Черчилль

«И придёт Мессия и возьмет на себя наши немощи и понесет наши болезни».

Пророк Исаия.

 

 

Похороны милиционера очень напоминают, а по пафосности даже и перекрывают похороны какого-нибудь криминального авторитета. Особенно такого милиционера, каким был старший лейтенант Ефим Назарович Чечель. В народе он был прозван Черчиллем. И вовсе не за сходство с бывшего и давно почившего премьер-министра Великобритании фамилией, и не за огромный живот, лысый череп и двойной подбородок. Он даже не курил сигар и не любил Армянский коньяк. Просто он был мудр. Свидетельством тому были его погоны. В пятьдесят шесть лет, с дипломом Высшей школы милиции и быть старшим лейтенантом! Непосвященному тут же приходила мысль о слабоумном бездаре, беспросветном неудачнике или горьком пьянице, а может и все вместе. Непосвященному...

 

 

Ефим Назарыч на своем веку повидал семерых полковников, что командовали его городским отделением. Один пошел на повышение, двоих перевели на другие, похожие на прежние, места, во избежание применения к ним мер процессуального характера, трое таки сидят по сей день, а один помер от инсульта в каком-то крышуемом им, а может и принадлежавшем ему борделе. Из этой невеселой статистики Черчилль сделал единственно верный вывод: хочешь владеть городом, жить в достатке и помереть тихой и своей смертью - не высовывайся выше трех маленьких золотых звездочек с одной красной полоской на погонах. Этой, в общем-то, несложной триединой дефиниции он и держался всю свою честную службу. Он сжимал в одном кулаке весь город, все его притоны, бордели, магазины, рестораны, строительные конторы и прочее, в другом - добрую долю от прибыли с них (показатели преступности, кстати, неумолимо приближались к нулю). Жил он в трехэтажном, с бассейнами и соляриями, и даже одной морозостойкой пальмой, коттедже, что и на Беверли Хиллз не стыдно было бы поставить (записанном, конечно, на Харьковскую сестру); на работу ездил он на ржавой «копейке», а в гараже дома ждали хозяина: Хаммер, оформленный на любимого племянника-олигофрена, БМВ, выписанный на вроде верную, но страшно бестолковую жену и уютненький розовый Рено - на ласковую, но одинокую, с прижитым где-то внуком, дочку. Содержать в надлежащем состоянии подобное хозяйство было хлопотно, почему и все частные предприниматели города, будто в каком-то едином порыве, добровольно, вдруг стали членами благотворительного фонда по благоустройству родного города, который (фонд, в смысле), как раз, и курировал, по юридическим аспектам, мой, ныне почивший герой. Деньги (не облагаемые, кроме всего прочего, федеральным налогом) переводились фирмами в этот фонд, а после «закатывались» в асфальт). Да мало ли схем, как постирать деньги? Рассказ не об этом.

 

 

С третьим вот постулатом (помереть своей смертью) вышла у Черчилля загвоздка. Умер-то мой старший лейтенант при обстоятельствах весьма странных, если не сказать - загадочных. Конечно, преставился человек сам или убили его насильно, помирает он, понятно-таки, смертью своей собственной, а какой же еще. В общем, тело его нашли какие-то грибники в лесу за городом. Сели они под большой старой сосной закусить, разложили бутерброды с уже сильно подтаявшим к обеду сыром, недоваренные яйца, соль, достали поллитру, только открыли, разлили, как сверху, будто с неба, упала прямо на их нехитрый стол милицейская фуражка Черчилля. И упала-то как-то так ловко, что накрыла собою и бутылку, и обе, неопорожненные еще, эмалированные кружки, будто старший мой лейтенант и после смерти старался исправно нести свою службу (а может и своей доли таким способом потребовал). В общем, подняли грибники, в напуганном недоумении своем головы свои, а на сосне той, метрах так в семи от земли, верхом на толстом суку, свесив безвольными плетьми руки и ноги свои и объяв сук необъятным своим животом, почивал, словно подогретое на шпажке сало, Ефим Назарович Чечель. По всему можно было догадаться, он был... немного неживой (как шутят в Одессе). Фуражка эта была тем более примечательна, что весь остальной его образ представлял, как бы это сказать... в общем, кроме православного золотого нательного креста на золотой же цепочке на нем не было... ничего.

 

 

Факт необычного месторасположения трупа был деликатно утаён от прессы и молвы. Грибников пугнули так, что они, кажется, и вовсе дар речи утратили, а газетчикам подкинули версию смерти при исполнении, от служебного переусердия. Сгорел, так сказать, на работе, охраняя покой мирных граждан. Похороны прошли пышно и помпезно, с отпеванием в загородной церкви (как это теперь модно), затем, панихида в городской управе. Были и мэр со свитой лизунов, и кто-то даже из областной администрации, прикатил еще и какой-то полуизвестный актер полупопулярного сериала. Городские бизнесмены пришли в полном составе – настолько нежданно-радостной оказалась для них весть о кончине этого, по их непредвзятому мнению, ненасытного упыря. Власти же городские скорбели совершенно искренне о своем кормильце. «Как жить-то теперь» - сквозило в каждой поминальной речи. На могиле, участок для которой был выкуплен (правильнее говоря, приватизирован) у церкви мудрым и дальновидным Черчиллем еще лет двадцать назад, пока поставили гранитный обелиск с выгравированном на нем именем покойного, датами рождения и смерти и двусмысленной со всех сторон эпитафией штатного уездного филолога - «Как много нашего ушло с тобой. Как много твоего осталось с нами», но уже заказали местному скульптору Ивану Фролову, пьянице и бездарю, однако, члену Союза (потому, что специализировался он, в старые времена, на памятниках Ленину и, в любых позах, воинам-освободителям), медный бюст героя невидимого фронта.

Следствие, однако, на том не прекратилось и находилось теперь в беспросветном тупике. Что заставило солидного, в летах, мужчину раздеться догола, надеть фуражку, взобраться на высокую сосну (это при его-то комплекции) и там помереть, как показало вскрытие, от инфаркта?

 

 

Супруга его (теперь уж вдова) сообщила, что весь вечер, когда все это произошло, он работал над документами (так она сказала), а, ближе к девяти, сказался усталым, и отправился пройтись по лесу, что примыкал к заднему двору их виллы. Та дожидаться его не стала и легла спать. Впрочем, супруга, бывшая хохляцкая ночная «камелия» с телом Афродиты и красивым именем Диана, о трех извилинах и раздобревшая теперь в центнер, следствие интересовала мало. Его больше интересовало - куда спрятал миллионы, что за тридцать пять лет исправной службы отложил на черный день мой герой. Все знали, что Черчилль не верил банкам, пусть даже и швейцарским, и прятал деньги старинным пиратским способом, в каком-то тайнике. А так как (я уже говорил) был он весьма умен и, как производная от ума - хитер, то задачка становилась весьма сложной.

Так или иначе, следователь Нечушкин, правая рука Черчилля при жизни, который, по сути, должен был наследовать империю своего босса, пребывал в состоянии шоковом. Сверху давило начальство, требуя скорейшего и тщательнейшего расследования причин и обстоятельств сей загадочной смерти Ефима Назаровича (ежемесячные вспомоществования федеральной зарплате ведь прекратились), снизу подпирала команда сборщиков податей, которая тоже зарплаты теперь не получала. Какой же он, Нечушкин, император, если у него нет казны?

 

 

Но была у него одна перспективная мыслишка. Дело в том, что единственный контакт, который Черчилль держал втайне от своего помощника - это отец Гермоген, настоятель церкви деревни Грачи, что в паре километров от города за лесом, в котором и был найден труп. Туда-то он и направился после того, как записал показания вдовы, дочери, дворецкого и личного повара Черчилля. Он застал священнослужителя, как раз выходящим от утренней службы.

 

- Мир вам, отец Гермоген, - низко поклонился следователь Нечушкин.

- И тебе мир, Костя, - хитро улыбнулся батюшка.

Пятидесятилетний настоятель церкви Покрова Пресвятой Богородицы слыл человеком неглупым, прекрасным, хорошо знающим Святое писание, оратором, но, поговаривали, нечистым на руку. Была, однажды, даже проверка из Столичного синода, правда, ничего не нашли. Но, как говорится в известном анекдоте, осадок остался. Отец Гермоген не унывал и продолжал подтибривать из церковной казны и на свой особый манер причащать богобоязненных девушек. С Черчиллем он водил давнюю дружбу. Собственно, она началась с того момента, как сторговались они о цене за участок под могилу. Цена была такова, что Гермоген выделяет место на кладбище, размером семь на девять метров, на свои средства огораживает его чугунно-кованной оградой, а Черчилль, в свою очередь, снижает «налог» на его городскую церковную лавку с двадцати до пятнадцати процентов. Гермоген счел сделку приемлемой (могло быть и гораздо хуже) и завязалось между ними некое подобие дружбы. Да и как не подружиться людям, что делают одно дело – охраняют душевный и материальный покой граждан. Не нужно было большого напряжения ума, чтобы догадаться, с чем пожаловал теперь следователь Нечушкин.

 

- Давно не видел тебя на исповеди, - лукаво подшутил отец Гермоген, ибо, никогда Костя на исповеди и не бывал. А к церкви приближался только когда сопровождал Черчилля. Причем, только до входа. Далее, приятели уединялись и содержание бесед их ему было неизвестно. – Однако, понимаю, не желание исповедаться привело тебя сегодня в сей сакральный чертог.

- Правы вы, отец Гермоген, - почему-то перешел на шепот следователь Нечушкин. - За помощью я к вам. Поручено мне расследовать обстоятельства странной смерти нашего Ефима Назарыча. А как подступиться не знаю. Уж больно необычная, так сказать, кончина-то.

- Да уж это верно, - стал вдруг серьезным настоятель, - тут без нечистой силы не обошлось. Ой, не обошлось.

- Да бросьте вы, батюшка, я же серьезно.

- И я серьезно, мил-человек. Был он у меня. Был, аккурат перед кончиной. Вечером приходил, - перешел на шепот и отец Гермоген. – Глаза какие-то..., больные что ли. И нес какую-то ахинею. Говорил, мол душу он дьяволу продал, все просил его исповедовать и, представь, крестить его наново. Я говорю - не положено. Мол, что крещение один раз и на всю жизнь. А он все про свое: «Осквернил я, - говорит, - имя свое, во Христе мне данное. С дьяволом поручкался. Не будет теперь мне покоя ни на этом, ни на том свете». Все порывался раздеться догола, чтоб я его святой водою окропил. Вижу, не в себе парень. Да и спорить с ним..., сам знаешь... В общем, да простится мне грех мой, не стал я перечить и свершил-таки над ним таинство крещения. Все шло нормально. В положенное по чину время, спросил я трижды, как следует обрядом: «Отрекаешься ли ты от сатаны, и от всех дел его, и от всякого служения ему, и от всякой гордыни его?», он трижды ответил: «Отрицаюсь». И вот я говорю: «Дунь и плюнь на него», тот дунул и плюнул и тут..., Гос-споди Иисусе Христе, - перекрестился рассказчик, - его вдруг как затрясет, побелел весь и лицом и телом, схватил свою фуражку и, как был, в чем мать родила, кинулся вон из храма. Я за ним. Пока выбежал из ворот, вижу, только задница его мелькает уже в лесу, меж дерев. Вот такие вот дела, Костя.

Отец Гермоген отер пот со лба и трижды перекрестился.

 

М-да-а-а, - протянул следователь Нечушкин, - дела-а. Мистика, выходит, какая-то.

- И знаешь еще что, - таинственно зашептал опять батюшка. – С могилой его что-то не то творится.

- Что это значит, не то?

- Ну..., шел я как-то с вечерней службы, третьего дня, кажись, к себе в избу, аккурат в полночь это было. Слышу, а со стороны его могилы вроде как стоны какие-то стонут. Я десятка неробкого, без похвальбы. Но после того случая с крещением... В общем, побоялся я, веришь? подойти. Во как.

 

 

Следователь Нечушкин, материалист и циник, воспринял рассказ по-своему. Наличие нечистой силы он, само собой, напрочь отрицал, а вот в обыкновенное помешательство – будьте любезны. Внешне спокойный и уравновешенный, Ефим Назарыч, тем не менее, «в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора». Сам вел всю бухгалтерию, все основные переговоры - на нем. Может и не выдержал хлопотливого вседневного напряжения этого. Ведь уж пенсионер давно, по выслуге лет-то. Но у следователя зародилась одна любопытная мысль: «А что, если Черчилль прятал свои деньги в своей будущей могиле?». Участок он этот приобрел давно, еще до поступления его, Нечушкина, на службу. И теперь вот вспомнилось ему одно странное обстоятельство, на которое он раньше не обращал внимания. От случая к случаю, просил его Черчилль найти ему какого-нибудь бомжа, для каких-то там земляных работ. Нечушкин, понятно, находил, а, после, тот бомж из города бесследно исчезал. Заставит, можно предположить, Черчилль бомжа отрыть могилу, доложит в свой «банк» очередную сумму, а копателя в расход. Тут вон и речка совсем рядом. «Да-а, хитер был старый хрыч, - потирал руки следователь Нечушкин, ищеечьим своим носом чуя, что напал на верный след (сыскарь он, кстати, был неплохой). – Это ж как умно. Теперь, когда он похоронен, он как бы со своими деньгами и остался. Во, гад. Что называется, с собой в могилу».

 

 

В общем, Костя тянуть не стал. Этой ночью же, взявши лопату, лом и толстую веревку, отправился он на кладбище. Тихо да лунно было сегодня. Ни ветерка. Над погостом кудрявились темные дубы и самый высокий из них, под которым и была вожделенная могила, стоял на вершине небольшого холма. В церкви свет уже не горел, не горел он и в избушке отца-настоятеля. Мир спал.

 

 

Следователь Нечушкин взобрался на холм и остановился перед невысокой чугунной оградой. Богатая могила Черчилля была вся вымощена гранитной плиткой, место захоронения было окантовано бордюром того  же гранита, внутри этого бордюра, в жирную черную землю были высажены белые и фиолетовые хризантемы. В бледном свете луны, белые казались ночными звездами, а фиолетовые – космическими черными дырами. Как ни циничен был наш следователь, и, как ни святотатственен был поступок, который он намеревался совершить, а и в его душу проникло какое-то благоговение перед скорбным величием этого места. Однако, он быстро отмел эти ненужные сантименты и задумался: «Мог ли Черчилль закопать клад не на месте могилы, а где-нибудь в углу? Вряд ли. Я сам занимался организацией похорон. Могила была вымощена гораздо раньше. А место для гроба было ровно посредине и, единственное, было доступно лопате. Видимо, Черчилль закапывал свое добро ниже двух метров, зная, что глубже могилы не копают. Такого для себя исхода он, конечно, не предполагал, но будучи человеком осторожным и предусмотрительным, наверняка поступил именно так. Следовательно, нужно будет отрыть до гроба, как-то приподнять один его край, чтобы пролезть под него и просто выкопать деньги и что еще он туда напихал». 

Костя принялся за работу. Земля была свежая, рыхлая и податливая. Управился в минут двадцать. Теперь гроб. Красного дерева, с золоченой окантовкой, сей «ковчег скорби» и так-то весил килограмм под сто, да еще этот боров. Но гробокопатель мой все предусмотрел. Он знал (сам руководил), что гранитный обелиск забетонирован метровым цоколем, так что, две-три сотни килограмм выдержит. Пропустив принесенный с собою канат под гроб, в ножной его части, он завязал узел, затем, дважды обернул другой конец его вокруг памятника и отошедши к чугунной ограде, принялся тянуть. Задачка оказалась не из легких. Края обелиска были не то чтобы уж очень острыми, но веревка никак не хотела скользить. Нечушкин напряг все свои силы, призвал всю страсть желания заполучить вожделенную казну, навалился всем телом и...

 

- Помогай Господь, - вдруг услышал он за спиной ироничный голос.

Это был отец Гермоген. Он стоял у ограды, одетый в мирское. В руках у него были лопата и лом, на плече накручена веревка.

- Не сдюжишь никак? Один в поле не воин. Даже Спаситель нуждался в апостолах.

Следователь Нечушкин, раздраженно выпустил канат из рук.

- Не спится, батюшка?

- Стоны, брат мой во Христе, стоны с могилы спать не дают. Дай, думаю, схожу-таки. От страха Господь укрепил, а тут, гляжу, ты тужишься-маешься. Как не помочь, думаю, православному-то христианину? Братья ведь мы, братья.

- А лом с лопатой, это как? Господь подсказал?

- Он, всевидящий, он, друг мой.

Отец Гермоген оставил вдруг саркастически-ироничный тон свой и стал серьезен.

- Не ты один, я тоже догадался, где наследство свое Черчилль упрятал. Два раза в год, весной да осенью, приходил он ко мне. Могилку свою, говорил, посмотреть хочу. Мне, говорил, там думается как-то легко. А я все недоумевал - а бомж-то с лопатой ему зачем? Цветочки сажать? Тогда-то мне и ни к чему, вроде. А теперь понял я все. Ну и хитер же был покойник, прими, Господь, его душу грешную. Он меня всю жизнь обирал, так я и решил, что не будет провинностью вернуть, что и так было моим.

- Не крути, отец Гермоген. Твоей доли здесь – копейка, в сравнении с тем, что он тридцать лет состригал с города, - понял Нечушкин, что, хошь-не хошь, а договариваться теперь придется.

- Дак я и не в претензиях. Мне, да церкви, да приходу и сорока за глаза.

- Десять. Тебе и этого до смерти правнуков твоих хватит.

- Это, оно, конечно, и так. Но я ведь человек богобоязненный. А тут, вроде как, дело-то..., как бы это..., не совсем... В общем, построю я летний храм. Этот-то уж давно на ладан... Вот, мабуть, и проститься мне прегрешенное. Тридцать.

- Как это ты, на неправедные деньги Черчиллевы, храмы строить решил?

- Пути Господни неисповедимы. И Соломон и Давид и папы многие, ой как грешны были, но во славу Господню, в укрепление святой веры, много добра сотворили. А деньги, Костя? Есть ли на земле, вообще, деньги-то праведные. Все ведь от сатаны, а церковь как-то и жить должна. Двадцать пять.

- Двадцать.

- Двадцать два с половиной.

- Да и черт с тобою. Нам дальше рука об руку жить. Чего с берега-то ссориться. Порукам.

Такой циничный торг над разверстой могилой, между правоохранником и алтарным служителем, да еще и неизвестно за что, мог бы вам, мой читатель, показаться и надуманным, нереальным, не будь все это истинной правдой. Особливо, правда то, что изрек отец Гермоген - нету, не бывает на земле праведных денег. А если так, то..., над могилой ли, в магазине, офисе каком, или, скажем, в кабинете президента, в Кремле... - все одно - торг и выгода сторон.

 

 

Новоиспеченные союзники споро теперь взялись за дело. Гермоген стал подтягивать канат до стелы, а следователь Нечушкин - после. Работа пошла и через пять минут гроб уже висел под углом градусов в тридцать, освободив достаточно пространства, чтобы можно было подлезть под него с лопатой и Нечушкин закрепил конец за ограду. Гермоген, как и положено младшему партнеру, уступил право вскрыть сокровища старшему. Тот, кряхтя и (какое святотатство!) грязно матерясь на счет покойного и его затейливого ума, протиснулся в узкую отдушину между гробом и дном могилы и начал копать. Все было так, как и догадались оба кладоискателя. Огромных размеров чемодан, окутанный полиэтиленовым мешком, был поднят, наконец, наружу. Гермоген помог следователю Нечушкину вылезти. Нужно было все вернуть теперь на место. В смысле, гроб положить горизонтально, отвязать или бросить в яму веревку, закопать ее и воткнуть назад хризантемы, но до того ли было моим героям. Вскрыть, понять, что есть такое в реальности двадцать два и пять и семьдесят семь и пять процента от сокровищ Флинта. Друзья склонились над чемоданом, щелкнули замки, поднялась крышка, как вдруг... их оглушил страшный звук. Веревка, которую, видимо, неопрятно привязал Костя к ограде, возьми и развяжись. Гроб, с каким-то неадекватным своему весу грохотом обрушился в могилу и... наступила мертвая тишина. Недолгая тишина. Секунды спустя раздался, будто ножом по стеклу, скрип открывающейся крышки. Партнеры не оборачивались на могилу. Они остекленело смотрели друг на друга, лица их буквально фосфоресцировали в бледном свете луны, так они были белы.

 

- Это что? - произнес более закаленными нервами отец Гермоген.

- Это он, - неслышно прошептал следователь Нечушкин.

- Вы угадали. Это я, раздалось за их спинами.

Поп и милиционер, не решаясь обернуться, на карачках поползли к ограде и, упершись в нее холодными и мокрыми от пота лбами, остановились. Обернуться-таки придется. Первым это сделал младший партнер, так как сквозь страх додумался надеяться (да здравствует инстинкт самосохранения!), что его малая доля даст ему и послабления. В конце концов, не он же отрыл могилу (хотя, будем справедливы, отрыл бы и сам, приди он пораньше).

В стильном костюме (что никогда и не носил при жизни), галстуке и следами трупного разложения на лице, Черчилль выглядел, как сама смерть. Обернулся, наконец, и Костя. Оба кладоискателя, как загипнотизированные, смотрели на живого покойника. Тот подошел, скорее, подплыл к чемодану, погладил рукою плотно упакованные пачки купюр, по сто листов в тысячу долларов, захлопнул чемодан и, глядя в землю, произнес:

 

- Пятнадцать миллионов долларов.

«3, 375, 000,00_», - прокрутилось и звякнуло «железным феликсом» (он еще пользовался этой допотопной счетной машинкой, не доверяя современным калькуляторам) в мозгу отца-настоятеля. «11, 625, 000,00_», - вторили ему мысли следователя Нечушкина. Жуть жутью, а денежки счет любят.

 

 

Ефим Назарыч сел на гранит рядом с чемоданом, грустно посмотрел на саванно-белых бывших своих приятелей и мечтательно возвел прозрачные очи свои к звездному небу.

- Книга жизни... Здесь каждый лист, - похлопал он нежно по кожаной крышке, - каждый нолик за единицей – человеческая жизнь, каждая единица перед ноликом – человеческая смерть. Грехи мои... Пятнадцать миллионов грехов... Вы не считали? – вернул он взор от неба к собеседникам. – Не подсчитывали, сколько гнусных деяний совершили за свою жизнь? Я вам скажу, не отвечайте, ибо, не считали, конечно. Каждый рубль, отложенный вами на, так сказать, черный день - черен. Каждый рубль есть сделка с дьяволом. При жизни мы об этом не задумываемся. Запихиваем и запихиваем под себя в матрас не понимая, что отдавать-то придется. Каплей крови за каждый рубль, каплей совести за каждый грех. А если убил или, скажем, довел до самоубийства - то все на тысячи множится. Сатана говорил мне, что платить буду не я – другие. Теперь вижу – прав был лукавый. Вот вы выкопали мои грехи, теперь они ваши вполне. И я так вам благодарен. Теперь душа моя наконец успокоится. Берите.

Ефим Назарыч толкнул чемодан ногой и тот, мягко скользнув по отполированному граниту, глухо ударился о колени сидящих напротив.

 

- И знаешь, Гермоген? Никаким храмом ты свое содеянное не отмоешь. И ты, Костик, даже если до скончания дней своих будешь честным следаком, не отмоешься. Ибо вы, вы оба выкопали мои грехи. В довесок к собственным. Днесь они ваши. Деньги эти - ваши, - Черчилль вздохнул. – Ну а теперь... мне пора.

- Ефим, подожди, - пришел в себя от испуга еще большего, чем от факта разговора с покойником, отец Гермоген. – А если мы не возьмем? Если все обратно?

- Поздно, Гера, - холодно ответил мертвец. – Есть, может быть, средство одно. Мне оно, как ты помнишь, не помогло. Но... В общем..., сожгите деньги и очиститесь святою водою. Понимаю, мне не помогло потому, что я пытался окреститься, а деньги-то пожалел, зажал. Вот меня дьявол и приговорил. Сожгите деньги, разденьтесь и очиститесь. Пойду я. Скоро рассветет. И... спасибо вам. Брать чужое на себя – дело многотрудное и богоугодное. Прощайте.

С этими словами, Черчилль воспарил над гранитом, переместился на место над своей могилой, медленно опустился, заскрипела крышка, раздался тихий хлопок. Партнеры остались одни.

- У тебя спички есть? – таинственно произнес следователь Нечушкин.

- В церкви. Свечи зажигать, - воспарял вдруг духом священник.

Поняв друг друга с полуслова, кладоискатели схватили чемодан и кинулись в сторону храма.

 

 

***

 

- Сегодня у меня семь белых, четыре подосиновика и десять подберезовиков. Свинушки не в счет.

- М-да. Ты меня сегодня обставил, Петрович. Давай-ка уже передохнем.

Усталые грибники расположились под высокой разлапистой сосной, расстелили пакет и выложили на него бутерброды с уже сильно подтаявшим к обеду сыром, недоваренные яйца, соль, достали поллитру, только открыли, разлили, как сверху, будто с неба, упала прямо на их нехитрый стол... поповская митра. И упала-то как-то так ловко, что накрыла собою и бутылку, и обе, неопорожненные еще, эмалированные кружки. Подняли грибники, в напуганном недоумении своем головы свои, а на сосне той, метрах эдак в семи от земли, верхом на толстом суку, свесив безвольными плетьми руки и ноги свои висело два абсолютно голых человека. По всему можно было догадаться - немного неживые (как шутят в Одессе).