В реестре угощения стояли: гусиная печенка по-императорски, холодная пулярдка, крем с салатом-латуком, севрюжья строганина, суфле с яблоками, баранина «а-ля Дерне», честерский сыр, всевозможные соусы и пирожки, вино Шато-Лафитт, Иоганнесберг, Порту-1849, венгерское Токайское и Хименес. Но лучшим блюдом, по признанию всех присутствующих, был бульон «Кембридж», доставленный прямо из Екатеринбурга, а также пунш, приготовленный по особому рецепту графа Милосердова; рецепт этот он под большим секретом сообщил хозяйке дома, чем вызвал с ее стороны милую улыбку и признательный взгляд.
Сказать по правде, Надежда Павловна откровенно скучала в этом заштатном уральском городишке, где единственной достопримечательностью был огромный мужской монастырь, а местное «светское» общество состояло из полудесятка безвестных фамилий, в основном купцов, золотопромышленников и отставных офицеров, с коими она так и не сумела завести порядочного знакомства. Было ли причиной такого поведения то, что Надежда Павловна унаследовала от своего отца – пермского губернатора - не только скромное состояние, но и весьма болезненное самолюбие, или то, что муж ее постоянно находился в разъездах, и было бы неприлично выезжать или принимать гостей в его отсутствие, но два года она прожила в почти полном одиночестве. А тут вдруг Владимир Николаевич наконец-то вернулся со своих приисков в верховьях Сосьвы, а следом за ним приехал и граф Милосердов, окончательно развеяв ее скуку и ставшее уже привычным раздражение.
С этого дня работы достало всем домашним. Прислуга с утра до вечера металась по комнатам, выполняя бесчисленные распоряжения барыни, повара ежечасно беспокоили ее состоянием дел на кухне, егеря наперебой толкались в двери, ожидая приказаний для почты и охоты, и даже гончие, купленные Владимиром Николаевичем у одного проигравшегося на бегах тамбовского помещика, заметно нервничали и выражали свое волнение беготней по дому и редким, суматошным лаем.
А между тем дело объяснялось просто: граф Милосердов, совершавший инспекторскую поездку по Богословскому горному округу и наделенный по сему поводу высокими сенатскими полномочиями, привез Знаменским разрешение на получение государственного кредита в один миллион рублей для строительства нового железоделательного и рельсового завода, и известие это и было истинной причиной переполоха. Все же остальное, включая появившиеся в городе слухи о расширении промыслов «сосвенской селедки», идущей на пропитание царствующей фамилии, о поголовной переписи мещанского населения, о ремонте дышащей на ладан Митрофаньевской церкви или о принудительном строительстве общественных уборных, не имело под собой никаких оснований. Кроме того, Сенат поручил Милосердову надзирать над строительством невиданного доселе размаха – прокладкой Транссибирской железной дороги, которая должна была связать воедино европейскую и азиатскую части Российской Империи. Но эта последняя новость была сообщена лишь самим Знаменским да их управляющему – обрусевшему немцу по фамилии Редлих.
А пока задуманное предприятие держалось в строжайшей тайне, и также тайно готовилась к нему Надежда Павловна. После обеда, когда суета в доме несколько улеглась, приглашенные гости разъехались по квартирам, а муж с графом уединились в кабинете, она приказала Редлиху разыскать и привести к ней старшего егеря лесов Богословской дачи, оставленного Владимиром Николаевичем для службы при доме. Пока исполняли приказание, и со двора, через двойные, изрезанные морозом рамы доносились крики разыскивающих Матвея людей, она нервно ходила по гостиной, иногда присаживаясь на край софы, но тут же вставала и снова начинала ходить, испытывая только одно желание: что-то немедленно сделать или сказать.
Егерь, о котором раньше она знала лишь понаслышке, оказался совершеннейший дикарь: огромный, угрюмый, заросший немыслимо черной бородой, - он оказался столь неуклюж, что едва не разбил стоявшую подле двери вазу саксонского фарфора, и если бы не Редлих, успевший подхватить вазу на лету и даже с некоторым изяществом водрузивший ее на место, Надежде Павловне пришлось бы расстаться с одной из немногих реликвий, доставшихся ей от отца.
Егерь своей оплошности даже не заметил; прошел в гостиную, огляделся по сторонам, продрал горло басовитым хаком и только после этого поздоровался – с поклоном, в котором, впрочем, было более собственного достоинства, нежели желания слушать и исполнять. Надежде Павловне это не понравилось, и потому она даже не ответила на приветствие, а лишь осмотрела еще раз его фигуру в грязном тулупе, с которого начавший таять снег стекал прямо на ковер, зябливо повела плечом и спросила с неожиданно прорвавшейся резкостью:
- Так ты, значит, и есть старший егерь?
- Я и есть, барыня, - ответствовал тот, прямо и спокойно глядя на нее из-под мрачных лохмотьев бровей.
- И давно служишь?
- Да годов пять, почитай. Вот как Владимир Николаевич дачу купили – так и служу…
- А зачем звала – знаешь?
- Никак нет, барыня.
- И Владимир Николаевич ничего не говорил?
- Не говорил, однако…
Она на минуту задумалась, решая, как приступить к дальнейшему изложению делатак, чтобы у егеря не возникло лишних вопросов, но тот неожиданно сам прервал ее мысли:
- Уж и я хотел просить вашей милости…
- Ты это о чем? – не поняла она.
- Отпустили б вы меня, барыня!
- Как это – отпустили?
- В дачу… или на сплав. Или вон объездчиком… - он замолчал, кашлянул в кулак, перегнул пополам заячий треух и уже тверже добавил: - Все лучше, чем так!..
- Чем же тебе здесь плохо? Здесь тебя и кормят, и жалованье хорошее… Или у объездчика больше?
- Да втрое меньше нашего, сказать…
- Вот видишь?! Да и не я это решаю, обратись к Владимиру Николаевичу…
- Уж я просил их сиятельства…
- И что же?
- Вы б замолвили словечко, барыня, - упрямо повторил егерь. – Век буду Бога молить за вас!
- Ну, хорошо, - несколько растерявшись, произнесла она. – Я скажу мужу, при случае… Только я тебя не за этим звала.
Если бы не эта неприязнь, вспыхнувшая в ней в первую минуту, она бы, может, и поговорила с мужем, так как ей доставляло удовольствие покровительствовать людям, - даже таким, как этот медвежеватый егерь. Она понимала, что поведение ее не совсем приличествует положению хозяйки Богословского горного округа, но здесь, в глуши, сладость этого порока можно было испытывать без боязни быть уличенной.
- Знаешь, верно, где находится Петров Укос? – спросила она, чувствуя, как снова становится прежней – решительной, властной и немного капризной.
- Хаживали там с супругом вашим, места знакомые, - ответил егерь. – Но чтобы хорошо знать – нет, не поклянусь.
- А дальше, за Петровым Укосом бывал?
- Бывал и дальше, знамо дело… Да вам-то на что?
Матвей замолчал, хотя Надежда Павловна ждала, что он продолжит. «Экий, однако, медведь! – вдруг снова пришло ей в голову. – Совершеннейшая образина! Может, и впрямь поговорить с Володей? Пусть он его отпустит… а иначе я и спать перестану по ночам!»
- А такого человека - по фамилии Боткин - знаешь?
- Слыхать – слыхал, а видеть не довелось, барыня.
- И кто он таков?
- Известно кто – стрелок.
- Это как же?
- Так у нас доброго охотника кличут, - охотно пояснил егерь. – Это когда с полста шагов соболю точно в глаз метит, чтобы шкуру не испортить, - вот тогда стрелок…
Надежда Павловна недоуменно пожала плечами.
- И только? А почему о нем такая слава идет?
- Да нет, барыня, не только. Кто говорит – будто леший он, оборотень, по ночам волком скидывается, а днем в норе отсыпается… А другие сказывают, будто нюх у него особый, золото нутром чует. На Утечне-де пудами его добывает…
- Значит, он богат?
- Да где ж там! Был бы богат – давно б каким купцом заделался, дворцов бы себе понастроил…
- Отчего ж тогда слава о нем такая, как о святом?
- А за справедливость его…
- За справедливость? – не сдержала улыбки Надежда Павловна и обернулась к молчаливо стоявшему у двери Редлиху: - Вы слышали, Генрих Оскальдович? За справедливость!..
- Ну да, барыня, - не понял насмешки егерь. – Про что не знаю, врать не стану, а только ходят к нему людишки за судом да за советом: кто кого обсчитал, кто слова верного не сдержал, а кто и петуха подпустил…
- И где он живет?
- В починке одном…
- В починке?
- По-вашему это деревня или вроде того… Когда-то он там один жил, починал, значит, а потом и другие к нему подстроились. Детей, сказывают, у него долго не было, так он босиком, о зимнюю пору, сходил ко святым образам верхотурским приложиться – тут баба его и понесла… Первенца-то Нежданом назвали, потому как и не чаяли, что дите у них народится, а починок с тех пор Неждановкой зовут… Теперь баба ему кажен год по дитю выдает – уж и сами не рады. Я все это от людей знаю, да ведь известное дело – чего и приврут людишки… Да вам-то он на что?
- Нужно, коли спрашиваю. И позвала тебя, чтобы ты привез ко мне этого Боткина… Хотя нет, сюда везти не надо. Просто найдешь его и на словах объяснишь вот что…
Надежда Павловна и сама уже тяготилась затянувшимся разговором, угрюмым видом егеря, приводившим ее в полное содрогание от одной лишь мысли о том, что отныне ей предстоит долгие годы жить среди таких дикарей, и потому она торопливо объяснила егерю, куда и с какой целью ему следует ехать и что нужно сделать. Затем подошла к столу, достала из шкатулки синюю двадцатипятирублевую ассигнацию и протянула Матвею:
- Это тебе, на дорогу…
Егерь долго колебался, но она решительно сунула «екатерининку» ему в ладонь. Потоптавшись увальнем на месте, Матвей аккуратно сложил бумажку и спрятал за пазуху. На какое-то мгновение ей показалось, что обветренное до черноты лицо егеря помягчело, расправилось от застоялых морщин, губы раскрылись в полуулыбке, обнажив ряд широких и крепких зубов, а глаза словно выглянули из-за туч и блеснули искрой… Тогда, довольная собой, Надежда Павловна отошла к окну и промолвила с обычным строгим и властным своим выражением:
- Так смотри же, никому ни слова!..
2.
Ехать Матвею выпало с жандармским поручиком Дулехлебовым, давнишним его знакомцем по охоте, и с молодым человеком неопределенной наружности, закутанным в богатую, но сильно заношенную шубу невероятных размеров, из которой торчали только его тонкие, иззябшие руки да яйцевидная голова на худой, в синих прожилках шее.
В бледных сумерках зимнего утра подали возок. Матвей уселся сзади с поручиком, а молодой человек впереди, рядом с ездовым – тощим мужичонкой с сиплым лаем вместо голоса, глядящим на всех с невыразимой тоской в птичьих глазах, по прозвищу Костыль. Приметно кивнув вперед, поручик прошептал на ухо Матвея:
- Видал, кого везу? Студент. Политический. Под гласный надзор полиции!
- И что? – не понял Матвей.
- Как – что?.. Политический же! Ему вообще-то положена охрана из двух жандармов, и везти его следует в казенных санях, но я сам вызвался, мне все равно…
Матвей снова не понял, что значит «все равно», только вяло махнул рукой и начал подворачивать под себя широкие полы тулупа и подтыкать охапки слежавшегося сена. На «политического» он больше не откликался, но чуть позже, когда Костыль укрыл седоков кожаным пологом, осторожно и незаметно для других глянул сбоку на бледное, словно обмороженное лицо ссыльного арестанта.
Сердито пощипывал щеки утренний морозец, плясали на снегу нетерпеливые, пахнущие крепким конюшенным духом лошадки, почуявшие, наконец, долгожданную дорогу, мерцал в вышине истончавший до спицы месяц, метались у ворот редкие фонари прислуги и провожатых, и их неуклюжие, казавшиеся подобием снежных баб фигуры то приближались почти незаметно, то удалялись, поскрипывая хрустким настом.
Ближе всех виднелась фигура поручиковой зазнобы Федоски. В мягких фетровых сапожках с серебряными цепочками, в роскошной собольей шубке, она пританцовывала от мороза, дула в ладошки и кривила личико, словно нарочно хотела показать поручику, как она страдает и негодует. После смерти мужа – торговца привозным и дорогим в этих местах хлебом – она в один год распушила все его состояние и, сама насмерть перепуганная скоротечностью данного обстоятельства, сумела убедить поручика в том, что она до сих пор остается богатой вдовой. Теперь по ее виду можно было догадаться, что безутешная вдовушка в очередном разладе с милым дружком, и потому-то, видимо, и уезжал поручик, оставив замерзать свою зазнобу на холодном снегу, и даже не замечал ее жестов и гримасок.
В возок уже подали два баула студента, прислуга принесла и уложила нехитрую кладь Дулехлебова, уже и провожающие стали понемногу расходиться, но поезд всё не трогался: поручик, добровольно взявший на себя руководство экспедицией, вдруг вспоминал то об одной, то о другой забытой вещи, и Костыль, прихрамывая и отмахиваясь на бегу рукой, уже на десятый раз бегал к сенцам хозяйского дома, спешил, суетился и что-то невпопад отвечал сердитому жандарму.
Но вот сборы остались позади, и когда Костыль взобрался на облучок и тронул застоявшихся, покрытых инеем лошадок, когда скрип полозьев возвестил о начале пути, Матвей словно очнулся от забытья и, оставив на время свои опасения насчет дурной компании, с какой довелось ехать в этот раз, обернулся и посмотрел на просвет в воротах дома Знаменский, где одиноко и жалко замерла фигура поручиковой полюбовницы, на узкую сонную улицу, укутанную предрассветной синевой, на печной дым, густо валивший из труб, и, будто расставаясь с чем-то навсегда, трижды размашисто перекрестился.
Дулехлебов – сердито-оживленный, много говоривший по поводу и без, - иногда спрашивал Матвея о чем-нибудь, но егерь не отвечал, и даже та почтительность, с какой обращался к нему поручик, памятуя о высокой должности Матвея, никак не трогала его рассеянного внимания, обращенного более на меняющиеся картины уплывающего за санным следом городка, потонувшего под самые крыши в сугробах и будто надолго уснувшего под низким зимним небом. Не дождавшись ответа егеря, неугомонный поручик поворачивал голову и начинал грозно поторапливать застывшего впереди Костыля, хотя надобности в том не было; лошадки бежали ходко, да и времени у них оставалось предостаточно: без малого три дня предстояло им добираться до Завидова. Здесь пути их расходились: ссыльному студенту определены были в Завидове стол и проживание, а Матвею предстояло ехать дальше, в сторону Петрова Укоса – глухого урочища по левому берегу реки Серебрянки.
- Погоняй, тетеря! – сердито покрикивал Дулехлебов на возчего, щурился от встречного ветра, прятал озябшие руки в широких, на меху карманах, пока не выехали наконец за город, и возок не покатил по мягкой, широкой дороге мимо редких, скособочившихся домишек охотных людей и приискателей, разбросанных по обочинам стылыми пометами лежалой соломы. Здесь поручик на время приутих, собрался было подремать, но присутствие ссыльного не давало ему покоя, и он с усилием раздирал слипающиеся веки и бормотал под нос что-то недовольное.
Матвей, успокоенный движением и ровной качкой, думал о своем. Когда-то служил он в управе лесов Богословской дачи простым объездчиком, и жизнь его была гладкой и тихой, как лесное озеро. Хоть и с мизерным жалованием, но пробавляясь охотой, подряжаясь на ездовые работы в рудники, он вполне сносно жил со своей большой семьей, больными стариками и не считал себя обиженным ни Богом, ни людьми. Но вот однажды, во время облавы на медведя-шатуна, когда закончились патроны с жаканами, а старый и уже неповоротливый пес Разгуляй упал на снег с распоротым брюхом, он в одиночку пошел на зверя с рогатиной, даже не подозревая, что стоявший за его спиной стрелок был хозяином Богословского горного округа. Тогда шатун успел снять с него кожу вместе с тулупом, сломал несколько ребер, а когда Матвей пошел на поправку и делал первые попытки ходить, щеголеватый фельдъегерь привез ему пакет с сургучной печатью и фамильным гербом господ Знаменских… Назначение старшим егерем поначалу вскружило ему голову почти безраздельной властью и почитанием; но потом опьянение кончилось, и начались шумные и жестокие облавы на зверя, охоты на беглых каторжан, засады на лесных дорогах, а колючий, пристальный взгляд хозяина словно говорил: ты не егерь и не человек, ты просто дворовый пес, послушный слуга, почти раб, место которого – у ног того, кто его кормит… И так все пять лет.
Матвей закрыл глаза, неожиданно вспомнил свою первую охоту, на которую отец взял его еще мальцом, но неутомимый поручик снова отвлек его от мыслей; на этот раз, изрядно покрутившись на месте, он ткнул ссыльного в спину и спросил:
- Откуда ж вы будете, уважаемый?
Тот не ответил – как не слышал.
- Откуда будешь, спрашиваю! – уж громче повторил поручик.
- Из Петербурга…
- А-а, из самой столицы, значит? И за что тебя сюда?
Снова было долгое молчание, и когда Дулехлебов уже поднял руку, чтобы толкнуть ссыльного в спину, тот ответил:
- За правду.
- Ага, за правду… - кивнул жандарм и с усмешкой добавил: - Это за какую же правду?
Ссыльный обернулся назад, и Матвей впервые увидел его лицо с отекшими синевой глазами, тонкий, дрожавший при разговоре нос, обветренные губы, покрывшиеся от мороза белесыми струпьями, и поразился его косящему, настороженному и полному отчаяния взгляду: казалось из глаз его вот-вот брызнут слезы.
- А правда, господин поручик, бывает только одна: человеческая!
- Подумать только – «человеческая»! Выходит, коли ты за неё так борешься, то мы уже не человеки?
- Почему же? Каждый из нас - человек, и каждый имеет право жить по своему закону, но когда он служит…
- Ну, это не тебе судить, любезный, - довольный разгоревшимся спором, прервал его поручик. – Мы люди маленькие, служим, как умеем. Царю нашему батюшке да Отечеству русскому. Или царю тоже не положено служить?
- А царя вашего скоро не будет!
- Ишь ты, прыткий! – Дулехлебов толкнул Матвея в бок: слушай, дескать! – Уж не собрался ли ты его напужать, а то и престола лишить?
- Не я, так другой. Нас много!
- А нас еще больше! – вдруг взвизгнул поручик. – Я вот тут рассказывал господину старшему егерю, что тебе в охрану два конвоира положено, да кандалы, да колымага тюремная, а везу тебя я один… знаешь, почему? Думаешь, тебя жандарм охраняет? Не-ет, голубчик, мы все здесь тебя охраняем, а коли мало будет – подсадим с собой первого встречного мужика, и он тоже будет тебя охранять. Так кого больше, мил человек?
Ссыльный попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой.
- Я не буду с вами спорить. Время покажет.
- Покажет, еще как покажет! – Дулехлебов нервно похлопал себя по колену. – Это тебе еще мало дали – пять лет. С такими разговорами тебе самое место – на каторге, в Сибири! Вот спроси у егеря, сколько мы вашего брата в тайге повылавливали? Вы ведь только на словах бравые, когда вместе, а как поодиночке остаетесь – так куда там, курицы мокрые, голыми руками вас брали, а какие и сами просились: возьмите обратно, хоть в кандалы! Р-революционэры хреновы! Тут вам не Петербург, тут тайга, глушь, а в тайге – известное дело – всякое может случиться…
- Да хватит тебе, - остановил поручика Матвей. – Нашел, чем бахвалиться! – и Дулехлебов тут же замолчал, обиженно поджал тонкие губы и отвернулся.
Дорога стелилась ровной гладью по-над берегом безымянной речушки, спрятавшейся в узких берегах, укатанный санный след был прям, как стрела, и потому возок двигался быстро и плавно, лишь иногда переваливая через снежные заносы, обозначенный вешками, чтобы затем снова упасть в наезженную колею. Но вот после скорых лугов и перелесков закатился в лес, в узкую, углами изломанную просеку, и здесь возок начало швырять и подкидывать на жестких кореньях, обстукивать о шершавые пни, шапками торчавшими по обочинам, и потому пришлось Костылю поумерить бег своих ретивых и привычных к делу лошадок.
После долгого молчания ссыльный пошевелился, переменяя позу, надвинул поглубже на глаза осьмушковую шапку.
- Вас как звать-то, любезный? – негромко спросил он у ездового.
Тот настороженно глянул на попутчика, не боявшегося спорить с самим жандармом, хотел было промолчать, но что-то в болезненном лице студента заставило его ответить с чуть заметным поворотом головы в сторону успокоившегося и закрывшего глаза поручика:
- Коровин я, Иван. А вообще-то Костылем кличут.
- Это почему?
- Да работал я в одну пору в Ельцовском руднике, откатчиком, - ответил он неторопливо, снижая голос почти до шепота. – Шахты тогда, сказать, совсем никудышные были, крепь гнилая, да и ставили как попало, вот и накрыло меня однажды… Стояк, вишь, оказался с подпилом.
- Умышленно, что ли?
- Да кабы знать, барин… Лес тот на рудник поставлял купец Шитов, а купцу-то что?.. То бишь, прошу прощения, купцу ить за всем не доглядеть. Или спортачил кто… Спасибо, товарищи помогли, вытащили из-под завала еле живого, а ногу покалечил, на костылях, почитай, два года ходил, за то и кличут – Костыль. Да мне и не обидно вовсе, пусть кличут…
- А вам как – заплатили?
- Что-й-т?
- Ну, за увечье заплатили?
- Как же, заплотют они! – усмехнулся возчий в бороду. – Мы в те поры об этом даже не слыхивали. Сам, сказали, виноват, глядеть надо было, куда лезешь…
Костыль нервно поерзал на месте, безо всякой нужды огрел плетью своих лошадок и уже более откровенно покосился на дремавшего поручика.
- А теперь как?
- Так теперь ить у нас новый хозяин, Владимир Николаевич, сказать… Он ить с уважением, и даже пензию хорошим работникам… Не в пример прошлому, сказать…
- А рабочие как? – спросил ссыльный.
- Что-й-т?
- В смысле – работают как?
- Да ить как работают? Знамо дело, хорошо…
- Жалуются?
- Не слыхал покамест. Один раз, правда, была такая буча…
- Да вы расскажите!
Костыль снова покосился на жандарма. Хоть встречный ветер по-прежнему попахивал прямо в грудь, возчему было жарко: он уже расстегнул полушубок и сдвинул набок шапку. А ссыльному было невдомек, каких трудов стоило Костылю поддерживать этот разговор: он бы и рад был поговорить с попутчиком, чтобы скоротать унылое дорожное время, но только не знал, можно ли общаться с арестантом, и не выйдет ли из этого какой-нибудь беды.
- Расскажу, что ж? – наконец тонко, в полголоса, пролаял он. – Вот ежели их благородия позволят, то и расскажу… Воля ваша!
Поручик, как оказалось, только притворялся спящим.
- Не положено вести разговоры с политическими! – отозвался он слабым голосом, будто жаловался. Ему было все так же неуютно, зябко, тесно, и он уже на десятый раз клял себя за эту экспедицию, за придуманное себе беспокойство, и если бы ехал не с оказией, а в казенных розвальнях, то давно бы плюнул на все и велел бы заворачивать к ближайшему сельцу.
Возчий после его слов облегченно замолчал и, несмотря на то, что в пути ссыльный еще несколько раз пытался его разговорить, на вопросы больше не отвечал, сидел сгорбившись, чуть наклонившись вперед, время от времени вытирал меховой рукавицей слезящиеся глаза, а на лице его так и застыло выражение испуга и отрешенности от всего, что не составляло его прямых забот.
Монотонно и уныло катился возок по тайге, пугая редких птиц и зверей. Мела под копыта коней сухая поземка, неслось впереди тонкое позвекиванье слабого колокольца, подвешенного к дуге, и казалось, что такое движение будет вечным, что не будет ни конца ни краю лесному полусумраку, призрачным теням потрескивающих от мороза деревьев и говорливому топоту копыт.
Одну за другой миновал возок придорожные деревеньки, забредшие в самую глушь, в медвежьи углы, где, казалось бы, и сама жизнь человеческая должна была давно исчахнуть и пропасть; а то вдруг, разом выныривали на горизонте богатые торговые села, стоявшие по берегам сплавных рек, и длинные улицы их, золоченые главки церквей, огромные лабазы и высокие крыши рубленых «в лапу» домов казались ослепшим от таежного однообразия путникам видением, призраком, миражом белой от снега пустыни.
Здесь ночевали, чтобы с первым светом снова отправиться в путь, и лишь иногда, когда наливались свинцовой тяжестью ноги и становилось уж совсем невмоготу от бесконечного сидения и тряски, заскакивали в редкие постоялые дворы и казенные питейки, лепившиеся больше к приисковым поселениям, заказывали горячих щей и водки, разминали затекшие члены, а потом снова садились в возок, и Костыль с прежней своей старательностью и усердием подгонял отдохнувших и рвущихся вперед лошадок, и так же тонко и сиротливо звучал под дугой немолчный колоколец.
К полудню третьего дня выехали к Завидову – большому селу с пристанью, каменным собором, лесными складами, протянувшимися вдоль Сосьвы на несколько верст, с длинными и прямыми улицами, спадающими к той же реке. На пристани даже в эту морозную пору было многолюдно и шумно: сновали подрядчики и купцы, заключались торги и сделки, нанимались охочие люди на рубку леса и вывозку угля. Здесь же продавали и покупали, судили и рядились, а сама пристань больше походила на праздничный базар. В огромном затоне, опутанном деревянными бонами, возвышались целые горы вмерзшего в лед строевого леса, который с первой водой отправится вниз по Сосьве и дальше – по Тоболу и Оби, до пристани Кривощеково, которой еще только предстояло стать новой столицей Сибири – Новосибирском; но здесь, за многие сотни верст, уже готовилось ей завидное рождение – от завода, которому также предстояло стать.
Единственная в этих местах узкоколейка не доходила до Завидова три версты, однако ветку недавно начали удлинять, и уже появилась за селом широкая и прямая, как корабельная сосна, просека, а в само Завидово пригнали роту солдат и несколько сот крестьян из Тамбовской и Псковской губерний. Полным ходом шла подготовка к закладке завода: работали лесорубы и землекопы, нанимались десятники и смотрители, а солдаты рубили бараки для будущих рабочих завода, собирая срубы на окраине села, у Чуднова болота, а потом снова разбирали и складывали штабелями, чтобы после этого, когда ветка будет готова, погрузить их на платформы и перевезти к месту строительства нового железоделательного и рельсового завода господ Знаменских…
3.
Матвей в Завидове не задержался. Тем же днем выехал он дальше, в сторону Петрова Укоса, от которого было рукой подать и до Неждановки: оставлось ему не более десяти верст пути.
Чтобы не тащиться в грузном хозяйском возке, он нанял у богатого завидовского купца легкие сани, кликнул служивого человека Знаменских и поехал – на этот раз с попутчиком на редкость неторопливым и бестолковым, состоявшим ранее на службе по горной части, а теперь, за ненадобностью таковой, надзиравшим над шумливыми псковскими землекопами.
В Неждановку добрались лишь к вечеру. Погода, благоприятствовавшая всю прежнюю дорогу до Завидова, начала меняться и капризничать: потянул сильный низовой ветер, замела колючая, насквозь прожигающая кожу поземка, небо почернело сплошь, обещая долгий буран, и даже в лесу, где ветер был значительно слабее, ощущалось неумолимое приближение непогоды.
Починок едва не проскочили. С проторенной дороги его было не видно, и хоть состоял он всего из четырех дворов, но растянут был на добрые полторы версты. Если бы не видневшийся местами санный след и не свежие засечки на соснах для сбора живицы, они бы так и не нашли починка и повернули б обратно. Но вот нашли – как откопали. В первом же доме спросили, где живет Боткин; оказалось, обитает он в самом последнем дворе, стоявшем наособицу, на «песках».
Служивый оказался настолько бестолков и беспамятен, что заблудился в трех соснах, и лишь после того, как сани уперлись в жердевую изгородь, за которой летом паслась скотина, а теперь стояли невысокие зароды уже сильно потравленного сенного кошева, истоптанные вокруг множеством заячьих следов, наконец-то хлопнул себя по лбу, вспомнив, что это и есть дом Павла Боткина – известного на всю округу стрелка и охотника.
Усадьба стрелка оказалась худа и неприглядна: крыша дома крыта ржавой соломой, окна затянуты бычьим пузырем, позади дома – покосившиеся пристройки на летнюю пору, а сбоку привалился к стене уродливый полуобвалившийся сарайчик, из которого донеслось до них жалобное мычание коровы и тревожный всхрап лошади.
Толкнув дверь, Матвей оказался в низкой дымной избе с провисшими матицами потолка, с закопченными углами и земляным полом. У самой двери, сбивщись в кучу, тонко блеяли испуганные овцы, шибало в нос застоялым духом человеческих и животных испражнений, а бледный свет коптилки у окна едва разгонял полумрак стрелкового жилища.
Сам хозяин сидел за столом и ковыряясь шилом в пимах. Был он в просторной сподней рубахе, обтерханной по краям, волосы его, давно не знавшего гребня, были всклокочены, и когда он встал, чтобы поприветствовать гостя, Матвей подивился его маленькому росту и широкой кряжести в кости: стрелок казался почти квадратным.
- Бог в помощь! – сказал Матвей, не сразу прикрыв за собою дверь, отчего в избу долго валил холодный воздух, рассыпаясь белыми клубами по полу и медленно истаивая у большой, жарко натопленной печи.
- Спасибо на добром слове, - ответствовал стрелок, скинул пимы на пол, показал егерю садиться, сам уселся напротив и настороженно глянул на Матвея серыми, в красной пачковине глазами.
Жена его, кормившая грудью ребенка, поспешно застегивала рубаху, отвернувшись к стене. Голодный ребенок заходился плачем, цепляясь за руки матери, и из-за этого заполошного крика Матвей не смог сразу начать разговор, а только осмотрелся еще раз по сторонам, увидел свисающие с полатей разнокалиберные головы стрелковой поросли и сложил на коленях тяжелые руки.
- Я – Терсков, старший егерь лесов Богословской дачи, - заученно сказал он без всякого выражения, думая лишь о том, чтобы поскорее закончить это дело. – Слыхал что обо мне?
- Да нет покамест, Бог миловал, - ответил стрелок насмешливо, не переменяя своей напряженной позы.
- Почто же так?
- А ты как хотел? – спросил Боткин.
- А я вот о тебе наслышан…
- Ну, тогда считай, что и я тебя признал…
- Как же?
- А по форменке. Вон за воротом-то позументцы блестят! Не иначе, думаю, господ Знаменских служивый, они своих лакеев знатно наряжают!..
- Я им не лакей! - вспылил егерь.
- Да будет тебе, Матвей Терсков, я ведь тебе не в обиду сказал, да и ты, чаю, не за тем пожаловал, чтобы спросить, все ли в Богословской даче знают старшего егеря? А уж коли пришел, то значит, что нужда какая до меня приспела…
- Снова ты угадал. Вижу, не зря молва о тебе ходит…
- Ну-ну, не перехвали, - без улыбки, но уже с большим дружелюбием ответил стрелок. – Говори прямо: дело у тебя какое есть или совета хочешь приспросить?
- И то, другое, наверно. А дело вот какое: по весне, как вскроется река, надобно тебе быть в Завидове и разыскать там десятника Смухова…
- Что-то не пойму я тебя, егерь, - перебил Матвея стрелок. – Сено, кажись, к корове не ходит, а я человек вольный, не холоп господский, чтобы за десятниками бегать… Ему надо – пусть он меня и разыщет!
- Так хозяйка велела!
- Кому велела – тебе аль мне?
- Тебе, - сказал Матвей. – Слыхал, поди, что завод в этих местах строиться будет? – Боткин согласно кивнул головой. – Так вот: тебе велено передать, что при закладке завода ты срубишь первое дерево…
- Почто ж так: я, а не другой?
- Я передал, что велено, остального не знаю.
Стрелок недоверчиво мотнул взлохмаченной головой:
- А ежли откажусь? Я ж охотник, не лесоруб…
- Про это хозяйка ничего не сказала, - Матвей замолчал, еще раз оглянулся по сторонам, вдохнул и добавил: - Я ведь тоже не всю жизнь в егерях ходил… Мое дело - передать, а ты уж поступай, как знаешь.
- Пужаешь, что ль? – стрелок насупился, залез пятерней под рубаху, поскреб грудь. В глазах его металось красное жильное пламя, но взгляд был недобрый, свинцом блестел.
- Да нет, совет даю. Не супротивничай, без толку это. Все равно будет так, как сказала хозяйка. Сила-то солому ломит…
- Выходит, и лес будут сводить? – спросил стрелок.
Матвей не ответил. Да и что он мог сказать? В лесах дачи уже давно ставили углевыжигательные печи, Редлих хотел довести их число до ста пятидесяти и скликал отовсюду лошадных мужиков на вывозку угля. Рано или поздно, но и этот хутор-починок, и многие другие пойдут на углежжение, ведь одной охотой прожить трудно. Можно, конечно, подрядиться в прииски или на рудники, но работа там тяжела и опасна, да и жалко терять самое охотное время, когда земля т`ала и птица идет в лёт.
- Так ты понял ли? По ледоходу надо быть тебе в Завидове, найти там десятника Смухова…
- Да ты, кажись, объяснил уж… Сам-то как думаешь: идти аль нет?
- Да, вот еще, - не ответил егерь, достал из-за пазухи аккуратно сложенную двадцатипятирублевую ассигнацию, расправил ее шершавой рукой с плохо гнущимися пальцами и положил на свежевыскобленный стол, в самую середину. – Хозяйка велела тебе передать… И другое: оденься поприличественнее, сам губернатор на закладку завода пожалует…
Буран все так же собирался небом, и Матвей велел служивому гнать что есть мочи, чтобы поспеть в Завидово до темноты, а в пути и сам неожиданно разговорился, словно обращаясь к самому себе:
- Это что ж получается? Пойдет теперь дача под корень, а вместе с ней и мы… Да ты шибче, шибче погоняй, а то сгнием здесь, и костей потом не найдут!
Служивый, напуганный окриками егеря и предчувствием беды, нещадно стегал кнутом сытого холеного коня – так, что снег взвивался из-под полозьев и бросался целыми пригоршнями в лицо.
- Это, поди, и егеря теперя будут не нужны, так?
- Ась? – не расслышал служивый.
- Наддай, говорю, тетерев глухой! Сдохнем здесь, ежели не поспеем!
Однако поспели – и в самую пору: едва вырвались из леса на завидовские покосы, как долго собиравшийся буран грянул в полную силу. В кромешной мгле, под яростное завывание ветра, обрушившегося с такой силой, что невозможно было устоять на ногах, им оставалось только положиться на крепость и чутье коня, который и вывернул сани к самым крайним избам. Только здесь Матвей облегченно вздохнул и перекрестился: выбрались!..
Натыкаясь на изгороди и сараи, проваливаясь по пояс в снег, он с трудом добрался до сплавной конторы, заменявший по ночам прихожалый дом, долго оббивал в сенях пимы, тряс тулуп, и когда прошел в комнаты, с удивлением обнаружил сидящего на крепкой кедровой лавке и уже заметно пьяненького Игнатия Дулехлебова. Тонкие губы поручика полыхали малиновым цветом, черные франтовские усики боев`о торчали кверху, а блудливый взгляд любовно охаживал необъятные бедра нагнувшейся к печке Настасьи – здоровенной девки с красными ручищами, которая служила в конторе и поломойкой, и хозяйкой для наезжего люда.
- А-а, егерь! – обрадовался Дулехлебов. – Носит тебя где-то леший, а мне тут и выпить не с кем! – и показал рукой на стоявший на столе полупустой штоф. – Наська, хватит топить, чертова девка!
В комнатах и в самом деле было жарко – натоплено так, что трудно было дышать. Дверца печи с вагранковским заводским клеймом накалилась добела, в воздухе повисли ароматы перегара и кислой капусты. Матвей скинул форменку, потом меховую безрукавку, оставшись в одной исподней рубахе, и прошел к столу. Разомлевший, розовощекий поручик плеснул ему полный стакан водки и пододвинул тарелку с солеными огурцами.
- А студент-то, слышь, не один, - сказал он, пригубив из своего стакана и поморщившись. – Еще двух прислали – и тоже политические. Вот только ты уехал, а тут они: здрассьте! Я их вместе, в одну кутузку посадил. А что? Чем мы хуже столиц? Пусть и у нас будет своя р-революционная организация! Да и тебе веселее будет…
- Какая ж мне с этого радость? – угрюмо спросил Матвей.
- Ну как же? Будешь их, как щурёнков, по тайге отлавливать да обратно сажать, чем плохо? Дача ж твоя, ты здесь за главного… А-а, миль пардон, уже не твоя, кажется. Тут нагрянул этот… костлявый Ганс с целой свитой… ну, как его? Редлих! И студенты с ним – третьим классом. Так, говорит, что сняли тебя с егерей – вроде, ты сам этого просил… Правда, что ль?
Матвей кивнул, выпил залпом стакан теплой водки, но опьянения не почувствовал – только изжогу, вставшую посреди горла как шип.
- Ну и дурак! По мне это все равно, что попроситься в тюремные надзиратели… Или в околоточные. Совсем ты, братец, умом рехнулся! Вот скажи, что у нас за страна такая?.. Будь ты немец, ты черта с два отказался бы от егерства! Чем тебе плохо было? Чего не хватало? А ты взял – и отказался… Ну и дурак! А мне что после этого остается?.. Правильно мыслишь: пить! Потому у нас и вся страна такая – дураки и пьяницы…
- Тебе-то что за печаль? – спросил Матвей. – Не тебя же разжаловали…
- Так обидно ж, братец! С кем я теперь буду беглых ловить? Назначат заместо тебя какого-нибудь Ганса – и пиши пропало: эта немчура не то, что в тайгу, даже за порог просто так не ступит. Они ведь и в сортир по часам ходят! Нет, мне с ними никак не ужиться!
Поручик допил водку, закусил огурцом и продолжил:
- Вот и сегодня был казус. Привезли этих сопливых революционеров, я глянул в сопроводилку, и что же? Оказывается, на их содержание дается двенадцать рублёв годовых! Ассигнациями! А ежли без образования – то по шести рублёв. Ежли тебя, к примеру, какой-нибудь бандит прирежет в лесу, то какая тебе разница, образованный он или нет? Что, легче подыхать от образованного? Ну, и скажи теперь, что мы не дураки? Вот немец бы никогда такого не придумал, а мы… Э-эх! – махнул он рукой. – Рассея-матушка, кто только тебя не бил, не калечил, не насильничал… а ты… Непутевая, и все мы – непутевые твои!..
Дулехлебов поднялся из-за стола, попытался взять стакан, но тот выскользнул из рук, упал на пол и разбился. С минуту он смотрел на осколки мутным, непонимающим взглядом, потом зацепил непослушными пальцами щепоть кислой капусты со стола, отправил в рот и добавил, уперев указательный палец в грудь Матвея:
- Да ничего, господин старший егерь, ничего! Все перемелется – мука будет. Мы еще заживем, как люди. Вот построим завод – и заживем! Хорошо-с!... Наська, чертова девка, давай другой стакан!..
4.
Река вскрылась в том году раньше обычного, чуть ли не сразу после масляной. Завидовские старожилы, всякого перевидавшие на своем веку, только дивовались, хмуро качали головами и в один голос говорили, что не упомнят случая, чтобы Сосьва ломалась раньше Федула. Другие же – прихлебатели и начетчики, а также сельские дурачки вроде Парашки-беспалой и шепелявого Оськи разносили по округе кем-то пущенную весть о том, что во граде-де Перми уже отслужен торжественный молебен, били колокола во всех церквах, а сам-де преосвященный отец Гермоген молил с Успенского анвона о ниспослании божественной благодати задуманному предприятию; а посему будет на завод благоволение господне и щедрость природная – так, мол, и случилось…
На закладку съехались все уездные начальники, екатеринбургский губернатор, товарищ прокурора, фабриканты и заводчики, золотопромышленники и банкиры, да и граф Милосердов пожаловал, как и обещал Надежде Павловне, в оговоренный срок. Дело затевалось и впрямь великое: завод будет самым крупным на Урале, и не с допотопными водяными колесами и ручными прессами, а на электрической энергии. Еще только готовилась закладка корпусов, а уже где-то ехали по железным дорогам и плыли широкими российскими реками произведенные в Англии и дотоле невиданные в России машины и механизмы. Будет у завода и горячее дутье, и доменные аппараты Каупера, и рекуператоры Мартена, а сам завод будет работать на замкнутом металлургическом цикле, обходясь, как это давно заведено в Европе, минимальным количеством рабочих.
В назначенный день, после того, как все приглашенные гости усердно отстояли заутреню в завидовской церкви, к месту закладки потянулись вереницы людей и экипажей. Шло все Завидово от мала до велика, шли жители окружных деревень и починков, приискатели и рабочие, солдаты и пришлые крестьяне, наемные старатели и вольные охотники. Проезжали добротные телеги углевозов и сплавщиков, легкие, мягко покачивающиеся на рессорах коляски господ и разбитые, немилосердно скрипящие рыдваны подъездщиков. Народу оказалось столько, что на заранее подготовленной поляне едва хватило места, чтобы стараниями егерей и смотрителей разместить всех желающих лицезреть необычное торжество.
Когда все зрители собрались и расположились согласно намеченного порядка, Матвей вытащил Боткина из камчатских рядов и поставил впереди тамбовских лесорубов, сказав при этом, что даст ему особый знак. Надежда Павловна немало потрудилась за последние месяцы, и теперь вся церемония «появы» была расписана по минутам и по словам, как в домашнем любительском спектакле. Сначала будет срублено первое дерево – срублено не кем-нибудь, а знаменитым стрелком и охотником, так что получается, что завод будут строить не хозяева, а сами мужики, охотники, приискатели, сплавщики и просто охотные люди. Затем последует отрытие котлована под первую доменную печь, сопровождаемое торжественным богослужением о. Стефана, а главноуправляющий Богословским горным округом бросит в яму фундамента горсть серебра. Потом будет зарыта памятная доска с перечислением всех чиноименитых, присутствовавших при закладке. И, наконец, пир, в котором примут участие без малого три тысячи человек, а водки и соленой капусты будет отпущено столько, сколько понадобится.
А пока начальствующие и будущие служащие завода сбились плотной массой по одну сторону поляны, а по другую ее встали в преддверие знаменательной минуты землекопы, порубщики, лесничие, господское егеря, прислуга, солдаты и завидовский служивый люд. Все остальные зрители – видом победнее и одеждою поплоше, - а также деревенская голь, инородцы, калеки, нищие и собаки разместились в лесу, меж деревьев.
Надежда Павловна, находившаяся, как распорядительница, несколько отдельно от господских рядов, с волнением, украшавшим ее и без того красивое холодное лицо, посмотрела на мужа, увидела наклон его головы и дала знак начинать. Знак этот повторил главноуправляющий Редлих, за ним десятники, расставленные цепью вдоль поляны, и, наконец, Матвей, снова приблизившийся к Боткину. Над лесом повисла мертвая тишина.
Стрелок поднял топор за длинную рукоять, зачем-то обернулся и посмотрел назад, на замерших позади него лесорубов, а потом осторожно, будто ощупывая землю ногами, подошел к мачтовой сосне, стоявшей наособицу от других деревьев и выбранной хозяйкой округа с той дотошностью, каковая отличала все ее подготовительные начинания. Здесь Боткин остановился и поднял блёстко полыхнувший отточенным лезвием топор.
- Ну, починай, с Богом! – громко бросила хозяйка, и стрелок резко, с надсадой, вонзил топор в ствол дрогнувшего дерева, отвернул его в сторону и снова занес над головой. В гнетущей, давящей ожиданием тишине раздавались только эти звуки, никаких более… Потом он остановился, вытер рукавом красной рубахи пот со лба и пошел вкруг сосны, чтобы сделать поруб с противоположной стороны. Бил он основательно, с каким-то хриплым стоном, вырывавшимся из его груди, а когда оставалось всего несколько взмахов, поляна разом ожила: уже бежали к нему порубщики, таща за собой заранее наготовленные слеги, чтобы упереть сосну и заставить ее падать в нужном направлении, по господским рядам пробежала волна оживления,, а в противоположной стенке вдруг истошно заголосила какая-то беременная баба…
И тут стрелок неожиданно остановился, опустил руку с топором вдоль тела, будто уронил; все произошло так внезапно, что порубщики со слегами споткнулись, не добежав до сосны, и теперь смотрели в широкую спину стрелка, который шел назад, волоча по мерзлой земле забрызганный древесными искрами топор.
- Куда? Назад! – первым пришел в себя Смухов и бросился вон из господских рядов наперерез шагающему Боткину.
- Все, упирайте! – не видя и не слыша десятника, бросил стрелок порубщикам, и те, словно очнувшись, разом наткнули свои слеги на высоко вздернутые к небу ветки, налегли на слеги телами, и сосна, покачнувшись и задрожав, с громким эхом рухнула на землю, обдав порубщиков дождем из хвои и пряно пахнущей талой воды на ломких иглах. Рявкнул медью приглашенный оркестр, о. Стефан, перепугавшись до икоты грохота труб, перекрестил стоявшего рядом хозяйского жеребца, а в толпе именитых раздалось сдержанно-торжествующее: начали!..
- Вот это работа! – крикнул Матвею восторженный и умиленный до слез Смухов. – Ведь как нюхом чует, чертяка! Как он ее подвалил!...
А стрелок тем временем прошел сквозь толпу землекопов и направился к возням, сгрудившимся среди леса. Здесь он бросил топор на землю, сел на телегу и безучастно наблюдал, как сразу в десятках мест застучали говорливые топоры, как одно за другим стали валиться оземь таежные великаны, а медный оркестр все играл и играл «Боже, царя храни!», чередуя гимн с вальсами и бравурными маршами, и даже те мужики из окрестных сел и деревень, что никак не участвовали ни в закладке, ни в строительстве завода, все еще стояли в плотных рядах, сорвав с себя шапки, и лица их были светлы и праздничны…
Тем же вечером, когда закончились официальные церемонии, Знаменские выставили всем желающим отменное угощение: длинные, наспех сколоченные столы, накрытые серой бязью, были сплошь уставлены водкой и нехитрой снедью. Стрелок, ни в чем не знавший удержу, вволю отведал хозяйских даров, но еще твердо стоял на ногах, когда увидел вдруг ссыльного студента… Тот находился посреди разгулявшегося люда, растерянно обводил чуть косящимися глазами пьяное веселье и как-то странно и потерянно улыбался. Стрелку его лицо показалось знакомым, и он предложил студенту выпить. Тот отказался, пробормотав что-то такое, чего стрелок за общим гулом и криками не расслышал.
Матвей увидел стрелка в толпе, отвел его от растерянного увиденным ссыльного, зачем-то похлопал по плечу и с улыбкой показал туда, где должен был подняться поселок и завод: жизнь!.. Стрелок не знал да и не мог знать, что по окончании всех церемоний Надежда Павловна призвала своего верного слугу и – за старательность его и верность дому – вернула ему титул старшего егеря лесов Богословской дачи, сделав это с такой легкостью и почти небрежностью, что Матвей даже толком не успел ее поблагодарить, так как тут же был оттиснут другими поздравляющими и благодарящими.
К ночи, как всегда в это время спустившейся неожиданно, разошедшиеся в пьяном угаре псковские землекопы из-за какой-то малости схлестнулись с местными завидовскими, и вышла порядочная буча. Стрелок попал в круг случайно, когда в очередной раз рассекал волны людского моря; перепало ему раз, потом другой, а затем он и сам не помнил, как били его и как бил он, и на чьей стороне дрался на жестоких кулачках, и как оттаскивал его вездесущий Костыль, и только приговаривал и причитал, словно баба: «Ну, чисто збесились мужики, прости Господи!..» Стрелок вырывался из рук и снова бросался вперед, только стенка его оказалась проигравшей и медленно отступала, таща за собой раненых и увечных.
За ярость его и отчаяние били стрелка смертным боем, а когда разошлись стенки, он остался лежать на намерзлой земле, в луже крови со сгустками отбитых легких, с завернутыми назад руками…
Ошеломленные, расходились мужики, еще остервенело переругиваясь, и никто бы не признал теперь в этом изуродованном теле бывшего стрелка, если б Матвей не запомнил его кумачовой рубахи; он-то и отвез стрелка домой, по ту сторону реки, занес на руках в избу, положил под образа, но жене не сказал, кто и за что бил ее мужа.
Умирал стрелок долго, мучительно. Сначала только чах, иссыхал, пока от литого его тела не остались лишь кожа да кости, потом горлом пошла кровь, и он медленно и спокойно готовился к смерти: велел жене переодеть себя в чистое, поставить в изголовье новую свечу и позвать попа. Когда же дьячок завидовской церкви прочитал над ним отходную – нудную и томливую, - перекрестился стрелок с легким сердцем и спросил:
- Как там завод?
- Готов уж почти поселок, - радостно сообщил дьячок тонким голосом. – Назвали по матушке нашей, благодетельнице - Надеждинском. Вскорости и домны пустят – все к тому готовое…
- Ну и слава Богу! – смиренно молвил стрелок, закрыл набрякшие болезненной слизью глаза, вздохнул в последний раз и больше уже не дышал…
Светилась в темноте робкая лампадка, заходилась воем и сама едва живая стрелкова жена, но он уже не слышал ничего, не внимал: лежал чистый, умытый, приготовленный к смерти, и над правым плечом его едва заметно парил лик светлого плачущего ангела.
Серьезная, глубокая работа. Интересно написано, выдержан стиль эпохи, речь, поведение ГГ. Жаль, что так плохо все закончилось для стрелка. Жаль. Вот так всегда: хороший человек и пострадал... Спасибо за прекрасную прозу.
Танечка, я так и думал, что твоя реакция будет первой. Спасибо тебе. Не хотел публиковать, но... Это наша история, как ни жаль... все события достоверны. Надеждинск - мой родной город, где я родился. Ныне - Серов.. Свердловской области.
Сильная вещь, согласен с Татьяной. Очень хорошо написано. Но есть и придираки. Мне не хватило разговоров за обедом. Уж если с него началось, то самое время и место передать настроения того времени через застольные беседы. - "немыслимо черной бородой" - это как?; - "синюю двадцатипятирублевую ассигнацию" (первая 25-рублевая банкнота была выпущена в 1898 г. и не была синего цвета, синей была 10-рублевка) - в любом случае уточни сам. И ещё - революцией "пахло" слабовато. Поэтому основного смысла (нашего, пролетарского) повести не почуял. Желательно добавить причин грядущих перемен через события, разговоры буржуев и простых людей (они есть, но этого маловато). Концовка хоть и яркая, но бессмысленная для основной канвы сюжета. Ну и что дальше? - спрашиваю я. А ничего... Потому недосказано.
Петро! Мой дед родился в Надеждинске, Надеждинского уезда! Найди о нем в летописи города Серова, он был известным человеком в Гражданскую войну и после (секрет открою только тебе).
Спасибо, Жорж, за терпение прочтения. Писал по архивным материалам и книгам о Серове. Твои замечания понял, но сам сюжет строится через "починок" - начало дела. А если расширить, то получится уже роман. И тогда вряд ли найдутся читатели - тема-то по нашим временам не очень популярная, на любителя. А финал у меня замечательный, не скажи. Стрелок - представитель патриархальной России - и должен был умереть, потому что пришло время другого сословия - рабочего, пролетарского. И все они - охотники, промысловики, вольные люди рано или поздно пойдут на те же заводы. А стрелок не пошел бы. Да, кстати, а вдруг мы родственники? Мой дед был "глухарем" (это человек, который сидит в котле при его ремонте и держит спуд или кувалду, у Горького есть рассказ на эту тему). Жил сначала в Верхотурье, потом переехал в Надеждинск. Больше о нем ничего не знаю.
Я знаю про прадеда еще меньше - ничего. Только про деда. У меня есть архивные материалы о его службе (анкета и выписки из приказов того времени). Дед окончил 2-х классное горное училище, воевал добровольцем на Западном фронте в составе 2-го Казанского полка. С 1917 член ВКП (б). Потом был комЧОНгуб Минусинской и Омской губерний. Ты будешь искать сведения о нем или лень?
Концовка твоя не соц. реалистическая и не оптимистическая. Свою мысль про гибель старого ты слишком глубоко замаскировал - её просто не видно отчетливо.
Конечно мне интересно, заодно, может, встречу кого-нибудь из своих предков. У моего деда было 11 детей, включая двух приемных. А вот про прадеда ничего не знаю. А как искать - не знаю, я в интернете пока первоклассник.
Благодарю, Маргарита! Думал, такая тема уже никому сейчас не интересна. Ты меня разочаровала - в хорошем значении этого слова. Удачи тебе и творческого вдохновения!
Думаю, что не открою Америки, если замечу, что во многом успех произведения определяется стилем и слогом автора. Даже если тема не особенно близка, автор увлекает читателя интересным изложением. Спасибо, тебе, автор!
Пётр, я не прозаик и не мне судить...Я хочу сказать, что тема эта всегда будет интересна тем, кто любит Русь...И то, что умирает старое, а приходит новое, я понял, но так жалко стало стрелка, как будто с ним ушло что-то девственное, чистое, а на смену пришло что-то чужеродное...Но это моё ощущение от рассказа...
Спасибо, Игорь за прочтение и оценку. Смена неизбежна. Я, например, начал пользоваться интернетом чуть больше 4-х месяцев назад. Долго же я держался, из последних сил, а вот пришлось вникать...
Спасибо, Игорь, за оценку. Смена эпох неизбежна, главное, чтобы эти изменения шли на пользу обществу, и не было бросаний из крайности в крайность, как это происходит сейчас в нашей стране.
Здравствуйте, Петр. Вот, продолжаю учиться у Вас, как видите. НО: ведь если ученик не бьет учителя, это значит, что его плохо учат, не правда ли? Итак: при почтении я начал вязать цепочечку - Урал - Благодать - вино 1848 года - Сосьва - строительство Надеждинского завода. И - ступор: вино киснет, следовательно, год край шестидесятый. Чугунолитейный? Стоп! А Мартен тут при чем? Это же сталь, и восьмидесятые! Электричество?! Но: углежжение? Значит, все же шестидесятые? И чо за завод такой - Надеждинский?! В упор такой не помню! На слуху, а чего такое - не помню! Аж в записную книжку полез, где у меня все уральские заводы записаны вплоть до 60-х - нетути! К тому же - "егерь"... Каюсь, самое позднее из архивов, что я поднимал, относится к сороковым, но там не было "егерей"! И - что за завод такой?! Фото - есть, а завода - нет! Разве что через нитку Ж\Д его вычислить... К чему это я? Да к тому, что, может, не совсем уж в ущерб красоте слога, но лучше делать развернутые ссылки внизу страницы. Нет, ну отчего я, уралец, должен догадываться, что Надеждинск - это Серов, и выискивать с лупой на карте предположительное месторасположения предприятия? А роман стоило бы написать, честное слово. И не говорите мне, что никто не станет читать: устали уже все от жвачки, и потому за такими, как Вы, будущее. С уважением - Дмитрий.
Спасибо, Дима, за столь детальный разбор моего сочинения. Понятны сомнения человека, владеющего темой уральских промыслов. Весьма нужная и правильная дотошность изучателя жизни и нравов того времени. Теперь по существу заданных вопросов. В рассказе приводится ПОДЛИННАЯ история основания Надеждинского (Серовского) металлургического завода. Вся фактура взята из архивов и документальных источников. Год основания завода - 1898-й. Знаменский - это реально существовавший заводчик А.Н. Половцов, завод назван в честь его жены. Единственный нюанс: завод поставлен на реке Какве, притоке Сосьвы. Вот на этой Какве (в переводе - "быстрая вода") я и родился и прожил до 17 лет, потом уехал в Москву. Разумеется, простые герои (Матвей, Боткин и проч.) - лица выдуманные, но все реалии того времени сохранены в том виде, как это существовало на территории Богословского горного округа (Богословск - ныне город Карпинск). Я пытался понять поведение простого русского человека в условиях смены эпох и революционных преобразований, его отношение к новым реалиям, позаимствованным, как это повелось еще с Петровских времен, из более "продвинутых" стран западного мира. Всегда ли эти реформы идут во благо народа? Не возникает ли отторжения, а, следовательно, и бунта - пусть даже внутреннего... А наша "перестройка"? А Болотная площадь? Ведь это своего рода тоже рубка под корень нашего национального самосознания и переделка психологии целого народа под фальшивые по сути идеалы буржуазной идеологии... Чем все это закончится? Если вот так - будут ломать через колено и насильно вбивать в головы чуждые нам идеи, то не исключен и самый трагичный путь дальнейшего развития России. Как это уже случалось не раз. Упаси нас Господь от новых революций...
Тихо-тихо, что разошлись-то так? Я тоже против всяческих там революций, даже роман на эту тему написал. Давно. Он в необработанном виде на Прозе есть, и название такое подходящее, вульгарненькое: Бес совестный. О ссыльном под Невьянск студенте - эсерике. Но: вернемся к теме. Почему это было не объяснить с порога, как говорится? Поймите: читатель же реально "не въезжает в тему", как сейчас некоторые выражаются. Посему утверждаю твёрдо: историю нужно раскрывать. Причем - желательно на примере конкретной личности, еще лучше - на протяжении лет ста. Карпинск, вон, в честь кого так назван? Правильно: в честь Карпинского. А у меня дома его книжка лежит с личным автографом, с дарственной Министру Иосса. Жаль, что Карпинскими уже, похоже, вплотную занимается Алексей Иванов. Кстати, Александр Петрович Карпинский был женат на внучке Льва Ивановича Брусницына (о коем у меня и роман), а его брат, Алексей, - на внучке того же ЛИБ, Евгении. Вот так-то. И эта тема - неисчерпаема, и там было все: и бунты, и победы, и страдания. Все можно показать через историю человека. Главное, чтобы герой был достойный, а автор - ну, хотя бы... заботливый к слову, что ли? По крайней мере, такими установками пользуюсь я. Буду совсем не против, ежели предложите нечто новое. С уважением - Дмитрий.
Дима, у нас получилась хорошая, творческая дискуссия. Меня это радует - необыкновенно. Редко найдешь внимательного читателя и критика, знатока своего дела. Это не комплимент, это констатация факта. Мне уже писали, что я не развернул тему ссыльного. Да я и не писал о ссыльном, для меня главное - АТМОСФЕРА того времени. Хотя бы вкратце начертать ОТНОШЕНИЕ всех социальных слоев к таким радикальным изменениям в жизнеустройстве общества. Любые такие изменения ведут к краху устоявшегося веками мировоззрения. Старые пласты отмирают (как это ни прискорбно!), новые - нарождаются. И ничего с этим не поделать. Для меня лично факт строительства или любого другого преобразования в обществе - это лишь повод для ЛИТЕРАТУРНОГО осмысления, не более того. Есть вечные ценности, а жизненный ФАКТ - лишь повод для выражения своей позиции. С таким же (не)успехом я бы написал о Болотной площади, ибо это понятия одного философского уровня. А технические нюансы - это уже не ЛИТЕРАТУРА, это БЕЛЛЕТРИСТИКА. Или техническая литература. Как-то так...
Помочь сайту
Поздравления
