для Лачи укором. Она хотела быстрей обернуться, чтоб не хватились! Но что-то умаялась, задремала у самого древа, а вода тёплая-тёплая, шелестит лентой-рекой под ногами, у склона…
– У воды, бабушка.
– Видела чего? – Заро не ругалась, нет. А чего ругаться? Своим умом не поделишься, вот станет Лачи матерью, сама узнает какого это – когда сердце из груди рвётся тревогой, а в лице покой хранить надо: воля у них такая, дух такой – свобода! Дома-крепости нет, и везде им дом. А иного не надо. Всей поклажи с собой – повозка, а у иных и того меньше. Привязки нет, короля над ними тоже, идут себе –  и все дороги им открыты.
            Лачи с детства знает это чувство бесконечной дороги – впитала его с молоком матери, с кровью отца в неё это перешло, с нею и умрёт. А когда то случится – смертному знать не дано. Нравится Лачи с детства дорога – города сменяются пёстрыми лентами, деревеньки и сёла. Не везде, правда, их встречают теплом – где-то косятся, где-то стражу на воротах держат и даже в город ступить не дают, а где-то ничего, шутят, смеются, кричат по улицам:
– Мануши тут, мануши!
            Скитальцы, стало быть – так Заро объясняла.
– Мы, дитя, везде живём, и везде нам свобода. Люди всюду одни, и земля всюду одна – божья! А иного быть не должно.
– Почему же тогда люди побили Джуру? – шёпотом спрашивала маленькая Лачи, косясь на старого скитальца, который не мог уже идти, крепко приложенный стражником ещё третьего дня:
– Не войдёте, бродяги и воры, не войдёте!  – выкрикивал страж и бил несопротивляющегося старого Джуру куда придётся, не примериваясь. Джура и головы не закрыл. Шёл, сначала, с обозом, как равный, стыдно было ему недуг показать, а потом и рухнул на дорогу. Занесли его в повозку, там он и дышал громко, трясло его и мучили.
–Люди испытывали его доброту, – отвечала Заро, у неё всегда и на всё был ответ. – Но Джуру не был зол, потому что злость – удел слабых. А мы сильнее, и мы прощаем.
– Но ему же больно! – возмущалась Лачи.
– Тем, кто сделал то, больнее воздастся, – Заро не попадалась в ловушки. Ей всё было понятно про этот мир и про Джуру. И даже когда он всё-таки умер, так и не придя в сознание, просто вдруг затих, велела строго: – на людей тех зла не держи, не знали они ничего, да боялись многого. Джуру без гнева ушёл и в вечный свет душа его ушла.
            Велела строго, а у самой сердце сжалось: Лачи юная, не знает людей, и прощать не умеет. Чтобы по-настоящему простить надо зло познать, а не хотелось того Заро для Лачи. Полночи молилась она одна, как умела, так и молилась, об одном просила Бога:
– Пусть Лачи не знает зла, пусть не ведает его в своём сердце, пусть не познает яростной боли!
– Не видела, бабушка, – Лачи лукавит. Она была у воды и видела девушек из Хармони Гроув – мельничий городок, в предместье которого они стояли. Тут мануш не гнали, но и не привечали. В город они ещё не выходили, но и отсюда их никто не гнал. А здесь было славно и думалось уже зазимовать – дорога рядом, монету-другую в городе перехватить можно, где продать чего, из других земель обменянное, где на работу наняться – не пропадут.
            Да и известно всем: зиму лучше в одном месте проживать, вдали от столицы, в долине малого городка, тут и тише, и спокойнее, и милосерднее.
– Так уж не видела? – Заро знает свою внучку. Кровь одна. А как не стало у Лачи ни отца-заступника, ни матери-гордой красавицы и редкой мастерицы по шитью на шёлке, так и стала Заро для Лачи всем. Впрочем, Заро и другим навроде бабушки. Нет среди манушей разделения – все семья, одним обозом идут. То с детства пошло – как начнёт Заро сказывать, так все дети к ней, а среди них и уже зрелые подтягиваться начинают, вроде бы случайно, так, пошутить над старой, но сидят в тишине и почтении – интересно сказывала Заро!
– Не видела, – повторяет Лачи. Она стоит на своём и Заро машет рукой – пускай! Из неё тянуть что из камня, не скажет, если решила. – Позавтракай, дитя, лепёшки стынут.
            Лачи убегает, довольная. Отступает тихая, минутная молодая тоска. Непонятна Лачи эта грусть, но видела она девушек Хармони-Гроув, на волосы их смотрела, в косы сложные заплетенные, заколотые шпильками, на одежды, совсем другие, более строгие, и на улыбки…
            Лачи пришло в голову, что она бы тоже могла носить такие косы, но не принято было среди скитальцев волосы сковывать – свобода в движении и в теле. И волосы рассыпались по плечам женщин и мужчин, ничем не перехваченные, ни ленты, ни гребней не знавшие. Лачи сама не знала с чего вдруг ей это вообще пришло в мысли – чужое ведь оно, чужое! А вдруг захотелось примерить, попробовать.
            Глупости это, глупости! И Лачи гонит странные мысли прочь. Не до того. Сегодня день молитвы.
***
– Это издевательство над добродетелью!
– Гнать их отсюда надо!
– Они смеются над нами…
            В доме наместника Хармони-Гроув суета и гвалт. Все хотят высказаться так яростно, словно их  мнение уникальное, а на деле наместник давно уже понял чего они все хотят сказать. Он пытается донести это, но не может – ярость велика.
– Третьего дня я сама видела, как они в лесу молятся. Безбожники. Кому молятся, чего молятся…– благородную и добродетельную миссис Ошли больше всего возмутило именно это. Далось именно ей – скорбной и мрачной, считающей всякую улыбку грехом, возвращаться на неделе от лекаря, что принимал только в соседнем городке. Путь срезала через лес, и лошадь шла уверенно, и напевал что-то кучер, а тут, как на грех и насмешку  – эти…
            Бродяги! И мало того, что к предместью явились, да уродливые свои шатры разбили, точно все должны их уродством любоваться, так хватило ещё наглости, встав на колени прямо в траву, на лес, глядя, молиться! А завидев карету, кивнул их вожак, да только миссис Ошли восприняла и вид его, и кивок за новую издёвку, а не за почтение и от того трясло её сильнее многих.
– Все знают, что молиться надо в церкви! – подвела итог миссис Ошли и грозно сверкнула очами, выискивая тех, кто желал бы с ней поспорить.
            Желающих не было. Зато были другие, кто хотел бы высказаться. Вспомнили и другое:
– Дочки мои за водою пошли, поутру, на реку, – вступил мистер Кельвин, – только спустились, а тут на другом берегу одна из этих сидит. Глазами сверк! Чисто ведьма. Мои сделали вид, что её не видят, а сами пришли домой, передо мной на колени упали: просили защитить их, в случае чего.
– Всем известно, что скитальцы эти, бродяжники, хуже псов. Ходят по землям, изучают там…всякое. Потом ползут проклятия, болезни.
            Полыхает в народном безумии, дурно наместнику, но взывает он из последних сил:
– Разве кто-нибудь болен? Или кто-нибудь проклят? Они у нас не задержатся надолго, уйдут. А мы их гнать не станем, ни к чему врагов наживать. Они-то что, устроят какой поджог и поминай как звали, а мы с вами, с вашими отцами Хармони-Гроув сами возводили, мельницу за мельницей, дом за домом… что же, не знали мы крыс? Не знали волков, что в голодные годы у нас искали чем поживиться? И то устояли. А с людьми чего же, не сладим разве? Бог на нашей стороне, он знает нас, добродетель нашу, а их души видит!
– Верно!
– Верно, Альфред¸точно! – радостно в народе, буйно, услышали люди в словах своего наместника то, что выше они на голову всяких там манушей!
– Ну пусть только голову поднимут, мы им!..
***
            Не ведают скитальцы о ненависти. Догадываются о тенях, наполняющих сердца осёдлых жизней, но веруют: зла не имеющие в себе, не встретят его!
            Знакомые слова, даже Лачи повторяет их не в первый десяток раз:
– Защити брата моего, друга моего, сестру мою. От зла убереги, от дурных помыслов, от размышлений, от слабости духа, от безверия…
            Губы Лачи повторяют слова – такие праведные и полные истинной надежды на мир и милосердие, а мысли далеко-далеко. У воды сегодня была Лачи, да снова встретила там одного из оседлых, но на этот раз то был молодой мужчина, не похожий на скитальцев.
            Увидев его, Лачи в кусты хотела сбежать, да тот весело окликнул:
– Напугал? Что же я, волк? Выходи, не обижу.
            Лачи не боится обиды. Она знает, и Заро учила, что обида – есть путь к познанию прощения и к истинному милосердию. Пройди обиду и станешь сильным. Прости её и вознесёшься над любым врагом.
            Выходит Лачи. Взгляд держит смело, а щеки против воли розовеют – смущает её взгляд незнакомца. Есть в нём что-то новое, для Лачи ещё неизведанное. Не знала она таких взглядов, а может не замечала его меж другими. Но юность расцветает в ней и больше внимания расходится по уму и сердцу.
– Лесная краса! – улыбается незнакомец и Лачи, не выдержав, улыбается тоже. – Как же зовут тебя, дива? Я, например, Яков. А ты?
– Лачи, – она почти шепчет, голос не слушается.
            О чём они говорят? Да и назвать ли смущённый разговор настоящим? Лачи отзывается коротко, что здесь они на зиму, и почти сразу же убегает, когда Яков предлагает ей пройтись по тропе вдвоём до самого города, а то, если она захочет, проводить её. Заверяет, что не боится ни её, ни скитальцев, а город, что такое город!
– Лачи! – кричит ей вслед Яков, но скрывается она быстрее. Дороги ей в помощь, и лесные не исключение.
– Защити поле моё и реку мою, не дай им ни крови, ни боли, ни гнева, – губы шепчут знакомое, а по душе растекается что-то новое. Мутен взгляд Лачи, усмехается старая Заро, но и мрачнеет тут же: тревожно ей, тревожно.
            А в доме наместника суета и новый гнев.
– Бродячая ведьма сына твоего сманивала! – доложили уже, поспешили. И разговор-то был всего пять минут, а и то – не прошло мимо ушей и взглядов. В малых городах большие котлы с кипением гневным.
            Хмурится наместник. Это уже серьёзнее. Да и сын, оказавшийся рядом, отмахивается, за угрозу слова не считая:
– Да какая там ведьма, отец?!
            Молод он – всё тут ясно, не ведает, что женщина злом обернуть может юношескую наивность, да перемелет его самого, если ей вздумается. А ведьма и того хуже поступит – и души не оставит! И кому защитить юнца, как не родителю его?
            Но нет, мысль мятежная проскальзывает и уходит – к облегчению, к нему, родимому! Нельзя так. заговорил он, да разве заговорённый? Юность на то и дана, да и вреда на нём покуда не видно. Так к чему гневом осквернять Хармони-Гроув? Для чего раздражать его дома и память предков?
– Сказки всё это, сказки и бред! Не вредят они нам.
– Навредят – поздно будет! – замечают ехидно наместнику. Это голос ярости, голос толпы, которая очень хочет ненавидеть и отомстить кому-нибудь. за что? Так разве мало ли за что?
            За скот, что не даёт столько надоя в этом году, как в прошлом. За пшеницу, что летом ещё с одного угла поля счернела. Ну и что, что было это до прихода манушей? Ясно же – их поступь! За дитя, в лихорадке слёгшее. За старца, в безумстве вдруг увязшего. За пьянчугу, с моста свалившегося, за жену, неверную, сбежавшую…
            Мало ли за что есть мстить в тихом городе, в Хармони-Гроув? Оно, если покопаться, всегда же отыщешь. Отыскать нетрудно – трудно назад запихнуть.
– Нет, – возражает наместник. – Нельзя так с людьми. Не враги они нам пока.
– Пока…– подмечают ему, но наместник не реагирует. Нет, не пойдёт он на этих скитальцев.
***
            Старая Заро шьёт ловко, по памяти рук. И не ведает старая Заро, что нити её, местными за проклятья приняты. Шёпот идёт по Хармони-Гроув:
– Ведьма старая чего-то там плетёт, не иначе как нам проклятья и беды!
            А ночью, как назло, у девятилетнего Сэма живот прихватило. Озноб занялся, всё тело в плен охватил, и привиделось что-то меж явью и сном:
– Тяжко мне…как связали.
            Связали, связали…старая ведьма и связала! Шёпот по улицам ползёт змеями-гневом. Чего ждать от этой ночи и от теней? Не ведает старая Заро чего ей уже приписали. Отдаёт она в час этот зловещий, недобрый, сшитую сумку Лачи:
– Она тебе под платье. На пояс повесишь и носи там что нужное.
– Что, бабушка? – улыбается Лачи. В уме её муторно, странно. Хочется и встретить того Якова, да не хочется идти к воде. Шумно там, и ветра отговаривают:
– Своих держись, дитя!
            И потом, не знает разве Яков, где она и кто? Ежели не идёт, то она его на веревке не потащит!
– Молитву на бумагу запиши, – советует Заро, – или прядь волос, того, кто по сердцу придётся.
            Придётся ли? Думает в тихую ночь Лачи о том, кого встретила. Да не может понять чего он не идёт, не ищет её.
            А по утру посмеивается над нею Петар, в котле воду и травы разводя:
– Не спится девице?
– Не надо, как брат ты мне, в одном обозе выросли, – возражает Лачи, смущается от жара, что от котла идёт, да от пламени в глазах Петара сверкнувших.
– Я терпением не обделен, – улыбается Петар, – дождусь. Всё одно – среди скитальцев будем Жить, среди своих же и умирать. а от котла не бойся – холода идут, чтобы горло не прохватило. Пей.
            Знает этот настой Лачи. Его варили прежде и варят каждую зиму. И может быть будут варить ещё многие зимы, и в дни, что идут перед нею. тяжела жизнь скитальца, тяжела дорога его, и зимы да холод не щадят. Одно спасение – у природы взять силу, нужные травы столочь в порошок,  а иные в кипящее варево бросить как есть.
            Так и пить – перед трапезой, да после сна. Как проснётся тело, да дух ещё будет слаб, тогда и принять.
– Пью, черти, – замечают это жители Хармони-Гроув. От добровольцев, что за скитальцами следить стали, не продохнуть. Ходят в тех краях женщины – вроде бы за травами да корой, да ходят все вместе, чтоб не напали скитальцы.
            А сами выглядывают: чем заняты?
            Бегают дети. Их остерегают, дома лупят и розгами секут из тревоги одной. А дети сбегают – интересно же на скитальцев-врагов посмотреть? Когда придут они ещё в тихий Хармони-Гроув?
– Точно говорю я вам – зелье это! – и новый шёпот по стенам, по улочкам, по каждому дому идёт. Зелье, зелье. И обрастает подробностями, вроде бы бороды длинные и волосы тоже у мужчин из числа мануш, от того, что зверями они оборачиваются!
– Как волки точно! И глаза ещё такие жёлтые, – охотно добавляет каждый своё и верует в то, что сказал.
            Ничего не говорит Наместник. Не значат слова его, отмалчивается. Лихо видит он в предместье. Встало! И не идет прочь. Боже, за что караешь? Боже, защити от врага!
            А перед сном читают мануши молитву. Обращаются к небу, как будто бы смеют с ним говорить. Шепчут одинаково:
– Защити брата моего, защити друга моего, защити землю мою, защити реки мои…
            Всё-то им защити, защити! Да не слышат этого жители Хармони-Гроув, видят одно: шепчут что-то странное, точно ведь – заклятие!
            И как разрыв струны, что долго жила напряжением, вопль под утро: растерзали курицу у Кеннетов. Кто то сделал? Лиса ли? Волк? Пес? Нет, виновник ясен и всё сходится в единую точку: гнать надо мануш, нет, не так. остановить надо зло. Остановить бемпощадной добродетелью.
***
            Старая Заро всегда проповедовала в обозах прощение. Старая Заро думала, что узнала за жизнь свою горькую многие беды: били её? били. Теряла она и зубы, и кости ломала, и падал на мостовую. И грабили её. и теряла она родных, теряла страшно. Но знала ли ненависть после всего? Нет, как-то смирилась, сжилась.
            А теперь, когда расходится серый и едкий дым над предместьем, над выжженным полем, что будто бы ещё дышит, обиженное на такое варварство, знает старая Заро, что такое ненависть.
            Она сама не смогла бы сейчас ответить, как спаслась от жителей славного Хармони-Гроув. Вроде бы стары её ноги, да слепы глаза, а чутьё, что к природе близкое, повело вдруг к воде. Оттуда почуяла она дым, а прежде у реки сманило её сном. Но тут – дым… и крики.
            Знакомые крикию
            Старая Заро видела, как застрелили Петара. Он не пытался дать отпор, хотя в руках его был славный кинжал. Не так он был воспитан.
            И Ольга сгинула со своим Кхамало, не отпустила его руки и перед смертью. Слеп был Кхамало, а Ольга его и в слепоте не оставила, всюду его вела. И вот, ушли они вместе.
            И Гожо сгинул с семьёй на глазах старой Заро. И Алмас пыталась до последнего закрыть собою сестру, как наседка руки расставляла. Да не спасло от пули.
            И Лачи – её дорогая Лачи, молодая, ненапуганная жизнью, как-то странно вскрикнула, качнулась вперёд от незримого толчка и медленно вдруг осела. Тонкая струйка крови стекла по губам, как последняя капелька света.
– Жги их, чертей! Будут знать как вредить честным людям! – звучала кровавая радость, разливалась полосою проклятья. И верили жители славного Хармони-Гроув, что совершают они очищение.
            Старая Заро совсем не скрывалась, да только в дыму, что от шатров мануш поднялся, скрылась фигура скорбная, защитили её в дыму. А в слепой ярости, в запахе крови и едкого дыма, в метании страха прозревающих душ, отходящих от бешенства – никто не стал в дым вглядываться, да подсчитывать: всех ли забили?
– Отступай! Отступай! – ревело со всех сторон. И славные жители из числа добровольцев рвались прочь от пожарища, и бежали от себя, от самих теней своих.
            Кто они были? Старая Заро не знала. Ей было это едино, темно, безразлично. Зло пришло в её сердце следом за этим злом. И не было больше сторон для Заро. Не было в ней ни прощения, ни добродетели, ни понимания, один лишь вопрос стучал и бился, срывался с иссохших искусанных губ:
– За что?
            За что? Нет ответа. И не будет. Как не будет смысла, не будет скитания, не будет солнца. Не будет Лачи, не будет всех, кто шёл с обозом, кого знала старая Заро. А что же будет?
            Она пыталась заплакать, но не смогла – не было слёз в пустой душе. Умерло всё, что рыдать могло, осталось лишь то, что могло ненавидеть.
            Она пыталась завыть, но голос охрип, и не было воли, чтобы его призвать на что-то, кроме мести.
            Старая Заро знала о мести. Что-то слышала прежде, но слов, какие там нужны, не предполагала. Но отыскались они, вышли из самого мёртвого сердца, прошли до губ, отразились в дыму, утонули в нём же:
– Всё, что любила, всё, что дала тебе, Боже, я проклинаю. Как тебя самого. Не нужен ты мне. Не защитивший, не двинется в путь. Всё, что отвергала прежде, зову.
            Она звала тьму. Самую страшную, на какую была только способна. Тьму, которая должна была навсегда отделить её душу от других манушей, уже ушедших, убиенных. А ей путь туда заказан. Она в месть упала, и не хочет из неё выходить. Потому что нет ей ответа: за что?
            Тьма скользит проще, свет сдаётся, уходит. Свет любит всех, его не надо звать, он сам придёт. А тьма – нет, её впустить нужно, а то и поуговаривать. Но на ярость она откликается быстрее. Шепчет, и старая Заро понимает слова иначе. Проклятия срываются с губ её полустоном-полукриком.
            Измученная, выдаёт она роковое:
– Будь проклят Хармони-Гроув со всеми жизнями его!
            Извергнув из себя чужое, на миг желанное, слепнет от ярости старая Заро, но не успевает даже поймать ту слепоту – падает на траву уже без движения, не зная, что проклятие её поднялось до верхов, растеклось серой скорбью над славным и тихим Хармони-Гроув, напуганный, всклокоченным в эту странную ночь.
            Забудут люди Хармони-Гроув, и лишь дикие тени будут плясать – расскажут о том скитальцы, гости, туристы, но что в их словах есть правда, что ложь?
           
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0535226

от 15 декабря 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0535226 выдан для произведения: – Лачи, стой! Стой, кому велено? – нет, не бранилась старая Заро, уперев руки в пышные бока, что казались ещё толще из-за множества юбок, стояла, склонив голову набок. Знала характер девичий, вольный, сама такою была многие лета назад. Чего же браниться на тень, что тебя повторяет? Но тревожно, тревожно сердцу. Не те времена на свете, иначе скованы люди, а может и были такими всегда, да ей по молодости лет казалось, что все опасности – игра полутени?
            Это ведь реки должны не раз всколыхнуться и снова под лёд уйти, и не раз должны древа обнищать и снова зашелестеть листвой, чтобы разум ясен стал и тревогой сковал за грядущее: что будет с молодыми?
            Лачи, застигнутая врасплох, не стала юлить. Склонила голову, признавая своё поражение:
– Прости, бабушка.
            Не винила её ещё Заро, но Лачи и без того ведала свою оплошность: ушла пред рассветом, тихо ушла, и нет, не дурное тут было дело, а просто заскучало сердце, зазвенело любопытство, и как тут сопротивляться?
– Где была-то? – вздыхает Заро. Вздох для Лачи укором. Она хотела быстрей обернуться, чтоб не хватились! Но что-то умаялась, задремала у самого древа, а вода тёплая-тёплая, шелестит лентой-рекой под ногами, у склона…
– У воды, бабушка.
– Видела чего? – Заро не ругалась, нет. А чего ругаться? Своим умом не поделишься, вот станет Лачи матерью, сама узнает какого это – когда сердце из груди рвётся тревогой, а в лице покой хранить надо: воля у них такая, дух такой – свобода! Дома-крепости нет, и везде им дом. А иного не надо. Всей поклажи с собой – повозка, а у иных и того меньше. Привязки нет, короля над ними тоже, идут себе –  и все дороги им открыты.
            Лачи с детства знает это чувство бесконечной дороги – впитала его с молоком матери, с кровью отца в неё это перешло, с нею и умрёт. А когда то случится – смертному знать не дано. Нравится Лачи с детства дорога – города сменяются пёстрыми лентами, деревеньки и сёла. Не везде, правда, их встречают теплом – где-то косятся, где-то стражу на воротах держат и даже в город ступить не дают, а где-то ничего, шутят, смеются, кричат по улицам:
– Мануши тут, мануши!
            Скитальцы, стало быть – так Заро объясняла.
– Мы, дитя, везде живём, и везде нам свобода. Люди всюду одни, и земля всюду одна – божья! А иного быть не должно.
– Почему же тогда люди побили Джуру? – шёпотом спрашивала маленькая Лачи, косясь на старого скитальца, который не мог уже идти, крепко приложенный стражником ещё третьего дня:
– Не войдёте, бродяги и воры, не войдёте!  – выкрикивал страж и бил несопротивляющегося старого Джуру куда придётся, не примериваясь. Джура и головы не закрыл. Шёл, сначала, с обозом, как равный, стыдно было ему недуг показать, а потом и рухнул на дорогу. Занесли его в повозку, там он и дышал громко, трясло его и мучили.
–Люди испытывали его доброту, – отвечала Заро, у неё всегда и на всё был ответ. – Но Джуру не был зол, потому что злость – удел слабых. А мы сильнее, и мы прощаем.
– Но ему же больно! – возмущалась Лачи.
– Тем, кто сделал то, больнее воздастся, – Заро не попадалась в ловушки. Ей всё было понятно про этот мир и про Джуру. И даже когда он всё-таки умер, так и не придя в сознание, просто вдруг затих, велела строго: – на людей тех зла не держи, не знали они ничего, да боялись многого. Джуру без гнева ушёл и в вечный свет душа его ушла.
            Велела строго, а у самой сердце сжалось: Лачи юная, не знает людей, и прощать не умеет. Чтобы по-настоящему простить надо зло познать, а не хотелось того Заро для Лачи. Полночи молилась она одна, как умела, так и молилась, об одном просила Бога:
– Пусть Лачи не знает зла, пусть не ведает его в своём сердце, пусть не познает яростной боли!
– Не видела, бабушка, – Лачи лукавит. Она была у воды и видела девушек из Хармони Гроув – мельничий городок, в предместье которого они стояли. Тут мануш не гнали, но и не привечали. В город они ещё не выходили, но и отсюда их никто не гнал. А здесь было славно и думалось уже зазимовать – дорога рядом, монету-другую в городе перехватить можно, где продать чего, из других земель обменянное, где на работу наняться – не пропадут.
            Да и известно всем: зиму лучше в одном месте проживать, вдали от столицы, в долине малого городка, тут и тише, и спокойнее, и милосерднее.
– Так уж не видела? – Заро знает свою внучку. Кровь одна. А как не стало у Лачи ни отца-заступника, ни матери-гордой красавицы и редкой мастерицы по шитью на шёлке, так и стала Заро для Лачи всем. Впрочем, Заро и другим навроде бабушки. Нет среди манушей разделения – все семья, одним обозом идут. То с детства пошло – как начнёт Заро сказывать, так все дети к ней, а среди них и уже зрелые подтягиваться начинают, вроде бы случайно, так, пошутить над старой, но сидят в тишине и почтении – интересно сказывала Заро!
– Не видела, – повторяет Лачи. Она стоит на своём и Заро машет рукой – пускай! Из неё тянуть что из камня, не скажет, если решила. – Позавтракай, дитя, лепёшки стынут.
            Лачи убегает, довольная. Отступает тихая, минутная молодая тоска. Непонятна Лачи эта грусть, но видела она девушек Хармони-Гроув, на волосы их смотрела, в косы сложные заплетенные, заколотые шпильками, на одежды, совсем другие, более строгие, и на улыбки…
            Лачи пришло в голову, что она бы тоже могла носить такие косы, но не принято было среди скитальцев волосы сковывать – свобода в движении и в теле. И волосы рассыпались по плечам женщин и мужчин, ничем не перехваченные, ни ленты, ни гребней не знавшие. Лачи сама не знала с чего вдруг ей это вообще пришло в мысли – чужое ведь оно, чужое! А вдруг захотелось примерить, попробовать.
            Глупости это, глупости! И Лачи гонит странные мысли прочь. Не до того. Сегодня день молитвы.
***
– Это издевательство над добродетелью!
– Гнать их отсюда надо!
– Они смеются над нами…
            В доме наместника Хармони-Гроув суета и гвалт. Все хотят высказаться так яростно, словно их  мнение уникальное, а на деле наместник давно уже понял чего они все хотят сказать. Он пытается донести это, но не может – ярость велика.
– Третьего дня я сама видела, как они в лесу молятся. Безбожники. Кому молятся, чего молятся…– благородную и добродетельную миссис Ошли больше всего возмутило именно это. Далось именно ей – скорбной и мрачной, считающей всякую улыбку грехом, возвращаться на неделе от лекаря, что принимал только в соседнем городке. Путь срезала через лес, и лошадь шла уверенно, и напевал что-то кучер, а тут, как на грех и насмешку  – эти…
            Бродяги! И мало того, что к предместью явились, да уродливые свои шатры разбили, точно все должны их уродством любоваться, так хватило ещё наглости, встав на колени прямо в траву, на лес, глядя, молиться! А завидев карету, кивнул их вожак, да только миссис Ошли восприняла и вид его, и кивок за новую издёвку, а не за почтение и от того трясло её сильнее многих.
– Все знают, что молиться надо в церкви! – подвела итог миссис Ошли и грозно сверкнула очами, выискивая тех, кто желал бы с ней поспорить.
            Желающих не было. Зато были другие, кто хотел бы высказаться. Вспомнили и другое:
– Дочки мои за водою пошли, поутру, на реку, – вступил мистер Кельвин, – только спустились, а тут на другом берегу одна из этих сидит. Глазами сверк! Чисто ведьма. Мои сделали вид, что её не видят, а сами пришли домой, передо мной на колени упали: просили защитить их, в случае чего.
– Всем известно, что скитальцы эти, бродяжники, хуже псов. Ходят по землям, изучают там…всякое. Потом ползут проклятия, болезни.
            Полыхает в народном безумии, дурно наместнику, но взывает он из последних сил:
– Разве кто-нибудь болен? Или кто-нибудь проклят? Они у нас не задержатся надолго, уйдут. А мы их гнать не станем, ни к чему врагов наживать. Они-то что, устроят какой поджог и поминай как звали, а мы с вами, с вашими отцами Хармони-Гроув сами возводили, мельницу за мельницей, дом за домом… что же, не знали мы крыс? Не знали волков, что в голодные годы у нас искали чем поживиться? И то устояли. А с людьми чего же, не сладим разве? Бог на нашей стороне, он знает нас, добродетель нашу, а их души видит!
– Верно!
– Верно, Альфред¸точно! – радостно в народе, буйно, услышали люди в словах своего наместника то, что выше они на голову всяких там манушей!
– Ну пусть только голову поднимут, мы им!..
***
            Не ведают скитальцы о ненависти. Догадываются о тенях, наполняющих сердца осёдлых жизней, но веруют: зла не имеющие в себе, не встретят его!
            Знакомые слова, даже Лачи повторяет их не в первый десяток раз:
– Защити брата моего, друга моего, сестру мою. От зла убереги, от дурных помыслов, от размышлений, от слабости духа, от безверия…
            Губы Лачи повторяют слова – такие праведные и полные истинной надежды на мир и милосердие, а мысли далеко-далеко. У воды сегодня была Лачи, да снова встретила там одного из оседлых, но на этот раз то был молодой мужчина, не похожий на скитальцев.
            Увидев его, Лачи в кусты хотела сбежать, да тот весело окликнул:
– Напугал? Что же я, волк? Выходи, не обижу.
            Лачи не боится обиды. Она знает, и Заро учила, что обида – есть путь к познанию прощения и к истинному милосердию. Пройди обиду и станешь сильным. Прости её и вознесёшься над любым врагом.
            Выходит Лачи. Взгляд держит смело, а щеки против воли розовеют – смущает её взгляд незнакомца. Есть в нём что-то новое, для Лачи ещё неизведанное. Не знала она таких взглядов, а может не замечала его меж другими. Но юность расцветает в ней и больше внимания расходится по уму и сердцу.
– Лесная краса! – улыбается незнакомец и Лачи, не выдержав, улыбается тоже. – Как же зовут тебя, дива? Я, например, Яков. А ты?
– Лачи, – она почти шепчет, голос не слушается.
            О чём они говорят? Да и назвать ли смущённый разговор настоящим? Лачи отзывается коротко, что здесь они на зиму, и почти сразу же убегает, когда Яков предлагает ей пройтись по тропе вдвоём до самого города, а то, если она захочет, проводить её. Заверяет, что не боится ни её, ни скитальцев, а город, что такое город!
– Лачи! – кричит ей вслед Яков, но скрывается она быстрее. Дороги ей в помощь, и лесные не исключение.
– Защити поле моё и реку мою, не дай им ни крови, ни боли, ни гнева, – губы шепчут знакомое, а по душе растекается что-то новое. Мутен взгляд Лачи, усмехается старая Заро, но и мрачнеет тут же: тревожно ей, тревожно.
            А в доме наместника суета и новый гнев.
– Бродячая ведьма сына твоего сманивала! – доложили уже, поспешили. И разговор-то был всего пять минут, а и то – не прошло мимо ушей и взглядов. В малых городах большие котлы с кипением гневным.
            Хмурится наместник. Это уже серьёзнее. Да и сын, оказавшийся рядом, отмахивается, за угрозу слова не считая:
– Да какая там ведьма, отец?!
            Молод он – всё тут ясно, не ведает, что женщина злом обернуть может юношескую наивность, да перемелет его самого, если ей вздумается. А ведьма и того хуже поступит – и души не оставит! И кому защитить юнца, как не родителю его?
            Но нет, мысль мятежная проскальзывает и уходит – к облегчению, к нему, родимому! Нельзя так. заговорил он, да разве заговорённый? Юность на то и дана, да и вреда на нём покуда не видно. Так к чему гневом осквернять Хармони-Гроув? Для чего раздражать его дома и память предков?
– Сказки всё это, сказки и бред! Не вредят они нам.
– Навредят – поздно будет! – замечают ехидно наместнику. Это голос ярости, голос толпы, которая очень хочет ненавидеть и отомстить кому-нибудь. за что? Так разве мало ли за что?
            За скот, что не даёт столько надоя в этом году, как в прошлом. За пшеницу, что летом ещё с одного угла поля счернела. Ну и что, что было это до прихода манушей? Ясно же – их поступь! За дитя, в лихорадке слёгшее. За старца, в безумстве вдруг увязшего. За пьянчугу, с моста свалившегося, за жену, неверную, сбежавшую…
            Мало ли за что есть мстить в тихом городе, в Хармони-Гроув? Оно, если покопаться, всегда же отыщешь. Отыскать нетрудно – трудно назад запихнуть.
– Нет, – возражает наместник. – Нельзя так с людьми. Не враги они нам пока.
– Пока…– подмечают ему, но наместник не реагирует. Нет, не пойдёт он на этих скитальцев.
***
            Старая Заро шьёт ловко, по памяти рук. И не ведает старая Заро, что нити её, местными за проклятья приняты. Шёпот идёт по Хармони-Гроув:
– Ведьма старая чего-то там плетёт, не иначе как нам проклятья и беды!
            А ночью, как назло, у девятилетнего Сэма живот прихватило. Озноб занялся, всё тело в плен охватил, и привиделось что-то меж явью и сном:
– Тяжко мне…как связали.
            Связали, связали…старая ведьма и связала! Шёпот по улицам ползёт змеями-гневом. Чего ждать от этой ночи и от теней? Не ведает старая Заро чего ей уже приписали. Отдаёт она в час этот зловещий, недобрый, сшитую сумку Лачи:
– Она тебе под платье. На пояс повесишь и носи там что нужное.
– Что, бабушка? – улыбается Лачи. В уме её муторно, странно. Хочется и встретить того Якова, да не хочется идти к воде. Шумно там, и ветра отговаривают:
– Своих держись, дитя!
            И потом, не знает разве Яков, где она и кто? Ежели не идёт, то она его на веревке не потащит!
– Молитву на бумагу запиши, – советует Заро, – или прядь волос, того, кто по сердцу придётся.
            Придётся ли? Думает в тихую ночь Лачи о том, кого встретила. Да не может понять чего он не идёт, не ищет её.
            А по утру посмеивается над нею Петар, в котле воду и травы разводя:
– Не спится девице?
– Не надо, как брат ты мне, в одном обозе выросли, – возражает Лачи, смущается от жара, что от котла идёт, да от пламени в глазах Петара сверкнувших.
– Я терпением не обделен, – улыбается Петар, – дождусь. Всё одно – среди скитальцев будем Жить, среди своих же и умирать. а от котла не бойся – холода идут, чтобы горло не прохватило. Пей.
            Знает этот настой Лачи. Его варили прежде и варят каждую зиму. И может быть будут варить ещё многие зимы, и в дни, что идут перед нею. тяжела жизнь скитальца, тяжела дорога его, и зимы да холод не щадят. Одно спасение – у природы взять силу, нужные травы столочь в порошок,  а иные в кипящее варево бросить как есть.
            Так и пить – перед трапезой, да после сна. Как проснётся тело, да дух ещё будет слаб, тогда и принять.
– Пью, черти, – замечают это жители Хармони-Гроув. От добровольцев, что за скитальцами следить стали, не продохнуть. Ходят в тех краях женщины – вроде бы за травами да корой, да ходят все вместе, чтоб не напали скитальцы.
            А сами выглядывают: чем заняты?
            Бегают дети. Их остерегают, дома лупят и розгами секут из тревоги одной. А дети сбегают – интересно же на скитальцев-врагов посмотреть? Когда придут они ещё в тихий Хармони-Гроув?
– Точно говорю я вам – зелье это! – и новый шёпот по стенам, по улочкам, по каждому дому идёт. Зелье, зелье. И обрастает подробностями, вроде бы бороды длинные и волосы тоже у мужчин из числа мануш, от того, что зверями они оборачиваются!
– Как волки точно! И глаза ещё такие жёлтые, – охотно добавляет каждый своё и верует в то, что сказал.
            Ничего не говорит Наместник. Не значат слова его, отмалчивается. Лихо видит он в предместье. Встало! И не идет прочь. Боже, за что караешь? Боже, защити от врага!
            А перед сном читают мануши молитву. Обращаются к небу, как будто бы смеют с ним говорить. Шепчут одинаково:
– Защити брата моего, защити друга моего, защити землю мою, защити реки мои…
            Всё-то им защити, защити! Да не слышат этого жители Хармони-Гроув, видят одно: шепчут что-то странное, точно ведь – заклятие!
            И как разрыв струны, что долго жила напряжением, вопль под утро: растерзали курицу у Кеннетов. Кто то сделал? Лиса ли? Волк? Пес? Нет, виновник ясен и всё сходится в единую точку: гнать надо мануш, нет, не так. остановить надо зло. Остановить бемпощадной добродетелью.
***
            Старая Заро всегда проповедовала в обозах прощение. Старая Заро думала, что узнала за жизнь свою горькую многие беды: били её? били. Теряла она и зубы, и кости ломала, и падал на мостовую. И грабили её. и теряла она родных, теряла страшно. Но знала ли ненависть после всего? Нет, как-то смирилась, сжилась.
            А теперь, когда расходится серый и едкий дым над предместьем, над выжженным полем, что будто бы ещё дышит, обиженное на такое варварство, знает старая Заро, что такое ненависть.
            Она сама не смогла бы сейчас ответить, как спаслась от жителей славного Хармони-Гроув. Вроде бы стары её ноги, да слепы глаза, а чутьё, что к природе близкое, повело вдруг к воде. Оттуда почуяла она дым, а прежде у реки сманило её сном. Но тут – дым… и крики.
            Знакомые крикию
            Старая Заро видела, как застрелили Петара. Он не пытался дать отпор, хотя в руках его был славный кинжал. Не так он был воспитан.
            И Ольга сгинула со своим Кхамало, не отпустила его руки и перед смертью. Слеп был Кхамало, а Ольга его и в слепоте не оставила, всюду его вела. И вот, ушли они вместе.
            И Гожо сгинул с семьёй на глазах старой Заро. И Алмас пыталась до последнего закрыть собою сестру, как наседка руки расставляла. Да не спасло от пули.
            И Лачи – её дорогая Лачи, молодая, ненапуганная жизнью, как-то странно вскрикнула, качнулась вперёд от незримого толчка и медленно вдруг осела. Тонкая струйка крови стекла по губам, как последняя капелька света.
– Жги их, чертей! Будут знать как вредить честным людям! – звучала кровавая радость, разливалась полосою проклятья. И верили жители славного Хармони-Гроув, что совершают они очищение.
            Старая Заро совсем не скрывалась, да только в дыму, что от шатров мануш поднялся, скрылась фигура скорбная, защитили её в дыму. А в слепой ярости, в запахе крови и едкого дыма, в метании страха прозревающих душ, отходящих от бешенства – никто не стал в дым вглядываться, да подсчитывать: всех ли забили?
– Отступай! Отступай! – ревело со всех сторон. И славные жители из числа добровольцев рвались прочь от пожарища, и бежали от себя, от самих теней своих.
            Кто они были? Старая Заро не знала. Ей было это едино, темно, безразлично. Зло пришло в её сердце следом за этим злом. И не было больше сторон для Заро. Не было в ней ни прощения, ни добродетели, ни понимания, один лишь вопрос стучал и бился, срывался с иссохших искусанных губ:
– За что?
            За что? Нет ответа. И не будет. Как не будет смысла, не будет скитания, не будет солнца. Не будет Лачи, не будет всех, кто шёл с обозом, кого знала старая Заро. А что же будет?
            Она пыталась заплакать, но не смогла – не было слёз в пустой душе. Умерло всё, что рыдать могло, осталось лишь то, что могло ненавидеть.
            Она пыталась завыть, но голос охрип, и не было воли, чтобы его призвать на что-то, кроме мести.
            Старая Заро знала о мести. Что-то слышала прежде, но слов, какие там нужны, не предполагала. Но отыскались они, вышли из самого мёртвого сердца, прошли до губ, отразились в дыму, утонули в нём же:
– Всё, что любила, всё, что дала тебе, Боже, я проклинаю. Как тебя самого. Не нужен ты мне. Не защитивший, не двинется в путь. Всё, что отвергала прежде, зову.
            Она звала тьму. Самую страшную, на какую была только способна. Тьму, которая должна была навсегда отделить её душу от других манушей, уже ушедших, убиенных. А ей путь туда заказан. Она в месть упала, и не хочет из неё выходить. Потому что нет ей ответа: за что?
            Тьма скользит проще, свет сдаётся, уходит. Свет любит всех, его не надо звать, он сам придёт. А тьма – нет, её впустить нужно, а то и поуговаривать. Но на ярость она откликается быстрее. Шепчет, и старая Заро понимает слова иначе. Проклятия срываются с губ её полустоном-полукриком.
            Измученная, выдаёт она роковое:
– Будь проклят Хармони-Гроув со всеми жизнями его!
            Извергнув из себя чужое, на миг желанное, слепнет от ярости старая Заро, но не успевает даже поймать ту слепоту – падает на траву уже без движения, не зная, что проклятие её поднялось до верхов, растеклось серой скорбью над славным и тихим Хармони-Гроув, напуганный, всклокоченным в эту странную ночь.
            Забудут люди Хармони-Гроув, и лишь дикие тени будут плясать – расскажут о том скитальцы, гости, туристы, но что в их словах есть правда, что ложь?
           
 
 

 

Один барон

Схождение