Бессмертный

            
          
               Я  ничего не хочу доказывать и никого ни в чем убеждать. Просто  расскажу о том, что произошло со мной однажды. Нарочно оговорюсь: все так и было, я ничего не прибавил и не приукрасил. Если Вы мне не поверите, это Ваше право, но тогда мне Вас будет немного жаль... 
               Итак, меня пригласили в гости. День рождения хозяйки, приличная  семья:  муж   – строитель, жена  –   бухгалтер, трехкомнатная квартира,  импортные обои, отечественная мебель... В общем, все, как положено.
               Я приехал вовремя и оказался самым воспитанным гостем. На кухне шли последние приготовления, поэтому после цветов и дежурных комплиментов меня посадили в кресло в большой комнате и велели сыну, подростку лет четырнадцати, развлекать гостя. Старое черное пианино, занимая треть комнаты, стояло в углу. По стопке нот, в беспорядке разбросанных по инструменту, я сделал вывод, что несчастный мальчик занимается в музыкальной школе. 
               –  Все уже... –   лаконично ответил он на мой вопрос.
               –  Отмучился, значит?  – пошутил я... –  Как страшный сон?  –  и подмигнул.
               –  Почему сон? –  не принял он шутки.  –   Теперь еще больше заниматься надо. Через год поступать... В училище...
               Это было уже интересно.
               –  Способный, значит? 
               –  Не знаю... Говорят... –  он посмотрел на потолок. Похоже, участь развлекать незнакомого гостя не представлялась ему слишком завидной.
               Я сменил тактику:    
               –  Может, сыграешь что-нибудь?
               Он оживился, пошарил  среди нот  и  вытащил несколько довольно замусоленных сборников.   
               –  Что Вам сыграть? Я всю программу еще наизусть не выучил ...  Баха только... Но Вам, наверное, неинтересно будет... Могу Листа... Этюды... Еще Бетховен, шестая соната...
               Я рассмеялся:
               –  Мне что шестая, что двадцать шестая... Играй, что  хочешь, что самому больше нравится. Я еще тот знаток, но обещаю сидеть тихо и не кашлять.
               Он снисходительно улыбнулся и раскрыл потрепанную синюю тетрадку. Не торопясь, поставил ее на подставку (сейчас я уже знаю, что она называется «пюпитр»), поерзал на стуле, подвигал его, усаживаясь поудобней. Потом, прокашлявшись, повернул голову в мою сторону и замогильным голосом объявил:
               –  Шопен, посмертный экспромт.
               –  Постой, постой, как это посмертный? Умер, а потом сочинил, что ли?
               –  Нет... Кажется, его издали после смерти... Ну, или что-то вроде этого... Я сам толком не знаю. Да какая разница?  –  видно было, что ему действительно все равно, почему экспромт имеет такое странное название. 
               –  Ну, хорошо, я слушаю. Давай....
               Но он не торопился. Посидел, потер ладони, положил руки на колени и замер. Я видел только его спину, но понял, что он закрыл глаза. «Смотри-ка,  –   подумал я,  –   все по-взрослому, может, действительно...»
               Мысли мои оборвала музыка. Она началась внезапно и сразу заполнила комнату, словно струи воды или порывы ветра. Я не различал мелодии, ее вроде бы и не было, но она угадывалась и организовывала эти массы мелких блестящих звуков, летящих из-под пальцев. Все вместе это звучало стремительно, даже бравурно и в то же время плавно и мелодично. В общем, начало мне понравилось... Я слушал, смотрел, как бегают пальцы мальчика, и начинал его уважать. В том, что он делал, было мастерство, за которым угадывался очень большой труд, это понял даже я; кроме того, он был так поглощен и сосредоточен, что хотелось понять: чем?        
              ...До второй, медленной части я просто получал удовольствие от красивой музыки, техничного, можно даже сказать, виртуозного исполнения и, не скрою, от мягкого удобного кресла. Когда же музыка успокоилась, как бы остановилась в развитии, и  в ней стала повторяться одна и та же короткая фраза  –  то громче, то тише, то быстрее, то медленнее  –  я забеспокоился. У меня  вдруг появилось ощущение, что эти звуки о чем-то настойчиво просят меня, что-то негромко рассказывают, в чем-то убеждают... Это было странно и необъяснимо! В комнате словно появился кто-то третий. Невидимый, но не менее реальный, чем я сам, он стал разговаривать со мной; я даже чувствовал, что ему очень важно, чтобы я его понял... Пианиста я уже не замечал, пальцы его легко касались клавиш, он совершал движения, которым его научили, вероятно, строгие педагоги, соединял одни ноты, разъединял другие, что-то играл громче, что-то тише, каким-то образом действовал педалью, но сам заодно с пианино был всего лишь странным инструментом, с помощью которого давно умерший и вечно молодой человек рассказывал мне о своей жизни, о любви, о горьких разочарованиях, о тоске по Родине и еще о чем-то, что передать словами невозможно... 
              И вот в тот самый момент, когда я уже почти понял, чего он хочет от меня, успокоился и размягчился, музыка почти остановилась... и вдруг сорвалась с места и снова понеслась неудержимо... Я чуть не задохнулся!  Это была та самая виртуозная стремительная тема, с которой начался экспромт, но теперь она произвела на меня ошеломляющее впечатление: у меня перехватило дыхание от чистоты и одновременно мощи этой изумительной сверкающей мелодии, она подхватила меня, как сухой листок, и понесла с собой, и у меня не было ни сил, ни желания противиться этому. Наслаждение, которое я испытал в этот момент, мне не с чем сравнить. Ничто до сих пор не доставляло мне такого пронзительного, почти болезненного удовольствия... «Вот что такое музыка, – подумал я, – почему я не знал этого раньше!?»  
              Бежали пассажи один за другим, музыка становилась все энергичнее, было ясно, что близится конец. Сквозь слезы смотрел я на расплывчатую фигуру пианиста и думал: «Скорей бы... это слишком хорошо, чтобы продолжаться долго...» Было стыдно слез и еще чего-то... Наверное, себя  –  того, который не знал этой музыки, который жил так однообразно, заученно и пошло именно потому, что не знал, что есть такая музыка...  И он, этот далекий, незнакомый, но уже любимый мною человек  все понял. Последними, угасающими звуками он словно дружески коснулся меня рукой и сказал   –   только мне одному!  –  на прощанье:
              –  Не грусти... Жизнь прекрасна, в ней всё  –  красота! И вся  –  для тебя!
Только не закрывай глаза... Только не закрывай глаза!!!  А теперь  –  прощай... но если захочешь, я всегда буду с тобой. Я люблю вас всех: тех, кто чувствует и понимает... Я жил для вас... И поэтому я бессмертен… 
                                                               . . .

              Чудо-пианист живет в нашем доме. Разумеется, я и раньше не раз его видел, но только теперь стал узнавать и приглядываться. С виду он ничем не отличается от своих сверстников: угловат, немного медлителен и вечно взъерошен. Ничего такого, что могло бы подтвердить его исключительность. Однажды я даже постоял возле футбольной площадки, где мой волшебник гонял мяч в компании с себе подобными. Я смотрел, как он толкается и, вытаращив глаза, надсадным голосом оспаривает забитый мяч, и думал: «А понимает ли он, ЧТО происходит, когда его пальцы касаются клавиш? Чувствует ли он хоть немного, ЧТО пропускает через себя в наш мир? Или он всего лишь приспособление, с помощью которого прекрасные, беспокойные души людей, которые не хотят и не могут умереть, говорят с нами?»
              Так вот, я до сих пор не знаю ответа...