Когда началась война моей матери было уже девять лет, так что она хорошо осознавала происходившее. Как бежали из осажденной Москвы, евреи и коммунисты, в начале октября 1941 года она не видела – родители запретили ей выходить дальше переулка, поскольку боялись, что, и метро[1], и вокзал могут взорвать[2]. Зато хорошо запомнила опустевший, перед ожидаемой сдачей, город. Ей врезалось в память, как она стояла в конце своего переулка, на углу с Краснопрудной улицей (там, где сейчас подземный переход от торгового центра к Ярославскому вокзалу) и видела шумную, многолюдную Комсомольскую площадь совершенно пустою. Никого до самой Домниковки[3]. Ни извозчиков, ни машин, ни людей. Пусто… Обернувшись назад, в сторону Сокольников, она заметила одинокую фигуру человека, идущего куда-то в сторону Нижней Красносельской улицы. И все… Больше никого… Затаились… Но это внешне…
Потому что во дворе жители готовились к оккупации. Мой дед с каким-то дядей Мишей, со страху перед новым порядком, разобрали поленницу и в ее дальнем углу, выкопав яму, схоронили свои партийные документы. Можно было бы их просто выбросить, но вдруг «красные» вернутся – возможны разные неожиданности в войне. Мой дед воевал в Гражданскую и помнил по сколько раз они, то брали, то сдавали города. И, если большевики вернутся, то за отказ от партийности не пощадят. Делали все тихо и так бы об этом никто и не узнал, да только, чтобы партбилеты не сгнили, положили они их в большую жестяную коробочку из-под царского еще монпансье, в которой бабка хранила свое рукоделие – иголки, нитки наперстки[4].
Моя бабка придя домой с работы на железной дороги (выше я рассказывал, как она отвертелась от «трудфронта»), где был страшный бардак – кто-то уже убежал, кто-то все еще убегал, а кто-то пытался продолжать работать и, найдя свои пожитки разбросанными, подняла шум и гам, поняв какой «геройский» поступок совершил ее муж со товарищем. Ей было плевать на их партбилеты и она требовала вернуть коробку, поскольку «…теперь война и ничего не купишь!» И каждая иголка, и каждая катушка ниток теперь стоит очень-очень дорого. И неизвестно привезут ли немцы нам свой Зингер или будут отнимать у нас нитки с иголками, чтобы залатать свою форму. Сцена получалась, в общем-то, некрасивая и не нужная для чужих глаз и ушей. Дед быстренько ее завершил по-своему – умел он умасливать женщин, недаром его все бабы любили,– и увел жену в комнату. Никто так толком ничего, и не расслышал, и не понял, а коробочка так и осталась лежать в земле до начала 1942 года.
Тетя Маша, по прозвищу Антенна, данное ей за высокий рост и худобу, утверждала, что вся Москва вымрет от голода. Она в детстве училась в школе[5] и знала, что Кутузов заманил Наполеона в Москву, заморил голодом, да еще к тому же и спалил Москву. Так что, по ее мнению, получалось, что Москву также должны были сжечь вместе с немцами и русскими. Она этого очень боялась, хоть дело происходило и на дальней московской окраине, но все равно могли задохнуться от дыма.
Неблагонадежные элементы, вроде проституток, воров и сутенеров, говорили наоборот, раз немцы придут, значит, привезут свои харчи. Не сразу, так позже. Что ж они, дураки, подыхать в Москве от голода. А, с хорошими людьми (подразумевалось красивыми и умелыми девицами) не откажутся и поделиться. Хотя, несмотря на секретность, из Подмосковья доходили слухи, что оккупанты голодны как звери, еле стоят на ногах от усталости и пусты как барабаны. Поэтому гулящие девицы издевались над своей толстой и старой «маман», что пустят ее немцам на кормежку.
А Косоротка (ее настоящее имя утонуло в Лете) сказала, что если Петька (то есть мой дед) не будет драть ее каждый день, как он дерет свою Дуську (мою бабку), то она сдаст его немцам и его точно расстреляют, как коммуниста и участника Гражданской войны. А может еще, и Дуську, и Юльку (мою мать, его дочь) впридачу, что ей будет очень приятно.
Помимо этого, Косоротка составила список «жидов и коммунистов», который также обещала преподнести новым хозяевам в надежде на то, что они ее будут лелеять и пестовать. Причем говорилось это все в открытую, при всем честном народе, без боязни, не потому, что никто ничего не боялся – просто в таком воровском квартале, где жила моя мать, никто никогда ни на кого не доносил. Воровской закон жестоко карал таких«козлов».
Народ, как я понял, не очень обращал внимания на все эти бредни. Главный вопрос который волновал всех,– будет голод еще сильнее или наоборот? Голод, вот, что пугало простого москвича. Да и конечно – как ладить с новой властью. Хотя люди того времени (как мои дед и бабка) легко относились к смене режимов. Начав жизнь при царе верующими с православным крестом, они продолжили ее без бога и царя, но с Красной Звездой, думаю точно также могли прожить и со свастикой.
На самом деле, сменялись стили – то военный коммунизм, то НЭП, Первая Пятилетка, теперь война, а в их жизни мало, что менялось. Главный бич народа – полиция (переименованная в милицию) и закон всегда оставались. Зато отсутствие религии щедро компенсировалось разрешением разводов и аннулированием церковной десятины и прочих поповских поборов, по сравнению с которыми, партийные взносы казались копейками. А ум и смекалка позволяли при любой форме правления прожить, если не богато, то, по крайней мере, безбедно.
Немцев в нашей семье вообще боялись несильно, поскольку живы были воспоминания о Первой Мировой войне, которая может бытьи для кого-то была ужасом, а для одного из дядьев моей бабки – профанацией, когда с обоих сторон фронта стреляли мимо, чтобы не дай бог не попасть во врага, перекидывали через линию фронта с колючепроволочными заграждениями папиросы, когда у противоположной стороны кончалось курево, проводили солдатские братания. И вот он так набратался, что попал в плен, а поскольку был умелым сапожником, то жил при какой-то немецкой барыне в личных башмачниках с 1916 по 1925 годы, пока та не отдала богу душу и его не депортировали теперь уже в Советскую Россию. Хотя приняли его здесь неплохо и жил он жил – не тужил, но в 1939 году, когда 1 сентября немцы пошли на Польшу и стало ясно, что война неминуема, под хмельком ляпнул прилюдно в столовой, что «я, дескать, у немцев жил и хорошо жил, сапоги тачал и жрал лучше, чем кормят здесь, ведь барыня добрая была». А ночью, как говорится, «за ним пришли». Больше его никто не видел.
А Пелагея Прохоровна, моя прабабка, очень пророчески высказалась о грядущей войне, немного перефразируя свою «коронную» фразу о большевиках. «Боюсь я красных» – сказала она – «никогда не знаешь, что от них ожидать. При царе жили и знали, что завтра будет, а при них, то коммунизм, то социализм, то НЭП, то хуеп, то можно, то нельзя, то мир, то война. Вдруг выиграют?»
[1] Школы не работали и всю осень и зиму 1941-42 гг. мать с подружками развлекались тем, что катались на метро. Тогда уже построили линию к «Соколу» – места было много и, главное, очень тепло.
[2] Мать жила по соседству с Казанским вокзалом – Третий Краснопрдный переулок, там, где сейчас заканчивается здание Московского торгового центра. 16 октября закрыли метро и говорили, что его зальют водой или взорвут. По Краснопрудной в центр ехали грузовики и бабка считала, что везут взрывчатку.
[3] Впоследствии – улица Маши Порываевой, а ныне – проспект Сахарова. В те годы – страшный воровской район, куда даже милиция старалась не соваться.
[4]Отмечу, что эта коробка пережила много правителей, режимов и правительств, начав свою жизни еще при Царе Николае Втором, смело пережила Ленина, Сталина, Хрущева и дотянула до Новой России. Дотянет ли она до следующего, после Путина, Президента России – не известно. Хотя, латунь – крепкий материал.
[5] Чтобы не удивлялись современные читатели, отмечу, что моя бабка почти не училась в школе. Начав учится в 1913 году, в 1914 году вынуждена была завершить обучение, так как началась война – все вздорожало и ее матери приходилось подрабатывать, а моя бабка была вынуждена заботится о своем младшем брате Саше. Правда в 1916 он снова пошла в школу, но отучилась всего полгода. И того – из четырех классов она прошла только полтора – и от этого не стала хуже.
Помочь сайту
Поздравления
