Помочь сайту
Поздравления
АЛЬФОНСО
19 апреля 2019 -
Борис Иоселевич
НЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис Иоселевич
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис ИоселевичНЕНАПИСАННЫЙ РАССКАЗ ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
АЛЬФОНС
/итальянское каприччо/
Прощать женщине её легкомыслие — единственная достойная мужчины добродетель, ибо требовать от неё большего не позволяют ни совесть, ни Господь Бог.
А ведь Он всеведущ и прекрасно осведомлён о том, чем занимается Еуджения, когда к ней является этот учителишка Мадзани, и они за закрытой дверью предаются своей страсти к математике. Но даже будучи полным профаном в этой науке, не сложно догадаться, что для извлечения корня квадратного из какого-нибудь многочлена, вовсе не обязательно запирать дверь на два поворота ключа.
Но самое возмутительное, что меня держат за дурака. Разве я не был молодым и не обманывал свою старую Маргариту, которой обязан богатством и положением в обществе? Для меня не было большего наказания, чем ложиться в постель с этой грудой протухшего мяса, прижимавшейся ко мне, уверяя в страстной и вечной любви.
К счастью, на этом свете нет ничего вечного. Кабы не эта спасительная мысль, не ведаю, как сдержал бы отвращение к жизни, внушаемое старой мегерой. Не раз и не два я был готов покончить с собой, и единственное, что удерживало меня от этого шага — понимание, что на покинутое мною место тотчас набегут другие охотники, притомившиеся в засаде, моложе и настырнее меня, из числа тех, кто на улице, в церкви и даже на службе шипят мне вслед: «Альфонс»!
Кстати, Альфонсо — моё настоящее имя, но я не настолько глуп, чтобы не понимать столь откровенные и очевидные намёки. И только тогда я вздохнул легко и свободно, когда Маргарита приказала долго жить, не оставив других распоряжений. Я тотчас отправил сватов к Еуджении, хотя к тому времени мне было уже за пятьдесят, а она не достигла нескольких месяцев до шестнадцати. В наших краях законы пишутся для дураков — противопоказанным считается их соблюдение. Поэтому никого не удивила моя попытка овладеть лакомым кусочком, а ожидаемое возмущение вызвано было моей удачливостью. Кому понравится, что деньги и счастье плывут в одни и те же руки?
Итак, я посватался. Еуджения скривилась. Родители, хотя и не в такт, согласно закивали головами. И вот я уже распинаю маленькую плутовку на ложе любви, а то, что она кричит, кусается, брыкается, сверкая чёрными, как молнии в горах, глазищами, лишь раззадоривает меня, и я вонзаюсь в неё, как меч во врага, а после, с наслаждением и гордостью наблюдаю, как скорчившись, злобно шипит на другом конце ложа, но я спокоен: стоит мне пожелать, и я вновь наслажусь яростным от ненависти телом.
Целый год, из ночи в ночь, я брал реванш за проклятые годы с Маргаритой, и точно так же, как Маргарита мучила меня, заставлял страдать Еуджению — подарок, который судьба преподносит лишь тем, кто осмеливается бросить ей вызов. А потом появился этот Мадзани, эта гипербола человека, и принялся обучать Еуджению математике, потому что посещать школу замужней женщине не с руки, а оставаться неучёной — значило бы опозорить седины своего почтенного супруга. Аргумент показался мне убедительным, так что прошло немало времени прежде, чем я разгадал гнусный замысел. Этот выродок, глиста, дерьмо собачье имеет, когда пожелает, мою жену, а я, законный владелец, не могу, как выяснилось, ничего этому противопоставить. Даже мой адвокат Оскар дель Монте развёл руками:
– Мой дорогой Альфонсо, то, чего хочет женщина, желает и сам Господь.
– Ты мне зубы не заговаривай! – возмутился я. – Твоя жена…
– И моя не исключение. А что делать, если мы оба пытаемся обмануть природу? Приходится каяться и терпеть, терпеть и каяться.
– Я предпочитаю, чтобы покаяние исходило от лругих.
– Эх, Альфонсо, Альфонсо, друг сердечный, разве тебе неизвестно, что мужчина предполагает, а женщина располагает.
Наслушавшись его, я мчался домой, хватал Еуджению в свои, ещё крепкие объятия, тащил в постель и проделывал с ней такие штучки, что этому глупцу с математическим уклоном не приснилось бы и в самом жарком сне. Недаром всё же моим университетом была сама Маргарита.
Слабеть я начал сразу и потому неожиданно, а насколько это опасно, осознал, глядя на повеселевшую мордашку Еуджении. Очень скоро она сообразила, что к чему, и, вместо былого страха передо мной, в её душе поселилось презрение. С переменой обстоятельств переменились и наши с ней отношения. Я вынужден был вымаливать у неё любовь по крохам и получал исключительно на условиях Еуджении. Главное и непременное — деньги. Остальное варьировалось и сводилось к тому, что я закрывал глаза на её любовные интрижки. Как выяснилось, одной математики ей было уже недостаточно, и она успешно расширяла свой кругозор за счёт менее точных наук. Похоже, я приучил её к избыточным страстям, перед которыми оказались бессильными уравнения и формулы Мадзани.
Но самое тяжкое заключалось для меня в том, что с каждым годом Еуджения становилась всё краше, так что большей красотки вы не сыскали бы не только на всём Лигурийском побережье, но и в самом Риме, куда она зачастила якобы за покупками, а возвращалась возбужденная, пропахшая мужским потом и табаком, цинично посвящая меня в свои сексуальные подвиги. Знали бы вы, как я ненавидел её и как стремился к ней. Схватить, разорвать на ней платье, прижаться к её тяжёлому от избытка возбуждающего сока телу и наслаждаться… наслаждаться… наслаждаться. Но то, что доступно было вчера, представлялось сегодня недосягаемым.
Так же постепенно превращался я в её раба. Не сразу, но я всё же начал осознавать, что в моём собственном доме нахожусь в качестве прислуги, не всегда безропотной, но как раз это больше всего льстило гордости моей госпожи. Всякий, с моей стороны, взрыв возмущения приводил её в дикий восторг, и она кричала, растягивая во всю ширь ярко накрашенный рот:
– Если ваша светлость чем-то недовольна, то может пойти и утопиться!
– Это мой дом! – хрипел я.
– С каких это пор? Прежде он принадлежал Маргарите, а теперь — мне. /Я молчал/. – Кстати, – продолжала она, – не припомнишь, от чего именно окочурилась Маргарита? В округе уверены, что ты прикончил её ради меня. Честь, что ни говори, которую я заслужила. Хотелось бы услышать подтверждение из твоих уст. Признайся, убил?
– Убил, убил! И тебя, шлюху, убью!
– Ещё поглядим, кто кого. Но меня интересует, как именно убил: зарезал, застрелил, задушил? Будь паинькой, признайся. За это… – она наклоняется ко мне, я вижу в вырезе блузки её божественную грудь, а губы, привлекательные, как никогда, обещают самое заветное желание, прежде исполняемое по принуждению, а сейчас — по доброй воле, что слаже… Но стоп: сначала я обязан открыть ей тайну смерти Маргариты.
– Ничего не скажу, – бормочу я. – Ни на какие посулы не поддамся.
И сам не верю сказанному, а уж она — тем паче.
– Но, милый Альфонсо, ты же меня хочешь… Скажи, хочешь?
– Сама знаешь.
– Знаю, потому и спрашиваю.
Её пальцы, мною обученные, нежно, умело и ловко проникаю сквозь преграду пуговиц на брюках. Я вскрикиваю от наслаждения, давно уже столь остро мной не ощущаемого, радуясь, что рот её займётся не разговором, а чем-то куда более важным.
– Отравил, – шепчу я.
– Всего-то? – откровенно разочарованная Еуджения мигом забыла о своём обещании. – А ты, как я погляжу, ловкач. Отправил жену на тот свет, и никто ничего не заподозрил. Разве что догадывались, но догадки не в счёт. О, я тебя недооценила, в чём чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь. А ведь именно тебе я обязана всем, что имею и буду иметь, не говоря уже о свободе. Однажды осознав себя свободной, не остановлюсь ни перед чем, чтобы её сохранить.
Вечером того же дня я ощутил лёгкое недомогание, очень скоро перешедшее в непонятную болезнь. Меня лихорадило. Истощала рвота. Я убывал так стремительно, что от запоздалого обращения к врачу не могло быть никакой пользы. Разве что считать за таковую совет позвать священника. Но священнику я предпочёл адвоката.
– Дель Монте, – сказал я, – не кажется ли тебе, что так умирала Маргарита? Припомни, пожалуйста. У меня в голове всё смешалось, а ты присутствовал при её последних минутах. Для меня это очень важно.
– Все мы умираем одинаково, – услышал я.
Последнее, что успел заметить, взгляд, которым обменялись Еуджения и дель Монте, загадочный и лукавый.
Борис Иоселевич
Рейтинг: +1
296 просмотров
Комментарии (1)
| Александр Козлов # 9 сентября 2020 в 11:00 0 | ||
|
