Дизайнер

Осень всегда подкрадывается незаметно. Но, однажды просыпаешься и видишь - вот она. Ползла-ползла и приползла. И вот уже поблекли краски неба, исчезли светлые барашки облаков, выставили свои корявые лапы деревья. Без листьев они напоминают японскую живопись. Природа – главный художник, - меняет замысел. Беднеет, или просто меняется её палитра, от того, наверное, что усталость уже скопилась в ней. И наступает тишина. Осенняя, такая особенная...  как покой в душе.
   Лежу и думаю себе о том о сём. Например, о погоде в средней полосе. Вот погода - короткий день, беспросветная зима. Еще о том, что надо бы завтра переделать кучу дел и всё успеть. За окном хлопает дверца, слышен невнятный разговор, какая-то ругань. Лает пес, свет фар задевает край дома и отворачивается. Теперь он выстилает дорогу. На мгновение удается разглядеть машину – кажется милицейская. Забрали кого-то. Кого? Зачем? Осенью все разъезжаются и хулиганить, вроде бы, не кому. А там, кто знает. Тикают часы, я зеваю. Зевок успокаивает, отодвигает потревоженные мысли. Так и засыпаю, объятая осенней тишиной и идеей завтрашнего дня.
   Утром встаю затемно, толкаю тележку. Изо рта парок - «дышки», как говорят в деревне. Под ногами листва, мелкие сучья, невдалеке кусты. За кустами дорога – длинная асфальтированная полоса. Одним концом упирается в лес, настоящий, почти дремучий, дальше крутой поворот и уходит на маленький полустанок. В лесу растут грибы, живут зайцы, ёжики и, может быть даже, какой-нибудь крупный зверь. Например, лось.
   По дороге одинокая фигурка. Короткое пальто, чёрные брюки, сбоку сумка на колесиках. Полинка.
   - Привет, трудишься?
   - Тружусь, - и вываливаю из тележки листья на компостную кучу. Куча за забором, как раз вдоль дороги.
   - Слыхала? Говорят, женщину на станции убили. Зарезали.
   - Ох…
   - Живем как на мине, - и, отставив коляску, поправляет платок.
   - И кто?
   - А кто ж знает. Говорят - Лешку забрали.
   - Забрали, - догадываюсь я. Вон там и забрали, - киваю через плечо. – Вчера вечером.
   - Боюсь я его, - тревожится Полинка, - убить - может и не убьет, а обворует подчистую. Прошлой осенью, на бугре все дома прошли. Говорят, даже стулья вынесли.
   - Стулья-то зачем?
   - Сидеть! Зачем же ещё? У него в избе топчан, да старый телевизор. И тот краденный. У босяков всегда так. А раньше орел был, Леха-то. Все песни пел, да девок катал. На мотоцикле. Помнишь?
   - Слышала, вроде. Катал и матерился. Ни слова без мата. Из родни - только бабка.
   - Дааа.. а потом посадили его, только вышел и опять. Два раза сажали.
   - За что?
   - Говорят - так. Дружки воровали, а он рядом стоял.
   - Врут, небось.
   - Может и врут. А как последний раз вышел, так и запил. Вот, до сих пор и пьёт. Ходит по дороге страшный, опухший. Почернел весь, и всё высматривает - чего б украсть. Ну, пошла я. Чеснок-то посадила?
   - Рано еще…


   Вода в пруду по-осеннему холодная, темная и вовсе не прозрачная. Ещё листья с соседних яблонь, ветки, всякая шелуха. Рыбы ушли на глубину, лишь изредка мелькнет красно-белая спинка. Мелькнет, что бы тут же забиться под кувшинки. Вот еще забота: выловить, пересадить в баки, отвести в город. Придется пруд спускать. А копать когда? Эх… и берусь за лопату.
   - Помочь?
   Прозвучало у калитки. Голос хриплый, тяжелый. Кто там еще? Вскинулся, залаял пёс, рванулся к забору, встал на задние лапы. За калиткой тёмный силуэт.
   – Ну, ну! Чего ругаешься.
   «Силуэт» держится за прутья, голова без шапки, волосы на глаза. Он… лёгок на помине. Поперхнувшись, кашляю в кулак.
   - Не надо.
   - Давай помогу, надорвешься ведь.
   Не поворачиваясь, застываю с лопатой. Вон как лает пес, с визгом и надрывом. Зверя не обманешь, чует, кто перед ним.
   - Не надо, - а сама думаю: - или пустить…
   - Тамара, умираю, глоточек, а? - и держится за сердце. Вот  все  они  так  и умирают, еще бы - столько пить. Откуда знает, что я Тамара? Никогда с ним даже не разговаривала, не глядела, проходила мимо. Ткнув лопату в землю, делаю шаги. Иду и думаю: зря всё это. «Еще ни одно хорошее дело не оставалось безнаказанным». Чья-то мысль. А моя совсем другая: вдруг и впрямь помрет.
   - Подожди, пса только привяжу.
   Наливаю в стопку, из кастрюли кусок мяса, всё на тарелку и иду обратно. По пути останавливаюсь, треплю пса за шею, – смотри, если что, рви ошейник. Нет, выныривай из него. Умеешь, умеешь, я знаю. - Пес прыгает, извивается, хочет поцеловать, допрыгнув до лица, из ошейника готов вынырнуть тут же, и сразу бросится на кого угодно, хоть на всех сразу. Тарелка у самого пёсьего носа, отвернулся, мясо проигнорировал. Нет, каков, а? Умница, предан до самоотречения.
   Сквозь прутья тарелка не лезет, если наклонить, упадет кусок. Просовываю стопку. Ловит трясущейся рукой, медленно, запрокинув голову, выцеживает, затихает, прислушивается.
   - Возьми так, пальцами, - и подтягиваю тарелку.
   - Не над... Не ем я. - Отворачивается.
   - Почему?
   - Отвык уже. Чего боишься? Давай помогу, - и, шумно выдыхая, кивает на грядки.
   Сам за прутьями - как за решеткой: грязная, трепанная куртка, линялые штаны, ноги в каких-то опорках.
   - Уже отпустили?
   - Угу. Пианино обкатали и отпустили.
   - Какое пианино?
   - Отпечатки с пальцев. Кожа стареет, вот и обкатывают каждые десять лет. Я у них давний клиент, чуть что, сразу за мной.
   - А ты… а кто убил, не ты?
   - Я?!
   Обхватил прутья, приблизил лицо.
   – Запомни: я вор, а не убийца. И всем скажи. Мне, когда показали фотографию той… ну, которую зарезали, так чуть плохо не стало. Чуть не вырвало. Дым есть? - и подносит два пальца ко рту, изображая курение. - Если не в падлу, налей еще. Видишь, трясёт.
   - Вижу.


   Если не убрать листья и не перекопать грядки на зиму, все букашки и сорняки так и останутся, уснут до временя; а весной полезут, попрут как ненормальные и всё задушат. Соседка Нина так и говорит: «Попрут, как на буфет вокзальный». Наверное, раньше работала в буфете. Нет, надо копать. Вздыхаю: - пойдем, что ли…
   Поплевав на ладони, начинает ходко и грамотно. Лопата, с размаху входит в грунт, затем он её поддевает и переворачивает. Ком шлепается об землю. Именно так и надо под осень – валками и не рыхлить. Я тоже берусь за черенок, иду навстречу. Видя как я копаю, убыстряет темп, но, вскоре, потихоньку начинает сдавать: дышит тяжело, лицо покрывается испариной - вот они, пьянки. Распахивает куртку, идет к пруду. Встав на колени, опускает голову к воде, вытягивает губы.
   - Ты что?
   - Пить.
   - С ума сошел?
   - А что, чистая же.
   - Стой! - заскакиваю в дом, черпаю ковшиком из ведра, возвращаюсь, протягиваю: - на! Он пьет долго и жадно. Утирается рукавом.
   – Покурим?
   - Давай.
   Пес на земле и напряженно вглядывается в нашу сторону. Морда на лапах, уши торчком, поводок - концом на березе. Невдалеке спиленный клен – гора круглых чурбаков.
   - Еще нальешь – переколю.
   - Может денег?
   - Не надо. Все равно оберут.
   - Кто?
   - Дружки.
   - А ты, что ж?
   - А я… я когда напьюсь – всё раздаю, да и не напьюсь - тоже.
   - Интересно. Добрый, что ли?
   - Дурной.
   Покурив, опять идем копать.


   Вообще-то я могла бы и отдохнуть. Вот тебе работник, вот ему работа, чего надрываться?
   Соседка Нина так и делает. То есть ничего не делает сама. Летом можно наблюдать картину: посреди огорода кресло, в кресле Нина. На Нине длинное желтое платье в крупный черный горох, на голове соломенная шляпа, на животе, по ткани огромная черная бабочка. Кажется, что Нина - сама бабочка. Руки в стороны,   плавают  по  воздуху, в правой - тонкая сигарета, в левой - телефон. Поля огромной шляпы - в профиль как усы и качаются над  головой. Беспокойная человеческая бабочка. Рядом, в земле вяло копошатся домочадцы.
   - Ну, чего скисли? Копай веселей! Глядишь, вечером шашлычок организуем, а? То-то.
   Звонит телефон, Нина томно прикрывает веки. – Алле... Что? Ну и что? А вот ты скажи ей - когда она сделает мне план, тогда и будет ей медаль. Всё.
   Нет. Все-таки, наверное не в буфете. Слишком вальяжно. Значительно. Где-нибудь руководит, а сейчас просто устала. Что ж, имеет право.
   Нажимает кнопку, манерно затягивается сигаретой, стряхивает пепел. – Учи их дур…


   Все же я так не могу. У  меня только личным примером, как в строй отряде, в дни моей юности. И вновь налегаю на лопату. Кажется, Леха выдохся.
   - Перекур?
   - Обед. - И иду ставить борщ на плиту.
   - Неее… я не буду.
   - Не будешь есть – я обижусь. И всё.
   Сидит как-то боком, глаза вниз, осторожно втягивает горячую жижу. Ясно – стесняется.
   - Подуй.
   - Нормально, пойдет.
   Странное дело. Вот мы рядом, а от него не пахнет. То есть запах есть, но не тот, что у бомжей, а совсем другой. Запах… запустелости, что ли. Запах мужчины, которого не любят.
   - Ну, поел?
   - Первый раз за шесть дней. Спасибо, - и потянулся за сигаретой. Чиркнул спичкой, окутался дымом. А я думаю: чем же он питается вообще?
   - Сам-то готовишь?
   - Я?! Ну ты… скажешь тоже.
   Значит – хлебом и водой. Как в тюрьме. Ясно. Однажды, знакомые рассказали, как подобрали и привели в дом замерзшего, голодного паренька. Накормили, дали чистую одежду. Утром ушли на работу, паренька оставили дома. Вечером вернулись - квартира пуста. Паренек позвал дружков, вместе они всё и вынесли. Доброту человеческую они приняли за слабость. Выходит, у них так: кто слабый – добить. Как у зверей в природе. Встаю, иду в дом, выношу икону, ту самую, что недавно вышила.
   - Смотри. Я вышила. Нравится?
   - Нормально
   - Знаешь, кто это?
   - Знаю. Матронушка.
   Он знает кто такая Матронушка! Вот ведь, пошли воры...
   - Откуда знаешь?
   - Читал в книжке. У бабки этих книжек целый шкаф, там и фотография. Еще ее спросили, почему крестик не носит, а она сказала, что крест на груди у неё, под кожей, что ли. И еще говорила – когда умру, мол, приходите все на могилку, буду помогать вам. Так?
   - … Ну, так, так. Помогать, именно. И что, просишь её помогать?
   - Мне-то? Чем поможет, бутылку что ли пришлет? Ха! Скажешь тоже. Вор я, ни дня не работал, или не знаешь? Мне уже никто не поможет… Тебя не обворую, не бойся, - и смотрит в сторону, куда-то на кусты. Тычет пальцем.
   – А это что у тебя?
   - Спирея. Многолетник.
   – Не знаю такого. У меня малина по забору и всё. - Помолчав, вновь закуривает. - Вон сапоги, - и смотрит под стол себе на ноги. – Зима скоро. Но ты не думай, я так зашел. Просто. Скучно дома сидеть, телевизор надоел, вот и зашел. Налила – спасибо. А так - больше ничего. Темнеет, пойду я.
   - Подожди. – Иду в дом, достаю из шкафа новую куртку. Кому-то брала, да велика оказалась. Так и провисела год. Отдать, что ли…
   - Тебе.
   Он вытягивает шею, как страус и замирает. Потом сгрёбает подарок подмышку и торопится к калитке.
   - Приходи завтра, докопаем, расскажу тебе про Спирею. Вон кусты, видишь? Не там посадила. Может, пересадим. Посоветуемся - куда. Будешь дизайнером. Будешь? Он поворачивается.
   - Дизайнером? Ну ты даешь…
   И уходит.
   Идет глядя под ноги, что-то ворча себе под нос, покачивая головой. Пес долго и напряженно вглядывается в удаляющуюся линялую спину. Перебирает лапами, ложится на землю. Тихонько ворчит.
   Сумерки. Где-то за полем громыхают колёса на стыках одноколейки. Раз в четыре часа, мимо крохотного полустанка, пройдет товарняк, мигнет фонарями, скроется за поворотом. Сколько сельского народа погибло под его колёсами - никто не считал. Сбились со счета. Кто на велосипеде, кто на мотоцикле, кто пеший, но все по пьяному делу. Деревня.


   Перед сном, как всегда – мысли: вот, значит, взялась воспитывать заблудшего. Или не взялась. Само получилось? Наверное, так и есть: само. Что-то у меня последнее время всё получается само. Ладно. А сапоги, все же ему куплю, простенькие, лишь бы тёплые, иначе замерзнет. - Как думаешь, замерзнет? - Поворачиваюсь к псу. Уловив в интонации вопрос, пес вскидывает уши, лупит хвостом, нервно зевает и тихонько скулит, наверное, от досады на себя, такого молчуна. Какие мысли в его ушастой голове? Говорят, мыслей нет, только инстинкты. Пусть. Пусть инстинкты, но и они лучше многих наших мыслей.


   Чуть свет, я уже на ближайшем рынке, высматриваю обувь. Кажется, вон те подойдут. Плотная подошва, синий верх, внутри всё мягкое, похоже, не промокнут. Цена? Плевать. Всё же он человек, а не бездомная собака, и вообще: отсутствие счастья - вредно для здоровья. Вот и пусть радуется.
   Ожидаю его прихода. Вновь тень за калиткой. Пес лает, но уже не так, как вчера – без визга и надрыва.
   - Давай, что ли, колун…
   Пока бухает топор, жарю котлеты. У Лехи очередной перекур. - Чего смотришь, не нравлюсь? - Прячет ноги под скамейку, затягивается сигаретой, поправляет волосы. Волосы лежат как-то по-другому. Причесался, что ли.
   - Куртку, чего не надел, жалко?
   - Жалко у пчёлки. Не дрова же в ней рубить. Одену… потом.
   - Когда потом?
   Леха смотрит на куст.
   - Спирея, говоришь? Моя тоже цветы всё сажала. Любила цветы, Катька-то…
   - Умерла, что ли?
   - Зачем умерла, жива. Это я умер. Для неё. Эх, я дурааак… - и, неожиданно хлопает себя по лбу кулаком. Звучит как шлепок в тесто. Пес вскидывает уши. - Жил себе - не тужил, да где? В коттедже! Не веришь? Правду говорю. Бывало скажет: « Ничего от тебя не надо, ни денег, ни вещей. Не пей, только». Любила меня до трясучки.
   - Ну, а ты?
   - Я… я всё подарок хотел ей сделать, а как сделаешь, если не работаю, деньги откуда?
   - Так пошел бы, заработал.
   - Зарабооотал… Легко говорить, я уже после срока был, не очень-то разбежишься, да и кто ж возьмет? И она… говорю – не пускала. Вот и пошел на дело, а хату менты пасли, только сунулись, нас и повязали. Так и загремел по-второму. Вышел – а там дружки. Завертелось.
   Складно у него получается: коттедж, цветы, работать не надо - врет, наверное, а если и врет, то понятно, почему. Ложь – это не отсутствие правды, это другая правда, и правда Лехи заключается в том, что ему паршиво, а хочется нормальной жизни, хотя бы в мечтах. В представлениях. Это есть его истина. Чего нет – в том и истина. Всё просто. Или не врет?
   - А Спирею я бы пересадил, все же. Вооон туда, - и тычет пальцем в маленький оазис у парника.
   Самое интересное, что и я думала о том же. Ничего себе – «дизайнер»… и вновь: удаляющаяся линялая спина, подмышкой новые сапоги, ворчание пса, сумерки. А я иду спать. Завтра все. Завтра.


   - Тамарааааааааа… спишь, что ли?
   Голос чей-то. Кажется – Полинка.
   - Чего кричишь?
   - На станции-то опять труп! Кто-то подлез под товарный, сапоги только торчат, уж не из наших ли?
   Господи… опять. «Кто-то подлез» Кто? Километр – как сто метров. Не расстояние. Несусь со всех ног.
   Короткая платформа. Вагоны, цистерны, бетонные столбы. Несмотря на раннее утро, уже собрались люди. Сбились в стайку, перешептываются. Внизу, на рельсах чьи-то ноги, прикрытые рогожей. Кровь. Туловище под составом, торчат только сапоги. Так и есть - подлез под вагон, что бы не обходить. Что-то знакомое. Синий верх, толстая подошва. Сердце колотит так, что кажется, сейчас выбьет грудную клетку. Что же это... Рюмка, мясо, Матронушка, Спирея, Катька - всё пронеслось, сжалось в комок.
   К чему все было, а? За что ему… а виски-то как давит… в глазах муть, Господи! А эта его… Катька - любила. Говорят: «любовь зла, полюбишь козла». Не так. Любовь подвластна вариантам. Можно полюбить и козла, только, через какое-то время поймешь, что объект твоей любви – козёл. Нет, не козел он был. Вор, но не козёл. Что он видел в последний момент? Чугунное колесо. Вот тронулось, медленно покатилось, вот сейчас… А думал о чем? Тут и думать не надо. На краю могилы понимаешь всё…


   - Эй, - кто-то трогает за плечо. Осторожно, но настойчиво, - эй! - поворачиваюсь, и… перед глазами возникают: лохматая голова, «моя» новая куртка, пониже сапоги. Драные и разбитые. Толчок в грудь, жар и сразу мелкий озноб.
   - Ты?! А как же… - смотрю в проем. – Это… кто?
   - Колька немой. - Леха стоит чуть сгорбившись, руки в карманах, взгляд в никуда. Потом переводит его вниз. На рельсы. - У него на ногах совсем ничего, вот и отдал ему сапоги. Вчера. Я пить не стал, а он всю бутылку высосал. Мало. Полез под вагон, что б напрямки, в магазин успеть хотел, добавить. – Помолчав, насупливается. Вскидывает глаза, натыкается на мои, пустые и обессиленные. - Ну не всем, не всем раздаю. Ему вот, отдал, босой же он… не обидишься? Водит рукой по новой куртке, ковыряет пуговицу. Нелепое, изломанное тело вытаскивают из-под вагона, кладут на носилки. Вместе отворачиваемся. По щекам чиркает оранжевый проблеск маячка «скорой». Где-то рядом чирикают воробьи. Улететь бы с ними куда-нибудь, хотя… куда они могут улететь.
   - Ладно. Чего теперь. - Вздохнув, Леха касается моей руки своей, шершавой как фанера. - Пойдем, что ли, пересадим, спирею-то, сама говорила - дизайнер...