Истоки литературного бунта Д. Дж. Сэлинджера Вклад романа «Над пропастью во ржи» в развитие культуры «разбитого поколения» 50 – 60-ых г.г. XXв

 Идея и цель создания произведения. Что в этих аспектах творчества для самого автора, а что - для читателя? И вообще, может ли в создании документа содержаться нечто большее, чем факт самого написания? Того, что творец изливает в движении пера свою душу, свои думы и тектонику своего внутреннего мира? Чем руководствовался Гессе, на закате лет посвятивший двадцать лет своей жизни «Игре в бисер» - решающему труду, коим писатель подытожил весь свой творческий путь? Он так тщательно создавал образ своего выдуманного царства науки и нравственного пути мудреца, оберегая его от любых политических нападок, что было особенно сложно во время нацистского режима и требовало от Гессе многих редакций его труда. Зачем? Знал ли писатель, что через двадцать лет его такое необычное, самодовлеющее и сложное для массового читателя произведение станет сверхпопулярным, укажет многим молодым людям новый путь раскрытия себя и окружающего их бытия?

         Множество людей в шестидесятые годы собирались в общества так называемой «новой эры», уставы которых они писали по примерам жизненного уклада Касталии. Этим ребятам нравился дух победы рационального над общепринятым, сквозивший в «Игре в бисер»; они без всяких сомнений покидали свои мещанские семьи, чтобы начинать совсем иную свободную и своеобразную жизнь. Так вот, без всяких внутренних терзаний и противоречий, создавать вокруг себя новый мир можно лишь в одном случае: когда старый мир разрушен и невозвратимо развеян из умов и сердец тем самым ветром перемен, воспеваемым молодежью в шлягерах. Может, именно поэтому культурные революционеры той эпохи стали называть себя «разбитым поколением»?

         «Битники» (в  Британии – «поколение рассерженных») громко заявили о себе в конце 50 – начале 60-х годов в странах первой величины книгами Керуака, Гинзберга, Осборна, «новой волны» фантастов и, конечно же, своей «разбитной» музыкой. По словам Гинзберга, поворотным пунктом начала движения битников стало начало пятидесятых, «когда все личные мысли стали общественными». «Керуак был первым писателем, сформулировавшим и провозгласившим те идеи, которые сразу же были взяты на вооружение «разбитым поколением». Однако нынче многие культурологи согласны, что первоистоки этого движения все же следует искать в романе Сэлинджера «Над пропастью во ржи», который содержал в себе как бы предчувствие будущего бунта молодых.

          Характерно, что неофициальной столицей битничества оставался Сан-Франциско, город, привыкший славиться своей свободой и собственным мнением. Туда убегали недовольные войнами и бесправностью американские «тинэйджеры», содрогнувшиеся от феномена атомной бомбы, продемонстрированной в Нагасаки. Именно этот момент, кстати, и перечеркнул все связи, которые еще притягивали молодежь к родным очагам, ведь в акте геноцида над японским населением содержался апогей зажиревшей буржуазной морали собственников, неразбирающихся в том, кто прав или виноват, но спокойно идущих на тотальное уничтожение всех «чужеродных элементов» - все ради сохранения своего капиталистического блага. С появлением битничества связывают такие причины, как воспитание в условиях искусственного экономического кризиса, участие в жестокостях и бессмысленной смертности на широчайших фронтах Второй мировой,  испытания послевоенного периода и наблюдение за тем как остерегающиеся молодежного мятежа верхи скрупулезно занимаются подавлением личности посредством СМИ, алкогольной пропаганды («сухие законы» США не были похожи на советские, здесь виноградники не вырубались, просто росли цены на этот продукт, увеличивались размеры контрабанды, в общем, пословица о том, что запретный плод сладок, полностью оправдывала себя) и реформ образования. Развивающаяся на таких корнях социальная, культурная, политическая и внутрисемейная атмосфера не могла не способствовать бунту недовольных.

         Первыми забили тревогу о своих детях семьи с достатком. Именно там начали выходить из-под контроля подростки, и было уже поздно их возвращать в семейное лоно. С детства предоставленные самим себе они нашли себе воспитателей не в телевизионных героях, как на то надеялось правительство, но на улицах огромных городов, в любые уголки которого родительские деньги открывали им вход. В подобиях взрослых клубов ребята могли обменяться мнениями об увиденном и прочитанном, об услышанном и наведшим на мысль… Эти наблюдения обычно не давали положительного коэффициента миру их родителей, и то, что появлялось на, кстати, довольно внушительной величины, молодежном рынке, - окрашивалось больше бедняцким, рабочим, негритянским, в общем, неодобряемым приличным обществом стилем. Это и джинсы, и блюз, и длинные волосы, и мотоциклы, и бесфигурные танцы, которые потянули за собой столь нашумевшую сексуальную революцию. Все это тянулось вслед такому резкому контрасту между скудостью духовного мира и роскошью мира материального их родителей – людей холодного расчета и хищнической хватки, не стеснявшихся обогащаться на арене мировых войн за счет горя и трагедий миллионов «чужих» людей.

         Дети, с пеленок взращиваемые патриотами, не могли не видеть, что родная Америка – символ демократии и независимости для всей планеты – стала страной, где из всех искусств важнейшим является обогащение, умение подешевле приобрести и подороже сбыть. «Юному поколению американцев, вступивших в жизнь на рубеже 50-60-х гг., с невиданной дотоле резкостью открылся весь ужас бездуховности, которая неизбежно станет и его уделом», если оно примет идеалы и ценности старшего поколения. Опасность быть заживо погребенным среди материального богатства заставила молодое поколение отшатнуться от того будущего, которое предлагала им самая богатая страна в мире. Уникальность и парадоксальность движения битников заключались в том, что это был не привычный бунт голодных пролетариев; нет, на сей раз протестовали отпрыски как раз состоятельных родителей. «Мы добились полной свободы мысли, - говорили молодые люди, - но она оказалась всего лишь полной пустотой, потому что сейчас нам не хватает духовной пищи больше, чем когда-либо». Но они не хотели заполнять эту пустоту тем, чем предлагала им всеобщая система. Им не нужна была «ваша власть, ваша религия, ваша мораль». Сейчас бытует мнение, что такое настроение под длинными шевелюрами направленно создавалось извне, дабы вывести из строя потенциальных «праведных политиков», если бы таких породила послевоенная обстановка. Молодых людей специально особыми способами заставляли противоставлять себя старому обществу, чтобы те не хотели иметь с ним ничего общего. Как бы то ни было, но единственной формой протеста, выбранной битниками, был уход от общества в новые сферы: в себя, в фантазию, в Касталию, в дзен-буддизм, в музыку или, наконец, в радостную преступность. Побег. Побег куда угодно, лишь бы подальше от традиций цивилизации потребления.

         К концу семидесятых зажиточные американцы уже не могли толком понять, что же такое собственно их дети. Ужаснее всего было сознание полной неожиданности случившегося и беспомощности перед детьми, которые еще вчера не интересовались ничем, кроме спорта и развлечений, были милыми и послушными детками, а теперь становились участниками совершенно беспрецедентных и порой безнравственных по старым меркам акций. И хуже всего то, что ненависть разводящих руками перед этой реальностью родителей гнездилась в правоте детей. Они просто швырнули взрослым в лицо то, чем их кормили в примерах поведения добропорядочных американцев. И оставшись ни с чем, потому что собственного опыта у них и быть не могло, подростки убегали из своих респектабельных домов и становились бродягами на дорогах, ища утраченный человечеством смысл жизни в общении с природой, пытаясь вернуть потерянные цивилизацией естественность и раскрепощенность чувств. В числе прочего они хотели приобщиться и к бедности, интуитивно понимая, что добродетель обитает именно в ней. Молодежь искала спасения в интимной жизни. «Старшие нас за это осуждают, но не видят одного: ведь мы ощупью ищем место в жизни, и никто нам по-настоящему не помогает». От этого одиночества на пути возведения новых ценностей одним из средств спасения, довольно удобным, стали наркотики. Ведь чем строить и над чем-то биться в творческих муках, гораздо проще создать собственный мир у себя в голове. Возможно, что это именно мир взрослых подсказал детям такой исход их желаний достичь эйфории и самоотчуждения, убивая этим жестоким выстрелом и зайца подавления излишней интеллектуальности в молодежной среде, и зайца сбыта огромных количеств опасной продукции. Речь идет о членах королевской семьи соединенного королевства, управление наркооборотом в руках у которых находилось еще со времен опиумных войн. Но даже если и молодежь приняла ядовитый дар «освобождения» не с легкой руки пропаганды и вмешательства госзаказов некоторым смело мыслящим, но легко оболваниваемым и подверженным известным порокам профессорам, то все равно «короли» этого бизнеса неплохо, да что там – безбожно, дьявольски – заработали гигантские прибыли на потребности юнцов в новых ощущениях и самоодурманивании. И стоит ли винить в наркозависимости детей, когда у них даже не представлялось возможности отбиваться от льющейся на них пропаганды «кайфа» и вседоступности этого целого моря разнообразных ядов в привлекательных упаковках. По сути, зависимые дети в этом вопросе выступали неизлечимо больными, но на них сразу же обрушилось родительское презрение и негодование, лишая их столь необходимой в любых обстоятельствах, а уж в этом тем более, помощи, поддержки и сострадания. Да и альтернативы этому развлечению никто молодежи не предлагал, отчего она просто обречена была оставаться наедине со своими проблемами.

         Альтернативы безысходности не было в основном из-за того отвращения, которое вызывала у молодых людей массовая культура, закрепленная в цивилизационном сознании с появлением телевидения и системы единого контроля над СМИ. Постепенно у подростков создавалась своя массовая культура. Здесь на потребу публике тексты о протесте против войн и общества потребления видоизменялись в гимны любви и параллельной реальности; музыка из виртуозной смелости блюз-рока, позаимствованного у негритянских фольклорных ансамблей, превращалась в ритм-бит, замкнутый на упрощенной мелодике и извлекаемый из трех-четырех аккордов элементарного строя; а выступления артистов становились грандиозными концертными шоу, где музыку теперь нужно было не слушать, а смотреть. Звуковое сопровождение представлениям годилось только чтобы задать темп танцующим перед сценой толпам, а не для выражения чувств и мыслей «разбитого поколения». Главным критерием такой жизни становился поиск несбыточного дотоле счастья, движение к эйфории, а если «sex, drag and rock`n`roll» являлись гарантом этого состояния, то третьего и не дано было. Хозяева информационных структур страшно обрадовались, различив в увлечении танцами тенденцию новой приковывающей сознание моды. Уж лучше пусть молодежь беснуется под пленительные звуки на концертных площадках, чем ваяет новые философии в дзэн-буддистских общинах где-нибудь в бездорожных областях стран третьего мира. Таким образом, у новозаявленных отцов популярных ритмов появлялись блистательные продюсеры и деньги на их гастроли, реклама, оборудование, слава, а также жесткие рамки контрактов и менеджерские средства для того, чтобы всегда иметь музыкантов, поэтов, композиторов и певцов в рабочей узде беспрекословными и на все согласными. Кроме политических хозяевами индустрии развлечений руководили, конечно же, и корыстные цели, ибо перед выручкой с фестивальных выступлений в их рассудке рушились любые выстраиваемые совестью преграды. Сравнить эти доходы в наше время можно разве что со сбором денег на футбольном поприще.

         Однако новое увлечение молодежной стихии биг-битом создало не просто новое музыкальное направление rock. Вместе с ним на свет появилась целая культура, средство общения молодежи. Она возникла как путь самовыражения молодежи, как бунт и протест, отрицание и пересмотрение моральных и материальных ценностей буржуазного наследия.

         Главной победой рок-музыки стало стирание грани между населением земного шара, стиранием всех отличий и приоритетов. В новой волне воплотилась мечта о единении и равенстве, о принятии духовных богатств человечества (в том числе и только что изобретенных) всеми элементами общества без разбора их единичных различий.

         Изобретение термина rock and roll принадлежит Алану Фриду, диск-жокею из Кливленда. Дело в том, что в начале пятидесятых в США была популярна блюз-композиция «We gonna rock, we gonna roll», что и использовал в своей речи предприимчивый радио-ритор. С его легкой руки  скрещенный с блюзом кантри так и вошел в историю под этим броским названием. «Жизнь на всю катушку» - вот что, казалось бы, содержалось в этом названии. Сгореть в один миг, сейчас, в ослепительной вспышке, а не тлеть, растирая по всему лику жизни старость, пока тебе это  самому не надоест!

         В шестидесятые годы стихийность приобретает осмысленность, и вот уже конкретно сформированные взгляды молодежи на жизнь заставляют их действовать. Эксперименты с электронным звучанием новых инструментов добавляют процветающей музыке более тяжелые для слуха тембры, чем были ранее. Слово ролл из названия стиля улетучивается, и на смену ему приходит название хард-рок. Это уже не бессмысленные вопли и завывания о мимолетном мгновении любви и кайфа, которые необходимо улавливать здесь и сейчас в розовых флюидах, не заботясь о том, что будет после. В текстах песен и литературы битников появляются мотивы неприятия истинных причин азиатских войн, борьбы приезжего населения в странах за свои гражданские права, недовольства ядерными программами и холодной войной и других важных социально-политических ситуаций. Неожиданно для воротил массовой информационной сети их притоны беспутства и порока – концерты и танцплощадки – вдруг превратились в инкубатор мощного направленного по пути протеста общественного мнения. В местах общения грандиозных народных масс выкристаллизовалось движение агрессивного правоборчества, по песни «Paranoid» коллектива Блэк Саббат в конце шестидесятых названное тяжелым металлом. Молодежь вдруг стала реальной, противоборствующей мировому беспределу силой, организованной, талантливой и проницательной. В воздухе ясно запахло не только культурной, но политической революцией, и надо отдать должное индустрии оболванивания масс – ее заправилы сумели отреагировать вовремя.

         Большие стадионного типа танцплощадки, построенные шоу-бизнесом для прибыли и для отвлечения молодежи от того, чем они и начали интересоваться, пользуясь возможности собраться вместе, превратились в дискотеки – средства не только отвлечь, но и внушить определенные сведенья, в общем, управлять толпой. Способами этого управления стало появление диск-жокеев, постоянно общающегося с танцующим табуном, расхваливающего удобную для той или иной ситуации пластинку и выбираемой музыкой варьирующего общественным настроением, и правительственный ценз на определенные виды продукции, например, тяжелый металл. Также для создания у большинства народонаселения негативного отношения к усовершенствованной форме битничества, СМИ стали массово тиражировать «по всяким каналам», доступным для восприятия населения, различные телеверсии происшествий с участием битников. В передачах они выставлялись в нелестном свете, что быстро привило даже у самой молодежи (которая к тому времени привыкла одурманено бесноваться под легкий транс в преобразованных клубах, соглашающаяся с мудрым ди-джеем, что для счастья никакого ума и политической активности не требуется, что танцевать удобнее под самые простейшие, а значит и легкие, без всякой «тяжести» ритмы, что политика это грязное дело, а искусство рассчитано для искусства, и «классным ребятам» там делать нечего) отрицательное отношение к ним. Изобретательным, с точки зрения коварства мировых антагонистических сил, был подход к проблеме именно металлистов, как вольных искателей истины на безбрежных просторах обычной жизни: телевизионщики использовали любовь свободных скитальцев к мотоциклам для создания мифа об опасных преступниках, так называемых «дорожных волках». Так возник термин  байкерство, заведомо окрашенный в негативные тона.  

         Мир, в котором жили битники, а особенно его политическую фальшь и дезинформацию, с помощью которой группа банкиров управляла человечеством, они называли по-холденски «липой». Острота этого протеста достигает своего апогея в начале семидесятых, когда  битники отказываются голосовать, потому что выборы – «сплошное надувательство»: «Настоящих хозяев никто не выбирает и не назначает». Они писали об атомной бомбе, демократии, войне и мире. Они скептически относились ко всему, что выходило из Белого дома – «не особенно белого дома» (Л.Ферлингетти) Они сжигали свои призывные карточки, отказываясь воевать во Вьетнаме, яростно выражая тем самым протест против всего этого, устраивали сидячие демонстрации возле Белого дома, организовывали пацифистские организации.

         И все же в бунте разбитого и рассерженного поколения было много от юношеской запальчивости и  гнева. К середине семидесятых, когда утихнет шумиха вокруг Вьетнамской компании и негритянского восстания, битническое движение утратит свою актуальность, перерастет в новые формы конфликта отцов и детей, раздробленные и разбросанные по всему миру и уже не такие громкие, притушеванные стараниями массовой культуры. Пока не показывалось еще среди тех движений, что приняли эстафету бунтарства у битников, столь же многоликого и целеустремленного, хорошо организованного и идеологически крепкого объединения молодых, который мог бы сравниться с битниками по своей продуктивности. Их яркую многогранную культуру писателей, композиторов, критиков, философов, поэтов, юристов, социологов, музыкантов и художников долгое время еще не затмить никакими нововведениями моды.

         И это заслуга истинных деятелей человечества, искавших в нынешней среде истоков его человечности, искренне жаждавших помочь своему обществу, или как писал в «Коллекционере» Фаулз:  «по-настоящему неравнодушных к людям. Они сочувствуют, они стремятся изменить мир к лучшему». В шестидесятые годы в литературе появиться немало произведений о молодежи,  проникнутых искренней тревогой писателей за будущее молодого поколения в стране. Лейтмотивом большинства таких произведений станет мысль о бесперспективности существования значительной части американских подростков. Они рассказывают о неприкаянных душах Америки, людях, которых не устраивает благополучная на чужом несчастье, сытая на чужом голоде, и при этом очень самодовольная Америка. Это не дельцы, не ученые и не политики. Это пестрота: полулюмпенская молодежь, полуинтеллигентские, провинциальные обыватели, школьники-старшеклассники.

         Никто из них не страдал от голода или холода, но всех их роднит чувство духовной неудовлетворенности. Порой они не понимают причин своей тоски, но они чувствуют, что общество не додает им чего-то важного, насущного – истинной цели в жизни, подлинной, а не стереотипной культуры.

У истоков этой литературы о молодежи и для молодежи стоит блистательный талант Дэвида Джерома Сэлинджера, до сих пор не оставляющий равнодушными читателей всего мира перед своим романом «Над пропастью во ржи», задавшим движение целым пластам общественной жизни пятидесятых годов прошлого века. И в отличие от Гессе, он прекрасно осознавал важность своего вклада в беспокойное течение этого моря. Находясь свидетелем происходящего, он не мог не стать участником мировых событий, как творец, предугадывающий жажду в современных настроениях молодежной среды. И сейчас пора, видимо, задать вопрос, предварявший наше исследование: чем все-таки руководствуется автор, создавая портрет современности? Зачем он посвящает других в глубокие таинства своего внутреннего мира?

         Правда, сразу же придется сделать оговорку, что по вопросу ознакомления читателей с особенностями своей биографии, а тем более с движениями своей внутренней реальности Сэлинджера в ряде других авторов стоит поместить особняком. Задолго до своей смерти он уже приобрел мифическую славу самого загадочного писателя. Все, что можно о нем сказать, это даты и явления жизни Сэлинджера, зафиксированные в официальных документах: родился в 1919 году в респектабельной семье, после окончания в 1936 Военной академии Вэлли-Фордж в штате Пенсильвания он поступил в Нью-Йоркский университет, учился также в Урсинус-колледже и Колумбийском университете, 1942-1946 – служба в армии (как видно, она выпала на годы Второй мировой и Сэлинджер, как и огромное число его ровесников, участвовал в десанте в Нормандии). В 1951 он опубликовал свой единственный роман, а с 1966 Сэлинджер не даст  больше ни одного повода для обсуждения своей жизни, ибо она приобретет глубоко секретный, затворнический образ. Подобных случаев в литературной среде найдется немало, но отрешенность Сэлинджера от житейской суеты бьет все рекорды. Если провести параллели с именами в русской литературе, то прежде всего вспоминаются Гоголь и Толстой, однако в отличие от Николая Васильевича, уходя во внутреннюю эмиграцию, амбициозных заявлений о том, что целью духовной изоляции явится запечатление в чернилах величайшей истины и высочайшего нравственного откровения, чем мог явиться второй том «Мертвых душ», Дэвид Джером  не делал. Но и следовать примеру Льва Николаевича, отрекшегося от своей прошлой деятельности и поставивший запрет публикации своих трудов, он тоже не стал. Сэлинджер проявил уникальное равнодушие ко всему на свете, будто вычеркнув себя из анналов этой вселенны.

         Так, быть может, идеей всех его произведений, которые некоторые критики считают одной многогранной книгой, было как раз показать, что другой исход не возможен. Не призывал ли Сэлинджер уйти в страну молчания и всех, кто также как и он засвидетельствовал глубокую заржавленность, порочность и несовершенность грубой нашей цивилизации? Однако, исследуя его труд, не может не сбить с толку эксцентричная самоирония его героев, доходящая до самовысмеивания и, порой, до самоотречения. Рассказы писателя пестрят примерами замурованности явлений жизни рамками условностей, пределами, обусловленными статусами и социальными положениями людей, бьющихся об лед этих ограничений иногда в достижении даже самых обыденных, должных быть присущими всем людям. Но как часто нам приходится в чем-то себе автоматически отказывать, мысленно одергивать себя и бессознательно напоминать своему внутреннему человеку о том, кто мы, где и кем являемся мы для окружающих, хотя и редко от нашего окружения зависит что-то действительно важное. Просто мы как к воздуху привыкли к туче различных формальностей, и находятся лишь герои поистине недюжинного ума, чтобы найти в безбрежном лабиринте тупиков непротиворечивое решение. Помещение на страницы своих новелл примеры именно таких персонажей – не призыв ли это Сэлинджера к действию, к сопротивлению и борьбе за новые идеалы? Ответ постараемся найти в самом значительном его труде – в романе 1951 года «Над пропастью во ржи».

         Если мир зачерствел и нуждается в реформации, то не с молодежью ли связывать надежды на его преобразование? Но в современном обществе, где по большему счету котируется физический опыт, у подростков в глазах родителей нет права голоса, права выбора и тем более действия. И перед лицом такой действительности Сэлинджер совершил настоящий подвиг, не имеющий аналогов в литературе – позволил современному молодому человеку высказаться без перебивания и возражений.  То, что как раз и нужно было для оценки положения приоритетов и выстраивания подростками своей линии обороны.

         Холден Колфилд, от лица которого ведется повествование, не видит себя в этом мире. Он не задерживается ни в одном учебном заведении, куда бы его не направляли родители, более того, он в противоположность своей такой добродушной, такой доверчивой привязанности к людям постоянно разочаровывается в знакомых, идет на конфликт в силу своей живой эмоциональности, но после страшно огорчается и терзается душевными муками. И так происходит постоянно, на протяжении всего романа. Холден не находит себе места в мире цивилизационных табу и тотемов, он не видит смысла в той сумме стандартов и стереотипов, которым придерживаются все в этих бетонных джунглях.

         Недаром знаменитая вариация Холдена на строчку Бёрнса «Если кто-то звал кого-то вечером во ржи», вкруг которой замкнуто все повествование носит оттенок самореализации героя в этом мире. По его словам, для него нет лучшей деятельности, чем ловить разбаловавшихся детей, стоя на краю обрыва, дабы они, чего доброго, не сорвались в пропасть. Его собеседницей была Фиби – младшая сестренка, потребовавшая от него название конкретной деятельности, в которой он стал бы проявлять себя. На примере их разговора мы видим    преемственность поколений: последующее поколение спрашивает предшественников, что они собираются сделать для мира, который они со временем наследуют от них. И от решения, которое они примут, будет зависеть характер передаваемого опыта. И что же отвечает Холден? В этом мире нет достойного места, это бездна в сумерках, и единственное, что я могу сделать, это вытаскивать поодиночке вас из этой беды. Однако понимает ли Фиби значимость сделанного братом признания? Возможно, не зря же она доверяется ему, решая бросить все, лишь бы остаться с ним в его скитаниях над пропастью. Молодежь нуждается в таком ловце, в спасителе, в пророке нового пути, тысячи последовали за Холденом прочь от мира взрослых, едва роман был издан. Однако мессии из него не получилось: едва он увидел, что Фиби потянулась вслед его идее, как парень включил заднюю и остался с ней дома. После этого он укрылся наедине с пережитым в санатории, чтобы, если верить автору, и написать эту исповедь, то есть начать благую весть о пропасти, которая явилась ему в результате знакомства с миром, который его окружает. Вполне неплохая цель, как можно подумать, но что мы в этом отношении получаем от настоящего автора труда?

         Сэлинджер вызывает приливную волну дотоле неповторимых масштабов. И многие видят в вызвавшем ее своего духовного гуру. И, по-видимому, не желая брать на себя такие полномочия великий писатель ретируется в жизненный карантин, оставляя потревоженное море без пастыря.

К чему тогда были все усилия, какой идеей тогда он был движим и на что рассчитывал? Понять это попытаемся при сравнении этих двух зачинателей, героя и автора, Холдена и Сэлинджера. В разговоре со старым другом – сыном психоаналитика – Холден восхищался его умом. Парень был начитан, образован, с богатым лексиконом и ревностно охранял свое звание умнейшего. Но в общении с ним Холден представлял ему явную противоположность. Объясняемые рациональным путем явления человеческой натуры герой подхватывал импульсивно и порывисто признавался в подобных свойствах, чем вызывал явное недовольство собеседника. То, что доказать философу приходилось долгим и упорным движением мысли, Холден подхватывал легко и без раздумий принимал на веру, если только чувствовал правоту. В этом и заключалась тайна и мука Холдена – юноша был душевным человеком и хотел жить так, как ему велело сердце, а не бюргерский расчетливый рассудок современного буржуа. И если смотреть на эмоциональную жизнь Холдена за время описываемых им событий, то открываются новые мотивы его действий, которые он так часто хотел объяснить логически, но не мог. Его паническая боязнь толпы во время прогулок, его интерес к таинственной и не доступной пониманию городского жителя жизни дикой природы, его эксцентричность поведения и управляемость зачастую сугубо интуицией, а не умом – все это примеры его истинной жизни, той, что укрыта от повествовательной манеры.