Надежда

— Куда в этот раз, мисс? — знакомый таксисти-индиец улыбался как всегда белозубо и широко.

— В Россию, Джон, в Россию, — Элизабет тоже улыбнулась. — К бабушке, — добавила она по-русски.

Ответ девушки ошарашил Джона. Его и без того огромные глаза стали еще больше и готовы были выкатиться из орбит.

— Мисс, — ужаснулся таксист, — но там же вечная мерзлота, а еще, говорят, медведи… прямо на улицах…

— Ну что вы, Джон, какие медведи? Там — моя родина… Меня они не тронут, — в глазах Элизабет мелькнули озорные чертики.

Элизабет Брукс, миловидная девушка двадцати пяти лет от роду, считала себя фаталисткой и не раз говорила: «Моя судьба давно написана всевышним «сценаристом». Мне остается лишь играть свою роль, желательно не забывая слов». При этом она никогда не относила себя к суеверным особам и к приметам относилась со здоровой долей иронии. Разумеется, Элизабет знала, что зеркала лучше не бить, под лестницей не прогуливаться и ворон не считать, если их собралось больше двух… Но, будучи девушкой современной, она не делала этих глупостей не из предрассудков, а по вполне практичным соображениям. И то правда: об осколки легко порезаться, со ступенек на голову может свалиться какая-нибудь гадость, ну а вороны… Нелепо бояться увидеть их целую стаю, если сохранением каркающей популяции занимаются чуть ли не на государственном уровне, ведь по легенде, «когда все вороны улетят из Тауэра, дни Англии будут сочтены»…

Именно поэтому в отличие от своих сверстниц мисс Лиззи никогда не искала «на счастье» листков клевера с четырьмя «лопастями» вместо трех, не радовалась встрече с черной кошкой, якобы приносящей удачу подданным Ее Величества, не произносила в первый день месяца дурацкую фразу «белые кролики», в дождь раскрывала зонтик прямо на пороге дома и не соревновалась с другими девочками в ловле падающих осенних листьев…

Словом, она была весьма неправильной англичанкой, и тому существовало объяснение: родилась Элизабет в «дикой» России, а в страну вечного тумана и «овсянки, сэр» попала лишь в трехлетнем возрасте. Но сила ее русских корней была столь велика, что сумела-таки перебороть пресловутую чопорность многовековых местных традиций.

Единственным пунктиком Лизы, или Лизаветы, как называла свою дочь ее русская мама Лена, были сны. Однако и в них она не пыталась непременно разглядеть какие-то знаки и не лезла всякий раз в сонник с желанием выяснить, что же предвещают ее ночные видения. Знала, не бывает ничего случайного. Как говорит мама: чему быть, того не миновать.

А сны Лизы… О-о, ее сны были удивительными. Яркие, всегда цветные, длинные, с почти кинематографичным сюжетом. В них девушка воевала с пришельцами, попадала в детективные истории с засадами и стрельбой, летала на другие планеты, не умея плавать, не раз тонула, спасалась от преследования акул или диких зверей… К счастью, ночные приключения всегда заканчивались благополучно, потому что Лиза усилием воли заставляла себя проснуться, когда грозила опасность… Еще бы, остаться живой хотелось даже во сне.

Элизабет любила собственные сны. Они казались ей похожими на фильмы, которые обожала смотреть. Девушка даже пыталась учиться управлять своими странствиями по владениям Морфея, «заказывать» то, что хотелось бы увидеть. Ложась в постель, она сосредотачивалась на мысли или картинке и произносила про себя «заклинание-просьбу». Например, романтично-шутливую: «Пожалуйста, пусть сегодня мне приснится мой будущий муж и дети. Хотя нет, достаточно одного мужа. Еще неизвестно, захочется ли заводить с ним детей. Только пусть муж не будет рыжим…» Или, когда уставала от работы и ужасно хотелось в отпуск, произносила как мантру: «Море, теплый песок, фрукты… и чтобы никто не приставал, а если и приставал, то симпатичный…» Но было и заветное, о чем мечталось всегда: «Хочу в Россию… Пусть она приснится мне».

Срабатывало это «кино по заказу» редко, но, когда желаемое случалось, Лиза бывала счастлива.

И лишь один из снов, который странным образом периодически повторялся, в отличие от прочих, «приключенческих», очень беспокоил Элизабет. Он выбивал из привычной колеи, заставлял сердце щемить от чувства непонятной тревоги, причины которой были необъяснимы. Наутро после него Лиза обычно просыпалась совершенно разбитой, измученной и готова была ехать в неизвестном направлении, чтобы спасти ту, которая снилась… Еще бы знать — куда.

…Жаркий летний полдень. Лиза видит себя маленькой девочкой — пухлой, в красном платьице с крупными белыми горошинами и в сандалиях. Она играет с ярким полосатым резиновым мячом: ударяет по нему, и он пружинисто отскакивает от земли и взлетает высоко-высоко. Глядя в небо, Лиза ждет, когда он вернется, и бегает по детской площадке, сама подпрыгивая как мячик и заливисто смеясь…

На ее игру смотрит другая девочка. Бледная, худенькая, в невзрачном сером платье и голубой панаме. Она скучает в одиночестве на скамье в беседке. У нее тонкие ножки, обутые в нелепые коричневые ботинки на толстой подошве. Они не достают до земли и висят без движения, как две спички, на которые зачем-то нацепили эти некрасивые мальчишечьи обувки.

Лизе очень весело. Но еще веселей будет играть вдвоем, думает она, и зовет ту девочку, что за ней наблюдает. Но девочка почему-то не идет. Она по-прежнему сидит в тени беседки, ее ножки висят безжизненными плетьми, а из глаз вдруг начинают скатываться слезы, оставляя на лице две мокрые дорожки. Она плачет беззвучно, не морща нос и не сморкаясь.

Потом приходит какая-то женщина и со словами «Ну и чего ревешь белугой? А еще Надежда…» берет ее на руки и уносит. А та всё оглядывается на Лизу, и столько в ее влажных глазах страдания, совсем не детского, запредельного, что Лизе сразу становится грустно, и играть больше не хочется…

…У Лизы день рождения. Ей исполнилось десять, и потому на большущем торте десять свечек. Лиза задувает их, гости в бумажных колпаках с кисточками хлопают, и начинается праздник. Нарядная и радостная, именинница подбегает к окну гостиной и видит на улице девочку в инвалидной коляске. На ней клетчатое пальто, зеленая шапочка с красным помпоном, чулки в резинку и те самые коричневые ботинки на толстой подошве. Лиза понимает во сне, что знает эту девочку, это та самая, что сидела в беседке, это Надя. Она выскакивает на улицу, чтобы позвать ее, угостить тортом, но девочки уже нет…

…Роберт, милый неуклюжий Роберт, стеснительный, в очках, но такой добрый и преданный, сказал, что давно влюблен в Лиззи. Какой смешной: «влюблен…». Элизабет знает его с самого детства, он ей как брат. Она и относится к нему как к брату — с нежностью. Но это не любовь, точнее, не та любовь, которой ждет от нее Роберт. И все равно, как же приятно чувствовать себя любимой, пусть и этим увальнем, как его называет мама.

И тут же совсем другой «кадр»: слабо освещенная умывальная комната, полураздетая сопротивляющаяся Надя и бугай-санитар, терзающий ее беспомощное тело. И слова напоследок: «Ну что, убогая, понравилось? Захочешь еще, позови. Мне нравятся такие дикарки, как ты…» 

…Выпускной по случаю окончания колледжа. Лиза, в красивом платье, кружится в танце с однокурсником в зале с колоннами. Звучит вальс, вспышки фотоаппаратов выхватывают среди мельтешения цветомузыки веселые молодые лица. Но лицо одной девушки… Оно совсем не веселое. В ее потухших глазах — безысходность…

Лиза в этом своем тревожном сне все время встречается и прощается с той странной и печальной девочкой и чувствует незримую связь с ней. Причем такую прочную, что даже подсознательно, во сне, ощущает, что должна защитить ее. Элизабет интуитивно догадывается, что каким-то образом повинна, что той живется так трудно. Но почему? Где отгадка? Кто эта незнакомка Надежда, образ которой всё время рядом, словно та живет в одно с Лизой время, но в параллельном мире?

Сон заканчивается по-разному, но всегда — на грани чего-то страшного и неотступного: словно чему быть, того… То Надя сидит на краю крыши высотного дома, свесив свои ноги-плети и хохоча, словно безумная. То держит в руках стакан с вином и горсть таблеток, готовая покончить со всем разом. То тусклый свет лампочки освещает ее лицо у конфорок газовой плиты, которые она открывает, не зажигая…

Один вариант финала трагичнее другого.

Лизу ужасно тяготил этот странный и тяжелый сон, хотелось понять — зачем он, что с ним делать. «А может, это все-таки какой-то знак, который я пока не могу понять?» — спрашивала себя обычно не ищущая смыслов в сновидениях Элизабет. «Надо будет рассказать этот сон бабушке, когда приеду к ней».

Да, один из загаданных снов должен был вот-вот сбыться: Лиза снова летела в Россию, в гости к бабушке по отцовской линии. Они поддерживали отношения, хотя родители давно развелись. Лиза знала со слов матери, что отец запил вскоре после ее рождения, и мама, устав бороться, просто ушла от него. А потом встретила своего Мишеньку — англичанина Майкла, приехавшего в Россию преподавать в языковом центре. Там и познакомились. «Носителя языка» очаровал ее акцент: «Он у вас такой… интересный», — сказал Майкл, чтобы не обидеть — поначалу он не понимал и половины из того, что говорила Лена. Но говорила она так мило, старательно выговаривала слова, путала времена. И дочка у нее такая славная.

Поженились. Так и оказалась Елена со своим «импортным» мужем в Соединенном Королевстве. Ну и Лиза с ними, конечно же. Мать Елены, правда, уговаривала ее не забирать с собой малышку, мол, климат там сырой, туманы и вообще всё чужое, но Майкл настоял на своем. «Мы — семья, Лиззи будет мне как родная дочь. Тем более своих детей у меня быть не может».

Ну, а родной Лизин отец тоже женился, и кажется, не раз, но ни один брак долго не протянул. И детей у него больше не родилось. Он умер, когда Лизе исполнилось шестнадцать: утонул, купаясь в пьяном виде в речке. После гибели сына бабушка Маша осталась совсем одна и очень сблизилась со своей единственной внучкой Лизой — насколько вообще можно быть близкими, когда разделяют такие нешуточные расстояния.

Это был не первый приезд Элизабет в Россию, которую она успела полюбить. Ей нравилось бывать здесь. Нравились русские города, люди, которые при первом знакомстве показались ей слишком уж погруженными в собственные явно невеселые мысли. Было ощущение, что большинство из них переживает большую личную трагедию — такими мрачными и неприветливыми были их лица. Однако очень скоро Лиза поняла: в России просто не принято улыбаться незнакомым людям и вообще без причины.

Бабушка Маша встретила внучку как всегда со слезами: «Какая же ты у меня красавица, Лизонька!» Объятия, любимый Лизой борщ, блины, соленые грибочки, бесконечный разговор… И это при том, что только накануне болтали целый час по скайпу. Разошлись далеко за полночь.

На следующий день, ближе к вечеру, Лиза решила рассказать про свой сон, что преследует ее не один год. Лизу удивила и напугала реакция бабушки Маши: «Не может быть. Такого не бывает…» — прошептала она и схватилась за сердце. По ее побледневшему лицу было видно: она знает, кто эта таинственная ночная гостья.

Когда подействовали капли и приступ прошел, бабушка произнесла: «Видно, пришло время… надо повиниться… Только обещай, что не отвернешься от меня, Лизонька. У меня кроме тебя больше нет никого. Только ты и… надежда». Лизу удивили слова бабули: надежды на что?

Оказалось, что Лена, мама Лизы, была беременна двойней. Огромный живот, двойное сердцебиение — всё указывало на это. Но после тяжелых родов объявили, что на свет появился только один ребенок — девочка Лиза. А слова Лены про плач двух младенцев отнесли к слуховым галлюцинациям, мол, она была без сознания и не могла слышать никакого плача.

— Бабушка, так значит, детей было двое? Но почему от мамы скрыли рождение второго ребенка? И куда он делся? Как такое вообще могло случиться?

— Спрашиваешь — как? Я дружила с главным врачом роддома. Она позвонила мне и велела срочно приехать. Я примчалась. Подруга завела меня в палату с новорожденными и показала внучек — тебя, здоровенькую, и твою сестру… с патологией — у нее были атрофированы нижние конечности. Я сама медик, потому сразу поняла — эта девочка ходить никогда не сможет и жизнь свою проведет в инвалидном кресле…

Бабушка Маша замолчала, уйдя в воспоминания. Внешне она казалась спокойной, и только руки, теребившие платок, выдавали волнение.

— Что было делать? Вешать на шею сына этот крест? А это был именно крест, который пришлось бы нести всю жизнь — свою или дочери-инвалида, потому что лечению это не поддается. И здоровую-то двойню ой как непросто растить, а если один из детей нездоров? И это навсегда?

Моя подруга сама мать и бабушка и потому поняла меня без слов. В общем… это был, конечно, подлог, но мы написали от имени Лены отказ от второго ребенка и не сказали о его рождении твоей маме. Медперсоналу тоже строго-настрого запретили распускать языки. Вот так всё и случилось…

Наконец Лиза поняла: так вот кого она видела в своем странном сне. Вот почему после него ей бывало так плохо, словно то, что происходило в нем с Надей, происходило и с ней тоже. Словно она проживала с сестрой и ее жизнь.

Лиза сидела потрясенная, не зная, как реагировать, что сказать или сделать. Осудить? Но есть ли у нее такое право — судить. Кого? Родного, близкого, дорогого человека? Сидит вот рядышком, словно удара ждет, приговора, съежилась вся, как будто уменьшилась вдвое.

— Бабулечка, родная, ну что ты? Ты же хотела как лучше…

— Ох внучка… Это «как лучше» мне все двадцать пять лет спать не дает. Ведь то, на что я тогда решилась, было… как бы это назвать правильно, — подбирала она нужное слово, — пожалуй, рационализмом. Да, жестоким, теперь я это понимаю, но иначе я поступить не могла. Потом я много думала об этом. И знаешь, чего боялась больше всего? Что этот самый мой рационализм, решивший судьбу Нади, передастся и тебе.

— Бабушка, а где она теперь? Я же вижу, ты знаешь.

— Знаю. Но лучше бы не знала. Меня это знание покоя лишило в старости. Наказало лучше всякого срока.

— Бабуль, ну не плачь, снова давление поднимется, — Лиза обняла бабушку.

— Надя живет в пансионате для инвалидов, недалеко от города. Я бываю там иногда, только для нее я чужая старушка, так и не смогла открыться… Стыдно…

— Какая она, ба? Расскажи. Похожа на меня? Чем занимается, что любит? — сыпала вопросами Лиза.

— Школу закончила, потом курсы швеи. Любит рисовать. И знаешь, у нее здОрово получается. Я видела. Самое удивительное — рисует так, будто всё у нее хорошо…

Глаза бабушки снова наполнились слезами.

— Ты отвезешь меня к Наде?

— Завтра, Лизонька, завтра. А теперь спать.

Лиза долго ворочалась без сна. Примет ли ее сестра? Простит ли их всех, вольно или невольно предавших? Представляла, как увидит Надежду, сидящей в кресле на лужайке перед красивым старинным особняком за зеленой ажурной решеткой. Перед ней  мольберт. Она, улыбаясь, смотрит на акварель, где две девочки в красных платьицах в белый горох играют в мяч…

На плечо ее ложится рука.

— Я любила тебя всегда…

Наконец уснула — с мыслями о Надежде, в надежде, что простит.

…Снова приснилась Надя. Она сидела в кресле. В невзрачном сером платье, на голове голубая панама, на ногах — те самые коричневые ботинки на толстой подошве. Надежда смотрит сначала с недоверием, затравленным зверьком, исподлобья. Потом заискивающе улыбается во все свои немногочисленные прокуренные зубы.

Улыбка выходит кривой и словно наклееной на лицо.

— Ты ведь заберешь меня отсюда, сеструха?