Сиделка (отрывок)

 Зовут меня Прохор Стрельников. Родился в 1920 году в селе Скворцовка Рязанской области. В восемь лет пошёл учиться в церковную школу. Земли наши - пахотные. Мы сеяли пшеницу, рожь, овёс, чечевицу, пекли хлеб. Были у нас лошади, три коровы, несколько свиней, разводили птицу. Отец учил плотницкому делу. Вскоре церковь закрыли. Пришлось ходить за четыре километра в семилетнюю школу крестьянской молодёжи, которую разместили в бывшем мужском монастыре. В 29-м родилась сестра Машенька. Роды были тяжёлыми, пьяный санитар ничем не помог – мама умерла. В 30-м году нас раскулачили - отца расстреляли на месте за сопротивление большевикам, сестру определили в детдом. В том же году меня выгнали из школы, как сына кулацкой семьи. Несколько лет прятался у тётки-учительницы и учился грамоте. В 36-м паспорт выдали через знакомого служащего тётки. В том же году уехал к двоюродному брату Степану в Пензенскую область, где и остался. Плотницкое дело пригодилось. 

                                                                                  1937 г

                                                                                  Июнь

        Нас арестовали, когда мы возвращались с работы домой. Степан спросил о причине ареста, за что получил прикладом в лицо. Чекистов было четверо, включая шофёра полуторки. В клубе набралось человек восемьдесят, в основном, работоспособных мужиков из двух деревень. Мужики боялись говорить между собой, надеясь, что скоро всё выяснится и невиновных отпустят. Никто не сопротивлялся, не шумел, не требовал объяснений. Ночью представители НКВД составили списки, объявили, что мы арестованы как «социально опасные элементы» и осуждены местной тройкой НКВД по статье 35 к пяти годам лагерей. Остальные пошли по 58-й статье. К вечеру следующего дня нас подводами привезли на железнодорожную станцию Осокино. В пути не кормили - питались тем, что успели передать родственники  –  ситними сухарями, а кому повезло – ржаным хлебом, варёным картофелем, репой и яйцами. На станции мужиков из нескольких деревень - Горностаевки, Милютино, Миролюбовки, Вороновки и Калиновки поделили на отряды по сто человек в каждом. Эшелона ждали стоя. После двенадцати ночи разрешили сесть на землю. Кто ложился, конвой бил ногами, а двоих мужиков, выразивших недовольство, раздели до исподнего и забили ногами, объявив, что с этого момента с врагами народа будут поступать только таким образом. 
 
        Эшелон прибыл на рассвете. Вагоны-теплушки источали страшный трупный запах. Нам выдали лопаты и заставили рыть яму. Пока мы работали, из вагонов вытаскивали мёртвых и складывали у могилы. Больных добивали. Почти все трупы были без исподнего, некоторые без филейных частей. Всего было около семидесяти тел. Когда засыпали яму, некоторые люди ещё дышали, моля о пощаде или лёгкой смерти. Худощавый мужчина с пожелтевшим лицом просил пулю, стрелки курили папиросы и смеялись, стараясь попасть окурками в его лицо.

       Когда бочки наполнили водой, состав тронулся. Мучаясь от жажды, я попытался пробиться к бочке через тесные ряды двухъярусных нар, но меня остановил друг отца кузнец Савелий из Миролюбовки. Люди гибли от дизентерии, поэтому пить было смертельно опасно. Молодёжь утоляла жажду и справляла нужду в две бочки-параши. Вонючий запах пота смешался с тошнотворным запахом мочи семидесяти человек и в разогретом до сорокаградусной температуры вагоне превратился в душегубку. Некоторые пытались шутить, размышляя о цели путешествия и судьбе-злодейке. К вечеру, когда жара стала нестерпимой, бодрые разговоры перешли в бред и стоны больных. Многие, ослабев, теряли сознание, сердечники умирали, судорожно хватая раскрытым ртом порцию живительного воздуха у края двери.

        На остановках несколько десятков костлявых кулаков и жёлто-восковых ног пускались в пляс по стенам в надежде быть услышанными. Каждый выживал, как мог, оставаясь наедине со своими бедами. Когда становилось совсем невыносимо, я падал на пол, прикладывал высохший от жажды язык к грязным доскам, пытаясь приглушить нестерпимую жажду, успокоить бешеный ритм сердца, готового разорваться в любой момент. Казалось, время замедлило свой ход, невидимый палач назначил каждому узнику час смерти, откровенно наслаждаясь агонией приговорённых. Несколько человек метались по вагону, наступали на больных и мёртвых. Основная масса смирилась, широко раскрыв мутные глаза в ожидании встречи с Творцом, покачивая подобиями человеческих конечностей под гулкий стук колёс. Сорок пять вагонов-телятников по семьдесят человек в каждом –  три тысячи сто пятьдесят людей-трупов уносились в неизвестном направлении, и никто не мог успокоить людей – пугала не жестокость быта, а отсутствие внятной информации.

        Ночью, когда жара спала, поезд остановился. Холодно лязгнула  дверь. Конвой бросился подымать спящих.  В ожидании нового локомотива умерших отнесли за сто метров от разъезда и закопали при свете костра. В нашем вагоне «повезло» девятерым. Лица покойных не выражали страха, открытые глаза их застыли в вечном упоении, с насмешкой глядя в лицо смерти. Раздали по два стакана муки «крупчатки». У Савелия был самовар, в котором мы вскипятили воду. Я жадно глотал кипяток, обжигая язык, полость рта, гортань и пищевод. 

        Тишину лунной ночи разрывают звуки патефона и пьяного конвоя, доносящиеся из окон трёх служебных вагонов. Надрывный женский стон в припадке экстаза доминирует над другими звуками, словно смеётся над судьбой пассажиров теплушек. Смерть, жизнь и плотская сатанинская любовь словно в насмешку соединились воедино на пустынном разъезде чтобы продемонстрировать многогранность бытия и безрассудство живых существ, слепленных из одного теста, выкроенных по одному лекалу, заправленных одной кровью. Разве настолько сильна идеология, чтобы слепо выполнять приказ на уничтожение человека? Ведь стоило бы нескольким высоким чинам не подчиниться, и тысячи жизней были бы спасены, стоило бы только десятку подчинённых сказать «нет», и может нам не пришлось бы страдать. Слепое, неконтролируемое, безнаказанное, бесцельное, животное истребление себе подобных – что может быть ужаснее и омерзительнее? В двадцатом году была гражданская война за идеалы, а сейчас, когда власть установилась, закрепилась, что сейчас движет большевиками, какую цель преследуют они? Конечно, когда-то добро победит зло, как в сказках, но это произойдёт в ближайшем или далёком будущем. А сейчас приходится горько и тупо жалеть о месте, в котором по злой случайности оказался, эпохе, в котором родился. Придёт время - историки и политики разберутся, признают ошибки, писатели и поэты воспоют, ткачи воткут золотыми нитями образ мученика, художники увековечат маслом на холсте, духовники канонизируют. Поставят памятники на месте безымянных захоронений, снимут ярлык контрика, но нам-то какой толк - кто воскресит уничтоженное поколение, кто за нас долюбит, родит и вырастит детей, кто за нас доживёт до глубокой старости, честно исполнив свой долг на Земле?

                                                                         Июль 

        Через две недели в Сибирь прибыли две тысячи заключённых, оставив тысячу умерших на необъятных просторах  Родины. Девственные, нехоженые леса, ядрёный воздух. Казалось, природа радуется гостям, гордо красуясь остроконечными соснами и скалами, заполнившими видимое пространство до самого горизонта. После дождя тучи раскрылись в двух местах, в двух небесных люках, два пучка света соскользнули на две тысячи измождённых бедолаг, согрели продрогшие за ночь кости. В течение короткого времени тучи разошлись, оставив гигантскую арку радуги, перекинувшуюся через многострадальное серое небо. Даже сквозь вселенскую беду, выпавшей на долю русского народа, горжусь необъятными просторами державы, которая когда-нибудь достанется мудрым хозяевам, управленцам, которые превратят родину в сказку и умножат её богатства.

         За сутки до прибытия на конечную станцию Качум, высадили восемьсот человек и угнали в неизвестном направлении. Построили весь эшелон. Выбрали наиболее молодых и здоровых -  говорили, на строительство кирпичного завода. В Качуме семьсот человек отправили на строящуюся взлётную полосу,  - я же попал в оставшиеся пять сотен. Приготовили два десятка подвод для конвоя и багажа. За шестьдесят километров пути сделали три привала, похоронив по дороге пятнадцать этапированных. Покойников спешно беззастенчиво раздевали, меняя прохудившуюся обувь на более добротную. То же самое касалось и одежды. Нас было намного больше охраны - пятьсот безоружных рабов против сорока стрелков с собаками. Можно было с некоторыми потерями завладеть оружием, перебить мучителей в хромовых сапогах и скрыться в тайге. Но никто никогда не заикнулся об этом, смею предположить, что люди боялись даже думать устроить бунт  – они были настолько запуганы, что представляли собой стадо овец, смиренно дожидающего заклания. Два десятка свирепых, закормленных овчарок злобно рычали, готовые в любой момент броситься на любого из нас и проглотить вместе с костями. Страх, животный страх вселился в людей, завладел ими, никто не сопротивлялся, не высказывал недовольства, даже не пытался обрести свободу. А там, в каких-то тридцати шагах от дороги беззаботно щебетали птицы, прыгали белки, непуганые глухари лениво перелетали с ветки на ветку, дятлы неустанно долбили вековые стволы сосен, кедровые ветки кренились под тяжестью  шишек, аромат хвои туманил сознание. Как будто не существовало зла, горя, насилия, как будто всё, что творилось, было кошмарным сном, не имеющим права сбыться.  

        К концу второго дня показался Енисей - широкий, величественный, неспешно катящий свои воды в холодный великий океан. Наспех сколоченный причал и баржа дожидались нашего этапа. Обессиленный народ после долгого перехода свалился, как подкошенный, не обращая внимания на полчища свирепых комаров.
         Впервые за три недели меня не мучили кошмары. Никто не стонал, не просил воды. Собаки не рычали, словно величие тайги утихомирило всех, накрыв одеялом ночи красных бандитов и врагов народа, смешав всё человеческое и природное в одной чаше.
         Приснились родители. Как будто мы втроём на покосе. Мать подаёт мне крынку парного молока. Я пью, смакуя каждый глоток, а мать гладит меня по голове, успокаивая, что у них с отцом всё хорошо. Но мне к ним ещё рано. Ещё приснилась сестра Машенька, маленькая белокурая девочка с прозрачно-голубыми глазками. Она тянет ко мне свои худые, восковые ручонки с тонкими пальчиками, поднимается на цыпочках, а я никак не могу поймать их, путаясь в кружевных рукавчиках ситцевого платьица. А потом она поворачивается и, сверкая белыми пятками и золотистыми кудряшками, бежит к реке. На другом берегу родители. Они не машут, не зовут, а взявшись за руки, следят за нами. Отец в расписной долгополой рубахе, перехваченной на поясе красной тесьмой,  мать - в шёлковой бледно-зелёной юбке, белой блузе с бабушкиным серебряным крестиком на груди и такого же цвета косынке, развевающейся на ветру. Машенька бросается  в воду и плывёт к родителям. Течение молниеносно сносит ребёнка на середину, я бегу вдоль берега, проваливаясь босыми ногами в сыпучий мокрый песок. Выстрел конвойного прерывает сон.

        Рассвет на Енисее необычайно красив. Шумящая вода, заряженная прохладой, остроконечный лес-великан и небесная полусфера звёздного неба точно одно целое, неделимое, не желающая пускать в свой мир кого-то извне. И вдруг снаружи, за стеной непроходимой хвои, поднимается великан – сменщик ночного стража. Он поднимает громадный огненный шар, пытаясь вместе со своей нелёгкой ношей прорваться внутрь сферы. Звёзды тают одна за другой, оставляя после себя серое марево. Свет от шара пробивается внутрь и растворяется в воздухе, превращается в сплошные облака зари, равномерно растекающиеся по всей поверхности сферы ослепительным бледно-красным цветом.  
 
        Нас разделили на три отряда, предварительно выяснив, кто что умеет. Приземистый широкоскулый комиссар Гуров с угрюмым взглядом немигающих бесцветных глаз представился начальником строительства и поставил задачу в течение двух суток подготовить баржу к месячному сплаву по Енисею. Говаривали, что Гуров, боевой офицер, в гражданскую участвовал в расстреле анархиста Махно в Крыму и был отмечен орденом самим Фрунзе.
 
        Двадцать человек занялись ловлей и засолкой рыбы, столько же –  сбором лесной ягоды, остальные - подготовкой палубы и жилья для конвоя, рубкой леса для строительства нар в трюме и покоса травы для матрасов.
        Хотя мои руки были знакомы с топором, после нескольких часов работы кожа покрылась кровавыми мозолями, лицо от укусов комаров превратилось в сплошной гнойник. Надо было делать что-то одно – или отгонять летающих тварей или работать. Меня, как знающего плотника, поставили десятником. Бригада валила подходящий молодняк, сучковала, шкурила, кантовала готовый материал к причалу и сразу собирала трёхъярусные нары в трюме. Не было никакой разницы, молодой ты или пожилой, здоровый или больной, православный или мусульманин, урка или контрик – от каждого требовали одинаково, невзирая на возраст, состояние здоровья или авторитет. Обессиленный организм требовал пищи. Десять конвойных не спешили с обедом, подгоняя смертельно уставших людей и дымя папиросами. На костре варили уху. Ближе к трём часам объявили получасовой перерыв на обед. Инженер Астахов присел на пенёк, да так больше и не поднялся – не выдержало сердце. За час до смерти он передал землякам две выцветших фотографии семьи, видно чувствовал кончину.

        К вечеру второго дня всё приготовили: нары, матрасы и две бочки-параши. Хотя у нас был доктор, медикаментов на всех не хватало – подготовка унесла восемь человек. Столько же полегло в драке между урками и контриками. Всех зарыли как собак – в неглубокую яму, присыпав сверху ветками.

        Отчалили на зорьке. Четыреста пятьдесят человек разделились по интересам и статьям. Через решётку на палубе было видно, что творилось в трюме. Два раза в день на верёвке спускалась баланда с хлебом, а на обратном пути по вонючей верёвке вытаскивались переполненные параши и трупы. Умершие за ночь перетаскивались в поле видимости, чтобы охрана видела количество трупов и, соответственно, рассчитывала количество пищи на уцелевших едоков. По просьбе доктора сердечников селили ближе к решётке с живительным воздухом, но не всегда это помогало – к концу полуторамесячного путешествия нас осталось триста двадцать заросших, вшивых, зловонных ходячих трупов. Как-то однажды я взглянул на себя в зеркало и обомлел, увидев в нём обросшего седого старца.

                                                                           Сентябрь 

        Шантай. Негустой лес с невысокими скалистыми горами встретили нас неприветливо, сурово, почти с нулевой температурой - дальше тундра. Срывался мелкий снег, не таящий на волосах. Принимающая сторона – пятеро нетрезвых чекистов цокают подковами по хрустящей корке льда, подмёрзших за ночь лужиц, и трое эвенков, работающих за водку и другой редкий товар в здешних местах. Старший вертухай, высокий худощавый блондин, лично обошёл три наших шеренги, в упор рассматривая каждого взглядом мутных бесцветных глаз. Представился лейтенантом Миркиным. Сообщил с пеной у рта о сжатых сроках строительства  дороги и предупредил о жестоких наказаниях за любое неподчинение приказу. Говорили, контуженый. 

        Санобработка заняла три часа – стрижка наголо и мойка в ледяной воде. Вши огромные, величиною с булавочную головку. Выдали чёрную хлопчатобумажную робу, телогрейки, шапки-ушанки и сапоги с портянками. Сорок человек отправились на кухню, - остальных валить лес для бараков, вышек и заготавливать дрова. Неделю ночевали у костра, досыта наевшись наваристой ухи, напившись кипятка с морошкой. На восьмой день перебрались в два наскоро построенных барака и начали строить дорогу. Две бригады готовили полотно на равнине, остальные возили камень тачками для засыпки болотистых участков.

                                                                            Октябрь 

       Морозы и пурга стали обычной вещью. Народ валился от истощения и переохлаждения. Трупы ежедневно скидывали в большую, заранее приготовленную ещё в тёплую погоду яму. В середине месяца из нашего барака на работу вышла только треть работников, оставив  тяжелобольных на нарах. Разгневанный Миркин приказал здоровым давать три нормы – за больных. Наутро, в двадцати градусный мороз на работу вышли все, некоторых вывели, удерживая под руки. Вечером яма пополнилась тридцатью мертвецами. Мысль о побеге нередко посещала мою голову, но перспектива замёрзнуть, умереть от истощения или быть съеденным голодными зверями пугала – жизнь в лагере под руководством человекоподобных тварей давала маленькую надежду на выживание, во всяком случае, я мечтал дожить до нового года.

        В последний день месяца первый барак в полном составе взбунтовался. В течение часа нашли зачинщиков – деда Савелия и ещё двенадцать человек. На казнь согнали всех, как зрителей на бесплатную трагедию. Шестерых раздели донога и натравили свору голодных псов. Вторую группу били нещадно, стараясь не умертвить мгновенно - ещё живым, трепыхающимся в смертной агонии, отрезали уши и гениталии. Звериный оскал палачей, якобы, представителей гомо сапиенса не пугал мучеников - они принимали смерть, как избавление от мук, откровенно радуясь приближением кончины. Жертвы даже не стонали, а палачи наслаждались аутодафе, входя в раж с каждым новы ударом. Вглядывались налитыми кровью глазами в мутнеющие зрачки умирающих. Желали понять эмоциональное состояние человека на смертном одре, и, оставаясь среди живых, сквозь затуманенное алкоголем сознание пытались постичь вечную тайну смерти и смысл бытия. Дед Савелий долго не умирал, окровавленным, беззубым ртом смеясь над палачами. Тогда Миркин выколол ему глаза заточкой.

                                                                           Ноябрь 

        В середине месяца приехали двенадцать особистов. По причине высокой смертности руководство не уложилось в сроки – стройка забуксовала. Арестовали Миркина и других наиболее отличившихся садистов. Миркин ударил старшего особиста кулаком в лицо, за что был расстрелян на месте. Скинули его в ту же яму. Строительство возглавил Гуров. В тот же день нас перевели на усиленное питание, даже разрешили ставить силки на пушного зверя. Ввели пятнадцать минут отдыха на каждый час работы с обязательным чаепитием у костра и отменили ежедневные шмоны. 

        Человек привыкает ко всему - даже к самым лютым условиям жизни. И тундра с тайгой – не исключение. Там тоже живут люди. Ледяное заполярье в качестве компенсации за свирепую пургу балует аборигенов и гостей необычайными красотами. Чего стоит только одно северное сияние и одинокий зритель - голубой песец на холме, по пути заглянувший в театр под открытым небом скоротать долгую полярную ночь. Северную часть неба сверху донизу прочёркивает широкая полоса размытого по краям белого света. Полоса принимает бледно-розовый оттенок. Затем багровеет, переходя в ярко-красный, изумрудный, жёлтый и другие цвета. Это, как заблудшая, необычной формы радуга, временно нашедшая приют в северных широтах. Радуга-актриса мастерски играет свою роль, лукаво подмигивая поклонникам дорогими каменьями – бордовыми сияющими гранатами, ярко-синими сапфирами, огненно-коричневыми янтарями, тонкой воды бриллиантами. Если явление продолжается, столбы приходят в движение, «танцуют», мерцают, зажигаясь ярким цветом, и через некоторое время тускнеют. Нередко движение сопровождается раскатистым гулким треском на столбах, подобно звукам органа в нижнем регистре, раскинувшего свои гигантские трубы по всей палитре неба. Не случись такого поворота в моей судьбе, кто знает, увидел бы я когда в жизни подобную красоту. Как говорится, не было б счастья, да несчастье помогло. Только одному Богу известно, сколько эшелонов громыхает по стране, доставляя новых зрителей  на северное представление в партер, заваленный костями предшественников.

         Эвенки научили вычинять шкуры - мы утеплились, сшили добротные полушубки, унты, рукавицы, мясо и жир пошли на питание. Некоторым, особо отличившимся, выдали винтовки для охоты. Аборигены в обмен на пули, дробь и порох охотно брали нашего брата в тайгу. Народ воспрял духом - работа пошла с новой силой, но осталось нас всего сто двадцать человек – почти половина прибывших в сентябре.

                                                                                   1938 г

                                                                                   Август

       За год дорога длиною восемь километров построена ценою жизни двухсот семидесяти человек из трёхсот двадцати прибывших. Итог: пятьдесят «долгожителей», притёршихся к жестоким условиям Арктики, терпеливо ожидали дальнейших приказов.
        В начале месяца прибыл новый этап на строительство аэродрома. Их четыре сотни. Из пятиста заявленных. Новые измождённые лица, новые судьбы, схожие друг с другом. Безжизненные глаза со страхом смотрят на конвой, вышки, колючку и свирепых собак. А нашу, 35-ю статью в количестве пяти человек этой же оказией отправили этапом на юг Читинской области. 

                                                                         Октябрь

        В Красноярске две недели работали на второй очереди железнодорожного моста через Енисей. Потом отправили поездом на восток. Попали в теплушку к уголовникам.  С меховыми дарами Севера пришлось расстаться. Питались жидким супом, гущу которого урки тщательно сливали в свои миски. В последний день путешествия моего шантайского дружка Беню урки поставили на кон. Была драка, которую конвойные с трудом разняли. К сожалению, не все отделались синяками – на станции Ушило оставили семь трупов.

        Через четверо суток, голодные, ободранные и злые прибыли в конечный пункт. Здесь пятьсот оставшихся людей поделили по профессиям и машинами отправили на место работы – строительство моста на границе с Монголией. Когда заготавливали лес в верховьях реки Онон, нашли монгольское кладбище, точнее – долину смерти. В Монголии мёртвых не предают земле, а оставляют стариков на кладбище ещё живыми, умерших в домашних условиях сбрасывают на кладбище и сразу уезжают. Погребальных обрядов в стране не существует. Обдуваемые сухим горячим ветром, покойники превращаются в мумии.
        
       Однако, плохое  всегда соседствует с хорошим: монголы-скотоводы считают возделывание земли и рыбную ловлю грехом, поэтому реки, полные рыбой, служили нам. Когда строили дорогу, кормили хорошо, с местного мясокомбината в Баян-Тюмене. Водили дружбу с монголами. Им же  продавали пойманную рыбу. А они отпускали её в реку, чтобы смыть свои грехи.