Дом у дороги, где высокие кедры (полная версия)

Должен сказать спасибо Мире Кузнецовой и Шабашову Петру- за критический разбор и ценную помощь, и всем остальным, читавшим черновик - за поддержку и добрые слова.

Дом у дороги, где высокие кедры

   Так бывает во сне или бреду – полное отсутствие звуков и запахов, никаких  ощущений, кроме яркой картинки перед глазами. Старый «Восход» подо мной  дернул с места так, словно был вожделенной и недоступной в свое время форсированной «Явой». Он буквально прыгнул  с обочины на серую ленту автострады, и, все сильнее ускоряясь, понесся по спирали развязки  на верхний уровень.   Пейзаж вокруг подошел бы, скорее, западным мегаполисам – многоуровневые шоссе, невиданно ровный асфальт,  высоченные дома. И – тишина,  ни единого человека вокруг, ни единой машины. Застывший, иллюзорный мир. Реальностью здесь была лишь дорога под колесами, да, пожалуй, еще я – человек в черных одеждах байкера, приникший к рулю. Странное состояние завладело мной, странное и страшное, состояние полной апатии, так резко диссонирующее с головокружительной гонкой. 

   Я почти не ворочал руль – двухколесный зверь  сам решал, куда ехать, и движение его казалось, исполнено странного, смутно осознаваемого самым краешком сознания смысла – мотоцикл знал, куда он мчится.

   Расцвеченные неоном, несмотря на солнечный день, дома вдруг прянули влево, закружились в хороводе  – это «Восход» без видимой причины резко завалился набок, и, высекая неяркие в солнечном свете фейерверки искр, пошел юзом.  Чуть склонив  голову, я с отстраненным любопытством наблюдал, как стирается об асфальт металл защиты, и моя собственная плоть.  Не было ни боли, ни страха, ни ощущения движения – одна лишь ленивая отстраненность. Серый асфальт, белые линии отбойника, мгновенные проблески синего с желтым – внезапно все слилось в сплошную разноцветную муть, и я почувствовал, что, наконец, оторвался от седла, и провалился в  беспамятство.

***

   Сознание  вернулось  резко, рывком. И вместе с ним – звуки, запахи, и способность удивляться.  Я стоял на проселочной дороге, на удивление приличной для такой глуши, а вокруг ветер шелестел в ветвях высоченных, метров под тридцать, кедров.  Дышалось легко, вольно, как в тайге, вдалеке от запахов цивилизации. Но была и сразу кольнувшая сердце странность – невзирая на белый день в бору стоял туман.  Наверху он рассеивался под ветром, но здесь, у земли, стоял плотной, почти непроницаемой для взгляда клубящейся стеной. Иногда в нем появлялись какие–то уплотнения, смутные силуэты. Ежесекундно меняющие облик, они казались игрой света и воображения,  но временами казалось, что движения фантомов осмысленны и целесообразны, как будто целая группа призраков искала в округе что-то, ведомое только им. А у изгиба дороги, сквозь молочную кисею тумана на пригорке смутно белел оштукатуренными стенами  большой дом.

   Всегда мечтал иметь свой дом. Не обязательно громадный, но  -  в два этажа. И непременно - с просторным залом, где будет стоять огромный, метра два на три, камин. И чтоб на стенах – тканые гобелены вперемешку с оружием, лосиная шкура на полу, а на ней  - деревянное кресло-качалка. И чтоб рядом с домом было озеро, и лес – как здесь.

   И я пошел к нему. А что еще оставалось делать?

   Тишина вокруг не была мертвой – шумел ветер, теньбренькала вдалеке неизвестная пичуга, и даже потрескивание хвои под ногами ласкало слух. А дом оказался пустым. Недостроенным. Законченный снаружи, внутри он представлял пустую коробку с намеками на внутренние стены и наспех уложенными досками перекрытия второго этажа. Пахло известкой и пылью, запустением. И вместе с тем – чем-то неуловимо близким, родным.

   «Если не смогу – ты достроишь» - произнес голос отца. – «А дом – он всегда дом, не прогадаешь. В крайнем случае, продашь».

   Я вздрогнул, и резко обернулся на звук. Никого. «Папа, ты ж никакого дома не строил, наоборот, всегда говорил, мол, квартира удобнее. Как так, пап?»

   Пустота ответила коротким смешком, а затем снаружи тихо захрустела хвоя под тяжелыми шагами. Звук удалялся.

   «Как так, пап? Уже  шесть лет, как тебя не стало». Мысли пронеслись в голове так быстро, что опередили даже зарождающийся страх. И, так и не родившись, он отступил. Что-то было в этом месте – то ли воздух, то ли общая атмосфера неуловимой доброжелательности – но я принял новое знание, как должное. Это место – мое. И дом – мой. И нечего бояться. «Спасибо, пап».

   Я провел рукой по шершавой стене, легонько пнул порог между комнатами.  Один из кирпичей пошатнулся под несильным  толчком, и я озадаченно покачал головой, разглядев швы кладки. Сплошной песок. Кто ж так строит…  И как только дом до сих пор выстоял.

   Последние слова, оказывается, я произнес вслух. Дом ответил неожиданно гулким эхом, а вместе с эхом пришло иррациональное знание, что здесь я не один.

-  Еще и критикует!  - голос из пустого угла заставил меня слегка вздрогнуть. – Возьми да сделай, как надобно. А хаять все горазды.

- Здравствуй… домовой? – почему то мне показалось, что именно такое название будет верным.  

- Ну, пусть будет домовой – ворчливо отозвался невидимый собеседник, судя по голосу – ехидный вредный старикашка.

- Ехидный?  Вредный? Старикашка? – Медленно и раздельно уточнил враз посуровевший домовой. Похоже, чтение мыслей здесь очень даже в ходу. Случившееся далее рационально объяснить трудно. Волна необъяснимого страха  возникла в желудке в тот же момент, как домовой произнес «Старикашка».  Где- то читал, что подобные ощущения вызывает инфразвук – мускульные спазмы, необъяснимая паника, желание бежать, очертя голову. Но одновременно со страхом, проступили и другие ощущения – мощи, способной раскатать меня в тонкий блин, и, что совсем неожиданно – еле заметный проблеск доброты и незлого лукавства. «Обратная связь» сработала незамедлительно – пелена всесокрушающей злобы мгновенно исчезла, а в голосе домового появились извиняющиеся ноты

- Да ты не дрожи… я вообще- то незлой. Ну, пошутковал…

А он и на самом деле добрый – всплыло в голове. -  Вспыльчивый просто. И одинокий.

   Знание, как и прошлый раз, пришло ниоткуда, выскочило поплавком  неизвестно из каких глубин. И, осваиваясь, я улыбнулся, посылая мыслью..?  душой...? ему в ответ: « Я понимаю. Прости, если обидел». А еще, одновременно с ответным ощущением виновато- лукавого взгляда в ответ, пришла очередная порция новых способностей -  я увидел собеседника, и едва не прыснул.

   Гриб, натуральный гриб. Белое тоненькое туловище с коротенькими ножками,  голова с гигантскими щеками, свисающими ниже подбородка,  крохотный, пуговкой, нос, и блестящая лысинка маковкой. Глаза маленькие, взгляд острый и цепкий, но добродушный.  Неказистое существо, но при этом очень обаятельное. Сразу захотелось взять на руки, и почесать… ну, погладить по спинке, что ли… Как приблудного щенка, ластящегося к ногам.

   Очевидно, моя оценка не укрылась от домового, потому, что он потупился, закраснелся, словно девица, и, явно уводя разговор в сторону от своей персоны, спросил: «А чего ты один? Встретить некому?» Я пожал плечами: « Не знаю. Я вообще не знаю, куда попал… Лес этот, туман, дом… А кто встретить то должен? Некому, наверное». И вспомнил отца.

- Я мертв? – внутренне холодея, я все же выдавил этот вопрос. Вместо ответа домовой подскочил, и пребольно ущипнул меня чуть выше колена.

-Ух!

-А мертвяки боль чувствуют? – иронично поинтересовался мой собеседник. – Ладно.

Он исчез, и через секунду крикнул со второго этажа: « Как тебя там, Витя? Лезь сюда, может высмотрим с высоты кого-нибудь»…

   Да-а, с высоты…  На четыре метра выше, максимум. И кого, интересно, он собрался высматривать? Тут я уловил плохо скрытое нетерпение нового знакомого, и, пожав плечами, поднялся по шатким сходням наверх. Подгнившие доски слегка просели под моим весом, но ломаться, похоже, не собирались. Окна на втором этаже отсутствовали, но какая – никакая отделка была,  а мусора на полу было набросано не в пример больше, чем внизу. Домовой просеменил к проему, выходящему на лес, ловко запрыгнул на подоконник и демонстративно приложил козырьком ладошку к глазам. «Смотри» - скомандовал он. – «И зови». Я вздохнул, ничего не понимая, но послушно стал рядом и принялся пялиться в лес. Как  и ожидалось – безрезультатно. Упавшая с кедра шишка не в счет. Не дятел же, в самом деле, меня встречать прилетит…

   За спиной послышался мягкий перестук вкупе с негромким скрежетом,  будто по твердой древесине водили…когтями! И звук этот с приятными ощущениями имел мало общего. Да что там, прямо скажем – вовсе не имел. Дрожь пробрала  прежде, чем я успел обернуться.

   Собака метрах в трех от нас имела все шансы на «Оскар». За лучшую роль. В ужастиках. Не сказать чтобы очень крупная, наполовину облезлая, наполовину - со свалявшейся серой шерстью, настолько грязной, что та сбилась в сосульки мерзкого вида. Но под грязной шкурой бугрились мышцы, кривые ноги были уже подогнуты для прыжка, а в пасти не помещался целый  набор клыков. Самый маленький с мизинец, между прочим. Собака облизнулась, и два толстых жгутика слюны протянулись до пола.

- Мать честная! – выдохнул я, и схватил первое, попавшееся под руку. Палка с рогаткой на конце, наверняка служившая раньше удлинителем для валика – кое- где стены были частично окрашены в приятный темно- бежевый цвет.

- Твоя? – спокойно поинтересовался домовой, и в этот момент псина прыгнула. Я едва успел вытянуть вперед импровизированный двузуб, и прижал исходящую слюной тварь к полу.

- Да помоги же! – заорал я, ничего не соображая уже от страха, и только чувствуя, как под страшным напором слабеют руки. Домовой встрепенулся, выставил ручки вперед: «Щас придержу ее, щас».

   Палки моей хватило собакоподобному монстру ровно на один укус. Она рванулась было вперед, но с размаху наткнулась на невидимую преграду, выставленную домовым. Отбежала, и  снова бросилась. Тварь не лаяла, только страшно шипела, не сводя с меня глаз. Прыжок – отброс, и на безобразной морде чудища появилась кровь. Если оно и чувствовало боль, то никак это не выдавало, а продолжало штурмовать невидимую преграду с еще большим остервенением, все сильнее разбиваясь о защиту домового. Кровавые порывы усеяли ее уже сплошь, шипение сменилось едва слышным жалобным скулежом…  И все это время монстр не сводил с меня глаз.

   Как ни страшен был он, я почувствовал нечто, похожее на жалость. А собака, осознав тщетность усилий, шатаясь, отошла на пару шагов, села и завыла. Боже, этот вой!  Внутри меня лопнул нарыв, такое было ощущение, и не своим голосом я крикнул: «Отпусти! Это… моя!»

   И бросился к окровавленному, страшному, зубастому сгустку боли и отчаяния, в ком, наконец, я разглядел новым  чувством, свою Арму.  Тупица! Собака кидалась не на меня, а ко мне! Арма, Армочка, родная моя!

   Не стесняясь, я размазывал слезы  по лицу, все крепче прижимаясь к вонючей сальной шерсти, теребил собаку, целовал и гладил уродливую окровавленную морду. Они тихо скулила и все лизала, лизала мои руки…

Девочка моя… моя Арма. Одна из тех собак, что становятся дороже любой женщины.  Полтора года на боевых, и после дембеля  восемь лет вместе. Она умерла не от старости – от рака. Умерла стремительно, за какие- то две недели. Вначале перестала бегать, затем – ходить, а потом врач, старательно  отводя глаза, сказал: «Усыпите собаку. С опухолью уже ничего нельзя сделать».

 - Арма! Девочка моя! – я гладил собаку, буквально обливал ее слезами, и с исступленной радостью наблюдал, как под моими ладонями сходит с нее  чужая шерсть, зарастают раны, выпадают уродливые клыки,  не вмещающиеся в пасти.  Под пальцами появлялась новая шерстка, шелковистая, гладкая, молодая. ЕЕ шерсть. На мокрой от крови и моих поцелуев морде исчезали страшные желваки, округлялось тело.  Арма становилась собой.

Обернувшись, я увидел, что домовой – надо бы имя спросить, неудобно – вытирает глаза рукавом.

- А ты говорил – некому встречать. – Буркнул он. – Бедная, настрадалась-то как одна.

- А почему она стала… такой? И как тебя звать, домовой? – спросил я, уже догадываясь, что услышу. Под ложечкой противно засосало. Мой собеседник вздохнул.

- Да никакой я не домовой. «Проводник» больше подойдет. Или «гид». А имени у меня здесь нет. Не заслужил еще.  – Он грустно поджал губы, посмурнел взглядом. – А собака… любила она тебя,  парень, да и сейчас… Ты ж поленился тогда сразу к ветеринару пойти, а ведь можно было ее отстоять, если б вовремя укол сделал. Бросил ты ее, как ни крути. Жалеть то жалел, а надо было делом любовь доказывать. Так и ушла сюда она, брошенная. Вот и прикинь – одна, не нужная никому, тебя дожидалась. Без надежды ждала. Тут, парень, в одиночестве еще не таким станешь.  Самая страшная участь на Пороге – одному остаться.

Под ложечкой противно засосало. Я опустил голову, чувствуя, как пылают щеки, прижался к собаке.

«Верно, все верно. Ты простила.  А я прощу– сам себя?»

Арма лизнула меня в губы, заскулила тихонько, заерзала увесистым крупом по доскам. «Жаль, собаки не говорят». -  Я вопросительно посмотрел на гида. – Или все-таки говорят? Здесь?»

 - Не говорят - Улыбнулся проводник. – А разве надо?

Он подошел и ласково тронул меня за плечо. «А ты молодец. Не забыл повиниться перед животиной. Считай, первое испытание прошел. Теперь мысли твои читать не стану».

- Испытание? – удивляться я устал. «Поздравляем, вы заработали пять баллов личной кармы». Впечатление, что попал в компьютерную игрушку, стало до неприязни стойким. Только ни в одной игрушке не было такого реального ощущения бездны под ногами, и понимания, что оступись я хоть на йоту -  рестарта не будет.  Последнюю мысль я озвучил, и умоляюще посмотрел на проводника, но Гид  - так я решил его звать теперь, тему не поддержал. Он мотнул головой в сторону окна, и состроил хитрую физиономию.

- А что, есть определенная аналогия.  Только не надейся, что все тебе разжую, и в рот готовеньким  положу. Ты с соседями-то думаешь знакомиться?

Меня как пружиной подбросило. Дом же как перст, один стоял. Я рывком высунулся в проем,  рискуя выпасть, и разинул рот. Жилище  обзавелось  двором и невысоким штакетником вокруг. А совсем рядом с моей оградой наличествовала другая – на украинский манер плетеная из лозы, и даже горшки на плетне словно сошли со старых фильмов. А еще … еще увидел маленький домик, нефигурально утопающий в цветах, и женщину на крылечке. Я помахал рукой, и кубарем скатился вниз.

- Привет, соседка.

- Привет, сосед.

А она оказалась моложе, чем показалась вначале, лет под двадцать пять – двадцать восемь.  Миловидная,  стройная, с толстой пушистой косой, перекинутой на грудь.

- Ты б хоть во дворе прибрал. – С улыбкой, но слегка ворчливо, сказала она. – Смотреть неприятно. Неужели самому нравится?

Я растерянно оглянулся. И, правда – битые кирпичи, рассыпанная штукатурка, обрезки труб – полная иллюстрация на тему «Ремонт в разгаре».

- Не обязательно руками. – Шепнул на ухо ставший невидимым Гид. – Д у м а й.

Я послушно закрыл глаза, представляя ухоженный двор. Думать оказалось неожиданно трудно – я будто грудью раздвигал тяжелую болотную жижу, отыскивая в голове нужные образы. А когда открыл глаза, то первым желанием стало их протереть: двор был чист и частью благоустроен – вдоль штакета тянулась взрыхленная полоса земли, украшенная горками декоративного бута и цветной гальки. Появилось несколько клумб с дельфиниумами и какими-то  неизвестными мне цветочками, необычной розово-сиреневой расцветки. Очень мило.

Вспомнив о песчаном растворе, едва держащем кирпичи, я коснулся пальцем стены, и едва не отдернул руку. Под моим прикосновением по швам кладки паутиной разбежалась серая глянцевитость  хорошего раствора. Это что же получается? Только захотеть?  Ну ладно, дом-то я отделаю, а дальше? Одному, как сыч, в нем сидеть? Я вспомнил отца. Ну, не были мы с ним особо близки при жизни, не сложилось. Да и потом… «Папа, ты придешь?» - мысленно спросил я, невольно напрягаясь. Ответом была тишина.  Я сглотнул горькую слюну. Гид обнял меня за плечи.

- Не все так просто. – Шепнул он. – Заслужить надо. Делом заслужить.

Я почувствовал, как под руками проводника тело потеряло вес, а заодно и видимость. «Пошли, покажу» - едва слышно прошелестел в ушах его голос. И мы взлетели.

Это была долгая экскурсия, печальная и страшная. С высоты нашего полета Порог казался мозаикой – гигантский мир, разбитый на множество мелких кусочков. Кедровый бор оказался лишь фрагментом, крохотной частичкой пространства, где преобладали оттенки, увы, мрачных тонов. Мы летели над городскими кварталами, пародирующими земные – те же серые панельные коробки, грязь на улицах и гомон толпы. Я видел хорошо одетых людей, стоящих в грязи на коленях, и просящих, как о милостыне, внимания прохожих. Видел, как исступленно швырял в пыль золото и драгоценные камни пожилой благообразный человек.

- Он был богат… там. – Печальным голосом говорил проводник. – Но богатство его нажито кровью. И здесь у него есть все, а нужно всего лишь прощение. Смотри внимательно, Витя.

Лица многих закрывали маски. Самые разные – от ярких карнавальных, щедро украшенных мишурой, до простых тряпок, закрывающих лицо.

- Это одиночество, Витя.  Вспомни  собаку.  Она не заслужила одиночества,  но ты единственный, кто был ей нужен, кого ждала.  Ждала и менялась. Внешность здесь – отражение души. Здесь не в почете зеркала, ибо каждый видит других, какие они на самом деле. Злость, зависть, отчаяние, корысть, гордыня – все на лицах.

Я рывком вскинул руки к голове, провел пальцами по лбу, щекам, подбородку – и тихо заскулил. Это не мое лицо! Тяжелый угрюмый подбородок,  острые скулы, массивные надбровья. Гид молча переждал истерику. Когда руки, наконец, перестали трястись, а дыхание выровнялось, я спросил с надеждой, вспомнив девушку возле дома. «А красивые?»

- Красивые – редки. Очень редки. Повезло тебе с соседкой.

Мы летели дальше – над пустыней, где толпы людей руками рыли колодцы, над заснеженными пиками гор, усеянными кособокими хилыми домишками, над черным  океаном, по которому плыли полусгнившие остовы кораблей. И повсюду стоял непрекращающийся, разрывающий душу, не крик – стон. Редкие места с чистой аурой покоя только подчеркивали застарелую атмосферу страдания и боли.

 Меня трясло. Особенно запомнилась женщина на берегу, совершенно обнаженная, только на голове была намотана рванина, закрывающая лицо. Окровавленными руками она разрывала гальку, и, причитая, хоронила в мелкой могиле что-то маленькое, замотанное в тряпье. Засыпала яму, и через минуту начинала отрывать ее снова. Приглядевшись, я узнал в свертке ребенка.

- Расплата за аборт? 

- За убийство. – Серьезно поправил меня Гид. – Здесь все называют своими именами. 

- Это ад. – Сказал я уверенно.

- Нет. – Мой спутник покачал головой. – Свой ад каждый носит с собой. Здесь есть и котлы с маслом, и геенна – для тех, кто в это верил. Но даже в кипящем масле варится не так страшно, если ты не один. А есть и места, вроде твоего леса, ты видел. Здесь все есть – каждому, по делам его.

- Мне плохо. – Пожаловался я Гиду. – Хочется кричать. Страшно, провожатый.  Это как ток, все идет через меня – отчаяние, злоба, боль… Пожалуйста, давай вернемся.

Вожатый сжал мою руку крепче. «Это еще не страшно. Страшно, когда это происходит с тобой».

- Нет святых, Гид, нету их! Мы все не ангелы. Я не знаю, не знаю! – заорал я. – Все так или иначе лгут, завидуют, воруют…

- Исцеляют больных, помогают страждущим, любят, наконец. – В тон продолжил он. – Все в ваших руках, Витя. Все в вас самих.

- Отпусти меня!

Он не сделал не единого движения, но в глазах вдруг помутнело, закружилась голова – и все стало, как было. Лес, дом, покой. И девушка у соседней ограды, глядящая на меня с состраданием. Гид потянул меня за рукав: «Иди со мной».

Пока нас не было, дом обзавелся слуховым окном на крыше. Через него мы вылезли на самый верх, и в изнеможении я повалился на холодную черепицу.

- Я ведь совсем не святой, Гид. – Сказал я тихонько. – Что меня ждет?

Он улыбнулся, печально и мудро. «Святые вообще редкость» - задумчиво сказал он, и потянул меня к краю крыши. – «Я только показал тебе, что может быть. А дальше думай сам. Смотри». Он протянул руку вниз, и когда я наклонился над краем, неожиданно сильно толкнул.

Я взмахнул руками, и, потеряв опору, полетел вниз, прямо на асфальтированную полоску опоясывающую дом. И вместе с чувством полета пришло прозрение и облегчение.

- Я понял, ангел! – Успел крикнуть я. – Все в нас самих! Спа…

И наступила тьма.

Возвращение в сознание ничего хорошего не сулило. Во всем теле, казалось, не осталось места, где не поселилась бы боль. Озноб и жара одновременно, и страшно было раскрыть глаза.

- В четвертую его.

Я почувствовал, как перетягивают мое тело на что-то твердое и холодное.  Женский голос произнес: «Он приходит в себя». И, внутренне собравшись, я открыл глаза и встретился взглядом с человеком возле каталки. Лицо было закрыто зеленой маской, но взгляд остался тем - же – усталым и добрым, с едва заметным лукавым прищуром.

- Ангел. – Прошептал я. – Спасибо.

Вокруг глаз врача разбежались веселые морщинки.

- Да рановато мне в ангелы, на земле еще дел невпроворот. – Неожиданно густым басом сказал он. – А ты везунчик, катарсис пережил. Две минуты без сердцебиения. Ну, теперь жить будешь. Везите. Из шестой готов пациент?

Это он сказал уже медсестре, и, получив ответный кивок, скомандовал: «Везите», отвернулся, уже забыв про меня.

А в палате меня уже ждали. Господи, сколько народу! Помимо моих, шикая друг на друга, собрались друзья,  все семейство жены – тесть с тещей, и три ее брата. Тумбочка возле кровати была буквально погребена под ворохом пакетов, оба подоконника занимали цветы. Я переводил взгляд с лица на лицо, пока они наперебой пытались задать один и тот же вопрос, и едва сдерживал навернувшиеся слезы.  Как я их не ценил! А скольких уже успел оттолкнуть!

Спасибо, ангел. Ты показал причину и следствие, и дал шанс кое-что исправить. Я усвою урок.

- Как ты? – пробился сквозь покаянные мысли голос жены.

- Лучше всех!  - я пошевелил рукой, пытаясь показать большой палец. – Спасибо. Спасибо, что пришли.

Было очень неловко, что слезы ручьями катятся по щекам, но я ничего не мог с собой сделать.

 - Спасибо. – Повторил я, и добавил. –  Я чуть не потерял вас.

Сознание плыло, скатывалось в сон. Очень хотелось свернуться в клубок, поджав колени к груди, и забыться. 

Говорят, побывав на пороге смерти, люди часто меняются. Я не стал исключением.

Будем жить, пронеслось в голове. А когда придет время, я шагну на Порог без страха. Я дострою тот дом у дороги, где высокие кедры. Вечерами я стану зажигать в окнах свечи, чтобы все, кто был мне дорог, увидели огонь сквозь туман равнодушия, и пришли. И когда они соберутся в каминном зале – полутемном, протопленном, уютном, я выйду к ним, и скажу…

Мысль оборвалась, словно ножом отрезанная. «Я вас люблю?», «Простите?» Нет, не подходит.  Голова после наркоза тяжелая - тяжелая, мысли ленивые, сонные. Я вздохнул.

Надеюсь, найду, что сказать.

Время еще есть. Да, мы не святые, скорее наоборот – жадноватые, завистливые… люди, в общем. Но, черт возьми, не так уж и сложно хотя бы попытаться вырвать из себя кусочек злобы, зависти, равнодушия – и стать чуть-чуть лучше. Я попробую.

И, может быть, тогда, на Пороге, меня встретит не только собака?