Своека - увидел издалека.

                        Свояка – увидел издалека.  

     Международный аэропорт имени Бен-Гуриона прежде называли Лодом: примыкает к нему этот город. В этом городе напечатали альманах «Шломи». Пришлось несколько раз побывать в этом городе. Далековато. Транспорт налажен: маршрутка, дизель-электровоз, автобус… До четырех часов уходит на дорогу – в один конец. Но зато надежная типография.

     Как-то раз он возвращался домой… После четырех. Переполнен салон вагона. С соседом зашли на станции Лод: имеем гарантированные места. Немного поклевали носом. Не запомнил свои первые слова – сосед проявил  внимание, обнаружил собеседника. Говорили о вещах прозаических. Вскоре он разоткровенничался. Признаюсь: писателю полезно знать «жизнь», но предпочитает не доходить до доверительства. В ответ должен себя выкладывать. Трепаться готов обо всем, но конкретно о себе не высказываться. Не таитьсяь. Но и не афишировать факты своей скромной сущности, не очень-то примечательной жизни.

     Воспитанник интернационализма – по причине недоуменного поворота,

сдвига фазы политического направления – оказался в числе «изменников Родины». Вытурили со службы. Без дела и партийной помощи. Так назвать не постеснялись добросовестного служаку. Отвернулись – завиноватили. Естественно, он оскорбился – с доисторической переехал на историческую: расстояние проделал огромное.

     В аэропорту в бессонную ночь прилета кормили бутербродами, поили соком: пусть не так тягостными окажется ожидание бюрократической процедуры. Дипломированного специалиста – пусть и в возрасте – отправили в центр абсорбции. Сопровождала его жена. Его жена – Русская. Не стыдится в том признаться. Влопался в свое время. Да, и по нужде одиночества, неустроенности… Не мог он, на счету, почти боевой офицер – казаться неприкаянным. Обязанность знал за собой такую: расти по службе, держаться молодцом при условии жизни, командования подчиненными младшими кадрами в отдельной части уеденной гарнизонной жизни. Счастливо прожили. Ну, кочевье, частое обустройство: мотались по стране – между гарнизонами. Складывается  так у многих, почти у всех. Ольга молодец – первопроходка. Всюду налаживала «полевую кухню», бытовые удобства. А ушла – в результате жизненного заката – по нелепости. Привыкла она ко вседозволенности и роскоши. В последней турпоездке по Франции облюбовала себе охуенную шубку. Говорю: «Зачем тебе – в Израиле? Где носить ее собираешься?» «Пусть не поношу… Но знать хоть буду, удовольствоваться: имею вещь – ни у какой другой нет такой! Ничего подобного». Ну, я не купил: не располагал ресурсами. Так она… Представляете, после… тридцати восьми… и даже с месяцами… лет жизни – ушла! Теперь отсуживает имущество. Такой тряпичницей оказалась. Мелкой собственницей она всегда была. Ничем оригинальным не выделялась. Офицерская жена! А сейчас еще в особом качестве: пенсионера. На довольно скудном, даже зажимистом довольствии у министерства  финансов.

     Все забыла! Нет, бешенным потоком бредовых обвинений припомнила все эпизоды своей «похищенной молодости, красоты», «изуродованной жизни». Впервые услышал от нее – назвала меня Ароном Срулевичем, вместо Аркадия Измаиловича, пусть даже Израильевича. Показалось ей этого мало: обдуманно извергла из поганых уст оскорбления нескольких типов – в холерическом порыве страстного возбуждения со свойственной ей Женской нежностью обозвала «необрезанным обрезанцем жидовско-Еврейского происхождения», «неряшливым вонючкой», «потомком христопродажного иудиного семени», «Мужчиной временного статуса – в период победоносного продвижения к потенции и атрофации жизне-полагающего органа».

     Ничего доброго, чистого, жизнерадостного она не вспоминала, словно ничего такого в ее жизни не существовало. Только лила ушаты грязи на все прошлое. Мужа считала виновником всего произошедшего в ее прошлом. Околдовал наивную девушку – увез в романтический край. Купил ее посулами, удобствами, прочими забавами. Безвозбранно  пользовался всем ее телом и отдельными органами – в интересах собственного наслаждения.