Мене зовуть дед Ипат. Я таёжный человек. Не то шоб дикий, а живущий вдали от людей-то. Моя заимка заглублена глыбоко в тайге, и далече от проежих дорог. Живу я с моей старухой Агафьей Тихонной здесь, вот уже почикай, как 70-ят годков-то с небольшим.

      У мяне семья: пятеро сыновей и три дочки. И уйма внучат. Сама забавна из внучек у мяне Машка Лаптева. Она иногда такое угрохчет, шо просто усе катаютси по полу. Чо она, очаровашка-проказница, с позапрошлого утречка угрохала вы слышали, мои дороги ребятишки? Она мене, её деду Ипату-бирюку, намедни изрекла:

      – А почему вы считаете, что пингвинам живется весело? Да и слонам впрочем, тоже... –  енто моя внучка Машка Лаптева угрохала...

      Усе повалились со смеху. Я каталси по полу от печи с ухватом аж до корыта с похлёбкой для скотины нашевой. Чуть не опрокинул корыту-то! Чо б жмакала наша скотина-то?...

      А яё отец ещё тот "Фрукт". Он стоить рядом с этой проказницей-очаровашкой да лыбитси, как слон, коему токмо-шо помыли попку, кады он катался с немытой горки на попке. Попка-то у слона испачкалси. Попку-то ентову слону-проказнику Южному Фрукту надобно мыть! А где нам таку попку шаловливу мыть-то? Этот слон-дылда Южный Фрукт ни в оду баньку-то и не влезет со своей попкой-то. Этот дылда выше мя, его отца бирюка, на три башки, токмо не плешивы, как мои. 

      Ишь кудри-то каки у маво любимца! Да попка немыта тоже не хужей. Помню, как енту евойную попку мы с моей Голубкой Агафенькой мыли, да целовали беспрестанно! Целовали мы его енту попку и мыту и немыту! Как не целовать-то было енту попку? Попка была у ентого маленького обжорки усегда в какашке. Мыли мы енту попку нашего Фруктяши да целовали. Апасля снова мыли да снова целовли. А как не мыть-то? Наш Фруктяша чуть чо, опять весь в какашке. 

      Мы снова моем ему попку-то. Моем да снова целуем. А сейчас он вот стоит со своей попкой-то. Токмо не поцелуешь его попку-то. Больно сильно оглобля он. А попка-то его опять, наверно, в какашке. Южный фрукт ты наш целованный и перецелованный в попку-то! Скажи нам с Агафушкой, мил сынок наш. Попка-то у тебя в какашках, али нет?

      Если в какашках, то давай мы твою попку-то помоем, как в детстстве в твоём безпапайном. Пусть твоя попка-то станет нам с Агафушкой последней радостю в нашей жизня. Дай нам поцеловать тваву попку-то в последний раз перед смертью-то нашей одинокою. Без всех вас наших кровиночек. Разбрелись вы по свету далече от нас. А мы-то без вас тута сохнем с тоски да горя...

      Он просто об этом так и проталдычил, озорник - сын-то мой "Южный Фрукт" про попку-то. Енто это "Фрукт" потому, шо он ишшо с детства любил токмо фрукты. А игде же здесь у нас в тайге найдёшь фруктов-то. А он талдычить:

      – Хочу мандарьинов, апильньсинов да папаю...

      И где ж я иму найду папаю каку-то там. У нас растуть токмо шишки на деревах. А папаи нету, хоть волком вой в лунну ночь до утра без перерыву. А шишки яму не надобны. Не исть он шишки-то. Подавай яму папаю. Но то было у детстве. А сейчас эта дылда мене, сваму отцу, талдычит, сукин ты сын мой самый любимый, Южный Фрукт:

      – Пингвинам очень весело! Они могут с ледяных горок кататься без всяких санок, исключительно, гм... на собственном хвосте. Пингвинам –  да. Слонам –  не весело. Столько времени приходится тратить на мытье одной только попки, что времени на веселье  просто не остается... 

      Южный Фрукт –  сын мой самый дылдистый, да уж очень любимый мною,  – окаянный хулиган. Понаездились они, мои сыновья да внучата лукавые, до смерти мною любимые, по разным там Гавайням, да Канальньим островам. Понаелись там разных папаний, да и куражутси надо мной Бирюком да над моей Голубкой Агафушкой..

      Как же, мои дороги ребятишки, енто здорово, кады вас так много! Серце моё бирючье просто рвётси к вам из мавой груди. Рвётси, токмо вырватси не могёт! Я бы вас, мои золотые, усех бы перецеловал, али отшлёпал на радостях-то. Радость-то моя кака! Глаза-то мои каки! Руки-то мои каковойны! Они ж не могуть вас усех сразу обнять! Токмо по единичке. А руки-то мои да сердце моё хочет вас усех забрать в охабку, да и...

      Простите мои слёзы, дети мои! Я вас усех так любу , шо и не у сказки сказать ни у пером описауть! Вот так я вас, чертенят, любу! Усех сразу любу! А скокмо вас у мене?... Не припомню и скокмо. Токмо вы, окаянны, с нами не живёте. Молодёжь. Вам подавай светску жизню... 

      Театры, выстувки там разны: Умпрессионисты да Сальвадоры Вдали. Живите вы, мои золоты, где хошь, лишь бы вам было ладно да удобливо. А мы уж, с моей голубкой Агафьей Тиховной, вашей матерью да бабкой, как-нибудь тут без вас усех и прокандыбаемси. Ничо! – силы пока исть. Здоровья моя тоже ничаво –  хороша здоровья-то, слава нашему Богу Спасителю!

      Мы-то с Агафьей Тихонной, сами-то без излишков богомольны. В церковь не ходоки. Далече от нас церковь-то. Но по утрам молимси у нашей иконы – Нерукотворный образ Спасителя, – прося у него удачливого дня. Да и вечером благодарим за хороший день, даже ежели он и не был удачливым. Надо быть усегда довольным людом, и не талдычить понапрасну.

      Дом у нас добротный, сам выстроил. Из вековых сосен в обхват. Стены толстые. Щели хорошо заделаны паклей. Правда по весне, ворут эту паклю синицы на гнезда, хоть плачь. Подлетит к пакле стая синича, ухватит своим клювом шмоток, другой, третий пакли, да и улетит на гнездо.  Я не серчаю на еньтих. Птенчиков их мене жаль. Я приношу в охапке целый ворох пакли-то, да талдычу синицам человечьим голосом:

      – Пташки божьи! Вона скока я вам пакли принёс. Клювайте на здорову её, паклю-то. Мене ж не жаль. Токма не разоряйте маву  заимку. Я ж замёрзну со щелями-то! Да и старуха моя Агафья Тихонна замёрзнет. Кто ж вас тады будет кормить да лечить, кады придёть студёна зима? Вы берите паклю-то вот отседова.

      И тычу пальцем в охапку. Но мене мои синички не слушат. Они таскат да таскат паклю из щелей. Ну чо с ними, окаянными красавицами поделаш? Пусть таскат. Придётси токмо мене тады эти щели снова конопативати. 

      Я тады перестаю их уговаривати, а сажусь на завалинку, да дремлю, греясь на ласковом солнышке-то. А эти воровки-шустрянки тады мене использут как плацдарму для обкрадываня. Они наперва сядуть на маву плешиву башку, потом уж тады на паклю в щели. Сворут шмоток пакли, опять на маву лысу башку, и токмо тады летять к гнёздышкам своим. Я им талдычу человечьим голосом:

      – Красавицы таёжны! Вы не хорошо поступати со мной. Я ж для вас охапку пакли принёс. Клювайте паклю оттедова. 

      А они, озорницы-юрки, токмо содятси на маву плешиву башку, да давай свои песни таёжны распевати.  Уж они поють, поють, а мене ж вздремнуть охота. Я им снова талдычу:

      – Синицы-юрки! Дайте взремнуть мене старому бирюку... 

      Мои ребятишки, золоты лесны-шишки. Вот многи из вас тоже, как и я, – ваш дед Ипат-бирюк – живут али в лесу, как я с моей Агафьей Тихонной, али возля лесу. Вы видели синиц там? Каки они юрки да красивы! А юрки потому, шо они не могут на месте ни минуточки спокойно посидети. Так они юрки, ну просто и не пересказать. Юрк на одну веточку, потом юрк на другуву. Ну очень юрки. Так я вас, мои золотые, хочу обспросить:

      – Ну где это видано-слыхано, шобы мене, вашему деду Ипату-бирюку, эти таёжны красавицы не дають вздремнути? Зачем они на маву плешиву башку садятси, да ишшо и драки там устраивут из-за места. Места им там мало! Всего одна у мя башка плешива. А им надо две башки. Где я им возьму ишшо одну башку?... Мало того, они начинат таскать из моей плешивой башки остатки седых волос. Им, вишь ли, пакли мало. А у мене на моей плешивой башке волос-то осталось с гулькин нос. Я им талдычу:

      – Синицы-юрки, красавицы таёжны! Я, канешна, вас всех люблю, но оставьте мене хотя бы парочку дюжин волос для моей Агафьи Тихонны! За чо же она меня, моя Голубка, будет таскать, кады я у ей спицы украду, шоб для вас же и сделать кормушку. Вам же самим без спиц не обойтися. Всё растащуть вороны. Вы малюсеньки и юрки. А они-то с огромной клюватой башкой. Без спиц-то ни одного зёрнышка у вас не остатси. Их башка-то клювата не пролезет. А ваша маленька да красива башка-то проскочет меж спиц-то. Не застрянет. Все зёрнышки будут ваши…

      Но, мои дорогие ребятишки-золоты шишки, синицы мя не слушат. Они таскат из моей плешивой башки волос за волосом да тащуть мои седы-волосы к сабе в гнездо. Это шоб евонным птенчикам было мягко. Мене, канешно, жаль птенчиков-то. Но игде же мене взять стоко волос?...

      А тута лето вдруг быстро юркнуло сначала в осенни затяжни дожжи, затем в первы морозы. Не успели мы с синичьим братсвом и глазом моргнуть да хвостиком туды-сюди повилять, как началась люта зима. А зимы у нас у тайге холодны-прехолодны. Но мы не мёрзнем. Печь в нашей избе уж очень хороша. С лежанкой печь-то. Так тепло зимой, шо мы открывам форточку. Это шоб вы, мои синички-проказницы, залетали к нам с Агафьей Тихонной погретси.

      Токмо вы, наши синички-сестирчки-юрки, опять за старо. Зачем вы, озорницы наши, садитесь моей голубке на голову? Вам чо, моей плешивой головы мало? По три штуке вы сидите на мавой башке, да четвёрта озорница сидит на моём ухе. Слетай с уха, а то я осерчаю.

      И зачем вы садитесь на блюдце с чаем Агафьи Тихонны? Вы же чай не пьёте! Слетайте с блюдца, а то моя Голубка на вас тоже осерчает. Вона для вас стоит кормушка у окна. Без всяких спиц. Открыта со всех сторон кормушка-то. Летите туда. Там вас накормят…

      Вот так, мои озорные ребятишки золоты-сосновы шишки, мы и воюем с ентими синицами-юркими и летом и зимой. Но мы с Агафьей Тихонной не жалумси на синичек. Мы их жалеем. И вы, мои золотые, их тоже жалейте. Стройте им кормушки. Токмо не таскайте у ваших бабушек спицы. Найдите проволочку… Вы же, почикай, почти все городские. Вам легче найти проволочку-то. А у нас тута, в далёкой тайге, проволочек-то нету. Токмо спицы Агафьи Тихонны. И отдаёть моя голубка енти спицы синичкам-юрким сама. За волосы она мене не таскат. Может от того, шо все волосы-то мои синички и поутаскали своим птенчикам? Как вы думати? А?...

      А ишшо намедни налетовывали на нас белки-стрелки. Со всей тайги налетовали. Уйма их. Али две уймы. Просят они шоб мы с Агафьюшкой почесали им за ушком. Чесали усем подряд, покудова не устали. А им усё мало, да мало. Одна за одной подставлят ушко, да подставлят. Мы им талдычим:

      – Устали мы с Агафьюшкой. Отпущайте нас на перекусить. 

      А им енього не понимай. Подставляй свои мордашки милы, да подставляй. Весь день целовали мы их в лобик да чесали за ушком. А кого шлёпали по попке, шоб не озорничали: зачем лезти на голову Агафьюшки да пытатьси свить там гнездо?
http://fotki.yandex.ru/users/yuridyachkov/view/95908/?page=10

      И вот, мои дорогие ребятишки, шо вам я сейчас поведаю. Этой зимой морозы так прихватили наши вековые ели, пихты да сосны, шо они затрещали. Многи деревья полопались снизу доверху. Лесному зверью стало совсем худо. Не токмо холодно, но и голодно. Стали приходить к нашей заимке олени, лоси, медведи, кабаны, куницы и другие звери.  Мне жаль этот лесной народ. Я всегда заготавливаю много корма для своих животин. Не забываю и про всех остальных. Вот и сейчас я разбросал вокруг заимки всё, шо имел: енто сено, рожь, овёс, жёлуди. Все едят и мене совсем не боятси. Я подхожу к кормушке и подкладываю сено. Усе, кто с рогами его едят, но не разбегаютси. Куда бежать-то? Вокруг голая, засыпанная метровым снегом тайга на много вёрст.

      Корма животине самой не найтити. Рядом с кормушкой для рогатых –  кормушка для медведей. Енти едят мои коренья лесные, мясо павших оленей да лосей. Замёрзли лоси-то да олени. Нету у них сил добратьси до земли-кормилецы. Снегу-то почти до первых ветвей елей. А это, почикай, уже два аршина без 10-ти вершков.

      Я хожу по тайге, откапываю погибшую живность вплоть до зайцев. Приношу на заимку, кладу в кормушки. Медведям –  что покрупнее. Лисам да волкам –  что помельче. Куницам –  так енто совсем разну мелочь, вплоть до замёрзших синиц. Всем хорошо. Никто не замерзает от голода да холода. А лучше всех мне – деду-бирюку. Так мене кличут местные. Они далеко от мавой заимки. Но иногда заходють. Не нравются они мене. Не нравются они и моим таёжным животинам.

      Люди енти –  нехристи. В Бога нашего Спасителя не верють. В их руках ружья. За поясом топор. Убивають они таёжну живность без жалости и разбору. И это при таких морозах-то. Бедные животины не знают, как уцелеть. А енти нехристи их убивают, вместо оказаня посильной помощи.

      Меня енти нехристи не любят. Я встаю на защиту животинам. Бывало, найдут они лося, который так оголодал, шо упал и не можети убежати. Токмо я ентого лося, оголодавшего, нашёл раньше ихи. Нашёл да дал жиаотине оголодавшей краюху хлеба, шо всегда со мною, с бирюком-то. Хороша краюха. Толечка, как из печи. Завёрнута краюха в полотенца да в меха от павшего лося, такого ж, как ентот оголодавший.

      Краюха ишшо тёпла. Точней енто не краюха, а цельный каравай. Не так уж шоб шибко большой, но и не так шоб шибко маленькой. В аккурат будя с обхват моих рук-то. Моя голубка сваво дела знат на зубок. На зубок лося-то оголодавшего. Даю я ентому оголодавшему лосю поманеньку ентой краюхи с моих рук-то. Лось не отказыватьси. Оголодал лось-то. Исть он у мяне краюху-то, да исть. Краюха-то маненька ему оказалась. Что иё исть-то? Всего в обхват моих рук краюха-то.

      Кончилась краюха-то. Крошки я собрал со снега да и всыпал прямо в рот оголодашему-то лосю. Лось немного поднабрался сил-то. Но встать не могёт. Хотя яму я талдычу человечьим голосом:

      – Лось, животина таёжна оголодавшая! Вставай! Неровень час нагрянут нехристи...

      А животина смотрит на мя своими человечьими глазами-то. Смотрит и талдычит мене бирюку:

      – Бирюк, нетути у мя силушки. Краюха-то мала твоя была...

      Тады я ей, ентой оголодавшей животине и талдычу:

      – Животина оголодавшая, ты потерпи чуток. Я сбегу бегом до заимки-то. Ишшо принесу краюху поболе ентой. Тады и встанешь ты-то...

      Животина смотрит на мя человечьими глазами. Мотаить головой в знаку согласию. Я яё, животину оголодавшую, цалую в нос потеплевший от краюхи-то. Бегу рысью быстрея волка оголодавшего. Хорошо, шо енто совсем рядом. Не дале 20-ти вёрст-то. Мигом возвращаюсь к маму лосю-то с носом тёплым. Достаю краюху в обхват моих рук-то. Животина быстрпо всё енто глотает, не пережовывамши. Чо жевать-то? Токмо время терять. А время-то оно того! Могёт и не хватить. Нехристей-то по тайге шастает вона скоко... Нехристь на нехристе сидит, да нехристем и погонят. Жевать-то некода.

      И действительна! Смотрю, подходят три нехристя. Нехристи как увидали мя, так сразу в пояс кланются мине да говорят, шо хотели покормить лося. А в руках у них-то охотничий нож. Еды лосю у них не видать. Прирезать они хотели лося-то. Но делут вид, что ихня хотели покормить лося.

      Опоздай я на чуток, так прирезали бы маво лося, не моргнув глазом. Порубили бы это чудо лесное на куски, ободрав кожу. И утащили бы в своих рюксаках к сабе в волость без Бога… А тута я на их пути встал. А у мя в руках винтовка дореволюционна. Правда, в винтовке всего один патрон-то. Нету у мя к ней патронов ишшо. Давно все покончались. Но один берегу, как зеницу ока. И пристрелю я каждого – вот мой крест – кто при мяне обидит животину. 

      Нехристи знают про мою меткость. Скорей догадываютца. Мол, раз Ипат-бирюк живёт в тайге, то любу белку в глаз может снять без промашки. Токмо они не знають, шо я в своей жизни ни одной животины не погубил. Не погубил даже и синицы.

      Потому и кланются эти нехристи мене в ноги. А отвернись я чуток, так они и мене вместе с  лося прирежут. Но я не свожу с них глаз, поглажива свою винтовку однопотронну. И токмо когда они уйдуть, то и накормлю я лося маво ишшо сначала всё такой же, но новой краюхой, а потом и сенцом с моих запасов. Морковку ентот паршивец оголавший, хрустить уже с моих рук.

      Лось мя Бирюка не боитьси. Поев хлебушка, пожевав сенца, животина подниматси на ноги и не уходить. Животина тянет ко мне сваву мордочку. Животина мягкими губами собират с мои ладошек крошки хлебушка. Я поглаживу животину дику, таёжну, по холке, по широкму носу. По совсем тёплу носу-то. Цалуву его в тёплый нос-то. Роюсь в моих сумках, нахожу завалявший кусочку сахарку. Животина берёт с моих рук лакомству, хрустить своим зубам сахар. И так на мене Бюрюка глядеват понимаючи, шо я обнимаву мою животину, цалуву в мягки да тёплы губы, да иду назад на заимку.

      А лось-животинка идёть за моей следой. Я не прогоняву лось. Пусть идёть. Ведь приведу я яво, уцелевшего-то чудом, к кормушкам. И он ишшо покушат. Лосю хорошо будет ишшо. Он примет новы сила. Он идёть сам за мной. А ведь ещё недавече он лежал на снегу. Ноги яво не держали...

      К вечеру добралися мы с лосю до заимки. Лось остановился у заимки. Лось видить, как его братья таёжны дружно жуют сено, а кто и рожь. Некоторы берут своими мягкими губами пшеницу. А некоторы отнимают у зайца капусту, да морковь-то. Я грожу своим пальчиком этим животинам. Зайца не очень любят сену. Зайца любят морковка да капуста. Животины понимают мя. Они оставлят капусту зайцам. Токмо один сохатой мяне не послушалси. Он токмо на мя помотрел, а сам всё тянется мордочкой к морковьке-то, да тянетси.

      А зайца отскочили от заячей кормушка. Сгрудился весь зайца под елью, да и глызят оттедова  то на сохатый, то на мя. Я подхожу к сохатый, да так по-человечески яму и талдычу:

      – Сохатый, зачем обижашь братьев своих меньших. У тя есть свой корм. Не отнимай у зайцу морковку. Я смытарюсь в заимку, да принесу ишшо пуд, другой морковки. Всем хватится. А сейчас отомкнись. Вона к табе привёл я тваво собрата. Зови яво к кормушка твоей...

      Сохатый тот мене опять не слушат и опять тычеть своим мягким, фыркающим губам в морковку. Тады  подхожу я к ентой дикий и таёжной животине, да показыву яму яво кормушку. Да не больно рукой-то и подталкиву, да подталкиву от заячий кормушка. Сохатый сразу понял, шо енто не его кормушка. Он нехтя отошёл к своей. 

      А мой-то лось стоит у опушка да не идёть, хотя я яму машу рукой в рукавица с павшего надысь лося. С голоду пал лось-то. Ну его пришлось скормить медвежьей братий, котора плохо набрала жиру осень. Осень была голодна. Так выползла из своих берлог вся, кто не добрал жиру-то на зимню спячку. Медведь шатун енто. Шатаетси в поисках корма. Жиру-то у него нету, вот он и шатаетси. Обычно ента живность шатаетси по весне. Но осень получилась прошла такой голодный, шо до весны ента не дотягивут. Вот и идуть ко мене на заимку. Нюх у них хороший больна. Чують они падаль преиздалеко. Прямо из свои голодна берлог. В буреломах они делут свою берлог зимню под корягми поваленной бурей пихта да сосен. Но жиру-то не запаслися.

      Голодна была осень да и лета. Дожди. Гриб сгнил, ягод был без ягода. Весной прошловой поздний заморозки погубило ягоды-то. В река рыбы-то тоже не были. Перехватил всю рыбу-то всё тот же нехристи. А рыба рвалися к верху дать своих малых деток. Но нехристи перекрыл сетями реку-то. Почти вся рыба сдохла да сплыл к внизу. Всего и взяли-то нехристи пять мешков рыбы-то. А тышша мешков рыбы сдохло.

      Я талдычу нехристям-то: 

      – Нашто сгубили рыбу на тышшу мешка-то? Взяли бы свои пять мешка, так я бы вам и слова дурных не продалдычил-бы. А нехристи мя и талдычуть:

      – Бирюк, мы нечаянно. Хошь? Возьми у нас мешок. Нам и четыре мешка не съесть-то. Всё равно три мешка выбросим собаков...

      Я им, нехристям, и талдычу, шо такой нечестливой рыбы мяне от их и не надобно. Подавляйтесь вы ей сами! Но ежели я на следущий  осень снова вас заглянаю с пять мешков рыба, то перестреляву, как собак вот из ентой винтовки. Пулей на всех вас у мяне в избытке…

      Вот почему, дороги мои детишки, ентой зимой у мяне на заимке появился так много медведей. Тышшу мешков рыба у них отняли нехристи. А вот тута я зову ко мене маво лося, а он боитьси медведей. Тады я подгребаю к медведям, моим оголодавшим без тышши мешков их законной рыба. Талдычу им человечьим голосом:

      – Шатуны! Вы у мене тута который день обжираитись, а вот эентот ваш собрат рогатая оголодал. Отгребите в сторону! Дайти прошмыгнути рогатому. Он вас пужаетси. 

      Мои дороги детишки! Шатуны и ухом не ведуть. Лопають, да лопають павшего оголодавшего лося за обе щеки. Тады я взял махоньку хворостинку, да и стал их ухлестывать по их раздувшихся от лося животинам. Почикай усе шатуны отгребли, а один заартачилси. Наверно, ишшо не успел набрать жиру-то для спячки до вясны. Я яму человечьим голосом талдычу:

      – Да ты отгреби на мал миг, косолапый чёрт. Пропусти рогату животину, а потом хоть лопни от объеданию... 

      Но шатун, наверна, совсем был без жира в брюховине. Он продолжал жрать в три горла лося, павшего-то, да жрать. Тады я узял енту дику животину непослушну ласково за ухо легохонько да и отвёл его к братьям, которы уже, похоже, понабрали жиру-то для спячки. Набрамшие жиру, приняволи ентого недобравшего жиру для спячки к сабе в компаню. Похоже, шо енти стали яму далдонить:

      – Ишшо успешь набрать жиру-то. Не трепыхайси! Отдохни маненько! Дай рогатому-то прошмыгнути! А потом и добирай жиру-то...

      И ентот косолапый, недобравший жиру-то, понял усё. Уселси ентый на задни лапы-то да стал предними-то загребать воздуху студёный да  морозный. Умна шибко животина-то таёжна, хоть и дика. Ведь он мене, дети мои, мог одной ентой своей лапой-то зашибить до смерти, аль ещё похужей. Да не стал он мене обижать-то. Он вразумел, шо я яму друг и товаришш. Усе мы тута в тайге други друг другу: и чо косматы и чо рогаты, и чо косолапы, и чо енти, как их...  прямо-копытоходячие. И те шо летучи, и те шо прыгучи. Усем нам надобно жить у мире и у в согласи! Правду, детишки мои дороги, я вам талдычу, правду? Так-то!...

      А пока енти ентого, недобравшего жиру, обонюхивали, то мой лось-то из-за моей спины и просклизнул к своей кормушке-то. Лось у вволю и накушалси. А я яму в мавой  заимки надыбал целёхонький мешок морковки. Правда, пол мешка я отдати зайцам. 

      Вот таки у мяне, дети мои, на заимке таёжной и происходят жития. Всем исть хочется. Всем исть надо. И, мои дорогие ребятишки, ежели у вас шо-то останетси от еды, то вы енто не выбрасовывайте: 

                                            Покрошайте птушкам-пичушкам, 
                                            Многоликим разным зверушкам.
                                            В мохноте зверышкам-леснышкам,
                                            Гав-домашкам и мурлыкашкам.

      И тады у всех у вас будеть мир и согласья, как и сказано в Законе Божьем. Читайтя Закон Божий! И там вы надыбаете усё, шо надобно для вас: 

                                             Мои дороги мальчишки-шалунишки
                                             И любо девченяшки-очаровашки. 
                                             Вам ваша доброта вернётси ишшо большей добротой… 

                                             На том, покудова, я с вами прощеваюсь. 
                                             Ваш дед Ипат-бирюк Благодарный.
                                             Да Голубка моя Агафушка-Лапушка Благодарная. 
                                             Мы енто с ей  – Благодарные, 
                                             Богу нашему поклоны воздарные!  

      Берегувайте сабе! Вы ишшо нужны нам старикам да старухам таким, как: 

                                             Мы с моей голубкой Агафьей Тихонной, 
                                             Шибко уместе с мной до конца воспитанной. 
                                             Богу нашму Верой и правдой преданной,
                                             Счастье в Вере Божеской всуе веданной.

       Таёжным нашим братьям да сестрам младъшим вы, мои дороги девчушки-попрыгушки  да мальчишки люби-книжки, тоже нужны. Цалуву вас всех да обнимаву...