…На пятый день Гришаня взбунтовался. Он орал, переходя на хриплый визг, угрожал милицией, топал ногами – требовал немедленно отпустить его домой. Терентий Игнатьич молча слушал, подкладывая в печку-буржуйку со стоящим на ней закопчённым чайником щепки и тонкие веточки. Когда огонь разгорелся, подбросил дровишек покрупнее, закрыл заслонку. Потом сгрёб Гришаню в охапку, выволок за порог и начал не спеша, основательно дубасить своими длинными руками с пудовыми кулачищами.

Гришаня настолько оторопел, что даже не пытался сопротивляться. Да и куда сопротивляться-то! Игнатьич – огромный, словно медведь, здоровяк, хоть и старше него лет на двадцать,  шутя мог в одиночку справиться с дюжиной таких Гришань. Бил он его молча, без всякой злобы, словно выполнял не очень приятную, но необходимую работу. Вполсилы, чтоб не калечить, но чтоб дать почувствовать свою полную над ним власть. Остановился, присел рядом на корточки.

 - Я те, дураку, рога-то пообломаю, - беззлобно, спокойно, ничуть не запыхавшись,  сказал он лежащему на земле Гришане, - обешшал из тебя  человека сделать и сделаю. А ишшо раз дёрнисси, так свяжу тя, штаны спушшу да голой жопой в сугроб-то и посажу  до утра.

Легко поднялся, пошёл в избушку. На пороге оглянулся и, как ни в чём ни бывало, позвал Гришаню:

- Иди уж, чай счас заварю, на зверобое да ромашке, с мёдом лесным. Очень хорошо организм очишшает. Чаю попьём и спать. Завтра чуть свет выходить, капканы проверять да настораживать.

Гришаня повалялся на расчищенной от снега, усыпанной хвоей земле, постучал об неё кулаками, постонал немного. Затем поднялся, охая, и побрёл в зимовье. Сел в тёмный угол, затравленно зыркая исподлобья. Принял у Игнатьича кружку с пахучим, настоянным на травах, чаем и ломоть хлеба, густо намазанный мёдом.

Вскоре Игнатьич уснул на своей лежанке, тихо похрапывая, а Гришаня ещё долго сидел в углу, с ненавистью поглядывая в его сторону. Ему очень хотелось убить этого крепкого, как сибирский кедр, старика и сбежать из ненавистной лесной глуши назад, к людям. Но как он с ним управится?  Даже сонный, Игнатьич был гораздо сильнее него.

* * *

… Игнатьич давно уже двигался далеко впереди. Несмотря на то, что был старше, что всю работу в зимовье делал сам, что сейчас не просто размеренно шёл по рыхлой после ночного снегопада целине, а сворачивал с тропы, наклонялся к капканам – собирал добычу, где она была, настораживал, разравнивал деревянной лопаткой снег. Гришаня с ненавистью следил за его кряжистой фигурой, уверенно идущей дальше, попробовал сделать несколько шагов по проторенной Игнатьичем тропе, запутался в лыжах и снова упал в снег лицом.

- У, тварь кержацкая, фашист недобитый, сволочь, скотина скотинская, - Гришаня встал на четвереньки, поднял сжатый кулак, нелепо замахнулся на маячившую вдали фигуру, - чтоб ты сдох, подлюка, гондурас… - дальше пошли заковыристые эпитеты и глаголы из ненормативной лексики.

Выдохшись, Гришаня сел прямо на утоптанный снег. Помотал головой, плюнул и почти спокойно сказал сам себе:

- Вот не сдвинусь больше с места, сдохну здесь на снегу, и пусть эта гнида кержацкая радуется. Вместе с Танькой, тварью продажной.

Гришаня толком не понимал значения  слова «кержак», но оно казалось ему очень подходящим для старика: чащобный медведь с огромными кулачищами, грубый и наглый, держащий его в этой трахнутой чащобе и не пускающий к людям…

  * * *

«…А зачем, собственно, убивать этого медведя? Можно же просто сбежать от него. Неужели в этой грёбаной тайге совсем нет людей? Геологов, что ли… Да и сёла какие-нибудь должны быть. Ну, не может же этот проклятый кержак ничего не покупать целую зиму! Вот уйдёт он в село вместе с собакой, а я – за ним. Спрячусь где-нибудь, пережду, а потом – по его следам… Мне главное – к людям выйти, а там он не посмеет ничего сделать!»

Ночь, а не спится Гришане. Мысли в голове ворочаются тяжкие, смурные, словно похмельные. Бежать можно, только если старик уйдёт. Ночью не сбежишь. Во-первых, в темноте ни хрена не видно. Во-вторых, утром Игнатьич догонит его за пару часов.           В-третьих – Алтай. Гнусная собачья тварь, лохматая лайка – следит за ним, не даёт отстать или уйти.

Ох, в какую западню он попал, развесил уши, Таньку-заразу послушал! Ну, ничего, если Игнатьич ему не по зубам, то уж эта стерва получит по полной программе! Только дайте ему вернуться!

- Ты чо ворочаисси? Чо не спишь и мне не даёшь? Утром опять на тропу, в избе не оставлю. Видать, мало тя днём гоняю, что ночью не спишь. Навязалси, прости Господи, на мою голову! Коль не спишь, так дров подкинь, погаснет скоро!

Гришаня нехотя встаёт, шурует в печке, подбрасывает дров. Не топить ночью нельзя – мороз. Буржуйка жрёт дрова, как голодный зверь, накаляется быстро, так же быстро остывает. За ночь не раз и не два нужно подняться, напитать ненасытную утробу.

Гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Похрапывает в своём углу Игнатьич, лениво пляшут по стенам неяркие сполохи печного огня в обнимку с чёрными, нестрашными, домовитыми тенями. Угомонился и Гришаня. И то – подниматься скоро, хоть чуток поспать нужно.

А кругом на многие километры заснеженной  чащобы – ни одной человеческой души. Только волки, медведи, росомахи, лисы и прочие четвероногие. Кто шастает по ночным разбойничьим тропам, кто спит в берлогах. Вокруг – снег, мороз да играющие с луной в чехарду ночные тучи. Страшно в тайге звенящей, холодной, зимней ночью. Погибнуть можно…

* * *

Не выдержал Гришаня, не дождался, когда Игнатьич в село отправится. Да и не собирался он никуда. У него, оказывается, по всей тайге, в укромных чащобах такие избушки-зимовья стоят. А в них запаса – навалено… И крупы, и мука, и спички, и консервы. Всё в крепких коробах с плотными крышками – не испортится, хищникам не достанется. Проговорился Игнатьич, что в эту зиму никуда заходить не будет, старыми запасами обойдется. Это чтоб, значит, Гришане соблазна не было – к людям пробраться да сбежать от него. И наконец-то напиться.

А он всё равно сбежал! Когда переход делали, к новому зимовью добирались, на возвышенность вышли, потом вниз покатили. Но успел Гришаня заметить справа, за речной излучиной, скованной льдом – дымок, поднимающийся в морозное небо. Заметил место, но виду не показал.

И утром, когда выходили они на промысел, встал на лыжи, сделал несколько шагов да и «поскользнулся» на заранее, с вчера ещё примеченном пригорке, скатился вниз, застонал, заохал, схватившись за ногу. Выпрямился скривившись и, хромая, полез наверх.

Игнатьич ничего, вроде, не заподозрил. Посмотрел  хмуро, сплюнул, пробурчав, чтоб оставался дома, прибрался да дров наготовил в запас – всё одно с него толку сегодня на тропе не будет: идти надо быстро, задерживаться нельзя.

Ушёл! И мерзкий этот Алтай убежал вместе с ним. Гришаня подождал ещё немного и кинулся, ничуть не хромая, в зимовье. Собрал  в рюкзак пару банок тушёнки (стратегический запас Игнатьича), спички, нож. Затем доверху набил рюкзак собольими шкурками.

…Скорее, скорее! Вот уже и река близко. А там – должно быть, рукой подать. Плевать, что след от его лыж на снегу отпечатался, ему бы только до людей добраться! Старик не посмеет сунуться, Гришаня сразу скажет, что тот его против воли в чащобе держал, за это и под суд можно угодить! Это ерунда, что договор какой-то подписывал, он же тогда с бодуна был, не соображал ничего!

Вот она, речка! Правда, не так близко она оказалась, уже вечер скоро. Но ничего, до темноты он успеет – вон дымок-то, совсем рядом, только реку перейти. Бояться нечего, мороз вон какой, замёрзло всё, бронёй стало. Вот так, напрямки, к пологому берегу! Лёд крепкий, не опасный, идти только скользко… Там вон какой-то камень торчит изо льда, скала, или как  оно называется. Надо бы к нему поближе, там лёд, наверное, ещё прочнее. Вот уже совсем рядом, опереться на него, отдохнуть, а там уже рукой подать!

…Правая нога мягко, беззвучно ушла в припорошенную снегом, курящуюся лёгким паром воду. Гришаня не успел ничего понять, как следом провалился под лёд он сам, как мгновенно намокла, пропиталась тяжёлой, холодной маслянистой водой его меховая куртка и бродни (*), обычно лёгкие, тёплые, не мешающие движению. Лёд хрустел и ломался под руками. Он пытался вытянуть руки подальше, зацепиться за прочный вдали от полыньи лёд, но тело в намокшей одежде тянуло вниз, на дно.

Захотелось перестать бороться, разжать скрюченные, цепляющиеся за скользкий лёд руки, но вдруг Гришаня увидел бегущего к нему по льду человека. Тот пробежал ещё несколько метров, затем упал на лёд и пополз. Остановился, выгнул правую руку, достал из-за спины верёвку с привязанной к ней толстой веткой, бросил её в сторону полыньи. Ветка упала рядом с Гришаней, только чуть-чуть дотянуться!

Последним усилием он рванулся вверх, на несколько сантиметров вынырнул из полыньи. Судорожно сгрёб ветку негнущимися уже пальцами. Подтянул к себе, схватился двумя руками, намертво, обнимая локтями и, кажется даже, вцепившись зубами. Почувствовал, что какая-то сила тянет его прочь из ледяных объятий, хотел помочь, оттолкнуться, но не смог. Черная пелена накрыла его, отключила звуки, чувства и мысли. Не было холода, воды, снега. Был невесомый полёт над пустотой, было сухое тепло,  окутавшее его снаружи и почему-то блаженно растёкшееся изнутри…

* * *

Сквозь тяжёлые, словно свинцом залитые веки, едва пробивается жаркий свет от горящих дров. Откуда здесь костёр? Гришаня пытается поднять голову, разглядеть сидящего напротив, за пляшущим огнём человека – неужели Игнатьич? Как же он успел к нему в полынью? Смутно помнится, как он вытаскивал его на берег, срезАл заледеневшую одежду, разводил костёр, переодевал в сухое.

И ещё – заливал в глотку давно забытый жидкий огонь, пробежавший по жилам, согревший изнутри. Спирт! Вожделенный спирт, которого так требовало его истосковавшееся нутро!  Про который ему велено было забыть и который он наконец-то получил, но получил как горькое лекарство, всего лишь профилактическое средство от простуды… Голова кружилась, думать не было сил.

А потом он терял сознание, пытался идти по скрипучему до боли в ушах снегу, плыл, качаясь и больно стукаясь головой  о чью-то широкую спину (Игнатьича? Медведя? Снежного человека?). И колючие, морозные звёзды пытались упасть с неба и вонзиться ему в глаза, когда он поднимал голову. Он испуганно закрывал их и опять то брёл, то плыл, пытаясь спастись от ледяного языка, который облизывал его снаружи,  забирался внутрь и погибал там от нестерпимого жара, поднимающегося навстречу.

…Снова гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Только не пляшут на стенах тени, притаились по углам. И не похрапывает Игнатьич на своём лежаке. Озабоченно качая головой, смотрит на закутанного в одеяла, мечущегося в горячечном бреду Гришаню. Нечем ему помочь – не держит Игнатьич никаких лекарств, не нужны они ему. Только целебные травы, настои, отвары. Сам-то Игнатьич после такого купания просто переоделся бы, обсох у костра да пробежался километров десять – к вечеру и забыл. А этот… Конечно, организм слабый, непривычный, водкой отравленный. Его сейчас в больницу надобно, к антибиотикам, уколам, капельницам. Таким, как он, травы не помогут. И какая больница, на чём туда добираться? Нет у Игнатьича ни рации, ни телефона. Да и какой телефон в тайге? Не жилец Гришаня, ох, не жилец! Что же Татьяне он скажет? Вылечил, можно сказать…

Вон, зашевелился, болезный, застонал… Дам ему настоя ещё, пусть пьёт. Хуже не будет, а лучше… Кто его знает… Мечется, бормочет чего-то… Бредит. И не оставишь его, далеко не уйдёшь. Западни, небось, уж снегом замело, добычи с гулькин нос. И так на промысел не выйти, так этот ещё, дурак, сколько шкурок утопил! Ну, пропал сезон!

Снова чего-то бормочет, жизнь свою непутёвую, небось, вспоминает. Эх…

* * *

- Гришенька, не пил бы ты сегодня! Ведь сам говорил – собеседование завтра с утра, на такую работу не каждый день приглашают!

- Да я чуть-чуть, солнышко, ну как же, все за здоровье пить будут, а я, словно чужой… За день рождения друга не выпить!  А потом пропущу.

- Не пропустишь ты, что я, тебя не знаю? Слушай, Гришенька, а давай не пойдём сегодня, а? Ну, я сама позвоню Толику с Лерой, извинюсь, скажу, что заболела?  А завтра выпьете…

- Да ты что, с ума сошла? Мне ж Толян как брат родной! А я к нему не пойду?

- Толян напивается изредка, пять раз в году, по праздникам! И работа у него… сам знаешь, престижная. Он в отпуске, может хоть три дня пить. А тебя не возьмут завтра никуда с перегаром!

- Да отзынь ты! Сказал же, пару рюмок выпью, и всё! Собирайся давай!

…Как плакала Таня на кухне следующим вечером! Зло, беззвучно, не слушая его причитаний об идиотах-начальниках и дурацких конторах…

* * *

- Где мои часы? Где часы, дура?

- Не дам! Нету часов,  я унесла их, спрятала! Не дам их пропить!

- Не твоё дело, тварь! Где часы, говори?

- Не дам…

Гришаня удивлённо смотрит на лежащую на полу жену, на свою правую руку. Он ничего не делал, рука сама сжалась в кулак и дёрнулась вперёд. Секунду-другую ещё жалеет о случившемся, даже хочет нагнуться к ней, поднять. Но потом неотступная, съедающая изнутри жажда заставляет его отодвинуть ногой неподвижное тело и пройти в спальню. Где она, сука, их прячет? Не может быть, чтобы далеко! Всё равно найдёт, а если не сможет найти, вернётся на кухню и будет её бить. Бить до тех пор, пока сама не вынесет она его золотые  швейцарские, подаренные родителями на двадцатипятилетие часы.

…Добрый парень Анзор! Хорошо за часы заплатил! Два дня пил, праздник души вышел! Ещё и на пиво хватило… сегодня… Ух, ты, здОрово…

* * *

- Я не алкоголик, понятно? Я пью… да, я – пью! С горя пью, сволочи все кругом! Почему начальник с работы выгнал, а? Не знаешь? А я знаю! Он на моё место племянника своего всунул! А я всегда брошу, хоть завтра! Я – алконавт? Не-е, я пью, потому что хочу пить! Танька, сволочь, пилит каждый день – это можно выдержать? Ты мне условия создай! Работу хорошую, жену нормальную, я и пить не буду! Я не алконавт, нет! Мне завязать – тьфу, раз плюнуть!

* * *

- Вылечить? Не знаю, честно вам скажу, по знакомству. Алкоголизм, голубушка, не лечится! Да-да, не смотрите на меня так! Не лечится! Единицы выкарабкиваются, и то если сами очень захотят. До скрежета зубов, до крика захотят! И при этом сидеть должны где-нибудь в подвале со связанными руками, чтоб рядом ни молекулы спирта, ни одного кореша-алконавта. Сколько? Не знаю, год-полтора. Ну, может, полгода. И только после этого – лечить. И потом всю жизнь, слышите, всю жизнь! – следить, не давать повода, быть рядом.

Сможете уговорить его, получится изолировать, как я сказал – тогда через полгода приходите, попробуем. А сейчас – не нужно. Зря только время и деньги потратите.

* * *

- Гришенька, милый, это же так здорово! Там и воздух чистый, и природа! Да и деньги какие можно получить! Терентий Игнатьич добра тебе хочет, чтоб ты заработал. Он ведь родственник мой, хоть и дальний, но всё же… Не обманет, не выгонит. Собольи шкурки, знаешь какие дорогие? А вы с ним за сезон их столько добудете! Приедешь, машину купим, бизнес откроем, а Гришенька?

Сейчас он приедет, всё расскажет, трудовой договор подпишите, честь по чести!  Ну, согласен, миленький? Вот умничка, а давай я тебе за пивом сбегаю, похмелишься, в себя придёшь? Только больше – ни-ни, ты же можешь, когда хочешь! Сразу и поедете, Игнатьич тебе по дороге ещё пивка возьмёт, а там  доберётесь, да и на охоту! Потом приедешь ко мне с деньгами, отдохнувший, мы с тобой знаешь как заживём? Ну, давай, родной, давай, я сейчас, я быстро, Игнатьич вот-вот будет…

* * *

- Ну чо, оклемалси? Я уж думал, не жилец ты, две недели в жару лежал! Бредил всё, ругалси. На кого ругалси-то, на меня, небось?

- Не, Игнатьич, не на тебя, на себя, дурака, ругался!

- Ну? И впрямь, дурак ты отменный! Чего же полез ты к скале, возле неё течение-то самое быстрое, промоина под снегом! Пар же от неё шёл, не видел чо ли?

- Да откуда же я знал? Думал, возле скалы лёд крепче…

- Думал он…  А не думал, что я тебя раскусил утром ишшо, как ты тут хромого корчил? Не думал токо, что сбежишь, мнилось мне – сачкануть хош, на тропу не выходить. Я уж до первых капканов добралси, да Алтайка не дал дальше-то итти. Воет, крутится, назад тянет. Я его завсегда слушаю, умный пёс. Кабы не он, утоп бы ты, как щенок, еле успели мы с ним, и то, он меня всю дорогу подгонял! Только и успел я одежду сухую прихватить, да спирта фляжку – знал, что к реке пойдёшь!

- Да не потому я дурак, Игнатьич! То – само собой. А дурак я, что жизнь пропивал! Поверишь, лежу я в жару, а перед глазами всё картинки мелькают, прошлое своё вспоминаю… А потом опять сознание уходит, думаешь, ну всё, конец тебе, Гриша. И такая тоска навалится! Что про меня скажут? Сдох алкаш, ну и ладно? Ох, не хочу я так! По-человечески жить хочу…

- Ладно тебе, не шебарши… На вот, выпей настоя травяного да спи, набирайся сил. Теперь, поди, выживешь. А коли жить нормально хочешь – не пей водки-то…

- Не буду, Игнатьич, не буду… Никогда больше…

- О-хо-хо… Не кипятись-то без толку. Ишь, «не буду». Как помирать собралси, так «никогда», а как оживёшь, так и запамятуешь. Спи уже, там поглядим, как ты не будешь…

* * *  

Вскоре Гриша окреп, стал выходить на улицу. Сидел на приступке у входа в зимовье, дремал иногда. Начал помогать Игнатьичу – рубил понемногу дрова, учился обрабатывать шкурки, готовил нехитрую снедь. Выходил несколько раз с ним на тропу. Уставал больше прежнего, но теперь не ругался, не буянил.

Старик тоже стал относиться к Грише по-другому.  Не ворчал, рассказывал охотничьи секреты, учил выживанию в таёжной глуши. Зима, а вместе с ней охотничий сезон, шли к концу. Весной в тайге охоты нет: зверя добывать нельзя, да и шкурки по весне никуда не годные, а сезон ягод да грибов ещё не скоро.

- Пора, Григорий, к людям, выходить, - заявил однажды Игнатьич, - мне шкурки  сдавать, к летнему сезону готовиться. А тебе – домой ворочаться, к жене, к дочке.

- Слышь, Игнатьич, - помолчав, спросил Гриша, - у тебя, поди, этот сезон не очень удачным вышел? Ну, из-за меня…

- А ты как думал? Тока в проруби на скоко тыщ шкурок утопил! Да и ране с тебя помощник был, как из говна пуля! - Игнатьич махнул рукой.

- Ты вот что, - Гриша повертел в руках  сухую ветку, отбросил её, - мне за сезон не плати ничего, не наработал я. Пристрой куда-то на лето, здесь, рядом, только, где не пьют! А зимой опять в тайгу возьми.

- Чо, боисси домой возвращаться?

- Боюсь, Игнатьич! Там ведь родня вокруг, друганы. Не выдержу я, опять сорвусь!

- А не хочешь, поди, срываться?

- Не хочу. Я, может, только жить начинаю, - Гриша замолчал, смутившись высокопарных слов, - мне же не умирать страшно было, а вот, говорят, перед смертью за секунду можно всю жизнь свою увидеть. И стала мелькать передо мною жизнь эта самая… А вспомнить-то и нечего… Как бухал, морды бил, да сам по морде получал? Как вещи из дому таскал, Таньку гонял? Дочку, Наташку, и не помню, что она, как… Ей двенадцать сейчас, она всегда от меня пряталась, когда пьяный буянил, а трезвый, если и бывал, только и думал, как опять напиться… Я Татьяне напишу, пусть летом отпуск возьмёт, приедет с Наташкой, побудем тут, а я потом у тебя ещё на зиму останусь, работать буду, заработаю денег, тогда уже вернусь. Закодируюсь да жить начну… Как человек.

- Ну, гляди… Я тебя пока пристрою, есть тут хутор, там жить можно, летом ягоды заготавливать, осенью – грибы. Продукты привозить стану, летом с семьёй пожить можешь… Ежели не передумаешь, то давай, попробуй, чо ли…

- Не передумаю! Пить брошу, новую жизнь начну, бизнес с Танькой откроем…

- Спать пора, - перебил его Игнатьич, - завтра на тропу чуть рассветёт, сезон закрывать. Там поглядим, бизнес… Вычухайся сначала!

- И то, верно, - Гриша вздохнул и поднялся, - вычухаться надо…

16 мая – 11 июня 2014

* Бродни – мягкие непромокаемые сапоги