фристайл

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         Татьяна Сергеева

 

                                             ФРИСТАЙЛ

 

                                            ( доработанный)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Я посмотрела на часы: приём заканчивался через полчаса. Едва вышел за дверь очередной больной, отсидевший в очереди за пустяковой справкой не менее полутора часов, как на пороге показалась Красильникова. Я виновато посмотрела на свою медсестру Татьяну Фёдоровну– она, поджав губы, многозначительно взглянула на меня. И мы обе дружно подавили вздох – наш приём растягивался на неопределённое время.

- Здравствуйте, - тяжело выдохнула Красильникова в сторону моего стола.

Это была больная, каких немало на моём участке: огромная, грузная, со  свистящей одышкой. Я давно знаю эту пожилую женщину. У неё тяжёлый диабет со всем сопутствующим комплексом заболеваний. Она состоит на учёте, кажется, у всех узких специалистов, а в перерыве между посещениями их кабинетов приходит ко мне. Вся жизнь её проходит в коридоре поликлиники. Мне её очень жаль. Я кожей чувствую, как тяжело ей жить на белом свете. Но я ничем не могу ей помочь, хотя очень стараюсь по мере своих знаний об этом тяжёлом заболевании.

Отработанным жестом я показываю Красильниковой на стул.

- Как дела? – Спрашиваю, и тут же поправляюсь, испугавшись бесконечной череды жалоб, готовых обрушиться на мою голову. – Чем я могу Вам помочь?

- Замучило давление... – Выдыхает больная, и таким же заученным жестом протягивает свою руку к моему тонометру.

- Я сначала послушаю сердце. Раздевайтесь.

Красильникова начинает раздеваться. Сначала шаль, потом – кофта, потом блузка, потом...

Я смотрю на Татьяну Фёдоровну,  а Татьяна Фёдоровна смотрит на меня. За дверью сидит длиннющая очередь из страждущих, больше половины которых, и в самом деле, нуждаются в моей помощи.

 По плану у меня двенадцать минут на человека. Шесть человек в час. Вот таких, как эта женщина, которая сидит напротив меня и дышит горячим свистящим дыханием почти в самое моё лицо. Кто из нас сейчас несчастнее – я не знаю.

Я задаю вопросы, хотя ответы на них знаю заранее. Одышка, не слушаются ноги, перепады артериального давления... Больная говорит, а я – пишу. Она говорит и говорит, а я пишу и пишу. Татьяна Фёдоровна уже несколько минут кружится вокруг нас, делает мне знаки – быстрее... Она шустрая, добродушная старушка, давно пенсионерка, но дома не сидится, да, видимо, и не на что сидеть – совершенно одинока. Иногда она мне очень помогает, иногда, вот как сейчас, раздражает: я и без неё знаю, что с этой больной мы увязли надолго. Я достойно выполняю свой врачебный долг и, выполнив его, пытаюсь прервать этот затянувшийся визит.

- Одевайтесь... – Мягко говорю я больной.

Она сидит передо мной полуголая, толстая, рыхлая. По всему кабинету расползается кисловатый запах её несчастного тела. И вдруг она начинает плакать. К этому я никак не могу привыкнуть.

- Я не хочу жить, доктор...

И что я должна ей ответить? Может быть, в её годы и на её месте я вообще бы... Ну, не знаю, чтобы я сделала...

Татьяна Фёдоровна, сдерживая раздражение, потихоньку начинает помогать ей одеваться. 

- Ирина Владимировна вы верующая? – Спрашивает она, застёгивая блузку на её обвисшей груди. – Вы сходите в церковь, поговорите с батюшкой, вот увидите, Вам на душе полегче станет…

Она почти волоком тащит больную к выходу. Мне стыдно поднять глаза.

Из открытой двери кабинета до нас доносится недовольное роптание очереди – как долго!

Время приёма подходит к концу, а  в коридоре ещё человек десять.

Я встала, распрямляя спину, затёкшую от многочасового сиденья, подвигала плечами, потопталась и снова села. Дверь распахнулась и, отстранив очередного больного, готового просочиться в наш кабинет, вошла заведующая отделением и металлическим голосом произнесла.

 - Лариса Петровна, когда всех примите, зайдите ко мне!

И сразу вышла. Мы с Татьяной Фёдоровной опять понимающе переглянулись. За два года совместного творчества мы научились понимать друг друга без слов.

- Я тогда пойду, Лариса Петровна?- Спросила она, когда, наконец, все больные были приняты.

   - Конечно... – Вздохнула я и отправилась на суд Линча.

   Начальница моя даже головы не подняла, когда я постучалась и вошла. Перед ней на столе лежала целая гора медицинских карточек. Открыв одну из них, она торопливо что-то в ней писала. Почти от  самых дверей я увидела, что это была карточка моего больного. У меня до сих пор сохранился крупный детский почерк. Я до сих пор, как в пятом классе, выписываю все чёрточки и  закорючки. Все врачи на свете пишут так, что сами потом с трудом читают написанное. «Писать пишу, а читать в лавочку ношу», так говорила про них моя мама. Но именно поэтому в нашей поликлинике любой инспектирующий чиновник из страховой компании начинает свою деятельность с  проверки моих карточек, где всё читаемо и понятно, а в остальных – попробуй, разберись. У меня всё видно – здесь температуру у гипертоника не поставила, здесь у гриппозного студента не отметила артериальное давление...  Есть о чём поговорить! Я к этому давно привыкла. И сейчас ждала того же. Заведующая отделением, наконец, подняла голову и взглянула на меня.

   - Садитесь, Лариса Петровна.– Она тяжело вздохнула.  - И что мне с Вами делать, ума не приложу...

  За время сегодняшнего приёма  я страшно устала,  хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.

   - Ну, вот... – Расстроено проговорила моя заведующая. – Опять... И как с Вами разговаривать прикажете?

  Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.

   - Лариса Петровна, - моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. – Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки... Я нисколько не сомневаюсь, что Вы - внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но...

  - Я знаю... – Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. – Я всё знаю... Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я – плохой участковый врач... – И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.

  -Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше  работать в поликлинике!

  Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение  единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет – и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся.  А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу?  Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры - словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно – всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение...  Сейчас особенно тяжело работать с больными – идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь – везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты... Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста – это действительно больные, которым нужна помощь, но десять... Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут... За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и  перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой  дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу – вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть.  С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника – единственное место, где их кто-то может выслушать, и  я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь... А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую  вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и  грязная жижа под ногами – откуда тут взяться оптимизму?  Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила  на бумаге план расположения своих домов...

Наконец, заведующая меня отпустила, взяв обещание не спешить, подумать и покамест  немного подтянуться...  

У меня есть одна особенность: я никогда не меняю своих глупых решений,  от страха сделать ещё большую глупость. Я не позволяю себе мучиться сомнениями.  Я только что приняла глобальное для себя решение и назначила на завтра приведение его в жизнь.  Я понятия не имею, куда податься, где искать работу. Кроме медицины я ничего не знаю и не умею. Источников существования у меня нет никаких. Но с поликлиникой я покончу навсегда! Конечно, я – предательница! Я предаю своих больных, таких, как Красильникова, например. Но если система (система!) гнилая, что я могу для них сделать, если  даже умру на своём рабочем месте? Я – не революционер, переменить систему я не в силах. Есть только один путь – бежать. Бежать из поликлиники без оглядки!

 А  ещё я не хочу возвращаться домой. Мамина смерть совершенно выбила меня из колеи. Она была совершенно здоровым человеком, любила жизнь, от которой ей досталось немало горя, много читала, ходила в театры, в музеи… А как она смеялась! Работала в аптеке заведующей отделом и вовсе не собиралась умирать. Но в сильный гололёд попала под машину. Так неожиданно и так несправедливо! И хотя прошёл уже целый год, я всё ещё не могу опомниться. Я всё ещё не могу привыкнуть к мысли, что осталась совершенно одна,  абсолютно неприспособленной к самостоятельной жизни. Где-то далеко в Сибири у меня есть тётка, мамина младшая сестра с сыном-подростком. Мама была родом из тех далёких мест. Сюда, в наш город её увёз мой отец, приезжавший студентом, будущим ветеринаром, к ним в село на практику. С мамой он так и не расписался, и, встретив нас с ней из роддома, внезапно бесследно исчез. Только через несколько месяцев  он прислал маме, оставшейся со мной в каком-то общежитии, записку с извинениями. Так что, где мой папочка, и жив ли он сейчас, я не знаю.  Знаю только, что звали его Петром, поскольку ношу соответствующее отчество. Тётя Тася - моя единственная родственница,  но, со слов мамы, я знала, что она – вдова, мужа потеряла ещё в молодости, и у неё тоже кроме нас никого нет  на этом свете. Когда я была совсем маленькой, мы с мамой несколько раз ездили в Сибирь к тётке, но это было очень давно,  я знаю её только по фотографиям, а своего двоюродного брата вообще никогда не видела. На похороны мамы она не приезжала,  сама лежала тогда в больнице с каким-то тяжёлым заболеванием… Конечно, у меня есть Света. Но Светка - семейный человек, у неё тысяча проблем то с мужем, то с детьми, и вешать на неё ещё и свою депрессию совершенно бессовестно.

В моём доме сейчас пусто и совершенно нечем заняться. Библиотека большая, шкафы ломятся от книг, сейчас редко у кого в доме столько книг – во-первых – не модно, а во-вторых – очень дорого. А у меня дома - филиал Публички. Но читать не могу, слишком устаю на работе. Тупо смотреть сериалы по телевизору тоже нет никакого желания: редко бывает, когда зацепит какой-нибудь сюжет. Да и за рабочий день от мелькания лиц, голых спин,  бесконечных записей в  медицинские карты, оформления всяческих справок, рецептов  и направлений рябит в глазах и подташнивает. Кошмар какой-то!

Обойдя по вызовам свой участок,  протопав ещё несколько часов по тёмным дворам и  парадным, вдоволь накатавшись с риском для жизни на старых скрипучих лифтах, я поплелась домой, от усталости шаркая ногами, как старуха. Но, проходя мимо ярко освещённого супермаркета, я вдруг вспомнила, что мой старый холодильник, позванивая пустыми полками, давно фыркает от презрения к своей хозяйке. Всё-таки надо что-то есть, и, придя к такому выводу, я повернула к дверям магазина. Мимо меня бесшумно проскользнула и остановилась  «Скорая помощь». Это была машина реанимационной бригады, перед специалистами которой я снимаю свою новенькую меховую шапку. Трое молодых медиков в униформе выскочили из машины и мгновенно исчезли в недрах магазина. Водитель спрыгнул со ступеньки кабины и поспешил вслед за ними. Судя по всему, в период затишья между вызовами диспетчер разрешила ребятам подкрепиться.

  Я тащила за собой упирающуюся тележку, с разъезжающимися колёсами, не задумываясь, складывала в неё, всё, что подворачивалось под руку: масло, сосиски, сыр, какие-то консервы... Магазины я ненавижу.  Кругом толпились люди, спокойно переговаривались, не спеша, выбирали продукты. В общем, культурно проводили досуг. А меня вдруг объял жуткий пронизывающий холод: эйфория по поводу моего глобального решения изменить свою жизнь вдруг покинула мои тело и мозг, измождённые трудовыми буднями. Мне вдруг стало так страшно! Бесповоротное решение было принято; мост, оставленный позади, догорал в моей вялой душе, но я вдруг кожей почувствовала, что идти мне совершенно некуда...  Мои однокурсники давно устроились:  парни - в стационары за внушительный спонсорский взнос в пользу администрации, где работают практически бесплатно, оплачивая благосклонность многочисленного начальства из своей скудной зарплаты, а девицы – по блату, родственным связям или знакомствам подались в частные структуры... Только вот такие одинокие неприкаянные дуры, вроде меня, болтаются, где придётся. И поликлиника, между прочим, не самый плохой вариант...   Я остановилась и невольно всхлипнула от жалости к себе. Потянувшись за кефиром на верхней полке стеллажа, я ухватила пальцами  скользкую коробку, но тут чья-то рука, резко направленная в ту же сторону, выбила её из моих рук. Кефир шлёпнулся на пол со звонким чавканьем, белая вязкая лужа начала зловеще растекаться под моими ногами.

  -Простите, пожалуйста! – Услышала я. – Это я виноват...

   Я подняла глаза: рядом стоял молодой мужчина с ворохом мелких пакетов в руках, он был в униформе «Скорой помощи».

   Это был предел. Я начала судорожно рыдать, и чем больше я старалась сдержаться, тем сильнее душили меня всхлипывания.

  - Вы что? - Удивлённо спросил мой незнакомый коллега и заглянул мне в лицо. Сразу было видно, что это был совершенно уверенный в себе человек. Я сразу признала в нём врача-реаниматолога. Правда, его глаза были какими-то странными – весёлыми и грустными одновременно. – Вы из-за кефира так? Мы это сейчас исправим, не надо так расстраиваться... Я заплачу, Вы не беспокойтесь.

  Через торговый зал вдоль прилавков к нам уже неслась разъярённая продавщица. Она только сделала  глубокий вдох, чтобы начать ругаться, но доктор не дал ей раскрыть рта. Быстро всунув в её карман какую-то купюру, видимо, значительно превышающую стоимость кефира,  он вежливо и спокойно произнёс:

  - Пожалуйста, попросите здесь убрать!

 Продавщица мгновенно сменила гневную физиономию на доброжелательную мину и исчезла, а мужчина повернулся ко мне.

   - Ну, Вы успокоились? У... – Протянул он, убедившись в обратном.

   После этого выразительного «У» он взял из кармана форменной куртки пачку запечатанных стерильных салфеток, вытащил одну из них, как-то очень ловко и привычно вытер мне сначала глаза, потом нос. Потом  достал с верхней полки прилавка две пачки злополучного кефира, одну из которых положил в мою тележку. И, почти забыв обо мне, оглянулся, разыскивая взглядом своих коллег. Увидев водителя, окликнул его негромко.

- Петя, пора... Где там наши?

 - Сейчас, Виктор Сергеич! Мы быстро! – И шофёр  мгновенно растворился за спинами покупателей.

   Доктор на прощанье ещё раз заглянул в мои мокрые глаза и улыбнулся своей грустно-весёлой улыбкой.

  – Всё проходит! Чёрная полоса кончится, вот увидите!

   И заспешил к кассе.

   На выходе в самых дверях мы опять оказались рядом. Доктор улыбнулся, увидев меня.

   - Всё хорошо? – Заглянул он в мою опухшую физиономию. – Вам куда?

   Я назвала улицу.

   - Мы подвезём, нам по пути...

   Когда мы вместе вышли на улицу, он распахнул передо мной дверцу кабины.

    - Садитесь сюда, рядом с Петром.  Я пока в салоне поеду.

   Опершись на его руку, я взгромоздилась в кабину «Скорой». Машина легко выехала на дорогу. Молчать было неудобно, и я спросила фельдшера, сидевшего рядом со мной.

   - Вы кардиологи?

   - Нет... – Покачал он головой. – Рхб.

  Рхб – реанимационно-хирургическая бригада. Преклоняюсь. Все ДТП, все трамвайные случаи, выпадение из окон и кувырки с балконов, в общем, всё, что требует экстренного хирургического вмешательства – всё это богатство в их ведении...  Я вспомнила, как в интернатуре был у нас цикл работы на «Скорой». Вспомнила, как ехала в машине на ДТП, лязгая зубами от страха, и молила Бога, чтобы вызов был ложным. Оказывается, на «Скорой» таких вызовов немало, особенно по ночам и в праздники – развлекаются людишки.

   Мне надо было выходить. Я поблагодарила ребят и попросила остановиться. Доктор вышел из салона и помог мне спрыгнуть на тротуар.

   - Старайтесь всё-таки пореже плакать! – Помахал он мне рукой, забираясь на моё место в кабину.

   - Спокойной вам ночи! – Крикнула я ему в ответ.

   Почему-то кривая моего настроения вдруг перевалила минусовую отметку и немного поднялась над нулём. Весело-грустные глаза доктора были близко-близко перед моим лицом, и почему-то стало немного легче.

 

   Не смотря на   усталость и тяжёлую сумку с продуктами, я не пошла домой.  Возле самой двери парадной резко повернула и направилась к Светке. Света – моя подруга детства, мы с ней учились в школе, потом в институте. Она для меня – единственный источник энергии, я, не стесняясь, пью из неё все соки, хотя дома у неё и без меня вампиров хватает.  Света с малолетства серьёзно занималась спортом. Мне кажется, разрядов у неё нет только по шахматам и шашкам, поэтому медицинская дорога для неё была предопределена – она стала отличным спортивным врачом. Свою работу и спортсменов обожала. Но потом влюбилась в старшего тренера по биатлону, вышла замуж. Родила сначала одного пацана, а через три года – другого. И сейчас сидит дома в декрете и стонет от тоски по соревнованиям и сборам. Мы всю жизнь прожили по соседству и приходили друг к другу в любое время дня и ночи. Нам даже в голову не приходило предварительно звонить или спрашивать разрешения. Я знала, что Фёдор – муж Светы, которого я, ёрничая, зову «дядей Фёдором», поскольку он намного старше нас, где-то на соревнованиях в Сибири. Светка одна с детьми, так что церемониться не имеет никакого смысла.

В квартире был маленький сумасшедший дом: готовился детский отход ко сну. Мальчишки  оглушительно орали, причём старший при этом хлопал по полу  крохотным короткими лыжами, передвигаясь из кухни в комнату с детским  ружьём наперевес. Младший восседал на руках у матери, перемазанный с ног до головы кашей. Волосы Светки тоже были в каше.

- Плюётся, паршивец, - объяснила она, пропуская меня в дом. И крикнула старшему.

– Вовчик, прекрати, я оглохла!

Но Вовчик уже увидел меня и с радостным визгом повис на моей шее,  пиная меня в живот  острыми концами лыж. Он почему-то страстно меня любил. Очевидно потому, что я совершенно не умею обращаться с детьми и никогда на него не ору, как мать.

- Ну, слезай, - сказала я, освобождаясь от его цепких объятий.- Биатлонист – сын биатлониста...

- Да... – Вздохнув, согласилась моя подруга. -  Стоило только один раз взять на соревнования... Теперь спит в лыжах с ружьём в обнимку.

Мы прошли в кухню, где запихивание каши матерью  и выплёвывание  её младенцем продолжилось с прежним успехом. Света внимательно взглянула на мою опухшую от рёва физиономию.

-Выкладывай!

Я коротко и главное - без рыданий и слёз, рассказала ей о принятом решении. Подруга была в курсе моих поликлинических страданий, мы не раз обсуждали с ней мои проблемы, искали выход, варианты трудоустройства – и ни к чему не приходили. Я всё также отправлялась на работу по прежнему месту службы. Но теперь всё было по-другому. Света знала меня, знала, что если я на что-нибудь решаюсь, то меня не переубедить и не сдвинуть с дороги, как упрямого  и тупого осла.

Я спокойно пересидела в кухне высаживание на горшок, вечернюю помывку детей в ванной, а потом достаточно долгое укладывание их в постель. То один, то другой поминутно вскакивали как Ванька-встаньки и требовали внимания от матери. Наконец, лыжи были сняты, ружьё отдано на хранение любимому зайцу, почему-то с рождения покрашенного в зелёный цвет, дети затихли, и подруга была в моём распоряжении.

- Итак... – Сказала она, усевшись напротив и пристально вглядываясь мне в глаза. – Ты решилась...

- Я решилась... – Эхом повторила я и прерывисто вздохнула.

- Знаешь что... Я вот сейчас всё время думала...– Вдруг произнесла  Светлана (Господи! Когда она в таком бедламе ещё и думать успевает!). – Иди к  нам в физкультурный диспансер!

Я с ужасом отмахнулась. Я всегда была так далека от спорта, что никогда прежде эта идея ни мне, ни моей подруге в голову не приходила.

- Иди на моё место. – Продолжала Света, и голос её приобретал всё большую убеждённость. - Я сейчас в декрете. Фёдор меня раньше времени на работу не выпустит... Мои спортсмены брошены на произвол судьбы – у нас ведь тоже врачей не хватает, все работают с перегрузкой.  На сборы ездить некому: мужчин-докторов мало, а женщины... Ну, ты понимаешь...

Я затрясла головой.

- Ты с ума сошла! Что я понимаю в спорте? Ты вспомни, как за меня нормативы по лыжам сдавала...

Светка рассмеялась. Мы отвлеклись и начали вспоминать. Подруженька под моей фамилией сдавала не только нормативы по лыжам и лёгкой атлетике, но и по плаванию, и по каким-то видам спорта ещё... Это не всегда удавалось, так как мы были в одной группе, и если надо было отличаться одновременно, то я просто физически страдала, и,  разбегаясь, крепко зажмуривала глаза,  перепрыгивая через ненавистного гимнастического козла...

- Иди к нам... – Перестав смеяться, твёрдо повторила Света. – Если ты возьмёшь моих спортсменов, то я тебя натаскаю. Тебя сразу же пошлют на первичную специализацию, насколько я помню, она начинается через месяц... Ты – хороший терапевт, а спортсмены в общей массе – практически здоровые люди. Ничего сложного тут нет, безусловно, есть тонкости, но ты их быстро освоишь. Тебе понравится, вот увидишь... И как мне раньше это в голову не приходило!

Мы проговорили до глубокой ночи. И, ворочаясь на узком гостевом диване, я так и не заснула до утра. Но участь моя была решена. Другого выхода нет. Я буду спортивным врачом. 

 

Вот так моя судьба неожиданно сделала кульбит. Нет - фляк. Или двойное сальто. Вот я теперь какую лексику осваиваю! От Светланы я получила в наследство спортивную гимнастику, биатлон  и, о кошмар! тяжёлую атлетику. Конечно, прежде мне пришлось покорпеть на лекциях по спортивной медицине, где меня учили активно вмешиваться в тренировочный процесс, воевать с тренерами, не пускать на тренировки и снимать с соревнований спортсменов, имеющих малейшие отклонения в здоровье. Учебный цикл был долгий и нудный, всё то новое, что я на нём услышала, могло быть уложено в две-три недели, а прошли месяцы, пока меня, наконец, выпустили на свободу с толстым удостоверением о новой специализации...  В диспансере в меня вцепились: я – свободный, независимый человек, вольна распоряжаться собой и ехать в любой конец нашей необъятной Родины на сборы и соревнования.  Правда, когда я увидела этот график... Сборы-то ладно, тренировки и тренировки, но соревнования… И самые страшные для меня – международные по спортивной гимнастике. Все чемпионаты и кубки Европы и Мира  по своим видам спорта я теперь по телевизору смотрю во все глаза, поэтому, хоть и поверхностно, но что такое спортивная гимнастика, я уже представляю. Но на этих соревнованиях, которые должны проходить в нашем городе, я буду работать одна! Ужас какой-то! От одной этой мысли меня бросало в жар и становилось дурно.

Зимний сезон  подходил к концу, оставались только отборочные городские соревнования по биатлону, а потом начинались бесконечные сборы и соревнования по гимнастике. Перед первыми в моей жизни соревнованиями  мы провели домашний тренерский совет на квартире у Светланы. Он проходил в привычной, но весьма оживлённой обстановке. Дети постоянно вопили, требовали внимания: Вовчик стучал лыжами, перемещаясь в пространстве квартиры, младший Серёга переезжал с одних рук на другие, не желая скучать в манеже в одиночестве.  Но мне были подробно изложены все немногочисленные обязанности спортивного врача во время соревнований по биатлону. Фёдор и Света хором убеждали меня в том, что ничего страшного нет, что на страховке всегда стоит машина «Скорой помощи». Но, наверно, вид у меня был таким испуганным, а успокоительные речи друзей оказывали такое слабое действие, что, переглянувшись, они начали обсуждать, куда бы пристроить детей на полдня, чтобы Света могла выехать с нами на соревнования и способствовать моему боевому крещению. Решено было в очередной раз призвать на помощь одну из бабушек. Я виновато, но облегчённо вздохнула.

На следующий день «дядя  Фёдор» долго вёз нас в своей машине на трассу по биатлону. У нас за городом есть живописное гористое место, где ещё моя мама когда-то осваивала лыжную науку. Ещё лет десять назад в этих местах  в густом хвойном лесу были прекрасные спортивные базы, два трамплина, горнолыжный склон, зимой сюда ездили отдыхать тысячи людей. Но в безвременье перестройки лес вырубили, базы закрылись, лыжные трамплины разрушились, на их месте возвели  богатые коттеджи сильных мира сего, а спортсменам остались только два лысых склона для горных лыжников да трасса для биатлонистов.

 Мы приехали задолго до начала соревнований. «Скорая» была уже на месте, судейская коллегия в сборе. Фёдор познакомил меня со всеми судьями, объяснил, где моё рабочее место, где можно, а где нельзя стоять... Я успокоилась и задышала ровно.

Сразу стало видно, что биатлонисты Свету любили: к ней подходили  спортсмены, мужчины и  женщины, о чём-то спрашивали, смеялись чему-то, поздравляли с прибавлением семейства. В их профессиональных разговорах я ничего не понимала – они жаловались Светке на устаревшее оснащение,  на какие-то проблемы с винтовками. По началу она всё время оглядывалась на меня, знакомила с ребятами, пыталась вовлечь в общий разговор. Но я чувствовала себя так, словно оказалась среди инопланетян. К счастью, вскоре начался первый забег. Я постояла, посмотрела, ничего интересного для себя не увидела и повернулась в сторону склона, на котором соревновались горнолыжники. И даже отошла подальше, спустилась немного с трассы и пристроилась  на выступающем из земли валуне, откуда было лучше видно. В тонкостях скоростного спуска я понимала столько же, сколько в биатлоне, но наблюдать за горнолыжниками было гораздо интереснее. Спортсменов словно ветром сдувало с вершины горы, они неслись вниз на бешеной скорости, а потом вдруг взлетали вверх над почти незаметным трамплином, выделывая в воздухе какие-то немыслимые акробатические трюки, и заканчивали спуск в таком же стремительном темпе...

И я, словно под гипнозом, потеряла чувство реальности.  Я совершенно забыла, что за моей спиной идут соревнования по  биатлону, что именно я, а не кто-то другой - врач этих соревнований, что моё место там, возле судей, а не здесь, на этом валуне.

Я не знаю, сколько времени прошло, когда ко мне подошла Света.

- Я тебя потеряла...

- Что это? – Спросила я заворожено.

- Фристайл – Пожала она плечами. – Нравится? Смогла бы так?

Я только вздохнула. Стояла на камне  и  смотрела вниз, как заворожённая.

- А ты? Хотела бы так? Смогла бы?

- Смогла... – Тоже вздохнув, ответила моя подруга. – Лет восемь назад можно было бы попробовать...

А я не могла оторвать взгляд от летающих лыжников. Вот стремительно сорвался вниз очередной спортсмен, наверно, это даже девушка, маленькая, миниатюрная. Скорость всё нарастает и нарастает, а потом толчок и... Она уже в воздухе! Какие-то фантастические перевороты, и вот она опять на ногах, катится вниз, словно и не было этого удивительного прыжка. 

Вдруг что-то обожгло и защемило у меня под лопаткой.

- Ой! – Невольно вскрикнула я и буквально свалилась на Светку со своего пьедестала на валуне.

- Ты чего? – Удивилась она.

- Да что-то колет. Там, на спине...

Я задёргала плечами, пытаясь избавиться от неприятного ощущения.

- Ну, подожди, я почешу...
         И Света просунула свою руку под мой пуховик.

- Ой-ля-ля...- Обеспокоено выдохнула она, и протянула мне свою ладонь, которая была вся в крови. – Ну-ка, быстро! В машину «Скорой».

 Врачом «Скорой» моя спина была подвергнута тщательному изучению. Хотя валун, на котором я стояла, находился достаточно далеко от мишеней, куда целились биатлонисты, но там стоять было не положено, и, видимо, какая-то шальная пуля, отскочив рикошетом, пробила мой пуховик и прокатилась по спине. Ничего страшного, просто ссадина, но попало нам от Фёдора всерьёз. Мне показалось, что сейчас он прибьёт нас обеих.

- Ну, ладно, эта дура никогда даже в тире не была, ничего в стрельбе не понимает, - орал он на Светку. – Но ты соображать должна или нет?! Где вы встали? Я что, должен всё время следить, где у меня врачи шастают?!

Света исподлобья взглянула на меня и подмигнула. Я молчала. Разнос был справедливым, мы должны были стоять совсем в другом месте. Вся судейская коллегия кружилась вокруг меня с упрёками, и потом я долго давала интервью коллегам в диспансере, на время превратившись в популярную личность – ничего подобного на соревнованиях по биатлону до этого в нашем городе не случалось...  К тому же, протанцевав на ветру и мартовском холодном солнце несколько часов, я обморозила свои щеки и теперь хожу с гламурным румянцем на физиономии.

Но зима с затяжными оттепелями и слякотью постепенно отступала. Мои «зимние» спортсмены уехали догонять её куда-то на север. Фёдор был на сборе под Мурманском, и я дневала и ночевала у Светки, питаясь её бешеной энергией, как истинный вампир. В межсезонье соревнований становилось всё меньше и меньше. Я постепенно вникала в рутинную работу спортивных врачей. Посменный приём в диспансере – то же самое, что в поликлинике, только проблемы возникают довольно редко... А так – всё знакомо: нормы посещаемости, медкарты и прочее... И я вскоре заскучала. Голова пустая, нагрузка минимальная, по вызовам ходить не надо, но и с приёма не уйдёшь, все наши доктора либо чаи распивают по кабинетам, либо читают книжки... Когда я уже совсем озверела от безделья, подошло время тех самых международных соревнований по спортивной гимнастике. И чем ближе подходили  эти страшные дни, тем больше я обмирала от предчувствия чего-то жуткого  и неотвратимого.

Последнюю ночь перед соревнованиями я  опять ночевала  у Светланы, которая тщетно пыталась меня успокоить.

- У тебя там только организационные функции. – Твёрдо вещала она мне в ухо, втиснувшись между мной и спинкой узкого дивана. – В каждой команде есть свой врач, и китаянка не пойдёт к тебе со своим синяком, она верит только своему эскулапу... За час до начала соревнований приедет «Скорая», так что даже на разминке ты будешь под прикрытием. Телефон у тебя есть, если что – звони мне.

Я пришла часа за два до начала соревнований и не без труда нашла главного судью, которому должна была представиться. От страха колени у меня тихонечко позвякивали друг о друга. Рядом со ступеньками на помост, где были установлены гимнастические снаряды,  мне показали  мой персональный стол с медицинским флажком. Я устроила на нём свой кейс с медикаментами, дрожащими пальцами с трудом расстегнула все его защёлки и, только после этого подняла глаза на помост. Сегодня соревновались юноши. На шести снарядах одновременно, между прочим, каждый из которых выглядел для меня чем-то вроде гильотины. Разминка уже началась. Я тогда совсем ничего не понимала в гимнастике, но, глядя на то, что вытворяли мальчишки на перекладине, отрываясь от неё, вылетая вверх, переворачиваясь, перехватывая руки и с размаху шлёпаясь животом на маты, мне хотелось крепко зажмурить глаза и не открывать их до окончания соревнований.  Потихонечку меня начинало трясти от страха.

Я огляделась. Огромный спортивно - концертный комплекс был почти пуст.  Гимнастика – не слишком популярный вид спорта, болельщики – это профессионалы, либо родственники выступающих. Я с надеждой и ожиданием переводила взгляд с одного входа на другой, подпрыгивала от нетерпения в ожидании своих коллег со «Скорой». Разминка проходила интенсивно, мне всё время казалось, что сейчас непременно что-то случится, кто-то рухнет, получит серьёзную травму, и мне придётся разбираться,  ставить диагноз, принимать какое-то решение. Но,  наконец,  я вздохнула с облегчением: в одном из широких проходов появились мои коллеги со «Скорой», их синяя униформа заметно бросалась в глаза. Они осмотрелись, и, увидев мой медицинский флажок на столе, сразу направились ко мне. Молодой человек с медицинским чемоданом-укладкой, по-видимому, фельдшер устроился неподалёку на первом ряду ближайшей  трибуны, а доктор подошёл ко мне. Я вопросительно посмотрела на него. Знакомств с новыми людьми я панически боялась. Зажималась так, что с трудом выдавливала из себя собственное имя.

- Вы – врач? – Спросил он, приблизившись, и его грустно-весёлый взгляд пригвоздил меня к стулу.

- Да... – Не произнесла, а только кивнула я в ответ.

Я мгновенно узнала этого доктора именно по этому странному взгляду. Это был тот самый врач реанимационно-хирургической бригады, который несколько месяцев назад в супермаркете выбил у меня из рук пакет с кефиром. Он, конечно, меня, не узнал. Но я как-то сразу успокоилась, словно встретила старого знакомого.

- Садитесь...

Он сел на свободный стул рядом со мной.

Мне, действительно, стало вдруг легко рядом с этим доктором, от которого вместе с сильным запахом какого-то антисептика  исходила спокойная профессиональная уверенность. Мы познакомились.

- Виктор Сергеич... – Представился он.

Да, да, Виктор Сергеич... Так назвал его шофёр тогда в магазине.

Теперь я спокойно следила за происходящем на помосте. Спортсмены сосредоточенно разминались, команды переходили от снаряда к снаряду. Коллега с весёлым любопытством взглянул на меня.

Я утвердительно кивнула на его не прозвучавший вопрос.

- Я в первый раз на таких соревнованиях… Перекладина у меня вызывает священный ужас…  Об акробатике я и не говорю…

И я тяжело вздохнула.

Он только улыбнулся в ответ своими грустно-весёлыми глазами. Мы разговорились. Оказалось, что в детстве он серьёзно занимался  этим видом спорта, имел какие-то разряды. Во всяком случае, отлично разбирался во всём происходящем. Мне было удивительно просто разговаривать со своим новым знакомым. Он стал меня расспрашивать о работе в физкультурном диспансере, о спортсменах. Кроме гимнастики мой коллега многое знал про альпинизм. К этим спортсменам я всегда относилась с предубеждением. Я считаю совершенно бессмысленным тот риск, которым они себя подвергают. Мне приходилось на осмотрах в диспансере видеть альпинистов с ампутированными пальцами на конечностях. Ради чего так себя калечить? Оказывается,  отправляясь высоко в горы,  альпинисты берут в команду реаниматологов или хирургов высокого класса, которые способны в полевых условиях, прямо в палатке производить сложные внутриартериальные вливания для экстренной помощи при обморожениях. И мой коллега с грустно-весёлыми глазами побывал с ними  и в Тибете, и даже в Гималаях…

Вскоре мы уже отбросили отчества и называли друг друга, хоть и на «Вы», но по именам. В конце концов, я совсем осмелела.

- А знаете... – Сказала я, когда прозвенел гонг к началу соревнований. – Это ведь Вы уронили мой кефир на пол в магазине... Помните?

Он сощурился, припоминая. Потом засмеялся.

- Ну, да, да... Так это были Вы? Вы тогда так горько плакали... Вам, действительно, было очень жалко разбитой пачки кефира?

Мы дружно посмеялись, вспоминая об этом происшествии. Теперь иронизировать было легко, и я откровенно рассказала своему новому знакомому, с чем тогда были связаны мои горючие слёзы.

Соревнования начались, пошла напряжённая разминка на первом снаряде. Огромный полупустой зал спортивного комплекса  гудел и резонировал, откликаясь эхом на объявления по громкой связи и доносившуюся из буфета музыку. Мы сидели далеко от всех, нас никто не слышал, поэтому говорить можно было о чём угодно.

Время летело совсем незаметно. К концу  третьего часа соревнований, благодаря своему коллеге, я знала по именам всех гимнастов нашей сборной. И различала самых сильных соперников нашей команды и даже усвоила названия некоторых сложных элементов в гимнастических упражнениях...  Немногочисленные городские болельщики перемещались по полупустым трибунам за нашими спортсменами, стараясь оказаться поближе к снаряду, на котором те должны были выступать.

- Что они кричат? – Удивлённо спросила я у Виктора.

- «Стой!»...

- «Стой»?

- Да... Это помогает. Видите, парень не слишком уверенно сделал соскок с брусьев...  Едва удержался на ногах. Если бы болельщики не крикнули «Стой!», может быть, и упал бы...

- Вы, действительно, так думаете? – Недоверчиво переспросила я.

- А Вы не верите? Это потому, что Вы никогда не занимались спортом и не знаете, что значит для спортсмена поддержка болельщиков...

И я больше не вздрагивала,  не вскидывала взгляд на трибуны, откуда вылетал дружный вопль « Стой!», когда спортсмен неуверенно приземлялся после прыжка или соскока со снаряда... Мне вдруг стало так хорошо и легко  на этих соревнованиях. Я больше не боялась ни спортсменов, ни этих жутких гимнастических монстров вроде брусьев или перекладины…  Рядом с этим человеком, который сидел сейчас возле меня в синей форме врача «Скорой помощи», всё происходящее неожиданно стало таким  интересным, что я совсем забыла, что нахожусь на работе.

 Но вдруг Виктор перестал улыбаться и положил передо мной на стол чистый листок бумаги.

- Пишите номер телефона...

Я вопросительно взглянула на него.

- Ваш, ваш... Я думаю, мы можем встретиться не только в спортивном комплексе...

 И тут я грохнулась с неба на землю. Мне было трудно поднять на него глаза. Романов я боялась панически. Виктор был  явно на несколько лет старше меня и почти наверняка женат. Кольца на его пальце не было, но это ни о чём не говорило – хирурги колец не носят.

- Что случилось? – Серьёзно спросил он, пристально глядя на меня. – Вы замужем?

Я только и смогла промямлить.

- Нет...

-Ну, и славно, - И он опять решительно подвинул ко мне листок бумаги. – Пишите! Я тоже совершено независимый человек...

Это я видела. Таких вот совершенно независимых я и боялась, как огня.

  Но, подчиняясь, как всегда, чужой воле, так и не взглянув на него, написала на бумажке свои номера городского  и мобильного телефонов. Виктор тщательно сложил  этот листок  и спрятал его глубоко в левый нагрудный карман. Похлопал по нему сверху и пошутил.

- Вот Вы теперь у меня где...

Я криво улыбнулась ему в ответ. И когда я только научусь не идти на поводу обстоятельств?!

Он болтал со мной, но при этом умудрялся не спускать глаз с помоста, охватывая взглядом сразу все шесть снарядов.

- Смотрите, смотрите! – На перекладине выполняли упражнения румынские гимнасты. – Вот это класс!

Я посмотрела. Конечно, это было здорово. Красивый накаченный парень ловко и стремительно выполнял какие-то фантастические выкрутасы. Большие обороты,  какое-то сальто в воздухе, опять перехват перекладины... Виктор, не отрывая взгляда от выступающего, пояснил мне, что это и есть главный соперник лидера нашей команды. 

И вдруг что-то произошло. Я не успела даже понять – румынский гимнаст, оторвавшись от перекладины, вылетел высоко вверх, но, сделав переворот в воздухе, неожиданно рухнул вниз,  распростёршись  на матах. Выпускающий тренер команды подбежал и склонился над ним, и кто-то уже торопился к нам, размахивая руками.  Виктор мгновенно вскочил с места и легко хлопнул меня по плечу.

- Вперёд!

Я поспешила за ним, а фельдшер с укладкой уже стоял на коленях перед распластанным на матах гимнастом. Консилиум проводили на месте все присутствующие медики: Виктор – врач реанимационно-хирургической бригады, врач румынской команды и я  в качестве довеска... Спортсмен явно получил сотрясение головного мозга, с позвоночником тоже надо было разбираться...   Руководство команды, как ни убеждал Виктор, по началу никак не соглашалось отправить своего подопечного в нашу больницу, но, в конце концов, сдалось. Виктор едва попрощался со мной и вместе с фельдшером, который командовал переноской спортсмена на носилках, быстро исчез в проходе между трибунами. Я осталась совсем ненадолго одна – через несколько минут соревнования закончились, началась длительная процедура награждения, на которой нам тоже положено присутствовать.

О травмированном гимнасте я почти не думала – я была уверена, что с ним будет всё в порядке. Но в душе у меня был полный сумбур. Кружилась голова от соревнований, обилия новых впечатлений, а самое главное, от предчувствия чего-то нового, совсем неожиданного в моей жизни... Я вполне могла спеть вместо Винни-Пуха: «В голове моей  опилки, да, да, да...».

С этого дня вся моя жизнь пошла под каким-то странным искажённым углом. Я напряжённо и ждала телефонного звонка, и хотела забыть об этих грустно-весёлых глазах. Я чего-то очень боялась и сама не знала, чего хочу...

 

Первый раз я по-настоящему влюбилась в девятнадцать лет. Школьные флирты и романы не в счёт. Познакомились мы с Юрой на какой-то дискотеке, куда меня почти волоком притащила  Светка. Её всегда приглашали нарасхват, а я, как правило, подпирала стенку танцевального зала. Мама очень не любила эти мои походы, и я совершала вылазки в дискотеку потихоньку от неё под предлогом посещения театров или концертных залов.

В тот день я опять сбежала из дома  и одета была в Светкино платье, то ли короткое, то ли длинное, сейчас уж не помню. Во всяком случае, в этом наряде я чувствовала себя довольно неловко, хотя платье само по себе было красивым. В общем, Юра меня пригласил танцевать, мы разговорились. Он был весёлый остроумный балагур, умел рассмешить, и я никогда в жизни больше не хохотала так, как в те времена. Влюбилась я в него без памяти, и мне казалось, что он испытывает те же чувства, что и я. Мы встречались каждый день, гуляли в обнимку по городу,  целовались на пустынных по вечерам улицах, ходили в кино, в театры и на концерты, так что маме больше не надо было врать. Юра учился в Военно-медицинской академии, был старше меня на два курса, и потому иногда помогал мне даже в освоении нашей общей специальности. Я очень любила его руки, длинные пальцы с аккуратно постриженными ногтями. Он очень хотел стать нейрохирургом, много занимался и читал по своей специальности. Только что расставшись со мной, мой любимый  мог через несколько минут позвонить мне по телефону, и я не ложилась спать, пока он не скажет мне в трубку «Спокойной ночи, Рыжая». Почему-то он звал меня «Рыжей», хотя цвет моих волос далёк от  этого оттенка. Ко мне он относился очень бережно, намекал на общее будущее, на то, что бережёт меня для себя...

Учебный год пролетел мгновенно, прошла весенняя сессия, и Юра уехал на каникулы домой в маленький северный городок. Я писала ему каждый день толстые письма, рассказывала, как живу, как провожу каникулы, как скучаю о нём. Он часто звонил, и я получила от него несколько коротких писем, но потом он вдруг замолчал. Это молчание было таким зловещим… Я не находила себе места, я почувствовала сразу, что это конец... Но когда тебе девятнадцать лет, и ты мчишься вперёд  на всех парусах, затормозить на лету совершенно невозможно.  Но пришлось. Вернувшись с каникул, при первой встрече со мной он объявил, что женится... Сказал, что обязан жениться. Пытался что-то объяснить, но я уже ничего не слышала. Я оглохла и ослепла. Закрывшись в комнате Светки от её матери, я выла в голос, судорожно сотрясаясь от рыданий. Светка не успокаивала меня, она просто пережидала бурю, со стаканом горячего чая в руке. Чай выпить она меня всё-таки заставила, как и рюмку коньяку, потихоньку  от матери извлечённого из серванта. Но мир рухнул. Я чуть  не бросила институт – ходить на занятия не было сил, я не могла сосредоточиться. На лекции меня за руку водила Светлана. От мамы тоже не удалось ничего скрыть. Юра ей очень нравился, и теперь она смотрела на меня жалостливо и сочувственно. Выдерживать этот взгляд было невыносимо, я начинала ей грубить... Жизнь стала серой и унылой. Прошло  немало времени, пока она вновь стала приобретать какие-то оттенки. У меня даже начался роман с однокурсником. И когда мы встречали Новый год в общаге... В общем, всё понятно... Утром я даже сама себе удивилась: насколько всё случившееся было мне безразлично. И после этого Нового года мой случайный роман растворился в небытие, словно его и не было. Юра  закончил Академию и, как мне сказали общие друзья, уехал по назначению куда-то в Сибирь. Наверно, прошёл ещё год. И вдруг я получила от него письмо! Оно было таким добрым, простым, хорошим... Он писал о своей работе, о том, что много оперирует, о крае, в котором сейчас живёт, о том, что помнит  всё... «Всё...» написал он. Конечно, это письмо всколыхнуло бурю. Я ответила на адрес госпиталя, который был указан на конверте. Мы стали переписываться. Только года через два летом он приехал отдыхать в наш военный санаторий, один, без жены. Когда он  вдруг позвонил, и я услышала его голос... Я чуть не потеряла сознания... Мама была на даче,  и я пригласила его к себе домой. Как я его ждала! Я вспоминала его голос, интонации, смех, представляла, каким будет этот романтический вечер, наш долгий разговор, нежность, ночь... Дальше этого никаких планов я не строила. Я неистово его ждала. Но когда раздался звонок, и я распахнула дверь... На мгновение я превратилась в каменную статую – он приехал  не один! С ним был, как потом оказалось, сосед по санаторной палате в компании – с женщиной... И даже не с женой, как я подумала вначале. Я даже не сразу поняла. А когда поняла... Все трое были на хорошем подпитии и от того неестественно шумны и веселы. Я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Юра шутил, как-то оценивающе поглядывая на меня. В голове звенело, но я накрыла на стол, мужчины выложили на скатерть всякие деликатесы, появилось хорошее вино. Эта чужая, незнакомая мне женщина вела себя в моём доме совершенно свободно, весело хохотала, для неё такие посиделки  были обычным делом, а я едва могла поддерживать разговор. Юра, такой чуткий в пору нашей дружбы, сейчас моего состояния не замечал. Это был совершенно другой человек. Когда я вышла за чем-то в кухню, он поспешил за мной и вдруг так пошло, так вульгарно прижал меня к стене в коридоре, и его руки, которые я так любила... Господи... Это было так мерзко...

Как я должна была поступить? Отправить эту компанию восвояси, как потом выговаривала мне Светлана? Легко сказать! Она бы, конечно, так и поступила. А я... Было так гадко и горько, но я не могла ничего изменить в тот вечер. Как всегда, я поплыла по течению, я подчинилась обстоятельствам. И я пережила единственную ночь с ним, с бесконечно любимым когда-то человеком, который был сейчас совершенно другим, отталкивающим и пошловато-небрежным. Я пережила  присутствие за стеной чужих людей, которые, не смущаясь,  периодически выскакивали в ванную. За ту ночь  я пережила целую жизнь. Утром в  моей душе было пусто и холодно. Даже плакать не хотелось. Я равнодушно простилась с Юрой и  больше никогда  ему не писала, разорвав непрочитанными несколько его писем. А когда однажды он мне позвонил, просто положила трубку. Того человека, которого я так  любила в юности, больше не существовало. Мне казалось, что любовный романтический флёр над моей жизнью растворился навсегда.

А потом... Ну, что говорить  о «потом»... Как у всех одиноких баб. Женатые мужики липнут ко мне, как мухи. Я безвольная, слабохарактерная, из меня можно верёвки вить: на судьбу не жалуюсь, к жене с разборками не пойду, развода не потребую, не замужем, детей нет, имею отдельную квартиру... Что можно ещё пожелать? Когда захотел, тогда пришёл – никаких претензий. И приходят-то, как правило, после очередной ссоры с женой, начинают выкладывать подробности семейных разборок, ныть и жаловаться, как их обидели, и какая супруга, для которой столько делается, неблагодарная...  И проведя в моей постели несколько часов, спокойно возвращаются к ней. А что я при этом чувствую и думаю, никого не интересует.  Иногда противно бывает до тошноты,  и я даже пытаюсь отказаться от встречи, но стоит мужику проявить настойчивость – я подчиняюсь. Если честно, я боюсь остаться совершенно одна. Я даже Светке о своих романах рассказываю далеко не всё. Она – замужняя женщина, этим всё сказано. А мне ничего не надо кроме... Иногда ведь  так хочется простого человеческого тепла! А после смерти мамы особенно. От своих немногочисленных мужиков я так этого и не дождалась. Вот и отогреваюсь у Светки и «дяди Фёдора», которые тщетно ищут мне достойную партию.

 

От этих международных соревнований, которые шли целую неделю, я изрядно утомилась. Устала от  шума, бесконечно длинного, непривычно-напряжённого рабочего дня, от массы незнакомых мелькающих лиц. Эта неделя тянулась так долго: выступления юношей чередовались с первенством девушек, сначала командных, потом личных, после начались выступления на отдельных снарядах. Каждый день  со мной дежурила очередная реанимационно-хирургическая бригада, один пожилой усатый доктор приезжал дважды...  Виктора я больше не видела.

Я ждала. Я очень ждала. День начинался и кончался этим ожиданием. Но он так и не позвонил.

 

- Тётенька, Вы – доктор?

Я вздрогнула. Забившись в угол зала, стараясь быть как можно незаметнее, я осваивалась на сборе городской команды по спортивной гимнастике. Для меня – новая обстановка, новая работа, а тем более, новые люди – грандиозное испытание на прочность.

Но сейчас передо мной стояла крохотная девчушка. Глаза её были полны еле сдерживаемых  слёз, которые словно огромные прозрачные линзы стояли перед её зрачками.

Сжимая губы, чтобы не разрыдаться, она протягивала мне ладошку, в которой алела лужица крови.

Это я уже знала. Малыши, которые только осваивают первые упражнения на спортивных снарядах, натирают на  тонких ладошках водяные мозоли,  которые легко срываются, что оч-чень болезненно, между прочим. Плакать в таких случаях запрещено категорически.

- Марь Антонна  сказала, чтобы Вы сделали…

Малышка очень чётко изложила мне, врачу, что велела сделать «Марь Антонна» ( её тренер) с сорванными мозолями. Я  внутренне вознегодовала и подняла голову, оглядев зал, и тут же встретилась  глазами с внимательно наблюдавшей за нами наставницей юной гимнастки, стоявшей передо мной. По этому пристальному взгляду трудно было что-то понять. Я взяла девочку за здоровую руку и повела в медицинский кабинет.

 На душе было тошно. Я тут же начала ругать себя за то, что связалась со спортом. Света меня, конечно, предупреждала, что с тренерами надо быть очень тонким дипломатом, особенно по медицинским проблемам. Стараясь не обращаться к медикам, своих подопечных они лечат сами.   Когда-то в своём физкультурном институте  они «проходили» анатомию и физиологию – галопом, по диагонали  и вряд ли после этого штудировали специальную медицинскую литературу. Но своих спортсменов лечат самыми фантастическими знахарскими методами. Особенно преуспевают в этом тренеры-мужчины. Именно поэтому, наверно, когда я появилась в гимнастическом зале впервые, мужики без особого любопытства окинув меня взглядом, тут же занялись своими тренерскими делами. Зато женщины вот уже неделю исподтишка наблюдают за мной. Я кожей чувствую на себе их оценивающие взгляды. Я вовсе не хочу  сразу нажить себе врагов, поэтому надо приспосабливаться и терпеть. И, как говорит Светка, внедрять медицинские знания в головы тренеров очень постепенно и дозировано.

Хорошо, что в данном случае с этой сорванной водянкой, наши взгляды с Марьей Антонной на медицинскую  помощь не расходились. Я сделала всё, что было нужно, и вернулась с девочкой в зал. Эта девчушка, конечно, в сборе не участвовала. Тренировки сборной проходили в самой большой спортивной школе города, и младшие гимнастки тренировались одновременно с нами по своему обычному расписанию. Медсестра спортшколы уехала в лагерь, готовить медпункт к приёму спортсменов, которые должны туда  отправиться в ближайшие дни. Именно поэтому мне приходится присматривать и за малышнёй. Когда спортшкола уедет, мы здесь останемся одни. На большом тренерском совете было решено, что я буду работать с девочками, поскольку мальчики тренируются на другой базе, где есть постоянный спортивный врач.

 

В этом большом зале, плотно заставленном гимнастическими снарядами, было ужасно жарко и  душно. Лето набирало силу, солнце палило не по-весеннему изо всех сил, а вся верхняя часть зала -  стеклянная. Некий гениальный архитектор соорудил этот спортивный комплекс без всякой оглядки на наш климат. Зимой под этими стеклянными витринами очень холодно, а летом – нестерпимо жарко. Гимнастки, мокрые от  пота, постоянно пьют воду, хотя во время тренировки это возбраняется – трудно висеть вниз головой на брусьях, когда булькает в животе…  Попытки как-то проветрить зал совершенно безнадёжны: огромные двери-ворота, выходящие на стадион, были распахнуты настежь с трёх сторон самого утра, но внутри никакого движения воздуха почти не ощущалось.

Я вернулась на своё место и замерла в прежней позе.  Отсюда, из моего угла,  я не только видела всё, что происходило в зале, но  и через распахнутые ворота обозревала пространство небольшого стадиона, прилегающего к нашему зданию, где  на беговых дорожках тренировались легкоатлеты.

Тренировка продолжалась своим чередом, девочки переходили от одного снаряда к другому, на ковре хореограф ставила для одной из них новые вольные упражнения. Я сидела ближе всего к брусьям, на которых работал со своими воспитанницами тренер, которого я невзлюбила с первого взгляда.

Он был ненамного старше меня, очень самоуверенный и безапелляционный. В нашей сборной у него - две способные девочки, которых он доводит на тренировках до изнеможения. Но от этих девочек многое зависит: они всегда выступают ровно, стабильно, и это, оказывается, в  командном первенстве ценится  больше, чем чей-то капризный талант, который частенько даёт осечки. Но вот сейчас этот  самый Игорь Петрович проводит «подкачку» у своих девчонок, и я, стараюсь не смотреть в их сторону.  И всё-таки вижу... Вот девочка выходит в стойку на брусьях и обратным махом сильно бьётся животом  о жердь…  Потом ещё, ещё и ещё раз. Тренеру достаточно только подставить руку, чтобы удар о перекладину был не таким сильным, но ему это даже в голову не приходит, и его ученица бьётся о брусья животом снова и снова… А девочке, между прочим, тринадцать лет, и она когда-нибудь захочет стать мамой…

Но оказалось, что это только семечки.

Прошло несколько дней. Мелкота отправилась на всё лето в спортлагерь, теперь весь зал был в распоряжении наших восьми девчонок. Но тут на несколько дней приехала Валя Егорова, чемпионка мира, Европы и предыдущих Олимпийских игр. Она готовилась к очередной Олимпиаде,  до которой осталось всего полтора месяца.  Валентина вместе со своим тренером вырвались домой на недельный перерыв между сборами. Но это были не выходные дни. Они тренировались с утра до вечера, не считая короткого перерыва на обед. Конечно, и наши девчонки, и тренеры глаз не сводили, наблюдая за их  тренировкой.

Что до меня, то мне наоборот было страшно даже  смотреть в их сторону. Программа Валентины была невероятно сложной на каждом снаряде. Теперь-то я начинала понимать, что такое сложность упражнения! Но самое главное было в другом. Тренировки проводились на выносливость, и задания для гимнастки были такими, что мне, как новоиспечённому спортивному врачу, становилось дурно. Сначала Валентина выполняла вольные упражнения с полным набором головокружительной акробатики. Один раз, потом другой без перерыва. Это очень большая физическая нагрузка.  Затем через распахнутые ворота она выскакивала из зала на стадион, пробегала по нему полный круг по безжалостной жаре и, вернувшись на ковёр, опять делала свои вольные с несколько упрощённой акробатикой. А тренер при этом сидел с каменным лицом на скамейке. Что я, как спортивный врач, должна была делать? Ведь совсем недавно на курсах мне много чего говорили по поводу нерациональных нагрузок спортсменов…   Но этот уровень спортсменки и тренера был не для меня.

 А наш Игорь Петрович из кожи вылезал, подражая лучшему тренеру страны: гонял своих девчонок, не считаясь ни с их возрастом, ни с уровнем квалификации. А я молчала. Я его боялась. Вскоре  Валентина с тренером уехали, а я так и просидела весь сбор в тёмном углу зала. Всё обошлось благополучно: травм не было, с синяками и ссадинами я успешно справлялась. Выполняла и функцию массажиста, поскольку в связи с нашим скудным финансированием нам оный не положен. Чемпионат России проходил в Воронеже, меня и туда взяли. Прокатилась. Посидела на соревнованиях, после Международных они мне показались совсем нестрашными, тем более что я отвечала только за свою команду. Девочки выступили неплохо, хотя их страшно ругали за четвёртое место. А мальчишки с трудом втиснулись в первую десятку. Правда, в личном первенстве Паша Конев  даже умудрился получить золотую медаль на коне.

О Викторе я постепенно забывала. Когда вспоминала, тоскливо сосало подложечкой, но я быстро отвлекалась. Пришлось смириться с тем, что этот человек  не для меня. Его глаза, которые меня так удивили и притянули, смотрят сейчас, наверно, совсем в другую сторону...

Лето плавно перекочевало в осень. Я стала опытней и смелее, но по-прежнему  в своей новой профессии личностью себя не ощущала. Так... Обслуживающий персонал. «Обслуживать соревнования»... Этот термин резал мне уши. Обслуживают посетителей  официанты, гардеробщики, лифтёры. Кто-то там ещё... Я не хочу никого обслуживать. Я – врач. И, если говорить официальным языком, «осуществляю медицинское обеспечение соревнований и сборов»... Но в спорте говорят так, как говорят. Да, и не только в спорте. В поликлинике мы не лечили, а тоже «обслуживали» население. С этого всё начинается...  Впрочем, более чем на «обслуживание» я пока не тянула.

На первые в своей жизни соревнования по тяжёлой атлетике, я пришла за час до начала. Так положено по регламенту. Напротив помоста, где, как я поняла, и должно было происходить основное действо, вытянулся длинный стол судейской коллегии. Суетились со своими бумагами и компьютерами секретари, но судей на месте ещё не было. Я побродила по полупустому залу, в который, словно нехотя, заполнялся болельщиками. Главного судью, которому я должна была представиться по регламенту, я с трудом разыскала в одной из раздевалок.  Он почти отмахнулся от меня, продолжая разговор с одним из атлетов, видимо, своим учеником. Я отошла в сторону и стала ждать. Ждать пришлось ещё минут пятнадцать, но я обречённо терпела – что мне ещё оставалось? Потом главный судья обернулся ко мне и даже извинился на ходу, потащив меня за собой в спортивный зал. Судьи уже все были на своих местах, меня посадили прямо по центру, между ними. Но хотя стол был широкий и длинный, я чувствовала полное публичное одиночество.

 Соревнования оказались очень растянутыми, нудными и однообразными – то «рывок», то «толчок»… Это мне главный судья успел объяснить. Смотреть было не на что, и я затосковала. Мысли переключились куда-то очень далеко и от этого зала, и от мучительных сдавленных выкриков атлетов, вскидывающих вверх раз за разом свою штангу, увешенную тяжёлыми «блинами». И я расслабилась, может быть, даже задремала. И тут произошло нечто... В тот момент, когда я, подавив очередной зевок, взглянула на спортсмена, стоявшего на помосте, он резко вытолкнул штангу над своей головой. Лицо его стало багровым, а руки...  А руки вдруг начали раскачиваться из стороны в сторону вместе с тяжёлым грифом, на котором позванивали килограммами навешенные на него «блины».  Я недоумённо таращилась на спортсмена и даже не заметила, что осталась в одиночестве: моих соседей по судейскому столу словно ветром сдуло.  Неожиданно кто-то так резко дёрнул меня сзади за шиворот, что я улетела  назад вместе со своим стулом... А несчастный атлет медленными шагами спустился с помоста и, словно под гипнозом,  направился прямёхонько к нашему судейскому столу. Он упёрся в него большим накачанным животом и аккуратно, почти бесшумно опустил штангу на скатерть. Стол затрещал, но уцелел. А спортсмен, освободившись от штанги, вдруг сел на пол, сжав руками свои виски. Моя помощь не понадобилась, через пару минут парень пришёл в себя и под аккомпанемент бодрого голоса своего тренера и дружеские похлопывания по плечу и спине товарищами по команде направился в раздевалку. Я получила серьёзное внушение от главного судьи: оказывается, подобный инцидент – не редкость у тяжелоатлетов. Накаченные мышцы шеи  иногда судорожно пережимают сонную артерию, и  спортсмена начинает «водить»,  поэтому на соревнованиях по тяжёлой атлетике нельзя расслабляться. Задержись я за судейским столом ещё пару минут, и гриф с «блинами» был бы на моей голове…

Соревнования вскоре закончились, я забрала свой медицинский кейс и смешалась с толпой болельщиков, которых, как ни удивительно, набралось немало. И тут кто-то крепко сжал моё запястье. Я оглянулась и обомлела – это был Виктор.

Он стоял совсем близко и вопросительно заглядывал мне в лицо. Я совсем растерялась. Потом тихо промямлила.

- Нашёлся...

- Вы... Ты меня теряла? Это правда?

 Он так сильно сжал мою руку, что я пискнула.

- Прости...

 Нас толкали. Зрители и участники протискивались к дверям, у которых почему-то была открыта только одна створка. Виктор забрал  кейс и повернул  меня к выходу. Мы, наконец, вышли на улицу. Была ещё тёплая осень, но накрапывал мелкий дождик.

- Вон там моя машина, - сказал он глухо, и я пошла за ним, как бычок на верёвочке.  

Мы молча сидели в машине. Виктор мотор не заводил.

- Почему ты ничего не говоришь? – Спросил он, не глядя на меня. – Спроси о чём-нибудь... Или я сам спрошу... Я... Я не опоздал?

Я затрясла головой. И вдруг разревелась.

Он облегчённо засмеялся.

- Узнаю своего спортивного доктора!

 И опять это заученное движение – чистый платок, сначала глаза, потом нос...

- Почему... Почему ты не позвонил?

Он ответил не сразу. Потом сказал медленно, словно подбирая слова.

         - У меня были большие проблемы. Болела мама, и мне не с кем…

  Он оборвал себя на полуслове, не договорив фразу.

         - А потом тебя не было в городе. Я звонил в диспансер несколько раз, мне говорили, что ты на сборе.

         Но это было уже неважно.

- Поехали... – Сказала я, шмыгнув носом.

Мы долго ехали по городу, стояли в пробках и почему-то опять молчали. Сердце у меня билось так сильно, что мне казалось, что Виктор слышит его стук.

Когда мы остановились возле моего дома, я только и сказала.

- У меня там жуткий бардак...

Виктор рассмеялся.

- Если бы ты знала, какой бардак у нас.

И тут же поправился.

- У меня...

Я почти не заметила, что он оговорился.  Наверно, потому, что он упомянул маму. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что из предметов моего интимного туалета может оказаться где-нибудь в кухне, на стуле или на вешалке в прихожей. Я никогда не отличалась патологической аккуратностью, а после смерти мамы совсем распустилась. Квартиру убираю по настроению, могу неделю мучиться угрызениями совести по поводу беспорядка на письменном столе...

Я оставила Виктора у входной двери.

- Не двигайся, пожалуйста...

 И стремительно пронеслась по всей квартире, кое-что пришлось срочно затолкать в гардероб.

- Теперь входи!

Виктор вошёл не в квартиру, он вошёл в мою жизнь.

В тот первый день мы  были вместе совсем недолго. Посидев немного, взглянув на часы, Виктор вдруг заторопился. Но в прихожей, держась за ручку приоткрытой двери,  ещё что-то долго рассказывал мне. А я почти не слушала, только думала, что вот сейчас он закроет эту дверь и снова исчезнет надолго. Или, может быть, навсегда. Мне так хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но Виктор только быстро провёл тёплой ладонью по моей щеке и очень серьёзно заглянул в мои глаза.

Он не исчез. Мы стали часто встречаться, кажется, обо всём на свете часами говорили по телефону, ходили в театры и в кино… Мы стали близки... Рядом со мной был сильный, спокойный, уравновешенный человек, в которого я влюбилась до потери сознания и к которому бесконечно привязалась. Я так долго была совершенно одна, так долго обо мне никто не беспокоился, не спрашивал, хочу ли я есть, тепло ли одета… Меня очень давно никто не провожал домой и не встречал возле метро… И вот теперь... Я часто начинала плакать вместо ответа на  самые простые вопросы. Виктор всё понимал. Он крепко прижимал меня к себе и вытирал моё зарёванное лицо своим безукоризненно чистым платком, знакомым до боли жестом.

- Ну, что ты, глупенькая... Чего ты ревёшь?

- Я боюсь... – Шептала я в ответ.

- Чего? – Делал он большие глаза.

- Что всё это скоро кончится...

Я хотела возражений, клятвенных обещаний, что та нежность, та теплота, которая возникла между нами, не кончится никогда... Но Виктор отпускал меня, отводил глаза и переключал мои мозги на другую тему. Правда, иногда, словно забывшись, он смотрел на меня каким-то внимательным, но рассеянным взглядом, сосредоточенно думая о чём-то своём.

Я не лгала ему, не кокетничала, я действительно панически боялась, что всё оборвётся, кончится в одно мгновение. И это ощущение имело под собой основание. Что-то угрожающее чувствовалось в окружающем нас воздухе. Было в наших встречах какое-то странное «но»... Во-первых, Виктор никогда не приглашал меня к себе и всегда приходил ко мне только в первой половине дня, когда я работала в вечернюю смену... Во-вторых, если у нас и совпадали выходные, и мы проводили время вместе, то после пяти вечера он вдруг начинал нервничать, смотреть на часы, и вскоре убегал куда-то, словно Золушка. Правда, иногда мы куда-нибудь ходили  и по вечерам, но, проводив меня домой, Виктор торопливо исчезал, ни разу не выразив желания остаться на ночь. Я не задавала вопросов, я ужасно боялась услышать какой-нибудь страшный ответ, который оборвал бы всю эту идиллию. Я опять плыла по течению, крепко зажмурив глаза, хотя его виноватый вид и растерянный взгляд очень меня беспокоили. В моей голове бродили всякие дикие фантазии и горькие подозрения. Но, успокаивая себя, я всё списывала на какие-то проблемы с мамой, хотя давно знала, что она живёт отдельно, что со здоровьем у неё сейчас всё нормально,  и она работает в какой-то больнице медсестрой. Как-то раз я осторожно спросила  Виктора, был ли он женат прежде. Он ответил не сразу, опять вопросительно взглянул на меня, но произнёс только одно слово.

- Был...

Я поняла, что ему почему-то не хочется распространяться на эту тему, и больше никогда об этом его не спрашивала.

Я познакомила Виктора с Фёдором и Светланой. Мужчины сразу нашли общий язык и подолгу разговаривали о чём-то на балконе, пока мы суетились в кухне, накрывая на стол. Виктор с удовольствием возился с детьми, изредка бросая на меня какие-то странные вопросительные взгляды. А я только удивлялась, как ловко и умело он управляется с мальчишками.

Когда я делилась с подругой своими недоумениями, Света успокаивала меня, хотя удивлялась вместе со мной.

- Подожди, - озадаченно говорила она. – Мне кажется, он тебе ещё не очень доверяет... Мужиков трудно понять, у них в мозгах ползают такие тараканы... Всё встанет на свои места, вот увидишь.

Я вздыхала, кивала,   но все неопределённости и  неясности в жизни меня всегда очень пугали.

Но всем загадкам на свете есть свои разгадки. Однажды после окончания моей утренней смены, Виктор встретил меня возле диспансера.

Его машина  стояла неподалёку. Был прекрасный зимний день, тихий и снежный, но ранние сумерки уже затягивали улицы. Тускло, как всегда, загорелись фонари, и сугробы переливались искрами, словно нарочно посыпанные блёстками. Время близилось к часу «Ч». Я подумала, что вот сейчас Виктор отвезёт меня домой и опять исчезнет непонятно куда. Но он не торопился.

- Знаешь что... – Задумчиво сказал он. И мне показалось, что голос его дрогнул. – Я хочу сегодня отвезти тебя к себе домой. Ты не против?

У меня перехватило дыхание. Я страшно перепугалась. Сегодня всё встанет на свои места, и все тайны будут раскрыты.

- Нет, конечно... - Почти  прошептала я в ответ.

-Тогда поехали...

Мы почти не разговаривали в этот раз, ехали молча, изредка перебрасываясь какими-то междометиями. Сердце моё испуганно колотилось, в ушах шумело. Всё-таки я потрясающая паникёрша! Виктор привёз меня в спальный район на другом конце города. Мы въехали в большой двор и остановились у ворот какого-то детского сада.

- Всё... Приехали. – Сказал он, не поворачивая ко мне головы.

Я не узнала его голоса и вопросительно посмотрела на него.

- В этом саду находятся мои дети. Мы их сейчас заберём и пойдём домой. Моя квартира – вон там... – И он махнул рукой в глубину двора.

Я как-то сразу обмякла. Дети... Голова моя закружилась от миллиона вопросов, которые одновременно затуманили мои мозги. Дети!

Виктор, сбоку взглянув на меня, ответил на главный из них.

- Моя жена погибла, когда рожала второго ребёнка... С тех пор я живу один с сыновьями, которых ты сейчас увидишь...

Я вошла в тёплое здание садика на ватных ногах. Здесь сильно пахло подгоревшей кашей,  а из многочисленных дверей, выходящих в длинный коридор, доносились звонкие детские голоса.

- Сначала сюда... – Сказал Виктор и открыл дверь групповой раздевалки.

Постепенно я успокаивалась, голова перестала кружиться, и моя растерянность начала сменяться любопытством.

В раздевалке было шумно – старшая группа одевалась, чтобы выйти на улицу.

- Антон! – Окликнул Виктор мальчугана, сосредоточенно натягивающего тёплые штаны.

Мальчик поднял глаза, лицо его просияло, но занятия своего он не прекратил и, выполнив первый этап одевания, перешёл ко второму: ответственно распахнул дверцу шкафчика и достал  оттуда свитер.

Виктор спокойно наблюдал за процессом. В мою сторону Антон даже не посмотрел, видимо, приняв меня за чью-то маму. Только когда мы втроём, наконец, вышли из раздевалки, где мне пришлось расстегнуть пальто, до того там было жарко, он вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на отца.

Виктор сказал сыну очень серьёзно.

- Антоша, это - тётя Лара, моя подруга.

Антона это объяснение вполне устроило.

- Антоша, вы с тётей Ларой выходите на улицу, и подождите там. Познакомьтесь пока... А я заберу Мишку, и мы пойдём домой.

Мы вышли во двор детского садика, ярко освещённого уличными фонарями. Снег хрустел под ногами, было морозно.  Антошка вдруг сильно ударил ногой по  какой-то ледышке, она пролетела над самой моей головой. Я только вздрогнула от неожиданности. Потом, посмотрев наверх, он  остановил свой взор на обледеневших проводах, тянувшихся от фонарных столбов куда-то в темноту.

- А провода... они что? – Неожиданно задал он вопрос.

Я совершенно растерялась. Потом промямлила.

- Они приварены...

Антон стал серьёзным, подумав немного, недоверчиво покачал головой.

- Не! Они прижарены.

Логика в этом была. Антон явно был философом, и наш диалог продолжился примерно в таком же духе.

- А ты кем хочешь быть, когда вырастешь? – Спросила я, чтобы как-то поддержать разговор, поскольку Виктор всё ещё не появлялся.

- Я буду танкистом.  – Услышала я уверенный ответ. – Только я всё думаю, где я танк возьму?

Я не успела ответить. На крыльце садика, наконец, появился Виктор, держа за руку своего младшего, подскакивающего на каждом шагу, и выкрикивающего при этом какие-то ликующие звуки, словно «Вождь краснокожих». Пока они спускались со ступенек, он успел пару раз упасть, сильно приварившись коленками, но не заплакал, а только поднял свою курносую мордашку к отцу.

- Па... У меня сопли...

Виктор достал из кармана куртки платок и привычным знакомым движением вытер ему нос. Теперь я поняла, откуда этот заученный жест – сначала глаза, потом нос...

Они подошли, и «Вождь краснокожих», блеснув весёлыми большущими глазами и улыбнувшись от уха до уха, звонко выкрикнул:

- Ку-ка-ре-ку!..

- Ку-ку... – отозвалась эхом я.

Не улыбнуться в ответ было просто невозможно.

После его оценивающего взгляда я услышала вопрос в уже знакомой форме, очевидно, принятой  у братьев.

- А дед Мороз... он что?

Я поперхнулась. Виктор едва сдерживал смех.

Мне ничего не оставалось, как начать пространные рассуждения по поводу деда Мороза. Мишка меня не слушал, скакал то на одной ноге, то на другой, но как только я закрыла рот, последовал тот же сакраментальный вопрос.

- А дед Мороз, он что?

Я перевела дух, и только хотела повторить свой монолог сначала, но Виктор меня остановил.

- Эти вопросы риторические, Лара. На них можно отвечать через раз...

 И мы пошли домой.

Так началась моя странная семейная жизнь. Когда Виктор дежурил, с детьми оставалась его мама, которая тоже работала посменно, и с которой он всё время хотел меня познакомить.  Но я почему-то знакомиться очень боялась, и всё откладывала эту встречу. 

В остальные дни мы были вместе. Если в какой-то день у Виктора был выходной, он ходил в магазины и заполнял продуктами холодильник, занимался какими-то хозяйственными делами, которые постоянно возникали на ровном месте, гулял с детьми…  Я отводила по утрам мальчишек в садик, в жаркой душной раздевалке помогала Мишке стягивать куртку и штаны, находила в его шкафчике шорты и сандалики...  Антон прекрасно справлялся сам: его я просто запускала в дверь группы и предупреждала об этом воспитательницу, которая провожала меня любопытным завистливым взглядом.

Я старалась изо всех сил. Квартира у меня блестела, я проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Варила супы и каши. Готовить меня научила мама, просто я разленилась в одиночестве, а теперь возилась в кухне с удовольствием. Детские вещи надо было стирать каждый день, и колготки у обоих мальчишек на коленках просто горели... Дети на ангелов походили мало, часто не слушались, капризничали,  шкодили, дрались, устраивали в комнате такую возню, что с трудом удавалось их угомонить. Я всё время что-то придумывала: какую-нибудь новую игру или необыкновенный кукольный спектакль с участием всех имеющихся в детской мишек, зайцев и лошадок. Сочиняла какие-то длинные-предлинные сказки, которые рассказывала с продолжением…  Мне казалось, что я вполне справляюсь, по крайней мере, я от мальчишек не уставала. Мне нравилось,  когда они меня слушались, нравилось изображать из себя строгую, но любящую воспитательницу и доставляло удовольствие болтать с ними по вечерам, когда они уже почти засыпали и были мягкими, как плюшевые игрушки.

Я так боялась сделать что-нибудь не так, и всё время ждала от Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые  привязывались ко мне всё больше и больше,  быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала – глаза, потом – нос…  И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так  легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.

- Почему ты мне раньше не сказал? – Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…

- Я боялся...

- Боялся? Чего?

- Что ты подумаешь, что мне всё равно – кто... Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь...

- Убедился?

Он только обнял меня в ответ.

 Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.

А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, - у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята,  от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому  от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…

Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.

- Я люблю эту женщину, мама... Учти.

 Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.

- Дети – это очень ответственно... Ты понимаешь?

Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».

- Я понимаю...

- Это не твои, это чужие дети.

Я затрясла головой.

- Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими...

-  Милая моя... Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда  доставляют радость...  Они часто раздражают, злят,  иногда болеют,  ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты – молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное – она вздохнула, - это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих – это большой вопрос…

Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, – вернулся Виктор...

 

Подоспел  Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас  с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством  исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.

- Ты что? – Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. – Иди, повеселись с ребятами.

Он набычился и затряс головой.

- Ты не любишь веселиться?

- Нет. – Твёрдо ответил мой философ. – Я люблю радоваться!

У меня слёзы подступили к горлу... Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.

- Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз,  а Колин папа…  А в прошлом году вообще был наш папа!

- Наш папа?

- Ну, да! Он думал, что я его не узнал... А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.

Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах – я понимала, что наступило время для решительного разговора.

Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.

- Ты согласна?

Я заплакала.

- Ну, вот... – ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. – Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?

Я шмыгнула носом.

- Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так хорошо...

- Ничего себе! – Отшутился Виктор, не выпуская меня из своих рук. – Сразу три мужика на твою несчастную голову...

Он заглянул сверху вниз в моё зарёванное лицо.

- А если четвёртый появится? Ты как? Справимся?

- Справимся... – Уткнулась я в его плечо.

Мы ещё долго говорили о чём-то, сидя спиной к телевизору, который не переставал удивлять мир количеством неимоверных глупостей, несущихся с экрана.

Когда перед сном Виктор пошёл в ванную, я заглянула к детям. Антошка совсем сбросил одеяло, и я наклонилась, чтобы поднять его с пола. И вдруг тёплые мягкие ручонки обхватили мою шею.

- Лара... Ты согласилась? Ты согласилась, да?

Я опешила.

- Антон...

Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!

- Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?

Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.

- Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?

- Мы не подслушивали! Было всё слышно и так... – Парировал Антон. –  Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?

- Пожалуйста, будь! – Эхом отозвался Мишка и заплакал.

Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.

И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина  Владимировна.

 Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.

- Спите… -  Только и сказала я им на прощанье.

Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети – я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала  на чистом листе бумаги.

«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»

После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила  на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.

 

Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом – сначала глаза, потом нос... Подруга моя всё понимала, и  в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!

В конце концов, я услышала от  неё одно волшебное слово.

 - Работай...

Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.

И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью.  Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда  выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее.  Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня  вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…

Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей... Меня,  как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла  посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и  всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень – кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять  - Антошка это был или Миша... Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом  исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску... Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе,  не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…

 

Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая  жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я  отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но когда она подняла на меня глаза, остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав,  слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.

- Вы идёте или нет? – Услышала я недовольный голос.

Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.

- Ну, что ты так испугалась... Не надо, я не такая страшная.

- Я не испугалась... Просто так неожиданно...

Я постепенно приходила в себя.

- Ничего, Лариса, ничего... Мы справимся с этой ситуацией... – Она опять грустно заглянула мне в лицо. – Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем... – Подчеркнула она и продолжила. – Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко... И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала...

Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.

- Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё...

Говорить больше  было не о чем. Я попрощалась  и повернулась к двери. Но потом оглянулась – Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.

Я сказала неожиданно осипшим голосом.

- Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что...

Она опять всё поняла без лишних слов.

- Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу... 

 

Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться - спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей - физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога... Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала.  Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.

 

Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного.  Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа – девочка красивая, с длинными ногами и руками.  В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было  и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскокам со снарядов. Но наш самодовольный Игорь Петрович, получая всевозможные знаки отличия за её победы на соревнованиях, это упустил. Теперь Наташа выросла, выступает по сложнейшей программе мастеров спорта, а, соскакивая с брусьев или с бревна, приземляется неправильно, на прямые ноги. Именно поэтому она постоянно травмируется - то коленный мениск повредит, то связки, один раз был даже вывих надколенника…

Наташина мама была очень расстроена: девочка, укладываясь спать, разрыдалась, жалуясь на коленные суставы, которые не стали болеть меньше даже после традиционных компрессов. Я пообещала поговорить с тренером.

Утром перед тренировкой я к нему подошла. Как всегда, отвечая мне, он смотрел поверх моей головы.

- Игорь Петрович, - начала я вкрадчиво. Я перестала робеть перед ним, но нарываться на грубость тоже не хотелось.  – Мне звонила мама Наташи… У неё очень болит колено. Пощадите её сегодня… Пусть она выполняет всю программу… но без соскоков… Особенно с брусьев.

Тренер пожал плечами, так и не взглянув на меня, ничего мне не ответил, но, заметив хореографа, окликнул её и  быстро направился к ней. Оставив меня с открытым ртом. Но потом неожиданно на ходу бросил мне через плечо.

- А что, собственно, Вы здесь делаете? Если болит колено - лечите!

Легко сказать – лечить! А когда? На сборе - тренировки три раза в день с небольшим перерывом на еду и отдых. Когда-то девочка должна отдыхать! И, если лечить правильно, то её надо освободить от тренировок совсем, недели эдак на две… А соревнования через неделю.

В раздевалке перед тренировкой я сказала  Наташе.

- Постарайся не делать соскоков… Особенно с брусьев. Программу выполняй, как требуется, но не прыгай.

Она смутилась.

- А Игорь Петрович?

Я ничего не ответила.

Теперь я уже не сидела в углу зала. Я садилась так, чтобы видеть каждый снаряд, на котором работали гимнастки. В упражнении на брусьях у Наташи очень сложный соскок. С большой нагрузкой на ноги. Когда она, разминаясь, зависла на верхней жерди и вопросительно посмотрела на меня, я кивнула головой и твёрдо произнесла.

- Не прыгай!

Прозвучало это неожиданно громко. Тренеры, зная заносчивый характер своего коллеги, с интересом посмотрели на меня,  но Игорь Петрович и головы в мою сторону не повернул. Он подошёл к снаряду и демонстративно стал объяснять девочке тонкости её соскока. Выслушав его, она опять посмотрела в мою сторону. Я спокойно встретила её взгляд.

- Не прыгай! – Повторила я.

Я, конечно, обнаглела, но если тренер ничего не хочет слышать? В конце концов, кто я в этом зале? Врач или уборщица? Обслуживающий персонал? Кто отвечает за её колено?

Наташа всё-таки соскок выполнила, но тут же опустилась на мат и, прижав к себе согнутую ногу, заплакала. В этот день она тренироваться больше не смогла. Я постаралась ей помочь, но что можно сделать за один день?!

Вечером на тренерском совете Игорь Петрович неожиданно сказал.

- Давайте удалим врача из зала… Мешает работать.

Я замерла. Тренеры молчали. Никто не возразил – слишком большим авторитетом пользовался Наташин наставник. Но никто его и не поддержал. Старший тренер, словно не услышав его реплику,  перевёл разговор на обсуждение текущих проблем. Кажется, я победила… Первый раз в жизни.

На соревнованиях Наташа выступила в полсилы, по упрощённой программе. Команда вылетела из лидирующей тройки. И кто был в этом виноват?

 

Эту телеграмму мне принесли два дня назад поздно вечером. Я не хотела подходить к призывно звенящему домофону, думала, что это упражняется какой-нибудь загулявший алконавт. Но потом всё-таки сняла трубку.

- Вам телеграмма, откройте, пожалуйста…

Телеграмма… Странно. Мы все так давно привыкли к телефону, что, кажется, в наше время совсем разучились писать письма, и, тем более, посылать телеграммы. Странно…

- Бросьте её в почтовый ящик, пожалуйста, - попросила я рассыльного.

Но на другом конце провода послышалось тяжёлое старческое дыхание, и хриплый голос произнёс.

- Женщина… Знаете… Телеграмма нехорошая… Вам бы надо её прочитать…

Я насторожилась и даже испугалась.

- Прочитайте сами, пожалуйста.

- Сейчас…  Вот только очки надену…

 Видимо, почтальон был стар и болен. Он долго возился с очками, сопел и кашлял, но, наконец, прочитал.

- Выезжайте немедленно. Умерла Таисия, надо решать судьбу Шуры.

И далее следовал подробный адрес и указание маршрута, которым следовало добираться до села, где умерла моя единственная тётка. Пока была жива мама, они писали друг другу коротенькие письма, открытки, но когда мамы не стало, я, кажется не написала тётке ни одного письма. И вот теперь… Мой братишка…. Совсем один... Мне было очень  его жаль.

Шла только первая  неделя моего отпуска после такого тяжёлого во всех отношениях года. Я была совершенно свободна и никому не нужна в своём родном городе.

Утром я понеслась на вокзал и купила билет на ближайший поезд в нужном направлении. Он уходил на следующий день. Этого было вполне достаточно, чтобы собрать вещи. Сколько я ни думала о том, как нужно поступить в этих неожиданно сложных обстоятельствах, всё упиралось в моё незнание своего маленького неведомого родственника.

                                                        

В купе было темно и душно. Сколько я себя не уговаривала подремать, я не смогла отключить свои мозги даже на несколько минут. Всю ночь я не спала. Сердце ухало где-то подмышкой, голова трещала от напряжения, но ни к какому предварительному решению я так и не пришла. И когда в купе осторожно заглянула проводница, чтобы разбудить меня, я только слабо махнула ей рукой.

- Одевайтесь теплее, - громко прошептала она. – Двадцать пять градусов…

 В купе были одни женщины, я быстро и тщательно оделась, решительно отбросив все мучавшие меня мысли и сомнения. Стояла глухая ночь, поезд прибывал на маленькую станцию, затерянную где-то в неведомой мне Сибири. Остановка была всего три минуты, мне надо было спрыгнуть на платформу, а потом где-то дождаться утра, чтобы ехать дальше, в далёкое село, которое я так и не смогла найти на карте, сколько не искала его в Интернете.

Вслед за проводницей я вышла в обледеневший тамбур вагона. Поезд, гремя и скрипя всеми своими составляющими, замедлил ход. Проводница с трудом распахнула примёрзшую дверь, подняла металлический порог и высунулась со ступеньки наружу.

- Здесь платформы нет… - Сказала она мне. – Вы прыгайте. А я подам Вам сумку.

Я спрыгнула в снежный сугроб, под которым была смёрзшаяся галька. Проводница протянула мне мою дорожную сумку, и я, приподняв её над сугробами, пошла по узенькой тропинке к каменному зданию ярко освещённой станции. Возле неё фыркал не заглушённым двигателем уазик. К нему направлялись  несколько человек, громко и весело переговариваясь, также как и я, сошедших с поезда. Кто-то кого-то встречал. Окликать незнакомых людей, напрашиваться к ним в попутчики среди ночи я не решилась. Свет  от фар разворачивающейся машины ярко осветил и новое двухэтажное здание  станции и разъезд, брызнул, ослепляя, мне в глаза и быстро стал удаляться куда-то по дороге, уходящей вверх.

 В зале ожидания было пусто и тепло. По крайней мере, опасность превратиться в ледышку мне не грозила.  Вошла вернувшаяся с платформы дежурная по станции, без особого любопытства взглянула на меня и, не поздоровавшись, спросила.

- Вам куда, девушка?

- В Кузьмолово… - С вопросительной интонацией ответила я.

- В Кузьмолово автобус пойдёт только утром, в одиннадцать часов, после московского поезда. Ждать долго придётся. Вряд ли подвернётся какая-нибудь попутка. Вы располагайтесь на скамейке, поспите. Я дверь запру, Вы не бойтесь. Теперь только два товарных пройдут через два часа, а пассажирский будет только из Москвы, не скоро.

Но спать мне пока не хотелось.  Зато есть… Поскольку я человек предусмотрительный, и командировки меня кое-чему научили, я достала из сумки свои продовольственные запасы и термос и хорошенько перекусила -  когда и где мне теперь придётся поесть, пока было трудно даже предположить. Но еда меня расслабила, впереди было долгое ожидание. И я не заметила, как заснула впервые за эти два напряжённых дня.

Путешествие в Кузьмолово оказалось значительно проще, чем я ожидала. В новеньком автобусе было тепло, он быстро бежал по расчищенной трассе, мягко подруливая к редким остановкам. Поначалу пассажиров было немного, но постепенно автобус заполнялся. Здесь многие знали друг друга, окликали, громко обменивались новостями. Стоило мне спросить про Кузьмолово, как чуть ли не все пассажиры автобуса стали считать оставшиеся до него остановки, несколько человек ехали в тот же посёлок.

- Да не к Китаевым ли Вы? – Спросила сидящая рядом со мной женщина. И тут же поправилась – Не к Шуре ли Китаеву? Вся наша власть Вас дожидается. Вы ведь его сестра двоюродная?

Я кивнула, оторопев от такой осведомлённости.

- Он ведь ни за что в детдом ехать не хочет… Хоть связывай, да вези! А как одному пацану прожить? Он ведь и школу бросил, как мать заболела, так и в школу перестал ходить. Моя дочка с ним в одном классе учится. Мальчик-то хороший, Вы не беспокойтесь, но вот в детский дом никак ехать не хочет.

Женщина эта меня до самого тёткиного дома и довела, проехав ради меня лишние две остановки. Село было большое, а дом тёти Таси - крепкий, добротный. От мамы я знала, что она работала заведующей местной автобазой, была женщиной энергичной, умело командовала мужиками. Но второй раз замуж так и не вышла.

Разомлев в тёплом автобусе, на улице я быстро замёрзла, но, заметив на крыльце аккуратно поставленный за дверью веник, прежде всего тщательно отряхнула обувь от рыхлого снега. Потом осторожно постучалась и вошла в сени. Мальчик, видимо, заметил меня в окно и широко распахнул дверь, едва я протянула к ней руку.

- Здравствуй, Саша, - почему-то смущённо сказала я. – Меня зовут Лариса. Я твоя двоюродная сестра.

- Я понял…

Комната была ярко освещена зимним солнцем. В доме было тепло и чисто. Все вещи стояли на своих, видимо, от рождения мальчика закреплённых местах. Новый цветной телевизор, компьютер с большим монитором на письменном столе, полированная мебель – ничего особенного… Это было неожиданно. Я думала, что найду здесь  полный развал и несчастного, убитого горем ребёнка.

 На большом обеденном столе, стоявшем посреди комнаты, парила открытая кастрюля свежих щей, запах от которых расплывался до сеней. Чистая тарелка и несколько ломтей хлеба – вот и всё, что я успела заметить. Мальчик, видимо, собирался обедать. Мы стояли друг напротив друга совсем близко и молчали. Потом, спохватившись, он отодвинулся в сторону, приглашая меня войти.

- Заходите… Раздевайтесь. Я сейчас Вам найду мамины тапки…

Я засуетилась у вешалки.

- Не надо тапки… У меня всё своё….

 Спрятав своё неожиданное смущение за вознёй с раздеванием, я, наконец, выпрямилась и посмотрела прямо в лицо своего брата.

Мальчик был очень некрасив. Заячья губа, небрежно зашитая хирургом в раннем детстве,  выдавалась вперёд грубым рубцом из-за неправильного прикуса. Сросшиеся брови придавали мрачный вид и без того непривлекательной внешности. Взгляд его смягчали только длинные пушистые ресницы, которые слегка вздрагивали, когда он поднимал глаза и напряжённо и вопросительно смотрел на меня… Разговаривая,  видимо, сдерживая  волнение, мальчик всё время кусал  свои губы, от того они были у него неестественно яркими и воспалёнными. Невысокий и худенький, он стоял посреди чисто убранной комнаты, казавшейся почему-то очень большой. 

- Вы вот в той комнате располагайтесь, давайте я Вашу сумку отнесу…

Я прошла за ним в маленькую такую же чистую комнату с одной кроватью у стены и тумбочкой рядом с ней. Над кроватью я увидела большую раму с целым  коллажем семейных фотографий разных времён. Часть из них совсем пожелтела. Я узнала и свою почти незнакомую тётку, ещё совсем молодую, а на другой карточке она была уже в зрелом возрасте. Я вздрогнула, увидев там и нашу с мамой фотографию, очень давнюю, где мы стояли с ней,  обнявшись, весело улыбаясь…

В изголовье кровати был большой образ Богоматери с младенцем. Я удивилась, заметив, что лампадка под ней тщательно вымыта и слабо светится.

- Это мамина комната, - спокойно объяснил Витя. – Она когда умирала, очень просила, чтобы я за лампадкой следил…

Он помолчал, внимательно наблюдая за мной из-под сросшихся бровей. Потом сказал.

- Вы, наверно, есть хотите… У меня щи горячие, я только собирался обедать.

Есть я не хотела. Но надо было с чего-то начинать, и я кивнула.

- С удовольствием.

Мы сели за стол друг напротив друга. Саша подставил мне полную тарелку дымящихся наваристых щей. Этот мальчик поразил меня в самое сердце. Я ожидала увидеть  несчастного осиротевшего ребёнка, голодного и запущенного, но передо мной сидел чистенький домовитый паренёк, тщательно скрывавший от посторонних свой внутренний мир.

- Это ты сам приготовил? – Спросила я, искренне удивляясь.

- Сам. Тётя Паша, соседка, большой кусок свинины дала, она недавно поросёнка зарезала… Мне теперь надолго хватит.

Он помолчал, прихлёбывая щи, а потом сказал, видимо, самое главное, о чём думал в этот момент.

- Если Вы приехали меня в детдом уговаривать, то зря… Я в детдом не поеду. Ни за что не поеду! Меня тут все уговаривают, но я не соглашусь никогда. Вы сами посмотрите – у меня всё в порядке. Как при маме. Я и готовить умею, и за домом присмотреть. У меня ведь корова есть, молока - залейся… Хотите молока? Я и творог сделаю, если захочу. И сметану… Пока мама болела, я всему научился.

 Мальчик говорил медленно, словно подбирая слова, но очень основательно.

- А деньги? – Нерешительно спросила я. – На какие деньги ты живёшь?

- Деньги у меня есть… - Оживился мальчик. – Мама хотела машину купить, несколько лет копила, на сберкнижку складывала… А потом… Когда она уже встать не могла, она доверенность на Галину Павловну, на председателя нашего муниципалитета написала… - Заметив мой недоверчивый взгляд, Саша замахал руками. – Нет, нет… Галина Павловна с мамой очень дружила и нам всегда помогала … Она домой не уходила, здесь ночевала, когда мама умирала. А с деньгами… Мы с ней так решили… Галина Павловна каждый месяц снимает понемногу деньги с книжки, и я на них живу. Мне хватает, я на пустяки не трачу. Она и насчёт пенсии за маму начала уже хлопотать.

- Но Саша,  тебе нельзя жить одному… Ты ещё не сможешь один… Вот ты,  говорят, и школу бросил…

Он ничего не ответил, встал, убрал со стола опустошённые тарелки, поставил их в раковину под рукомойник, висевший у самой двери. Он молчал, и я осторожно продолжила.

- Учиться-то надо, Саша…

- Надо. - Серьёзно кивнул он.

И больше ничего не добавил. Я так и осталась сидеть с открытым в ожидании продолжения ртом. Пауза затянулась. Я решила не спешить со своими советами, сначала разобраться в том, что с ним происходит. Я уезжала из дома так быстро, что не успела сходить  к юристу и посоветоваться, как можно поступить в таком случае. Об усыновлении не могло быть и речи, но ведь есть такое понятие, как опекунство… Я мысленно выругала себя за непредусмотрительность.

Затянувшуюся паузу неожиданно и к моей радости прервали: почти без стука вместе с клубами морозного пара в дом вошла грузная молодая женщина с громким зычным голосом. Казалось, она мгновенно заполнила собой всё свободное пространство.

- Шура… - Начала было она, но увидев меня, остановилась и просияла. – Вы приехали, да?! Вы Лариса? Ну, и, слава богу! А то ведь я с ним никак справиться не могу! За ним в пятницу приедут, надо вещи складывать, обо всём договариваться, а он как упёрся… Ну, никакого сладу нет… - И она крепко обняла мальчика, который тут же выскользнул у неё из-под руки. Она сделала паузу и повторила ещё раз с облегчением. – Ну, слава богу…

Я поняла, что эта женщина из муниципалитета, что именно она отвечает за судьбу моего брата. При всех условиях это было хорошо – значит, он не был брошен на произвол судьбы. Она аккуратно повесила свою новенькую дублёнку на вешалку у двери и протянула мне пухлую маленькую руку.

- Меня Галина Павловна зовут…  - Потом повернулась к Саше. – Ты нам чайку сообрази-ка, Шурик… Я вкусных конфет принесла…

Она раскрыла большую дамскую сумку и достала пакет с конфетами, которые высыпала на чистую тарелку, стоявшую на столе.

Саша послушно взялся за чайник, но он  оказался пуст, так же как и два больших ведра  у рукомойника.

- Я за водой…

Он начал натягивать валенки, стоявшие у печки. Когда дверь в сенях за ним гулко захлопнулась, Галина Павловна повернулась ко мне с жалостливым лицом.

- Парнишка – золото… А вот какое невезение… сначала отец, потом мать… И характер… - Она покачала головой. – Школу почему-то бросил, хотя всегда очень хорошо учился…  К нему и учителя приходили, и завуч уговаривала, и директор – ни в какую! В детский дом ехать  не хочет… Вы не замужем?-  Вдруг спросила она.

Я покачала головой.

- Ну, конечно… Тогда он Вам и вовсе не нужен. Такая обуза… Вы – молодая женщина, замуж выйдете, своих детей родите… Надо, надо его в детский дом отправить. Он там не пропадёт, твёрдый орешек. Мать хоронил – ни единой слезинки… Соседи поминки устраивали, просидел весь вечер с каменным лицом. А я варежки забыла. Вернулась, когда уже все ушли… Двери в сени открыла, слышу в доме кто-то по-волчьи воет… Чуть сама рядом с ним не завыла… Еле успокоила. Так и ночевала в его доме, боялась его оставить…

Её слова меня очень задели. Неужели я произвожу впечатление чёрствой равнодушной бабы? Зачем тогда приехала?..

- У вас в муниципалитете  есть юрист?

- Нет, - покачала головой Галина Павловна. – Была у нас одна девушка из города, недолго проработала, сбежала…

Выпив с нами чаю, Галина Павловна вскоре ушла. Мне показалось, что она ещё что-то хотела мне сказать, но Саша стоял рядом, и наша гостья, подавив вздох, пообещала заглянуть назавтра. До пятницы оставалось целых три дня, и, доверившись поговорке, что утро вечера мудренее, я  решила приложить все усилия, чтобы узнать своего младшего брата поближе.

После школы в наш дом завалилась целая орава мальчишек. Они чинно толпились у дверей и с нескрываемым любопытством разглядывали меня.

- Это моя сестра… - С неожиданной гордостью сказал Саша. – Её зовут Лариса Петровна… Она спортивный врач.

 Поздоровавшись с ребятами, я тактично вышла в свою маленькую комнату, тихонько прикрыв за собой дверь. Но и через закрытую дверь до меня доносился громкий шёпот, какие-то случайные выкрики, срывающиеся на подростковый фальцет, потом опять чьи-то приглушённые голоса, среди которых я иногда различала и Сашин голос. Мне показалось, что ребята его в чём-то настойчиво убеждают.

Потом он позвал.

- Лариса, выйдите, пожалуйста!

Я вышла, и мальчишки заговорили все сразу.

- Лариса Петровна, не отдавайте его в детский дом!

Это был первый вопль, который   я поняла. Можно было сразу догадаться.

- Шурка завтра же в школу пойдёт, он нам обещал!

- Шурка очень способный, Вы даже представить не можете, какой он способный!

- Он быстро всех догонит, и учителя помогут, мы с ними уже договорились!

- Пожалуйста, не отдавайте его в детдом! Мы все будем ему помогать!

Честно говоря, под таким натиском устоять было трудно. Я не сразу сообразила, что сказать ребятам.

- Я обещаю вам, мальчики, сделать для Саши всё, что смогу. Мы с ним вместе будем решать, как нам поступить…

Мальчишки вскоре ушли, и пока они топали гуськом до калитки, даже через заклеенные рамы я слышала их звонкие голоса. Саша не смотрел на меня, ему было неловко.

- Вы не думайте… Я их не подговаривал… Они сами пришли…

- А я и не думаю! – Поспешила я его успокоить.

Не смотря на холод – старый градусник на оконной раме упорно показывал минус     двадцать пять градусов, я выразила желание прогуляться по посёлку. К своей радости, я обнаружила, что сухой сибирский воздух заметно смягчает температуру, не как в наших влажных краях. Мы спокойно прошлись по широкой расчищенной улице посёлка, где было много спешащих по своим делам людей. Саша со многими здоровался, и меня приятно удивило, что он с удовольствием представлял своим знакомым и меня.

- Это моя сестра… - Говорил он и улыбался, растягивая короткую верхнюю губу с грубым белёсым рубцом посередине. 

Но вдруг он как-то резко дёрнул меня за рукав и быстро свернул в ближайший переулок. Я только и успела заметить пожилую женщину, которая прошла мимо, делая вид, что нас не заметила.

- Что случилось? Кто это, Саша? – Не удержалась я от вопроса.

Он сначала набычился, но потом всё-таки ответил.

- Это Надежда Захаровна, наша классная…

- Понимаю… - Протянула я.

Но мальчик вдруг встрепенулся и заговорил быстро, словно боясь, что я его  остановлю.

- Нет, Вы не понимаете! - Он остановился и крепко сжал рукав моей шубы. - Пока мама в больнице лежала, я ходил в школу. Я всегда хорошо учился, могу дневник показать… Потом маму домой привезли умирать… Она долго умирала, целых два месяца. В последнее время совсем плохо было, я её оставить не мог. Но уроки всё равно делал, ребята приносили задания… - Он поперхнулся холодным воздухом, закашлялся и продолжил осипшим голосом. – Ну, а потом, когда мама умерла, я в школу вернулся,  но все учителя так на меня смотрели… Я старался терпеть, но очень трудно было… А Надежда Захаровна прямо на уроке… Что-нибудь объясняет, она математичка… Объясняет, а сама ко мне подойдёт и по головке меня гладит, как маленького… А у самой слёзы в глазах. Я не плачу, а она… Я, конечно, понимаю, что она от души… Один раз кто-то из ребят даже захихикал… Вот я и перестал в школу ходить. Не могу, понимаете? Я знаю, что можно и самому дома учиться, а потом в школе экзамены сдавать… Мне вот только надо все подробности узнать. Учиться я обязательно буду.

Я долго молчала, переваривая сказанное. Я хорошо понимала своего брата, но… Когда умерла моя мама, и я поняла, что никому больше не нужна, как мне хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по головке и пожалел… Я долго молчала, думая о своём, так долго, что мальчик вопросительно взглянул на меня. Я вспомнила, что у нас с ним ещё длинных  три дня впереди,  и решительно перевела разговор на другую тему.

- Саш, ты мне говори «ты»…  Я ведь твоя сестра. Мы с тобой одни остались из нашего рода, вот и давай держаться друг за друга. Я очень рада, что у меня есть такой брат, как ты.

- Хорошо… - Кивнул он головой. – Я постараюсь. Сразу трудно… Но я привыкну.

Разговаривать с ним было легко. Голос у него ломался, то переходил на мужской баритон, то срывался и становился хриплым. Но я быстро к этому привыкла и перестала обращать внимания так же, как и на его уродливо зашитую губу и мрачный взгляд из-под сросшихся бровей. Саша охотно отвечал на мои вопросы, показал всё своё хозяйство – шесть кур, петуха и корову, которую любил и с удовольствием за ней ухаживал. Хлев, в котором она стояла, примыкал вплотную к дому, был хорошо утеплён, и даже в нынешний мороз здесь было довольно тепло, только едва заметный пар шёл от нашего дыхания и кружился у ноздрей бурёнки. Кормов у неё было достаточно, запастись помогли соседи, и доил он её лихо, умело и основательно. Я тоже попросилась попробовать, но тут же опрокинула подойник и облилась молоком с ног до головы. Это рассмешило нас обоих,  и почему-то усилило доверие мальчика ко мне…

До утра я так и не заснула. Рано утром услышала, как встал в темноте Саша, тихонько собрался и вышел в сени. Звякнул подойник в его руках, и хлопнула тяжёлая уличная дверь… Наступил следующий день, а я так ничего и не придумала.

Галина Павловна пришла, как мне показалось, намеренно ко времени вечерней дойки. Мы опять пили чай с конфетами и вкусными мягкими пряниками, которые я купила в большом сельском магазине. Но как только Саша ушёл в хлев, она заговорила быстро, словно  боясь не успеть объяснить мне что-то до его возвращения.

- Он Вам, Лариса, сказал, почему в детский дом не хочет? Нет?

- Я пока не спрашивала. Я постараюсь его убедить… Сделаю всё, что смогу.

- Нет, Вы не знаете… Он ведь не просто так не хочет! Он своих старух не может бросить… Чувство долга, понимаете?

- Старух? Каких старух?

Я растеряно смотрела на неё.

 Галина Павловна помолчала, собираясь с мыслями.

- Это долгая история… Сейчас расскажу, пока его нет. Тут в пяти километрах от нас заброшенное село есть, «Раздолье»… Захирело оно ещё лет пятнадцать назад. Одни старики остались. Сначала их было человек десять, с ними кое-как справлялись, даже передвижная лавка к ним ездила… А потом и вовсе остались двое… две старухи.  Их и забросили совсем. Дорога заросла, туда на машине летом-то не проехать, а зимой и вовсе… А бабульки-то старенькие, больные, совсем ослабели, даже пенсию не могут получить в Центре … До него добираться от них километров пять по бездорожью… Вот Саша с Тасей и стали к ним ходить:  зимой - на лыжах, а летом – на велосипедах… Хлеб, продукты им таскали.  Ну, а как мать слегла, Шурик старушек не бросил, один теперь к ним ходит…

Я онемела. Молчала долго, совсем растерявшись.  Потом промямлила.

- А как же?  Ваш муниципалитет? Ребёнок один…

Галина Павловна смутилась, покраснела, заговорила скороговоркой.

- Это село не наше… Ну, оно к нам не относится… У нас своих заброшенных целых три … Сейчас стариков кого куда распихиваем… Детки-то городские не хотят забирать родителей к себе, кого-то в Дом престарелых удалось пристроить, но и совсем заброшенных человек десять ещё… Про этих-то старух, которых Шура опекает, в ихнем муниципалитете знают прекрасно, я сама столько раз звонила, с их начальством при встречах ссорилась… Обещали  что-нибудь придумать… Летом бабулькам пенсию за полтора года привезли– и опять про них забыли… А на что  им эти деньги, что с ними делать? Разве что с Тасей за покупки расплатились. Старухи-то и впрямь брошены на погибель… Света нет,  дров нет, продуктов тоже нет… И родственников нет, идти некуда, да и немощь одолела… А как мальчишке запретишь? Мужики наши как-то пробовали… Только… если его не пускать, то надо самим эту ношу на свои плечи брать, а кому это нынче хочется? У нас здесь, в нашем Дворце культуры выездное совещание на той неделе будет… Областное…. Я обязательно  вопрос подниму, опять буду ругаться…Ситуация с брошенными людьми, конечно, очень тяжёлая, но и мальчика тоже надо в детский дом отправлять… У него-то жизнь впереди. На Вас, Лариса, вся надежда…

Вернулся улыбающийся Саша, с бидоном тёплого молока. Сделав над собой усилие, я улыбнулась ему в ответ. Кажется, улыбка получилась несколько кривоватой, потому что мальчик поднял свои вздрагивающие ресницы и удивлённо посмотрел на нас обеих.

- Вы зря чаю напились… Я вот парного молока принёс… Хотите?

Мы переглянулись с Галиной Павловной и дружно выразили желание выпить и молока. Опорожнив большую кружку и выходя в сени,  она многозначительно взглянула на меня,  и ушла, оставив в комнате запах незнакомых духов. Саша и себе налил молока, отрезал большой ломоть чёрного хлеба – здесь он оказался очень вкусным, с хрустящей тонкой корочкой, и, прямо взглянув мне в глаза из-под сросшихся бровей, спросил.

- Она Вам сказала?

- «Тебе», Саша, «тебе»…

- Она тебе всё сказала? Да? Теперь ты понимаешь, что я не могу уехать? Они ведь без меня с голоду помрут… Я даже гриппом заболеть не имею права… Как я могу их бросить, если они никому больше не нужны?

Я растеряно молчала, не зная, что ему  сказать.

Не дождавшись моего ответа, Саша тоже замолчал и начал топить печку, натаскав побольше дров. Я посидела на старой табуретке рядом с ним, мы ещё немного поговорили о его матери, которую я совсем не знала, о его жизни. Корова привязывала его к дому, и к старухам в Раздолье он ходил по воскресеньям, когда его могла подменить соседка. Шёл на лыжах, и в плохую погоду, когда не успевал управиться с делами, даже оставался там ночевать, возвращался утром с рассветом. В большом старом рюкзаке тащил к ним всё, что мог унести: банки с тушёнкой, крупу, соль, много разного хлеба и даже молоко, которое специально морозил, выставив на крыльце на ночь в деревянной плошке… В Раздолье  заготавливал старухам дрова на неделю – для этого надо было побродить в сугробах по заброшенной деревне, собрать всё, что могло пойти на растопку. В ход шло и разрушенное крыльцо  в соседнем доме, и доски с развалившегося сарая, и остатки каких-то изгородей и уборных. Он заготавливал старухам большой запас воды (если его не хватало до следующего его прихода, то они топили снег, благо, его было вокруг предостаточно), сам готовил им обед на несколько дней – какие-нибудь лёгонькие щи, заправленные салом, жарил на старой разваливающейся печке картошку, обильно сдабривая её луком – всё-таки какие-то витамины, варил впрок кашу… К счастью, опекал старух не он один – километрах в десяти от Раздолья в лесу, что начинался сразу за деревней, находился скит, в котором жили несколько монахов, которые раз в месяц привозили этим несчастным керосин для лампы, спички, овощи – картошку, свёклу, кислую капусту, лук, а в  православные праздники даже чего-нибудь вкусненького из монастырской трапезной.  Монастырь хоть и находился где-то далеко, километрах в тридцати, но  свою братию в скиту не забывал, ну, а братия делилась, чем могла, с несчастными бабушками…

В доме стало не только тепло, но даже жарко. Улёгшись спать в своей маленькой комнатке, я опять долго ворочалась с боку на бок. Сон не шёл, то ли от духоты, то ли от бесчисленных мыслей и сомнений, которые так внезапно навалились на меня. Я встала,  с трудом приоткрыла форточку, туго примёрзшую к раме. В комнату вместе с морозным паром  ворвался обжигающий ледяной воздух. Несмотря на глухую ночь в домах по соседству светились слегка прикрытые занавесками окна. Люди здесь жили своей жизнью. Я представила себе двух несчастных старух в замёрзшей брошенной деревне и поёжилась. Накинув халат и осторожно, стараясь не опрокинуть чего-нибудь в темноте и  не разбудить Сашу,  вышла в большую комнату, где он спал на узком подростковом диванчике. Нащупала на столе ещё тёплый чайник и налила  в чашку ещё не успевшей остыть воды.

- Можно прямо из ведра пить, у нас вода очень хорошая, чистая, вкусная… - Услышала я голос своего брата. Он был совершенно несонный. Саша тоже не спал.

- А знаете, кем была раньше Вера Сергеевна, ну, одна из бабушек, которые в Раздолье? Это мамина первая учительница… Мама её очень любила…

Кровать скрипнула. В полумраке комнаты я увидела, как он повернулся на бок, подперев голову рукой.

- Это ведь учительница и твоей мамы тоже… Вера Сергеевна мне показывала фотографию класса, где твоя мама во втором ряду… Смешная такая девчонка с тонюсенькими косичками…

Голос мальчика неожиданно дрогнул. Я подошла, присела у него в ногах.

- Послушай. Саша… А если я дам тебе слово, что сделаю всё, чтобы твоих старушек из Раздолья вывезли? Их ведь для начала можно и в местную больницу положить, подлечить, пока …  Я тебе слово даю, что не уеду отсюда, пока  их судьба не решиться. У меня отпуск большой, времени много. Я душу из этих администраторов вытрясу…

Я говорила правду своему брату. Сейчас рядом с ним я чувствовала себя сильным ответственным человеком.

- А в это воскресенье  я вместо тебя в Раздолье схожу на лыжах. Я ведь спортивный врач. Работаю с командой биатлонистов, они научили меня хорошо бегать на лыжах … Ты мне всё объяснишь. Но тебе надо уезжать, как это ни обидно и ни  горько.

Я не зря проворочалась в постели две ночи. Решение созрело. Саша лежал тихо, вытянувшись на постели и молчал.

- Тебе когда четырнадцать исполнится?

-  Летом… В августе… - Удивился он моему вопросу.

- Очень хорошо. Вот послушай, что я хочу тебе предложить…  Я – человек слова. С твоими подопечными я вопрос решу. Все пороги обобью, но их больше одних не оставлю. Потом поеду домой и буду оформлять на тебя опекунство… Если ты не возражаешь, конечно. Я пока даже не представляю, как это делается и сколько это времени займёт, но, наша бюрократическая машина крутится очень долго. А тебе надо ехать в детский дом, учиться… Ты и так много пропустил. Летом тебе исполнится четырнадцать, ты получишь паспорт, я оформлю опекунство и приеду к тебе. Тогда мы и решим, как поступить дальше. Если захочешь, можно дом продать и со мной уехать, в городе за эти деньги мы сможем тебе неплохое жильё купить, где-нибудь рядом со мной. Будем друг за друга держаться… Или в детском доме останешься, школу закончишь,  потом сюда вернёшься… Подумай, Саша… Мне кажется, это единственно правильное решение на сегодняшний день.

До утра мы так и не заснули. Саша поначалу долго молчал, думал, я не торопила его, сидела рядом с ним и тоже молчала. Но потом он заговорил и всё-таки со мной согласился. Мы долго обсуждали с ним всякие хозяйственные вопросы. Корову он продаст соседке,  которая сразу после смерти матери предлагала выкупить её за хорошую цену. Кур он ей просто так отдаст.  Тётя Паша его столько раз выручала  с мясом, да и по воскресеньям оставалась за него на хозяйстве, когда он к старухам ходил…  Когда я буду уезжать, надо будет заколотить двери и окна в доме – это соседские мужики помогут, он заранее их попросит…  Ключи Галине Павловне надо будет отдать, она - женщина надёжная…

Детский дом, куда должен был уехать мой братишка, находился по пути на станцию, в нескольких километрах в стороне от основной трассы. Я дала Саше твёрдое слово, что перед отъездом непременно приеду к нему, узнаю, как он устроился, и расскажу обо всём, что мне удалось решить со старушками из Раздолья.

Когда за окном начала рассеиваться ночная темнота, и Саша спохватился, что давно пора вставать и доить корову, общее решение было принято и, кажется, нам обоим стало намного легче.

Следующий день пролетел незаметно. Саша скупил в местном магазине, наверно, все полиэтиленовые пакеты, имевшиеся там в наличии. Мы складывали и упаковывали вещи – надо было законсервировать дом. Командовал мой братишка. Я только старательно выполняла его инструкции. Конечно, я не переставала поражаться его выдержке. Несколько раз, отвернувшись от меня, он замирал  с какой-то материнской вещью в руках. У меня перехватывало дыхание в этот момент, но Саша, спохватившись, пряча повлажневшие глаза под своими вздрагивающими ресницами и кусая воспалённые губы, продолжал упаковывать постельное бельё или посуду. Протянув мне материнскую кофту и толстый шерстяной платок, не глядя на меня, дрогнувшим голосом он попросил передать эти вещи на память старой учительнице в Раздолье…

 Мы оставили неупакованным только то немногое, что было необходимо для жизни в доме, пока я не решу судьбу брошенных старушек.

Обед на этот раз варила я и, завершив сытную трапезу, мы отправились на край села, откуда начинался путь на Раздолье. Саша провёл меня через огороды соседей. И скорее, чем я ожидала, мы оказались у самого крайнего дома, стоявшего как-то боком к последнему переулку, от которого начиналось белое замёрзшее поле. Ровная снежная гладь с лёгкими, напыленными ветром снежными валунами блестела на солнце, слепя глаза. Казалось, что никогда никакой дороги, даже маленькой  тропинки не прокладывал здесь человек.  И таким холодом и тоской повеяло от этой бескрайней нетронутой равнины, тянувшейся до самого горизонта, что я невольно поёжилась. Саша, видимо, поняв моё состояние, испытующе взглянул на меня,

- Я вот отсюда иду, - он махнул рукой немного в сторону.

И только тут я увидела слабую лыжню, совсем запорошенную выпавшим за неделю снегом. Лыжня шла прямо к горизонту.

- А если лыжню совсем  занесёт, - спросила я, - как я найду дорогу?

Саша по-взрослому усмехнулся.

_- Не бойся… - Он теперь почти без запинки называл меня на «ты», что мне очень нравилось. -   Здесь трудно заблудиться. Вон там впереди справа, посмотри… Видишь  те строения?

Я посмотрела направо, куда он показывал, и вздохнула с облегчением. Там и, правда, виднелись два полуразрушенных здания из красного кирпича, которые с испугу я не заметила.

- Здесь  большой совхоз раньше был. Это бывшая МТС.  До неё надо пройти три километра. Там одни развалины сейчас, но ориентир хороший. А как дойдёшь,  увидишь впереди в низине три старых коровника без крыш…  До них ещё километра полтора будет. Ну, а за ними сразу и Раздолье  видно. Как дом моих бабушек найти, я тебе нарисую.  Раньше они соседками были, жили отдельно.  А теперь вот съехались. Вдвоём им легче, да и мне тоже помогать проще…

Обратно мы шли молча. Увиденное меня, конечно, не слишком вдохновило, всё-таки я от рождения -  изрядная трусиха.  Саша серьёзно посмотрел на меня снизу вверх.

- Ты не передумаешь, Лар? Не испугаешься? Их никак нельзя бросать…

Я крепко обняла его за плечи.

- Я дала тебе слово. Пожалуйста, верь мне…

До самого приезда микроавтобуса социальных служб братишка мой вёл себя героически. Только когда перепоручал соседке корову, которая пока ей утеплят новый хлев, должна была оставаться на прежнем месте, вдруг заплакал. Я сама чуть не заревела вместе с ним, но, помня его рассказ о жалостливой учительнице, только скрипнула зубами и прижала его к себе. Мальчик высвободился, отошёл в сторону и, не глядя на нас с соседкой,  объяснил сорвавшимся голосом.

- Я не о Чернухе… Я…

- Я понимаю, Саша… - быстро проговорила я, стараясь не расплакаться.

Соседка тоже шмыгнула носом.

- Всё наладится, Шурик, всё наладится…

Чужая женщина из социальной службы, усевшись за Сашин письменный стол, долго проверяла его документы, справляясь у Галины Павловны о каких-то деталях.  Потом она подробно записала все мои данные и адрес. Когда мы все вышли на улицу, у дома собрался, наверно, весь посёлок. Были здесь и мальчишки, среди которых я узнала Сашиных одноклассников, девочки с любопытством рассматривали меня. Эта чужая женщина обняла моего брата за плечи и повела к микроавтобусу. Подхватив его большую спортивную сумку,  которую мы вечером так тщательно собирали, она распахнула дверцы солона и тактично исчезла в нём.  Саша крепко по-мужски пожал мою руку. Я расцеловала его в обе щёки. Галина Павловна и соседка тётя Паша обняли его, пытались всучить какие-то кульки и пакеты, от которых он вежливо отказывался. Подошли и одноклассники,  не по-детски серьёзные и расстроенные, хлопали его по плечу, обещали приехать проведать его в детском доме.

- Саша, нам пора… -  послышалось из автобуса.

Он сел у окошка, положив на колени свой школьный рюкзак, и внимательно посмотрел на меня сквозь тронутое инеем стекло. Я крепко сжала свои ладони и подняла их над своей головой. Я теперь не одна.Этого мальчика я не брошу ни за что на свете.

 

Я опять плохо спала ночью, боялась, что вдруг испортиться погода, разгуляется метель… Несколько раз вставала с постели, шлёпала к окну босиком и долго разглядывала зимнее ночное небо. Ночь была спокойной. Белая луна, как огромная тарелка, висела над крышей стоявшего напротив дома. Деревья, покрытые изморозью, словно спали. Я  ныряла в постель и снова безнадёжно старалась заснуть. В углу комнаты стоял старый Сашин рюкзак, в который я  сложила всё, что велел мне братишка. Поскольку он недавно был в Раздолье, то мне нужно было только обеспечить бабушек хлебом и тушёнкой. Я взяла ещё кусок свинины, который принесла мне соседка тётя Паша, купила в магазине каких-то конфет, печенья, несколько банок сгущённого молока… Забежала на почту: Саша просил привезти старушкам свежих газет и непременно книжечку кроссвордов, которые очень любила отгадывать старая учительница.  Батарейки для приёмника он предусмотрительно засунул в карман моего пуховика. Рюкзак получился хоть и небольшой, но увесистый. Это меня не пугало. Я боялась только ненастья.

Но природа в этот день была милостива ко мне. Даже градусник, когда я выходила до рассвета из дома, снизошёл до  минус восемнадцати градусов, значит, днём будет ещё теплее. Тем не менее, я послушалась Сашиного совета и, как следует, намазала свою физиономию салом – обморозить лицо мне совсем не хотелось. Сашины лыжи были подготовлены с вечера и легко заскользили по накатанной лыжне. Я постепенно успокаивалась. Школа «дяди Фёдора» давала себя знать, и, хотя увесистый рюкзак прилично натягивал лямки,  я шла легко, быстро установив нужный ритм дыхания. Возле развалин МТС сделала привал. Солнце было уже высоко, снежная целина слепила глаза – хорошо, что Саша не забыл мне оставить тёмные очки. Я скинула рюкзак, подвигала руками, плечами, попрыгала, не снимая лыж, прямо на лыжне… Надо было идти дальше. Я снова удобно устроила рюкзак на своей спине и подхватила лыжные палки.

Всё шло хорошо, но чем больше я продвигалась к Раздолью, тем больше меня начинала давить какая-то необъяснимая тоска. Впереди лыжня сбегала вниз к длинным строениям без крыш, почти засыпанным снегом. Коровники… Когда-то в них было много коров, в МТС кипела жизнь, и здесь, действительно, было «Раздолье», но сейчас на этом бескрайнем поле  я чувствовала себя словно на чужой безжизненной планете. Я представила здесь Сашу, худенького мальчика с тяжёлым рюкзаком за спиной, в  ледяную метель и проливной дождь упрямо преодолевающего это  безжизненное пространство ради двух старух, преданных взрослыми…

Миновав старые коровники,  я увидела впереди ярко освещённые солнцем дома покинутого людьми села. Оставшееся до него расстояние  я преодолела очень быстро.

От брошенной деревни веяло ледяным холодом. Я бесшумно скользила на лыжах по центральной улице.  Мне казалось, что я очутилась по ту сторону реальности. Это было что-то из мира страшной фантастики.  В редких домах  окна и двери были заколочены, где-то на покосившихся дверях висел даже замок, но большинство строений стояли, утопая в снегу, с перекошенными стенами и оконными рамами, с разрушенным крыльцом, из которого торчали сгнившие доски,  и почти без крыши, давно сорванной штормовыми ветрами…  Было очень тихо, угрожающе тихо. Я скользила вдоль этого ужаса, невольно стараясь не потревожить эту кладбищенскую тишину, только снег слегка поскрипывал под моими лыжами. Но вдруг раздался такой резкий и такой неожиданный здесь звук, что я даже выронила лыжную палку. Звук повторился. Я оглянулась по сторонам. Это была лишь форточка в окне давно покинутого дома… Скрипела и хлопала форточка с выбитым стеклом, которую раскачивал несильный сегодня ветер. Форточка хлопала и скрипела –сколько уже лет? Летом, наверно, ей вторила тяжёлая дверь соседнего дома, которая сейчас, распахнувшись настежь, примёрзла к порогу, и была почти доверху засыпана снегом. «Мёртвый город» – где-то я читала что-то подобное…

Я помнила Сашин чертёж – по центральной улице до первого поворота направо, третий дом от угла… На удивление, дом этот имел вполне жилой вид. Хоть и старенький был домик, с давно облупившейся краской на фасаде, с рухнувшей изгородью,  местами торчащей сейчас из-под снега, с висевшей на одной петле распахнутой калиткой, но я вздохнула с облегчением – по неуловимым признакам, по каким-то флюидам чувствовалось, что здесь жили люди. Вокруг крыльца с прогнутыми ступенями снег был утоптан, рядом с ним, закутанная брезентом, горбилась небольшая поленница дров, узенькая тропинка, протоптанная, видимо, ещё моим братишкой, уходила в соседний двор к  крытому колодцу… И на моё удивление от крыльца куда-то в глубину деревни убегал накатанный санный след, слегка припудренный недавним снегопадом. На двух окошках, смотревших на меня бликующими на солнце стёклами, висели пёстрые ситцевые занавески,  а по крыше, покрытой метровым слоем снега, стелилась слабенькая струйка дыма - видимо, только что протопили печку.

Я не хотела пугать старых женщин и, сняв лыжи, застыла, не зная, постучать мне или нет. Но потом решила, что с улицы через сени мой стук всё равно никто не услышит, а через сугробы до окошек мне не добраться, и дёрнула ручку двери. На удивление  эта тяжёлая с виду дверь легко распахнулась, но в сенях было совсем темно - после яркого солнца на улице я словно ослепла. Шагнула вперёд, и  тут же споткнулась обо что-то большое и громоздкое, лежащее на полу, прикрытое задеревеневшей старой клеёнкой. Я наклонилась, чтобы поправить клеёнку, которую сбила, и обмерла – через раскрытую настежь дверь на пол падал яркий луч солнца, в свете которого я увидела…  Ноги… У меня закружилась голова, я выпрямилась и прислонилась к ледяной стене сеней. Глаза постепенно привыкали к темноте,  и, собрав всё своё мужество, я снова посмотрела на эти ноги, прикрытые старым лоскутным одеялом, торчавшим из-под мёрзлой клеёнки.  Они были очень отёчными и тяжёлыми, в толстых грубошёрстных носках. И я поняла…  Я всё поняла – кто-то из старушек умер, оставшаяся вытащила труп в сени на мороз. Больше она ничего не могла сделать для своей последней подруги.  Я не успела открыть дверь в избу – она распахнулась передо мной. На пороге стояла маленькая сухонькая старушка и удивлённо-вопросительно смотрела на меня.

- Заходите… Я Вас в окно увидела, думаю, что же Вы не заходите?

Она посторонилась, пропуская меня в дом. Здесь было тепло, солнце било прямо в окошки и отражалось в большом зеркале над рукомойником.

- Я – Сашина сестра… -  представилась я, втаскивая за собой разлапистый рюкзак.

- Сестра? – Удивилась старушка и тут же вспомнила. – Да, Тася говорила, что у неё где-то есть племянница… А Шура? – Заволновалась она. – Он что, заболел?

 Мы познакомились. Это и  была Вера Сергеевна, первая учительница моей мамы и тётки.

Чистенькая, аккуратненькая, с почти лысой головой, повязанной ситцевым белым платочком,  она сильно хромала, приволакивая одну ногу, но говорила чётко, ясно, слегка прикрывая по привычке почти беззубый рот. Она хорошо слышала, была бодра и вовсе не походила на немощную старуху, доживавшую свой мафусаилов век в брошенной деревне. Я удивилась, узнав, что ей на днях исполнилось восемьдесят пять – мне бы дожить до её лет, сохранив  ясную голову при такой страшной жизни… Это был последний день рождения, который они провели вместе с Клавой, соседкой, с которой прожили рядом лет сорок, если не больше. Клава была сердечницей, и без лечения задыхалась и отекала всё больше и больше. А позавчера  тихо умерла во сне. Это счастье для неё, что умерла без криков от боли и удушья. Из лекарств-то – один корвалол, которым обеспечивали старушек мои родственники… Всё, что могла сделать Вера Сергеевна – это кое-как стянуть её с кровати и, подстелив старенькое одеяльце, перетащить на нём свою умершую подругу в сени, на мороз… Сил для этой операции было совсем немного, болела нога,  от того тащила она Клаву от кровати до дверей целых полтора дня…

Мы вместе поели манной каши, которую я сварила на ещё горячей плите, потом  пили чай из старого закопчённого  чайника со смородиновым листом и со сладостями из моего рюкзака.  От горячей печки ещё шёл тёплый домашний дух, но солнце куда-то пропало, и дом понемногу погружался в тихие сумерки. Когда совсем стемнело,  Вера Сергеевна зажгла керосиновую лампу. Сумерки, мёртвая тишина за окном и труп в сенях… Я включила маленький приёмник на батарейках. Долго искала какую-нибудь спокойную музыку – нашла,  и стало немного легче. Я лихорадочно соображала, что же нам теперь делать. Старушка была почти спокойна. Она сидела напротив меня за старым обеденным столом и говорила, прихлёбывая остывающий чай.

- Ты не спешишь, Лара? На работу не торопишься? Ну, и ладно… Завтра… или когда же? – Она оглянулась.

 За её спиной на стене висел большой православный календарь с аккуратно зачёркнутыми прожитыми днями. В мерцающем свете керосиновой лампы на нас смотрело скорбное лицо Богородицы.  Разглядеть в календаре  какие-то пометки было трудно,  и я подошла поближе.

- Ну, да…  Завтра ведь воскресенье? – Опять удивила Вера Сергеевна меня своей осведомлённостью. – Это Шурик приходил в воскресенье, а ты в субботу пришла…  Вот… А в это воскресенье  братья из скита должны приехать … Они раз в месяц обязательно приезжают. Вдвоём -  отец Пётр и отец Павел… Два наших апостола… На санях… Это у них послушание такое – двум брошенным старухам помогать. На них вся моя надежда. Перво-наперво, Клаву похоронить надо, как подумаю, что она там, в сенях, на морозе… - Старушка всхлипнула, но сдержалась. – А со мной то что? Мне деваться некуда. Вертолёт за мной сюда не прилетит, кому я нужна… Тётка твоя, вечная ей память, преставилась, Шура уехал – это всё. Я уж думаю, ты уйдёшь, тогда может и мне рядом с Клавой в сенях лечь?

Она вздохнула и перекрестилась.

Я горячо возразила.

-Ещё поживём, Вера Сергеевна… Мне бы Вас отсюда вывезти… Могли бы пока в тёткином доме пожить, всё-таки среди людей… А я пока не решу Ваши проблемы, домой не уеду. Я Саше слово дала.

Вечер тянулся бесконечно долго. Дел особенных не было. Саша в последний раз заготовил дров на целый месяц,  аккуратно сложив их возле самого крыльца и плотно закрыв брезентом. Воды я принесла ещё днём, немало повозившись с колодезной крышкой, примёрзшей к срубу. Печку к вечеру пришлось топить ещё раз – в доме стало холодно. На раскалённой до красна плите я сварила обед на четверых, имея в виду и монахов. За окном была кромешная тьма. И убийственная тишина. А в сенях лежал замёрзший труп старухи. И всей своей кожей, каждым своим нервом я чувствовала, как одиноки и беспомощны мы сейчас в этой пустыне, в давно умершей деревне.

Как же мне увезти отсюда старушку? Сколько я ни думала, ничего придумать не могла. Я еле заставила Веру Сергеевну немного поесть, у самой тоже в рот ничего не лезло... Немного послушали радио, почитали свежие газеты.

- Нога что-то сегодня целый день ноет... - Потёрла старушка больное колено. – Это мой барометр – будут изменения в погоде: то ли запуржит завтра, то ли оттепель будет…

- Только бы не метель, - подумала я, а вслух предложила.– Давайте я вам ногу помассирую. Я осторожно… Я умею.

Я помогла старушке стянуть с ноги  толстый вязаный чулок и,  усевшись на низенькой скамеечке, положила её ногу к себе на колени. Вдоль всей икроножной мышцы проходил очень давний послеоперационный рубец, который заканчивался под самым коленом.

- Что это? – Спросила я. - Давно у Вас с ногой?

Вера Николаевна отмахнулась.

- Да с войны ещё. Ранение это…

- Вы были на фронте?

- Не совсем. Я ведь Питерская, «блокадный ребёнок», как нас сейчас называют…

- Вас во время бомбёжки ранило?

- Во время бомбёжки… Только не в Ленинграде, в другом месте…

- Расскажите…

- Тебе  и вправду интересно? Сейчас, кажется, это уже никому неинтересно…

- Мне интересно… Расскажите.

Это была одна из самых страшных историй, которые я слышала о войне.

Война началась – ей было четырнадцать. Отец ушёл на фронт и погиб в первые дни войны. Мать рыла где-то  окопы  и однажды не вернулась… Соседка - бывшая до войны заврано, отвела девочку в соседний детский сад,  устроила её там на работу нянечкой. И с детсадовскими детьми она поехала в эвакуацию. Только эшелон недалеко успел уйти от Ленинграда. Разбомбили  его немцы.  Но их вагон уцелел, единственный из всего состава… Только сошёл с рельс и сильно накренился. А в вагоне человек сорок детей четырёх-пяти лет, которые дико кричали от ужаса, и с ними - одна растерявшаяся воспитательница да  эта девочка-подросток…  Куда бежать, что делать?  Но вдруг в вагоне появился крупный мужчина в тулупе и в ушанке. Встал в проходе, да как крикнет: «Тише, дети! Тише…»  И дети послушались, как-то сразу притихли. А он, дождавшись тишины,   сказал твёрдо повелительным тоном: « Дети! Никому не плакать! Всем хорошо одеться – пальто, шапки, обувь…  Никаких вещей с собой не брать. По одному выходим из вагона и – ползём через поле в лес… Плакать нельзя!». А разбитый состав  стоял посреди раскисшего от осенних дождей поля с неубранной картошкой, и до леса, видневшегося вдали, было не меньше километра… Фашистские самолёты были где-то совсем недалеко,  слышался ровный гул их двигателей. Все легли в грязь, на землю и поползли. Мужчина – впереди, за ним – дети, позади – воспитательница со своей юной помощницей.  Никто из детей не плакал. Никто. Ползли быстро, в полной тишине, очень боялись отстать друг от друга. Но немецкие самолёты скоро вернулись. Вряд ли фашисты видели детей, распластавшихся в грязи среди картофельных борозд, но решили, видимо, оставшиеся бомбы сбросить на уцелевший вагон. Тогда мужчина громко крикнул, чтобы  все прижались к земле и лежали неподвижно, не шевелились. Позади рвались снаряды. Один осколок  угодил девочке в ногу.

- От страха и боли у меня, видимо, шок был… Я ничего не чувствовала. - Тихо вспоминала Вера Сергеева, пока я осторожно массировала её изувеченную ногу. - Но мужчина этот подполз ко мне, стащил с себя пояс, и наложил мне на ногу жгут. А потом волок меня за собой, потому что я от потери крови начала понемногу отключаться… Последнее, что я увидела, это были какие-то люди, которые ждали нас на краю леса…  Когда мы подползли совсем близко, они выскочили нам навстречу. Подхватывали с земли детей, с которых комьями отваливалась грязь, усаживали на подводы… Испуганные малыши, разучились плакать, кажется, навсегда – они молчали. Всех нас на этих телегах и повезли куда-то… Тут я окончательно сознание потеряла.0 А очнулась я только в полевом госпитале после операции. Ногу чуть было не отняли, хирург спас… До сих пор помню  - Владлен Михайлович его звали, старенький совсем был, а вот на войну пошёл, людей спасать. Потом меня на санитарном поезде в тыл  отправили. Так я и оказалась в Сибири.  Приютила меня здешняя бездетная учительница, Анна Карповна… Удочерила,  выкормила, выучила… За ней я и в школу работать пошла… После педучилища сначала в Кузьмолово работала, тогда и твою маму и Тасю  читать учила, ну, а после сюда в Раздолье перевели… Я ведь здесь больше сорока лет кукую…

 И она тихонько засмеялась, прикрывая беззубый рот.

Я опять не спала всю ночь. Когда Саша был здесь в последний раз, он разобрал на дрова развалившийся сарай за домом, где хранились старые изрядно заржавевшие садовые инструменты – пара лопат, вилы, грабли, ещё что-то… Всё это было аккуратно поставлено в сенях, где сейчас лежала умершая бабушка. Не должны монахи бросить труп, не предать его земле – не по-божески это… Но вокруг дома плотной стеной лежали снежные валуны. Как докопаться до земли? Смогут ли они вырыть могилу? А потом? Как же быть с Верой Сергеевной? Совершенно невозможно бросить её здесь одну.  Задремала я только под утро.

Проснулась от холода. Вскочила, спохватившись, что надо срочно топить печку. В комнате было совсем светло, но солнце едва пробивалось сквозь плотные облака. Вера Сергеевна хлопнула дверями и вошла, внеся с собой морозный воздух и охапку распиленных Сашей досок. Я перехватила инициативу и, не умываясь, начала топить плиту. Разгорелась она быстро, по комнате пошёл дымный тёплый дух… Но дым скоро выветрился, запыхтела каша в закопчённой кастрюле. Мы позавтракали и стали ждать гостей. Они появились скоро. Почти к самому крыльцу со скрипом подъехали лёгкие сани, в которые были запряжены две небольшие лошадки, покрытые тёплыми попонами.  

_- Ну, вот… Прибыли наши апостолы…-  С облегчением вздохнула Вера Сергеевна, и помахала гостям в окошко.

 Два крепких мужика в тулупах, надетых поверх чёрных ряс, в ушанках, с длинными, слипшимися от мороза волосами, лежащими по крутым плечам, неспешно затоптались вокруг саней, доставая из них какие-то большие пакеты и свёртки.

 Увидев их, я как-то сразу успокоилась. Быстро накинув пуховик,  выскочила на крыльцо. Они удивлённо воззрились на меня. Мне не хотелось, чтобы монахи нечаянно споткнулись о труп в сенях, как это случилось со мной накануне.  Я поспешила сообщить им о смерти старушки, в нескольких словах, объяснив им, кто я такая… Выслушав меня, оба перекрестились, аккуратно сбили снег с валенок веником, стоявшим у дверей, и, осторожно обходя тело, прошли в дом с пакетами в руках. Вера Сергеевна засуетилась вокруг стола, готовя гостям горячий чай, пока они неспешно раздевались у тесной вешалки, с трудом умещая на ней два огромных тулупа. Я в первый раз  так коротко общалась с иноками, они были мне очень интересны. Оба были рослыми, крепкими мужиками, густые бороды скрывали их возраст, но, во всяком случае, это были люди зрелые. У отца Павла в оттаявших после мороза всклоченных волосах пробивалась заметная седина, волосы отца Петра были рыжеватого оттенка, и я с трудом подавила улыбку, вспомнив Пушкинского Гришку Отрепьева… Я исподтишка наблюдала, как перекрестились они на единственный образ Богородицы на календаре, как усаживались за стол, как неспешно пили чай с пряниками. Но сейчас было не до собственного любопытства. Мне неловко было заставлять монахов, прошедших десять километров по морозу, немедленно решать наши проблемы, но они сами, как только опорожнили по большой кружке чаю и заметно обогрелись, переглянувшись, дружно поднялись с мест.

- Ну, что сестры… - Обратился к нам отец Павел, видимо, более старший по возрасту. – Лопаты-то найдутся у вас?

- Найдутся, найдутся, - засуетилась я. – Они в углу в сенях… там, кажется целых три…

- Где хоронить-то будем? – Повернулся отец Пётр к Вере Сергеевне.

 Она  с сомнением покачала головой.

- Земля-то мёрзлая… Без лома-то, поди, и не справиться… А коли удастся вам могилу выкопать, в огороде и похороните… Это ведь её дом, Клавин… Я-то вон в том жила… - И она махнула рукой на противоположную сторону когда-то широкой улицы.

- Ну, что… С Богом…- Отец Павел перекрестился. – Попытка – не пытка. Попробуем…

Старушка вытерла слёзы и вздохнула.

- Хорошая была женщина… Молодыми были – по любому пустяку ссорились, я всегда уступала – неловко было ругаться, учительница всё-таки… А как старыми стали - зажили, как родные сёстры… Сколько она для меня сделала…

Монахи  ушли. Мы с Верой Сергеевной уселись у окошка, наблюдая за ними.

- А сколько монахов в скиту? – Не удержалась я.

- Да по-разному… То человек пять, не больше, а то и до десяти доходит. Зимой меньше, конечно. Летом они больше ремонтами всякими занимаются, крыши ремонтируют, часовню в порядок приводят, в огороде работают, от того и людей больше бывает. Даже послушников из монастыря в помощь посылают.

Монахи, путаясь в длинных рясах и проваливаясь в рыхлые сугробы, уже дошли   до середины огорода и вопросительно посмотрели на наше окно. Вера Сергеевна согласно закивала головой. Подтянув меховые рукавицы, они быстро и ловко раскидали лёгкий снег, освободив небольшую земляную площадку. Но дальше дело застопорилось. Промёрзлая земля не поддавалась ржавым, затупившимся от времени лопатам. Вскоре лезвие одной из них полетело в сугроб… Вера Сергеевна заволновалась

- Что же делать-то? Не оставлять же её, бедную, в сенях…

Расстроенные монахи неспешно совещались о чём-то, стоя посреди огорода. Потом, загребая подолами снег и стараясь ступать через сугробы по собственным следам, повернули к дому.

По их виду без признаков какого-то беспокойства или нерешительности  было видно, что какое-то решение у них было. Мы с Верой Сергеевной терпеливо ждали, невольно подчиняясь  этому рассудительному спокойствию.

- Мы вот что решили, сёстры… _- Сказал отец Пётр, открывая дверцу начинающей остывать печки  и подкладывая в неё несколько толстых досок. – Без лопат и ломов нам здесь не справиться… Тело покойницы мы с собой увезём… У нас в скиту небольшой погост есть, там и похороним. Гроб сколотим, какой-никакой, всей братией могилу выкопаем… - И вздохнул – Не впервой…

Вера Сергеевна тихо заплакала.

Отец Павел подошёл к ней, положил тяжёлую  руку на  её плечо.

- Не плачь, сестрица… На всё воля Божья. Подруге твоей сейчас легче, чем тебе… Поедешь с нами в скит?  Не замерзать же здесь одной…

_- А может быть, как-нибудь перевезти Веру Сергеевну в Кузьмолово? - Нерешительно спросила я.

Отец Пётр закрыл дверцу печки, поднялся  с корточек и усмехнулся широкой доброй улыбкой.

- Эх, ты, городской житель…  Да разве по этому бездорожью на санях проедешь? И лошадей загубим и сани поломаем… Конечно, можно добраться и по дороге, она сразу за Раздольем начинается. Только это будет круг километров в двадцать, прибавь обратно до скита… Нет резона, девушка… Зима за окном… Сама-то на лыжах доберёшься? Не потеряешься?

- Доберусь, доберусь… _-  засуетилась я, думая о судьбе старушки. – Я на лыжах хорошо хожу.

- Вот и ладно… - И он повернулся к старой учительнице. – Так что собирайся, сестра… Нам надо засветло выехать, путь-то неблизкий…

- Господи, что же я буду делать-то в вашем скиту?

Монахи заулыбались.

- Зато здесь у тебя, матушка, дел невпроворот… -  отец Павел сел на табурет подле старой учительницы. – В скиту мы тебя надолго не оставим, переправим с попутчиками  в  женский монастырь. В Снегирёво старый монастырь восстанавливается, слышала, небось? Так в нём нынче и богадельню открыли, уже две старушки поселились, ты третья будешь… Там и доктор будет, пока одна из сестёр милосердия  за ними присматривает…  Вот увидишь, тебе хорошо будет… А заскучаешь – при  монастыре воскресная школаоткрылась, ты ведь учительница, с ребятишками будешь возиться… Ну, что?

Мы пообедали. И пока иноки чаёвничали, Вера Сергеевна стала собираться, вытирая чистым платочком то и дело набегавшие слёзы, охая и хромая больше, чем прежде. Я помогала ей складывать в старый большой чемодан с коваными углами её немудрёное барахлишко. Положила в него и сложенную аккуратно кофту тётки, а платок Вера Сергеевна накинула на плечи.

- В нём и поеду...

Старушка, неожиданно подмигнув мне, засунула поглубже под бельё старенький приёмник вместе с батарейками, которые я ей привезла, и шепнула.

 – В скиту, конечно, нельзя будет его слушать, а в монастырях бывает по-разному…

Я  положила в её чемодан книжечку с кроссвордами и газеты, которые мы не успели дочитать. Потом на всякий случай записала данные её паспорта и сберегательной книжки, на которую приходила её пенсия.

- Вера Сергеевна, я Вас не бросаю… Я всё равно доберусь до Вашего муниципалитета, я им устрою… В газету напишу, телевидение вызову… Они на вертолёте и пенсию Вам доставят  и прощения просить будут…

Она отмахнулась.

- Не нужны мне их извинения. Если у людей вместо сердца камень…

Она вздохнула.

 

С домом она простилась без слёз, которые ждала я и, по-видимому, монахи. Ни закрывать, ни заколачивать его не стали: в нём не оставалось никаких ценностей. Всё, что было дорого Вере Сергеевне, поместилось в её кованом чемодане и в старой дорожной сумке внушительного размера.  На дно саней иноки постелили три матраца, - все имевшиеся в доме. Усадили на них тепло одетую, закутанную старушку, обложив её со всех сторон подушками и одеялами. Осторожно и с уважением погрузили рядом задеревеневшее тело покойницы. Сани были неширокими, и от того она лежала теперь, прижавшись вплотную к своей укутанной в одеяла подруге. Монахи благословили меня, и, пробормотав короткую молитву, уселись впереди, закрывая своими спинами Веру Сергеевну от встречного ветра. Застоявшиеся и промёрзшие лошади дружно заржали, закивали головами, и сани тронулись в неблизкий путь. Тоскливо и горько было смотреть вслед этому  поезду. Я видела только голову старой учительницы, повязанную толстой шалью моей тётки. И ещё я видела свисающие с края телеги отёчные ступни покойницы в неожиданно пёстрых грубошёрстных носках…

 

Сколько бы ни было у меня недостатков, но одно достоинство у меня есть, это я знаю точно. Я до занудства верна своему слову. Бывало, шлёпну что-то  кому-нибудь, пообещаю что-то  бездумно, а потом маюсь. Вылезаю из кожи – только бы сдержать слово и выполнить обещанное. Но в данном случае я чувствовала такое негодование, такую ненависть к этим безжалостным, равнодушным людям, бросивших на умирание двух несчастных старух, что готова была снести на своём пути любые крепостные стены, любые укреплённые ворота. Я ещё не знала, что должна была сделать и что сделаю, но эта ненависть придавала мне такую внутреннюю силу и несла меня вперёд так быстро, что я даже не заметила, как проскочила обратный путь к дому тётки по проложенной вчера лыжне.  Было уже совсем темно, когда я вошла в холодную избу и зажгла свет. Я так неслась на лыжах, что не замечала мороза, мне было жарко,  и по началу я даже не почувствовала, как промёрз дом за время моего отсутствия. Но пот быстро высох, влажная футболка под свитером липла к телу, и я принялась срочно растапливать печку – не хватало ещё заболеть. Задёргивая занавески, я увидела в свете фонаря за окном падающий хлопьями снег, который буквально на глазах становился всё гуще и гуще, и внутренне перекрестилась, что так во время успела вернуться домой...

Отоспавшись, я выскочила из-под одеяла и быстро оделась. Тёткин дом был добротным, тёплым. Натопленная с вечера печка ещё не остыла. Я приготовила себе лёгкий завтрак, и пока пила кофе, постаралась сосредоточиться и составить дальнейший план действий. Но в это время в дверь сильно постучали – это пришла Галина Павловна.

- Я вчера до вечера на ваши окна глядела… - Начала она прямо от порога. - Беспокоилась, как Вы там одна, в незнакомом месте… Потом  увидела, что свет зажёгся - успокоилась… Ну, что там? Как Вы всё нашли?

Усадив её за стол и налив кружку чаю, я коротко рассказала обо всём, что случилось за эти полтора дня.

- Ну, Господь послал старушке этих иноков…- С некоторым облегчением сказала Галина Павловна и перекрестилась.

- Я даже не могу представить, что бы я сделала, если бы не они… - подхватила я. – Наверно, вернулась бы сюда и с Вашей помощью подняла бы всех на ноги…

Мы помолчали.

- Галина Павловна, вы говорили, что у вас областное совещание на той неделе…  Я не спешу домой. Я пойду на него  вместе с Вами. Люди, которые в наше время бросили старых беспомощных женщин на погибель – преступники, а преступники должны быть наказаны!

Галина Павловна покачала головой.

- Ларочка, я, конечно, возьму Вас с собой, но что Вы, чужой здесь человек, сможете сделать? Иногда, чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос, мне приходится разбивать лоб о стену…

- Посмотрим… - Сердито ответила я. – Я подниму на ноги всю область. И Вы мне поможете!

Галина Павловна улыбнулась.

Дворец культуры, построенный ещё в далёкие советские годы, был на удивление, ухоженным и обитаемым. Оказывается, в селе был прекрасный хор, славящийся на всю область, детские секции и кружки. Находился этот очаг культуры совсем близко от дома тётки, поэтому я сразу на совещание не пошла – Галина Павловна  предупредила меня, что оно будет очень длинным и сложным. Но ей всё-таки удалось втиснуть моё выступление в самый последний пункт повестки дня – в « Разное». Мне выделили на всё про всё три минуты, и я должна была в них уложиться, во что бы то ни стало. Полдня я репетировала своё выступление. Сначала написала тезисы, потом проверила их чтение по часам.  Полминуты должно было уйти на представление – кто я, и почему здесь оказалась. А потом надо было за  две с половиной минуты сказать самое главное. Минимум эмоций – это было самое трудное, поскольку эмоциями я фонтанировала.  Галина Павловна забежала  в обеденный перерыв только на пару минут – ей надо было сопровождать в местное кафе областное начальство. Она успела сказать, что губернатор очень раздражён, всех подряд ругает  чаще за дело, но иногда и напрасно,  и уточнила время, когда я должна буду прийти во Дворец культуры, чтобы не опоздать. Я столько раз повторила свою речь, следя за секундной стрелкой часов, что под конец эмоции, и в правду, куда-то исчезли. Волнение испарилось, в душе остался только холод и откуда-то взявшаяся решимость. 

Я пришла во Дворец культуры, когда обсуждался последний вопрос перед «Разным». Галина Павловна после перерыва специально села в последнем ряду и заняла для меня место. Когда я опустилась в кресло рядом с ней, она заговорщески шепнула мне.

- Третий справа в президиуме – это объект Вашей критики. А губернатор сидит по центру…

Объект критики был весьма молод, вполне респектабелен и с виду вполне довольный собой  человек. Очевидно, ему попало сегодня меньше всех – решила я про себя.  Он был одет в дорогой костюм и вертел в руках новенький «Паркер». Наверно, он жил в хорошей квартире со всеми удобствами, был сыт и ухожен… Я перевела взгляд на губернатора. Это был уже далеко не молодой человек, почти лысый и очень сердитый…

Повестка дня подходила к концу. Замелькали один за другим выступающие с «Разным». Наконец, объявили и мою фамилию.

- Ни пуха… - Успела шепнуть мне Галина Павловна.

Я таким твёрдым шагом направилась к сцене, что сама испугалась своей решимости. Но я сказала всё, что собиралась сказать. Не запнувшись ни на одном слове. Сообщила всем, что мой братишка-сирота отказывался ехать в детский дом, потому что взял на своё попечение двух брошенных старух в Раздолье. Я, кажется, сумела заставить взрослых представить себе худенького мальчика-подростка с рюкзаком за спиной каждую неделю преодолевающего снежную целину на лыжах. Я успела рассказать, как сама отправилась в это безжизненное село по его следам, как наткнулась в сенях на труп умершей женщины, которой, я - врач, по одним отёчным ногам, поставила диагноз тяжелейшей сердечной недостаточности… И закончила своё выступление многоточием ровно через три минуты.

В зале стояла гробовая тишина. И, если, когда я поднималась на трибуну, на меня с любопытством взирали десятки глаз, то теперь я не встретила ни одного прямого взгляда.  Мой молодой «оппонент», по выражению Галины Павловны, сидел с багровым перекосившимся лицом. Теперь вместо «Паркера» он тискал в пальцах, тщательно обработанных маникюром, скомканный носовой платок, которым вытирал пот, сбегавший по лбу и гладким щекам. Губернатор, стиснув челюсти, повернул ко мне своё усталое морщинистое лицо.

- Значит, эта женщина сейчас там?.. Одна?..

Как мне не хотелось говорить о монахах! Мне казалось, что как только я скажу об иноках, все почувствуют облегчение и забудут о Вере Сергеевне навсегда.

- Эту женщину зовут Вера Сергеевна, - сказала я, вздохнув. – Она ленинградская блокадница, плохо ходит – ранена ребёнком во время войны. Её забрали в свой скит монахи. У меня есть копии  её документов, я передала их Галине Павловне…

Галина Павловна поднялась со своего места и подтвердила мои слова. Вот тут зал, что называется, «взорвался». Люди возмущённо зашумели, кто-то пытался оправдаться, кто-то многозначительно молчал. Но я не стала ждать развязки. Главное, что я считала нужным сделать, я сделала. Только сейчас я почувствовала предательскую слабость в ногах, слегка сжала запястье Галины Павловны вместо прощания, и вышла из зала.

Дома я, не раздеваясь, повалилась на постель. Руки у меня дрожали, в висках стучало. Но я уважала себя за этот поступок! Первый раз в жизни я уважала себя за поступок!

Вечером ко мне прибежала Галина Павловна. Долго и подробно, то смеясь, то возмущаясь, она рассказала мне, что происходило на совещании дальше. Моему «оппоненту» здорово попало, кажется, он «закачался» в своём кресле. Губернатор велел ему лично разыскать Веру Сергеевну, просить у неё прощения, узнать о её судьбе и желаниях. И, если она захочет жить в муниципальном центре, то в кратчайший срок найти для неё небольшое, но хорошее жильё со всеми коммунальными удобствами. Когда мой «оппонент» попробовал пробормотать что-то по поводу отсутствия жилых площадей, губернатор порекомендовал ему уступить Вере Сергеевне часть своего большого дома.

Я почти не слышала Галину Павловну. Я чувствовала себя так, словно моё выступление на совещании было не три минуты, а три часа…

Я дала себе два дня на сборы. Потом с помощью Галины Павловны, которая организовала соседских мужиков, дом был тщательно заколочен. Ключи я отдала ей,  на всякий случай, вторые взяла с собой. Мы тепло простились. Ненадолго. Летом я собиралась вернуться за Сашей. Я села в большой тёплый автобус и поехала к нему в детский дом.

В общем, мне там понравилось, хотя я очень настороженно отношусь к подобным учреждениям. Пока Саша был на уроках, я переговорила с директором, с виду человеком серьёзным и ответственным, хотя меня и удивила его моложавость. Воспитательница, наоборот, была очень пожилая женщина, всю жизнь проработавшая здесь, с детьми, и никакой другой жизни для себя не представляющая… Я рассказала им о своих планах по поводу брата, и, кажется, они остались удовлетворены. Саша им понравился.

Когда мы уселись с ним в дальнем углу полутёмного вестибюля, я рассказала ему о том, что произошло. Он слушал очень внимательно, только глаза его повлажнели, когда он узнал о смерти тёти Клавы.

- Ты не волнуйся, - закончила я своё повествование. -_ Я уверена, что теперь с Верой Сергеевной всё будет в порядке… Ты мне про себя расскажи. Как тебя ребята встретили?

- Как встретили? – Эхом повторил он. - Нормально встретили… - И усмехнулся, растягивая до предательской белизны свой рубец на верхней губе. – Дразнят, конечно…

- Дразнят? – Удивилась и возмутилась я. – За что тебя дразнить?

- Так за шрам этот… - Саша махнул рукой. – Да я давно не обижаюсь… Меня всегда поначалу дразнят «кроликом»… Ну, а потом надоедает. Привыкают…

Я обняла его за плечи.

- Потерпи, пожалуйста, эти полгода… Вот увидишь, у нас всё будет хорошо. Мы сделаем операцию… Я найду хорошего пластического хирурга… Он тебе этот рубец так уберёт, что его только под микроскопом можно будет увидеть… И у ортодонта полечимся, это специалист такой… Он форму челюсти исправляет…

- Это лишнее – совсем по-взрослому отмахнулся мой братишка. – Я и так проживу… Главное – голова должна работать, лишь бы с этим проблем не было.

Мы проговорили ещё часа два. А потом я поехала на вокзал. Уезжала я под буйную злую метель. Ветер обжигал лицо и сбивал с ног. Я с трудом забралась по ступеням вагона в тамбур, хватаясь за вымазанные мазутом перила. Удивилась, увидев ту самую проводницу, которая высаживала меня на этой станции почти месяц назад. Она меня не узнала, но подхватила и помогла втащить в вагон мою дорожную сумку.  Я была единственной новой пассажиркой в её вагоне, и  проводница поспешила захлопнуть тяжёлую обледеневшую дверь тамбура. В вагоне было тихо и тепло. Моя сибирская эпопея благополучно закончилась.

 

Я вернулась на работу, и всё понеслось по ставшему привычным кругу: сборы, соревнования, приём в диспансере...

 Незаметно подступила весна,  за ней - наше северное лето и вместе с ним мой очередной отпуск. И я снова укатила в Сибирь. Я успела оформить опекунство на Сашу, хотя и не без обязательных бюрократических трудностей и формальностей – несколько месяцев собирала всякие справки, доказывающие наше родство и собственную психическую и материальную состоятельность. Саша не захотел уезжать  из родных мест. В детском доме он прижился, появились хорошие друзья. Я отвезла брата к пластическим хирургам в областной центр. Очень волновалась, удастся ли специалистам убрать этот уродующий мальчика рубец. Но всё получилось даже лучше, чем я ожидала. Потом мы проконсультировались у  ортодонта. Сделали  корригирующую накладку на зубы,  и Саша дал мне честное слово, что будет её носить, даже если ребята начнут над ним посмеиваться... Теперь, когда он улыбается, его верхняя губа сильно натягивается и бледнеет, но рубца под носом почти не видно. И его взгляд из-под сросшихся бровей теперь не кажется  мне таким сумрачным...

В оставшиеся от моего отпуска дни мы совершили путешествие в монастырь, где обосновалась наша старая учительница Вера Сергеевна.  Ей теперь исправно перечисляли пенсию  и предложили хорошую однокомнатную квартиру в муниципальном центре, но старушка не захотела снова менять свою жизнь. Судя по всему, в монастыре ей было хорошо…

Мы тепло, по-родственному простились с братом до следующего моего отпуска. Я вернулась домой и приступила к работе и вдруг неожиданно получила приз – восстановительный сбор на берегу Чёрного моря с младшей группой женской сборной по  спортивной гимнастике.

Старшие девочки, выступавшие по программе мастеров спорта, укатили в Чехию на какие-то товарищеские соревнования, а перворазрядники отправились на Чёрное море на восстановительный сбор. В сопровождении доктора. Доктор, конечно, была бы не против  и от поездки заграницу, но так уж повелось, что вместо врача и массажиста, положенных по регламенту,  за рубеж едут тренеры…

Но я была всем довольна. И через несколько дней мы уже плескались в тёплой морской воде на «диком» пляже старого, ещё советского кемпинга. С выбором места отдыха для младшей сборной, как всегда, в городском комитете спохватились поздно – все спортивные базы и комплексы на побережье были уже переполнены. И тогда один из тренеров младшей сборной, Геннадий Михайлов, уроженец здешних мест, вспомнил об этом заброшенном кемпинге. Его срочно отправили для переговоров, и мы оказались здесь.

Свободного времени было достаточно, и я старалась подлечить девчонок. Весной прошёл напряжённый соревновательный период, они очень устали. Лена, наша «совершенно круглая отличница», как её звали в команде, была отличницей везде – в школе, дома и на соревнования, поднывая,  жаловалась на боли в плече.  Ольга, очень стабильно выступавшая на соревнованиях, так и не научилась правильно падать. На тренировках валилась со снарядов так шумно и тяжело, что тренеры в сердцах называли её «летающий сундук»… Ещё зимой сломала при падении плюсневую кость. Стопа болела до сих пор…  Почти у всех были какие-то застарелые повреждения связок, болели  перетренированные мышцы и, как у старушек, щёлкали суставы…

Команду на восстановительный сбор вывозили два тренера. Муж с женой Михайловы, Геннадий и Валя, совсем ещё молодые люди. На них, собственно, и лежали основные педагогические обязанности. Рано утром они поднимали свою сборную на зарядку. Сначала упражнялись на берегу, а потом бодрой рысью  поднимались вверх по узкой дороге вдоль  широкой расщелины, по дну которой с лёгким журчанием спускался к морю  прохладный ручей.   Расщелина  эта широко распахивалась, выползая на шоссе, и, пронизав его, поднималась всё выше и выше, теряясь где-то  наверху в  густом колючем кустарнике.

На шоссе через расщелину был перекинут недавно обновлённый мост. От  этого моста у девчонок была  пробежка, наверно, километра полтора.  Трасса серпантином круто поднималась вверх, прижимаясь к проложенной по высокой насыпи железной дороге,  и несколько километров пробегала с ней параллельно. Блестящие на солнце рельсы выскакивали из далёкого туннеля и исчезали в следующем, возле которого наша команда  обычно поворачивала назад. Но иногда, когда утро было не таким  жарким, поднимались  ещё выше: сначала по крутой тропинке, потом по сыпучей насыпи и, переведя дух, усаживались отдыхать  прямо на рельсах.  Из тёмного жерла туннеля, исчезавшего в толще голой пологой скалы, веяло прохладой. Прямо над головами, на широком выступе  голой скалы стоял покосившийся щитовой домик бывшей метеорологической станции, давно съехавшей с этого места.  Геннадий вместе с девчонками поднимался и сюда. Подъём этот был очень непростым. Надо было сначала спуститься с  высокой насыпи по другую сторону железной дороги, а потом карабкаться круто вверх, напролом через колючий кустарник. Я обычно в  этой утренней вивисекции участия не принимала, только один раз рискнула проделать этот путь вместе со всеми. Вернулась в лагерь вся в занозах и ссадинах. Но нашим девчонкам здесь очень нравилось. С широкой гладкой площадки скалы открывалась прекрасная панорама горных вершин. Под ногами был глубокий туннель, ниже  узким серпантином закручивалось шоссе, по которому в обе стороны мчались машины, а дальше распахивалась голубая гладь, где в узкой бухте лепились домики нашего кемпинга, невидимого с этой вышины  за каменными выступами.  Ближние горы отбрасывали  на скалу глубокую тень, здесь  было спокойно, прохладно и тихо. Девчонки, отдыхая, сначала валялись на прохладных камнях, потом, с неиссякаемым любопытством исследователей, залезали в полуразвалившийся домик метеорологов с чудом уцелевшей крышей, и  там с хохотом гремели  ржавыми вёдрами и тазом, найденными в кухне…

 Но сегодня со своими подопечными я осталась одна. У девчонок после трудовой недели на солнцепёке, был выходной день. Они отдыхали от тренировок, которые хоть и проходили на морском берегу, а не в зале на спортивных снарядах, были достаточно нагрузочными. Тренеры гоняли их безжалостно: кроссы по горным тропинкам, несложная акробатика на скользкой раскалённой гальке, плавание на время… Профессиональная фантазия их была неистощима. Но сегодня был заслуженный день отдыха и всем можно было расслабиться. Геннадий с Валентиной отпросились у меня до  следующего утра: решили навестить родных в соседнем курортном посёлке. Посёлок этот находился километрах в шести-восьми от нас по  другую сторону моста.  На оживлённом  шоссе поймать попутную машину было несложно... С дисциплиной у моих выдрессированных гимнасток было всё в порядке, и я со спокойной душой отпустила тренеров к их родственникам.

Каждое утро, наш сторож дядя Коля, местный житель, страшный пьяница и матершинник, привозил для нас в прицепе, чудом державшемся за грохочущим и страшно вонючим мотоциклом, два-три бидона с едой и питьевой водой. Геннадий договорился об этом в ближайшем поселковом кафе. Толстый и с виду неуклюжий наш сторож был частенько навеселе, но за хозяйством следил безукоризненно.  Каждый день  он проверял на летней кухне исправность газовой плиты, чинил в домиках перекосившиеся ставни, вкручивал перегоревшие лампочки, увозил куда-то пакеты с мусором.  Дядя Коля всегда был не один. За ним, изнемогая от жары, повсюду следовала огромная восточно-европейская овчарка Найда. Она  неизменно сидела в прицепе мотоцикла между бидонами, сопровождая своего хозяина в поездках за нашим пропитанием. Поначалу мы все  поглядывали на неё со страхом. Но Найда оказалась существом удивительно добродушным. Девчонки это поняли раньше нас взрослых, и наглели не по дням, а по часам. Несчастную собаку стискивали в страстных объятиях, крутили её купированный хвост, таскали за остатки ушей и скармливали ей неимоверные количества печенья. Найда терпела всё, только моргала, как человек, своими белёсыми ресницами и лизала руки и физиономии своих мучителей. Ранним утром, пытаясь разбудить своего хмельного хозяина, чтобы ехать в город за продуктами, она оглашала предгорье своим мощным лаем, от которого, кажется, пригибались к земле кусты ежевики. Но присутствие этого маленького слоника в нашем коллективе могло внушить уважение и страх любому случайному визитёру. И я не боялась остаться в лагере с детьми одна. Впрочем, я давно ничего не боялась…

 

- «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу...» - пропела Ленка рядом со мной.

- « Не ногу, а ногу!..» - пискнул смешливый голосок Марины в ответ.

- « Всё равно не могу!»…  - закончила дуэт Елена.

Давным-давно пора переползти от неистово палящего солнца куда-нибудь  в тень, слабо обозначенную у подножия горы. Но не было сил оторвать живот от мокрого полотенца, которое я подстелила, искупавшись несколько минут назад, и которое сохранило свою влажность только благодаря тому, что я на нём лежу... Высоко над нами, в горах, скалистые вершины которых скрывали тяжёлые синие тучи, второй день шла гроза. Раскаты грома сюда не доносились, но молния сверкала часто, пробивая вязкость облаков длинными зигзагами, и освещая далёкие склоны, покрытые  тонкими нитями ледников.

 Я подняла голову и осмотрела свой коллектив: рядом со мной на раскалённой гальке лежали семь красно-коричневых девчонок-гимнасток. За две недели, проведённых на южном солнце, мои подопечные успели загореть, но в последние три дня солнце жарило так неистово, что на их телах поверх шоколада начали проступать оттенки малинового джема…

Солнце словно сдурело в последние дни. Я часто бывала с мамой на юге летом, но не могла припомнить такого зноя в Краснодарском крае. Море было приторно-тёплым, лежало  спокойно, подозрительно спокойно, почти не шевелясь. Купание в нём не приносило облегчения, соль смешивалась с потом и тело, высыхая, начинало чесаться.

С берега надо было уходить.

Я хлопнула в ладоши.

- Подъём…

Мои подопечные безропотно подчинились. С отпечатанными на животах следами горячей гальки, подхватив свои полотенца и нацепив шлёпанцы,  мы поплелись к спасительному ручью на самом краю нашего пляжа.  Прохладный ручей, ещё несколько дней назад стекавший  к морю плоской слабенькой струйкой, воду которого едва можно было зацепить в ладони, чтобы умыться, сегодня  бежал бодро и весло и был сказочно прохладным.  Мы с удовольствием смыли себя морскую соль и побродили по его разбежавшемуся в стороны руслу.

 Девчонки занимались спортивной гимнастикой не больше шести лет, но этот жестокий вид спорта успел наложить на их юные тела свой отпечаток. Накаченные плечи  и развитые грудные мышцы скрывали  едва намечающиеся у некоторых бугорки, которые они даже не пытались спрятать: кроме нас в этом обиталище никого не было. Сейчас путешественники стараются устроиться покомфортнее и посытнее. Жизнь на «диких» пляжах в спартанских условиях устраивает всё меньшее и меньшее количество курортников. Одна семейная пара переночевала здесь  и укатила на следующее утро ещё три дня назад.

 До обеда оставалось ещё часа полтора, можно было поваляться на кровати  и придти в себя от солнца. На кухне Маринка, весёлая хохотушка, умудрявшаяся смеяться даже  когда сваливалась с верхней жерди брусьев, гремела тарелками на кухне: была её очередь дежурить. Со стола убирали все вместе, посуду мыли каждый за собой прямо в ручье. В сторожке  у дяди Коли имелся даже старый-престарый холодильник, который гудел, как обозлённый шмель, не охлаждая продукты, а замораживая их. Но всё-таки масло и кефир сохранял свежими.

 Десять хлипких домиков кемпинга, на двоих человек каждый,  опутанных ветками колючей ежевики, двумя рядами  круто взбирались на гору с теневой стороны и в них было не так жарко, как на пляже. Если считать снизу, то в  первом из них жила я и самая младшая,  самая маленькая по росту Светка, девчонка быстрая, ловкая, и молчаливая, что меня очень устраивало. Соседний домик занимали тренеры, а в остальных, до которых надо было карабкаться вверх, по своим желаниям и привязанностям расположились наши девочки. Два домика наверху стояли пустыми на случай приезда  путешественников, а замыкала наш лагерь сторожка, где отсыпался после бесконечных возлияний наш дядя Коля. Найда в жару пряталась у него под кроватью, а ночью спала снаружи, развалившись у порога на старой циновке.

Но сегодня дядя Коля вернулся из посёлка один. Он был нетрезв, но мои девчонки словно ничего не замечали, окружили его кольцом, оглушая  своими звонкими голосами. Им просто необходима была Найда. Дядя Коля едва отбился от них.

- Да сама она не захотела. Старая уже. Шибко жарко сегодня. Зашёл домой переодеться, она забилась под кровать и ни в какую…

К вечеру небо затянуло, только над морем тучи давали просвет большой жёлтой луне. Она, словно нехотя, размазывала свою зыбкую дорожку по  гладкой поверхности притихшего моря. Но духота не спадала.

Мы лежали со Светой поверх постелей, лениво перебрасывались словами. Я очень жалела эту девочку Она была из так называемой «неблагополучной семьи», совсем заброшенная, частенько голодная и одетая кое-как. Городские соревнования часто заканчивались поздно, зимой было холодно и темно, но Свету никогда никто не встречал, И я несколько раз забирала её к себе на ночь. Она не возражала, но очень стеснялась, мне приходилось почти насильно её кормить. Никто из родных ни разу не поинтересовался, где ребёнок провёл ночь… Училась она кое-как, но была человечком смышленым, сообразительным, хорошо тренировалась, и тренеры были ею довольны.

Быстро темнело,  но фонарь над лагерем горел достаточно ярко. Собравшись в одном из верхних домиков, девчонки играли в домино, других игр здесь не было. Время от времени через распахнутые настежь окошки до нас доносились взрывы смеха, какие-то ликующие выкрики.

- А ты чего не идёшь к ним? – Спросила я свою соседку.

Но, разморённая духотой,  она уже спала. Я накинула халат и пошла разгонять девчонок: было уже поздно. Снаружи накрапывал дождик, тихий, тёплый, не приносящий облегчения. Луна спряталась, но при свете фонаря было видно, как мои подопечные  покорно разбредаются по своим жилищам  по осыпающейся под их ногами гальке.

Заснула я, как и Света, очень быстро и спала крепко без всяких снов…

Кто-то сильно забарабанил в прикрытое над моей постелью окно.

- Вставай, докторша, вставай, - услышала я  хриплый голос не успевшего протрезветь дяди Коли. Через несколько секунд он  появился на пороге нашего домика.

Он щёлкнул выключателем над дверью, и я увидела, что  дядя Коля стоит босой  по щиколотку в воде. Вода плавно переваливалась через порог и растекалась по полу нашего жилища. Я мгновенно проснулась.

          -  Сель? – Спросила я хрипло, не узнавая своего голоса.

          Жуткие рассказы о селях я много раз слышала от альпинистов в нашем диспансере. Однажды сель накрыл целый альплагерь городских студентов. Это была страшная трагедия, погибло сразу больше двадцати человек.

- Нет, это пока не сель, пока только вода… Но тащит она за собой камни не хуже селя… Найда-то моя – не дура. Почуяла что-то… Молодая ни за что бы меня не бросила. А старая стала – не захотела зазря помирать… - сипло выдохнул он через плечо, пытаясь разбудить Светку. -  Вставай, девонька, живо!..

Я быстро напялила на себя сарафан, поймала в воде свои босоножки без каблуков. Света, испуганная и ничего непонимающая, забравшись с ногами на постель, застёгивала халатик. Она подхватила было плавающие посреди комнаты пляжные «шлёпанцы».

- Нет, Света, босоножки… ты видишь – наводнение…

 Её босоножки  покачивались на воде уже за порогом…

- Быстрей, быстрей, - торопил  нас дядя Коля. Он не успел протрезветь, от него сильно пахло спиртным, но мысли свои он излагал ясно и чётко… – Девчонок я поднял, они у меня в сторожке.

Я мысленно поблагодарила его.

- Надо бежать… Слышишь там?..

Только теперь я услыхала странный нарастающий гул.

- Это она… Вода…

 Я крепко держала за руку испуганную дрожащую Светку. Фонарь над лагерем ещё горел, но вода плескалась у  самого подножия столба и напирала на него всё сильнее и сильнее так, что он плавно раскачивался словно огромный маятник. Весь берег, где мы ещё днём загорали на гальке, был покрыт мутной глинистой жижей, которая разливалась в стороны от ручья, не умещаясь в расщелине старого русла. Мутные потоки глинистой жижи скатывались с горы совсем рядом с нашими домиками  и сливались с морем в одно бесконечное водное пространство. Набирал силу дождь, проморосивший, видимо, всю ночь... Уже светало. И я увидела в серой мгле зарождающегося мрачного утра, целую гору каких-то бесформенных досок и брусков, раскачивающихся у края бывшего прибоя.

- Мост на шоссе снесло, видишь? – Шлёпая по воде, бросил мне дядя Коля. – Вода в нашу сторону рванула, в посёлок  теперь нам не попасть…  Слушай меня, девушка… Надо  подниматься вверх, на шоссе, потом – на  железную дорогу...  - Тут он смачно выругался. – Если  сможем до метеостанции добраться – спасёмся. Если нет – хана нам. Поняла?

Я поняла. Кажется, всё поняла и Света. Она окончательно проснулась и перестала дрожать. Наверху в сторожке, до которой  ещё не поднялась вода, стояли, прижавшись друг к другу, все мои девчонки, в лёгких сарафанчиках, испуганные, но молчаливые.

 - Девочки… - Я изо всех сил старалась говорить твёрдо и категорично, как с ними всегда разговаривают тренеры.  – Положение очень серьёзно. Этот поток воды с гор смертельно опасен. Чтобы спастись, мы должны,  как можно скорее, подняться к туннелю. К бывшей метеостанции…

 - Хватит болтать… - Оборвал меня дядя Коля. – Они что -  совсем дуры? Слушайте меня, девки…Если жить хотите – никаких истерик, соплей и слёз.  Пошли…

К своему ужасу, я увидела, что все девчонки в пляжных сандалиях… В «шлёпанцах»…Только я и Света были в босоножках… Возвращаться за более серьёзной обувью было поздно.

- Быстрей, быстрей… - торопил нас дядя Коля. -  Я пойду впереди, а ты, доктор – последней. Между нами – девчонки. Никому не отставать, следите друг за другом. Чтобы не потеряться… Тропинка глинистая, скользкая, будет ещё хуже… Видите, какой дождь?

Дождь, и  правда, шёл всё сильнее и сильнее. Девчонки молчали. Паники не было, я даже заметила в их глазах искорки любопытства. Пока они ещё не понимали всей тяжести нашего положения и воспринимали происходящее как приключение. Гимнастика вышколила их, они были дисциплинированы, послушны и ловки. Они доверяли мне и этому толстому пьянице дяде Коле, в котором я видела единственный источник спасения.

Сразу за сторожкой дядя Коля пошёл резко в гору. Я быстро построила девчонок. За нашим спасителем – Света, как самая маленькая, потом по росту все остальные, последней Елена – самая выносливая. Дядя Коля, в старой рваной рубашке рухнул грудью на колючий кустарник и быстро полез вверх с неожиданной для его фигуры ловкостью. Матерился и чертыхался он при этом с неимоверной силой, но ни я, ни девочки этого словно не слышали. Колючки ежевики и дикого шиповника больно впивались в тело, хлестали по лицу сцепившиеся намертво мокрые ветки. Дождь слепил глаза, висел над нами серой стеной, скрывая из виду едва заметную тропинку, о которой знал только наш провожатый.  Сыпучая галька под ногами была покрыта жидкой глиной, ступни скользили, не имея опоры. Девчонки падали на колени, поднимались и снова падали… Я почти сразу встала  на четвереньки. Но наш дядя Коля  карабкался вверх уверенно, несмотря на неизбытый хмель и  неуклюжесть. Первая сотня метров далась нам достаточно легко: девочки, приученные лазать по  гимнастическому канату, координированные, ловкие не отставали от него, я едва поспевала за ними. Дети молчали. Вскрикнет кто-нибудь из них от неожиданной боли, когда колючка сильно хлестнёт по лицу или глубоко расцарапает кожу, но тут же прикусит язык, затихнет… Что такое «без соплей и слёз» они хорошо знали, спортивная гимнастика их к этому приучила…

Но через какое-то время наша скорость несколько снизилась. Мимо меня пролетела вниз одна пара «шлёпанцев», потом другая, третья… Мои девочки теперь были босиком. Вскоре пришлось и мне скинуть одну босоножку – оторвалась пряжка… Под нашими ногами сыпались вниз мелкие острые камни, расползалась скользкая, вязкая глина. Но, по-прежнему молча, дети карабкались вверх за дядей Колей. Он уверенно раздвигал кустарник своими огромными ручищами,  словно не замечая его шипов.  Мне казалось, что грохот скатывающейся с гор воды становится с каждой минутой всё сильнее…

Наконец, мы выползли на шоссе.  Я перевела дух. Все были целы. Девчонки стояли  босиком на гладком асфальте. Я скинула вторую босоножку тоже. Подняла голову и вдруг увидела, что со стороны расщелины, оттуда, где ещё вчера был мост, на нас движется огромная мутная волна, толкающая впереди себя грохочущие глыбы камней.

- Всё… -  Сказал дядя Коля.  – Теперь бежим…

И мы побежали. От этой волны, от этих  страшных камней, которые несли смерть. Теперь и мои дети всё понимали. Тренированные, они бежали впереди. Мы с дядей Колей не могли бежать так быстро, он начал задыхаться. Я притормозила, стараясь держаться рядом с ним. Сказать он уже ничего не мог, только толкнул меня кулаком в спину, махнув рукой вперёд. Я поняла его – дети … Мне надо было спасать детей.

Никогда в жизни я так не бегала. Кто-то из девчонок оглянулся.

- Бегите, бегите! – Крикнула я им. – Поднимайтесь к туннелю…

Скоро зигзаг серпантина скрыл их от меня. Я посмотрела назад. Дядя Коля, отдуваясь, бежал из последних сил,  тяжело переваливаясь с боку на бок. Я услышала где-то совсем близко грохот камней, обрушившихся вниз под напором воды  .

Наконец, я добежала до спасительной тропы, поднимавшейся к железной дороге. Потоки жидкой глины скатывались по ней вниз к моим ногам. Но прямо над своей головой на одном из кустов я увидела клочок от  Светкиного халатика. Значит, девчонки уже карабкаются к туннелю… Это придало мне силы. Я схватилась за куст, уже не ощущая его колючек, и потянулась вверх. Позади я услышала частое прерывистое дыхание дяди Коли. Он тоже добежал…

На рельсах столпились мои девочки. Они помогли мне выбраться наверх. Дождь перестал. Внизу я увидела макушку дяди Коли, который  карабкался к нам  на четвереньках. И как это случилось, я не поняла… Мы услыхали только треск поломанных кустов и беспомощный крик падающего человека…  И всё.  Кто-то из девочек в ужасе закричал, кто-то громко заплакал.  Но это было ещё не всё. За мокрыми расцарапанными в кровь спинами прижавшихся ко мне детей  я увидела, как из  дальнего туннеля, размывая насыпь и высунув вперёд зловещий  язык, выползает тяжёлый, но стремительный  поток грязной воды.

 - Наверх, девочки, наверх…  - Выдохнула я.

Но они стояли, словно не видя несущейся на нас мощной грязной волны,  и с надеждой смотрели вниз, туда, где исчез наш несчастный спаситель.

- Девочки, - взмолилась я, – если мы сейчас не поднимемся наверх, погибнем все… Лена, иди первой, за тобой остальные…

Через полчаса мы были на спасительной скале. Здесь нам больше ничего не угрожало. Скала была совершенно голой,  без ледников и горных речек. Мы лежали на широком уступе прямо над туннелем, куда, словно в водопроводную трубу, вливался грохочущий захваченными в плен глыбами камней, грязный глинистый поток. Развороченные им  рельсы скатывались под откос,  прижимая к земле кустарники. Мы лежали на голых камнях, поливаемые бесконечным дождём. Живые.

Дядя Коля…

- Девочки, - сказала я, стараясь из последних сил говорить уверенно. – Он прожил в горах всю жизнь, он знает здесь каждую тропинку…  Он спасётся…

Наверно, девчонки плакали. Я врачебным взглядом оглядела всех. Дождь смывал с их детских осунувшихся лиц кровь, сочившуюся из глубоких ссадин. Девочки подставляли под его струи свои расцарапанные, ободранные  камнями  и колючками ноги. У всех были сбиты до крови пальцы, содрана кожа на коленях. Ольга пыталась вытащить из своего предплечья огромную занозу,  целую щепку, торчавшую словно оглобля. У Вики совсем заплыл правый глаз – очевидно колючая ветка задела роговицу. Вера, отчаянно боровшаяся с лишним весом все годы тренировок, сейчас осунулась и, казалось,  резко похудела. Она  стащила с себя остатки порванного в клочья сарафанчика и, оставшись в одних трусиках, бросила эти тряпки вниз, прямо в ревущий грязный поток.  Лена повторила её жест, скинув с себя порванный халатик…. Лена… О, господи…

- Ленка, что с ногой?!

Её голень распухла до невероятных размеров..

- Я подвернула… Ещё на шоссе…

- И не сказала мне?

Девочка совсем по-взрослому усмехнулась

- А что бы Вы сделали?

Я прикусила язык. Попробовала сквозь отёк прощупать кость. Конечно, это был перелом, скорее всего лодыжки… Если бы  перелом был выше, Елена вряд ли смогла бы идти…  Но лезть впереди  всех  в гору на сломанной лодыжке… Мы разорвали на бинты ещё два детских халата, я кое-как перевязала девочке ногу. С гимнастикой, конечно, было покончено, но я сделаю всё, чтобы она избежала инвалидности.

Я ещё раз осмотрела всех. Мои девчонки… Все семеро стали мне родными за этот день. Они были в безопасности –  сейчас это главное.  Даже для моих тренированных гимнасток прошедшее испытание было на грани их детских сил.

Дождь, наконец, поредел. Пока он не перестал, я сходила в заброшенный домик нашла пару старых вёдер подставила под скат крыши. Без еды мы какое-то время продержимся, но без воды… В том,  что нас найдут, я не сомневалась. Я была уверенна, что наши тренеры поднимут  на поиски всех нужных людей.  Искать будут не только нас: на побережье  пострадало, наверно, много спортивных баз и детских лагерей…

Девчонки понемногу приходили в себя.  Они с надеждой смотрели на меня.

- Девочки, - постаралась я передать им свою уверенность. – Нас обязательно найдут… Геннадий Петрович и Валентина Васильевна, наверно…

- Предатели... – Процедила сквозь зубы  Марина.

Кажется, она навсегда разучилась улыбаться.

- Вот именно…  - Услышала я голос Вики.

- Вы как хотите, а я у них больше тренироваться не буду! – Категорически заявила маленькая Светка.

- Что вы, девочки! Разве они могли знать?..  Они, наверно, сейчас… 

Я могла себе представить, что чувствуют сейчас наши тренеры. Если они сами не попали в такую же переделку…  Но  ведь вода шла с гор в противоположную от посёлка сторону. Я убеждала себя, что с ребятами всё в порядке, и они уже поставили на ноги все спасательные службы, чтобы нас найти.

 Было пасмурно, внизу грохотал бесконечный горный поток. Я обнимала своих мокрых полуголых девчонок. Света положила голову ко мне на колени.  Дети сидели, тесно прижавшись ко мне и друг к другу.  Через несколько минут они  уже спали. Я тоже постаралась вытянуть  свои разбитые ноги, аккуратно просунув их между детскими телами. И уже засыпая, я вдруг вспомнила один эпизод из своей жизни,  поразивший меня когда-то…

Это было поздней стылой осенью. Деревья стояли голые. Шёл обычный в это время ледяной снего-дождь. Я  спешила на работу,  но вдруг остановилась, поражённая увиденным. На углу моей улицы росло молодое чахлое деревце. У него был совсем  тонкий ствол и несколько оголённых ветвей, торчавших  в разные стороны. Но сейчас к его тонкому стволу плотным трёхслойным кольцом прижимались беспризорные собаки.  Они были молчаливы, эти голодные псы, они спасали друг друга своим теплом. И это чахлое дерево, видимо,  казалось им главным источником  этого тепла…

Проснулась я от тишины. Девчонки крепко спали. Дождя не было,  день клонился к вечеру, солнце, пробивающееся из-за посветлевших облаков, висело над морем у самого горизонта. Я осторожно выбралась из-под девчонок,  стараясь никого не разбудить, подошла к краю скалы и посмотрела вниз. Страшный ревущий поток под нами превратился в мелкую журчащую речушку. Железной дороги между двумя туннелями больше не существовало: развороченные рельсы валялись по разные стороны размытой насыпи. Было совсем тихо. Только где-то в кустах пискнула какая-то птаха…

Вертолёт МЧС  снял нас со скалы только к вечеру следующего дня. 

 

Наш «восстановительный» сбор закончился в Краснодарском аэропорту. Мы с девчонками были совершенно раздеты, без документов и денег. Елену в одних трусах увезли в больницу на операцию. Валентина и Геннадий сумели нас разыскать только через два дня в переполненном зале ожидания аэропорта, среди других таких же полуголых детей и взрослых, спасшихся разными путями от горного потока. Тогда было не до разговоров и расспросов, но было видно, что им тоже досталось. Валя, осунувшаяся, бледная, не смотря на загар, в грязном сарафане с оборванным подолом, плакала, обнимая девчонок, но они отстранялись, отворачиваясь. Геннадий, молча, сгрёб меня в охапку, уколол трёхдневной щетиной и процедил сквозь зубы единственное «спасибо». Он исчез и через час появился с какими-то людьми из Краснодарского спорткомитета, обвешанными большими пакетами  и коробками. Девчонок одели в  большие не по размеру спортивные костюмы, кому-то достались большие кроссовки, кому-то маленькие тапки… Тогда это было неважно. Меня тоже приодели. Теперь мы выглядели вполне цивилизованно. Служба МЧС исправно кормила весь стихийный лагерь беженцев, расположившийся в зале ожидания. Мои девочки со своими тренерами не разговаривали, не отвечали на вопросы и, молча, жались ко мне. Было, конечно, очень неловко, но я успокаивала плачущую Валентину, утверждая, что всё наладится.  Прилетела мать Елены. Геннадий, встретил её и отвёз к дочери в больницу. Оскольчатый перелом лодыжки со смещением ей прооперировали вполне успешно, но пока она должна была оставаться в больнице.

 Мы смогли вылететь домой только через день каким-то дополнительным рейсом…

 

Жизнь продолжалась, но теперь она для меня приобрела совсем другой смысл. Мне было о ком заботиться, меня беспокоила судьба моего младшего брата. Каждое лето я приезжала  в дом тётки на весь свой длинный отпуск. И мы проводили его вместе. Дом продавать мы не стали, он и сейчас числится за Сашей, присматривает за ним всё та же Галина Павловна. Но Веру Сергеевну в прошлое лето в богадельне мы уже не нашли. Пожилая насельница показала нам место на погосте, где старая учительница нашла покой рядом со своей подругой Клавой, похороненной здесь монахами ещё той памятной для меня зимой. Они и здесь были соседками…

Этим летом Саша закончил школу, простился с детским домом и приехал ко мне. Решил пойти по моим следам, стать врачом, и не просто врачом, а военным медиком. Сидел за учебниками круглые сутки. Я насильно отправляла его спать, когда он поднимал на меня из-под сросшихся бровей свои красные, воспалённые от непрестанного чтения глаза. А потом он уехал в военный лагерь, где сдавал экзамены вдали от меня, и я ничем не могла ему помочь. Я только возила ему какие-то деликатесы и насильно запихивала их в карманы его гимнастёрки в короткие часы разрешённых по уставу свиданий. В военно-медицинскую академию он поступил, сдав очень хорошо экзамены, даже не пришлось воспользоваться своими привилегиями как детдомовского воспитанника. Сейчас он на казарменном положении, но по выходным часто приезжает ко мне. Если в эти дни мне приходится работать на соревнованиях, то брат с удовольствием меня сопровождает и помогает по мере своих знаний и сил. Он подружился с «дядей Фёдором», который тут же заразил его биатлоном, и Саша сейчас активно тренируется в академии по этому виду спорта...

Я давно перестала «вампирить» Светлану, теперь наоборот - иногда она сама прячется у меня от троих своих мужиков, пытаясь расслабиться за чашкой крепкого кофе.

 Моя дорогая подруженька вышла из декрета на работу,  и забрала у меня своих любимых биатлонистов и гимнастику, а я теперь курирую лыжные гонки и горные лыжи.

И вот как бывает: суровые, полные жестоких сюрпризов и  мрачных неожиданностей кавказские горы надолго вписались в мою биографию… Они теперь совсем  не пугали меня, хотя воспоминание о нашем с девчонками бегстве от водяного потока, не изгладится из моей памяти никогда…

 

Стояла ранняя весна. Март радовал ярким солнцем и лёгким морозом.  Я приехала в очередной раз на Эльбрус с горнолыжниками на последний  сбор в этом сезоне и спокойно осматривала покрытые снегом вершины. Они не вызывали во мне ни страха, ни напряжения.

Плавно покачиваясь, вагончик канатной дороги медленно полз вверх. Далеко внизу на склонах гор сверкали на солнце ледники, а в глубокую расщелину между скалами уплывали одна за другой вершины старых могучих сосен. Сосны, обдуваемые многолетними односторонними ветрами были до смешного однобоки, с кривыми, фантастически изогнутыми стволами. Весеннее солнце светило так ярко, что было больно смотреть на белый искрящийся снег. За несколько лет работы с горнолыжниками, которые выезжали на сборы на одну и ту же базу на Кавказе, я привыкла и к спортивной гостинице, и к этой канатной дороге, и к накатанным проверенным склонам. А самое главное, я привыкла к людям, с которыми так хорошо работать. А, может быть, я теперь просто перестала бояться новых людей. Как раз наоборот: новые люди вызывают у меня прилив детского любопытства, мне интересно их познавать. Изучать их достоинства и недостатки.

Сейчас все немногочисленные начальники нашей команды – тренеры и администраторы негромко спорили о чём-то за моей спиной, но мне их профессиональные разговоры были совсем неинтересны. Я спокойно стояла, дышала разряжённым горным воздухом и любовалась завораживающей панорамой гор, к которым невозможно привыкнуть. В руках у меня были мои любимые лыжи, за спиной – лёгкий рюкзак с медикаментами. В команде меня приодели – я ничем не отличаюсь от своих спортсменов – тот же тёплый спортивный костюм, куртка, шапочка

. Я научилась не только стоять на горных лыжах, но даже спускаться вниз по склону. Начальник нашей команды часто вспоминает, как не без труда научившись тормозить, я решила продемонстрировать ему свои достижения. Лихо развернувшись, я рухнула в снег прямо к его ногам. Он зааплодировал, смеясь, и с трудом вытащил меня из рыхлого сугроба, в который я закопалась, пытаясь подняться… После этого он сам взялся за моё обучение. Я не раз  выводила его из себя своей спортивной бездарностью, но на его возгласы по поводу «чайника» вежливо отвечала, что я не «чайник», а «кастрюля», поскольку первый из названных предметов кухонной утвари мужского рода… Во всяком случае, передвигаться на горных лыжах я научилась и, не задумываясь, срывалась вниз по склону, если кому-то из спортсменов требовалась моя помощь.

Мы были на сборе  вторую неделю. Сегодня тренерский совет затянулся, спортсмены уже давно были на склоне, а мы только медленно  поднимались к ним наверх. Вагончик остановился. Невольно раскачав его, вошла небольшая группа альпинистов, шумно обсуждая какие-то свои дела. Я опять отвернулась к широкому окну, и мы  поплыли дальше  ещё выше.

- Лариса! – Вдруг услышала я до боли знакомый голос.

Я так резко повернулась, что вагончик сильно качнулся из стороны в сторону, а может быть, у меня на мгновение закружилась голова. Это был он. Виктор. Он стоял рядом, улыбался и весёлыми глазами смотрел на меня.

- Это ты? В самом деле, ты?

Я ничего не могла сказать в ответ. Я онемела. Просто стояла и смотрела на него. Виктор как-то неуловимо изменился, наверно, поэтому я сразу его не узнала.

- Ты здесь со спортсменами?

- Да… - Наконец, промямлила я. – С лыжниками…

- А я -  с альпинистами… Они нынче очень высоко собрались. Без врача не хотят. Вот уговорили… Как ты живёшь?

- Всё хорошо…- Я, наконец,  пришла в себя и вновь приобрела способность соображать. – У меня всё хорошо. – Уже твёрдо повторила я. – Как мальчишки?

- Нормально. Учатся в школе. Мишка перед моим отъездом двойку принёс…  Я ужасно рад тебя видеть, честное слово! – Он положил мне руку на плечо, и я увидела блеснувшее на его пальце кольцо.

Виктор перехватил мой взгляд.

- Да, Лариса, я женат. У меня тоже всё хорошо.

Вагончик снова со скрипом остановился. Мне надо было выходить.

- До свиданья… -  Я ещё раз взглянула ему в лицо.

Глаза Виктора были спокойными и такими же весёлыми.

- Очень рад был тебя увидеть! – Крикнул он мне в спину.

Выйдя на площадку канатной дороги, я оглянулась на удаляющийся вагончик. Он потихоньку набирал скорость и уплывал от меня медленно, но неуклонно всё выше и выше. Я увидела лицо Виктора, который смотрел на меня через большое окно серьёзно, без улыбки. Встретив мой взгляд, он помахал мне окольцованной рукой. Вскоре за бликующими на солнце стеклом уже невозможно было рассмотреть его лица.

На склоне пританцовывали на лыжах наши спортсмены. Я наклонилась, застёгивая свои крепления. Здесь, наверху,  ярко и тепло светило солнце, нестерпимо блестел снег, но дул такой обжигающий ледяной ветер, что я почувствовала, как мои мокрые щеки быстро прихватывает мороз. Я вытерла лицо платком.

- Наденьте тёмные очки! – Строго приказал мне старший тренер. – Потом придётся вести Вас к окулисту…

Неужели я заплакала? Сколько лет я не плакала? Четыре? Или даже пять… Да нет, конечно, это просто солнце и ветер… Чего мне, собственно плакать? Ведь у меня, и в самом деле, всё очень хорошо. Я теперь не одна – у меня есть самый лучший брат на свете, есть работа, которую я люблю, рядом со мной люди, которых я уважаю...

 

Зоя Пономарёва  крепко шлёпнула меня по плечу и, направившись к тренировочному склону, крикнула мне на ходу.

- А слабо, Лариса Петровна, со мной вместе, а?

Зоя Пономарёва – чемпионка России по фристайлу. Я только засмеялась в ответ, оторвавшись, наконец, от своих мыслей.

Спортсменам дали отмашку к началу тренировочного спуска. Я скользила на лыжах туда-сюда по площадке навершине склона и внимательно наблюдала за тренировкой. Света великолепно выполнила свой замысловатый коронный прыжок и легко покатила дальше вниз. За годы своей работы в спорте я научилась по-настоящему понимать и уважать спортсменов. Но теперь я не испытывала, глядя на них, прежнего восхищённого трепета. Глядя на Зою во время прыжка, я понимала, как она добивается такого поразительного эффекта. Я понимала, где она должна присесть, где сгруппироваться, где раскрыться, чтобы выпрыгнуть вот так красиво, как можно дальше и выше. Теперь я знала, как достигается такой результат.  Надо уметь побеждать себя. Теперь я это умела.

 

 

                                                                                               

                                                                                               

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         Татьяна Сергеева

 

                                             ФРИСТАЙЛ

 

                                            ( доработанный)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Я посмотрела на часы: приём заканчивался через полчаса. Едва вышел за дверь очередной больной, отсидевший в очереди за пустяковой справкой не менее полутора часов, как на пороге показалась Красильникова. Я виновато посмотрела на свою медсестру Татьяну Фёдоровну– она, поджав губы, многозначительно взглянула на меня. И мы обе дружно подавили вздох – наш приём растягивался на неопределённое время.

- Здравствуйте, - тяжело выдохнула Красильникова в сторону моего стола.

Это была больная, каких немало на моём участке: огромная, грузная, со  свистящей одышкой. Я давно знаю эту пожилую женщину. У неё тяжёлый диабет со всем сопутствующим комплексом заболеваний. Она состоит на учёте, кажется, у всех узких специалистов, а в перерыве между посещениями их кабинетов приходит ко мне. Вся жизнь её проходит в коридоре поликлиники. Мне её очень жаль. Я кожей чувствую, как тяжело ей жить на белом свете. Но я ничем не могу ей помочь, хотя очень стараюсь по мере своих знаний об этом тяжёлом заболевании.

Отработанным жестом я показываю Красильниковой на стул.

- Как дела? – Спрашиваю, и тут же поправляюсь, испугавшись бесконечной череды жалоб, готовых обрушиться на мою голову. – Чем я могу Вам помочь?

- Замучило давление... – Выдыхает больная, и таким же заученным жестом протягивает свою руку к моему тонометру.

- Я сначала послушаю сердце. Раздевайтесь.

Красильникова начинает раздеваться. Сначала шаль, потом – кофта, потом блузка, потом...

Я смотрю на Татьяну Фёдоровну,  а Татьяна Фёдоровна смотрит на меня. За дверью сидит длиннющая очередь из страждущих, больше половины которых, и в самом деле, нуждаются в моей помощи.

 По плану у меня двенадцать минут на человека. Шесть человек в час. Вот таких, как эта женщина, которая сидит напротив меня и дышит горячим свистящим дыханием почти в самое моё лицо. Кто из нас сейчас несчастнее – я не знаю.

Я задаю вопросы, хотя ответы на них знаю заранее. Одышка, не слушаются ноги, перепады артериального давления... Больная говорит, а я – пишу. Она говорит и говорит, а я пишу и пишу. Татьяна Фёдоровна уже несколько минут кружится вокруг нас, делает мне знаки – быстрее... Она шустрая, добродушная старушка, давно пенсионерка, но дома не сидится, да, видимо, и не на что сидеть – совершенно одинока. Иногда она мне очень помогает, иногда, вот как сейчас, раздражает: я и без неё знаю, что с этой больной мы увязли надолго. Я достойно выполняю свой врачебный долг и, выполнив его, пытаюсь прервать этот затянувшийся визит.

- Одевайтесь... – Мягко говорю я больной.

Она сидит передо мной полуголая, толстая, рыхлая. По всему кабинету расползается кисловатый запах её несчастного тела. И вдруг она начинает плакать. К этому я никак не могу привыкнуть.

- Я не хочу жить, доктор...

И что я должна ей ответить? Может быть, в её годы и на её месте я вообще бы... Ну, не знаю, чтобы я сделала...

Татьяна Фёдоровна, сдерживая раздражение, потихоньку начинает помогать ей одеваться. 

- Ирина Владимировна вы верующая? – Спрашивает она, застёгивая блузку на её обвисшей груди. – Вы сходите в церковь, поговорите с батюшкой, вот увидите, Вам на душе полегче станет…

Она почти волоком тащит больную к выходу. Мне стыдно поднять глаза.

Из открытой двери кабинета до нас доносится недовольное роптание очереди – как долго!

Время приёма подходит к концу, а  в коридоре ещё человек десять.

Я встала, распрямляя спину, затёкшую от многочасового сиденья, подвигала плечами, потопталась и снова села. Дверь распахнулась и, отстранив очередного больного, готового просочиться в наш кабинет, вошла заведующая отделением и металлическим голосом произнесла.

 - Лариса Петровна, когда всех примите, зайдите ко мне!

И сразу вышла. Мы с Татьяной Фёдоровной опять понимающе переглянулись. За два года совместного творчества мы научились понимать друг друга без слов.

- Я тогда пойду, Лариса Петровна?- Спросила она, когда, наконец, все больные были приняты.

   - Конечно... – Вздохнула я и отправилась на суд Линча.

   Начальница моя даже головы не подняла, когда я постучалась и вошла. Перед ней на столе лежала целая гора медицинских карточек. Открыв одну из них, она торопливо что-то в ней писала. Почти от  самых дверей я увидела, что это была карточка моего больного. У меня до сих пор сохранился крупный детский почерк. Я до сих пор, как в пятом классе, выписываю все чёрточки и  закорючки. Все врачи на свете пишут так, что сами потом с трудом читают написанное. «Писать пишу, а читать в лавочку ношу», так говорила про них моя мама. Но именно поэтому в нашей поликлинике любой инспектирующий чиновник из страховой компании начинает свою деятельность с  проверки моих карточек, где всё читаемо и понятно, а в остальных – попробуй, разберись. У меня всё видно – здесь температуру у гипертоника не поставила, здесь у гриппозного студента не отметила артериальное давление...  Есть о чём поговорить! Я к этому давно привыкла. И сейчас ждала того же. Заведующая отделением, наконец, подняла голову и взглянула на меня.

   - Садитесь, Лариса Петровна.– Она тяжело вздохнула.  - И что мне с Вами делать, ума не приложу...

  За время сегодняшнего приёма  я страшно устала,  хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.

   - Ну, вот... – Расстроено проговорила моя заведующая. – Опять... И как с Вами разговаривать прикажете?

  Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.

   - Лариса Петровна, - моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. – Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки... Я нисколько не сомневаюсь, что Вы - внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но...

  - Я знаю... – Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. – Я всё знаю... Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я – плохой участковый врач... – И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.

  -Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше  работать в поликлинике!

  Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение  единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет – и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся.  А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу?  Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры - словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно – всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение...  Сейчас особенно тяжело работать с больными – идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь – везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты... Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста – это действительно больные, которым нужна помощь, но десять... Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут... За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и  перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой  дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу – вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть.  С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника – единственное место, где их кто-то может выслушать, и  я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь... А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую  вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и  грязная жижа под ногами – откуда тут взяться оптимизму?  Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила  на бумаге план расположения своих домов...

Наконец, заведующая меня отпустила, взяв обещание не спешить, подумать и покамест  немного подтянуться...  

У меня есть одна особенность: я никогда не меняю своих глупых решений,  от страха сделать ещё большую глупость. Я не позволяю себе мучиться сомнениями.  Я только что приняла глобальное для себя решение и назначила на завтра приведение его в жизнь.  Я понятия не имею, куда податься, где искать работу. Кроме медицины я ничего не знаю и не умею. Источников существования у меня нет никаких. Но с поликлиникой я покончу навсегда! Конечно, я – предательница! Я предаю своих больных, таких, как Красильникова, например. Но если система (система!) гнилая, что я могу для них сделать, если  даже умру на своём рабочем месте? Я – не революционер, переменить систему я не в силах. Есть только один путь – бежать. Бежать из поликлиники без оглядки!

 А  ещё я не хочу возвращаться домой. Мамина смерть совершенно выбила меня из колеи. Она была совершенно здоровым человеком, любила жизнь, от которой ей досталось немало горя, много читала, ходила в театры, в музеи… А как она смеялась! Работала в аптеке заведующей отделом и вовсе не собиралась умирать. Но в сильный гололёд попала под машину. Так неожиданно и так несправедливо! И хотя прошёл уже целый год, я всё ещё не могу опомниться. Я всё ещё не могу привыкнуть к мысли, что осталась совершенно одна, абсолютно неприспособленной к самостоятельной жизни. Где-то далеко в Сибири у меня есть тётка, мамина младшая сестра с сыном-подростком. Мама была родом из тех далёких мест. Сюда, в наш город её увёз мой отец, приезжавший студентом, будущим ветеринаром, к ним в село на практику. С мамой он так и не расписался, и, встретив нас с ней из роддома, внезапно бесследно исчез. Только через несколько месяцев  он прислал маме, оставшейся со мной в каком-то общежитии, записку с извинениями. Так что, где мой папочка, и жив ли он сейчас, я не знаю.  Знаю только, что звали его Петром, поскольку ношу соответствующее отчество. Тётя Тася - моя единственная родственница, но, со слов мамы, я знала, что она – вдова, мужа потеряла ещё в молодости, и у неё тоже кроме нас никого нет на этом свете. Когда я была совсем маленькой, мы с мамой несколько раз ездили в Сибирь к тётке, но это было очень давно,  я знаю её только по фотографиям, а своего двоюродного брата вообще никогда не видела. На похороны мамы она не приезжала,  сама лежала тогда в больнице с каким-то тяжёлым заболеванием… Конечно, у меня есть Света. Но Светка - семейный человек, у неё тысяча проблем то с мужем, то с детьми, и вешать на неё ещё и свою депрессию совершенно бессовестно.

В моём доме сейчас пусто и совершенно нечем заняться. Библиотека большая, шкафы ломятся от книг, сейчас редко у кого в доме столько книг – во-первых – не модно, а во-вторых – очень дорого. А у меня дома - филиал Публички. Но читать не могу, слишком устаю на работе. Тупо смотреть сериалы по телевизору тоже нет никакого желания: редко бывает, когда зацепит какой-нибудь сюжет. Да и за рабочий день от мелькания лиц, голых спин,  бесконечных записей в  медицинские карты, оформления всяческих справок, рецептов  и направлений рябит в глазах и подташнивает. Кошмар какой-то!

Обойдя по вызовам свой участок,  протопав ещё несколько часов по тёмным дворам и  парадным, вдоволь накатавшись с риском для жизни на старых скрипучих лифтах, я поплелась домой, от усталости шаркая ногами, как старуха. Но, проходя мимо ярко освещённого супермаркета, я вдруг вспомнила, что мой старый холодильник, позванивая пустыми полками, давно фыркает от презрения к своей хозяйке. Всё-таки надо что-то есть, и, придя к такому выводу, я повернула к дверям магазина. Мимо меня бесшумно проскользнула и остановилась  «Скорая помощь». Это была машина реанимационной бригады, перед специалистами которой я снимаю свою новенькую меховую шапку. Трое молодых медиков в униформе выскочили из машины и мгновенно исчезли в недрах магазина. Водитель спрыгнул со ступеньки кабины и поспешил вслед за ними. Судя по всему, в период затишья между вызовами диспетчер разрешила ребятам подкрепиться.

  Я тащила за собой упирающуюся тележку, с разъезжающимися колёсами, не задумываясь, складывала в неё, всё, что подворачивалось под руку: масло, сосиски, сыр, какие-то консервы... Магазины я ненавижу.  Кругом толпились люди, спокойно переговаривались, не спеша, выбирали продукты. В общем, культурно проводили досуг. А меня вдруг объял жуткий пронизывающий холод: эйфория по поводу моего глобального решения изменить свою жизнь вдруг покинула мои тело и мозг, измождённые трудовыми буднями. Мне вдруг стало так страшно! Бесповоротное решение было принято; мост, оставленный позади, догорал в моей вялой душе, но я вдруг кожей почувствовала, что идти мне совершенно некуда...  Мои однокурсники давно устроились:  парни - в стационары за внушительный спонсорский взнос в пользу администрации, где работают практически бесплатно, оплачивая благосклонность многочисленного начальства из своей скудной зарплаты, а девицы – по блату, родственным связям или знакомствам подались в частные структуры... Только вот такие одинокие неприкаянные дуры, вроде меня, болтаются, где придётся. И поликлиника, между прочим, не самый плохой вариант...   Я остановилась и невольно всхлипнула от жалости к себе. Потянувшись за кефиром на верхней полке стеллажа, я ухватила пальцами  скользкую коробку, но тут чья-то рука, резко направленная в ту же сторону, выбила её из моих рук. Кефир шлёпнулся на пол со звонким чавканьем, белая вязкая лужа начала зловеще растекаться под моими ногами.

  -Простите, пожалуйста! – Услышала я. – Это я виноват...

   Я подняла глаза: рядом стоял молодой мужчина с ворохом мелких пакетов в руках, он был в униформе «Скорой помощи».

   Это был предел. Я начала судорожно рыдать, и чем больше я старалась сдержаться, тем сильнее душили меня всхлипывания.

  - Вы что? - Удивлённо спросил мой незнакомый коллега и заглянул мне в лицо. Сразу было видно, что это был совершенно уверенный в себе человек. Я сразу признала в нём врача-реаниматолога. Правда, его глаза были какими-то странными – весёлыми и грустными одновременно. – Вы из-за кефира так? Мы это сейчас исправим, не надо так расстраиваться... Я заплачу, Вы не беспокойтесь.

  Через торговый зал вдоль прилавков к нам уже неслась разъярённая продавщица. Она только сделала  глубокий вдох, чтобы начать ругаться, но доктор не дал ей раскрыть рта. Быстро всунув в её карман какую-то купюру, видимо, значительно превышающую стоимость кефира,  он вежливо и спокойно произнёс:

  - Пожалуйста, попросите здесь убрать!

 Продавщица мгновенно сменила гневную физиономию на доброжелательную мину и исчезла, а мужчина повернулся ко мне.

   - Ну, Вы успокоились? У... – Протянул он, убедившись в обратном.

   После этого выразительного «У» он взял из кармана форменной куртки пачку запечатанных стерильных салфеток, вытащил одну из них, как-то очень ловко и привычно вытер мне сначала глаза, потом нос. Потом  достал с верхней полки прилавка две пачки злополучного кефира, одну из которых положил в мою тележку. И, почти забыв обо мне, оглянулся, разыскивая взглядом своих коллег. Увидев водителя, окликнул его негромко.

- Петя, пора... Где там наши?

 - Сейчас, Виктор Сергеич! Мы быстро! – И шофёр  мгновенно растворился за спинами покупателей.

   Доктор на прощанье ещё раз заглянул в мои мокрые глаза и улыбнулся своей грустно-весёлой улыбкой.

  – Всё проходит! Чёрная полоса кончится, вот увидите!

   И заспешил к кассе.

   На выходе в самых дверях мы опять оказались рядом. Доктор улыбнулся, увидев меня.

   - Всё хорошо? – Заглянул он в мою опухшую физиономию. – Вам куда?

   Я назвала улицу.

   - Мы подвезём, нам по пути...

   Когда мы вместе вышли на улицу, он распахнул передо мной дверцу кабины.

    - Садитесь сюда, рядом с Петром.  Я пока в салоне поеду.

   Опершись на его руку, я взгромоздилась в кабину «Скорой». Машина легко выехала на дорогу. Молчать было неудобно, и я спросила фельдшера, сидевшего рядом со мной.

   - Вы кардиологи?

   - Нет... – Покачал он головой. – Рхб.

  Рхб – реанимационно-хирургическая бригада. Преклоняюсь. Все ДТП, все трамвайные случаи, выпадение из окон и кувырки с балконов, в общем, всё, что требует экстренного хирургического вмешательства – всё это богатство в их ведении...  Я вспомнила, как в интернатуре был у нас цикл работы на «Скорой». Вспомнила, как ехала в машине на ДТП, лязгая зубами от страха, и молила Бога, чтобы вызов был ложным. Оказывается, на «Скорой» таких вызовов немало, особенно по ночам и в праздники – развлекаются людишки.

   Мне надо было выходить. Я поблагодарила ребят и попросила остановиться. Доктор вышел из салона и помог мне спрыгнуть на тротуар.

   - Старайтесь всё-таки пореже плакать! – Помахал он мне рукой, забираясь на моё место в кабину.

   - Спокойной вам ночи! – Крикнула я ему в ответ.

   Почему-то кривая моего настроения вдруг перевалила минусовую отметку и немного поднялась над нулём. Весело-грустные глаза доктора были близко-близко перед моим лицом, и почему-то стало немного легче.

 

   Не смотря на   усталость и тяжёлую сумку с продуктами, я не пошла домой.  Возле самой двери парадной резко повернула и направилась к Светке. Света – моя подруга детства, мы с ней учились в школе, потом в институте. Она для меня – единственный источник энергии, я, не стесняясь, пью из неё все соки, хотя дома у неё и без меня вампиров хватает.  Света с малолетства серьёзно занималась спортом. Мне кажется, разрядов у неё нет только по шахматам и шашкам, поэтому медицинская дорога для неё была предопределена – она стала отличным спортивным врачом. Свою работу и спортсменов обожала. Но потом влюбилась в старшего тренера по биатлону, вышла замуж. Родила сначала одного пацана, а через три года – другого. И сейчас сидит дома в декрете и стонет от тоски по соревнованиям и сборам. Мы всю жизнь прожили по соседству и приходили друг к другу в любое время дня и ночи. Нам даже в голову не приходило предварительно звонить или спрашивать разрешения. Я знала, что Фёдор – муж Светы, которого я, ёрничая, зову «дядей Фёдором», поскольку он намного старше нас, где-то на соревнованиях в Сибири. Светка одна с детьми, так что церемониться не имеет никакого смысла.

В квартире был маленький сумасшедший дом: готовился детский отход ко сну. Мальчишки  оглушительно орали, причём старший при этом хлопал по полу  крохотным короткими лыжами, передвигаясь из кухни в комнату с детским  ружьём наперевес. Младший восседал на руках у матери, перемазанный с ног до головы кашей. Волосы Светки тоже были в каше.

- Плюётся, паршивец, - объяснила она, пропуская меня в дом. И крикнула старшему.

– Вовчик, прекрати, я оглохла!

Но Вовчик уже увидел меня и с радостным визгом повис на моей шее,  пиная меня в живот  острыми концами лыж. Он почему-то страстно меня любил. Очевидно потому, что я совершенно не умею обращаться с детьми и никогда на него не ору, как мать.

- Ну, слезай, - сказала я, освобождаясь от его цепких объятий.- Биатлонист – сын биатлониста...

- Да... – Вздохнув, согласилась моя подруга. -  Стоило только один раз взять на соревнования... Теперь спит в лыжах с ружьём в обнимку.

Мы прошли в кухню, где запихивание каши матерью  и выплёвывание  её младенцем продолжилось с прежним успехом. Света внимательно взглянула на мою опухшую от рёва физиономию.

-Выкладывай!

Я коротко и главное - без рыданий и слёз, рассказала ей о принятом решении. Подруга была в курсе моих поликлинических страданий, мы не раз обсуждали с ней мои проблемы, искали выход, варианты трудоустройства – и ни к чему не приходили. Я всё также отправлялась на работу по прежнему месту службы. Но теперь всё было по-другому. Света знала меня, знала, что если я на что-нибудь решаюсь, то меня не переубедить и не сдвинуть с дороги, как упрямого  и тупого осла.

Я спокойно пересидела в кухне высаживание на горшок, вечернюю помывку детей в ванной, а потом достаточно долгое укладывание их в постель. То один, то другой поминутно вскакивали как Ванька-встаньки и требовали внимания от матери. Наконец, лыжи были сняты, ружьё отдано на хранение любимому зайцу, почему-то с рождения покрашенного в зелёный цвет, дети затихли, и подруга была в моём распоряжении.

- Итак... – Сказала она, усевшись напротив и пристально вглядываясь мне в глаза. – Ты решилась...

- Я решилась... – Эхом повторила я и прерывисто вздохнула.

- Знаешь что... Я вот сейчас всё время думала...– Вдруг произнесла  Светлана (Господи! Когда она в таком бедламе ещё и думать успевает!). – Иди к  нам в физкультурный диспансер!

Я с ужасом отмахнулась. Я всегда была так далека от спорта, что никогда прежде эта идея ни мне, ни моей подруге в голову не приходила.

- Иди на моё место. – Продолжала Света, и голос её приобретал всё большую убеждённость. - Я сейчас в декрете. Фёдор меня раньше времени на работу не выпустит... Мои спортсмены брошены на произвол судьбы – у нас ведь тоже врачей не хватает, все работают с перегрузкой.  На сборы ездить некому: мужчин-докторов мало, а женщины... Ну, ты понимаешь...

Я затрясла головой.

- Ты с ума сошла! Что я понимаю в спорте? Ты вспомни, как за меня нормативы по лыжам сдавала...

Светка рассмеялась. Мы отвлеклись и начали вспоминать. Подруженька под моей фамилией сдавала не только нормативы по лыжам и лёгкой атлетике, но и по плаванию, и по каким-то видам спорта ещё... Это не всегда удавалось, так как мы были в одной группе, и если надо было отличаться одновременно, то я просто физически страдала, и,  разбегаясь, крепко зажмуривала глаза,  перепрыгивая через ненавистного гимнастического козла...

- Иди к нам... – Перестав смеяться, твёрдо повторила Света. – Если ты возьмёшь моих спортсменов, то я тебя натаскаю. Тебя сразу же пошлют на первичную специализацию, насколько я помню, она начинается через месяц... Ты – хороший терапевт, а спортсмены в общей массе – практически здоровые люди. Ничего сложного тут нет, безусловно, есть тонкости, но ты их быстро освоишь. Тебе понравится, вот увидишь... И как мне раньше это в голову не приходило!

Мы проговорили до глубокой ночи. И, ворочаясь на узком гостевом диване, я так и не заснула до утра. Но участь моя была решена. Другого выхода нет. Я буду спортивным врачом. 

 

Вот так моя судьба неожиданно сделала кульбит. Нет - фляк. Или двойное сальто. Вот я теперь какую лексику осваиваю! От Светланы я получила в наследство спортивную гимнастику, биатлон  и, о кошмар! тяжёлую атлетику. Конечно, прежде мне пришлось покорпеть на лекциях по спортивной медицине, где меня учили активно вмешиваться в тренировочный процесс, воевать с тренерами, не пускать на тренировки и снимать с соревнований спортсменов, имеющих малейшие отклонения в здоровье. Учебный цикл был долгий и нудный, всё то новое, что я на нём услышала, могло быть уложено в две-три недели, а прошли месяцы, пока меня, наконец, выпустили на свободу с толстым удостоверением о новой специализации...  В диспансере в меня вцепились: я – свободный, независимый человек, вольна распоряжаться собой и ехать в любой конец нашей необъятной Родины на сборы и соревнования. Правда, когда я увидела этот график... Сборы-то ладно, тренировки и тренировки, но соревнования… И самые страшные для меня – международные по спортивной гимнастике. Все чемпионаты и кубки Европы и Мира  по своим видам спорта я теперь по телевизору смотрю во все глаза, поэтому, хоть и поверхностно, но что такое спортивная гимнастика, я уже представляю. Но на этих соревнованиях, которые должны проходить в нашем городе, я буду работать одна! Ужас какой-то! От одной этой мысли меня бросало в жар и становилось дурно.

Зимний сезон  подходил к концу, оставались только отборочные городские соревнования по биатлону, а потом начинались бесконечные сборы и соревнования по гимнастике. Перед первыми в моей жизни соревнованиями  мы провели домашний тренерский совет на квартире у Светланы. Он проходил в привычной, но весьма оживлённой обстановке. Дети постоянно вопили, требовали внимания: Вовчик стучал лыжами, перемещаясь в пространстве квартиры, младший Серёга переезжал с одних рук на другие, не желая скучать в манеже в одиночестве.  Но мне были подробно изложены все немногочисленные обязанности спортивного врача во время соревнований по биатлону. Фёдор и Света хором убеждали меня в том, что ничего страшного нет, что на страховке всегда стоит машина «Скорой помощи». Но, наверно, вид у меня был таким испуганным, а успокоительные речи друзей оказывали такое слабое действие, что, переглянувшись, они начали обсуждать, куда бы пристроить детей на полдня, чтобы Света могла выехать с нами на соревнования и способствовать моему боевому крещению. Решено было в очередной раз призвать на помощь одну из бабушек. Я виновато, но облегчённо вздохнула.

На следующий день «дядя  Фёдор» долго вёз нас в своей машине на трассу по биатлону. У нас за городом есть живописное гористое место, где ещё моя мама когда-то осваивала лыжную науку. Ещё лет десять назад в этих местах  в густом хвойном лесу были прекрасные спортивные базы, два трамплина, горнолыжный склон, зимой сюда ездили отдыхать тысячи людей. Но в безвременье перестройки лес вырубили, базы закрылись, лыжные трамплины разрушились, на их месте возвели  богатые коттеджи сильных мира сего, а спортсменам остались только два лысых склона для горных лыжников да трасса для биатлонистов.

 Мы приехали задолго до начала соревнований. «Скорая» была уже на месте, судейская коллегия в сборе. Фёдор познакомил меня со всеми судьями, объяснил, где моё рабочее место, где можно, а где нельзя стоять... Я успокоилась и задышала ровно.

Сразу стало видно, что биатлонисты Свету любили: к ней подходили  спортсмены, мужчины и  женщины, о чём-то спрашивали, смеялись чему-то, поздравляли с прибавлением семейства. В их профессиональных разговорах я ничего не понимала – они жаловались Светке на устаревшее оснащение,  на какие-то проблемы с винтовками. По началу она всё время оглядывалась на меня, знакомила с ребятами, пыталась вовлечь в общий разговор. Но я чувствовала себя так, словно оказалась среди инопланетян. К счастью, вскоре начался первый забег. Я постояла, посмотрела, ничего интересного для себя не увидела и повернулась в сторону склона, на котором соревновались горнолыжники. И даже отошла подальше, спустилась немного с трассы и пристроилась  на выступающем из земли валуне, откуда было лучше видно. В тонкостях скоростного спуска я понимала столько же, сколько в биатлоне, но наблюдать за горнолыжниками было гораздо интереснее. Спортсменов словно ветром сдувало с вершины горы, они неслись вниз на бешеной скорости, а потом вдруг взлетали вверх над почти незаметным трамплином, выделывая в воздухе какие-то немыслимые акробатические трюки, и заканчивали спуск в таком же стремительном темпе...

И я, словно под гипнозом, потеряла чувство реальности.  Я совершенно забыла, что за моей спиной идут соревнования по  биатлону, что именно я, а не кто-то другой - врач этих соревнований, что моё место там, возле судей, а не здесь, на этом валуне.

Я не знаю, сколько времени прошло, когда ко мне подошла Света.

- Я тебя потеряла...

- Что это? – Спросила я заворожено.

- Фристайл – Пожала она плечами. – Нравится? Смогла бы так?

Я только вздохнула. Стояла на камне  и  смотрела вниз, как заворожённая.

- А ты? Хотела бы так? Смогла бы?

- Смогла... – Тоже вздохнув, ответила моя подруга. – Лет восемь назад можно было бы попробовать...

А я не могла оторвать взгляд от летающих лыжников. Вот стремительно сорвался вниз очередной спортсмен, наверно, это даже девушка, маленькая, миниатюрная. Скорость всё нарастает и нарастает, а потом толчок и... Она уже в воздухе! Какие-то фантастические перевороты, и вот она опять на ногах, катится вниз, словно и не было этого удивительного прыжка. 

Вдруг что-то обожгло и защемило у меня под лопаткой.

- Ой! – Невольно вскрикнула я и буквально свалилась на Светку со своего пьедестала на валуне.

- Ты чего? – Удивилась она.

- Да что-то колет. Там, на спине...

Я задёргала плечами, пытаясь избавиться от неприятного ощущения.

- Ну, подожди, я почешу...
         И Света просунула свою руку под мой пуховик.

- Ой-ля-ля...- Обеспокоено выдохнула она, и протянула мне свою ладонь, которая была вся в крови. – Ну-ка, быстро! В машину «Скорой».

 Врачом «Скорой» моя спина была подвергнута тщательному изучению. Хотя валун, на котором я стояла, находился достаточно далеко от мишеней, куда целились биатлонисты, но там стоять было не положено, и, видимо, какая-то шальная пуля, отскочив рикошетом, пробила мой пуховик и прокатилась по спине. Ничего страшного, просто ссадина, но попало нам от Фёдора всерьёз. Мне показалось, что сейчас он прибьёт нас обеих.

- Ну, ладно, эта дура никогда даже в тире не была, ничего в стрельбе не понимает, - орал он на Светку. – Но ты соображать должна или нет?! Где вы встали? Я что, должен всё время следить, где у меня врачи шастают?!

Света исподлобья взглянула на меня и подмигнула. Я молчала. Разнос был справедливым, мы должны были стоять совсем в другом месте. Вся судейская коллегия кружилась вокруг меня с упрёками, и потом я долго давала интервью коллегам в диспансере, на время превратившись в популярную личность – ничего подобного на соревнованиях по биатлону до этого в нашем городе не случалось...  К тому же, протанцевав на ветру и мартовском холодном солнце несколько часов, я обморозила свои щеки и теперь хожу с гламурным румянцем на физиономии.

Но зима с затяжными оттепелями и слякотью постепенно отступала. Мои «зимние» спортсмены уехали догонять её куда-то на север. Фёдор был на сборе под Мурманском, и я дневала и ночевала у Светки, питаясь её бешеной энергией, как истинный вампир. В межсезонье соревнований становилось всё меньше и меньше. Я постепенно вникала в рутинную работу спортивных врачей. Посменный приём в диспансере – то же самое, что в поликлинике, только проблемы возникают довольно редко... А так – всё знакомо: нормы посещаемости, медкарты и прочее... И я вскоре заскучала. Голова пустая, нагрузка минимальная, по вызовам ходить не надо, но и с приёма не уйдёшь, все наши доктора либо чаи распивают по кабинетам, либо читают книжки... Когда я уже совсем озверела от безделья, подошло время тех самых международных соревнований по спортивной гимнастике. И чем ближе подходили  эти страшные дни, тем больше я обмирала от предчувствия чего-то жуткого  и неотвратимого.

Последнюю ночь перед соревнованиями я  опять ночевала  у Светланы, которая тщетно пыталась меня успокоить.

- У тебя там только организационные функции. – Твёрдо вещала она мне в ухо, втиснувшись между мной и спинкой узкого дивана. – В каждой команде есть свой врач, и китаянка не пойдёт к тебе со своим синяком, она верит только своему эскулапу... За час до начала соревнований приедет «Скорая», так что даже на разминке ты будешь под прикрытием. Телефон у тебя есть, если что – звони мне.

Я пришла часа за два до начала соревнований и не без труда нашла главного судью, которому должна была представиться. От страха колени у меня тихонечко позвякивали друг о друга. Рядом со ступеньками на помост, где были установлены гимнастические снаряды,  мне показали  мой персональный стол с медицинским флажком. Я устроила на нём свой кейс с медикаментами, дрожащими пальцами с трудом расстегнула все его защёлки и, только после этого подняла глаза на помост. Сегодня соревновались юноши. На шести снарядах одновременно, между прочим, каждый из которых выглядел для меня чем-то вроде гильотины. Разминка уже началась. Я тогда совсем ничего не понимала в гимнастике, но, глядя на то, что вытворяли мальчишки на перекладине, отрываясь от неё, вылетая вверх, переворачиваясь, перехватывая руки и с размаху шлёпаясь животом на маты, мне хотелось крепко зажмурить глаза и не открывать их до окончания соревнований.  Потихонечку меня начинало трясти от страха.

Я огляделась. Огромный спортивно - концертный комплекс был почти пуст.  Гимнастика – не слишком популярный вид спорта, болельщики – это профессионалы, либо родственники выступающих. Я с надеждой и ожиданием переводила взгляд с одного входа на другой, подпрыгивала от нетерпения в ожидании своих коллег со «Скорой». Разминка проходила интенсивно, мне всё время казалось, что сейчас непременно что-то случится, кто-то рухнет, получит серьёзную травму, и мне придётся разбираться,  ставить диагноз, принимать какое-то решение. Но,  наконец,  я вздохнула с облегчением: в одном из широких проходов появились мои коллеги со «Скорой», их синяя униформа заметно бросалась в глаза. Они осмотрелись, и, увидев мой медицинский флажок на столе, сразу направились ко мне. Молодой человек с медицинским чемоданом-укладкой, по-видимому, фельдшер устроился неподалёку на первом ряду ближайшей  трибуны, а доктор подошёл ко мне. Я вопросительно посмотрела на него. Знакомств с новыми людьми я панически боялась. Зажималась так, что с трудом выдавливала из себя собственное имя.

- Вы – врач? – Спросил он, приблизившись, и его грустно-весёлый взгляд пригвоздил меня к стулу.

- Да... – Не произнесла, а только кивнула я в ответ.

Я мгновенно узнала этого доктора именно по этому странному взгляду. Это был тот самый врач реанимационно-хирургической бригады, который несколько месяцев назад в супермаркете выбил у меня из рук пакет с кефиром. Он, конечно, меня, не узнал. Но я как-то сразу успокоилась, словно встретила старого знакомого.

- Садитесь...

Он сел на свободный стул рядом со мной.

Мне, действительно, стало вдруг легко рядом с этим доктором, от которого вместе с сильным запахом какого-то антисептика  исходила спокойная профессиональная уверенность. Мы познакомились.

- Виктор Сергеич... – Представился он.

Да, да, Виктор Сергеич... Так назвал его шофёр тогда в магазине.

Теперь я спокойно следила за происходящем на помосте. Спортсмены сосредоточенно разминались, команды переходили от снаряда к снаряду. Коллега с весёлым любопытством взглянул на меня.

Я утвердительно кивнула на его не прозвучавший вопрос.

- Я в первый раз на таких соревнованиях… Перекладина у меня вызывает священный ужас…  Об акробатике я и не говорю…

И я тяжело вздохнула.

Он только улыбнулся в ответ своими грустно-весёлыми глазами. Мы разговорились. Оказалось, что в детстве он серьёзно занимался  этим видом спорта, имел какие-то разряды. Во всяком случае, отлично разбирался во всём происходящем. Мне было удивительно просто разговаривать со своим новым знакомым. Он стал меня расспрашивать о работе в физкультурном диспансере, о спортсменах. Кроме гимнастики мой коллега многое знал про альпинизм. К этим спортсменам я всегда относилась с предубеждением. Я считаю совершенно бессмысленным тот риск, которым они себя подвергают. Мне приходилось на осмотрах в диспансере видеть альпинистов с ампутированными пальцами на конечностях. Ради чего так себя калечить? Оказывается,  отправляясь высоко в горы,  альпинисты берут в команду реаниматологов или хирургов высокого класса, которые способны в полевых условиях, прямо в палатке производить сложные внутриартериальные вливания для экстренной помощи при обморожениях. И мой коллега с грустно-весёлыми глазами побывал с ними  и в Тибете, и даже в Гималаях…

Вскоре мы уже отбросили отчества и называли друг друга, хоть и на «Вы», но по именам. В конце концов, я совсем осмелела.

- А знаете... – Сказала я, когда прозвенел гонг к началу соревнований. – Это ведь Вы уронили мой кефир на пол в магазине... Помните?

Он сощурился, припоминая. Потом засмеялся.

- Ну, да, да... Так это были Вы? Вы тогда так горько плакали... Вам, действительно, было очень жалко разбитой пачки кефира?

Мы дружно посмеялись, вспоминая об этом происшествии. Теперь иронизировать было легко, и я откровенно рассказала своему новому знакомому, с чем тогда были связаны мои горючие слёзы.

Соревнования начались, пошла напряжённая разминка на первом снаряде. Огромный полупустой зал спортивного комплекса  гудел и резонировал, откликаясь эхом на объявления по громкой связи и доносившуюся из буфета музыку. Мы сидели далеко от всех, нас никто не слышал, поэтому говорить можно было о чём угодно.

Время летело совсем незаметно. К концу  третьего часа соревнований, благодаря своему коллеге, я знала по именам всех гимнастов нашей сборной. И различала самых сильных соперников нашей команды и даже усвоила названия некоторых сложных элементов в гимнастических упражнениях...  Немногочисленные городские болельщики перемещались по полупустым трибунам за нашими спортсменами, стараясь оказаться поближе к снаряду, на котором те должны были выступать.

- Что они кричат? – Удивлённо спросила я у Виктора.

- «Стой!»...

- «Стой»?

- Да... Это помогает. Видите, парень не слишком уверенно сделал соскок с брусьев...  Едва удержался на ногах. Если бы болельщики не крикнули «Стой!», может быть, и упал бы...

- Вы, действительно, так думаете? – Недоверчиво переспросила я.

- А Вы не верите? Это потому, что Вы никогда не занимались спортом и не знаете, что значит для спортсмена поддержка болельщиков...

И я больше не вздрагивала,  не вскидывала взгляд на трибуны, откуда вылетал дружный вопль « Стой!», когда спортсмен неуверенно приземлялся после прыжка или соскока со снаряда... Мне вдруг стало так хорошо и легко  на этих соревнованиях. Я больше не боялась ни спортсменов, ни этих жутких гимнастических монстров вроде брусьев или перекладины…  Рядом с этим человеком, который сидел сейчас возле меня в синей форме врача «Скорой помощи», всё происходящее неожиданно стало таким интересным, что я совсем забыла, что нахожусь на работе.

 Но вдруг Виктор перестал улыбаться и положил передо мной на стол чистый листок бумаги.

- Пишите номер телефона...

Я вопросительно взглянула на него.

- Ваш, ваш... Я думаю, мы можем встретиться не только в спортивном комплексе...

 И тут я грохнулась с неба на землю. Мне было трудно поднять на него глаза. Романов я боялась панически. Виктор был  явно на несколько лет старше меня и почти наверняка женат. Кольца на его пальце не было, но это ни о чём не говорило – хирурги колец не носят.

- Что случилось? – Серьёзно спросил он, пристально глядя на меня. – Вы замужем?

Я только и смогла промямлить.

- Нет...

-Ну, и славно, - И он опять решительно подвинул ко мне листок бумаги. – Пишите! Я тоже совершено независимый человек...

Это я видела. Таких вот совершенно независимых я и боялась, как огня.

  Но, подчиняясь, как всегда, чужой воле, так и не взглянув на него, написала на бумажке свои номера городского  и мобильного телефонов. Виктор тщательно сложил  этот листок  и спрятал его глубоко в левый нагрудный карман. Похлопал по нему сверху и пошутил.

- Вот Вы теперь у меня где...

Я криво улыбнулась ему в ответ. И когда я только научусь не идти на поводу обстоятельств?!

Он болтал со мной, но при этом умудрялся не спускать глаз с помоста, охватывая взглядом сразу все шесть снарядов.

- Смотрите, смотрите! – На перекладине выполняли упражнения румынские гимнасты. – Вот это класс!

Я посмотрела. Конечно, это было здорово. Красивый накаченный парень ловко и стремительно выполнял какие-то фантастические выкрутасы. Большие обороты,  какое-то сальто в воздухе, опять перехват перекладины... Виктор, не отрывая взгляда от выступающего, пояснил мне, что это и есть главный соперник лидера нашей команды. 

И вдруг что-то произошло. Я не успела даже понять – румынский гимнаст, оторвавшись от перекладины, вылетел высоко вверх, но, сделав переворот в воздухе, неожиданно рухнул вниз,  распростёршись  на матах. Выпускающий тренер команды подбежал и склонился над ним, и кто-то уже торопился к нам, размахивая руками.  Виктор мгновенно вскочил с места и легко хлопнул меня по плечу.

- Вперёд!

Я поспешила за ним, а фельдшер с укладкой уже стоял на коленях перед распластанным на матах гимнастом. Консилиум проводили на месте все присутствующие медики: Виктор – врач реанимационно-хирургической бригады, врач румынской команды и я  в качестве довеска... Спортсмен явно получил сотрясение головного мозга, с позвоночником тоже надо было разбираться...   Руководство команды, как ни убеждал Виктор, по началу никак не соглашалось отправить своего подопечного в нашу больницу, но, в конце концов, сдалось. Виктор едва попрощался со мной и вместе с фельдшером, который командовал переноской спортсмена на носилках, быстро исчез в проходе между трибунами. Я осталась совсем ненадолго одна – через несколько минут соревнования закончились, началась длительная процедура награждения, на которой нам тоже положено присутствовать.

О травмированном гимнасте я почти не думала – я была уверена, что с ним будет всё в порядке. Но в душе у меня был полный сумбур. Кружилась голова от соревнований, обилия новых впечатлений, а самое главное, от предчувствия чего-то нового, совсем неожиданного в моей жизни... Я вполне могла спеть вместо Винни-Пуха: «В голове моей  опилки, да, да, да...».

С этого дня вся моя жизнь пошла под каким-то странным искажённым углом. Я напряжённо и ждала телефонного звонка, и хотела забыть об этих грустно-весёлых глазах. Я чего-то очень боялась и сама не знала, чего хочу...

 

Первый раз я по-настоящему влюбилась в девятнадцать лет. Школьные флирты и романы не в счёт. Познакомились мы с Юрой на какой-то дискотеке, куда меня почти волоком притащила  Светка. Её всегда приглашали нарасхват, а я, как правило, подпирала стенку танцевального зала. Мама очень не любила эти мои походы, и я совершала вылазки в дискотеку потихоньку от неё под предлогом посещения театров или концертных залов.

В тот день я опять сбежала из дома  и одета была в Светкино платье, то ли короткое, то ли длинное, сейчас уж не помню. Во всяком случае, в этом наряде я чувствовала себя довольно неловко, хотя платье само по себе было красивым. В общем, Юра меня пригласил танцевать, мы разговорились. Он был весёлый остроумный балагур, умел рассмешить, и  я никогда в жизни больше не хохотала так, как в те времена. Влюбилась я в него без памяти, и мне казалось, что он испытывает те же чувства, что и я. Мы встречались каждый день, гуляли в обнимку по городу,  целовались на пустынных по вечерам улицах, ходили в кино, в театры и на концерты, так что маме больше не надо было врать. Юра учился в Военно-медицинской академии, был старше меня на два курса, и потому иногда помогал мне даже в освоении нашей общей специальности. Я очень любила его руки, длинные пальцы с аккуратно постриженными ногтями. Он очень хотел стать нейрохирургом, много занимался и читал по своей специальности. Только что расставшись со мной, мой любимый мог через несколько минут позвонить мне по телефону, и я не ложилась спать, пока он не скажет мне в трубку «Спокойной ночи, Рыжая». Почему-то он звал меня «Рыжей», хотя цвет моих волос далёк от  этого оттенка. Ко мне он относился очень бережно, намекал на общее будущее, на то, что бережёт меня для себя...

Учебный год пролетел мгновенно, прошла весенняя сессия, и Юра уехал на каникулы домой в маленький северный городок. Я писала ему каждый день толстые письма, рассказывала, как живу, как провожу каникулы, как скучаю о нём. Он часто звонил, и я получила от него несколько коротких писем, но потом он вдруг замолчал. Это молчание было таким зловещим… Я не находила себе места, я почувствовала сразу, что это конец... Но когда тебе девятнадцать лет, и ты мчишься вперёд  на всех парусах, затормозить на лету совершенно невозможно.  Но пришлось. Вернувшись с каникул, при первой встрече со мной он объявил, что женится... Сказал, что обязан жениться. Пытался что-то объяснить, но я уже ничего не слышала. Я оглохла и ослепла. Закрывшись в комнате Светки от её матери, я выла в голос, судорожно сотрясаясь от рыданий. Светка не успокаивала меня, она просто пережидала бурю, со стаканом горячего чая в руке. Чай выпить она меня всё-таки заставила, как и рюмку коньяку, потихоньку  от матери извлечённого из серванта. Но мир рухнул. Я чуть  не бросила институт – ходить на занятия не было сил, я не могла сосредоточиться. На лекции меня за руку водила Светлана. От мамы тоже не удалось ничего скрыть. Юра ей очень нравился, и теперь она смотрела на меня жалостливо и сочувственно. Выдерживать этот взгляд было невыносимо, я начинала ей грубить... Жизнь стала серой и унылой. Прошло  немало времени, пока она вновь стала приобретать какие-то оттенки. У меня даже начался роман с однокурсником. И когда мы встречали Новый год в общаге... В общем, всё понятно... Утром я даже сама себе удивилась: насколько всё случившееся было мне безразлично. И после этого Нового года мой случайный роман растворился в небытие, словно его и не было. Юра  закончил Академию и, как мне сказали общие друзья, уехал по назначению куда-то в Сибирь. Наверно, прошёл ещё год. И вдруг я получила от него письмо! Оно было таким добрым, простым, хорошим... Он писал о своей работе, о том, что много оперирует, о крае, в котором сейчас живёт, о том, что помнит  всё... «Всё...» написал он. Конечно, это письмо всколыхнуло бурю. Я ответила на адрес госпиталя, который был указан на конверте. Мы стали переписываться. Только года через два летом он приехал отдыхать в наш военный санаторий, один, без жены. Когда он  вдруг позвонил, и я услышала его голос... Я чуть не потеряла сознания... Мама была на даче,  и я пригласила его к себе домой. Как я его ждала! Я вспоминала его голос, интонации, смех, представляла, каким будет этот романтический вечер, наш долгий разговор, нежность, ночь... Дальше этого никаких планов я не строила. Я неистово его ждала. Но когда раздался звонок, и я распахнула дверь... На мгновение я превратилась в каменную статую – он приехал  не один! С ним был, как потом оказалось, сосед по санаторной палате в компании – с женщиной... И даже не с женой, как я подумала вначале. Я даже не сразу поняла. А когда поняла... Все трое были на хорошем подпитии и от того неестественно шумны и веселы. Я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Юра шутил, как-то оценивающе поглядывая на меня. В голове звенело, но я накрыла на стол, мужчины выложили на скатерть всякие деликатесы, появилось хорошее вино. Эта чужая, незнакомая мне женщина вела себя в моём доме совершенно свободно, весело хохотала, для неё такие посиделки  были обычным делом, а я едва могла поддерживать разговор. Юра, такой чуткий в пору нашей дружбы, сейчас моего состояния не замечал. Это был совершенно другой человек. Когда я вышла за чем-то в кухню, он поспешил за мной и вдруг так пошло, так вульгарно прижал меня к стене в коридоре, и его руки, которые я так любила... Господи... Это было так мерзко...

Как я должна была поступить? Отправить эту компанию восвояси, как потом выговаривала мне Светлана? Легко сказать! Она бы, конечно, так и поступила. А я... Было так гадко и горько, но я не могла ничего изменить в тот вечер. Как всегда, я поплыла по течению, я подчинилась обстоятельствам. И я пережила единственную ночь с ним, с бесконечно любимым когда-то человеком, который был сейчас совершенно другим, отталкивающим и пошловато-небрежным. Я пережила  присутствие за стеной чужих людей, которые, не смущаясь,  периодически выскакивали в ванную. За ту ночь  я пережила целую жизнь. Утром в  моей душе было пусто и холодно. Даже плакать не хотелось. Я равнодушно простилась с Юрой и  больше никогда  ему не писала, разорвав непрочитанными несколько его писем. А когда однажды он мне позвонил, просто положила трубку. Того человека, которого я так  любила в юности, больше не существовало. Мне казалось, что любовный романтический флёр над моей жизнью растворился навсегда.

А потом... Ну, что говорить  о «потом»... Как у всех одиноких баб. Женатые мужики липнут ко мне, как мухи. Я безвольная, слабохарактерная, из меня можно верёвки вить: на судьбу не жалуюсь, к жене с разборками не пойду, развода не потребую, не замужем, детей нет, имею отдельную квартиру... Что можно ещё пожелать? Когда захотел, тогда пришёл – никаких претензий. И приходят-то, как правило, после очередной ссоры с женой, начинают выкладывать подробности семейных разборок, ныть и жаловаться, как их обидели, и какая супруга, для которой столько делается, неблагодарная...  И проведя в моей постели несколько часов, спокойно возвращаются к ней. А что я при этом чувствую и думаю, никого не интересует.  Иногда противно бывает до тошноты,  и я даже пытаюсь отказаться от встречи, но стоит мужику проявить настойчивость – я подчиняюсь. Если честно, я боюсь остаться совершенно одна. Я даже Светке о своих романах рассказываю далеко не всё. Она – замужняя женщина, этим всё сказано. А мне ничего не надо кроме... Иногда ведь  так хочется простого человеческого тепла! А после смерти мамы особенно. От своих немногочисленных мужиков я так этого и не дождалась. Вот и отогреваюсь у Светки и «дяди Фёдора», которые тщетно ищут мне достойную партию.

 

От этих международных соревнований, которые шли целую неделю, я изрядно утомилась. Устала от  шума, бесконечно длинного, непривычно-напряжённого рабочего дня, от массы незнакомых мелькающих лиц. Эта неделя тянулась так долго: выступления юношей чередовались с первенством девушек, сначала командных, потом личных, после начались выступления на отдельных снарядах. Каждый день  со мной дежурила очередная реанимационно-хирургическая бригада, один пожилой усатый доктор приезжал дважды...  Виктора я больше не видела.

Я ждала. Я очень ждала. День начинался и кончался этим ожиданием. Но он так и не позвонил.

 

- Тётенька, Вы – доктор?

Я вздрогнула. Забившись в угол зала, стараясь быть как можно незаметнее, я осваивалась на сборе городской команды по спортивной гимнастике. Для меня – новая обстановка, новая работа, а тем более, новые люди – грандиозное испытание на прочность.

Но сейчас передо мной стояла крохотная девчушка. Глаза её были полны еле сдерживаемых  слёз, которые словно огромные прозрачные линзы стояли перед её зрачками.

Сжимая губы, чтобы не разрыдаться, она протягивала мне ладошку, в которой алела лужица крови.

Это я уже знала. Малыши, которые только осваивают первые упражнения на спортивных снарядах, натирают на  тонких ладошках водяные мозоли,  которые легко срываются, что оч-чень болезненно, между прочим. Плакать в таких случаях запрещено категорически.

- Марь Антонна  сказала, чтобы Вы сделали…

Малышка очень чётко изложила мне, врачу, что велела сделать «Марь Антонна» ( её тренер) с сорванными мозолями. Я  внутренне вознегодовала и подняла голову, оглядев зал, и тут же встретилась  глазами с внимательно наблюдавшей за нами наставницей юной гимнастки, стоявшей передо мной. По этому пристальному взгляду трудно было что-то понять. Я взяла девочку за здоровую руку и повела в медицинский кабинет.

 На душе было тошно. Я тут же начала ругать себя за то, что связалась со спортом. Света меня, конечно, предупреждала, что с тренерами надо быть очень тонким дипломатом, особенно по медицинским проблемам. Стараясь не обращаться к медикам, своих подопечных они лечат сами.   Когда-то в своём физкультурном институте  они «проходили» анатомию и физиологию – галопом, по диагонали  и вряд ли после этого штудировали специальную медицинскую литературу. Но своих спортсменов лечат самыми фантастическими знахарскими методами. Особенно преуспевают в этом тренеры-мужчины. Именно поэтому, наверно, когда я появилась в гимнастическом зале впервые, мужики без особого любопытства окинув меня взглядом, тут же занялись своими тренерскими делами. Зато женщины вот уже неделю исподтишка наблюдают за мной. Я кожей чувствую на себе их оценивающие взгляды. Я вовсе не хочу  сразу нажить себе врагов, поэтому надо приспосабливаться и терпеть. И, как говорит Светка, внедрять медицинские знания в головы тренеров очень постепенно и дозировано.

Хорошо, что в данном случае с этой сорванной водянкой, наши взгляды с Марьей Антонной на медицинскую  помощь не расходились. Я сделала всё, что было нужно, и вернулась с девочкой в зал. Эта девчушка, конечно, в сборе не участвовала. Тренировки сборной проходили в самой большой спортивной школе города, и младшие гимнастки тренировались одновременно с нами по своему обычному расписанию. Медсестра спортшколы уехала в лагерь, готовить медпункт к приёму спортсменов, которые должны туда  отправиться в ближайшие дни. Именно поэтому мне приходится присматривать и за малышнёй. Когда спортшкола уедет, мы здесь останемся одни. На большом тренерском совете было решено, что я буду работать с девочками, поскольку мальчики тренируются на другой базе, где есть постоянный спортивный врач.

 

В этом большом зале, плотно заставленном гимнастическими снарядами, было ужасно жарко и  душно. Лето набирало силу, солнце палило не по-весеннему изо всех сил, а вся верхняя часть зала -  стеклянная. Некий гениальный архитектор соорудил этот спортивный комплекс без всякой оглядки на наш климат. Зимой под этими стеклянными витринами очень холодно, а летом – нестерпимо жарко. Гимнастки, мокрые от  пота, постоянно пьют воду, хотя во время тренировки это возбраняется – трудно висеть вниз головой на брусьях, когда булькает в животе…  Попытки как-то проветрить зал совершенно безнадёжны: огромные двери-ворота, выходящие на стадион, были распахнуты настежь с трёх сторон самого утра, но внутри никакого движения воздуха почти не ощущалось.

Я вернулась на своё место и замерла в прежней позе.  Отсюда, из моего угла,  я не только видела всё, что происходило в зале, но  и через распахнутые ворота обозревала пространство небольшого стадиона, прилегающего к нашему зданию, где  на беговых дорожках тренировались легкоатлеты.

Тренировка продолжалась своим чередом, девочки переходили от одного снаряда к другому, на ковре хореограф ставила для одной из них новые вольные упражнения. Я сидела ближе всего к брусьям, на которых работал со своими воспитанницами тренер, которого я невзлюбила с первого взгляда.

Он был ненамного старше меня, очень самоуверенный и безапелляционный. В нашей сборной у него - две способные девочки, которых он доводит на тренировках до изнеможения. Но от этих девочек многое зависит: они всегда выступают ровно, стабильно, и это, оказывается, в  командном первенстве ценится  больше, чем чей-то капризный талант, который частенько даёт осечки. Но вот сейчас этот  самый Игорь Петрович проводит «подкачку» у своих девчонок, и я, стараюсь не смотреть в их сторону.  И всё-таки вижу... Вот девочка выходит в стойку на брусьях и обратным махом сильно бьётся животом  о жердь… Потом ещё, ещё и ещё раз. Тренеру достаточно только подставить руку, чтобы удар о перекладину был не таким сильным, но ему это даже в голову не приходит, и его ученица бьётся о брусья животом снова и снова… А девочке, между прочим, тринадцать лет, и она когда-нибудь захочет стать мамой…

Но оказалось, что это только семечки.

Прошло несколько дней. Мелкота отправилась на всё лето в спортлагерь, теперь весь зал был в распоряжении наших восьми девчонок. Но тут на несколько дней приехала Валя Егорова, чемпионка мира, Европы и предыдущих Олимпийских игр. Она готовилась к очередной Олимпиаде,  до которой осталось всего полтора месяца.  Валентина вместе со своим тренером вырвались домой на недельный перерыв между сборами. Но это были не выходные дни. Они тренировались с утра до вечера, не считая короткого перерыва на обед. Конечно, и наши девчонки, и тренеры глаз не сводили, наблюдая за их  тренировкой.

Что до меня, то мне наоборот было страшно даже  смотреть в их сторону. Программа Валентины была невероятно сложной на каждом снаряде. Теперь-то я начинала понимать, что такое сложность упражнения! Но самое главное было в другом. Тренировки проводились на выносливость, и задания для гимнастки были такими, что мне, как новоиспечённому спортивному врачу, становилось дурно. Сначала Валентина выполняла вольные упражнения с полным набором головокружительной акробатики. Один раз, потом другой без перерыва. Это очень большая физическая нагрузка.  Затем через распахнутые ворота она выскакивала из зала на стадион, пробегала по нему полный круг по безжалостной жаре и, вернувшись на ковёр, опять делала свои вольные с несколько упрощённой акробатикой. А тренер при этом сидел с каменным лицом на скамейке. Что я, как спортивный врач, должна была делать? Ведь совсем недавно на курсах мне много чего говорили по поводу нерациональных нагрузок спортсменов…   Но этот уровень спортсменки и тренера был не для меня.

 А наш Игорь Петрович из кожи вылезал, подражая лучшему тренеру страны: гонял своих девчонок, не считаясь ни с их возрастом, ни с уровнем квалификации. А я молчала. Я его боялась. Вскоре  Валентина с тренером уехали, а я так и просидела весь сбор в тёмном углу зала. Всё обошлось благополучно: травм не было, с синяками и ссадинами я успешно справлялась. Выполняла и функцию массажиста, поскольку в связи с нашим скудным финансированием нам оный не положен. Чемпионат России проходил в Воронеже, меня и туда взяли. Прокатилась. Посидела на соревнованиях, после Международных они мне показались совсем нестрашными, тем более что я отвечала только за свою команду. Девочки выступили неплохо, хотя их страшно ругали за четвёртое место. А мальчишки с трудом втиснулись в первую десятку. Правда, в личном первенстве Паша Конев  даже умудрился получить золотую медаль на коне.

О Викторе я постепенно забывала. Когда вспоминала, тоскливо сосало подложечкой, но я быстро отвлекалась. Пришлось смириться с тем, что этот человек  не для меня. Его глаза, которые меня так удивили и притянули, смотрят сейчас, наверно, совсем в другую сторону...

Лето плавно перекочевало в осень. Я стала опытней и смелее, но по-прежнему  в своей новой профессии личностью себя не ощущала. Так... Обслуживающий персонал. «Обслуживать соревнования»... Этот термин резал мне уши. Обслуживают посетителей  официанты, гардеробщики, лифтёры. Кто-то там ещё... Я не хочу никого обслуживать. Я – врач. И, если говорить официальным языком, «осуществляю медицинское обеспечение соревнований и сборов»... Но в спорте говорят так, как говорят. Да, и не только в спорте. В поликлинике мы не лечили, а тоже «обслуживали» население. С этого всё начинается...  Впрочем, более чем на «обслуживание» я пока не тянула.

На первые в своей жизни соревнования по тяжёлой атлетике, я пришла за час до начала. Так положено по регламенту. Напротив помоста, где, как я поняла, и должно было происходить основное действо, вытянулся длинный стол судейской коллегии. Суетились со своими бумагами и компьютерами секретари, но судей на месте ещё не было. Я побродила по полупустому залу, в который, словно нехотя, заполнялся болельщиками. Главного судью, которому я должна была представиться по регламенту, я с трудом разыскала в одной из раздевалок.  Он почти отмахнулся от меня, продолжая разговор с одним из атлетов, видимо, своим учеником. Я отошла в сторону и стала ждать. Ждать пришлось ещё минут пятнадцать, но я обречённо терпела – что мне ещё оставалось? Потом главный судья обернулся ко мне и даже извинился на ходу, потащив меня за собой в спортивный зал. Судьи уже все были на своих местах, меня посадили прямо по центру, между ними. Но хотя стол был широкий и длинный, я чувствовала полное публичное одиночество.

 Соревнования оказались очень растянутыми, нудными и однообразными – то «рывок», то «толчок»… Это мне главный судья успел объяснить. Смотреть было не на что, и я затосковала. Мысли переключились куда-то очень далеко и от этого зала, и от мучительных сдавленных выкриков атлетов, вскидывающих вверх раз за разом свою штангу, увешенную тяжёлыми «блинами». И я расслабилась, может быть, даже задремала. И тут произошло нечто... В тот момент, когда я, подавив очередной зевок, взглянула на спортсмена, стоявшего на помосте, он резко вытолкнул штангу над своей головой. Лицо его стало багровым, а руки...  А руки вдруг начали раскачиваться из стороны в сторону вместе с тяжёлым грифом, на котором позванивали килограммами навешенные на него «блины».  Я недоумённо таращилась на спортсмена и даже не заметила, что осталась в одиночестве: моих соседей по судейскому столу словно ветром сдуло.  Неожиданно кто-то так резко дёрнул меня сзади за шиворот, что я улетела  назад вместе со своим стулом... А несчастный атлет медленными шагами спустился с помоста и, словно под гипнозом,  направился прямёхонько к нашему судейскому столу. Он упёрся в него большим накачанным животом и аккуратно, почти бесшумно опустил штангу на скатерть. Стол затрещал, но уцелел. А спортсмен, освободившись от штанги, вдруг сел на пол, сжав руками свои виски. Моя помощь не понадобилась, через пару минут парень пришёл в себя и под аккомпанемент бодрого голоса своего тренера и дружеские похлопывания по плечу и спине товарищами по команде направился в раздевалку. Я получила серьёзное внушение от главного судьи: оказывается, подобный инцидент – не редкость у тяжелоатлетов. Накаченные мышцы шеи  иногда судорожно пережимают сонную артерию, и  спортсмена начинает «водить»,  поэтому на соревнованиях по тяжёлой атлетике нельзя расслабляться. Задержись я за судейским столом ещё пару минут, и гриф с «блинами» был бы на моей голове…

Соревнования вскоре закончились, я забрала свой медицинский кейс и смешалась с толпой болельщиков, которых, как ни удивительно, набралось немало. И тут кто-то крепко сжал моё запястье. Я оглянулась и обомлела – это был Виктор.

Он стоял совсем близко и вопросительно заглядывал мне в лицо. Я совсем растерялась. Потом тихо промямлила.

- Нашёлся...

- Вы... Ты меня теряла? Это правда?

 Он так сильно сжал мою руку, что я пискнула.

- Прости...

 Нас толкали. Зрители и участники протискивались к дверям, у которых почему-то была открыта только одна створка. Виктор забрал  кейс и повернул  меня к выходу. Мы, наконец, вышли на улицу. Была ещё тёплая осень, но накрапывал мелкий дождик.

- Вон там моя машина, - сказал он глухо, и я пошла за ним, как бычок на верёвочке.  

Мы молча сидели в машине. Виктор мотор не заводил.

- Почему ты ничего не говоришь? – Спросил он, не глядя на меня. – Спроси о чём-нибудь... Или я сам спрошу... Я... Я не опоздал?

Я затрясла головой. И вдруг разревелась.

Он облегчённо засмеялся.

- Узнаю своего спортивного доктора!

 И опять это заученное движение – чистый платок, сначала глаза, потом нос...

- Почему... Почему ты не позвонил?

Он ответил не сразу. Потом сказал медленно, словно подбирая слова.

         - У меня были большие проблемы. Болела мама, и мне не с кем…

  Он оборвал себя на полуслове, не договорив фразу.

         - А потом тебя не было в городе. Я звонил в диспансер несколько раз, мне говорили, что ты на сборе.

         Но это было уже неважно.

- Поехали... – Сказала я, шмыгнув носом.

Мы долго ехали по городу, стояли в пробках и почему-то опять молчали. Сердце у меня билось так сильно, что мне казалось, что Виктор слышит его стук.

Когда мы остановились возле моего дома, я только и сказала.

- У меня там жуткий бардак...

Виктор рассмеялся.

- Если бы ты знала, какой бардак у нас.

И тут же поправился.

- У меня...

Я почти не заметила, что он оговорился.  Наверно, потому, что он упомянул маму. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что из предметов моего интимного туалета может оказаться где-нибудь в кухне, на стуле или на вешалке в прихожей. Я никогда не отличалась патологической аккуратностью, а после смерти мамы совсем распустилась. Квартиру убираю по настроению, могу неделю мучиться угрызениями совести по поводу беспорядка на письменном столе...

Я оставила Виктора у входной двери.

- Не двигайся, пожалуйста...

 И стремительно пронеслась по всей квартире, кое-что пришлось срочно затолкать в гардероб.

- Теперь входи!

Виктор вошёл не в квартиру, он вошёл в мою жизнь.

В тот первый день мы  были вместе совсем недолго. Посидев немного, взглянув на часы, Виктор вдруг заторопился. Но в прихожей, держась за ручку приоткрытой двери,  ещё что-то долго рассказывал мне. А я почти не слушала, только думала, что вот сейчас он закроет эту дверь и снова исчезнет надолго. Или, может быть, навсегда. Мне так хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но Виктор только быстро провёл тёплой ладонью по моей щеке и очень серьёзно заглянул в мои глаза.

Он не исчез. Мы стали часто встречаться, кажется, обо всём на свете часами говорили по телефону, ходили в театры и в кино… Мы стали близки... Рядом со мной был сильный, спокойный, уравновешенный человек, в которого я влюбилась до потери сознания и к которому бесконечно привязалась. Я так долго была совершенно одна, так долго обо мне никто не беспокоился, не спрашивал, хочу ли я есть, тепло ли одета… Меня очень давно никто не провожал домой и не встречал возле метро… И вот теперь... Я часто начинала плакать вместо ответа на самые простые вопросы. Виктор всё понимал. Он крепко прижимал меня к себе и вытирал  моё зарёванное лицо своим безукоризненно чистым платком, знакомым до боли жестом.

- Ну, что ты, глупенькая... Чего ты ревёшь?

- Я боюсь... – Шептала я в ответ.

- Чего? – Делал он большие глаза.

- Что всё это скоро кончится...

Я хотела возражений, клятвенных обещаний, что та нежность, та теплота, которая возникла между нами, не кончится никогда... Но Виктор отпускал меня, отводил глаза и переключал мои мозги на другую тему. Правда, иногда, словно забывшись, он смотрел на меня каким-то внимательным, но рассеянным взглядом, сосредоточенно думая о чём-то своём.

Я не лгала ему, не кокетничала, я действительно панически боялась, что всё оборвётся, кончится в одно мгновение. И это ощущение имело под собой основание. Что-то угрожающее чувствовалось в окружающем нас воздухе. Было в наших встречах какое-то странное «но»... Во-первых, Виктор никогда не приглашал меня к себе и всегда приходил ко мне только в первой половине дня, когда я работала в вечернюю смену... Во-вторых, если у нас и совпадали выходные, и мы проводили время вместе, то после пяти вечера он вдруг начинал нервничать, смотреть на часы, и вскоре убегал куда-то, словно Золушка. Правда, иногда мы куда-нибудь ходили  и по вечерам, но, проводив меня домой, Виктор торопливо исчезал, ни разу не выразив желания остаться на ночь. Я не задавала вопросов, я ужасно боялась услышать какой-нибудь страшный ответ, который оборвал бы всю эту идиллию. Я опять плыла по течению, крепко зажмурив глаза, хотя его виноватый вид и растерянный взгляд очень меня беспокоили. В моей голове бродили всякие дикие фантазии и горькие подозрения. Но, успокаивая себя, я всё списывала на какие-то проблемы с мамой, хотя давно знала, что она живёт отдельно, что со здоровьем у неё сейчас всё нормально,  и она работает в какой-то больнице медсестрой. Как-то раз я осторожно спросила  Виктора, был ли он женат прежде. Он ответил не сразу, опять вопросительно взглянул на меня, но произнёс только одно слово.

- Был...

Я поняла, что ему почему-то не хочется распространяться на эту тему, и больше никогда об этом его не спрашивала.

Я познакомила Виктора с Фёдором и Светланой. Мужчины сразу нашли общий язык и подолгу разговаривали о чём-то на балконе, пока мы суетились в кухне, накрывая на стол. Виктор с удовольствием возился с детьми, изредка бросая на меня какие-то странные вопросительные взгляды. А я только удивлялась, как ловко и умело он управляется с мальчишками.

Когда я делилась с подругой своими недоумениями, Света успокаивала меня, хотя удивлялась вместе со мной.

- Подожди, - озадаченно говорила она. – Мне кажется, он тебе ещё не очень доверяет... Мужиков трудно понять, у них в мозгах ползают такие тараканы... Всё встанет на свои места, вот увидишь.

Я вздыхала, кивала,   но все неопределённости и  неясности в жизни меня всегда очень пугали.

Но всем загадкам на свете есть свои разгадки. Однажды после окончания моей утренней смены, Виктор встретил меня возле диспансера.

Его машина  стояла неподалёку. Был прекрасный зимний день, тихий и снежный, но ранние сумерки уже затягивали улицы. Тускло, как всегда, загорелись фонари, и сугробы переливались искрами, словно нарочно посыпанные блёстками. Время близилось к часу «Ч». Я подумала, что вот сейчас Виктор отвезёт меня домой и опять исчезнет непонятно куда. Но он не торопился.

- Знаешь что... – Задумчиво сказал он. И мне показалось, что голос его дрогнул. – Я хочу сегодня отвезти тебя к себе домой. Ты не против?

У меня перехватило дыхание. Я страшно перепугалась. Сегодня всё встанет на свои места, и все тайны будут раскрыты.

- Нет, конечно... - Почти  прошептала я в ответ.

-Тогда поехали...

Мы почти не разговаривали в этот раз, ехали молча, изредка перебрасываясь какими-то междометиями. Сердце моё испуганно колотилось, в ушах шумело. Всё-таки я потрясающая паникёрша! Виктор привёз меня в спальный район на другом конце города. Мы въехали в большой двор и остановились у ворот какого-то детского сада.

- Всё... Приехали. – Сказал он, не поворачивая ко мне головы.

Я не узнала его голоса и вопросительно посмотрела на него.

- В этом саду находятся мои дети. Мы их сейчас заберём и пойдём домой. Моя квартира – вон там... – И он махнул рукой в глубину двора.

Я как-то сразу обмякла. Дети... Голова моя закружилась от миллиона вопросов, которые одновременно затуманили мои мозги. Дети!

Виктор, сбоку взглянув на меня, ответил на главный из них.

- Моя жена погибла, когда рожала второго ребёнка... С тех пор я живу один с сыновьями, которых ты сейчас увидишь...

Я вошла в тёплое здание садика на ватных ногах. Здесь сильно пахло подгоревшей кашей,  а из многочисленных дверей, выходящих в длинный коридор, доносились звонкие детские голоса.

- Сначала сюда... – Сказал Виктор и открыл дверь групповой раздевалки.

Постепенно я успокаивалась, голова перестала кружиться, и моя растерянность начала сменяться любопытством.

В раздевалке было шумно – старшая группа одевалась, чтобы выйти на улицу.

- Антон! – Окликнул Виктор мальчугана, сосредоточенно натягивающего тёплые штаны.

Мальчик поднял глаза, лицо его просияло, но занятия своего он не прекратил и, выполнив первый этап одевания, перешёл ко второму: ответственно распахнул дверцу шкафчика и достал  оттуда свитер.

Виктор спокойно наблюдал за процессом. В мою сторону Антон даже не посмотрел, видимо, приняв меня за чью-то маму. Только когда мы втроём, наконец, вышли из раздевалки, где мне пришлось расстегнуть пальто, до того там было жарко, он вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на отца.

Виктор сказал сыну очень серьёзно.

- Антоша, это - тётя Лара, моя подруга.

Антона это объяснение вполне устроило.

- Антоша, вы с тётей Ларой выходите на улицу, и подождите там. Познакомьтесь пока... А я заберу Мишку, и мы пойдём домой.

Мы вышли во двор детского садика, ярко освещённого уличными фонарями. Снег хрустел под ногами, было морозно.  Антошка вдруг сильно ударил ногой по  какой-то ледышке, она пролетела над самой моей головой. Я только вздрогнула от неожиданности. Потом, посмотрев наверх, он  остановил свой взор на обледеневших проводах, тянувшихся от фонарных столбов куда-то в темноту.

- А провода... они что? – Неожиданно задал он вопрос.

Я совершенно растерялась. Потом промямлила.

- Они приварены...

Антон стал серьёзным, подумав немного, недоверчиво покачал головой.

- Не! Они прижарены.

Логика в этом была. Антон явно был философом, и наш диалог продолжился примерно в таком же духе.

- А ты кем хочешь быть, когда вырастешь? – Спросила я, чтобы как-то поддержать разговор, поскольку Виктор всё ещё не появлялся.

- Я буду танкистом.  – Услышала я уверенный ответ. – Только я всё думаю, где я танк возьму?

Я не успела ответить. На крыльце садика, наконец, появился Виктор, держа за руку своего младшего, подскакивающего на каждом шагу, и выкрикивающего при этом какие-то ликующие звуки, словно «Вождь краснокожих». Пока они спускались со ступенек, он успел пару раз упасть, сильно приварившись коленками, но не заплакал, а только поднял свою курносую мордашку к отцу.

- Па... У меня сопли...

Виктор достал из кармана куртки платок и привычным знакомым движением вытер ему нос. Теперь я поняла, откуда этот заученный жест – сначала глаза, потом нос...

Они подошли, и «Вождь краснокожих», блеснув весёлыми большущими глазами и улыбнувшись от уха до уха, звонко выкрикнул:

- Ку-ка-ре-ку!..

- Ку-ку... – отозвалась эхом я.

Не улыбнуться в ответ было просто невозможно.

После его оценивающего взгляда я услышала вопрос в уже знакомой форме, очевидно, принятой  у братьев.

- А дед Мороз... он что?

Я поперхнулась. Виктор едва сдерживал смех.

Мне ничего не оставалось, как начать пространные рассуждения по поводу деда Мороза. Мишка меня не слушал, скакал то на одной ноге, то на другой, но как только я закрыла рот, последовал тот же сакраментальный вопрос.

- А дед Мороз, он что?

Я перевела дух, и только хотела повторить свой монолог сначала, но Виктор меня остановил.

- Эти вопросы риторические, Лара. На них можно отвечать через раз...

 И мы пошли домой.

Так началась моя странная семейная жизнь. Когда Виктор дежурил, с детьми оставалась его мама, которая тоже работала посменно, и с которой он всё время хотел меня познакомить.  Но я почему-то знакомиться очень боялась, и всё откладывала эту встречу. 

В остальные дни мы были вместе. Если в какой-то день у Виктора был выходной, он ходил в магазины и заполнял продуктами холодильник, занимался какими-то хозяйственными делами, которые постоянно возникали на ровном месте, гулял с детьми…  Я отводила по утрам мальчишек в садик, в жаркой душной раздевалке помогала Мишке стягивать куртку и штаны, находила в его шкафчике шорты и сандалики...  Антон прекрасно справлялся сам: его я просто запускала в дверь группы и предупреждала об этом воспитательницу, которая провожала меня любопытным завистливым взглядом.

Я старалась изо всех сил. Квартира у меня блестела, я проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Варила супы и каши. Готовить меня научила мама, просто я разленилась в одиночестве, а теперь возилась в кухне с удовольствием. Детские вещи надо было стирать каждый день, и колготки у обоих мальчишек на коленках просто горели... Дети на ангелов походили мало, часто не слушались, капризничали,  шкодили, дрались, устраивали в комнате такую возню, что с трудом удавалось их угомонить. Я всё время что-то придумывала: какую-нибудь новую игру или необыкновенный кукольный спектакль с участием всех имеющихся в детской мишек, зайцев и лошадок. Сочиняла какие-то длинные-предлинные сказки, которые рассказывала с продолжением…  Мне казалось, что я вполне справляюсь, по крайней мере, я от мальчишек не уставала. Мне нравилось,  когда они меня слушались, нравилось изображать из себя строгую, но любящую воспитательницу и доставляло удовольствие болтать с ними по вечерам, когда они уже почти засыпали и были мягкими, как плюшевые игрушки.

Я так боялась сделать что-нибудь не так, и всё время ждала от Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые  привязывались ко мне всё больше и больше,  быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала – глаза, потом – нос…  И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так  легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.

- Почему ты мне раньше не сказал? – Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…

- Я боялся...

- Боялся? Чего?

- Что ты подумаешь, что мне всё равно – кто... Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь...

- Убедился?

Он только обнял меня в ответ.

 Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.

А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, - у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята,  от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому  от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…

Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.

- Я люблю эту женщину, мама... Учти.

 Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.

- Дети – это очень ответственно... Ты понимаешь?

Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».

- Я понимаю...

- Это не твои, это чужие дети.

Я затрясла головой.

- Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими...

-  Милая моя... Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда  доставляют радость...  Они часто раздражают, злят,  иногда болеют,  ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты – молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное – она вздохнула, - это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих – это большой вопрос…

Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, – вернулся Виктор...

 

Подоспел  Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас  с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством  исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.

- Ты что? – Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. – Иди, повеселись с ребятами.

Он набычился и затряс головой.

- Ты не любишь веселиться?

- Нет. – Твёрдо ответил мой философ. – Я люблю радоваться!

У меня слёзы подступили к горлу... Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.

- Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз,  а Колин папа…  А в прошлом году вообще был наш папа!

- Наш папа?

- Ну, да! Он думал, что я его не узнал... А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.

Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах – я понимала, что наступило время для решительного разговора.

Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.

- Ты согласна?

Я заплакала.

- Ну, вот... – ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. – Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?

Я шмыгнула носом.

- Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так хорошо...

- Ничего себе! – Отшутился Виктор, не выпуская меня из своих рук. – Сразу три мужика на твою несчастную голову...

Он заглянул сверху вниз в моё зарёванное лицо.

- А если четвёртый появится? Ты как? Справимся?

- Справимся... – Уткнулась я в его плечо.

Мы ещё долго говорили о чём-то, сидя спиной к телевизору, который не переставал удивлять мир количеством неимоверных глупостей, несущихся с экрана.

Когда перед сном Виктор пошёл в ванную, я заглянула к детям. Антошка совсем сбросил одеяло, и я наклонилась, чтобы поднять его с пола. И вдруг тёплые мягкие ручонки обхватили мою шею.

- Лара... Ты согласилась? Ты согласилась, да?

Я опешила.

- Антон...

Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!

- Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?

Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.

- Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?

- Мы не подслушивали! Было всё слышно и так... – Парировал Антон. –  Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?

- Пожалуйста, будь! – Эхом отозвался Мишка и заплакал.

Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.

И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина  Владимировна.

 Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.

- Спите… -  Только и сказала я им на прощанье.

Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети – я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала  на чистом листе бумаги.

«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»

После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.

 

Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом – сначала глаза, потом нос... Подруга моя всё понимала, и  в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!

В конце концов, я услышала от  неё одно волшебное слово.

 - Работай...

Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.

И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью.  Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда  выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее.  Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня  вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…

Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей... Меня,  как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла  посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и  всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень – кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять  - Антошка это был или Миша... Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом  исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску... Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе,  не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…

 

Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая  жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я  отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но когда она подняла на меня глаза,  остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав, слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.

- Вы идёте или нет? – Услышала я недовольный голос.

Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.

- Ну, что ты так испугалась... Не надо, я не такая страшная.

- Я не испугалась... Просто так неожиданно...

Я постепенно приходила в себя.

- Ничего, Лариса, ничего... Мы справимся с этой ситуацией... – Она опять грустно заглянула мне в лицо. – Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем... – Подчеркнула она и продолжила. – Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко... И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала...

Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.

- Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё...

Говорить больше  было не о чем. Я попрощалась  и повернулась к двери. Но потом оглянулась – Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.

Я сказала неожиданно осипшим голосом.

- Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что...

Она опять всё поняла без лишних слов.

- Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу... 

 

Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться - спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей - физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога... Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала.  Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.

 

Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного.  Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа – девочка красивая, с длинными ногами и руками.  В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было  и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскокам со снарядов. Но наш самодовольный Игорь Петрович, получая всевозможные знаки отличия за её победы на соревнованиях, это упустил. Теперь Наташа выросла, выступает по сложнейшей программе мастеров спорта, а, соскакивая с брусьев или с бревна, приземляется неправильно, на прямые ноги. Именно поэтому она постоянно травмируется - то коленный мениск повредит, то связки, один раз был даже вывих надколенника…

Наташина мама была очень расстроена: девочка, укладываясь спать, разрыдалась, жалуясь на коленные суставы, которые не стали болеть меньше даже после традиционных компрессов. Я пообещала поговорить с тренером.

Утром перед тренировкой я к нему подошла. Как всегда, отвечая мне, он смотрел поверх моей головы.

- Игорь Петрович, - начала я вкрадчиво. Я перестала робеть перед ним, но нарываться на грубость тоже не хотелось.  – Мне звонила мама Наташи… У неё очень болит колено. Пощадите её сегодня… Пусть она выполняет всю программу… но без соскоков… Особенно с брусьев.

Тренер пожал плечами, так и не взглянув на меня, ничего мне не ответил, но, заметив хореографа, окликнул её и  быстро направился к ней. Оставив меня с открытым ртом. Но потом неожиданно на ходу бросил мне через плечо.

- А что, собственно, Вы здесь делаете? Если болит колено - лечите!

Легко сказать – лечить! А когда? На сборе - тренировки три раза в день с небольшим перерывом на еду и отдых. Когда-то девочка должна отдыхать! И, если лечить правильно, то её надо освободить от тренировок совсем, недели эдак на две… А соревнования через неделю.

В раздевалке перед тренировкой я сказала  Наташе.

- Постарайся не делать соскоков… Особенно с брусьев. Программу выполняй, как требуется, но не прыгай.

Она смутилась.

- А Игорь Петрович?

Я ничего не ответила.

Теперь я уже не сидела в углу зала. Я садилась так, чтобы видеть каждый снаряд, на котором работали гимнастки. В упражнении на брусьях у Наташи очень сложный соскок. С большой нагрузкой на ноги. Когда она, разминаясь, зависла на верхней жерди и вопросительно посмотрела на меня, я кивнула головой и твёрдо произнесла.

- Не прыгай!

Прозвучало это неожиданно громко. Тренеры, зная заносчивый характер своего коллеги, с интересом посмотрели на меня,  но Игорь Петрович и головы в мою сторону не повернул. Он подошёл к снаряду и демонстративно стал объяснять девочке тонкости её соскока. Выслушав его, она опять посмотрела в мою сторону. Я спокойно встретила её взгляд.

- Не прыгай! – Повторила я.

Я, конечно, обнаглела, но если тренер ничего не хочет слышать? В конце концов, кто я в этом зале? Врач или уборщица? Обслуживающий персонал? Кто отвечает за её колено?

Наташа всё-таки соскок выполнила, но тут же опустилась на мат и, прижав к себе согнутую ногу, заплакала. В этот день она тренироваться больше не смогла. Я постаралась ей помочь, но что можно сделать за один день?!

Вечером на тренерском совете Игорь Петрович неожиданно сказал.

- Давайте удалим врача из зала… Мешает работать.

Я замерла. Тренеры молчали. Никто не возразил – слишком большим авторитетом пользовался Наташин наставник. Но никто его и не поддержал. Старший тренер, словно не услышав его реплику,  перевёл разговор на обсуждение текущих проблем. Кажется, я победила… Первый раз в жизни.

На соревнованиях Наташа выступила в полсилы, по упрощённой программе. Команда вылетела из лидирующей тройки. И кто был в этом виноват?

 

Эту телеграмму мне принесли два дня назад поздно вечером. Я не хотела подходить к призывно звенящему домофону, думала, что это упражняется какой-нибудь загулявший алконавт. Но потом всё-таки сняла трубку.

- Вам телеграмма, откройте, пожалуйста…

Телеграмма… Странно. Мы все так давно привыкли к телефону, что, кажется, в наше время совсем разучились писать письма, и, тем более, посылать телеграммы. Странно…

- Бросьте её в почтовый ящик, пожалуйста, - попросила я рассыльного.

Но на другом конце провода послышалось тяжёлое старческое дыхание, и хриплый голос произнёс.

- Женщина… Знаете… Телеграмма нехорошая… Вам бы надо её прочитать…

Я насторожилась и даже испугалась.

- Прочитайте сами, пожалуйста.

- Сейчас…  Вот только очки надену…

 Видимо, почтальон был стар и болен. Он долго возился с очками, сопел и кашлял, но, наконец, прочитал.

- Выезжайте немедленно. Умерла Таисия, надо решать судьбу Шуры.

И далее следовал подробный адрес и указание маршрута, которым следовало добираться до села, где умерла моя единственная тётка. Пока была жива мама, они писали друг другу коротенькие письма, открытки, но когда мамы не стало, я, кажется не написала тётке ни одного письма. И вот теперь… Мой братишка…. Совсем один... Мне было очень  его жаль.

Шла только первая  неделя моего отпуска после такого тяжёлого во всех отношениях года. Я была совершенно свободна и никому не нужна в своём родном городе.

Утром я понеслась на вокзал и купила билет на ближайший поезд в нужном направлении. Он уходил на следующий день. Этого было вполне достаточно, чтобы собрать вещи. Сколько я ни думала о том, как нужно поступить в этих неожиданно сложных обстоятельствах, всё упиралось в моё незнание своего маленького неведомого родственника.

                                                        

В купе было темно и душно. Сколько я себя не уговаривала подремать, я не смогла отключить свои мозги даже на несколько минут. Всю ночь я не спала. Сердце ухало где-то подмышкой, голова трещала от напряжения, но ни к какому предварительному решению я так и не пришла. И когда в купе осторожно заглянула проводница, чтобы разбудить меня, я только слабо махнула ей рукой.

- Одевайтесь теплее, - громко прошептала она. – Двадцать пять градусов…

 В купе были одни женщины, я быстро и тщательно оделась, решительно отбросив все мучавшие меня мысли и сомнения. Стояла глухая ночь, поезд прибывал на маленькую станцию, затерянную где-то в неведомой мне Сибири. Остановка была всего три минуты, мне надо было спрыгнуть на платформу, а потом где-то дождаться утра, чтобы ехать дальше, в далёкое село, которое я так и не смогла найти на карте, сколько не искала его в Интернете.

Вслед за проводницей я вышла в обледеневший тамбур вагона. Поезд, гремя и скрипя всеми своими составляющими, замедлил ход. Проводница с трудом распахнула примёрзшую дверь, подняла металлический порог и высунулась со ступеньки наружу.

- Здесь платформы нет… - Сказала она мне. – Вы прыгайте. А я подам Вам сумку.

Я спрыгнула в снежный сугроб, под которым была смёрзшаяся галька. Проводница протянула мне мою дорожную сумку, и я, приподняв её над сугробами, пошла по узенькой тропинке к каменному зданию ярко освещённой станции. Возле неё фыркал не заглушённым двигателем уазик. К нему направлялись  несколько человек, громко и весело переговариваясь, также как и я, сошедших с поезда. Кто-то кого-то встречал. Окликать незнакомых людей, напрашиваться к ним в попутчики среди ночи я не решилась. Свет  от фар разворачивающейся машины ярко осветил и новое двухэтажное здание  станции и разъезд, брызнул, ослепляя, мне в глаза и быстро стал удаляться куда-то по дороге, уходящей вверх.

 В зале ожидания было пусто и тепло. По крайней мере, опасность превратиться в ледышку мне не грозила.  Вошла вернувшаяся с платформы дежурная по станции, без особого любопытства взглянула на меня и, не поздоровавшись, спросила.

- Вам куда, девушка?

- В Кузьмолово… - С вопросительной интонацией ответила я.

- В Кузьмолово автобус пойдёт только утром, в одиннадцать часов, после московского поезда. Ждать долго придётся. Вряд ли подвернётся какая-нибудь попутка. Вы располагайтесь на скамейке, поспите. Я дверь запру, Вы не бойтесь. Теперь только два товарных пройдут через два часа, а пассажирский будет только из Москвы, не скоро.

Но спать мне пока не хотелось.  Зато есть… Поскольку я человек предусмотрительный, и командировки меня кое-чему научили, я достала из сумки свои продовольственные запасы и термос и хорошенько перекусила -  когда и где мне теперь придётся поесть, пока было трудно даже предположить. Но еда меня расслабила, впереди было долгое ожидание. И я не заметила, как заснула впервые за эти два напряжённых дня.

Путешествие в Кузьмолово оказалось значительно проще, чем я ожидала. В новеньком автобусе было тепло, он быстро бежал по расчищенной трассе, мягко подруливая к редким остановкам. Поначалу пассажиров было немного, но постепенно автобус заполнялся. Здесь многие знали друг друга, окликали, громко обменивались новостями. Стоило мне спросить про Кузьмолово, как чуть ли не все пассажиры автобуса стали считать оставшиеся до него остановки, несколько человек ехали в тот же посёлок.

- Да не к Китаевым ли Вы? – Спросила сидящая рядом со мной женщина. И тут же поправилась – Не к Шуре ли Китаеву? Вся наша власть Вас дожидается. Вы ведь его сестра двоюродная?

Я кивнула, оторопев от такой осведомлённости.

- Он ведь ни за что в детдом ехать не хочет… Хоть связывай, да вези! А как одному пацану прожить? Он ведь и школу бросил, как мать заболела, так и в школу перестал ходить. Моя дочка с ним в одном классе учится. Мальчик-то хороший, Вы не беспокойтесь, но вот в детский дом никак ехать не хочет.

Женщина эта меня до самого тёткиного дома и довела, проехав ради меня лишние две остановки. Село было большое, а дом тёти Таси - крепкий, добротный. От мамы я знала, что она работала заведующей местной автобазой, была женщиной энергичной, умело командовала мужиками. Но второй раз замуж так и не вышла.

Разомлев в тёплом автобусе, на улице я быстро замёрзла, но, заметив на крыльце аккуратно поставленный за дверью веник, прежде всего тщательно отряхнула обувь от рыхлого снега. Потом осторожно постучалась и вошла в сени. Мальчик, видимо, заметил меня в окно и широко распахнул дверь, едва я протянула к ней руку.

- Здравствуй, Саша, - почему-то смущённо сказала я. – Меня зовут Лариса. Я твоя двоюродная сестра.

- Я понял…

Комната была ярко освещена зимним солнцем. В доме было тепло и чисто. Все вещи стояли на своих, видимо, от рождения мальчика закреплённых местах. Новый цветной телевизор, компьютер с большим монитором на письменном столе, полированная мебель – ничего особенного… Это было неожиданно. Я думала, что найду здесь  полный развал и несчастного, убитого горем ребёнка.

 На большом обеденном столе, стоявшем посреди комнаты, парила открытая кастрюля свежих щей, запах от которых расплывался до сеней. Чистая тарелка и несколько ломтей хлеба – вот и всё, что я успела заметить. Мальчик, видимо, собирался обедать. Мы стояли друг напротив друга совсем близко и молчали. Потом, спохватившись, он отодвинулся в сторону, приглашая меня войти.

- Заходите… Раздевайтесь. Я сейчас Вам найду мамины тапки…

Я засуетилась у вешалки.

- Не надо тапки… У меня всё своё….

 Спрятав своё неожиданное смущение за вознёй с раздеванием, я, наконец, выпрямилась и посмотрела прямо в лицо своего брата.

Мальчик был очень некрасив. Заячья губа, небрежно зашитая хирургом в раннем детстве,  выдавалась вперёд грубым рубцом из-за неправильного прикуса. Сросшиеся брови придавали мрачный вид и без того непривлекательной внешности. Взгляд его смягчали только длинные пушистые ресницы, которые слегка вздрагивали, когда он поднимал глаза и напряжённо и вопросительно смотрел на меня… Разговаривая,  видимо, сдерживая  волнение, мальчик всё время кусал  свои губы, от того они были у него неестественно яркими и воспалёнными. Невысокий и худенький, он стоял посреди чисто убранной комнаты, казавшейся почему-то очень большой. 

- Вы вот в той комнате располагайтесь, давайте я Вашу сумку отнесу…

Я прошла за ним в маленькую такую же чистую комнату с одной кроватью у стены и тумбочкой рядом с ней. Над кроватью я увидела большую раму с целым  коллажем семейных фотографий разных времён. Часть из них совсем пожелтела. Я узнала и свою почти незнакомую тётку, ещё совсем молодую, а на другой карточке она была уже в зрелом возрасте. Я вздрогнула, увидев там и нашу с мамой фотографию, очень давнюю, где мы стояли с ней,  обнявшись, весело улыбаясь…

В изголовье кровати был большой образ Богоматери с младенцем. Я удивилась, заметив, что лампадка под ней тщательно вымыта и слабо светится.

- Это мамина комната, - спокойно объяснил Витя. – Она когда умирала, очень просила, чтобы я за лампадкой следил…

Он помолчал, внимательно наблюдая за мной из-под сросшихся бровей. Потом сказал.

- Вы, наверно, есть хотите… У меня щи горячие, я только собирался обедать.

Есть я не хотела. Но надо было с чего-то начинать, и я кивнула.

- С удовольствием.

Мы сели за стол друг напротив друга. Саша подставил мне полную тарелку дымящихся наваристых щей. Этот мальчик поразил меня в самое сердце. Я ожидала увидеть  несчастного осиротевшего ребёнка, голодного и запущенного, но передо мной сидел чистенький домовитый паренёк, тщательно скрывавший от посторонних свой внутренний мир.

- Это ты сам приготовил? – Спросила я, искренне удивляясь.

- Сам. Тётя Паша, соседка, большой кусок свинины дала, она недавно поросёнка зарезала… Мне теперь надолго хватит.

Он помолчал, прихлёбывая щи, а потом сказал, видимо, самое главное, о чём думал в этот момент.

- Если Вы приехали меня в детдом уговаривать, то зря… Я в детдом не поеду. Ни за что не поеду! Меня тут все уговаривают, но я не соглашусь никогда. Вы сами посмотрите – у меня всё в порядке. Как при маме. Я и готовить умею, и за домом присмотреть. У меня ведь корова есть, молока - залейся… Хотите молока? Я и творог сделаю, если захочу. И сметану… Пока мама болела, я всему научился.

 Мальчик говорил медленно, словно подбирая слова, но очень основательно.

- А деньги? – Нерешительно спросила я. – На какие деньги ты живёшь?

- Деньги у меня есть… - Оживился мальчик. – Мама хотела машину купить, несколько лет копила, на сберкнижку складывала… А потом… Когда она уже встать не могла, она доверенность на Галину Павловну, на председателя нашего муниципалитета написала… - Заметив мой недоверчивый взгляд, Саша замахал руками. – Нет, нет… Галина Павловна с мамой очень дружила и нам всегда помогала … Она домой не уходила, здесь ночевала, когда мама умирала. А с деньгами… Мы с ней так решили… Галина Павловна каждый месяц снимает понемногу деньги с книжки, и я на них живу. Мне хватает, я на пустяки не трачу. Она и насчёт пенсии за маму начала уже хлопотать.

- Но Саша,  тебе нельзя жить одному… Ты ещё не сможешь один… Вот ты,  говорят, и школу бросил…

Он ничего не ответил, встал, убрал со стола опустошённые тарелки, поставил их в раковину под рукомойник, висевший у самой двери. Он молчал, и я осторожно продолжила.

- Учиться-то надо, Саша…

- Надо. - Серьёзно кивнул он.

И больше ничего не добавил. Я так и осталась сидеть с открытым в ожидании продолжения ртом. Пауза затянулась. Я решила не спешить со своими советами, сначала разобраться в том, что с ним происходит. Я уезжала из дома так быстро, что не успела сходить  к юристу и посоветоваться, как можно поступить в таком случае. Об усыновлении не могло быть и речи, но ведь есть такое понятие, как опекунство… Я мысленно выругала себя за непредусмотрительность.

Затянувшуюся паузу неожиданно и к моей радости прервали: почти без стука вместе с клубами морозного пара в дом вошла грузная молодая женщина с громким зычным голосом. Казалось, она мгновенно заполнила собой всё свободное пространство.

- Шура… - Начала было она, но увидев меня, остановилась и просияла. – Вы приехали, да?! Вы Лариса? Ну, и, слава богу! А то ведь я с ним никак справиться не могу! За ним в пятницу приедут, надо вещи складывать, обо всём договариваться, а он как упёрся… Ну, никакого сладу нет… - И она крепко обняла мальчика, который тут же выскользнул у неё из-под руки. Она сделала паузу и повторила ещё раз с облегчением. – Ну, слава богу…

Я поняла, что эта женщина из муниципалитета, что именно она отвечает за судьбу моего брата. При всех условиях это было хорошо – значит, он не был брошен на произвол судьбы. Она аккуратно повесила свою новенькую дублёнку на вешалку у двери и протянула мне пухлую маленькую руку.

- Меня Галина Павловна зовут…  - Потом повернулась к Саше. – Ты нам чайку сообрази-ка, Шурик… Я вкусных конфет принесла…

Она раскрыла большую дамскую сумку и достала пакет с конфетами, которые высыпала на чистую тарелку, стоявшую на столе.

Саша послушно взялся за чайник, но он  оказался пуст, так же как и два больших ведра  у рукомойника.

- Я за водой…

Он начал натягивать валенки, стоявшие у печки. Когда дверь в сенях за ним гулко захлопнулась, Галина Павловна повернулась ко мне с жалостливым лицом.

- Парнишка – золото… А вот какое невезение… сначала отец, потом мать… И характер… - Она покачала головой. – Школу почему-то бросил, хотя всегда очень хорошо учился…  К нему и учителя приходили, и завуч уговаривала, и директор – ни в какую! В детский дом ехать  не хочет… Вы не замужем?-  Вдруг спросила она.

Я покачала головой.

- Ну, конечно… Тогда он Вам и вовсе не нужен. Такая обуза… Вы – молодая женщина, замуж выйдете, своих детей родите… Надо, надо его в детский дом отправить. Он там не пропадёт, твёрдый орешек. Мать хоронил – ни единой слезинки… Соседи поминки устраивали, просидел весь вечер с каменным лицом. А я варежки забыла. Вернулась, когда уже все ушли… Двери в сени открыла, слышу в доме кто-то по-волчьи воет… Чуть сама рядом с ним не завыла… Еле успокоила. Так и ночевала в его доме, боялась его оставить…

Её слова меня очень задели. Неужели я произвожу впечатление чёрствой равнодушной бабы? Зачем тогда приехала?..

- У вас в муниципалитете  есть юрист?

- Нет, - покачала головой Галина Павловна. – Была у нас одна девушка из города, недолго проработала, сбежала…

Выпив с нами чаю, Галина Павловна вскоре ушла. Мне показалось, что она ещё что-то хотела мне сказать, но Саша стоял рядом, и наша гостья, подавив вздох, пообещала заглянуть назавтра. До пятницы оставалось целых три дня, и, доверившись поговорке, что утро вечера мудренее, я  решила приложить все усилия, чтобы узнать своего младшего брата поближе.

После школы в наш дом завалилась целая орава мальчишек. Они чинно толпились у дверей и с нескрываемым любопытством разглядывали меня.

- Это моя сестра… - С неожиданной гордостью сказал Саша. – Её зовут Лариса Петровна… Она спортивный врач.

 Поздоровавшись с ребятами, я тактично вышла в свою маленькую комнату, тихонько прикрыв за собой дверь. Но и через закрытую дверь до меня доносился громкий шёпот, какие-то случайные выкрики, срывающиеся на подростковый фальцет, потом опять чьи-то приглушённые голоса, среди которых я иногда различала и Сашин голос. Мне показалось, что ребята его в чём-то настойчиво убеждают.

Потом он позвал.

- Лариса, выйдите, пожалуйста!

Я вышла, и мальчишки заговорили все сразу.

- Лариса Петровна, не отдавайте его в детский дом!

Это был первый вопль, который   я поняла. Можно было сразу догадаться.

- Шурка завтра же в школу пойдёт, он нам обещал!

- Шурка очень способный, Вы даже представить не можете, какой он способный!

- Он быстро всех догонит, и учителя помогут, мы с ними уже договорились!

- Пожалуйста, не отдавайте его в детдом! Мы все будем ему помогать!

Честно говоря, под таким натиском устоять было трудно. Я не сразу сообразила, что сказать ребятам.

- Я обещаю вам, мальчики, сделать для Саши всё, что смогу. Мы с ним вместе будем решать, как нам поступить…

Мальчишки вскоре ушли, и пока они топали гуськом до калитки, даже через заклеенные рамы я слышала их звонкие голоса. Саша не смотрел на меня, ему было неловко.

- Вы не думайте… Я их не подговаривал… Они сами пришли…

- А я и не думаю! – Поспешила я его успокоить.

Не смотря на холод – старый градусник на оконной раме упорно показывал минус     двадцать пять градусов, я выразила желание прогуляться по посёлку. К своей радости, я обнаружила, что сухой сибирский воздух заметно смягчает температуру, не как в наших влажных краях. Мы спокойно прошлись по широкой расчищенной улице посёлка, где было много спешащих по своим делам людей. Саша со многими здоровался, и меня приятно удивило, что он с удовольствием представлял своим знакомым и меня.

- Это моя сестра… - Говорил он и улыбался, растягивая короткую верхнюю губу с грубым белёсым рубцом посередине. 

Но вдруг он как-то резко дёрнул меня за рукав и быстро свернул в ближайший переулок. Я только и успела заметить пожилую женщину, которая прошла мимо, делая вид, что нас не заметила.

- Что случилось? Кто это, Саша? – Не удержалась я от вопроса.

Он сначала набычился, но потом всё-таки ответил.

- Это Надежда Захаровна, наша классная…

- Понимаю… - Протянула я.

Но мальчик вдруг встрепенулся и заговорил быстро, словно боясь, что я его  остановлю.

- Нет, Вы не понимаете! - Он остановился и крепко сжал рукав моей шубы. - Пока мама в больнице лежала, я ходил в школу. Я всегда хорошо учился, могу дневник показать… Потом маму домой привезли умирать… Она долго умирала, целых два месяца. В последнее время совсем плохо было, я её оставить не мог. Но уроки всё равно делал, ребята приносили задания… - Он поперхнулся холодным воздухом, закашлялся и продолжил осипшим голосом. – Ну, а потом, когда мама умерла, я в школу вернулся,  но все учителя так на меня смотрели… Я старался терпеть, но очень трудно было… А Надежда Захаровна прямо на уроке… Что-нибудь объясняет, она математичка… Объясняет, а сама ко мне подойдёт и по головке меня гладит, как маленького… А у самой слёзы в глазах. Я не плачу, а она… Я, конечно, понимаю, что она от души… Один раз кто-то из ребят даже захихикал… Вот я и перестал в школу ходить. Не могу, понимаете? Я знаю, что можно и самому дома учиться, а потом в школе экзамены сдавать… Мне вот только надо все подробности узнать. Учиться я обязательно буду.

Я долго молчала, переваривая сказанное. Я хорошо понимала своего брата, но… Когда умерла моя мама, и я поняла, что никому больше не нужна, как мне хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по головке и пожалел… Я долго молчала, думая о своём, так долго, что мальчик вопросительно взглянул на меня. Я вспомнила, что у нас с ним ещё длинных  три дня впереди,  и решительно перевела разговор на другую тему.

- Саш, ты мне говори «ты»…  Я ведь твоя сестра. Мы с тобой одни остались из нашего рода, вот и давай держаться друг за друга. Я очень рада, что у меня есть такой брат, как ты.

- Хорошо… - Кивнул он головой. – Я постараюсь. Сразу трудно… Но я привыкну.

Разговаривать с ним было легко. Голос у него ломался, то переходил на мужской баритон, то срывался и становился хриплым. Но я быстро к этому привыкла и перестала обращать внимания так же, как и на его уродливо зашитую губу и мрачный взгляд из-под сросшихся бровей. Саша охотно отвечал на мои вопросы, показал всё своё хозяйство – шесть кур, петуха и корову, которую любил и с удовольствием за ней ухаживал. Хлев, в котором она стояла, примыкал вплотную к дому, был хорошо утеплён, и даже в нынешний мороз здесь было довольно тепло, только едва заметный пар шёл от нашего дыхания и кружился у ноздрей бурёнки. Кормов у неё было достаточно, запастись помогли соседи, и доил он её лихо, умело и основательно. Я тоже попросилась попробовать, но тут же опрокинула подойник и облилась молоком с ног до головы. Это рассмешило нас обоих,  и почему-то усилило доверие мальчика ко мне…

До утра я так и не заснула. Рано утром услышала, как встал в темноте Саша, тихонько собрался и вышел в сени. Звякнул подойник в его руках, и хлопнула тяжёлая уличная дверь… Наступил следующий день, а я так ничего и не придумала.

Галина Павловна пришла, как мне показалось, намеренно ко времени вечерней дойки. Мы опять пили чай с конфетами и вкусными мягкими пряниками, которые я купила в большом сельском магазине. Но как только Саша ушёл в хлев, она заговорила быстро, словно  боясь не успеть объяснить мне что-то до его возвращения.

- Он Вам, Лариса, сказал, почему в детский дом не хочет? Нет?

- Я пока не спрашивала. Я постараюсь его убедить… Сделаю всё, что смогу.

- Нет, Вы не знаете… Он ведь не просто так не хочет! Он своих старух не может бросить… Чувство долга, понимаете?

- Старух? Каких старух?

Я растеряно смотрела на неё.

 Галина Павловна помолчала, собираясь с мыслями.

- Это долгая история… Сейчас расскажу, пока его нет. Тут в пяти километрах от нас заброшенное село есть, «Раздолье»… Захирело оно ещё лет пятнадцать назад. Одни старики остались. Сначала их было человек десять, с ними кое-как справлялись, даже передвижная лавка к ним ездила… А потом и вовсе остались двое… две старухи.  Их и забросили совсем. Дорога заросла, туда на машине летом-то не проехать, а зимой и вовсе… А бабульки-то старенькие, больные, совсем ослабели, даже пенсию не могут получить в Центре … До него добираться от них километров пять по бездорожью… Вот Саша с Тасей и стали к ним ходить:  зимой - на лыжах, а летом – на велосипедах… Хлеб, продукты им таскали.  Ну, а как мать слегла, Шурик старушек не бросил, один теперь к ним ходит…

Я онемела. Молчала долго, совсем растерявшись.  Потом промямлила.

- А как же?  Ваш муниципалитет? Ребёнок один…

Галина Павловна смутилась, покраснела, заговорила скороговоркой.

- Это село не наше… Ну, оно к нам не относится… У нас своих заброшенных целых три … Сейчас стариков кого куда распихиваем… Детки-то  городские не хотят забирать родителей к себе, кого-то в Дом престарелых удалось пристроить, но и совсем заброшенных человек десять ещё… Про этих-то старух, которых Шура опекает, в ихнем муниципалитете знают прекрасно, я сама столько раз звонила, с их начальством при встречах ссорилась… Обещали  что-нибудь придумать… Летом бабулькам пенсию за полтора года привезли– и опять про них забыли… А на что  им эти деньги, что с ними делать? Разве что с Тасей за покупки расплатились. Старухи-то и впрямь брошены на погибель… Света нет,  дров нет, продуктов тоже нет… И родственников нет, идти некуда, да и немощь одолела… А как мальчишке запретишь? Мужики наши как-то пробовали… Только… если его не пускать, то надо самим эту ношу на свои плечи брать, а кому это нынче хочется? У нас здесь, в нашем Дворце культуры выездное совещание на той неделе будет… Областное…. Я обязательно  вопрос подниму, опять буду ругаться…Ситуация с брошенными людьми, конечно, очень тяжёлая, но и мальчика тоже надо в детский дом отправлять… У него-то жизнь впереди. На Вас, Лариса, вся надежда…

Вернулся улыбающийся Саша, с бидоном тёплого молока. Сделав над собой усилие, я улыбнулась ему в ответ. Кажется, улыбка получилась несколько кривоватой, потому что мальчик поднял свои вздрагивающие ресницы и удивлённо посмотрел на нас обеих.

- Вы зря чаю напились… Я вот парного молока принёс… Хотите?

Мы переглянулись с Галиной Павловной и дружно выразили желание выпить и молока. Опорожнив большую кружку и выходя в сени,  она многозначительно взглянула на меня,  и ушла, оставив в комнате запах незнакомых духов. Саша и себе налил молока, отрезал большой ломоть чёрного хлеба – здесь он оказался очень вкусным, с хрустящей тонкой корочкой, и, прямо взглянув мне в глаза из-под сросшихся бровей, спросил.

- Она Вам сказала?

- «Тебе», Саша, «тебе»…

- Она тебе всё сказала? Да? Теперь ты понимаешь, что я не могу уехать? Они ведь без меня с голоду помрут… Я даже гриппом заболеть не имею права… Как я могу их бросить, если они никому больше не нужны?

Я растеряно молчала, не зная, что ему  сказать.

Не дождавшись моего ответа, Саша тоже замолчал и начал топить печку, натаскав побольше дров. Я посидела на старой табуретке рядом с ним, мы ещё немного поговорили о его матери, которую я совсем не знала, о его жизни. Корова привязывала его к дому, и к старухам в Раздолье он ходил по воскресеньям, когда его могла подменить соседка. Шёл на лыжах, и в плохую погоду, когда не успевал управиться с делами, даже оставался там ночевать, возвращался утром с рассветом. В большом старом рюкзаке тащил к ним всё, что мог унести: банки с тушёнкой, крупу, соль, много разного хлеба и даже молоко, которое специально морозил, выставив на крыльце на ночь в деревянной плошке… В Раздолье  заготавливал старухам дрова на неделю – для этого надо было побродить в сугробах по заброшенной деревне, собрать всё, что могло пойти на растопку. В ход шло и разрушенное крыльцо  в соседнем доме, и доски с развалившегося сарая, и остатки каких-то изгородей и уборных. Он заготавливал старухам большой запас воды (если его не хватало до следующего его прихода, то они топили снег, благо, его было вокруг предостаточно), сам готовил им обед на несколько дней – какие-нибудь лёгонькие щи, заправленные салом, жарил на старой разваливающейся печке картошку, обильно сдабривая её луком – всё-таки какие-то витамины, варил впрок кашу… К счастью, опекал старух не он один – километрах в десяти от Раздолья в лесу, что начинался сразу за деревней, находился скит, в котором жили несколько монахов, которые раз в месяц привозили этим несчастным керосин для лампы, спички, овощи – картошку, свёклу, кислую капусту, лук, а в  православные праздники даже чего-нибудь вкусненького из монастырской трапезной.  Монастырь хоть и находился где-то далеко, километрах в тридцати, но  свою братию в скиту не забывал, ну, а братия делилась, чем могла, с несчастными бабушками…

В доме стало не только тепло, но даже жарко. Улёгшись спать в своей маленькой комнатке, я опять долго ворочалась с боку на бок. Сон не шёл, то ли от духоты, то ли от бесчисленных мыслей и сомнений, которые так внезапно навалились на меня. Я встала,  с трудом приоткрыла форточку, туго примёрзшую к раме. В комнату вместе с морозным паром  ворвался обжигающий ледяной воздух. Несмотря на глухую ночь в домах по соседству светились слегка прикрытые занавесками окна. Люди здесь жили своей жизнью. Я представила себе двух несчастных старух в замёрзшей брошенной деревне и поёжилась. Накинув халат и осторожно, стараясь не опрокинуть чего-нибудь в темноте и  не разбудить Сашу,  вышла в большую комнату, где он спал на узком подростковом диванчике. Нащупала на столе ещё тёплый чайник и налила  в чашку ещё не успевшей остыть воды.

- Можно прямо из ведра пить, у нас вода очень хорошая, чистая, вкусная… - Услышала я голос своего брата. Он был совершенно несонный. Саша тоже не спал.

- А знаете, кем была раньше Вера Сергеевна, ну, одна из бабушек, которые в Раздолье? Это мамина первая учительница… Мама её очень любила…

Кровать скрипнула. В полумраке комнаты я увидела, как он повернулся на бок, подперев голову рукой.

- Это ведь учительница и твоей мамы тоже… Вера Сергеевна мне показывала фотографию класса, где твоя мама во втором ряду… Смешная такая девчонка с тонюсенькими косичками…

Голос мальчика неожиданно дрогнул. Я подошла, присела у него в ногах.

- Послушай. Саша… А если я дам тебе слово, что сделаю всё, чтобы твоих старушек из Раздолья вывезли? Их ведь для начала можно и в местную больницу положить, подлечить, пока …  Я тебе слово даю, что не уеду отсюда, пока  их судьба не решиться. У меня отпуск большой, времени много. Я душу из этих администраторов вытрясу…

Я говорила правду своему брату. Сейчас рядом с ним я чувствовала себя сильным ответственным человеком.

- А в это воскресенье  я вместо тебя в Раздолье схожу на лыжах. Я ведь спортивный врач. Работаю с командой биатлонистов, они научили меня хорошо бегать на лыжах … Ты мне всё объяснишь. Но тебе надо уезжать, как это ни обидно и ни  горько.

Я не зря проворочалась в постели две ночи. Решение созрело. Саша лежал тихо, вытянувшись на постели и молчал.

- Тебе когда четырнадцать исполнится?

-  Летом… В августе… - Удивился он моему вопросу.

- Очень хорошо. Вот послушай, что я хочу тебе предложить…  Я – человек слова. С твоими подопечными я вопрос решу. Все пороги обобью, но их больше одних не оставлю. Потом поеду домой и буду оформлять на тебя опекунство… Если ты не возражаешь, конечно. Я пока даже не представляю, как это делается и сколько это времени займёт, но, наша бюрократическая машина крутится очень долго. А тебе надо ехать в детский дом, учиться… Ты и так много пропустил. Летом тебе исполнится четырнадцать, ты получишь паспорт, я оформлю опекунство и приеду к тебе. Тогда мы и решим, как поступить дальше. Если захочешь, можно дом продать и со мной уехать, в городе за эти деньги мы сможем тебе неплохое жильё купить, где-нибудь рядом со мной. Будем друг за друга держаться… Или в детском доме останешься, школу закончишь,  потом сюда вернёшься… Подумай, Саша… Мне кажется, это единственно правильное решение на сегодняшний день.

До утра мы так и не заснули. Саша поначалу долго молчал, думал, я не торопила его, сидела рядом с ним и тоже молчала. Но потом он заговорил и всё-таки со мной согласился. Мы долго обсуждали с ним всякие хозяйственные вопросы. Корову он продаст соседке,  которая сразу после смерти матери предлагала выкупить её за хорошую цену. Кур он ей просто так отдаст.  Тётя Паша его столько раз выручала  с мясом, да и по воскресеньям оставалась за него на хозяйстве, когда он к старухам ходил…  Когда я буду уезжать, надо будет заколотить двери и окна в доме – это соседские мужики помогут, он заранее их попросит…  Ключи Галине Павловне надо будет отдать, она - женщина надёжная…

Детский дом, куда должен был уехать мой братишка, находился по пути на станцию, в нескольких километрах в стороне от основной трассы. Я дала Саше твёрдое слово, что перед отъездом непременно приеду к нему, узнаю, как он устроился, и расскажу обо всём, что мне удалось решить со старушками из Раздолья.

Когда за окном начала рассеиваться ночная темнота, и Саша спохватился, что давно пора вставать и доить корову, общее решение было принято и, кажется, нам обоим стало намного легче.

Следующий день пролетел незаметно. Саша скупил в местном магазине, наверно, все полиэтиленовые пакеты, имевшиеся там в наличии. Мы складывали и упаковывали вещи – надо было законсервировать дом. Командовал мой братишка. Я только старательно выполняла его инструкции. Конечно, я не переставала поражаться его выдержке. Несколько раз, отвернувшись от меня, он замирал  с какой-то материнской вещью в руках. У меня перехватывало дыхание в этот момент, но Саша, спохватившись, пряча повлажневшие глаза под своими вздрагивающими ресницами и кусая воспалённые губы, продолжал упаковывать постельное бельё или посуду. Протянув мне материнскую кофту и толстый шерстяной платок, не глядя на меня, дрогнувшим голосом он попросил передать эти вещи на память старой учительнице в Раздолье…

 Мы оставили неупакованным только то немногое, что было необходимо для жизни в доме, пока я не решу судьбу брошенных старушек.

Обед на этот раз варила я и, завершив сытную трапезу, мы отправились на край села, откуда начинался путь на Раздолье. Саша провёл меня через огороды соседей. И скорее, чем я ожидала, мы оказались у самого крайнего дома, стоявшего как-то боком к последнему переулку, от которого начиналось белое замёрзшее поле. Ровная снежная гладь с лёгкими, напыленными ветром снежными валунами блестела на солнце, слепя глаза. Казалось, что никогда никакой дороги, даже маленькой  тропинки не прокладывал здесь человек.  И таким холодом и тоской повеяло от этой бескрайней нетронутой равнины, тянувшейся до самого горизонта, что я невольно поёжилась. Саша, видимо, поняв моё состояние, испытующе взглянул на меня,

- Я вот отсюда иду, - он махнул рукой немного в сторону.

И только тут я увидела слабую лыжню, совсем запорошенную выпавшим за неделю снегом. Лыжня шла прямо к горизонту.

- А если лыжню совсем  занесёт, - спросила я, - как я найду дорогу?

Саша по-взрослому усмехнулся.

_- Не бойся… - Он теперь почти без запинки называл меня на «ты», что мне очень нравилось. -   Здесь трудно заблудиться. Вон там впереди справа, посмотри… Видишь  те строения?

Я посмотрела направо, куда он показывал, и вздохнула с облегчением. Там и, правда, виднелись два полуразрушенных здания из красного кирпича, которые с испугу я не заметила.

- Здесь  большой совхоз раньше был. Это бывшая МТС.  До неё надо пройти три километра. Там одни развалины сейчас, но ориентир хороший. А как дойдёшь,  увидишь впереди в низине три старых коровника без крыш…  До них ещё километра полтора будет. Ну, а за ними сразу и Раздолье  видно. Как дом моих бабушек найти, я тебе нарисую.  Раньше они соседками были, жили отдельно.  А теперь вот съехались. Вдвоём им легче, да и мне тоже помогать проще…

Обратно мы шли молча. Увиденное меня, конечно, не слишком вдохновило, всё-таки я от рождения -  изрядная трусиха.  Саша серьёзно посмотрел на меня снизу вверх.

- Ты не передумаешь, Лар? Не испугаешься? Их никак нельзя бросать…

Я крепко обняла его за плечи.

- Я дала тебе слово. Пожалуйста, верь мне…

До самого приезда микроавтобуса социальных служб братишка мой вёл себя героически. Только когда перепоручал соседке корову, которая пока ей утеплят новый хлев, должна была оставаться на прежнем месте, вдруг заплакал. Я сама чуть не заревела вместе с ним, но, помня его рассказ о жалостливой учительнице, только скрипнула зубами и прижала его к себе. Мальчик высвободился, отошёл в сторону и, не глядя на нас с соседкой,  объяснил сорвавшимся голосом.

- Я не о Чернухе… Я…

- Я понимаю, Саша… - быстро проговорила я, стараясь не расплакаться.

Соседка тоже шмыгнула носом.

- Всё наладится, Шурик, всё наладится…

Чужая женщина из социальной службы, усевшись за Сашин письменный стол, долго проверяла его документы, справляясь у Галины Павловны о каких-то деталях.  Потом она подробно записала все мои данные и адрес. Когда мы все вышли на улицу, у дома собрался, наверно, весь посёлок. Были здесь и мальчишки, среди которых я узнала Сашиных одноклассников, девочки с любопытством рассматривали меня. Эта чужая женщина обняла моего брата за плечи и повела к микроавтобусу. Подхватив его большую спортивную сумку,  которую мы вечером так тщательно собирали, она распахнула дверцы солона и тактично исчезла в нём.  Саша крепко по-мужски пожал мою руку. Я расцеловала его в обе щёки. Галина Павловна и соседка тётя Паша обняли его, пытались всучить какие-то кульки и пакеты, от которых он вежливо отказывался. Подошли и одноклассники,  не по-детски серьёзные и расстроенные, хлопали его по плечу, обещали приехать проведать его в детском доме.

- Саша, нам пора… -  послышалось из автобуса.

Он сел у окошка, положив на колени свой школьный рюкзак, и внимательно посмотрел на меня сквозь тронутое инеем стекло. Я крепко сжала свои ладони и подняла их над своей головой. Я теперь не одна.Этого мальчика я не брошу ни за что на свете.

 

Я опять плохо спала ночью, боялась, что вдруг испортиться погода, разгуляется метель… Несколько раз вставала с постели, шлёпала к окну босиком и долго разглядывала зимнее ночное небо. Ночь была спокойной. Белая луна, как огромная тарелка, висела над крышей стоявшего напротив дома. Деревья, покрытые изморозью, словно спали. Я  ныряла в постель и снова безнадёжно старалась заснуть. В углу комнаты стоял старый Сашин рюкзак, в который я  сложила всё, что велел мне братишка. Поскольку он недавно был в Раздолье, то мне нужно было только обеспечить бабушек хлебом и тушёнкой. Я взяла ещё кусок свинины, который принесла мне соседка тётя Паша, купила в магазине каких-то конфет, печенья, несколько банок сгущённого молока… Забежала на почту: Саша просил привезти старушкам свежих газет и непременно книжечку кроссвордов, которые очень любила отгадывать старая учительница.  Батарейки для приёмника он предусмотрительно засунул в карман моего пуховика. Рюкзак получился хоть и небольшой, но увесистый. Это меня не пугало. Я боялась только ненастья.

Но природа в этот день была милостива ко мне. Даже градусник, когда я выходила до рассвета из дома, снизошёл до  минус восемнадцати градусов, значит, днём будет ещё теплее. Тем не менее, я послушалась Сашиного совета и, как следует, намазала свою физиономию салом – обморозить лицо мне совсем не хотелось. Сашины лыжи были подготовлены с вечера и легко заскользили по накатанной лыжне. Я постепенно успокаивалась. Школа «дяди Фёдора» давала себя знать, и, хотя увесистый рюкзак прилично натягивал лямки,  я шла легко, быстро установив нужный ритм дыхания. Возле развалин МТС сделала привал. Солнце было уже высоко, снежная целина слепила глаза – хорошо, что Саша не забыл мне оставить тёмные очки. Я скинула рюкзак, подвигала руками, плечами, попрыгала, не снимая лыж, прямо на лыжне… Надо было идти дальше. Я снова удобно устроила рюкзак на своей спине и подхватила лыжные палки.

Всё шло хорошо, но чем больше я продвигалась к Раздолью, тем больше меня начинала давить какая-то необъяснимая тоска. Впереди лыжня сбегала вниз к длинным строениям без крыш, почти засыпанным снегом. Коровники… Когда-то в них было много коров, в МТС кипела жизнь, и здесь, действительно, было «Раздолье», но сейчас на этом бескрайнем поле  я чувствовала себя словно на чужой безжизненной планете. Я представила здесь Сашу, худенького мальчика с тяжёлым рюкзаком за спиной, в ледяную метель и проливной дождь упрямо преодолевающего это  безжизненное пространство ради двух старух, преданных взрослыми…

Миновав старые коровники,  я увидела впереди ярко освещённые солнцем дома покинутого людьми села. Оставшееся до него расстояние  я преодолела очень быстро.

От брошенной деревни веяло ледяным холодом. Я бесшумно скользила на лыжах по центральной улице.  Мне казалось, что я очутилась по ту сторону реальности. Это было что-то из мира страшной фантастики.  В редких домах  окна и двери были заколочены, где-то на покосившихся дверях висел даже замок, но большинство строений стояли, утопая в снегу, с перекошенными стенами и оконными рамами, с разрушенным крыльцом, из которого торчали сгнившие доски,  и почти без крыши, давно сорванной штормовыми ветрами…  Было очень тихо, угрожающе тихо. Я скользила вдоль этого ужаса, невольно стараясь не потревожить эту кладбищенскую тишину, только снег слегка поскрипывал под моими лыжами. Но вдруг раздался такой резкий и такой неожиданный здесь звук, что я даже выронила лыжную палку. Звук повторился. Я оглянулась по сторонам. Это была лишь форточка в окне давно покинутого дома… Скрипела и хлопала форточка с выбитым стеклом, которую раскачивал несильный сегодня ветер. Форточка хлопала и скрипела –сколько уже лет? Летом, наверно, ей вторила тяжёлая дверь соседнего дома, которая сейчас, распахнувшись настежь, примёрзла к порогу, и была почти доверху засыпана снегом. «Мёртвый город» – где-то я читала что-то подобное…

Я помнила Сашин чертёж – по центральной улице до первого поворота направо, третий дом от угла… На удивление, дом этот имел вполне жилой вид. Хоть и старенький был домик, с давно облупившейся краской на фасаде, с рухнувшей изгородью,  местами торчащей сейчас из-под снега, с висевшей на одной петле распахнутой калиткой, но я вздохнула с облегчением – по неуловимым признакам, по каким-то флюидам чувствовалось, что здесь жили люди. Вокруг крыльца с прогнутыми ступенями снег был утоптан, рядом с ним, закутанная брезентом, горбилась небольшая поленница дров, узенькая тропинка, протоптанная, видимо, ещё моим братишкой, уходила в соседний двор к  крытому колодцу… И на моё удивление от крыльца куда-то в глубину деревни убегал накатанный санный след, слегка припудренный недавним снегопадом. На двух окошках, смотревших на меня бликующими на солнце стёклами, висели пёстрые ситцевые занавески,  а по крыше, покрытой метровым слоем снега, стелилась слабенькая струйка дыма - видимо, только что протопили печку.

Я не хотела пугать старых женщин и, сняв лыжи, застыла, не зная, постучать мне или нет. Но потом решила, что с улицы через сени мой стук всё равно никто не услышит, а через сугробы до окошек мне не добраться, и дёрнула ручку двери. На удивление  эта тяжёлая с виду дверь легко распахнулась, но в сенях было совсем темно - после яркого солнца на улице я словно ослепла. Шагнула вперёд, и  тут же споткнулась обо что-то большое и громоздкое, лежащее на полу, прикрытое задеревеневшей старой клеёнкой. Я наклонилась, чтобы поправить клеёнку, которую сбила, и обмерла – через раскрытую настежь дверь на пол падал яркий луч солнца, в свете которого я увидела…  Ноги… У меня закружилась голова, я выпрямилась и прислонилась к ледяной стене сеней. Глаза постепенно привыкали к темноте,  и, собрав всё своё мужество, я снова посмотрела на эти ноги, прикрытые старым лоскутным одеялом, торчавшим из-под мёрзлой клеёнки.  Они были очень отёчными и тяжёлыми, в толстых грубошёрстных носках. И я поняла…  Я всё поняла – кто-то из старушек умер, оставшаяся вытащила труп в сени на мороз. Больше она ничего не могла сделать для своей последней подруги. Я не успела открыть дверь в избу – она распахнулась передо мной. На пороге стояла маленькая сухонькая старушка и удивлённо-вопросительно смотрела на меня.

- Заходите… Я Вас в окно увидела, думаю, что же Вы не заходите?

Она посторонилась, пропуская меня в дом. Здесь было тепло, солнце било прямо в окошки и отражалось в большом зеркале над рукомойником.

- Я – Сашина сестра… -  представилась я, втаскивая за собой разлапистый рюкзак.

- Сестра? – Удивилась старушка и тут же вспомнила. – Да, Тася говорила, что у неё где-то есть племянница… А Шура? – Заволновалась она. – Он что, заболел?

 Мы познакомились. Это и  была Вера Сергеевна, первая учительница моей мамы и тётки.

Чистенькая, аккуратненькая, с почти лысой головой, повязанной ситцевым белым платочком,  она сильно хромала, приволакивая одну ногу, но говорила чётко, ясно, слегка прикрывая по привычке почти беззубый рот. Она хорошо слышала, была бодра и вовсе не походила на немощную старуху, доживавшую свой мафусаилов век в брошенной деревне. Я удивилась, узнав, что ей на днях исполнилось восемьдесят пять – мне бы дожить до её лет, сохранив  ясную голову при такой страшной жизни… Это был последний день рождения, который они провели вместе с Клавой, соседкой, с которой прожили рядом лет сорок, если не больше. Клава была сердечницей, и без лечения задыхалась и отекала всё больше и больше. А позавчера  тихо умерла во сне. Это счастье для неё, что умерла без криков от боли и удушья. Из лекарств-то – один корвалол, которым обеспечивали старушек мои родственники… Всё, что могла сделать Вера Сергеевна – это кое-как стянуть её с кровати и, подстелив старенькое одеяльце, перетащить на нём свою умершую подругу в сени, на мороз… Сил для этой операции было совсем немного, болела нога,  от того тащила она Клаву от кровати до дверей целых полтора дня…

Мы вместе поели манной каши, которую я сварила на ещё горячей плите, потом  пили чай из старого закопчённого  чайника со смородиновым листом и со сладостями из моего рюкзака.  От горячей печки ещё шёл тёплый домашний дух, но солнце куда-то пропало, и дом понемногу погружался в тихие сумерки. Когда совсем стемнело,  Вера Сергеевна зажгла керосиновую лампу. Сумерки, мёртвая тишина за окном и труп в сенях… Я включила маленький приёмник на батарейках. Долго искала какую-нибудь спокойную музыку – нашла,  и стало немного легче. Я лихорадочно соображала, что же нам теперь делать. Старушка была почти спокойна. Она сидела напротив меня за старым обеденным столом и говорила, прихлёбывая остывающий чай.

- Ты не спешишь, Лара? На работу не торопишься? Ну, и ладно… Завтра… или когда же? – Она оглянулась.

 За её спиной на стене висел большой православный календарь с аккуратно зачёркнутыми прожитыми днями. В мерцающем свете керосиновой лампы на нас смотрело скорбное лицо Богородицы.  Разглядеть в календаре  какие-то пометки было трудно,  и я подошла поближе.

- Ну, да…  Завтра ведь воскресенье? – Опять удивила Вера Сергеевна меня своей осведомлённостью. – Это Шурик приходил в воскресенье, а ты в субботу пришла…  Вот… А в это воскресенье  братья из скита должны приехать … Они раз в месяц обязательно приезжают. Вдвоём -  отец Пётр и отец Павел… Два наших апостола… На санях… Это у них послушание такое – двум брошенным старухам помогать. На них вся моя надежда. Перво-наперво, Клаву похоронить надо, как подумаю, что она там, в сенях, на морозе… - Старушка всхлипнула, но сдержалась. – А со мной то что? Мне деваться некуда. Вертолёт за мной сюда не прилетит, кому я нужна… Тётка твоя, вечная ей память, преставилась, Шура уехал – это всё. Я уж думаю, ты уйдёшь, тогда может и мне рядом с Клавой в сенях лечь?

Она вздохнула и перекрестилась.

Я горячо возразила.

-Ещё поживём, Вера Сергеевна… Мне бы Вас отсюда вывезти… Могли бы пока в тёткином доме пожить, всё-таки среди людей… А я пока не решу Ваши проблемы, домой не уеду. Я Саше слово дала.

Вечер тянулся бесконечно долго. Дел особенных не было. Саша в последний раз заготовил дров на целый месяц,  аккуратно сложив их возле самого крыльца и плотно закрыв брезентом. Воды я принесла ещё днём, немало повозившись с колодезной крышкой, примёрзшей к срубу. Печку к вечеру пришлось топить ещё раз – в доме стало холодно. На раскалённой до красна плите я сварила обед на четверых, имея в виду и монахов. За окном была кромешная тьма. И убийственная тишина. А в сенях лежал замёрзший труп старухи. И всей своей кожей, каждым своим нервом я чувствовала, как одиноки и беспомощны мы сейчас в этой пустыне, в давно умершей деревне.

Как же мне увезти отсюда старушку? Сколько я ни думала, ничего придумать не могла. Я еле заставила Веру Сергеевну немного поесть, у самой тоже в рот ничего не лезло... Немного послушали радио, почитали свежие газеты.

- Нога что-то сегодня целый день ноет... - Потёрла старушка больное колено. – Это мой барометр – будут изменения в погоде: то ли запуржит завтра, то ли оттепель будет…

- Только бы не метель, - подумала я, а вслух предложила.– Давайте я вам ногу помассирую. Я осторожно… Я умею.

Я помогла старушке стянуть с ноги  толстый вязаный чулок и,  усевшись на низенькой скамеечке, положила её ногу к себе на колени. Вдоль всей икроножной мышцы проходил очень давний послеоперационный рубец, который заканчивался под самым коленом.

- Что это? – Спросила я. - Давно у Вас с ногой?

Вера Николаевна отмахнулась.

- Да с войны ещё. Ранение это…

- Вы были на фронте?

- Не совсем. Я ведь Питерская, «блокадный ребёнок», как нас сейчас называют…

- Вас во время бомбёжки ранило?

- Во время бомбёжки… Только не в Ленинграде, в другом месте…

- Расскажите…

- Тебе  и вправду интересно? Сейчас, кажется, это уже никому неинтересно…

- Мне интересно… Расскажите.

Это была одна из самых страшных историй, которые я слышала о войне.

Война началась – ей было четырнадцать. Отец ушёл на фронт и погиб в первые дни войны. Мать рыла где-то  окопы  и однажды не вернулась… Соседка - бывшая до войны заврано, отвела девочку в соседний детский сад,  устроила её там на работу нянечкой. И с детсадовскими детьми она поехала в эвакуацию. Только эшелон недалеко успел уйти от Ленинграда. Разбомбили  его немцы.  Но их вагон уцелел, единственный из всего состава… Только сошёл с рельс и сильно накренился. А в вагоне человек сорок детей четырёх-пяти лет, которые дико кричали от ужаса, и с ними - одна растерявшаяся воспитательница да  эта девочка-подросток…  Куда бежать, что делать?  Но вдруг в вагоне появился крупный мужчина в тулупе и в ушанке. Встал в проходе, да как крикнет: «Тише, дети! Тише…»  И дети послушались, как-то сразу притихли. А он, дождавшись тишины,   сказал твёрдо повелительным тоном: « Дети! Никому не плакать! Всем хорошо одеться – пальто, шапки, обувь…  Никаких вещей с собой не брать. По одному выходим из вагона и – ползём через поле в лес… Плакать нельзя!». А разбитый состав  стоял посреди раскисшего от осенних дождей поля с неубранной картошкой, и до леса, видневшегося вдали, было не меньше километра… Фашистские самолёты были где-то совсем недалеко,  слышался ровный гул их двигателей. Все легли в грязь, на землю и поползли. Мужчина – впереди, за ним – дети, позади – воспитательница со своей юной помощницей.  Никто из детей не плакал. Никто. Ползли быстро, в полной тишине, очень боялись отстать друг от друга. Но немецкие самолёты скоро вернулись. Вряд ли фашисты видели детей, распластавшихся в грязи среди картофельных борозд, но решили, видимо, оставшиеся бомбы сбросить на уцелевший вагон. Тогда мужчина громко крикнул, чтобы  все прижались к земле и лежали неподвижно, не шевелились. Позади рвались снаряды. Один осколок  угодил девочке в ногу.

- От страха и боли у меня, видимо, шок был… Я ничего не чувствовала. - Тихо вспоминала Вера Сергеева, пока я осторожно массировала её изувеченную ногу. - Но мужчина этот подполз ко мне, стащил с себя пояс, и наложил мне на ногу жгут. А потом волок меня за собой, потому что я от потери крови начала понемногу отключаться… Последнее, что я увидела, это были какие-то люди, которые ждали нас на краю леса…  Когда мы подползли совсем близко, они выскочили нам навстречу. Подхватывали с земли детей, с которых комьями отваливалась грязь, усаживали на подводы… Испуганные малыши, разучились плакать, кажется, навсегда – они молчали. Всех нас на этих телегах и повезли куда-то… Тут я окончательно сознание потеряла.0 А очнулась я только в полевом госпитале после операции. Ногу чуть было не отняли, хирург спас… До сих пор помню  - Владлен Михайлович его звали, старенький совсем был, а вот на войну пошёл, людей спасать. Потом меня на санитарном поезде в тыл  отправили. Так я и оказалась в Сибири.  Приютила меня здешняя бездетная учительница, Анна Карповна… Удочерила,  выкормила, выучила… За ней я и в школу работать пошла… После педучилища сначала в Кузьмолово работала, тогда и твою маму и Тасю  читать учила, ну, а после сюда в Раздолье перевели… Я ведь здесь больше сорока лет кукую…

 И она тихонько засмеялась, прикрывая беззубый рот.

Я опять не спала всю ночь. Когда Саша был здесь в последний раз, он разобрал на дрова развалившийся сарай за домом, где хранились старые изрядно заржавевшие садовые инструменты – пара лопат, вилы, грабли, ещё что-то… Всё это было аккуратно поставлено в сенях, где сейчас лежала умершая бабушка. Не должны монахи бросить труп, не предать его земле – не по-божески это… Но вокруг дома плотной стеной лежали снежные валуны. Как докопаться до земли? Смогут ли они вырыть могилу? А потом? Как же быть с Верой Сергеевной? Совершенно невозможно бросить её здесь одну.  Задремала я только под утро.

Проснулась от холода. Вскочила, спохватившись, что надо срочно топить печку. В комнате было совсем светло, но солнце едва пробивалось сквозь плотные облака. Вера Сергеевна хлопнула дверями и вошла, внеся с собой морозный воздух и охапку распиленных Сашей досок. Я перехватила инициативу и, не умываясь, начала топить плиту. Разгорелась она быстро, по комнате пошёл дымный тёплый дух… Но дым скоро выветрился, запыхтела каша в закопчённой кастрюле. Мы позавтракали и стали ждать гостей. Они появились скоро. Почти к самому крыльцу со скрипом подъехали лёгкие сани, в которые были запряжены две небольшие лошадки, покрытые тёплыми попонами. 

_- Ну, вот… Прибыли наши апостолы…-  С облегчением вздохнула Вера Сергеевна, и помахала гостям в окошко.

 Два крепких мужика в тулупах, надетых поверх чёрных ряс, в ушанках, с длинными, слипшимися от мороза волосами, лежащими по крутым плечам, неспешно затоптались вокруг саней, доставая из них какие-то большие пакеты и свёртки.

 Увидев их, я как-то сразу успокоилась. Быстро накинув пуховик,  выскочила на крыльцо. Они удивлённо воззрились на меня. Мне не хотелось, чтобы монахи нечаянно споткнулись о труп в сенях, как это случилось со мной накануне.  Я поспешила сообщить им о смерти старушки, в нескольких словах, объяснив им, кто я такая… Выслушав меня, оба перекрестились, аккуратно сбили снег с валенок веником, стоявшим у дверей, и, осторожно обходя тело, прошли в дом с пакетами в руках. Вера Сергеевна засуетилась вокруг стола, готовя гостям горячий чай, пока они неспешно раздевались у тесной вешалки, с трудом умещая на ней два огромных тулупа. Я в первый раз  так коротко общалась с иноками, они были мне очень интересны. Оба были рослыми, крепкими мужиками, густые бороды скрывали их возраст, но, во всяком случае, это были люди зрелые. У отца Павла в оттаявших после мороза всклоченных волосах пробивалась заметная седина, волосы отца Петра были рыжеватого оттенка, и я с трудом подавила улыбку, вспомнив Пушкинского Гришку Отрепьева… Я исподтишка наблюдала, как перекрестились они на единственный образ Богородицы на календаре, как усаживались за стол, как неспешно пили чай с пряниками. Но сейчас было не до собственного любопытства. Мне неловко было заставлять монахов, прошедших десять километров по морозу, немедленно решать наши проблемы, но они сами, как только опорожнили по большой кружке чаю и заметно обогрелись, переглянувшись, дружно поднялись с мест.

- Ну, что сестры… - Обратился к нам отец Павел, видимо, более старший по возрасту. – Лопаты-то найдутся у вас?

- Найдутся, найдутся, - засуетилась я. – Они в углу в сенях… там, кажется целых три…

- Где хоронить-то будем? – Повернулся отец Пётр к Вере Сергеевне.

 Она  с сомнением покачала головой.

- Земля-то мёрзлая… Без лома-то, поди, и не справиться… А коли удастся вам могилу выкопать, в огороде и похороните… Это ведь её дом, Клавин… Я-то вон в том жила… - И она махнула рукой на противоположную сторону когда-то широкой улицы.

- Ну, что… С Богом…- Отец Павел перекрестился. – Попытка – не пытка. Попробуем…

Старушка вытерла слёзы и вздохнула.

- Хорошая была женщина… Молодыми были – по любому пустяку ссорились, я всегда уступала – неловко было ругаться, учительница всё-таки… А как старыми стали - зажили, как родные сёстры… Сколько она для меня сделала…

Монахи  ушли. Мы с Верой Сергеевной уселись у окошка, наблюдая за ними.

- А сколько монахов в скиту? – Не удержалась я.

- Да по-разному… То человек пять, не больше, а то и до десяти доходит. Зимой меньше, конечно. Летом они больше ремонтами всякими занимаются, крыши ремонтируют, часовню в порядок приводят, в огороде работают, от того и людей больше бывает. Даже послушников из монастыря в помощь посылают.

Монахи, путаясь в длинных рясах и проваливаясь в рыхлые сугробы, уже дошли   до середины огорода и вопросительно посмотрели на наше окно. Вера Сергеевна согласно закивала головой. Подтянув меховые рукавицы, они быстро и ловко раскидали лёгкий снег, освободив небольшую земляную площадку. Но дальше дело застопорилось. Промёрзлая земля не поддавалась ржавым, затупившимся от времени лопатам. Вскоре лезвие одной из них полетело в сугроб… Вера Сергеевна заволновалась

- Что же делать-то? Не оставлять же её, бедную, в сенях…

Расстроенные монахи неспешно совещались о чём-то, стоя посреди огорода. Потом, загребая подолами снег и стараясь ступать через сугробы по собственным следам, повернули к дому.

По их виду без признаков какого-то беспокойства или нерешительности  было видно, что какое-то решение у них было. Мы с Верой Сергеевной терпеливо ждали, невольно подчиняясь  этому рассудительному спокойствию.

- Мы вот что решили, сёстры… _- Сказал отец Пётр, открывая дверцу начинающей остывать печки  и подкладывая в неё несколько толстых досок. – Без лопат и ломов нам здесь не справиться… Тело покойницы мы с собой увезём… У нас в скиту небольшой погост есть, там и похороним. Гроб сколотим, какой-никакой, всей братией могилу выкопаем… - И вздохнул – Не впервой…

Вера Сергеевна тихо заплакала.

Отец Павел подошёл к ней, положил тяжёлую  руку на  её плечо.

- Не плачь, сестрица… На всё воля Божья. Подруге твоей сейчас легче, чем тебе… Поедешь с нами в скит?  Не замерзать же здесь одной…

_- А может быть, как-нибудь перевезти Веру Сергеевну в Кузьмолово? - Нерешительно спросила я.

Отец Пётр закрыл дверцу печки, поднялся  с корточек и усмехнулся широкой доброй улыбкой.

- Эх, ты, городской житель…  Да разве по этому бездорожью на санях проедешь? И лошадей загубим и сани поломаем… Конечно, можно добраться и по дороге, она сразу за Раздольем начинается. Только это будет круг километров в двадцать, прибавь обратно до скита… Нет резона, девушка… Зима за окном… Сама-то на лыжах доберёшься? Не потеряешься?

- Доберусь, доберусь… _-  засуетилась я, думая о судьбе старушки. – Я на лыжах хорошо хожу.

- Вот и ладно… - И он повернулся к старой учительнице. – Так что собирайся, сестра… Нам надо засветло выехать, путь-то неблизкий…

- Господи, что же я буду делать-то в вашем скиту?

Монахи заулыбались.

- Зато здесь у тебя, матушка, дел невпроворот… -  отец Павел сел на табурет подле старой учительницы. – В скиту мы тебя надолго не оставим, переправим с попутчиками  в  женский монастырь. В Снегирёво старый монастырь восстанавливается, слышала, небось? Так в нём нынче и богадельню открыли, уже две старушки поселились, ты третья будешь… Там и доктор будет, пока одна из сестёр милосердия  за ними присматривает…  Вот увидишь, тебе хорошо будет… А заскучаешь – при  монастыре воскресная школаоткрылась, ты ведь учительница, с ребятишками будешь возиться… Ну, что?

Мы пообедали. И пока иноки чаёвничали, Вера Сергеевна стала собираться, вытирая чистым платочком то и дело набегавшие слёзы, охая и хромая больше, чем прежде. Я помогала ей складывать в старый большой чемодан с коваными углами её немудрёное барахлишко. Положила в него и сложенную аккуратно кофту тётки, а платок Вера Сергеевна накинула на плечи.

- В нём и поеду...

Старушка, неожиданно подмигнув мне, засунула поглубже под бельё старенький приёмник вместе с батарейками, которые я ей привезла, и шепнула.

 – В скиту, конечно, нельзя будет его слушать, а в монастырях бывает по-разному…

Я  положила в её чемодан книжечку с кроссвордами и газеты, которые мы не успели дочитать. Потом на всякий случай записала данные её паспорта и сберегательной книжки, на которую приходила её пенсия.

- Вера Сергеевна, я Вас не бросаю… Я всё равно доберусь до Вашего муниципалитета, я им устрою… В газету напишу, телевидение вызову… Они на вертолёте и пенсию Вам доставят  и прощения просить будут…

Она отмахнулась.

- Не нужны мне их извинения. Если у людей вместо сердца камень…

Она вздохнула.

 

С домом она простилась без слёз, которые ждала я и, по-видимому, монахи. Ни закрывать, ни заколачивать его не стали: в нём не оставалось никаких ценностей. Всё, что было дорого Вере Сергеевне, поместилось в её кованом чемодане и в старой дорожной сумке внушительного размера.  На дно саней иноки постелили три матраца, - все имевшиеся в доме. Усадили на них тепло одетую, закутанную старушку, обложив её со всех сторон подушками и одеялами. Осторожно и с уважением погрузили рядом задеревеневшее тело покойницы. Сани были неширокими, и от того она лежала теперь, прижавшись вплотную к своей укутанной в одеяла подруге. Монахи благословили меня, и, пробормотав короткую молитву, уселись впереди, закрывая своими спинами Веру Сергеевну от встречного ветра. Застоявшиеся и промёрзшие лошади дружно заржали, закивали головами, и сани тронулись в неблизкий путь. Тоскливо и горько было смотреть вслед этому  поезду. Я видела только голову старой учительницы, повязанную толстой шалью моей тётки. И ещё я видела свисающие с края телеги отёчные ступни покойницы в неожиданно пёстрых грубошёрстных носках…

 

Сколько бы ни было у меня недостатков, но одно достоинство у меня есть, это я знаю точно. Я до занудства верна своему слову. Бывало, шлёпну что-то  кому-нибудь, пообещаю что-то  бездумно, а потом маюсь. Вылезаю из кожи – только бы сдержать слово и выполнить обещанное. Но в данном случае я чувствовала такое негодование, такую ненависть к этим безжалостным, равнодушным людям, бросивших на умирание двух несчастных старух, что готова была снести на своём пути любые крепостные стены, любые укреплённые ворота. Я ещё не знала, что должна была сделать и что сделаю, но эта ненависть придавала мне такую внутреннюю силу и несла меня вперёд так быстро, что я даже не заметила, как проскочила обратный путь к дому тётки по проложенной вчера лыжне.  Было уже совсем темно, когда я вошла в холодную избу и зажгла свет. Я так неслась на лыжах, что не замечала мороза, мне было жарко,  и по началу я даже не почувствовала, как промёрз дом за время моего отсутствия. Но пот быстро высох, влажная футболка под свитером липла к телу, и я принялась срочно растапливать печку – не хватало ещё заболеть. Задёргивая занавески, я увидела в свете фонаря за окном падающий хлопьями снег, который буквально на глазах становился всё гуще и гуще, и внутренне перекрестилась, что так во время успела вернуться домой...

Отоспавшись, я выскочила из-под одеяла и быстро оделась. Тёткин дом был добротным, тёплым. Натопленная с вечера печка ещё не остыла. Я приготовила себе лёгкий завтрак, и пока пила кофе, постаралась сосредоточиться и составить дальнейший план действий. Но в это время в дверь сильно постучали – это пришла Галина Павловна.

- Я вчера до вечера на ваши окна глядела… - Начала она прямо от порога. - Беспокоилась, как Вы там одна, в незнакомом месте… Потом  увидела, что свет зажёгся - успокоилась… Ну, что там? Как Вы всё нашли?

Усадив её за стол и налив кружку чаю, я коротко рассказала обо всём, что случилось за эти полтора дня.

- Ну, Господь послал старушке этих иноков…- С некоторым облегчением сказала Галина Павловна и перекрестилась.

- Я даже не могу представить, что бы я сделала, если бы не они… - подхватила я. – Наверно, вернулась бы сюда и с Вашей помощью подняла бы всех на ноги…

Мы помолчали.

- Галина Павловна, вы говорили, что у вас областное совещание на той неделе…  Я не спешу домой. Я пойду на него  вместе с Вами. Люди, которые в наше время бросили старых беспомощных женщин на погибель – преступники, а преступники должны быть наказаны!

Галина Павловна покачала головой.

- Ларочка, я, конечно, возьму Вас с собой, но что Вы, чужой здесь человек, сможете сделать? Иногда, чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос, мне приходится разбивать лоб о стену…

- Посмотрим… - Сердито ответила я. – Я подниму на ноги всю область. И Вы мне поможете!

Галина Павловна улыбнулась.

Дворец культуры, построенный ещё в далёкие советские годы, был на удивление, ухоженным и обитаемым. Оказывается, в селе был прекрасный хор, славящийся на всю область, детские секции и кружки. Находился этот очаг культуры совсем близко от дома тётки, поэтому я сразу на совещание не пошла – Галина Павловна  предупредила меня, что оно будет очень длинным и сложным. Но ей всё-таки удалось втиснуть моё выступление в самый последний пункт повестки дня – в « Разное». Мне выделили на всё про всё три минуты, и я должна была в них уложиться, во что бы то ни стало. Полдня я репетировала своё выступление. Сначала написала тезисы, потом проверила их чтение по часам.  Полминуты должно было уйти на представление – кто я, и почему здесь оказалась. А потом надо было за  две с половиной минуты сказать самое главное. Минимум эмоций – это было самое трудное, поскольку эмоциями я фонтанировала.  Галина Павловна забежала  в обеденный перерыв только на пару минут – ей надо было сопровождать в местное кафе областное начальство. Она успела сказать, что губернатор очень раздражён, всех подряд ругает  чаще за дело, но иногда и напрасно,  и уточнила время, когда я должна буду прийти во Дворец культуры, чтобы не опоздать. Я столько раз повторила свою речь, следя за секундной стрелкой часов, что под конец эмоции, и в правду, куда-то исчезли. Волнение испарилось, в душе остался только холод и откуда-то взявшаяся решимость. 

Я пришла во Дворец культуры, когда обсуждался последний вопрос перед «Разным». Галина Павловна после перерыва специально села в последнем ряду и заняла для меня место. Когда я опустилась в кресло рядом с ней, она заговорщески шепнула мне.

- Третий справа в президиуме – это объект Вашей критики. А губернатор сидит по центру…

Объект критики был весьма молод, вполне респектабелен и с виду вполне довольный собой  человек. Очевидно, ему попало сегодня меньше всех – решила я про себя.  Он был одет в дорогой костюм и вертел в руках новенький «Паркер». Наверно, он жил в хорошей квартире со всеми удобствами, был сыт и ухожен… Я перевела взгляд на губернатора. Это был уже далеко не молодой человек, почти лысый и очень сердитый…

Повестка дня подходила к концу. Замелькали один за другим выступающие с «Разным». Наконец, объявили и мою фамилию.

- Ни пуха… - Успела шепнуть мне Галина Павловна.

Я таким твёрдым шагом направилась к сцене, что сама испугалась своей решимости. Но я сказала всё, что собиралась сказать. Не запнувшись ни на одном слове. Сообщила всем, что мой братишка-сирота отказывался ехать в детский дом, потому что взял на своё попечение двух брошенных старух в Раздолье. Я, кажется, сумела заставить взрослых представить себе худенького мальчика-подростка с рюкзаком за спиной каждую неделю преодолевающего снежную целину на лыжах. Я успела рассказать, как сама отправилась в это безжизненное село по его следам, как наткнулась в сенях на труп умершей женщины, которой, я - врач, по одним отёчным ногам, поставила диагноз тяжелейшей сердечной недостаточности… И закончила своё выступление многоточием ровно через три минуты.

В зале стояла гробовая тишина. И, если, когда я поднималась на трибуну, на меня с любопытством взирали десятки глаз, то теперь я не встретила ни одного прямого взгляда.  Мой молодой «оппонент», по выражению Галины Павловны, сидел с багровым перекосившимся лицом. Теперь вместо «Паркера» он тискал в пальцах, тщательно обработанных маникюром, скомканный носовой платок, которым вытирал пот, сбегавший по лбу и гладким щекам. Губернатор, стиснув челюсти, повернул ко мне своё усталое морщинистое лицо.

- Значит, эта женщина сейчас там?.. Одна?..

Как мне не хотелось говорить о монахах! Мне казалось, что как только я скажу об иноках, все почувствуют облегчение и забудут о Вере Сергеевне навсегда.

- Эту женщину зовут Вера Сергеевна, - сказала я, вздохнув. – Она ленинградская блокадница, плохо ходит – ранена ребёнком во время войны. Её забрали в свой скит монахи. У меня есть копии  её документов, я передала их Галине Павловне…

Галина Павловна поднялась со своего места и подтвердила мои слова. Вот тут зал, что называется, «взорвался». Люди возмущённо зашумели, кто-то пытался оправдаться, кто-то многозначительно молчал. Но я не стала ждать развязки. Главное, что я считала нужным сделать, я сделала. Только сейчас я почувствовала предательскую слабость в ногах, слегка сжала запястье Галины Павловны вместо прощания, и вышла из зала.

Дома я, не раздеваясь, повалилась на постель. Руки у меня дрожали, в висках стучало. Но я уважала себя за этот поступок! Первый раз в жизни я уважала себя за поступок!

Вечером ко мне прибежала Галина Павловна. Долго и подробно, то смеясь, то возмущаясь, она рассказала мне, что происходило на совещании дальше. Моему «оппоненту» здорово попало, кажется, он «закачался» в своём кресле. Губернатор велел ему лично разыскать Веру Сергеевну, просить у неё прощения, узнать о её судьбе и желаниях. И, если она захочет жить в муниципальном центре, то в кратчайший срок найти для неё небольшое, но хорошее жильё со всеми коммунальными удобствами. Когда мой «оппонент» попробовал пробормотать что-то по поводу отсутствия жилых площадей, губернатор порекомендовал ему уступить Вере Сергеевне часть своего большого дома.

Я почти не слышала Галину Павловну. Я чувствовала себя так, словно моё выступление на совещании было не три минуты, а три часа…

Я дала себе два дня на сборы. Потом с помощью Галины Павловны, которая организовала соседских мужиков, дом был тщательно заколочен. Ключи я отдала ей,  на всякий случай, вторые взяла с собой. Мы тепло простились. Ненадолго. Летом я собиралась вернуться за Сашей. Я села в большой тёплый автобус и поехала к нему в детский дом.

В общем, мне там понравилось, хотя я очень настороженно отношусь к подобным учреждениям. Пока Саша был на уроках, я переговорила с директором, с виду человеком серьёзным и ответственным, хотя меня и удивила его моложавость. Воспитательница, наоборот, была очень пожилая женщина, всю жизнь проработавшая здесь, с детьми, и никакой другой жизни для себя не представляющая… Я рассказала им о своих планах по поводу брата, и, кажется, они остались удовлетворены. Саша им понравился.

Когда мы уселись с ним в дальнем углу полутёмного вестибюля, я рассказала ему о том, что произошло. Он слушал очень внимательно, только глаза его повлажнели, когда он узнал о смерти тёти Клавы.

- Ты не волнуйся, - закончила я своё повествование. -_ Я уверена, что теперь с Верой Сергеевной всё будет в порядке… Ты мне про себя расскажи. Как тебя ребята встретили?

- Как встретили? – Эхом повторил он. - Нормально встретили… - И усмехнулся, растягивая до предательской белизны свой рубец на верхней губе. – Дразнят, конечно…

- Дразнят? – Удивилась и возмутилась я. – За что тебя дразнить?

- Так за шрам этот… - Саша махнул рукой. – Да я давно не обижаюсь… Меня всегда поначалу дразнят «кроликом»… Ну, а потом надоедает. Привыкают…

Я обняла его за плечи.

- Потерпи, пожалуйста, эти полгода… Вот увидишь, у нас всё будет хорошо. Мы сделаем операцию… Я найду хорошего пластического хирурга… Он тебе этот рубец так уберёт, что его только под микроскопом можно будет увидеть… И у ортодонта полечимся, это специалист такой… Он форму челюсти исправляет…

- Это лишнее – совсем по-взрослому отмахнулся мой братишка. – Я и так проживу… Главное – голова должна работать, лишь бы с этим проблем не было.

Мы проговорили ещё часа два. А потом я поехала на вокзал. Уезжала я под буйную злую метель. Ветер обжигал лицо и сбивал с ног. Я с трудом забралась по ступеням вагона в тамбур, хватаясь за вымазанные мазутом перила. Удивилась, увидев ту самую проводницу, которая высаживала меня на этой станции почти месяц назад. Она меня не узнала, но подхватила и помогла втащить в вагон мою дорожную сумку.  Я была единственной новой пассажиркой в её вагоне, и  проводница поспешила захлопнуть тяжёлую обледеневшую дверь тамбура. В вагоне было тихо и тепло. Моя сибирская эпопея благополучно закончилась.

 

Я вернулась на работу, и всё понеслось по ставшему привычным кругу: сборы, соревнования, приём в диспансере...

 Незаметно подступила весна,  за ней - наше северное лето и вместе с ним мой очередной отпуск. И я снова укатила в Сибирь. Я успела оформить опекунство на Сашу, хотя и не без обязательных бюрократических трудностей и формальностей – несколько месяцев собирала всякие справки, доказывающие наше родство и собственную психическую и материальную состоятельность. Саша не захотел уезжать  из родных мест. В детском доме он прижился, появились хорошие друзья. Я отвезла брата к пластическим хирургам в областной центр. Очень волновалась, удастся ли специалистам убрать этот уродующий мальчика рубец. Но всё получилось даже лучше, чем я ожидала. Потом мы проконсультировались у  ортодонта. Сделали  корригирующую накладку на зубы,  и Саша дал мне честное слово, что будет её носить, даже если ребята начнут над ним посмеиваться... Теперь, когда он улыбается, его верхняя губа сильно натягивается и бледнеет, но рубца под носом почти не видно. И его взгляд из-под сросшихся бровей теперь не кажется  мне таким сумрачным...

В оставшиеся от моего отпуска дни мы совершили путешествие в монастырь, где обосновалась наша старая учительница Вера Сергеевна.  Ей теперь исправно перечисляли пенсию  и предложили хорошую однокомнатную квартиру в муниципальном центре, но старушка не захотела снова менять свою жизнь. Судя по всему, в монастыре ей было хорошо…

Мы тепло, по-родственному простились с братом до следующего моего отпуска. Я вернулась домой и приступила к работе и вдруг неожиданно получила приз – восстановительный сбор на берегу Чёрного моря с младшей группой женской сборной по  спортивной гимнастике.

Старшие девочки, выступавшие по программе мастеров спорта, укатили в Чехию на какие-то товарищеские соревнования, а перворазрядники отправились на Чёрное море на восстановительный сбор. В сопровождении доктора. Доктор, конечно, была бы не против  и от поездки заграницу, но так уж повелось, что вместо врача и массажиста, положенных по регламенту,  за рубеж едут тренеры…

Но я была всем довольна. И через несколько дней мы уже плескались в тёплой морской воде на «диком» пляже старого, ещё советского кемпинга. С выбором места отдыха для младшей сборной, как всегда, в городском комитете спохватились поздно – все спортивные базы и комплексы на побережье были уже переполнены. И тогда один из тренеров младшей сборной, Геннадий Михайлов, уроженец здешних мест, вспомнил об этом заброшенном кемпинге. Его срочно отправили для переговоров, и мы оказались здесь.

Свободного времени было достаточно, и я старалась подлечить девчонок. Весной прошёл напряжённый соревновательный период, они очень устали. Лена, наша «совершенно круглая отличница», как её звали в команде, была отличницей везде – в школе, дома и на соревнования, поднывая,  жаловалась на боли в плече.  Ольга, очень стабильно выступавшая на соревнованиях, так и не научилась правильно падать. На тренировках валилась со снарядов так шумно и тяжело, что тренеры в сердцах называли её «летающий сундук»… Ещё зимой сломала при падении плюсневую кость. Стопа болела до сих пор…  Почти у всех были какие-то застарелые повреждения связок, болели  перетренированные мышцы и, как у старушек, щёлкали суставы…

Команду на восстановительный сбор вывозили два тренера. Муж с женой Михайловы, Геннадий и Валя, совсем ещё молодые люди. На них, собственно, и лежали основные педагогические обязанности. Рано утром они поднимали свою сборную на зарядку. Сначала упражнялись на берегу, а потом бодрой рысью  поднимались вверх по узкой дороге вдоль  широкой расщелины, по дну которой с лёгким журчанием спускался к морю  прохладный ручей.   Расщелина  эта широко распахивалась, выползая на шоссе, и, пронизав его, поднималась всё выше и выше, теряясь где-то  наверху в  густом колючем кустарнике.

На шоссе через расщелину был перекинут недавно обновлённый мост. От  этого моста у девчонок была  пробежка, наверно, километра полтора.  Трасса серпантином круто поднималась вверх, прижимаясь к проложенной по высокой насыпи железной дороге,  и несколько километров пробегала с ней параллельно. Блестящие на солнце рельсы выскакивали из далёкого туннеля и исчезали в следующем, возле которого наша команда  обычно поворачивала назад. Но иногда, когда утро было не таким  жарким, поднимались  ещё выше: сначала по крутой тропинке, потом по сыпучей насыпи и, переведя дух, усаживались отдыхать  прямо на рельсах.  Из тёмного жерла туннеля, исчезавшего в толще голой пологой скалы, веяло прохладой. Прямо над головами, на широком выступе  голой скалы стоял покосившийся щитовой домик бывшей метеорологической станции, давно съехавшей с этого места.  Геннадий вместе с девчонками поднимался и сюда. Подъём этот был очень непростым. Надо было сначала спуститься с  высокой насыпи по другую сторону железной дороги, а потом карабкаться круто вверх, напролом через колючий кустарник. Я обычно в  этой утренней вивисекции участия не принимала, только один раз рискнула проделать этот путь вместе со всеми. Вернулась в лагерь вся в занозах и ссадинах. Но нашим девчонкам здесь очень нравилось. С широкой гладкой площадки скалы открывалась прекрасная панорама горных вершин. Под ногами был глубокий туннель, ниже  узким серпантином закручивалось шоссе, по которому в обе стороны мчались машины, а дальше распахивалась голубая гладь, где в узкой бухте лепились домики нашего кемпинга, невидимого с этой вышины  за каменными выступами.  Ближние горы отбрасывали  на скалу глубокую тень, здесь  было спокойно, прохладно и тихо. Девчонки, отдыхая, сначала валялись на прохладных камнях, потом, с неиссякаемым любопытством исследователей, залезали в полуразвалившийся домик метеорологов с чудом уцелевшей крышей, и  там с хохотом гремели  ржавыми вёдрами и тазом, найденными в кухне…

 Но сегодня со своими подопечными я осталась одна. У девчонок после трудовой недели на солнцепёке, был выходной день. Они отдыхали от тренировок, которые хоть и проходили на морском берегу, а не в зале на спортивных снарядах, были достаточно нагрузочными. Тренеры гоняли их безжалостно: кроссы по горным тропинкам, несложная акробатика на скользкой раскалённой гальке, плавание на время… Профессиональная фантазия их была неистощима. Но сегодня был заслуженный день отдыха и всем можно было расслабиться. Геннадий с Валентиной отпросились у меня до  следующего утра: решили навестить родных в соседнем курортном посёлке. Посёлок этот находился километрах в шести-восьми от нас по  другую сторону моста.  На оживлённом  шоссе поймать попутную машину было несложно... С дисциплиной у моих выдрессированных гимнасток было всё в порядке, и я со спокойной душой отпустила тренеров к их родственникам.

Каждое утро, наш сторож дядя Коля, местный житель, страшный пьяница и матершинник, привозил для нас в прицепе, чудом державшемся за грохочущим и страшно вонючим мотоциклом, два-три бидона с едой и питьевой водой. Геннадий договорился об этом в ближайшем поселковом кафе. Толстый и с виду неуклюжий наш сторож был частенько навеселе, но за хозяйством следил безукоризненно.  Каждый день  он проверял на летней кухне исправность газовой плиты, чинил в домиках перекосившиеся ставни, вкручивал перегоревшие лампочки, увозил куда-то пакеты с мусором.  Дядя Коля всегда был не один. За ним, изнемогая от жары, повсюду следовала огромная восточно-европейская овчарка Найда. Она  неизменно сидела в прицепе мотоцикла между бидонами, сопровождая своего хозяина в поездках за нашим пропитанием. Поначалу мы все  поглядывали на неё со страхом. Но Найда оказалась существом удивительно добродушным. Девчонки это поняли раньше нас взрослых, и наглели не по дням, а по часам. Несчастную собаку стискивали в страстных объятиях, крутили её купированный хвост, таскали за остатки ушей и скармливали ей неимоверные количества печенья. Найда терпела всё, только моргала, как человек, своими белёсыми ресницами и лизала руки и физиономии своих мучителей. Ранним утром, пытаясь разбудить своего хмельного хозяина, чтобы ехать в город за продуктами, она оглашала предгорье своим мощным лаем, от которого, кажется, пригибались к земле кусты ежевики. Но присутствие этого маленького слоника в нашем коллективе могло внушить уважение и страх любому случайному визитёру. И я не боялась остаться в лагере с детьми одна. Впрочем, я давно ничего не боялась…

 

- «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу...» - пропела Ленка рядом со мной.

- « Не ногу, а ногу!..» - пискнул смешливый голосок Марины в ответ.

- « Всё равно не могу!»…  - закончила дуэт Елена.

Давным-давно пора переползти от неистово палящего солнца куда-нибудь  в тень, слабо обозначенную у подножия горы. Но не было сил оторвать живот от мокрого полотенца, которое я подстелила, искупавшись несколько минут назад, и которое сохранило свою влажность только благодаря тому, что я на нём лежу... Высоко над нами, в горах, скалистые вершины которых скрывали тяжёлые синие тучи, второй день шла гроза. Раскаты грома сюда не доносились, но молния сверкала часто, пробивая вязкость облаков длинными зигзагами, и освещая далёкие склоны, покрытые  тонкими нитями ледников.

 Я подняла голову и осмотрела свой коллектив: рядом со мной на раскалённой гальке лежали семь красно-коричневых девчонок-гимнасток. За две недели, проведённых на южном солнце, мои подопечные успели загореть, но в последние три дня солнце жарило так неистово, что на их телах поверх шоколада начали проступать оттенки малинового джема…

Солнце словно сдурело в последние дни. Я часто бывала с мамой на юге летом, но не могла припомнить такого зноя в Краснодарском крае. Море было приторно-тёплым, лежало  спокойно, подозрительно спокойно, почти не шевелясь. Купание в нём не приносило облегчения, соль смешивалась с потом и тело, высыхая, начинало чесаться.

С берега надо было уходить.

Я хлопнула в ладоши.

- Подъём…

Мои подопечные безропотно подчинились. С отпечатанными на животах следами горячей гальки, подхватив свои полотенца и нацепив шлёпанцы,  мы поплелись к спасительному ручью на самом краю нашего пляжа.  Прохладный ручей, ещё несколько дней назад стекавший  к морю плоской слабенькой струйкой, воду которого едва можно было зацепить в ладони, чтобы умыться, сегодня  бежал бодро и весло и был сказочно прохладным.  Мы с удовольствием смыли себя морскую соль и побродили по его разбежавшемуся в стороны руслу.

 Девчонки занимались спортивной гимнастикой не больше шести лет, но этот жестокий вид спорта успел наложить на их юные тела свой отпечаток. Накаченные плечи  и развитые грудные мышцы скрывали  едва намечающиеся у некоторых бугорки, которые они даже не пытались спрятать: кроме нас в этом обиталище никого не было. Сейчас путешественники стараются устроиться покомфортнее и посытнее. Жизнь на «диких» пляжах в спартанских условиях устраивает всё меньшее и меньшее количество курортников. Одна семейная пара переночевала здесь  и укатила на следующее утро ещё три дня назад.

 До обеда оставалось ещё часа полтора, можно было поваляться на кровати  и придти в себя от солнца. На кухне Маринка, весёлая хохотушка, умудрявшаяся смеяться даже  когда сваливалась с верхней жерди брусьев, гремела тарелками на кухне: была её очередь дежурить. Со стола убирали все вместе, посуду мыли каждый за собой прямо в ручье. В сторожке  у дяди Коли имелся даже старый-престарый холодильник, который гудел, как обозлённый шмель, не охлаждая продукты, а замораживая их. Но всё-таки масло и кефир сохранял свежими.

 Десять хлипких домиков кемпинга, на двоих человек каждый,  опутанных ветками колючей ежевики, двумя рядами  круто взбирались на гору с теневой стороны и в них было не так жарко, как на пляже. Если считать снизу, то в  первом из них жила я и самая младшая,  самая маленькая по росту Светка, девчонка быстрая, ловкая, и молчаливая, что меня очень устраивало. Соседний домик занимали тренеры, а в остальных, до которых надо было карабкаться вверх, по своим желаниям и привязанностям расположились наши девочки. Два домика наверху стояли пустыми на случай приезда  путешественников, а замыкала наш лагерь сторожка, где отсыпался после бесконечных возлияний наш дядя Коля. Найда в жару пряталась у него под кроватью, а ночью спала снаружи, развалившись у порога на старой циновке.

Но сегодня дядя Коля вернулся из посёлка один. Он был нетрезв, но мои девчонки словно ничего не замечали, окружили его кольцом, оглушая  своими звонкими голосами. Им просто необходима была Найда. Дядя Коля едва отбился от них.

- Да сама она не захотела. Старая уже. Шибко жарко сегодня. Зашёл домой переодеться, она забилась под кровать и ни в какую…

К вечеру небо затянуло, только над морем тучи давали просвет большой жёлтой луне. Она, словно нехотя, размазывала свою зыбкую дорожку по  гладкой поверхности притихшего моря. Но духота не спадала.

Мы лежали со Светой поверх постелей, лениво перебрасывались словами. Я очень жалела эту девочку Она была из так называемой «неблагополучной семьи», совсем заброшенная, частенько голодная и одетая кое-как. Городские соревнования часто заканчивались поздно, зимой было холодно и темно, но Свету никогда никто не встречал, И я несколько раз забирала её к себе на ночь. Она не возражала, но очень стеснялась, мне приходилось почти насильно её кормить. Никто из родных ни разу не поинтересовался, где ребёнок провёл ночь… Училась она кое-как, но была человечком смышленым, сообразительным, хорошо тренировалась, и тренеры были ею довольны.

Быстро темнело,  но фонарь над лагерем горел достаточно ярко. Собравшись в одном из верхних домиков, девчонки играли в домино, других игр здесь не было. Время от времени через распахнутые настежь окошки до нас доносились взрывы смеха, какие-то ликующие выкрики.

- А ты чего не идёшь к ним? – Спросила я свою соседку.

Но, разморённая духотой,  она уже спала. Я накинула халат и пошла разгонять девчонок: было уже поздно. Снаружи накрапывал дождик, тихий, тёплый, не приносящий облегчения. Луна спряталась, но при свете фонаря было видно, как мои подопечные  покорно разбредаются по своим жилищам  по осыпающейся под их ногами гальке.

Заснула я, как и Света, очень быстро и спала крепко без всяких снов…

Кто-то сильно забарабанил в прикрытое над моей постелью окно.

- Вставай, докторша, вставай, - услышала я  хриплый голос не успевшего протрезветь дяди Коли. Через несколько секунд он  появился на пороге нашего домика.

Он щёлкнул выключателем над дверью, и я увидела, что  дядя Коля стоит босой  по щиколотку в воде. Вода плавно переваливалась через порог и растекалась по полу нашего жилища. Я мгновенно проснулась.

          -  Сель? – Спросила я хрипло, не узнавая своего голоса.

          Жуткие рассказы о селях я много раз слышала от альпинистов в нашем диспансере. Однажды сель накрыл целый альплагерь городских студентов. Это была страшная трагедия, погибло сразу больше двадцати человек.

- Нет, это пока не сель, пока только вода… Но тащит она за собой камни не хуже селя… Найда-то моя – не дура. Почуяла что-то… Молодая ни за что бы меня не бросила. А старая стала – не захотела зазря помирать… - сипло выдохнул он через плечо, пытаясь разбудить Светку. -  Вставай, девонька, живо!..

Я быстро напялила на себя сарафан, поймала в воде свои босоножки без каблуков. Света, испуганная и ничего непонимающая, забравшись с ногами на постель, застёгивала халатик. Она подхватила было плавающие посреди комнаты пляжные «шлёпанцы».

- Нет, Света, босоножки… ты видишь – наводнение…

 Её босоножки  покачивались на воде уже за порогом…

- Быстрей, быстрей, - торопил  нас дядя Коля. Он не успел протрезветь, от него сильно пахло спиртным, но мысли свои он излагал ясно и чётко… – Девчонок я поднял, они у меня в сторожке.

Я мысленно поблагодарила его.

- Надо бежать… Слышишь там?..

Только теперь я услыхала странный нарастающий гул.

- Это она… Вода…

 Я крепко держала за руку испуганную дрожащую Светку. Фонарь над лагерем ещё горел, но вода плескалась у  самого подножия столба и напирала на него всё сильнее и сильнее так, что он плавно раскачивался словно огромный маятник. Весь берег, где мы ещё днём загорали на гальке, был покрыт мутной глинистой жижей, которая разливалась в стороны от ручья, не умещаясь в расщелине старого русла. Мутные потоки глинистой жижи скатывались с горы совсем рядом с нашими домиками  и сливались с морем в одно бесконечное водное пространство. Набирал силу дождь, проморосивший, видимо, всю ночь... Уже светало. И я увидела в серой мгле зарождающегося мрачного утра, целую гору каких-то бесформенных досок и брусков, раскачивающихся у края бывшего прибоя.

- Мост на шоссе снесло, видишь? – Шлёпая по воде, бросил мне дядя Коля. – Вода в нашу сторону рванула, в посёлок  теперь нам не попасть…  Слушай меня, девушка… Надо  подниматься вверх, на шоссе, потом – на  железную дорогу...  - Тут он смачно выругался. – Если  сможем до метеостанции добраться – спасёмся. Если нет – хана нам. Поняла?

Я поняла. Кажется, всё поняла и Света. Она окончательно проснулась и перестала дрожать. Наверху в сторожке, до которой  ещё не поднялась вода, стояли, прижавшись друг к другу, все мои девчонки, в лёгких сарафанчиках, испуганные, но молчаливые.

 - Девочки… - Я изо всех сил старалась говорить твёрдо и категорично, как с ними всегда разговаривают тренеры.  – Положение очень серьёзно. Этот поток воды с гор смертельно опасен. Чтобы спастись, мы должны,  как можно скорее, подняться к туннелю. К бывшей метеостанции…

 - Хватит болтать… - Оборвал меня дядя Коля. – Они что -  совсем дуры? Слушайте меня, девки…Если жить хотите – никаких истерик, соплей и слёз.  Пошли…

К своему ужасу, я увидела, что все девчонки в пляжных сандалиях… В «шлёпанцах»…Только я и Света были в босоножках… Возвращаться за более серьёзной обувью было поздно.

- Быстрей, быстрей… - торопил нас дядя Коля. -  Я пойду впереди, а ты, доктор – последней. Между нами – девчонки. Никому не отставать, следите друг за другом. Чтобы не потеряться… Тропинка глинистая, скользкая, будет ещё хуже… Видите, какой дождь?

Дождь, и  правда, шёл всё сильнее и сильнее. Девчонки молчали. Паники не было, я даже заметила в их глазах искорки любопытства. Пока они ещё не понимали всей тяжести нашего положения и воспринимали происходящее как приключение. Гимнастика вышколила их, они были дисциплинированы, послушны и ловки. Они доверяли мне и этому толстому пьянице дяде Коле, в котором я видела единственный источник спасения.

Сразу за сторожкой дядя Коля пошёл резко в гору. Я быстро построила девчонок. За нашим спасителем – Света, как самая маленькая, потом по росту все остальные, последней Елена – самая выносливая. Дядя Коля, в старой рваной рубашке рухнул грудью на колючий кустарник и быстро полез вверх с неожиданной для его фигуры ловкостью. Матерился и чертыхался он при этом с неимоверной силой, но ни я, ни девочки этого словно не слышали. Колючки ежевики и дикого шиповника больно впивались в тело, хлестали по лицу сцепившиеся намертво мокрые ветки. Дождь слепил глаза, висел над нами серой стеной, скрывая из виду едва заметную тропинку, о которой знал только наш провожатый.  Сыпучая галька под ногами была покрыта жидкой глиной, ступни скользили, не имея опоры. Девчонки падали на колени, поднимались и снова падали… Я почти сразу встала  на четвереньки. Но наш дядя Коля  карабкался вверх уверенно, несмотря на неизбытый хмель и  неуклюжесть. Первая сотня метров далась нам достаточно легко: девочки, приученные лазать по  гимнастическому канату, координированные, ловкие не отставали от него, я едва поспевала за ними. Дети молчали. Вскрикнет кто-нибудь из них от неожиданной боли, когда колючка сильно хлестнёт по лицу или глубоко расцарапает кожу, но тут же прикусит язык, затихнет… Что такое «без соплей и слёз» они хорошо знали, спортивная гимнастика их к этому приучила…

Но через какое-то время наша скорость несколько снизилась. Мимо меня пролетела вниз одна пара «шлёпанцев», потом другая, третья… Мои девочки теперь были босиком. Вскоре пришлось и мне скинуть одну босоножку – оторвалась пряжка… Под нашими ногами сыпались вниз мелкие острые камни, расползалась скользкая, вязкая глина. Но, по-прежнему молча, дети карабкались вверх за дядей Колей. Он уверенно раздвигал кустарник своими огромными ручищами,  словно не замечая его шипов.  Мне казалось, что грохот скатывающейся с гор воды становится с каждой минутой всё сильнее…

Наконец, мы выползли на шоссе.  Я перевела дух. Все были целы. Девчонки стояли  босиком на гладком асфальте. Я скинула вторую босоножку тоже. Подняла голову и вдруг увидела, что со стороны расщелины, оттуда, где ещё вчера был мост, на нас движется огромная мутная волна, толкающая впереди себя грохочущие глыбы камней.

- Всё… -  Сказал дядя Коля.  – Теперь бежим…

И мы побежали. От этой волны, от этих  страшных камней, которые несли смерть. Теперь и мои дети всё понимали. Тренированные, они бежали впереди. Мы с дядей Колей не могли бежать так быстро, он начал задыхаться. Я притормозила, стараясь держаться рядом с ним. Сказать он уже ничего не мог, только толкнул меня кулаком в спину, махнув рукой вперёд. Я поняла его – дети … Мне надо было спасать детей.

Никогда в жизни я так не бегала. Кто-то из девчонок оглянулся.

- Бегите, бегите! – Крикнула я им. – Поднимайтесь к туннелю…

Скоро зигзаг серпантина скрыл их от меня. Я посмотрела назад. Дядя Коля, отдуваясь, бежал из последних сил,  тяжело переваливаясь с боку на бок. Я услышала где-то совсем близко грохот камней, обрушившихся вниз под напором воды  .

Наконец, я добежала до спасительной тропы, поднимавшейся к железной дороге. Потоки жидкой глины скатывались по ней вниз к моим ногам. Но прямо над своей головой на одном из кустов я увидела клочок от  Светкиного халатика. Значит, девчонки уже карабкаются к туннелю… Это придало мне силы. Я схватилась за куст, уже не ощущая его колючек, и потянулась вверх. Позади я услышала частое прерывистое дыхание дяди Коли. Он тоже добежал…

На рельсах столпились мои девочки. Они помогли мне выбраться наверх. Дождь перестал. Внизу я увидела макушку дяди Коли, который  карабкался к нам  на четвереньках. И как это случилось, я не поняла… Мы услыхали только треск поломанных кустов и беспомощный крик падающего человека…  И всё.  Кто-то из девочек в ужасе закричал, кто-то громко заплакал.  Но это было ещё не всё. За мокрыми расцарапанными в кровь спинами прижавшихся ко мне детей  я увидела, как из  дальнего туннеля, размывая насыпь и высунув вперёд зловещий  язык, выползает тяжёлый, но стремительный  поток грязной воды.

 - Наверх, девочки, наверх…  - Выдохнула я.

Но они стояли, словно не видя несущейся на нас мощной грязной волны,  и с надеждой смотрели вниз, туда, где исчез наш несчастный спаситель.

- Девочки, - взмолилась я, – если мы сейчас не поднимемся наверх, погибнем все… Лена, иди первой, за тобой остальные…

Через полчаса мы были на спасительной скале. Здесь нам больше ничего не угрожало. Скала была совершенно голой,  без ледников и горных речек. Мы лежали на широком уступе прямо над туннелем, куда, словно в водопроводную трубу, вливался грохочущий захваченными в плен глыбами камней, грязный глинистый поток. Развороченные им  рельсы скатывались под откос,  прижимая к земле кустарники. Мы лежали на голых камнях, поливаемые бесконечным дождём. Живые.

Дядя Коля…

- Девочки, - сказала я, стараясь из последних сил говорить уверенно. – Он прожил в горах всю жизнь, он знает здесь каждую тропинку…  Он спасётся…

Наверно, девчонки плакали. Я врачебным взглядом оглядела всех. Дождь смывал с их детских осунувшихся лиц кровь, сочившуюся из глубоких ссадин. Девочки подставляли под его струи свои расцарапанные, ободранные  камнями  и колючками ноги. У всех были сбиты до крови пальцы, содрана кожа на коленях. Ольга пыталась вытащить из своего предплечья огромную занозу,  целую щепку, торчавшую словно оглобля. У Вики совсем заплыл правый глаз – очевидно колючая ветка задела роговицу. Вера, отчаянно боровшаяся с лишним весом все годы тренировок, сейчас осунулась и, казалось,  резко похудела. Она  стащила с себя остатки порванного в клочья сарафанчика и, оставшись в одних трусиках, бросила эти тряпки вниз, прямо в ревущий грязный поток.  Лена повторила её жест, скинув с себя порванный халатик…. Лена… О, господи…

- Ленка, что с ногой?!

Её голень распухла до невероятных размеров..

- Я подвернула… Ещё на шоссе…

- И не сказала мне?

Девочка совсем по-взрослому усмехнулась

- А что бы Вы сделали?

Я прикусила язык. Попробовала сквозь отёк прощупать кость. Конечно, это был перелом, скорее всего лодыжки… Если бы  перелом был выше, Елена вряд ли смогла бы идти…  Но лезть впереди  всех  в гору на сломанной лодыжке… Мы разорвали на бинты ещё два детских халата, я кое-как перевязала девочке ногу. С гимнастикой, конечно, было покончено, но я сделаю всё, чтобы она избежала инвалидности.

Я ещё раз осмотрела всех. Мои девчонки… Все семеро стали мне родными за этот день. Они были в безопасности –  сейчас это главное.  Даже для моих тренированных гимнасток прошедшее испытание было на грани их детских сил.

Дождь, наконец, поредел. Пока он не перестал, я сходила в заброшенный домик нашла пару старых вёдер подставила под скат крыши. Без еды мы какое-то время продержимся, но без воды… В том,  что нас найдут, я не сомневалась. Я была уверенна, что наши тренеры поднимут  на поиски всех нужных людей.  Искать будут не только нас: на побережье  пострадало, наверно, много спортивных баз и детских лагерей…

Девчонки понемногу приходили в себя.  Они с надеждой смотрели на меня.

- Девочки, - постаралась я передать им свою уверенность. – Нас обязательно найдут… Геннадий Петрович и Валентина Васильевна, наверно…

- Предатели... – Процедила сквозь зубы  Марина.

Кажется, она навсегда разучилась улыбаться.

- Вот именно…  - Услышала я голос Вики.

- Вы как хотите, а я у них больше тренироваться не буду! – Категорически заявила маленькая Светка.

- Что вы, девочки! Разве они могли знать?..  Они, наверно, сейчас… 

Я могла себе представить, что чувствуют сейчас наши тренеры. Если они сами не попали в такую же переделку…  Но  ведь вода шла с гор в противоположную от посёлка сторону. Я убеждала себя, что с ребятами всё в порядке, и они уже поставили на ноги все спасательные службы, чтобы нас найти.

 Было пасмурно, внизу грохотал бесконечный горный поток. Я обнимала своих мокрых полуголых девчонок. Света положила голову ко мне на колени.  Дети сидели, тесно прижавшись ко мне и друг к другу.  Через несколько минут они  уже спали. Я тоже постаралась вытянуть  свои разбитые ноги, аккуратно просунув их между детскими телами. И уже засыпая, я вдруг вспомнила один эпизод из своей жизни,  поразивший меня когда-то…

Это было поздней стылой осенью. Деревья стояли голые. Шёл обычный в это время ледяной снего-дождь. Я  спешила на работу,  но вдруг остановилась, поражённая увиденным. На углу моей улицы росло молодое чахлое деревце. У него был совсем  тонкий ствол и несколько оголённых ветвей, торчавших  в разные стороны. Но сейчас к его тонкому стволу плотным трёхслойным кольцом прижимались беспризорные собаки.  Они были молчаливы, эти голодные псы, они спасали друг друга своим теплом. И это чахлое дерево, видимо,  казалось им главным источником  этого тепла…

Проснулась я от тишины. Девчонки крепко спали. Дождя не было,  день клонился к вечеру, солнце, пробивающееся из-за посветлевших облаков, висело над морем у самого горизонта. Я осторожно выбралась из-под девчонок,  стараясь никого не разбудить, подошла к краю скалы и посмотрела вниз. Страшный ревущий поток под нами превратился в мелкую журчащую речушку. Железной дороги между двумя туннелями больше не существовало: развороченные рельсы валялись по разные стороны размытой насыпи. Было совсем тихо. Только где-то в кустах пискнула какая-то птаха…

Вертолёт МЧС  снял нас со скалы только к вечеру следующего дня. 

 

Наш «восстановительный» сбор закончился в Краснодарском аэропорту. Мы с девчонками были совершенно раздеты, без документов и денег. Елену в одних трусах увезли в больницу на операцию. Валентина и Геннадий сумели нас разыскать только через два дня в переполненном зале ожидания аэропорта, среди других таких же полуголых детей и взрослых, спасшихся разными путями от горного потока. Тогда было не до разговоров и расспросов, но было видно, что им тоже досталось. Валя, осунувшаяся, бледная, не смотря на загар, в грязном сарафане с оборванным подолом, плакала, обнимая девчонок, но они отстранялись, отворачиваясь. Геннадий, молча, сгрёб меня в охапку, уколол трёхдневной щетиной и процедил сквозь зубы единственное «спасибо». Он исчез и через час появился с какими-то людьми из Краснодарского спорткомитета, обвешанными большими пакетами  и коробками. Девчонок одели в  большие не по размеру спортивные костюмы, кому-то достались большие кроссовки, кому-то маленькие тапки… Тогда это было неважно. Меня тоже приодели. Теперь мы выглядели вполне цивилизованно. Служба МЧС исправно кормила весь стихийный лагерь беженцев, расположившийся в зале ожидания. Мои девочки со своими тренерами не разговаривали, не отвечали на вопросы и, молча, жались ко мне. Было, конечно, очень неловко, но я успокаивала плачущую Валентину, утверждая, что всё наладится.  Прилетела мать Елены. Геннадий, встретил её и отвёз к дочери в больницу. Оскольчатый перелом лодыжки со смещением ей прооперировали вполне успешно, но пока она должна была оставаться в больнице.

 Мы смогли вылететь домой только через день каким-то дополнительным рейсом…

 

Жизнь продолжалась, но теперь она для меня приобрела совсем другой смысл. Мне было о ком заботиться, меня беспокоила судьба моего младшего брата. Каждое лето я приезжала  в дом тётки на весь свой длинный отпуск. И мы проводили его вместе. Дом продавать мы не стали, он и сейчас числится за Сашей, присматривает за ним всё та же Галина Павловна. Но Веру Сергеевну в прошлое лето в богадельне мы уже не нашли. Пожилая насельница показала нам место на погосте, где старая учительница нашла покой рядом со своей подругой Клавой, похороненной здесь монахами ещё той памятной для меня зимой. Они и здесь были соседками…

Этим летом Саша закончил школу, простился с детским домом и приехал ко мне. Решил пойти по моим следам, стать врачом, и не просто врачом, а военным медиком. Сидел за учебниками круглые сутки. Я насильно отправляла его спать, когда он поднимал на меня из-под сросшихся бровей свои красные, воспалённые от непрестанного чтения глаза. А потом он уехал в военный лагерь, где сдавал экзамены вдали от меня, и я ничем не могла ему помочь. Я только возила ему какие-то деликатесы и насильно запихивала их в карманы его гимнастёрки в короткие часы разрешённых по уставу свиданий. В военно-медицинскую академию он поступил, сдав очень хорошо экзамены, даже не пришлось воспользоваться своими привилегиями как детдомовского воспитанника. Сейчас он на казарменном положении, но по выходным часто приезжает ко мне. Если в эти дни мне приходится работать на соревнованиях, то брат с удовольствием меня сопровождает и помогает по мере своих знаний и сил. Он подружился с «дядей Фёдором», который тут же заразил его биатлоном, и Саша сейчас активно тренируется в академии по этому виду спорта...

Я давно перестала «вампирить» Светлану, теперь наоборот - иногда она сама прячется у меня от троих своих мужиков, пытаясь расслабиться за чашкой крепкого кофе.

 Моя дорогая подруженька вышла из декрета на работу,  и забрала у меня своих любимых биатлонистов и гимнастику, а я теперь курирую лыжные гонки и горные лыжи.

И вот как бывает: суровые, полные жестоких сюрпризов и мрачных неожиданностей кавказские горы надолго вписались в мою биографию… Они теперь совсем  не пугали меня, хотя воспоминание о нашем с девчонками бегстве от водяного потока, не изгладится из моей памяти никогда…

 

Стояла ранняя весна. Март радовал ярким солнцем и лёгким морозом.  Я приехала в очередной раз на Эльбрус с горнолыжниками на последний  сбор в этом сезоне и спокойно осматривала покрытые снегом вершины. Они не вызывали во мне ни страха, ни напряжения.

Плавно покачиваясь, вагончик канатной дороги медленно полз вверх. Далеко внизу на склонах гор сверкали на солнце ледники, а в глубокую расщелину между скалами уплывали одна за другой вершины старых могучих сосен. Сосны, обдуваемые многолетними односторонними ветрами были до смешного однобоки, с кривыми, фантастически изогнутыми стволами. Весеннее солнце светило так ярко, что было больно смотреть на белый искрящийся снег. За несколько лет работы с горнолыжниками, которые выезжали на сборы на одну и ту же базу на Кавказе, я привыкла и к спортивной гостинице, и к этой канатной дороге, и к накатанным проверенным склонам. А самое главное, я привыкла к людям, с которыми так хорошо работать. А, может быть, я теперь просто перестала бояться новых людей. Как раз наоборот: новые люди вызывают у меня прилив детского любопытства, мне интересно их познавать. Изучать их достоинства и недостатки.

Сейчас все немногочисленные начальники нашей  команды – тренеры и администраторы негромко спорили о чём-то за моей спиной, но мне их профессиональные разговоры были совсем неинтересны. Я спокойно стояла, дышала разряжённым горным воздухом и любовалась завораживающей панорамой гор, к которым невозможно привыкнуть. В руках у меня были мои любимые лыжи, за спиной – лёгкий рюкзак с медикаментами. В команде меня приодели – я ничем не отличаюсь от своих спортсменов – тот же тёплый спортивный костюм, куртка, шапочка

. Я научилась не только стоять на горных лыжах, но даже спускаться вниз по склону. Начальник нашей команды часто вспоминает, как не без труда научившись тормозить, я решила продемонстрировать ему свои достижения. Лихо развернувшись, я рухнула в снег прямо к его ногам. Он зааплодировал, смеясь, и с трудом вытащил меня из рыхлого сугроба, в который я закопалась, пытаясь подняться… После этого он сам взялся за моё обучение. Я не раз  выводила его из себя своей спортивной бездарностью, но на его возгласы по поводу «чайника» вежливо отвечала, что я не «чайник», а «кастрюля», поскольку первый из названных предметов кухонной утвари мужского рода… Во всяком случае, передвигаться на горных лыжах я научилась и, не задумываясь, срывалась вниз по склону, если кому-то из спортсменов требовалась моя помощь.

Мы были на сборе  вторую неделю. Сегодня тренерский совет затянулся, спортсмены уже давно были на склоне, а мы только медленно  поднимались к ним наверх. Вагончик остановился. Невольно раскачав его, вошла небольшая группа альпинистов, шумно обсуждая какие-то свои дела. Я опять отвернулась к широкому окну, и мы  поплыли дальше  ещё выше.

- Лариса! – Вдруг услышала я до боли знакомый голос.

Я так резко повернулась, что вагончик сильно качнулся из стороны в сторону, а может быть, у меня на мгновение закружилась голова. Это был он. Виктор. Он стоял рядом, улыбался и весёлыми глазами смотрел на меня.

- Это ты? В самом деле, ты?

Я ничего не могла сказать в ответ. Я онемела. Просто стояла и смотрела на него. Виктор как-то неуловимо изменился, наверно, поэтому я сразу его не узнала.

- Ты здесь со спортсменами?

- Да… - Наконец, промямлила я. – С лыжниками…

- А я -  с альпинистами… Они нынче очень высоко собрались. Без врача не хотят. Вот уговорили… Как ты живёшь?

- Всё хорошо…- Я, наконец,  пришла в себя и вновь приобрела способность соображать. – У меня всё хорошо. – Уже твёрдо повторила я. – Как мальчишки?

- Нормально. Учатся в школе. Мишка перед моим отъездом двойку принёс…  Я ужасно рад тебя видеть, честное слово! – Он положил мне руку на плечо, и я увидела блеснувшее на его пальце кольцо.

Виктор перехватил мой взгляд.

- Да, Лариса, я женат. У меня тоже всё хорошо.

Вагончик снова со скрипом остановился. Мне надо было выходить.

- До свиданья… -  Я ещё раз взглянула ему в лицо.

Глаза Виктора были спокойными и такими же весёлыми.

- Очень рад был тебя увидеть! – Крикнул он мне в спину.

Выйдя на площадку канатной дороги, я оглянулась на удаляющийся вагончик. Он потихоньку набирал скорость и уплывал от меня медленно, но неуклонно всё выше и выше. Я увидела лицо Виктора, который смотрел на меня через большое окно серьёзно, без улыбки. Встретив мой взгляд, он помахал мне окольцованной рукой. Вскоре за бликующими на солнце стеклом уже невозможно было рассмотреть его лица.

На склоне пританцовывали на лыжах наши спортсмены. Я наклонилась, застёгивая свои крепления. Здесь, наверху,  ярко и тепло светило солнце, нестерпимо блестел снег, но дул такой обжигающий ледяной ветер, что я почувствовала, как мои мокрые щеки быстро прихватывает мороз. Я вытерла лицо платком.

- Наденьте тёмные очки! – Строго приказал мне старший тренер. – Потом придётся вести Вас к окулисту…

Неужели я заплакала? Сколько лет я не плакала? Четыре? Или даже пять… Да нет, конечно, это просто солнце и ветер… Чего мне, собственно плакать? Ведь у меня, и в самом деле, всё очень хорошо. Я теперь не одна – у меня есть самый лучший брат на свете, есть работа, которую я люблю, рядом со мной люди, которых я уважаю...

 

Зоя Пономарёва  крепко шлёпнула меня по плечу и, направившись к тренировочному склону, крикнула мне на ходу.

- А слабо, Лариса Петровна, со мной вместе, а?

Зоя Пономарёва – чемпионка России по фристайлу. Я только засмеялась в ответ, оторвавшись, наконец, от своих мыслей.

Спортсменам дали отмашку к началу тренировочного спуска. Я скользила на лыжах туда-сюда по площадке навершине склона и внимательно наблюдала за тренировкой. Света великолепно выполнила свой замысловатый коронный прыжок и легко покатила дальше вниз. За годы своей работы в спорте я научилась по-настоящему понимать и уважать спортсменов. Но теперь я не испытывала, глядя на них, прежнего восхищённого трепета. Глядя на Зою во время прыжка, я понимала, как она добивается такого поразительного эффекта. Я понимала, где она должна присесть, где сгруппироваться, где раскрыться, чтобы выпрыгнуть вот так красиво, как можно дальше и выше. Теперь я знала, как достигается такой результат.  Надо уметь побеждать себя. Теперь я это умела.

 

 

                                                                                               

                                                                                               

 

© Copyright: Татьяна Сергеева, 2014

Регистрационный номер №0188967

от 10 февраля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0188967 выдан для произведения:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         Татьяна Сергеева

 

                                             ФРИСТАЙЛ

 

                                            ( доработанный)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Я посмотрела на часы: приём заканчивался через полчаса. Едва вышел за дверь очередной больной, отсидевший в очереди за пустяковой справкой не менее полутора часов, как на пороге показалась Красильникова. Я виновато посмотрела на свою медсестру Татьяну Фёдоровну– она, поджав губы, многозначительно взглянула на меня. И мы обе дружно подавили вздох – наш приём растягивался на неопределённое время.

- Здравствуйте, - тяжело выдохнула Красильникова в сторону моего стола.

Это была больная, каких немало на моём участке: огромная, грузная, со  свистящей одышкой. Я давно знаю эту пожилую женщину. У неё тяжёлый диабет со всем сопутствующим комплексом заболеваний. Она состоит на учёте, кажется, у всех узких специалистов, а в перерыве между посещениями их кабинетов приходит ко мне. Вся жизнь её проходит в коридоре поликлиники. Мне её очень жаль. Я кожей чувствую, как тяжело ей жить на белом свете. Но я ничем не могу ей помочь, хотя очень стараюсь по мере своих знаний об этом тяжёлом заболевании.

Отработанным жестом я показываю Красильниковой на стул.

- Как дела? – Спрашиваю, и тут же поправляюсь, испугавшись бесконечной череды жалоб, готовых обрушиться на мою голову. – Чем я могу Вам помочь?

- Замучило давление... – Выдыхает больная, и таким же заученным жестом протягивает свою руку к моему тонометру.

- Я сначала послушаю сердце. Раздевайтесь.

Красильникова начинает раздеваться. Сначала шаль, потом – кофта, потом блузка, потом...

Я смотрю на Татьяну Фёдоровну,  а Татьяна Фёдоровна смотрит на меня. За дверью сидит длиннющая очередь из страждущих, больше половины которых, и в самом деле, нуждаются в моей помощи.

 По плану у меня двенадцать минут на человека. Шесть человек в час. Вот таких, как эта женщина, которая сидит напротив меня и дышит горячим свистящим дыханием почти в самое моё лицо. Кто из нас сейчас несчастнее – я не знаю.

Я задаю вопросы, хотя ответы на них знаю заранее. Одышка, не слушаются ноги, перепады артериального давления... Больная говорит, а я – пишу. Она говорит и говорит, а я пишу и пишу. Татьяна Фёдоровна уже несколько минут кружится вокруг нас, делает мне знаки – быстрее... Она шустрая, добродушная старушка, давно пенсионерка, но дома не сидится, да, видимо, и не на что сидеть – совершенно одинока. Иногда она мне очень помогает, иногда, вот как сейчас, раздражает: я и без неё знаю, что с этой больной мы увязли надолго. Я достойно выполняю свой врачебный долг и, выполнив его, пытаюсь прервать этот затянувшийся визит.

- Одевайтесь... – Мягко говорю я больной.

Она сидит передо мной полуголая, толстая, рыхлая. По всему кабинету расползается кисловатый запах её несчастного тела. И вдруг она начинает плакать. К этому я никак не могу привыкнуть.

- Я не хочу жить, доктор...

И что я должна ей ответить? Может быть, в её годы и на её месте я вообще бы... Ну, не знаю, чтобы я сделала...

Татьяна Фёдоровна, сдерживая раздражение, потихоньку начинает помогать ей одеваться. 

- Ирина Владимировна вы верующая? – Спрашивает она, застёгивая блузку на её обвисшей груди. – Вы сходите в церковь, поговорите с батюшкой, вот увидите, Вам на душе полегче станет…

Она почти волоком тащит больную к выходу. Мне стыдно поднять глаза.

Из открытой двери кабинета до нас доносится недовольное роптание очереди – как долго!

Время приёма подходит к концу, а  в коридоре ещё человек десять.

Я встала, распрямляя спину, затёкшую от многочасового сиденья, подвигала плечами, потопталась и снова села. Дверь распахнулась и, отстранив очередного больного, готового просочиться в наш кабинет, вошла заведующая отделением и металлическим голосом произнесла.

 - Лариса Петровна, когда всех примите, зайдите ко мне!

И сразу вышла. Мы с Татьяной Фёдоровной опять понимающе переглянулись. За два года совместного творчества мы научились понимать друг друга без слов.

- Я тогда пойду, Лариса Петровна?- Спросила она, когда, наконец, все больные были приняты.

   - Конечно... – Вздохнула я и отправилась на суд Линча.

   Начальница моя даже головы не подняла, когда я постучалась и вошла. Перед ней на столе лежала целая гора медицинских карточек. Открыв одну из них, она торопливо что-то в ней писала. Почти от  самых дверей я увидела, что это была карточка моего больного. У меня до сих пор сохранился крупный детский почерк. Я до сих пор, как в пятом классе, выписываю все чёрточки и  закорючки. Все врачи на свете пишут так, что сами потом с трудом читают написанное. «Писать пишу, а читать в лавочку ношу», так говорила про них моя мама. Но именно поэтому в нашей поликлинике любой инспектирующий чиновник из страховой компании начинает свою деятельность с  проверки моих карточек, где всё читаемо и понятно, а в остальных – попробуй, разберись. У меня всё видно – здесь температуру у гипертоника не поставила, здесь у гриппозного студента не отметила артериальное давление...  Есть о чём поговорить! Я к этому давно привыкла. И сейчас ждала того же. Заведующая отделением, наконец, подняла голову и взглянула на меня.

   - Садитесь, Лариса Петровна.– Она тяжело вздохнула.  - И что мне с Вами делать, ума не приложу...

  За время сегодняшнего приёма  я страшно устала,  хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.

   - Ну, вот... – Расстроено проговорила моя заведующая. – Опять... И как с Вами разговаривать прикажете?

  Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.

   - Лариса Петровна, - моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. – Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки... Я нисколько не сомневаюсь, что Вы - внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но...

  - Я знаю... – Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. – Я всё знаю... Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я – плохой участковый врач... – И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.

  -Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше  работать в поликлинике!

  Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение  единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет – и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся.  А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу?  Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры - словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно – всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение...  Сейчас особенно тяжело работать с больными – идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь – везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты... Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста – это действительно больные, которым нужна помощь, но десять... Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут... За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и  перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой  дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу – вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть.  С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника – единственное место, где их кто-то может выслушать, и  я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь... А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую  вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и  грязная жижа под ногами – откуда тут взяться оптимизму?  Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила  на бумаге план расположения своих домов...

Наконец, заведующая меня отпустила, взяв обещание не спешить, подумать и покамест  немного подтянуться...  

У меня есть одна особенность: я никогда не меняю своих глупых решений,  от страха сделать ещё большую глупость. Я не позволяю себе мучиться сомнениями.  Я только что приняла глобальное для себя решение и назначила на завтра приведение его в жизнь.  Я понятия не имею, куда податься, где искать работу. Кроме медицины я ничего не знаю и не умею. Источников существования у меня нет никаких. Но с поликлиникой я покончу навсегда! Конечно, я – предательница! Я предаю своих больных, таких, как Красильникова, например. Но если система (система!) гнилая, что я могу для них сделать, если  даже умру на своём рабочем месте? Я – не революционер, переменить систему я не в силах. Есть только один путь – бежать. Бежать из поликлиники без оглядки!

 А  ещё я не хочу возвращаться домой. Мамина смерть совершенно выбила меня из колеи. Она была совершенно здоровым человеком, любила жизнь, от которой ей досталось немало горя, много читала, ходила в театры, в музеи… А как она смеялась! Работала в аптеке заведующей отделом и вовсе не собиралась умирать. Но в сильный гололёд попала под машину. Так неожиданно и так несправедливо! И хотя прошёл уже целый год, я всё ещё не могу опомниться. Я всё ещё не могу привыкнуть к мысли, что осталась совершенно одна,  абсолютно неприспособленной к самостоятельной жизни. Где-то далеко в Сибири у меня есть тётка, мамина младшая сестра с сыном-подростком. Мама была родом из тех далёких мест. Сюда, в наш город её увёз мой отец, приезжавший студентом, будущим ветеринаром, к ним в село на практику. С мамой он так и не расписался, и, встретив нас с ней из роддома, внезапно бесследно исчез. Только через несколько месяцев  он прислал маме, оставшейся со мной в каком-то общежитии, записку с извинениями. Так что, где мой папочка, и жив ли он сейчас, я не знаю.  Знаю только, что звали его Петром, поскольку ношу соответствующее отчество. Тётя Тася - моя единственная родственница,  но, со слов мамы, я знала, что она – вдова, мужа потеряла ещё в молодости, и у неё тоже кроме нас никого нет  на этом свете. Когда я была совсем маленькой, мы с мамой несколько раз ездили в Сибирь к тётке, но это было очень давно,  я знаю её только по фотографиям, а своего двоюродного брата вообще никогда не видела. На похороны мамы она не приезжала,  сама лежала тогда в больнице с каким-то тяжёлым заболеванием… Конечно, у меня есть Света. Но Светка - семейный человек, у неё тысяча проблем то с мужем, то с детьми, и вешать на неё ещё и свою депрессию совершенно бессовестно.

В моём доме сейчас пусто и совершенно нечем заняться. Библиотека большая, шкафы ломятся от книг, сейчас редко у кого в доме столько книг – во-первых – не модно, а во-вторых – очень дорого. А у меня дома - филиал Публички. Но читать не могу, слишком устаю на работе. Тупо смотреть сериалы по телевизору тоже нет никакого желания: редко бывает, когда зацепит какой-нибудь сюжет. Да и за рабочий день от мелькания лиц, голых спин,  бесконечных записей в  медицинские карты, оформления всяческих справок, рецептов  и направлений рябит в глазах и подташнивает. Кошмар какой-то!

Обойдя по вызовам свой участок,  протопав ещё несколько часов по тёмным дворам и  парадным, вдоволь накатавшись с риском для жизни на старых скрипучих лифтах, я поплелась домой, от усталости шаркая ногами, как старуха. Но, проходя мимо ярко освещённого супермаркета, я вдруг вспомнила, что мой старый холодильник, позванивая пустыми полками, давно фыркает от презрения к своей хозяйке. Всё-таки надо что-то есть, и, придя к такому выводу, я повернула к дверям магазина. Мимо меня бесшумно проскользнула и остановилась  «Скорая помощь». Это была машина реанимационной бригады, перед специалистами которой я снимаю свою новенькую меховую шапку. Трое молодых медиков в униформе выскочили из машины и мгновенно исчезли в недрах магазина. Водитель спрыгнул со ступеньки кабины и поспешил вслед за ними. Судя по всему, в период затишья между вызовами диспетчер разрешила ребятам подкрепиться.

  Я тащила за собой упирающуюся тележку, с разъезжающимися колёсами, не задумываясь, складывала в неё, всё, что подворачивалось под руку: масло, сосиски, сыр, какие-то консервы... Магазины я ненавижу.  Кругом толпились люди, спокойно переговаривались, не спеша, выбирали продукты. В общем, культурно проводили досуг. А меня вдруг объял жуткий пронизывающий холод: эйфория по поводу моего глобального решения изменить свою жизнь вдруг покинула мои тело и мозг, измождённые трудовыми буднями. Мне вдруг стало так страшно! Бесповоротное решение было принято; мост, оставленный позади, догорал в моей вялой душе, но я вдруг кожей почувствовала, что идти мне совершенно некуда...  Мои однокурсники давно устроились:  парни - в стационары за внушительный спонсорский взнос в пользу администрации, где работают практически бесплатно, оплачивая благосклонность многочисленного начальства из своей скудной зарплаты, а девицы – по блату, родственным связям или знакомствам подались в частные структуры... Только вот такие одинокие неприкаянные дуры, вроде меня, болтаются, где придётся. И поликлиника, между прочим, не самый плохой вариант...   Я остановилась и невольно всхлипнула от жалости к себе. Потянувшись за кефиром на верхней полке стеллажа, я ухватила пальцами  скользкую коробку, но тут чья-то рука, резко направленная в ту же сторону, выбила её из моих рук. Кефир шлёпнулся на пол со звонким чавканьем, белая вязкая лужа начала зловеще растекаться под моими ногами.

  -Простите, пожалуйста! – Услышала я. – Это я виноват...

   Я подняла глаза: рядом стоял молодой мужчина с ворохом мелких пакетов в руках, он был в униформе «Скорой помощи».

   Это был предел. Я начала судорожно рыдать, и чем больше я старалась сдержаться, тем сильнее душили меня всхлипывания.

  - Вы что? - Удивлённо спросил мой незнакомый коллега и заглянул мне в лицо. Сразу было видно, что это был совершенно уверенный в себе человек. Я сразу признала в нём врача-реаниматолога. Правда, его глаза были какими-то странными – весёлыми и грустными одновременно. – Вы из-за кефира так? Мы это сейчас исправим, не надо так расстраиваться... Я заплачу, Вы не беспокойтесь.

  Через торговый зал вдоль прилавков к нам уже неслась разъярённая продавщица. Она только сделала  глубокий вдох, чтобы начать ругаться, но доктор не дал ей раскрыть рта. Быстро всунув в её карман какую-то купюру, видимо, значительно превышающую стоимость кефира,  он вежливо и спокойно произнёс:

  - Пожалуйста, попросите здесь убрать!

 Продавщица мгновенно сменила гневную физиономию на доброжелательную мину и исчезла, а мужчина повернулся ко мне.

   - Ну, Вы успокоились? У... – Протянул он, убедившись в обратном.

   После этого выразительного «У» он взял из кармана форменной куртки пачку запечатанных стерильных салфеток, вытащил одну из них, как-то очень ловко и привычно вытер мне сначала глаза, потом нос. Потом  достал с верхней полки прилавка две пачки злополучного кефира, одну из которых положил в мою тележку. И, почти забыв обо мне, оглянулся, разыскивая взглядом своих коллег. Увидев водителя, окликнул его негромко.

- Петя, пора... Где там наши?

 - Сейчас, Виктор Сергеич! Мы быстро! – И шофёр  мгновенно растворился за спинами покупателей.

   Доктор на прощанье ещё раз заглянул в мои мокрые глаза и улыбнулся своей грустно-весёлой улыбкой.

  – Всё проходит! Чёрная полоса кончится, вот увидите!

   И заспешил к кассе.

   На выходе в самых дверях мы опять оказались рядом. Доктор улыбнулся, увидев меня.

   - Всё хорошо? – Заглянул он в мою опухшую физиономию. – Вам куда?

   Я назвала улицу.

   - Мы подвезём, нам по пути...

   Когда мы вместе вышли на улицу, он распахнул передо мной дверцу кабины.

    - Садитесь сюда, рядом с Петром.  Я пока в салоне поеду.

   Опершись на его руку, я взгромоздилась в кабину «Скорой». Машина легко выехала на дорогу. Молчать было неудобно, и я спросила фельдшера, сидевшего рядом со мной.

   - Вы кардиологи?

   - Нет... – Покачал он головой. – Рхб.

  Рхб – реанимационно-хирургическая бригада. Преклоняюсь. Все ДТП, все трамвайные случаи, выпадение из окон и кувырки с балконов, в общем, всё, что требует экстренного хирургического вмешательства – всё это богатство в их ведении...  Я вспомнила, как в интернатуре был у нас цикл работы на «Скорой». Вспомнила, как ехала в машине на ДТП, лязгая зубами от страха, и молила Бога, чтобы вызов был ложным. Оказывается, на «Скорой» таких вызовов немало, особенно по ночам и в праздники – развлекаются людишки.

   Мне надо было выходить. Я поблагодарила ребят и попросила остановиться. Доктор вышел из салона и помог мне спрыгнуть на тротуар.

   - Старайтесь всё-таки пореже плакать! – Помахал он мне рукой, забираясь на моё место в кабину.

   - Спокойной вам ночи! – Крикнула я ему в ответ.

   Почему-то кривая моего настроения вдруг перевалила минусовую отметку и немного поднялась над нулём. Весело-грустные глаза доктора были близко-близко перед моим лицом, и почему-то стало немного легче.

 

   Не смотря на   усталость и тяжёлую сумку с продуктами, я не пошла домой.  Возле самой двери парадной резко повернула и направилась к Светке. Света – моя подруга детства, мы с ней учились в школе, потом в институте. Она для меня – единственный источник энергии, я, не стесняясь, пью из неё все соки, хотя дома у неё и без меня вампиров хватает.  Света с малолетства серьёзно занималась спортом. Мне кажется, разрядов у неё нет только по шахматам и шашкам, поэтому медицинская дорога для неё была предопределена – она стала отличным спортивным врачом. Свою работу и спортсменов обожала. Но потом влюбилась в старшего тренера по биатлону, вышла замуж. Родила сначала одного пацана, а через три года – другого. И сейчас сидит дома в декрете и стонет от тоски по соревнованиям и сборам. Мы всю жизнь прожили по соседству и приходили друг к другу в любое время дня и ночи. Нам даже в голову не приходило предварительно звонить или спрашивать разрешения. Я знала, что Фёдор – муж Светы, которого я, ёрничая, зову «дядей Фёдором», поскольку он намного старше нас, где-то на соревнованиях в Сибири. Светка одна с детьми, так что церемониться не имеет никакого смысла.

В квартире был маленький сумасшедший дом: готовился детский отход ко сну. Мальчишки  оглушительно орали, причём старший при этом хлопал по полу  крохотным короткими лыжами, передвигаясь из кухни в комнату с детским  ружьём наперевес. Младший восседал на руках у матери, перемазанный с ног до головы кашей. Волосы Светки тоже были в каше.

- Плюётся, паршивец, - объяснила она, пропуская меня в дом. И крикнула старшему.

– Вовчик, прекрати, я оглохла!

Но Вовчик уже увидел меня и с радостным визгом повис на моей шее,  пиная меня в живот  острыми концами лыж. Он почему-то страстно меня любил. Очевидно потому, что я совершенно не умею обращаться с детьми и никогда на него не ору, как мать.

- Ну, слезай, - сказала я, освобождаясь от его цепких объятий.- Биатлонист – сын биатлониста...

- Да... – Вздохнув, согласилась моя подруга. -  Стоило только один раз взять на соревнования... Теперь спит в лыжах с ружьём в обнимку.

Мы прошли в кухню, где запихивание каши матерью  и выплёвывание  её младенцем продолжилось с прежним успехом. Света внимательно взглянула на мою опухшую от рёва физиономию.

-Выкладывай!

Я коротко и главное - без рыданий и слёз, рассказала ей о принятом решении. Подруга была в курсе моих поликлинических страданий, мы не раз обсуждали с ней мои проблемы, искали выход, варианты трудоустройства – и ни к чему не приходили. Я всё также отправлялась на работу по прежнему месту службы. Но теперь всё было по-другому. Света знала меня, знала, что если я на что-нибудь решаюсь, то меня не переубедить и не сдвинуть с дороги, как упрямого  и тупого осла.

Я спокойно пересидела в кухне высаживание на горшок, вечернюю помывку детей в ванной, а потом достаточно долгое укладывание их в постель. То один, то другой поминутно вскакивали как Ванька-встаньки и требовали внимания от матери. Наконец, лыжи были сняты, ружьё отдано на хранение любимому зайцу, почему-то с рождения покрашенного в зелёный цвет, дети затихли, и подруга была в моём распоряжении.

- Итак... – Сказала она, усевшись напротив и пристально вглядываясь мне в глаза. – Ты решилась...

- Я решилась... – Эхом повторила я и прерывисто вздохнула.

- Знаешь что... Я вот сейчас всё время думала...– Вдруг произнесла  Светлана (Господи! Когда она в таком бедламе ещё и думать успевает!). – Иди к  нам в физкультурный диспансер!

Я с ужасом отмахнулась. Я всегда была так далека от спорта, что никогда прежде эта идея ни мне, ни моей подруге в голову не приходила.

- Иди на моё место. – Продолжала Света, и голос её приобретал всё большую убеждённость. - Я сейчас в декрете. Фёдор меня раньше времени на работу не выпустит... Мои спортсмены брошены на произвол судьбы – у нас ведь тоже врачей не хватает, все работают с перегрузкой.  На сборы ездить некому: мужчин-докторов мало, а женщины... Ну, ты понимаешь...

Я затрясла головой.

- Ты с ума сошла! Что я понимаю в спорте? Ты вспомни, как за меня нормативы по лыжам сдавала...

Светка рассмеялась. Мы отвлеклись и начали вспоминать. Подруженька под моей фамилией сдавала не только нормативы по лыжам и лёгкой атлетике, но и по плаванию, и по каким-то видам спорта ещё... Это не всегда удавалось, так как мы были в одной группе, и если надо было отличаться одновременно, то я просто физически страдала, и,  разбегаясь, крепко зажмуривала глаза,  перепрыгивая через ненавистного гимнастического козла...

- Иди к нам... – Перестав смеяться, твёрдо повторила Света. – Если ты возьмёшь моих спортсменов, то я тебя натаскаю. Тебя сразу же пошлют на первичную специализацию, насколько я помню, она начинается через месяц... Ты – хороший терапевт, а спортсмены в общей массе – практически здоровые люди. Ничего сложного тут нет, безусловно, есть тонкости, но ты их быстро освоишь. Тебе понравится, вот увидишь... И как мне раньше это в голову не приходило!

Мы проговорили до глубокой ночи. И, ворочаясь на узком гостевом диване, я так и не заснула до утра. Но участь моя была решена. Другого выхода нет. Я буду спортивным врачом. 

 

Вот так моя судьба неожиданно сделала кульбит. Нет - фляк. Или двойное сальто. Вот я теперь какую лексику осваиваю! От Светланы я получила в наследство спортивную гимнастику, биатлон  и, о кошмар! тяжёлую атлетику. Конечно, прежде мне пришлось покорпеть на лекциях по спортивной медицине, где меня учили активно вмешиваться в тренировочный процесс, воевать с тренерами, не пускать на тренировки и снимать с соревнований спортсменов, имеющих малейшие отклонения в здоровье. Учебный цикл был долгий и нудный, всё то новое, что я на нём услышала, могло быть уложено в две-три недели, а прошли месяцы, пока меня, наконец, выпустили на свободу с толстым удостоверением о новой специализации...  В диспансере в меня вцепились: я – свободный, независимый человек, вольна распоряжаться собой и ехать в любой конец нашей необъятной Родины на сборы и соревнования.  Правда, когда я увидела этот график... Сборы-то ладно, тренировки и тренировки, но соревнования… И самые страшные для меня – международные по спортивной гимнастике. Все чемпионаты и кубки Европы и Мира  по своим видам спорта я теперь по телевизору смотрю во все глаза, поэтому, хоть и поверхностно, но что такое спортивная гимнастика, я уже представляю. Но на этих соревнованиях, которые должны проходить в нашем городе, я буду работать одна! Ужас какой-то! От одной этой мысли меня бросало в жар и становилось дурно.

Зимний сезон  подходил к концу, оставались только отборочные городские соревнования по биатлону, а потом начинались бесконечные сборы и соревнования по гимнастике. Перед первыми в моей жизни соревнованиями  мы провели домашний тренерский совет на квартире у Светланы. Он проходил в привычной, но весьма оживлённой обстановке. Дети постоянно вопили, требовали внимания: Вовчик стучал лыжами, перемещаясь в пространстве квартиры, младший Серёга переезжал с одних рук на другие, не желая скучать в манеже в одиночестве.  Но мне были подробно изложены все немногочисленные обязанности спортивного врача во время соревнований по биатлону. Фёдор и Света хором убеждали меня в том, что ничего страшного нет, что на страховке всегда стоит машина «Скорой помощи». Но, наверно, вид у меня был таким испуганным, а успокоительные речи друзей оказывали такое слабое действие, что, переглянувшись, они начали обсуждать, куда бы пристроить детей на полдня, чтобы Света могла выехать с нами на соревнования и способствовать моему боевому крещению. Решено было в очередной раз призвать на помощь одну из бабушек. Я виновато, но облегчённо вздохнула.

На следующий день «дядя  Фёдор» долго вёз нас в своей машине на трассу по биатлону. У нас за городом есть живописное гористое место, где ещё моя мама когда-то осваивала лыжную науку. Ещё лет десять назад в этих местах  в густом хвойном лесу были прекрасные спортивные базы, два трамплина, горнолыжный склон, зимой сюда ездили отдыхать тысячи людей. Но в безвременье перестройки лес вырубили, базы закрылись, лыжные трамплины разрушились, на их месте возвели  богатые коттеджи сильных мира сего, а спортсменам остались только два лысых склона для горных лыжников да трасса для биатлонистов.

 Мы приехали задолго до начала соревнований. «Скорая» была уже на месте, судейская коллегия в сборе. Фёдор познакомил меня со всеми судьями, объяснил, где моё рабочее место, где можно, а где нельзя стоять... Я успокоилась и задышала ровно.

Сразу стало видно, что биатлонисты Свету любили: к ней подходили  спортсмены, мужчины и  женщины, о чём-то спрашивали, смеялись чему-то, поздравляли с прибавлением семейства. В их профессиональных разговорах я ничего не понимала – они жаловались Светке на устаревшее оснащение,  на какие-то проблемы с винтовками. По началу она всё время оглядывалась на меня, знакомила с ребятами, пыталась вовлечь в общий разговор. Но я чувствовала себя так, словно оказалась среди инопланетян. К счастью, вскоре начался первый забег. Я постояла, посмотрела, ничего интересного для себя не увидела и повернулась в сторону склона, на котором соревновались горнолыжники. И даже отошла подальше, спустилась немного с трассы и пристроилась  на выступающем из земли валуне, откуда было лучше видно. В тонкостях скоростного спуска я понимала столько же, сколько в биатлоне, но наблюдать за горнолыжниками было гораздо интереснее. Спортсменов словно ветром сдувало с вершины горы, они неслись вниз на бешеной скорости, а потом вдруг взлетали вверх над почти незаметным трамплином, выделывая в воздухе какие-то немыслимые акробатические трюки, и заканчивали спуск в таком же стремительном темпе...

И я, словно под гипнозом, потеряла чувство реальности.  Я совершенно забыла, что за моей спиной идут соревнования по  биатлону, что именно я, а не кто-то другой - врач этих соревнований, что моё место там, возле судей, а не здесь, на этом валуне.

Я не знаю, сколько времени прошло, когда ко мне подошла Света.

- Я тебя потеряла...

- Что это? – Спросила я заворожено.

- Фристайл – Пожала она плечами. – Нравится? Смогла бы так?

Я только вздохнула. Стояла на камне  и  смотрела вниз, как заворожённая.

- А ты? Хотела бы так? Смогла бы?

- Смогла... – Тоже вздохнув, ответила моя подруга. – Лет восемь назад можно было бы попробовать...

А я не могла оторвать взгляд от летающих лыжников. Вот стремительно сорвался вниз очередной спортсмен, наверно, это даже девушка, маленькая, миниатюрная. Скорость всё нарастает и нарастает, а потом толчок и... Она уже в воздухе! Какие-то фантастические перевороты, и вот она опять на ногах, катится вниз, словно и не было этого удивительного прыжка. 

Вдруг что-то обожгло и защемило у меня под лопаткой.

- Ой! – Невольно вскрикнула я и буквально свалилась на Светку со своего пьедестала на валуне.

- Ты чего? – Удивилась она.

- Да что-то колет. Там, на спине...

Я задёргала плечами, пытаясь избавиться от неприятного ощущения.

- Ну, подожди, я почешу...
         И Света просунула свою руку под мой пуховик.

- Ой-ля-ля...- Обеспокоено выдохнула она, и протянула мне свою ладонь, которая была вся в крови. – Ну-ка, быстро! В машину «Скорой».

 Врачом «Скорой» моя спина была подвергнута тщательному изучению. Хотя валун, на котором я стояла, находился достаточно далеко от мишеней, куда целились биатлонисты, но там стоять было не положено, и, видимо, какая-то шальная пуля, отскочив рикошетом, пробила мой пуховик и прокатилась по спине. Ничего страшного, просто ссадина, но попало нам от Фёдора всерьёз. Мне показалось, что сейчас он прибьёт нас обеих.

- Ну, ладно, эта дура никогда даже в тире не была, ничего в стрельбе не понимает, - орал он на Светку. – Но ты соображать должна или нет?! Где вы встали? Я что, должен всё время следить, где у меня врачи шастают?!

Света исподлобья взглянула на меня и подмигнула. Я молчала. Разнос был справедливым, мы должны были стоять совсем в другом месте. Вся судейская коллегия кружилась вокруг меня с упрёками, и потом я долго давала интервью коллегам в диспансере, на время превратившись в популярную личность – ничего подобного на соревнованиях по биатлону до этого в нашем городе не случалось...  К тому же, протанцевав на ветру и мартовском холодном солнце несколько часов, я обморозила свои щеки и теперь хожу с гламурным румянцем на физиономии.

Но зима с затяжными оттепелями и слякотью постепенно отступала. Мои «зимние» спортсмены уехали догонять её куда-то на север. Фёдор был на сборе под Мурманском, и я дневала и ночевала у Светки, питаясь её бешеной энергией, как истинный вампир. В межсезонье соревнований становилось всё меньше и меньше. Я постепенно вникала в рутинную работу спортивных врачей. Посменный приём в диспансере – то же самое, что в поликлинике, только проблемы возникают довольно редко... А так – всё знакомо: нормы посещаемости, медкарты и прочее... И я вскоре заскучала. Голова пустая, нагрузка минимальная, по вызовам ходить не надо, но и с приёма не уйдёшь, все наши доктора либо чаи распивают по кабинетам, либо читают книжки... Когда я уже совсем озверела от безделья, подошло время тех самых международных соревнований по спортивной гимнастике. И чем ближе подходили  эти страшные дни, тем больше я обмирала от предчувствия чего-то жуткого  и неотвратимого.

Последнюю ночь перед соревнованиями я  опять ночевала  у Светланы, которая тщетно пыталась меня успокоить.

- У тебя там только организационные функции. – Твёрдо вещала она мне в ухо, втиснувшись между мной и спинкой узкого дивана. – В каждой команде есть свой врач, и китаянка не пойдёт к тебе со своим синяком, она верит только своему эскулапу... За час до начала соревнований приедет «Скорая», так что даже на разминке ты будешь под прикрытием. Телефон у тебя есть, если что – звони мне.

Я пришла часа за два до начала соревнований и не без труда нашла главного судью, которому должна была представиться. От страха колени у меня тихонечко позвякивали друг о друга. Рядом со ступеньками на помост, где были установлены гимнастические снаряды,  мне показали  мой персональный стол с медицинским флажком. Я устроила на нём свой кейс с медикаментами, дрожащими пальцами с трудом расстегнула все его защёлки и, только после этого подняла глаза на помост. Сегодня соревновались юноши. На шести снарядах одновременно, между прочим, каждый из которых выглядел для меня чем-то вроде гильотины. Разминка уже началась. Я тогда совсем ничего не понимала в гимнастике, но, глядя на то, что вытворяли мальчишки на перекладине, отрываясь от неё, вылетая вверх, переворачиваясь, перехватывая руки и с размаху шлёпаясь животом на маты, мне хотелось крепко зажмурить глаза и не открывать их до окончания соревнований.  Потихонечку меня начинало трясти от страха.

Я огляделась. Огромный спортивно - концертный комплекс был почти пуст.  Гимнастика – не слишком популярный вид спорта, болельщики – это профессионалы, либо родственники выступающих. Я с надеждой и ожиданием переводила взгляд с одного входа на другой, подпрыгивала от нетерпения в ожидании своих коллег со «Скорой». Разминка проходила интенсивно, мне всё время казалось, что сейчас непременно что-то случится, кто-то рухнет, получит серьёзную травму, и мне придётся разбираться,  ставить диагноз, принимать какое-то решение. Но,  наконец,  я вздохнула с облегчением: в одном из широких проходов появились мои коллеги со «Скорой», их синяя униформа заметно бросалась в глаза. Они осмотрелись, и, увидев мой медицинский флажок на столе, сразу направились ко мне. Молодой человек с медицинским чемоданом-укладкой, по-видимому, фельдшер устроился неподалёку на первом ряду ближайшей  трибуны, а доктор подошёл ко мне. Я вопросительно посмотрела на него. Знакомств с новыми людьми я панически боялась. Зажималась так, что с трудом выдавливала из себя собственное имя.

- Вы – врач? – Спросил он, приблизившись, и его грустно-весёлый взгляд пригвоздил меня к стулу.

- Да... – Не произнесла, а только кивнула я в ответ.

Я мгновенно узнала этого доктора именно по этому странному взгляду. Это был тот самый врач реанимационно-хирургической бригады, который несколько месяцев назад в супермаркете выбил у меня из рук пакет с кефиром. Он, конечно, меня, не узнал. Но я как-то сразу успокоилась, словно встретила старого знакомого.

- Садитесь...

Он сел на свободный стул рядом со мной.

Мне, действительно, стало вдруг легко рядом с этим доктором, от которого вместе с сильным запахом какого-то антисептика  исходила спокойная профессиональная уверенность. Мы познакомились.

- Виктор Сергеич... – Представился он.

Да, да, Виктор Сергеич... Так назвал его шофёр тогда в магазине.

Теперь я спокойно следила за происходящем на помосте. Спортсмены сосредоточенно разминались, команды переходили от снаряда к снаряду. Коллега с весёлым любопытством взглянул на меня.

Я утвердительно кивнула на его не прозвучавший вопрос.

- Я в первый раз на таких соревнованиях… Перекладина у меня вызывает священный ужас…  Об акробатике я и не говорю…

И я тяжело вздохнула.

Он только улыбнулся в ответ своими грустно-весёлыми глазами. Мы разговорились. Оказалось, что в детстве он серьёзно занимался  этим видом спорта, имел какие-то разряды. Во всяком случае, отлично разбирался во всём происходящем. Мне было удивительно просто разговаривать со своим новым знакомым. Он стал меня расспрашивать о работе в физкультурном диспансере, о спортсменах. Кроме гимнастики мой коллега многое знал про альпинизм. К этим спортсменам я всегда относилась с предубеждением. Я считаю совершенно бессмысленным тот риск, которым они себя подвергают. Мне приходилось на осмотрах в диспансере видеть альпинистов с ампутированными пальцами на конечностях. Ради чего так себя калечить? Оказывается,  отправляясь высоко в горы,  альпинисты берут в команду реаниматологов или хирургов высокого класса, которые способны в полевых условиях, прямо в палатке производить сложные внутриартериальные вливания для экстренной помощи при обморожениях. И мой коллега с грустно-весёлыми глазами побывал с ними  и в Тибете, и даже в Гималаях…

Вскоре мы уже отбросили отчества и называли друг друга, хоть и на «Вы», но по именам. В конце концов, я совсем осмелела.

- А знаете... – Сказала я, когда прозвенел гонг к началу соревнований. – Это ведь Вы уронили мой кефир на пол в магазине... Помните?

Он сощурился, припоминая. Потом засмеялся.

- Ну, да, да... Так это были Вы? Вы тогда так горько плакали... Вам, действительно, было очень жалко разбитой пачки кефира?

Мы дружно посмеялись, вспоминая об этом происшествии. Теперь иронизировать было легко, и я откровенно рассказала своему новому знакомому, с чем тогда были связаны мои горючие слёзы.

Соревнования начались, пошла напряжённая разминка на первом снаряде. Огромный полупустой зал спортивного комплекса  гудел и резонировал, откликаясь эхом на объявления по громкой связи и доносившуюся из буфета музыку. Мы сидели далеко от всех, нас никто не слышал, поэтому говорить можно было о чём угодно.

Время летело совсем незаметно. К концу  третьего часа соревнований, благодаря своему коллеге, я знала по именам всех гимнастов нашей сборной. И различала самых сильных соперников нашей команды и даже усвоила названия некоторых сложных элементов в гимнастических упражнениях...  Немногочисленные городские болельщики перемещались по полупустым трибунам за нашими спортсменами, стараясь оказаться поближе к снаряду, на котором те должны были выступать.

- Что они кричат? – Удивлённо спросила я у Виктора.

- «Стой!»...

- «Стой»?

- Да... Это помогает. Видите, парень не слишком уверенно сделал соскок с брусьев...  Едва удержался на ногах. Если бы болельщики не крикнули «Стой!», может быть, и упал бы...

- Вы, действительно, так думаете? – Недоверчиво переспросила я.

- А Вы не верите? Это потому, что Вы никогда не занимались спортом и не знаете, что значит для спортсмена поддержка болельщиков...

И я больше не вздрагивала,  не вскидывала взгляд на трибуны, откуда вылетал дружный вопль « Стой!», когда спортсмен неуверенно приземлялся после прыжка или соскока со снаряда... Мне вдруг стало так хорошо и легко  на этих соревнованиях. Я больше не боялась ни спортсменов, ни этих жутких гимнастических монстров вроде брусьев или перекладины…  Рядом с этим человеком, который сидел сейчас возле меня в синей форме врача «Скорой помощи», всё происходящее неожиданно стало таким  интересным, что я совсем забыла, что нахожусь на работе.

 Но вдруг Виктор перестал улыбаться и положил передо мной на стол чистый листок бумаги.

- Пишите номер телефона...

Я вопросительно взглянула на него.

- Ваш, ваш... Я думаю, мы можем встретиться не только в спортивном комплексе...

 И тут я грохнулась с неба на землю. Мне было трудно поднять на него глаза. Романов я боялась панически. Виктор был  явно на несколько лет старше меня и почти наверняка женат. Кольца на его пальце не было, но это ни о чём не говорило – хирурги колец не носят.

- Что случилось? – Серьёзно спросил он, пристально глядя на меня. – Вы замужем?

Я только и смогла промямлить.

- Нет...

-Ну, и славно, - И он опять решительно подвинул ко мне листок бумаги. – Пишите! Я тоже совершено независимый человек...

Это я видела. Таких вот совершенно независимых я и боялась, как огня.

  Но, подчиняясь, как всегда, чужой воле, так и не взглянув на него, написала на бумажке свои номера городского  и мобильного телефонов. Виктор тщательно сложил  этот листок  и спрятал его глубоко в левый нагрудный карман. Похлопал по нему сверху и пошутил.

- Вот Вы теперь у меня где...

Я криво улыбнулась ему в ответ. И когда я только научусь не идти на поводу обстоятельств?!

Он болтал со мной, но при этом умудрялся не спускать глаз с помоста, охватывая взглядом сразу все шесть снарядов.

- Смотрите, смотрите! – На перекладине выполняли упражнения румынские гимнасты. – Вот это класс!

Я посмотрела. Конечно, это было здорово. Красивый накаченный парень ловко и стремительно выполнял какие-то фантастические выкрутасы. Большие обороты,  какое-то сальто в воздухе, опять перехват перекладины... Виктор, не отрывая взгляда от выступающего, пояснил мне, что это и есть главный соперник лидера нашей команды. 

И вдруг что-то произошло. Я не успела даже понять – румынский гимнаст, оторвавшись от перекладины, вылетел высоко вверх, но, сделав переворот в воздухе, неожиданно рухнул вниз,  распростёршись  на матах. Выпускающий тренер команды подбежал и склонился над ним, и кто-то уже торопился к нам, размахивая руками.  Виктор мгновенно вскочил с места и легко хлопнул меня по плечу.

- Вперёд!

Я поспешила за ним, а фельдшер с укладкой уже стоял на коленях перед распластанным на матах гимнастом. Консилиум проводили на месте все присутствующие медики: Виктор – врач реанимационно-хирургической бригады, врач румынской команды и я  в качестве довеска... Спортсмен явно получил сотрясение головного мозга, с позвоночником тоже надо было разбираться...   Руководство команды, как ни убеждал Виктор, по началу никак не соглашалось отправить своего подопечного в нашу больницу, но, в конце концов, сдалось. Виктор едва попрощался со мной и вместе с фельдшером, который командовал переноской спортсмена на носилках, быстро исчез в проходе между трибунами. Я осталась совсем ненадолго одна – через несколько минут соревнования закончились, началась длительная процедура награждения, на которой нам тоже положено присутствовать.

О травмированном гимнасте я почти не думала – я была уверена, что с ним будет всё в порядке. Но в душе у меня был полный сумбур. Кружилась голова от соревнований, обилия новых впечатлений, а самое главное, от предчувствия чего-то нового, совсем неожиданного в моей жизни... Я вполне могла спеть вместо Винни-Пуха: «В голове моей  опилки, да, да, да...».

С этого дня вся моя жизнь пошла под каким-то странным искажённым углом. Я напряжённо и ждала телефонного звонка, и хотела забыть об этих грустно-весёлых глазах. Я чего-то очень боялась и сама не знала, чего хочу...

 

Первый раз я по-настоящему влюбилась в девятнадцать лет. Школьные флирты и романы не в счёт. Познакомились мы с Юрой на какой-то дискотеке, куда меня почти волоком притащила  Светка. Её всегда приглашали нарасхват, а я, как правило, подпирала стенку танцевального зала. Мама очень не любила эти мои походы, и я совершала вылазки в дискотеку потихоньку от неё под предлогом посещения театров или концертных залов.

В тот день я опять сбежала из дома  и одета была в Светкино платье, то ли короткое, то ли длинное, сейчас уж не помню. Во всяком случае, в этом наряде я чувствовала себя довольно неловко, хотя платье само по себе было красивым. В общем, Юра меня пригласил танцевать, мы разговорились. Он был весёлый остроумный балагур, умел рассмешить, и я никогда в жизни больше не хохотала так, как в те времена. Влюбилась я в него без памяти, и мне казалось, что он испытывает те же чувства, что и я. Мы встречались каждый день, гуляли в обнимку по городу,  целовались на пустынных по вечерам улицах, ходили в кино, в театры и на концерты, так что маме больше не надо было врать. Юра учился в Военно-медицинской академии, был старше меня на два курса, и потому иногда помогал мне даже в освоении нашей общей специальности. Я очень любила его руки, длинные пальцы с аккуратно постриженными ногтями. Он очень хотел стать нейрохирургом, много занимался и читал по своей специальности. Только что расставшись со мной, мой любимый  мог через несколько минут позвонить мне по телефону, и я не ложилась спать, пока он не скажет мне в трубку «Спокойной ночи, Рыжая». Почему-то он звал меня «Рыжей», хотя цвет моих волос далёк от  этого оттенка. Ко мне он относился очень бережно, намекал на общее будущее, на то, что бережёт меня для себя...

Учебный год пролетел мгновенно, прошла весенняя сессия, и Юра уехал на каникулы домой в маленький северный городок. Я писала ему каждый день толстые письма, рассказывала, как живу, как провожу каникулы, как скучаю о нём. Он часто звонил, и я получила от него несколько коротких писем, но потом он вдруг замолчал. Это молчание было таким зловещим… Я не находила себе места, я почувствовала сразу, что это конец... Но когда тебе девятнадцать лет, и ты мчишься вперёд  на всех парусах, затормозить на лету совершенно невозможно.  Но пришлось. Вернувшись с каникул, при первой встрече со мной он объявил, что женится... Сказал, что обязан жениться. Пытался что-то объяснить, но я уже ничего не слышала. Я оглохла и ослепла. Закрывшись в комнате Светки от её матери, я выла в голос, судорожно сотрясаясь от рыданий. Светка не успокаивала меня, она просто пережидала бурю, со стаканом горячего чая в руке. Чай выпить она меня всё-таки заставила, как и рюмку коньяку, потихоньку  от матери извлечённого из серванта. Но мир рухнул. Я чуть  не бросила институт – ходить на занятия не было сил, я не могла сосредоточиться. На лекции меня за руку водила Светлана. От мамы тоже не удалось ничего скрыть. Юра ей очень нравился, и теперь она смотрела на меня жалостливо и сочувственно. Выдерживать этот взгляд было невыносимо, я начинала ей грубить... Жизнь стала серой и унылой. Прошло  немало времени, пока она вновь стала приобретать какие-то оттенки. У меня даже начался роман с однокурсником. И когда мы встречали Новый год в общаге... В общем, всё понятно... Утром я даже сама себе удивилась: насколько всё случившееся было мне безразлично. И после этого Нового года мой случайный роман растворился в небытие, словно его и не было. Юра  закончил Академию и, как мне сказали общие друзья, уехал по назначению куда-то в Сибирь. Наверно, прошёл ещё год. И вдруг я получила от него письмо! Оно было таким добрым, простым, хорошим... Он писал о своей работе, о том, что много оперирует, о крае, в котором сейчас живёт, о том, что помнит  всё... «Всё...» написал он. Конечно, это письмо всколыхнуло бурю. Я ответила на адрес госпиталя, который был указан на конверте. Мы стали переписываться. Только года через два летом он приехал отдыхать в наш военный санаторий, один, без жены. Когда он  вдруг позвонил, и я услышала его голос... Я чуть не потеряла сознания... Мама была на даче,  и я пригласила его к себе домой. Как я его ждала! Я вспоминала его голос, интонации, смех, представляла, каким будет этот романтический вечер, наш долгий разговор, нежность, ночь... Дальше этого никаких планов я не строила. Я неистово его ждала. Но когда раздался звонок, и я распахнула дверь... На мгновение я превратилась в каменную статую – он приехал  не один! С ним был, как потом оказалось, сосед по санаторной палате в компании – с женщиной... И даже не с женой, как я подумала вначале. Я даже не сразу поняла. А когда поняла... Все трое были на хорошем подпитии и от того неестественно шумны и веселы. Я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Юра шутил, как-то оценивающе поглядывая на меня. В голове звенело, но я накрыла на стол, мужчины выложили на скатерть всякие деликатесы, появилось хорошее вино. Эта чужая, незнакомая мне женщина вела себя в моём доме совершенно свободно, весело хохотала, для неё такие посиделки  были обычным делом, а я едва могла поддерживать разговор. Юра, такой чуткий в пору нашей дружбы, сейчас моего состояния не замечал. Это был совершенно другой человек. Когда я вышла за чем-то в кухню, он поспешил за мной и вдруг так пошло, так вульгарно прижал меня к стене в коридоре, и его руки, которые я так любила... Господи... Это было так мерзко...

Как я должна была поступить? Отправить эту компанию восвояси, как потом выговаривала мне Светлана? Легко сказать! Она бы, конечно, так и поступила. А я... Было так гадко и горько, но я не могла ничего изменить в тот вечер. Как всегда, я поплыла по течению, я подчинилась обстоятельствам. И я пережила единственную ночь с ним, с бесконечно любимым когда-то человеком, который был сейчас совершенно другим, отталкивающим и пошловато-небрежным. Я пережила  присутствие за стеной чужих людей, которые, не смущаясь,  периодически выскакивали в ванную. За ту ночь  я пережила целую жизнь. Утром в  моей душе было пусто и холодно. Даже плакать не хотелось. Я равнодушно простилась с Юрой и  больше никогда  ему не писала, разорвав непрочитанными несколько его писем. А когда однажды он мне позвонил, просто положила трубку. Того человека, которого я так  любила в юности, больше не существовало. Мне казалось, что любовный романтический флёр над моей жизнью растворился навсегда.

А потом... Ну, что говорить  о «потом»... Как у всех одиноких баб. Женатые мужики липнут ко мне, как мухи. Я безвольная, слабохарактерная, из меня можно верёвки вить: на судьбу не жалуюсь, к жене с разборками не пойду, развода не потребую, не замужем, детей нет, имею отдельную квартиру... Что можно ещё пожелать? Когда захотел, тогда пришёл – никаких претензий. И приходят-то, как правило, после очередной ссоры с женой, начинают выкладывать подробности семейных разборок, ныть и жаловаться, как их обидели, и какая супруга, для которой столько делается, неблагодарная...  И проведя в моей постели несколько часов, спокойно возвращаются к ней. А что я при этом чувствую и думаю, никого не интересует.  Иногда противно бывает до тошноты,  и я даже пытаюсь отказаться от встречи, но стоит мужику проявить настойчивость – я подчиняюсь. Если честно, я боюсь остаться совершенно одна. Я даже Светке о своих романах рассказываю далеко не всё. Она – замужняя женщина, этим всё сказано. А мне ничего не надо кроме... Иногда ведь  так хочется простого человеческого тепла! А после смерти мамы особенно. От своих немногочисленных мужиков я так этого и не дождалась. Вот и отогреваюсь у Светки и «дяди Фёдора», которые тщетно ищут мне достойную партию.

 

От этих международных соревнований, которые шли целую неделю, я изрядно утомилась. Устала от  шума, бесконечно длинного, непривычно-напряжённого рабочего дня, от массы незнакомых мелькающих лиц. Эта неделя тянулась так долго: выступления юношей чередовались с первенством девушек, сначала командных, потом личных, после начались выступления на отдельных снарядах. Каждый день  со мной дежурила очередная реанимационно-хирургическая бригада, один пожилой усатый доктор приезжал дважды...  Виктора я больше не видела.

Я ждала. Я очень ждала. День начинался и кончался этим ожиданием. Но он так и не позвонил.

 

- Тётенька, Вы – доктор?

Я вздрогнула. Забившись в угол зала, стараясь быть как можно незаметнее, я осваивалась на сборе городской команды по спортивной гимнастике. Для меня – новая обстановка, новая работа, а тем более, новые люди – грандиозное испытание на прочность.

Но сейчас передо мной стояла крохотная девчушка. Глаза её были полны еле сдерживаемых  слёз, которые словно огромные прозрачные линзы стояли перед её зрачками.

Сжимая губы, чтобы не разрыдаться, она протягивала мне ладошку, в которой алела лужица крови.

Это я уже знала. Малыши, которые только осваивают первые упражнения на спортивных снарядах, натирают на  тонких ладошках водяные мозоли,  которые легко срываются, что оч-чень болезненно, между прочим. Плакать в таких случаях запрещено категорически.

- Марь Антонна  сказала, чтобы Вы сделали…

Малышка очень чётко изложила мне, врачу, что велела сделать «Марь Антонна» ( её тренер) с сорванными мозолями. Я  внутренне вознегодовала и подняла голову, оглядев зал, и тут же встретилась  глазами с внимательно наблюдавшей за нами наставницей юной гимнастки, стоявшей передо мной. По этому пристальному взгляду трудно было что-то понять. Я взяла девочку за здоровую руку и повела в медицинский кабинет.

 На душе было тошно. Я тут же начала ругать себя за то, что связалась со спортом. Света меня, конечно, предупреждала, что с тренерами надо быть очень тонким дипломатом, особенно по медицинским проблемам. Стараясь не обращаться к медикам, своих подопечных они лечат сами.   Когда-то в своём физкультурном институте  они «проходили» анатомию и физиологию – галопом, по диагонали  и вряд ли после этого штудировали специальную медицинскую литературу. Но своих спортсменов лечат самыми фантастическими знахарскими методами. Особенно преуспевают в этом тренеры-мужчины. Именно поэтому, наверно, когда я появилась в гимнастическом зале впервые, мужики без особого любопытства окинув меня взглядом, тут же занялись своими тренерскими делами. Зато женщины вот уже неделю исподтишка наблюдают за мной. Я кожей чувствую на себе их оценивающие взгляды. Я вовсе не хочу  сразу нажить себе врагов, поэтому надо приспосабливаться и терпеть. И, как говорит Светка, внедрять медицинские знания в головы тренеров очень постепенно и дозировано.

Хорошо, что в данном случае с этой сорванной водянкой, наши взгляды с Марьей Антонной на медицинскую  помощь не расходились. Я сделала всё, что было нужно, и вернулась с девочкой в зал. Эта девчушка, конечно, в сборе не участвовала. Тренировки сборной проходили в самой большой спортивной школе города, и младшие гимнастки тренировались одновременно с нами по своему обычному расписанию. Медсестра спортшколы уехала в лагерь, готовить медпункт к приёму спортсменов, которые должны туда  отправиться в ближайшие дни. Именно поэтому мне приходится присматривать и за малышнёй. Когда спортшкола уедет, мы здесь останемся одни. На большом тренерском совете было решено, что я буду работать с девочками, поскольку мальчики тренируются на другой базе, где есть постоянный спортивный врач.

 

В этом большом зале, плотно заставленном гимнастическими снарядами, было ужасно жарко и  душно. Лето набирало силу, солнце палило не по-весеннему изо всех сил, а вся верхняя часть зала -  стеклянная. Некий гениальный архитектор соорудил этот спортивный комплекс без всякой оглядки на наш климат. Зимой под этими стеклянными витринами очень холодно, а летом – нестерпимо жарко. Гимнастки, мокрые от  пота, постоянно пьют воду, хотя во время тренировки это возбраняется – трудно висеть вниз головой на брусьях, когда булькает в животе…  Попытки как-то проветрить зал совершенно безнадёжны: огромные двери-ворота, выходящие на стадион, были распахнуты настежь с трёх сторон самого утра, но внутри никакого движения воздуха почти не ощущалось.

Я вернулась на своё место и замерла в прежней позе.  Отсюда, из моего угла,  я не только видела всё, что происходило в зале, но  и через распахнутые ворота обозревала пространство небольшого стадиона, прилегающего к нашему зданию, где  на беговых дорожках тренировались легкоатлеты.

Тренировка продолжалась своим чередом, девочки переходили от одного снаряда к другому, на ковре хореограф ставила для одной из них новые вольные упражнения. Я сидела ближе всего к брусьям, на которых работал со своими воспитанницами тренер, которого я невзлюбила с первого взгляда.

Он был ненамного старше меня, очень самоуверенный и безапелляционный. В нашей сборной у него - две способные девочки, которых он доводит на тренировках до изнеможения. Но от этих девочек многое зависит: они всегда выступают ровно, стабильно, и это, оказывается, в  командном первенстве ценится  больше, чем чей-то капризный талант, который частенько даёт осечки. Но вот сейчас этот  самый Игорь Петрович проводит «подкачку» у своих девчонок, и я, стараюсь не смотреть в их сторону.  И всё-таки вижу... Вот девочка выходит в стойку на брусьях и обратным махом сильно бьётся животом  о жердь…  Потом ещё, ещё и ещё раз. Тренеру достаточно только подставить руку, чтобы удар о перекладину был не таким сильным, но ему это даже в голову не приходит, и его ученица бьётся о брусья животом снова и снова… А девочке, между прочим, тринадцать лет, и она когда-нибудь захочет стать мамой…

Но оказалось, что это только семечки.

Прошло несколько дней. Мелкота отправилась на всё лето в спортлагерь, теперь весь зал был в распоряжении наших восьми девчонок. Но тут на несколько дней приехала Валя Егорова, чемпионка мира, Европы и предыдущих Олимпийских игр. Она готовилась к очередной Олимпиаде,  до которой осталось всего полтора месяца.  Валентина вместе со своим тренером вырвались домой на недельный перерыв между сборами. Но это были не выходные дни. Они тренировались с утра до вечера, не считая короткого перерыва на обед. Конечно, и наши девчонки, и тренеры глаз не сводили, наблюдая за их  тренировкой.

Что до меня, то мне наоборот было страшно даже  смотреть в их сторону. Программа Валентины была невероятно сложной на каждом снаряде. Теперь-то я начинала понимать, что такое сложность упражнения! Но самое главное было в другом. Тренировки проводились на выносливость, и задания для гимнастки были такими, что мне, как новоиспечённому спортивному врачу, становилось дурно. Сначала Валентина выполняла вольные упражнения с полным набором головокружительной акробатики. Один раз, потом другой без перерыва. Это очень большая физическая нагрузка.  Затем через распахнутые ворота она выскакивала из зала на стадион, пробегала по нему полный круг по безжалостной жаре и, вернувшись на ковёр, опять делала свои вольные с несколько упрощённой акробатикой. А тренер при этом сидел с каменным лицом на скамейке. Что я, как спортивный врач, должна была делать? Ведь совсем недавно на курсах мне много чего говорили по поводу нерациональных нагрузок спортсменов…   Но этот уровень спортсменки и тренера был не для меня.

 А наш Игорь Петрович из кожи вылезал, подражая лучшему тренеру страны: гонял своих девчонок, не считаясь ни с их возрастом, ни с уровнем квалификации. А я молчала. Я его боялась. Вскоре  Валентина с тренером уехали, а я так и просидела весь сбор в тёмном углу зала. Всё обошлось благополучно: травм не было, с синяками и ссадинами я успешно справлялась. Выполняла и функцию массажиста, поскольку в связи с нашим скудным финансированием нам оный не положен. Чемпионат России проходил в Воронеже, меня и туда взяли. Прокатилась. Посидела на соревнованиях, после Международных они мне показались совсем нестрашными, тем более что я отвечала только за свою команду. Девочки выступили неплохо, хотя их страшно ругали за четвёртое место. А мальчишки с трудом втиснулись в первую десятку. Правда, в личном первенстве Паша Конев  даже умудрился получить золотую медаль на коне.

О Викторе я постепенно забывала. Когда вспоминала, тоскливо сосало подложечкой, но я быстро отвлекалась. Пришлось смириться с тем, что этот человек  не для меня. Его глаза, которые меня так удивили и притянули, смотрят сейчас, наверно, совсем в другую сторону...

Лето плавно перекочевало в осень. Я стала опытней и смелее, но по-прежнему  в своей новой профессии личностью себя не ощущала. Так... Обслуживающий персонал. «Обслуживать соревнования»... Этот термин резал мне уши. Обслуживают посетителей  официанты, гардеробщики, лифтёры. Кто-то там ещё... Я не хочу никого обслуживать. Я – врач. И, если говорить официальным языком, «осуществляю медицинское обеспечение соревнований и сборов»... Но в спорте говорят так, как говорят. Да, и не только в спорте. В поликлинике мы не лечили, а тоже «обслуживали» население. С этого всё начинается...  Впрочем, более чем на «обслуживание» я пока не тянула.

На первые в своей жизни соревнования по тяжёлой атлетике, я пришла за час до начала. Так положено по регламенту. Напротив помоста, где, как я поняла, и должно было происходить основное действо, вытянулся длинный стол судейской коллегии. Суетились со своими бумагами и компьютерами секретари, но судей на месте ещё не было. Я побродила по полупустому залу, в который, словно нехотя, заполнялся болельщиками. Главного судью, которому я должна была представиться по регламенту, я с трудом разыскала в одной из раздевалок.  Он почти отмахнулся от меня, продолжая разговор с одним из атлетов, видимо, своим учеником. Я отошла в сторону и стала ждать. Ждать пришлось ещё минут пятнадцать, но я обречённо терпела – что мне ещё оставалось? Потом главный судья обернулся ко мне и даже извинился на ходу, потащив меня за собой в спортивный зал. Судьи уже все были на своих местах, меня посадили прямо по центру, между ними. Но хотя стол был широкий и длинный, я чувствовала полное публичное одиночество.

 Соревнования оказались очень растянутыми, нудными и однообразными – то «рывок», то «толчок»… Это мне главный судья успел объяснить. Смотреть было не на что, и я затосковала. Мысли переключились куда-то очень далеко и от этого зала, и от мучительных сдавленных выкриков атлетов, вскидывающих вверх раз за разом свою штангу, увешенную тяжёлыми «блинами». И я расслабилась, может быть, даже задремала. И тут произошло нечто... В тот момент, когда я, подавив очередной зевок, взглянула на спортсмена, стоявшего на помосте, он резко вытолкнул штангу над своей головой. Лицо его стало багровым, а руки...  А руки вдруг начали раскачиваться из стороны в сторону вместе с тяжёлым грифом, на котором позванивали килограммами навешенные на него «блины».  Я недоумённо таращилась на спортсмена и даже не заметила, что осталась в одиночестве: моих соседей по судейскому столу словно ветром сдуло.  Неожиданно кто-то так резко дёрнул меня сзади за шиворот, что я улетела  назад вместе со своим стулом... А несчастный атлет медленными шагами спустился с помоста и, словно под гипнозом,  направился прямёхонько к нашему судейскому столу. Он упёрся в него большим накачанным животом и аккуратно, почти бесшумно опустил штангу на скатерть. Стол затрещал, но уцелел. А спортсмен, освободившись от штанги, вдруг сел на пол, сжав руками свои виски. Моя помощь не понадобилась, через пару минут парень пришёл в себя и под аккомпанемент бодрого голоса своего тренера и дружеские похлопывания по плечу и спине товарищами по команде направился в раздевалку. Я получила серьёзное внушение от главного судьи: оказывается, подобный инцидент – не редкость у тяжелоатлетов. Накаченные мышцы шеи  иногда судорожно пережимают сонную артерию, и  спортсмена начинает «водить»,  поэтому на соревнованиях по тяжёлой атлетике нельзя расслабляться. Задержись я за судейским столом ещё пару минут, и гриф с «блинами» был бы на моей голове…

Соревнования вскоре закончились, я забрала свой медицинский кейс и смешалась с толпой болельщиков, которых, как ни удивительно, набралось немало. И тут кто-то крепко сжал моё запястье. Я оглянулась и обомлела – это был Виктор.

Он стоял совсем близко и вопросительно заглядывал мне в лицо. Я совсем растерялась. Потом тихо промямлила.

- Нашёлся...

- Вы... Ты меня теряла? Это правда?

 Он так сильно сжал мою руку, что я пискнула.

- Прости...

 Нас толкали. Зрители и участники протискивались к дверям, у которых почему-то была открыта только одна створка. Виктор забрал  кейс и повернул  меня к выходу. Мы, наконец, вышли на улицу. Была ещё тёплая осень, но накрапывал мелкий дождик.

- Вон там моя машина, - сказал он глухо, и я пошла за ним, как бычок на верёвочке.  

Мы молча сидели в машине. Виктор мотор не заводил.

- Почему ты ничего не говоришь? – Спросил он, не глядя на меня. – Спроси о чём-нибудь... Или я сам спрошу... Я... Я не опоздал?

Я затрясла головой. И вдруг разревелась.

Он облегчённо засмеялся.

- Узнаю своего спортивного доктора!

 И опять это заученное движение – чистый платок, сначала глаза, потом нос...

- Почему... Почему ты не позвонил?

Он ответил не сразу. Потом сказал медленно, словно подбирая слова.

         - У меня были большие проблемы. Болела мама, и мне не с кем…

  Он оборвал себя на полуслове, не договорив фразу.

         - А потом тебя не было в городе. Я звонил в диспансер несколько раз, мне говорили, что ты на сборе.

         Но это было уже неважно.

- Поехали... – Сказала я, шмыгнув носом.

Мы долго ехали по городу, стояли в пробках и почему-то опять молчали. Сердце у меня билось так сильно, что мне казалось, что Виктор слышит его стук.

Когда мы остановились возле моего дома, я только и сказала.

- У меня там жуткий бардак...

Виктор рассмеялся.

- Если бы ты знала, какой бардак у нас.

И тут же поправился.

- У меня...

Я почти не заметила, что он оговорился.  Наверно, потому, что он упомянул маму. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что из предметов моего интимного туалета может оказаться где-нибудь в кухне, на стуле или на вешалке в прихожей. Я никогда не отличалась патологической аккуратностью, а после смерти мамы совсем распустилась. Квартиру убираю по настроению, могу неделю мучиться угрызениями совести по поводу беспорядка на письменном столе...

Я оставила Виктора у входной двери.

- Не двигайся, пожалуйста...

 И стремительно пронеслась по всей квартире, кое-что пришлось срочно затолкать в гардероб.

- Теперь входи!

Виктор вошёл не в квартиру, он вошёл в мою жизнь.

В тот первый день мы  были вместе совсем недолго. Посидев немного, взглянув на часы, Виктор вдруг заторопился. Но в прихожей, держась за ручку приоткрытой двери,  ещё что-то долго рассказывал мне. А я почти не слушала, только думала, что вот сейчас он закроет эту дверь и снова исчезнет надолго. Или, может быть, навсегда. Мне так хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но Виктор только быстро провёл тёплой ладонью по моей щеке и очень серьёзно заглянул в мои глаза.

Он не исчез. Мы стали часто встречаться, кажется, обо всём на свете часами говорили по телефону, ходили в театры и в кино… Мы стали близки... Рядом со мной был сильный, спокойный, уравновешенный человек, в которого я влюбилась до потери сознания и к которому бесконечно привязалась. Я так долго была совершенно одна, так долго обо мне никто не беспокоился, не спрашивал, хочу ли я есть, тепло ли одета… Меня очень давно никто не провожал домой и не встречал возле метро… И вот теперь... Я часто начинала плакать вместо ответа на  самые простые вопросы. Виктор всё понимал. Он крепко прижимал меня к себе и вытирал моё зарёванное лицо своим безукоризненно чистым платком, знакомым до боли жестом.

- Ну, что ты, глупенькая... Чего ты ревёшь?

- Я боюсь... – Шептала я в ответ.

- Чего? – Делал он большие глаза.

- Что всё это скоро кончится...

Я хотела возражений, клятвенных обещаний, что та нежность, та теплота, которая возникла между нами, не кончится никогда... Но Виктор отпускал меня, отводил глаза и переключал мои мозги на другую тему. Правда, иногда, словно забывшись, он смотрел на меня каким-то внимательным, но рассеянным взглядом, сосредоточенно думая о чём-то своём.

Я не лгала ему, не кокетничала, я действительно панически боялась, что всё оборвётся, кончится в одно мгновение. И это ощущение имело под собой основание. Что-то угрожающее чувствовалось в окружающем нас воздухе. Было в наших встречах какое-то странное «но»... Во-первых, Виктор никогда не приглашал меня к себе и всегда приходил ко мне только в первой половине дня, когда я работала в вечернюю смену... Во-вторых, если у нас и совпадали выходные, и мы проводили время вместе, то после пяти вечера он вдруг начинал нервничать, смотреть на часы, и вскоре убегал куда-то, словно Золушка. Правда, иногда мы куда-нибудь ходили  и по вечерам, но, проводив меня домой, Виктор торопливо исчезал, ни разу не выразив желания остаться на ночь. Я не задавала вопросов, я ужасно боялась услышать какой-нибудь страшный ответ, который оборвал бы всю эту идиллию. Я опять плыла по течению, крепко зажмурив глаза, хотя его виноватый вид и растерянный взгляд очень меня беспокоили. В моей голове бродили всякие дикие фантазии и горькие подозрения. Но, успокаивая себя, я всё списывала на какие-то проблемы с мамой, хотя давно знала, что она живёт отдельно, что со здоровьем у неё сейчас всё нормально,  и она работает в какой-то больнице медсестрой. Как-то раз я осторожно спросила  Виктора, был ли он женат прежде. Он ответил не сразу, опять вопросительно взглянул на меня, но произнёс только одно слово.

- Был...

Я поняла, что ему почему-то не хочется распространяться на эту тему, и больше никогда об этом его не спрашивала.

Я познакомила Виктора с Фёдором и Светланой. Мужчины сразу нашли общий язык и подолгу разговаривали о чём-то на балконе, пока мы суетились в кухне, накрывая на стол. Виктор с удовольствием возился с детьми, изредка бросая на меня какие-то странные вопросительные взгляды. А я только удивлялась, как ловко и умело он управляется с мальчишками.

Когда я делилась с подругой своими недоумениями, Света успокаивала меня, хотя удивлялась вместе со мной.

- Подожди, - озадаченно говорила она. – Мне кажется, он тебе ещё не очень доверяет... Мужиков трудно понять, у них в мозгах ползают такие тараканы... Всё встанет на свои места, вот увидишь.

Я вздыхала, кивала,   но все неопределённости и  неясности в жизни меня всегда очень пугали.

Но всем загадкам на свете есть свои разгадки. Однажды после окончания моей утренней смены, Виктор встретил меня возле диспансера.

Его машина  стояла неподалёку. Был прекрасный зимний день, тихий и снежный, но ранние сумерки уже затягивали улицы. Тускло, как всегда, загорелись фонари, и сугробы переливались искрами, словно нарочно посыпанные блёстками. Время близилось к часу «Ч». Я подумала, что вот сейчас Виктор отвезёт меня домой и опять исчезнет непонятно куда. Но он не торопился.

- Знаешь что... – Задумчиво сказал он. И мне показалось, что голос его дрогнул. – Я хочу сегодня отвезти тебя к себе домой. Ты не против?

У меня перехватило дыхание. Я страшно перепугалась. Сегодня всё встанет на свои места, и все тайны будут раскрыты.

- Нет, конечно... - Почти  прошептала я в ответ.

-Тогда поехали...

Мы почти не разговаривали в этот раз, ехали молча, изредка перебрасываясь какими-то междометиями. Сердце моё испуганно колотилось, в ушах шумело. Всё-таки я потрясающая паникёрша! Виктор привёз меня в спальный район на другом конце города. Мы въехали в большой двор и остановились у ворот какого-то детского сада.

- Всё... Приехали. – Сказал он, не поворачивая ко мне головы.

Я не узнала его голоса и вопросительно посмотрела на него.

- В этом саду находятся мои дети. Мы их сейчас заберём и пойдём домой. Моя квартира – вон там... – И он махнул рукой в глубину двора.

Я как-то сразу обмякла. Дети... Голова моя закружилась от миллиона вопросов, которые одновременно затуманили мои мозги. Дети!

Виктор, сбоку взглянув на меня, ответил на главный из них.

- Моя жена погибла, когда рожала второго ребёнка... С тех пор я живу один с сыновьями, которых ты сейчас увидишь...

Я вошла в тёплое здание садика на ватных ногах. Здесь сильно пахло подгоревшей кашей,  а из многочисленных дверей, выходящих в длинный коридор, доносились звонкие детские голоса.

- Сначала сюда... – Сказал Виктор и открыл дверь групповой раздевалки.

Постепенно я успокаивалась, голова перестала кружиться, и моя растерянность начала сменяться любопытством.

В раздевалке было шумно – старшая группа одевалась, чтобы выйти на улицу.

- Антон! – Окликнул Виктор мальчугана, сосредоточенно натягивающего тёплые штаны.

Мальчик поднял глаза, лицо его просияло, но занятия своего он не прекратил и, выполнив первый этап одевания, перешёл ко второму: ответственно распахнул дверцу шкафчика и достал  оттуда свитер.

Виктор спокойно наблюдал за процессом. В мою сторону Антон даже не посмотрел, видимо, приняв меня за чью-то маму. Только когда мы втроём, наконец, вышли из раздевалки, где мне пришлось расстегнуть пальто, до того там было жарко, он вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на отца.

Виктор сказал сыну очень серьёзно.

- Антоша, это - тётя Лара, моя подруга.

Антона это объяснение вполне устроило.

- Антоша, вы с тётей Ларой выходите на улицу, и подождите там. Познакомьтесь пока... А я заберу Мишку, и мы пойдём домой.

Мы вышли во двор детского садика, ярко освещённого уличными фонарями. Снег хрустел под ногами, было морозно.  Антошка вдруг сильно ударил ногой по  какой-то ледышке, она пролетела над самой моей головой. Я только вздрогнула от неожиданности. Потом, посмотрев наверх, он  остановил свой взор на обледеневших проводах, тянувшихся от фонарных столбов куда-то в темноту.

- А провода... они что? – Неожиданно задал он вопрос.

Я совершенно растерялась. Потом промямлила.

- Они приварены...

Антон стал серьёзным, подумав немного, недоверчиво покачал головой.

- Не! Они прижарены.

Логика в этом была. Антон явно был философом, и наш диалог продолжился примерно в таком же духе.

- А ты кем хочешь быть, когда вырастешь? – Спросила я, чтобы как-то поддержать разговор, поскольку Виктор всё ещё не появлялся.

- Я буду танкистом.  – Услышала я уверенный ответ. – Только я всё думаю, где я танк возьму?

Я не успела ответить. На крыльце садика, наконец, появился Виктор, держа за руку своего младшего, подскакивающего на каждом шагу, и выкрикивающего при этом какие-то ликующие звуки, словно «Вождь краснокожих». Пока они спускались со ступенек, он успел пару раз упасть, сильно приварившись коленками, но не заплакал, а только поднял свою курносую мордашку к отцу.

- Па... У меня сопли...

Виктор достал из кармана куртки платок и привычным знакомым движением вытер ему нос. Теперь я поняла, откуда этот заученный жест – сначала глаза, потом нос...

Они подошли, и «Вождь краснокожих», блеснув весёлыми большущими глазами и улыбнувшись от уха до уха, звонко выкрикнул:

- Ку-ка-ре-ку!..

- Ку-ку... – отозвалась эхом я.

Не улыбнуться в ответ было просто невозможно.

После его оценивающего взгляда я услышала вопрос в уже знакомой форме, очевидно, принятой  у братьев.

- А дед Мороз... он что?

Я поперхнулась. Виктор едва сдерживал смех.

Мне ничего не оставалось, как начать пространные рассуждения по поводу деда Мороза. Мишка меня не слушал, скакал то на одной ноге, то на другой, но как только я закрыла рот, последовал тот же сакраментальный вопрос.

- А дед Мороз, он что?

Я перевела дух, и только хотела повторить свой монолог сначала, но Виктор меня остановил.

- Эти вопросы риторические, Лара. На них можно отвечать через раз...

 И мы пошли домой.

Так началась моя странная семейная жизнь. Когда Виктор дежурил, с детьми оставалась его мама, которая тоже работала посменно, и с которой он всё время хотел меня познакомить.  Но я почему-то знакомиться очень боялась, и всё откладывала эту встречу. 

В остальные дни мы были вместе. Если в какой-то день у Виктора был выходной, он ходил в магазины и заполнял продуктами холодильник, занимался какими-то хозяйственными делами, которые постоянно возникали на ровном месте, гулял с детьми…  Я отводила по утрам мальчишек в садик, в жаркой душной раздевалке помогала Мишке стягивать куртку и штаны, находила в его шкафчике шорты и сандалики...  Антон прекрасно справлялся сам: его я просто запускала в дверь группы и предупреждала об этом воспитательницу, которая провожала меня любопытным завистливым взглядом.

Я старалась изо всех сил. Квартира у меня блестела, я проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Варила супы и каши. Готовить меня научила мама, просто я разленилась в одиночестве, а теперь возилась в кухне с удовольствием. Детские вещи надо было стирать каждый день, и колготки у обоих мальчишек на коленках просто горели... Дети на ангелов походили мало, часто не слушались, капризничали,  шкодили, дрались, устраивали в комнате такую возню, что с трудом удавалось их угомонить. Я всё время что-то придумывала: какую-нибудь новую игру или необыкновенный кукольный спектакль с участием всех имеющихся в детской мишек, зайцев и лошадок. Сочиняла какие-то длинные-предлинные сказки, которые рассказывала с продолжением…  Мне казалось, что я вполне справляюсь, по крайней мере, я от мальчишек не уставала. Мне нравилось,  когда они меня слушались, нравилось изображать из себя строгую, но любящую воспитательницу и доставляло удовольствие болтать с ними по вечерам, когда они уже почти засыпали и были мягкими, как плюшевые игрушки.

Я так боялась сделать что-нибудь не так, и всё время ждала от Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые  привязывались ко мне всё больше и больше,  быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала – глаза, потом – нос…  И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так  легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.

- Почему ты мне раньше не сказал? – Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…

- Я боялся...

- Боялся? Чего?

- Что ты подумаешь, что мне всё равно – кто... Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь...

- Убедился?

Он только обнял меня в ответ.

 Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.

А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, - у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята,  от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому  от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…

Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.

- Я люблю эту женщину, мама... Учти.

 Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.

- Дети – это очень ответственно... Ты понимаешь?

Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».

- Я понимаю...

- Это не твои, это чужие дети.

Я затрясла головой.

- Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими...

-  Милая моя... Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда  доставляют радость...  Они часто раздражают, злят,  иногда болеют,  ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты – молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное – она вздохнула, - это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих – это большой вопрос…

Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, – вернулся Виктор...

 

Подоспел  Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас  с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством  исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.

- Ты что? – Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. – Иди, повеселись с ребятами.

Он набычился и затряс головой.

- Ты не любишь веселиться?

- Нет. – Твёрдо ответил мой философ. – Я люблю радоваться!

У меня слёзы подступили к горлу... Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.

- Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз,  а Колин папа…  А в прошлом году вообще был наш папа!

- Наш папа?

- Ну, да! Он думал, что я его не узнал... А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.

Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах – я понимала, что наступило время для решительного разговора.

Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.

- Ты согласна?

Я заплакала.

- Ну, вот... – ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. – Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?

Я шмыгнула носом.

- Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так хорошо...

- Ничего себе! – Отшутился Виктор, не выпуская меня из своих рук. – Сразу три мужика на твою несчастную голову...

Он заглянул сверху вниз в моё зарёванное лицо.

- А если четвёртый появится? Ты как? Справимся?

- Справимся... – Уткнулась я в его плечо.

Мы ещё долго говорили о чём-то, сидя спиной к телевизору, который не переставал удивлять мир количеством неимоверных глупостей, несущихся с экрана.

Когда перед сном Виктор пошёл в ванную, я заглянула к детям. Антошка совсем сбросил одеяло, и я наклонилась, чтобы поднять его с пола. И вдруг тёплые мягкие ручонки обхватили мою шею.

- Лара... Ты согласилась? Ты согласилась, да?

Я опешила.

- Антон...

Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!

- Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?

Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.

- Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?

- Мы не подслушивали! Было всё слышно и так... – Парировал Антон. –  Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?

- Пожалуйста, будь! – Эхом отозвался Мишка и заплакал.

Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.

И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина  Владимировна.

 Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.

- Спите… -  Только и сказала я им на прощанье.

Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети – я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала  на чистом листе бумаги.

«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»

После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила  на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.

 

Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом – сначала глаза, потом нос... Подруга моя всё понимала, и  в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!

В конце концов, я услышала от  неё одно волшебное слово.

 - Работай...

Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.

И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью.  Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда  выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее.  Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня  вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…

Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей... Меня,  как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла  посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и  всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень – кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять  - Антошка это был или Миша... Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом  исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску... Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе,  не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…

 

Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая  жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я  отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но когда она подняла на меня глаза, остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав,  слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.

- Вы идёте или нет? – Услышала я недовольный голос.

Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.

- Ну, что ты так испугалась... Не надо, я не такая страшная.

- Я не испугалась... Просто так неожиданно...

Я постепенно приходила в себя.

- Ничего, Лариса, ничего... Мы справимся с этой ситуацией... – Она опять грустно заглянула мне в лицо. – Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем... – Подчеркнула она и продолжила. – Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко... И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала...

Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.

- Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё...

Говорить больше  было не о чем. Я попрощалась  и повернулась к двери. Но потом оглянулась – Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.

Я сказала неожиданно осипшим голосом.

- Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что...

Она опять всё поняла без лишних слов.

- Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу... 

 

Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться - спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей - физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога... Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала.  Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.

 

Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного.  Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа – девочка красивая, с длинными ногами и руками.  В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было  и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскокам со снарядов. Но наш самодовольный Игорь Петрович, получая всевозможные знаки отличия за её победы на соревнованиях, это упустил. Теперь Наташа выросла, выступает по сложнейшей программе мастеров спорта, а, соскакивая с брусьев или с бревна, приземляется неправильно, на прямые ноги. Именно поэтому она постоянно травмируется - то коленный мениск повредит, то связки, один раз был даже вывих надколенника…

Наташина мама была очень расстроена: девочка, укладываясь спать, разрыдалась, жалуясь на коленные суставы, которые не стали болеть меньше даже после традиционных компрессов. Я пообещала поговорить с тренером.

Утром перед тренировкой я к нему подошла. Как всегда, отвечая мне, он смотрел поверх моей головы.

- Игорь Петрович, - начала я вкрадчиво. Я перестала робеть перед ним, но нарываться на грубость тоже не хотелось.  – Мне звонила мама Наташи… У неё очень болит колено. Пощадите её сегодня… Пусть она выполняет всю программу… но без соскоков… Особенно с брусьев.

Тренер пожал плечами, так и не взглянув на меня, ничего мне не ответил, но, заметив хореографа, окликнул её и  быстро направился к ней. Оставив меня с открытым ртом. Но потом неожиданно на ходу бросил мне через плечо.

- А что, собственно, Вы здесь делаете? Если болит колено - лечите!

Легко сказать – лечить! А когда? На сборе - тренировки три раза в день с небольшим перерывом на еду и отдых. Когда-то девочка должна отдыхать! И, если лечить правильно, то её надо освободить от тренировок совсем, недели эдак на две… А соревнования через неделю.

В раздевалке перед тренировкой я сказала  Наташе.

- Постарайся не делать соскоков… Особенно с брусьев. Программу выполняй, как требуется, но не прыгай.

Она смутилась.

- А Игорь Петрович?

Я ничего не ответила.

Теперь я уже не сидела в углу зала. Я садилась так, чтобы видеть каждый снаряд, на котором работали гимнастки. В упражнении на брусьях у Наташи очень сложный соскок. С большой нагрузкой на ноги. Когда она, разминаясь, зависла на верхней жерди и вопросительно посмотрела на меня, я кивнула головой и твёрдо произнесла.

- Не прыгай!

Прозвучало это неожиданно громко. Тренеры, зная заносчивый характер своего коллеги, с интересом посмотрели на меня,  но Игорь Петрович и головы в мою сторону не повернул. Он подошёл к снаряду и демонстративно стал объяснять девочке тонкости её соскока. Выслушав его, она опять посмотрела в мою сторону. Я спокойно встретила её взгляд.

- Не прыгай! – Повторила я.

Я, конечно, обнаглела, но если тренер ничего не хочет слышать? В конце концов, кто я в этом зале? Врач или уборщица? Обслуживающий персонал? Кто отвечает за её колено?

Наташа всё-таки соскок выполнила, но тут же опустилась на мат и, прижав к себе согнутую ногу, заплакала. В этот день она тренироваться больше не смогла. Я постаралась ей помочь, но что можно сделать за один день?!

Вечером на тренерском совете Игорь Петрович неожиданно сказал.

- Давайте удалим врача из зала… Мешает работать.

Я замерла. Тренеры молчали. Никто не возразил – слишком большим авторитетом пользовался Наташин наставник. Но никто его и не поддержал. Старший тренер, словно не услышав его реплику,  перевёл разговор на обсуждение текущих проблем. Кажется, я победила… Первый раз в жизни.

На соревнованиях Наташа выступила в полсилы, по упрощённой программе. Команда вылетела из лидирующей тройки. И кто был в этом виноват?

 

Эту телеграмму мне принесли два дня назад поздно вечером. Я не хотела подходить к призывно звенящему домофону, думала, что это упражняется какой-нибудь загулявший алконавт. Но потом всё-таки сняла трубку.

- Вам телеграмма, откройте, пожалуйста…

Телеграмма… Странно. Мы все так давно привыкли к телефону, что, кажется, в наше время совсем разучились писать письма, и, тем более, посылать телеграммы. Странно…

- Бросьте её в почтовый ящик, пожалуйста, - попросила я рассыльного.

Но на другом конце провода послышалось тяжёлое старческое дыхание, и хриплый голос произнёс.

- Женщина… Знаете… Телеграмма нехорошая… Вам бы надо её прочитать…

Я насторожилась и даже испугалась.

- Прочитайте сами, пожалуйста.

- Сейчас…  Вот только очки надену…

 Видимо, почтальон был стар и болен. Он долго возился с очками, сопел и кашлял, но, наконец, прочитал.

- Выезжайте немедленно. Умерла Таисия, надо решать судьбу Шуры.

И далее следовал подробный адрес и указание маршрута, которым следовало добираться до села, где умерла моя единственная тётка. Пока была жива мама, они писали друг другу коротенькие письма, открытки, но когда мамы не стало, я, кажется не написала тётке ни одного письма. И вот теперь… Мой братишка…. Совсем один... Мне было очень  его жаль.

Шла только первая  неделя моего отпуска после такого тяжёлого во всех отношениях года. Я была совершенно свободна и никому не нужна в своём родном городе.

Утром я понеслась на вокзал и купила билет на ближайший поезд в нужном направлении. Он уходил на следующий день. Этого было вполне достаточно, чтобы собрать вещи. Сколько я ни думала о том, как нужно поступить в этих неожиданно сложных обстоятельствах, всё упиралось в моё незнание своего маленького неведомого родственника.

                                                        

В купе было темно и душно. Сколько я себя не уговаривала подремать, я не смогла отключить свои мозги даже на несколько минут. Всю ночь я не спала. Сердце ухало где-то подмышкой, голова трещала от напряжения, но ни к какому предварительному решению я так и не пришла. И когда в купе осторожно заглянула проводница, чтобы разбудить меня, я только слабо махнула ей рукой.

- Одевайтесь теплее, - громко прошептала она. – Двадцать пять градусов…

 В купе были одни женщины, я быстро и тщательно оделась, решительно отбросив все мучавшие меня мысли и сомнения. Стояла глухая ночь, поезд прибывал на маленькую станцию, затерянную где-то в неведомой мне Сибири. Остановка была всего три минуты, мне надо было спрыгнуть на платформу, а потом где-то дождаться утра, чтобы ехать дальше, в далёкое село, которое я так и не смогла найти на карте, сколько не искала его в Интернете.

Вслед за проводницей я вышла в обледеневший тамбур вагона. Поезд, гремя и скрипя всеми своими составляющими, замедлил ход. Проводница с трудом распахнула примёрзшую дверь, подняла металлический порог и высунулась со ступеньки наружу.

- Здесь платформы нет… - Сказала она мне. – Вы прыгайте. А я подам Вам сумку.

Я спрыгнула в снежный сугроб, под которым была смёрзшаяся галька. Проводница протянула мне мою дорожную сумку, и я, приподняв её над сугробами, пошла по узенькой тропинке к каменному зданию ярко освещённой станции. Возле неё фыркал не заглушённым двигателем уазик. К нему направлялись  несколько человек, громко и весело переговариваясь, также как и я, сошедших с поезда. Кто-то кого-то встречал. Окликать незнакомых людей, напрашиваться к ним в попутчики среди ночи я не решилась. Свет  от фар разворачивающейся машины ярко осветил и новое двухэтажное здание  станции и разъезд, брызнул, ослепляя, мне в глаза и быстро стал удаляться куда-то по дороге, уходящей вверх.

 В зале ожидания было пусто и тепло. По крайней мере, опасность превратиться в ледышку мне не грозила.  Вошла вернувшаяся с платформы дежурная по станции, без особого любопытства взглянула на меня и, не поздоровавшись, спросила.

- Вам куда, девушка?

- В Кузьмолово… - С вопросительной интонацией ответила я.

- В Кузьмолово автобус пойдёт только утром, в одиннадцать часов, после московского поезда. Ждать долго придётся. Вряд ли подвернётся какая-нибудь попутка. Вы располагайтесь на скамейке, поспите. Я дверь запру, Вы не бойтесь. Теперь только два товарных пройдут через два часа, а пассажирский будет только из Москвы, не скоро.

Но спать мне пока не хотелось.  Зато есть… Поскольку я человек предусмотрительный, и командировки меня кое-чему научили, я достала из сумки свои продовольственные запасы и термос и хорошенько перекусила -  когда и где мне теперь придётся поесть, пока было трудно даже предположить. Но еда меня расслабила, впереди было долгое ожидание. И я не заметила, как заснула впервые за эти два напряжённых дня.

Путешествие в Кузьмолово оказалось значительно проще, чем я ожидала. В новеньком автобусе было тепло, он быстро бежал по расчищенной трассе, мягко подруливая к редким остановкам. Поначалу пассажиров было немного, но постепенно автобус заполнялся. Здесь многие знали друг друга, окликали, громко обменивались новостями. Стоило мне спросить про Кузьмолово, как чуть ли не все пассажиры автобуса стали считать оставшиеся до него остановки, несколько человек ехали в тот же посёлок.

- Да не к Китаевым ли Вы? – Спросила сидящая рядом со мной женщина. И тут же поправилась – Не к Шуре ли Китаеву? Вся наша власть Вас дожидается. Вы ведь его сестра двоюродная?

Я кивнула, оторопев от такой осведомлённости.

- Он ведь ни за что в детдом ехать не хочет… Хоть связывай, да вези! А как одному пацану прожить? Он ведь и школу бросил, как мать заболела, так и в школу перестал ходить. Моя дочка с ним в одном классе учится. Мальчик-то хороший, Вы не беспокойтесь, но вот в детский дом никак ехать не хочет.

Женщина эта меня до самого тёткиного дома и довела, проехав ради меня лишние две остановки. Село было большое, а дом тёти Таси - крепкий, добротный. От мамы я знала, что она работала заведующей местной автобазой, была женщиной энергичной, умело командовала мужиками. Но второй раз замуж так и не вышла.

Разомлев в тёплом автобусе, на улице я быстро замёрзла, но, заметив на крыльце аккуратно поставленный за дверью веник, прежде всего тщательно отряхнула обувь от рыхлого снега. Потом осторожно постучалась и вошла в сени. Мальчик, видимо, заметил меня в окно и широко распахнул дверь, едва я протянула к ней руку.

- Здравствуй, Саша, - почему-то смущённо сказала я. – Меня зовут Лариса. Я твоя двоюродная сестра.

- Я понял…

Комната была ярко освещена зимним солнцем. В доме было тепло и чисто. Все вещи стояли на своих, видимо, от рождения мальчика закреплённых местах. Новый цветной телевизор, компьютер с большим монитором на письменном столе, полированная мебель – ничего особенного… Это было неожиданно. Я думала, что найду здесь  полный развал и несчастного, убитого горем ребёнка.

 На большом обеденном столе, стоявшем посреди комнаты, парила открытая кастрюля свежих щей, запах от которых расплывался до сеней. Чистая тарелка и несколько ломтей хлеба – вот и всё, что я успела заметить. Мальчик, видимо, собирался обедать. Мы стояли друг напротив друга совсем близко и молчали. Потом, спохватившись, он отодвинулся в сторону, приглашая меня войти.

- Заходите… Раздевайтесь. Я сейчас Вам найду мамины тапки…

Я засуетилась у вешалки.

- Не надо тапки… У меня всё своё….

 Спрятав своё неожиданное смущение за вознёй с раздеванием, я, наконец, выпрямилась и посмотрела прямо в лицо своего брата.

Мальчик был очень некрасив. Заячья губа, небрежно зашитая хирургом в раннем детстве,  выдавалась вперёд грубым рубцом из-за неправильного прикуса. Сросшиеся брови придавали мрачный вид и без того непривлекательной внешности. Взгляд его смягчали только длинные пушистые ресницы, которые слегка вздрагивали, когда он поднимал глаза и напряжённо и вопросительно смотрел на меня… Разговаривая,  видимо, сдерживая  волнение, мальчик всё время кусал  свои губы, от того они были у него неестественно яркими и воспалёнными. Невысокий и худенький, он стоял посреди чисто убранной комнаты, казавшейся почему-то очень большой. 

- Вы вот в той комнате располагайтесь, давайте я Вашу сумку отнесу…

Я прошла за ним в маленькую такую же чистую комнату с одной кроватью у стены и тумбочкой рядом с ней. Над кроватью я увидела большую раму с целым  коллажем семейных фотографий разных времён. Часть из них совсем пожелтела. Я узнала и свою почти незнакомую тётку, ещё совсем молодую, а на другой карточке она была уже в зрелом возрасте. Я вздрогнула, увидев там и нашу с мамой фотографию, очень давнюю, где мы стояли с ней,  обнявшись, весело улыбаясь…

В изголовье кровати был большой образ Богоматери с младенцем. Я удивилась, заметив, что лампадка под ней тщательно вымыта и слабо светится.

- Это мамина комната, - спокойно объяснил Витя. – Она когда умирала, очень просила, чтобы я за лампадкой следил…

Он помолчал, внимательно наблюдая за мной из-под сросшихся бровей. Потом сказал.

- Вы, наверно, есть хотите… У меня щи горячие, я только собирался обедать.

Есть я не хотела. Но надо было с чего-то начинать, и я кивнула.

- С удовольствием.

Мы сели за стол друг напротив друга. Саша подставил мне полную тарелку дымящихся наваристых щей. Этот мальчик поразил меня в самое сердце. Я ожидала увидеть  несчастного осиротевшего ребёнка, голодного и запущенного, но передо мной сидел чистенький домовитый паренёк, тщательно скрывавший от посторонних свой внутренний мир.

- Это ты сам приготовил? – Спросила я, искренне удивляясь.

- Сам. Тётя Паша, соседка, большой кусок свинины дала, она недавно поросёнка зарезала… Мне теперь надолго хватит.

Он помолчал, прихлёбывая щи, а потом сказал, видимо, самое главное, о чём думал в этот момент.

- Если Вы приехали меня в детдом уговаривать, то зря… Я в детдом не поеду. Ни за что не поеду! Меня тут все уговаривают, но я не соглашусь никогда. Вы сами посмотрите – у меня всё в порядке. Как при маме. Я и готовить умею, и за домом присмотреть. У меня ведь корова есть, молока - залейся… Хотите молока? Я и творог сделаю, если захочу. И сметану… Пока мама болела, я всему научился.

 Мальчик говорил медленно, словно подбирая слова, но очень основательно.

- А деньги? – Нерешительно спросила я. – На какие деньги ты живёшь?

- Деньги у меня есть… - Оживился мальчик. – Мама хотела машину купить, несколько лет копила, на сберкнижку складывала… А потом… Когда она уже встать не могла, она доверенность на Галину Павловну, на председателя нашего муниципалитета написала… - Заметив мой недоверчивый взгляд, Саша замахал руками. – Нет, нет… Галина Павловна с мамой очень дружила и нам всегда помогала … Она домой не уходила, здесь ночевала, когда мама умирала. А с деньгами… Мы с ней так решили… Галина Павловна каждый месяц снимает понемногу деньги с книжки, и я на них живу. Мне хватает, я на пустяки не трачу. Она и насчёт пенсии за маму начала уже хлопотать.

- Но Саша,  тебе нельзя жить одному… Ты ещё не сможешь один… Вот ты,  говорят, и школу бросил…

Он ничего не ответил, встал, убрал со стола опустошённые тарелки, поставил их в раковину под рукомойник, висевший у самой двери. Он молчал, и я осторожно продолжила.

- Учиться-то надо, Саша…

- Надо. - Серьёзно кивнул он.

И больше ничего не добавил. Я так и осталась сидеть с открытым в ожидании продолжения ртом. Пауза затянулась. Я решила не спешить со своими советами, сначала разобраться в том, что с ним происходит. Я уезжала из дома так быстро, что не успела сходить  к юристу и посоветоваться, как можно поступить в таком случае. Об усыновлении не могло быть и речи, но ведь есть такое понятие, как опекунство… Я мысленно выругала себя за непредусмотрительность.

Затянувшуюся паузу неожиданно и к моей радости прервали: почти без стука вместе с клубами морозного пара в дом вошла грузная молодая женщина с громким зычным голосом. Казалось, она мгновенно заполнила собой всё свободное пространство.

- Шура… - Начала было она, но увидев меня, остановилась и просияла. – Вы приехали, да?! Вы Лариса? Ну, и, слава богу! А то ведь я с ним никак справиться не могу! За ним в пятницу приедут, надо вещи складывать, обо всём договариваться, а он как упёрся… Ну, никакого сладу нет… - И она крепко обняла мальчика, который тут же выскользнул у неё из-под руки. Она сделала паузу и повторила ещё раз с облегчением. – Ну, слава богу…

Я поняла, что эта женщина из муниципалитета, что именно она отвечает за судьбу моего брата. При всех условиях это было хорошо – значит, он не был брошен на произвол судьбы. Она аккуратно повесила свою новенькую дублёнку на вешалку у двери и протянула мне пухлую маленькую руку.

- Меня Галина Павловна зовут…  - Потом повернулась к Саше. – Ты нам чайку сообрази-ка, Шурик… Я вкусных конфет принесла…

Она раскрыла большую дамскую сумку и достала пакет с конфетами, которые высыпала на чистую тарелку, стоявшую на столе.

Саша послушно взялся за чайник, но он  оказался пуст, так же как и два больших ведра  у рукомойника.

- Я за водой…

Он начал натягивать валенки, стоявшие у печки. Когда дверь в сенях за ним гулко захлопнулась, Галина Павловна повернулась ко мне с жалостливым лицом.

- Парнишка – золото… А вот какое невезение… сначала отец, потом мать… И характер… - Она покачала головой. – Школу почему-то бросил, хотя всегда очень хорошо учился…  К нему и учителя приходили, и завуч уговаривала, и директор – ни в какую! В детский дом ехать  не хочет… Вы не замужем?-  Вдруг спросила она.

Я покачала головой.

- Ну, конечно… Тогда он Вам и вовсе не нужен. Такая обуза… Вы – молодая женщина, замуж выйдете, своих детей родите… Надо, надо его в детский дом отправить. Он там не пропадёт, твёрдый орешек. Мать хоронил – ни единой слезинки… Соседи поминки устраивали, просидел весь вечер с каменным лицом. А я варежки забыла. Вернулась, когда уже все ушли… Двери в сени открыла, слышу в доме кто-то по-волчьи воет… Чуть сама рядом с ним не завыла… Еле успокоила. Так и ночевала в его доме, боялась его оставить…

Её слова меня очень задели. Неужели я произвожу впечатление чёрствой равнодушной бабы? Зачем тогда приехала?..

- У вас в муниципалитете  есть юрист?

- Нет, - покачала головой Галина Павловна. – Была у нас одна девушка из города, недолго проработала, сбежала…

Выпив с нами чаю, Галина Павловна вскоре ушла. Мне показалось, что она ещё что-то хотела мне сказать, но Саша стоял рядом, и наша гостья, подавив вздох, пообещала заглянуть назавтра. До пятницы оставалось целых три дня, и, доверившись поговорке, что утро вечера мудренее, я  решила приложить все усилия, чтобы узнать своего младшего брата поближе.

После школы в наш дом завалилась целая орава мальчишек. Они чинно толпились у дверей и с нескрываемым любопытством разглядывали меня.

- Это моя сестра… - С неожиданной гордостью сказал Саша. – Её зовут Лариса Петровна… Она спортивный врач.

 Поздоровавшись с ребятами, я тактично вышла в свою маленькую комнату, тихонько прикрыв за собой дверь. Но и через закрытую дверь до меня доносился громкий шёпот, какие-то случайные выкрики, срывающиеся на подростковый фальцет, потом опять чьи-то приглушённые голоса, среди которых я иногда различала и Сашин голос. Мне показалось, что ребята его в чём-то настойчиво убеждают.

Потом он позвал.

- Лариса, выйдите, пожалуйста!

Я вышла, и мальчишки заговорили все сразу.

- Лариса Петровна, не отдавайте его в детский дом!

Это был первый вопль, который   я поняла. Можно было сразу догадаться.

- Шурка завтра же в школу пойдёт, он нам обещал!

- Шурка очень способный, Вы даже представить не можете, какой он способный!

- Он быстро всех догонит, и учителя помогут, мы с ними уже договорились!

- Пожалуйста, не отдавайте его в детдом! Мы все будем ему помогать!

Честно говоря, под таким натиском устоять было трудно. Я не сразу сообразила, что сказать ребятам.

- Я обещаю вам, мальчики, сделать для Саши всё, что смогу. Мы с ним вместе будем решать, как нам поступить…

Мальчишки вскоре ушли, и пока они топали гуськом до калитки, даже через заклеенные рамы я слышала их звонкие голоса. Саша не смотрел на меня, ему было неловко.

- Вы не думайте… Я их не подговаривал… Они сами пришли…

- А я и не думаю! – Поспешила я его успокоить.

Не смотря на холод – старый градусник на оконной раме упорно показывал минус     двадцать пять градусов, я выразила желание прогуляться по посёлку. К своей радости, я обнаружила, что сухой сибирский воздух заметно смягчает температуру, не как в наших влажных краях. Мы спокойно прошлись по широкой расчищенной улице посёлка, где было много спешащих по своим делам людей. Саша со многими здоровался, и меня приятно удивило, что он с удовольствием представлял своим знакомым и меня.

- Это моя сестра… - Говорил он и улыбался, растягивая короткую верхнюю губу с грубым белёсым рубцом посередине. 

Но вдруг он как-то резко дёрнул меня за рукав и быстро свернул в ближайший переулок. Я только и успела заметить пожилую женщину, которая прошла мимо, делая вид, что нас не заметила.

- Что случилось? Кто это, Саша? – Не удержалась я от вопроса.

Он сначала набычился, но потом всё-таки ответил.

- Это Надежда Захаровна, наша классная…

- Понимаю… - Протянула я.

Но мальчик вдруг встрепенулся и заговорил быстро, словно боясь, что я его  остановлю.

- Нет, Вы не понимаете! - Он остановился и крепко сжал рукав моей шубы. - Пока мама в больнице лежала, я ходил в школу. Я всегда хорошо учился, могу дневник показать… Потом маму домой привезли умирать… Она долго умирала, целых два месяца. В последнее время совсем плохо было, я её оставить не мог. Но уроки всё равно делал, ребята приносили задания… - Он поперхнулся холодным воздухом, закашлялся и продолжил осипшим голосом. – Ну, а потом, когда мама умерла, я в школу вернулся,  но все учителя так на меня смотрели… Я старался терпеть, но очень трудно было… А Надежда Захаровна прямо на уроке… Что-нибудь объясняет, она математичка… Объясняет, а сама ко мне подойдёт и по головке меня гладит, как маленького… А у самой слёзы в глазах. Я не плачу, а она… Я, конечно, понимаю, что она от души… Один раз кто-то из ребят даже захихикал… Вот я и перестал в школу ходить. Не могу, понимаете? Я знаю, что можно и самому дома учиться, а потом в школе экзамены сдавать… Мне вот только надо все подробности узнать. Учиться я обязательно буду.

Я долго молчала, переваривая сказанное. Я хорошо понимала своего брата, но… Когда умерла моя мама, и я поняла, что никому больше не нужна, как мне хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по головке и пожалел… Я долго молчала, думая о своём, так долго, что мальчик вопросительно взглянул на меня. Я вспомнила, что у нас с ним ещё длинных  три дня впереди,  и решительно перевела разговор на другую тему.

- Саш, ты мне говори «ты»…  Я ведь твоя сестра. Мы с тобой одни остались из нашего рода, вот и давай держаться друг за друга. Я очень рада, что у меня есть такой брат, как ты.

- Хорошо… - Кивнул он головой. – Я постараюсь. Сразу трудно… Но я привыкну.

Разговаривать с ним было легко. Голос у него ломался, то переходил на мужской баритон, то срывался и становился хриплым. Но я быстро к этому привыкла и перестала обращать внимания так же, как и на его уродливо зашитую губу и мрачный взгляд из-под сросшихся бровей. Саша охотно отвечал на мои вопросы, показал всё своё хозяйство – шесть кур, петуха и корову, которую любил и с удовольствием за ней ухаживал. Хлев, в котором она стояла, примыкал вплотную к дому, был хорошо утеплён, и даже в нынешний мороз здесь было довольно тепло, только едва заметный пар шёл от нашего дыхания и кружился у ноздрей бурёнки. Кормов у неё было достаточно, запастись помогли соседи, и доил он её лихо, умело и основательно. Я тоже попросилась попробовать, но тут же опрокинула подойник и облилась молоком с ног до головы. Это рассмешило нас обоих,  и почему-то усилило доверие мальчика ко мне…

До утра я так и не заснула. Рано утром услышала, как встал в темноте Саша, тихонько собрался и вышел в сени. Звякнул подойник в его руках, и хлопнула тяжёлая уличная дверь… Наступил следующий день, а я так ничего и не придумала.

Галина Павловна пришла, как мне показалось, намеренно ко времени вечерней дойки. Мы опять пили чай с конфетами и вкусными мягкими пряниками, которые я купила в большом сельском магазине. Но как только Саша ушёл в хлев, она заговорила быстро, словно  боясь не успеть объяснить мне что-то до его возвращения.

- Он Вам, Лариса, сказал, почему в детский дом не хочет? Нет?

- Я пока не спрашивала. Я постараюсь его убедить… Сделаю всё, что смогу.

- Нет, Вы не знаете… Он ведь не просто так не хочет! Он своих старух не может бросить… Чувство долга, понимаете?

- Старух? Каких старух?

Я растеряно смотрела на неё.

 Галина Павловна помолчала, собираясь с мыслями.

- Это долгая история… Сейчас расскажу, пока его нет. Тут в пяти километрах от нас заброшенное село есть, «Раздолье»… Захирело оно ещё лет пятнадцать назад. Одни старики остались. Сначала их было человек десять, с ними кое-как справлялись, даже передвижная лавка к ним ездила… А потом и вовсе остались двое… две старухи.  Их и забросили совсем. Дорога заросла, туда на машине летом-то не проехать, а зимой и вовсе… А бабульки-то старенькие, больные, совсем ослабели, даже пенсию не могут получить в Центре … До него добираться от них километров пять по бездорожью… Вот Саша с Тасей и стали к ним ходить:  зимой - на лыжах, а летом – на велосипедах… Хлеб, продукты им таскали.  Ну, а как мать слегла, Шурик старушек не бросил, один теперь к ним ходит…

Я онемела. Молчала долго, совсем растерявшись.  Потом промямлила.

- А как же?  Ваш муниципалитет? Ребёнок один…

Галина Павловна смутилась, покраснела, заговорила скороговоркой.

- Это село не наше… Ну, оно к нам не относится… У нас своих заброшенных целых три … Сейчас стариков кого куда распихиваем… Детки-то городские не хотят забирать родителей к себе, кого-то в Дом престарелых удалось пристроить, но и совсем заброшенных человек десять ещё… Про этих-то старух, которых Шура опекает, в ихнем муниципалитете знают прекрасно, я сама столько раз звонила, с их начальством при встречах ссорилась… Обещали  что-нибудь придумать… Летом бабулькам пенсию за полтора года привезли– и опять про них забыли… А на что  им эти деньги, что с ними делать? Разве что с Тасей за покупки расплатились. Старухи-то и впрямь брошены на погибель… Света нет,  дров нет, продуктов тоже нет… И родственников нет, идти некуда, да и немощь одолела… А как мальчишке запретишь? Мужики наши как-то пробовали… Только… если его не пускать, то надо самим эту ношу на свои плечи брать, а кому это нынче хочется? У нас здесь, в нашем Дворце культуры выездное совещание на той неделе будет… Областное…. Я обязательно  вопрос подниму, опять буду ругаться…Ситуация с брошенными людьми, конечно, очень тяжёлая, но и мальчика тоже надо в детский дом отправлять… У него-то жизнь впереди. На Вас, Лариса, вся надежда…

Вернулся улыбающийся Саша, с бидоном тёплого молока. Сделав над собой усилие, я улыбнулась ему в ответ. Кажется, улыбка получилась несколько кривоватой, потому что мальчик поднял свои вздрагивающие ресницы и удивлённо посмотрел на нас обеих.

- Вы зря чаю напились… Я вот парного молока принёс… Хотите?

Мы переглянулись с Галиной Павловной и дружно выразили желание выпить и молока. Опорожнив большую кружку и выходя в сени,  она многозначительно взглянула на меня,  и ушла, оставив в комнате запах незнакомых духов. Саша и себе налил молока, отрезал большой ломоть чёрного хлеба – здесь он оказался очень вкусным, с хрустящей тонкой корочкой, и, прямо взглянув мне в глаза из-под сросшихся бровей, спросил.

- Она Вам сказала?

- «Тебе», Саша, «тебе»…

- Она тебе всё сказала? Да? Теперь ты понимаешь, что я не могу уехать? Они ведь без меня с голоду помрут… Я даже гриппом заболеть не имею права… Как я могу их бросить, если они никому больше не нужны?

Я растеряно молчала, не зная, что ему  сказать.

Не дождавшись моего ответа, Саша тоже замолчал и начал топить печку, натаскав побольше дров. Я посидела на старой табуретке рядом с ним, мы ещё немного поговорили о его матери, которую я совсем не знала, о его жизни. Корова привязывала его к дому, и к старухам в Раздолье он ходил по воскресеньям, когда его могла подменить соседка. Шёл на лыжах, и в плохую погоду, когда не успевал управиться с делами, даже оставался там ночевать, возвращался утром с рассветом. В большом старом рюкзаке тащил к ним всё, что мог унести: банки с тушёнкой, крупу, соль, много разного хлеба и даже молоко, которое специально морозил, выставив на крыльце на ночь в деревянной плошке… В Раздолье  заготавливал старухам дрова на неделю – для этого надо было побродить в сугробах по заброшенной деревне, собрать всё, что могло пойти на растопку. В ход шло и разрушенное крыльцо  в соседнем доме, и доски с развалившегося сарая, и остатки каких-то изгородей и уборных. Он заготавливал старухам большой запас воды (если его не хватало до следующего его прихода, то они топили снег, благо, его было вокруг предостаточно), сам готовил им обед на несколько дней – какие-нибудь лёгонькие щи, заправленные салом, жарил на старой разваливающейся печке картошку, обильно сдабривая её луком – всё-таки какие-то витамины, варил впрок кашу… К счастью, опекал старух не он один – километрах в десяти от Раздолья в лесу, что начинался сразу за деревней, находился скит, в котором жили несколько монахов, которые раз в месяц привозили этим несчастным керосин для лампы, спички, овощи – картошку, свёклу, кислую капусту, лук, а в  православные праздники даже чего-нибудь вкусненького из монастырской трапезной.  Монастырь хоть и находился где-то далеко, километрах в тридцати, но  свою братию в скиту не забывал, ну, а братия делилась, чем могла, с несчастными бабушками…

В доме стало не только тепло, но даже жарко. Улёгшись спать в своей маленькой комнатке, я опять долго ворочалась с боку на бок. Сон не шёл, то ли от духоты, то ли от бесчисленных мыслей и сомнений, которые так внезапно навалились на меня. Я встала,  с трудом приоткрыла форточку, туго примёрзшую к раме. В комнату вместе с морозным паром  ворвался обжигающий ледяной воздух. Несмотря на глухую ночь в домах по соседству светились слегка прикрытые занавесками окна. Люди здесь жили своей жизнью. Я представила себе двух несчастных старух в замёрзшей брошенной деревне и поёжилась. Накинув халат и осторожно, стараясь не опрокинуть чего-нибудь в темноте и  не разбудить Сашу,  вышла в большую комнату, где он спал на узком подростковом диванчике. Нащупала на столе ещё тёплый чайник и налила  в чашку ещё не успевшей остыть воды.

- Можно прямо из ведра пить, у нас вода очень хорошая, чистая, вкусная… - Услышала я голос своего брата. Он был совершенно несонный. Саша тоже не спал.

- А знаете, кем была раньше Вера Сергеевна, ну, одна из бабушек, которые в Раздолье? Это мамина первая учительница… Мама её очень любила…

Кровать скрипнула. В полумраке комнаты я увидела, как он повернулся на бок, подперев голову рукой.

- Это ведь учительница и твоей мамы тоже… Вера Сергеевна мне показывала фотографию класса, где твоя мама во втором ряду… Смешная такая девчонка с тонюсенькими косичками…

Голос мальчика неожиданно дрогнул. Я подошла, присела у него в ногах.

- Послушай. Саша… А если я дам тебе слово, что сделаю всё, чтобы твоих старушек из Раздолья вывезли? Их ведь для начала можно и в местную больницу положить, подлечить, пока …  Я тебе слово даю, что не уеду отсюда, пока  их судьба не решиться. У меня отпуск большой, времени много. Я душу из этих администраторов вытрясу…

Я говорила правду своему брату. Сейчас рядом с ним я чувствовала себя сильным ответственным человеком.

- А в это воскресенье  я вместо тебя в Раздолье схожу на лыжах. Я ведь спортивный врач. Работаю с командой биатлонистов, они научили меня хорошо бегать на лыжах … Ты мне всё объяснишь. Но тебе надо уезжать, как это ни обидно и ни  горько.

Я не зря проворочалась в постели две ночи. Решение созрело. Саша лежал тихо, вытянувшись на постели и молчал.

- Тебе когда четырнадцать исполнится?

-  Летом… В августе… - Удивился он моему вопросу.

- Очень хорошо. Вот послушай, что я хочу тебе предложить…  Я – человек слова. С твоими подопечными я вопрос решу. Все пороги обобью, но их больше одних не оставлю. Потом поеду домой и буду оформлять на тебя опекунство… Если ты не возражаешь, конечно. Я пока даже не представляю, как это делается и сколько это времени займёт, но, наша бюрократическая машина крутится очень долго. А тебе надо ехать в детский дом, учиться… Ты и так много пропустил. Летом тебе исполнится четырнадцать, ты получишь паспорт, я оформлю опекунство и приеду к тебе. Тогда мы и решим, как поступить дальше. Если захочешь, можно дом продать и со мной уехать, в городе за эти деньги мы сможем тебе неплохое жильё купить, где-нибудь рядом со мной. Будем друг за друга держаться… Или в детском доме останешься, школу закончишь,  потом сюда вернёшься… Подумай, Саша… Мне кажется, это единственно правильное решение на сегодняшний день.

До утра мы так и не заснули. Саша поначалу долго молчал, думал, я не торопила его, сидела рядом с ним и тоже молчала. Но потом он заговорил и всё-таки со мной согласился. Мы долго обсуждали с ним всякие хозяйственные вопросы. Корову он продаст соседке,  которая сразу после смерти матери предлагала выкупить её за хорошую цену. Кур он ей просто так отдаст.  Тётя Паша его столько раз выручала  с мясом, да и по воскресеньям оставалась за него на хозяйстве, когда он к старухам ходил…  Когда я буду уезжать, надо будет заколотить двери и окна в доме – это соседские мужики помогут, он заранее их попросит…  Ключи Галине Павловне надо будет отдать, она - женщина надёжная…

Детский дом, куда должен был уехать мой братишка, находился по пути на станцию, в нескольких километрах в стороне от основной трассы. Я дала Саше твёрдое слово, что перед отъездом непременно приеду к нему, узнаю, как он устроился, и расскажу обо всём, что мне удалось решить со старушками из Раздолья.

Когда за окном начала рассеиваться ночная темнота, и Саша спохватился, что давно пора вставать и доить корову, общее решение было принято и, кажется, нам обоим стало намного легче.

Следующий день пролетел незаметно. Саша скупил в местном магазине, наверно, все полиэтиленовые пакеты, имевшиеся там в наличии. Мы складывали и упаковывали вещи – надо было законсервировать дом. Командовал мой братишка. Я только старательно выполняла его инструкции. Конечно, я не переставала поражаться его выдержке. Несколько раз, отвернувшись от меня, он замирал  с какой-то материнской вещью в руках. У меня перехватывало дыхание в этот момент, но Саша, спохватившись, пряча повлажневшие глаза под своими вздрагивающими ресницами и кусая воспалённые губы, продолжал упаковывать постельное бельё или посуду. Протянув мне материнскую кофту и толстый шерстяной платок, не глядя на меня, дрогнувшим голосом он попросил передать эти вещи на память старой учительнице в Раздолье…

 Мы оставили неупакованным только то немногое, что было необходимо для жизни в доме, пока я не решу судьбу брошенных старушек.

Обед на этот раз варила я и, завершив сытную трапезу, мы отправились на край села, откуда начинался путь на Раздолье. Саша провёл меня через огороды соседей. И скорее, чем я ожидала, мы оказались у самого крайнего дома, стоявшего как-то боком к последнему переулку, от которого начиналось белое замёрзшее поле. Ровная снежная гладь с лёгкими, напыленными ветром снежными валунами блестела на солнце, слепя глаза. Казалось, что никогда никакой дороги, даже маленькой  тропинки не прокладывал здесь человек.  И таким холодом и тоской повеяло от этой бескрайней нетронутой равнины, тянувшейся до самого горизонта, что я невольно поёжилась. Саша, видимо, поняв моё состояние, испытующе взглянул на меня,

- Я вот отсюда иду, - он махнул рукой немного в сторону.

И только тут я увидела слабую лыжню, совсем запорошенную выпавшим за неделю снегом. Лыжня шла прямо к горизонту.

- А если лыжню совсем  занесёт, - спросила я, - как я найду дорогу?

Саша по-взрослому усмехнулся.

_- Не бойся… - Он теперь почти без запинки называл меня на «ты», что мне очень нравилось. -   Здесь трудно заблудиться. Вон там впереди справа, посмотри… Видишь  те строения?

Я посмотрела направо, куда он показывал, и вздохнула с облегчением. Там и, правда, виднелись два полуразрушенных здания из красного кирпича, которые с испугу я не заметила.

- Здесь  большой совхоз раньше был. Это бывшая МТС.  До неё надо пройти три километра. Там одни развалины сейчас, но ориентир хороший. А как дойдёшь,  увидишь впереди в низине три старых коровника без крыш…  До них ещё километра полтора будет. Ну, а за ними сразу и Раздолье  видно. Как дом моих бабушек найти, я тебе нарисую.  Раньше они соседками были, жили отдельно.  А теперь вот съехались. Вдвоём им легче, да и мне тоже помогать проще…

Обратно мы шли молча. Увиденное меня, конечно, не слишком вдохновило, всё-таки я от рождения -  изрядная трусиха.  Саша серьёзно посмотрел на меня снизу вверх.

- Ты не передумаешь, Лар? Не испугаешься? Их никак нельзя бросать…

Я крепко обняла его за плечи.

- Я дала тебе слово. Пожалуйста, верь мне…

До самого приезда микроавтобуса социальных служб братишка мой вёл себя героически. Только когда перепоручал соседке корову, которая пока ей утеплят новый хлев, должна была оставаться на прежнем месте, вдруг заплакал. Я сама чуть не заревела вместе с ним, но, помня его рассказ о жалостливой учительнице, только скрипнула зубами и прижала его к себе. Мальчик высвободился, отошёл в сторону и, не глядя на нас с соседкой,  объяснил сорвавшимся голосом.

- Я не о Чернухе… Я…

- Я понимаю, Саша… - быстро проговорила я, стараясь не расплакаться.

Соседка тоже шмыгнула носом.

- Всё наладится, Шурик, всё наладится…

Чужая женщина из социальной службы, усевшись за Сашин письменный стол, долго проверяла его документы, справляясь у Галины Павловны о каких-то деталях.  Потом она подробно записала все мои данные и адрес. Когда мы все вышли на улицу, у дома собрался, наверно, весь посёлок. Были здесь и мальчишки, среди которых я узнала Сашиных одноклассников, девочки с любопытством рассматривали меня. Эта чужая женщина обняла моего брата за плечи и повела к микроавтобусу. Подхватив его большую спортивную сумку,  которую мы вечером так тщательно собирали, она распахнула дверцы солона и тактично исчезла в нём.  Саша крепко по-мужски пожал мою руку. Я расцеловала его в обе щёки. Галина Павловна и соседка тётя Паша обняли его, пытались всучить какие-то кульки и пакеты, от которых он вежливо отказывался. Подошли и одноклассники,  не по-детски серьёзные и расстроенные, хлопали его по плечу, обещали приехать проведать его в детском доме.

- Саша, нам пора… -  послышалось из автобуса.

Он сел у окошка, положив на колени свой школьный рюкзак, и внимательно посмотрел на меня сквозь тронутое инеем стекло. Я крепко сжала свои ладони и подняла их над своей головой. Я теперь не одна.Этого мальчика я не брошу ни за что на свете.

 

Я опять плохо спала ночью, боялась, что вдруг испортиться погода, разгуляется метель… Несколько раз вставала с постели, шлёпала к окну босиком и долго разглядывала зимнее ночное небо. Ночь была спокойной. Белая луна, как огромная тарелка, висела над крышей стоявшего напротив дома. Деревья, покрытые изморозью, словно спали. Я  ныряла в постель и снова безнадёжно старалась заснуть. В углу комнаты стоял старый Сашин рюкзак, в который я  сложила всё, что велел мне братишка. Поскольку он недавно был в Раздолье, то мне нужно было только обеспечить бабушек хлебом и тушёнкой. Я взяла ещё кусок свинины, который принесла мне соседка тётя Паша, купила в магазине каких-то конфет, печенья, несколько банок сгущённого молока… Забежала на почту: Саша просил привезти старушкам свежих газет и непременно книжечку кроссвордов, которые очень любила отгадывать старая учительница.  Батарейки для приёмника он предусмотрительно засунул в карман моего пуховика. Рюкзак получился хоть и небольшой, но увесистый. Это меня не пугало. Я боялась только ненастья.

Но природа в этот день была милостива ко мне. Даже градусник, когда я выходила до рассвета из дома, снизошёл до  минус восемнадцати градусов, значит, днём будет ещё теплее. Тем не менее, я послушалась Сашиного совета и, как следует, намазала свою физиономию салом – обморозить лицо мне совсем не хотелось. Сашины лыжи были подготовлены с вечера и легко заскользили по накатанной лыжне. Я постепенно успокаивалась. Школа «дяди Фёдора» давала себя знать, и, хотя увесистый рюкзак прилично натягивал лямки,  я шла легко, быстро установив нужный ритм дыхания. Возле развалин МТС сделала привал. Солнце было уже высоко, снежная целина слепила глаза – хорошо, что Саша не забыл мне оставить тёмные очки. Я скинула рюкзак, подвигала руками, плечами, попрыгала, не снимая лыж, прямо на лыжне… Надо было идти дальше. Я снова удобно устроила рюкзак на своей спине и подхватила лыжные палки.

Всё шло хорошо, но чем больше я продвигалась к Раздолью, тем больше меня начинала давить какая-то необъяснимая тоска. Впереди лыжня сбегала вниз к длинным строениям без крыш, почти засыпанным снегом. Коровники… Когда-то в них было много коров, в МТС кипела жизнь, и здесь, действительно, было «Раздолье», но сейчас на этом бескрайнем поле  я чувствовала себя словно на чужой безжизненной планете. Я представила здесь Сашу, худенького мальчика с тяжёлым рюкзаком за спиной, в  ледяную метель и проливной дождь упрямо преодолевающего это  безжизненное пространство ради двух старух, преданных взрослыми…

Миновав старые коровники,  я увидела впереди ярко освещённые солнцем дома покинутого людьми села. Оставшееся до него расстояние  я преодолела очень быстро.

От брошенной деревни веяло ледяным холодом. Я бесшумно скользила на лыжах по центральной улице.  Мне казалось, что я очутилась по ту сторону реальности. Это было что-то из мира страшной фантастики.  В редких домах  окна и двери были заколочены, где-то на покосившихся дверях висел даже замок, но большинство строений стояли, утопая в снегу, с перекошенными стенами и оконными рамами, с разрушенным крыльцом, из которого торчали сгнившие доски,  и почти без крыши, давно сорванной штормовыми ветрами…  Было очень тихо, угрожающе тихо. Я скользила вдоль этого ужаса, невольно стараясь не потревожить эту кладбищенскую тишину, только снег слегка поскрипывал под моими лыжами. Но вдруг раздался такой резкий и такой неожиданный здесь звук, что я даже выронила лыжную палку. Звук повторился. Я оглянулась по сторонам. Это была лишь форточка в окне давно покинутого дома… Скрипела и хлопала форточка с выбитым стеклом, которую раскачивал несильный сегодня ветер. Форточка хлопала и скрипела –сколько уже лет? Летом, наверно, ей вторила тяжёлая дверь соседнего дома, которая сейчас, распахнувшись настежь, примёрзла к порогу, и была почти доверху засыпана снегом. «Мёртвый город» – где-то я читала что-то подобное…

Я помнила Сашин чертёж – по центральной улице до первого поворота направо, третий дом от угла… На удивление, дом этот имел вполне жилой вид. Хоть и старенький был домик, с давно облупившейся краской на фасаде, с рухнувшей изгородью,  местами торчащей сейчас из-под снега, с висевшей на одной петле распахнутой калиткой, но я вздохнула с облегчением – по неуловимым признакам, по каким-то флюидам чувствовалось, что здесь жили люди. Вокруг крыльца с прогнутыми ступенями снег был утоптан, рядом с ним, закутанная брезентом, горбилась небольшая поленница дров, узенькая тропинка, протоптанная, видимо, ещё моим братишкой, уходила в соседний двор к  крытому колодцу… И на моё удивление от крыльца куда-то в глубину деревни убегал накатанный санный след, слегка припудренный недавним снегопадом. На двух окошках, смотревших на меня бликующими на солнце стёклами, висели пёстрые ситцевые занавески,  а по крыше, покрытой метровым слоем снега, стелилась слабенькая струйка дыма - видимо, только что протопили печку.

Я не хотела пугать старых женщин и, сняв лыжи, застыла, не зная, постучать мне или нет. Но потом решила, что с улицы через сени мой стук всё равно никто не услышит, а через сугробы до окошек мне не добраться, и дёрнула ручку двери. На удивление  эта тяжёлая с виду дверь легко распахнулась, но в сенях было совсем темно - после яркого солнца на улице я словно ослепла. Шагнула вперёд, и  тут же споткнулась обо что-то большое и громоздкое, лежащее на полу, прикрытое задеревеневшей старой клеёнкой. Я наклонилась, чтобы поправить клеёнку, которую сбила, и обмерла – через раскрытую настежь дверь на пол падал яркий луч солнца, в свете которого я увидела…  Ноги… У меня закружилась голова, я выпрямилась и прислонилась к ледяной стене сеней. Глаза постепенно привыкали к темноте,  и, собрав всё своё мужество, я снова посмотрела на эти ноги, прикрытые старым лоскутным одеялом, торчавшим из-под мёрзлой клеёнки.  Они были очень отёчными и тяжёлыми, в толстых грубошёрстных носках. И я поняла…  Я всё поняла – кто-то из старушек умер, оставшаяся вытащила труп в сени на мороз. Больше она ничего не могла сделать для своей последней подруги.  Я не успела открыть дверь в избу – она распахнулась передо мной. На пороге стояла маленькая сухонькая старушка и удивлённо-вопросительно смотрела на меня.

- Заходите… Я Вас в окно увидела, думаю, что же Вы не заходите?

Она посторонилась, пропуская меня в дом. Здесь было тепло, солнце било прямо в окошки и отражалось в большом зеркале над рукомойником.

- Я – Сашина сестра… -  представилась я, втаскивая за собой разлапистый рюкзак.

- Сестра? – Удивилась старушка и тут же вспомнила. – Да, Тася говорила, что у неё где-то есть племянница… А Шура? – Заволновалась она. – Он что, заболел?

 Мы познакомились. Это и  была Вера Сергеевна, первая учительница моей мамы и тётки.

Чистенькая, аккуратненькая, с почти лысой головой, повязанной ситцевым белым платочком,  она сильно хромала, приволакивая одну ногу, но говорила чётко, ясно, слегка прикрывая по привычке почти беззубый рот. Она хорошо слышала, была бодра и вовсе не походила на немощную старуху, доживавшую свой мафусаилов век в брошенной деревне. Я удивилась, узнав, что ей на днях исполнилось восемьдесят пять – мне бы дожить до её лет, сохранив  ясную голову при такой страшной жизни… Это был последний день рождения, который они провели вместе с Клавой, соседкой, с которой прожили рядом лет сорок, если не больше. Клава была сердечницей, и без лечения задыхалась и отекала всё больше и больше. А позавчера  тихо умерла во сне. Это счастье для неё, что умерла без криков от боли и удушья. Из лекарств-то – один корвалол, которым обеспечивали старушек мои родственники… Всё, что могла сделать Вера Сергеевна – это кое-как стянуть её с кровати и, подстелив старенькое одеяльце, перетащить на нём свою умершую подругу в сени, на мороз… Сил для этой операции было совсем немного, болела нога,  от того тащила она Клаву от кровати до дверей целых полтора дня…

Мы вместе поели манной каши, которую я сварила на ещё горячей плите, потом  пили чай из старого закопчённого  чайника со смородиновым листом и со сладостями из моего рюкзака.  От горячей печки ещё шёл тёплый домашний дух, но солнце куда-то пропало, и дом понемногу погружался в тихие сумерки. Когда совсем стемнело,  Вера Сергеевна зажгла керосиновую лампу. Сумерки, мёртвая тишина за окном и труп в сенях… Я включила маленький приёмник на батарейках. Долго искала какую-нибудь спокойную музыку – нашла,  и стало немного легче. Я лихорадочно соображала, что же нам теперь делать. Старушка была почти спокойна. Она сидела напротив меня за старым обеденным столом и говорила, прихлёбывая остывающий чай.

- Ты не спешишь, Лара? На работу не торопишься? Ну, и ладно… Завтра… или когда же? – Она оглянулась.

 За её спиной на стене висел большой православный календарь с аккуратно зачёркнутыми прожитыми днями. В мерцающем свете керосиновой лампы на нас смотрело скорбное лицо Богородицы.  Разглядеть в календаре  какие-то пометки было трудно,  и я подошла поближе.

- Ну, да…  Завтра ведь воскресенье? – Опять удивила Вера Сергеевна меня своей осведомлённостью. – Это Шурик приходил в воскресенье, а ты в субботу пришла…  Вот… А в это воскресенье  братья из скита должны приехать … Они раз в месяц обязательно приезжают. Вдвоём -  отец Пётр и отец Павел… Два наших апостола… На санях… Это у них послушание такое – двум брошенным старухам помогать. На них вся моя надежда. Перво-наперво, Клаву похоронить надо, как подумаю, что она там, в сенях, на морозе… - Старушка всхлипнула, но сдержалась. – А со мной то что? Мне деваться некуда. Вертолёт за мной сюда не прилетит, кому я нужна… Тётка твоя, вечная ей память, преставилась, Шура уехал – это всё. Я уж думаю, ты уйдёшь, тогда может и мне рядом с Клавой в сенях лечь?

Она вздохнула и перекрестилась.

Я горячо возразила.

-Ещё поживём, Вера Сергеевна… Мне бы Вас отсюда вывезти… Могли бы пока в тёткином доме пожить, всё-таки среди людей… А я пока не решу Ваши проблемы, домой не уеду. Я Саше слово дала.

Вечер тянулся бесконечно долго. Дел особенных не было. Саша в последний раз заготовил дров на целый месяц,  аккуратно сложив их возле самого крыльца и плотно закрыв брезентом. Воды я принесла ещё днём, немало повозившись с колодезной крышкой, примёрзшей к срубу. Печку к вечеру пришлось топить ещё раз – в доме стало холодно. На раскалённой до красна плите я сварила обед на четверых, имея в виду и монахов. За окном была кромешная тьма. И убийственная тишина. А в сенях лежал замёрзший труп старухи. И всей своей кожей, каждым своим нервом я чувствовала, как одиноки и беспомощны мы сейчас в этой пустыне, в давно умершей деревне.

Как же мне увезти отсюда старушку? Сколько я ни думала, ничего придумать не могла. Я еле заставила Веру Сергеевну немного поесть, у самой тоже в рот ничего не лезло... Немного послушали радио, почитали свежие газеты.

- Нога что-то сегодня целый день ноет... - Потёрла старушка больное колено. – Это мой барометр – будут изменения в погоде: то ли запуржит завтра, то ли оттепель будет…

- Только бы не метель, - подумала я, а вслух предложила.– Давайте я вам ногу помассирую. Я осторожно… Я умею.

Я помогла старушке стянуть с ноги  толстый вязаный чулок и,  усевшись на низенькой скамеечке, положила её ногу к себе на колени. Вдоль всей икроножной мышцы проходил очень давний послеоперационный рубец, который заканчивался под самым коленом.

- Что это? – Спросила я. - Давно у Вас с ногой?

Вера Николаевна отмахнулась.

- Да с войны ещё. Ранение это…

- Вы были на фронте?

- Не совсем. Я ведь Питерская, «блокадный ребёнок», как нас сейчас называют…

- Вас во время бомбёжки ранило?

- Во время бомбёжки… Только не в Ленинграде, в другом месте…

- Расскажите…

- Тебе  и вправду интересно? Сейчас, кажется, это уже никому неинтересно…

- Мне интересно… Расскажите.

Это была одна из самых страшных историй, которые я слышала о войне.

Война началась – ей было четырнадцать. Отец ушёл на фронт и погиб в первые дни войны. Мать рыла где-то  окопы  и однажды не вернулась… Соседка - бывшая до войны заврано, отвела девочку в соседний детский сад,  устроила её там на работу нянечкой. И с детсадовскими детьми она поехала в эвакуацию. Только эшелон недалеко успел уйти от Ленинграда. Разбомбили  его немцы.  Но их вагон уцелел, единственный из всего состава… Только сошёл с рельс и сильно накренился. А в вагоне человек сорок детей четырёх-пяти лет, которые дико кричали от ужаса, и с ними - одна растерявшаяся воспитательница да  эта девочка-подросток…  Куда бежать, что делать?  Но вдруг в вагоне появился крупный мужчина в тулупе и в ушанке. Встал в проходе, да как крикнет: «Тише, дети! Тише…»  И дети послушались, как-то сразу притихли. А он, дождавшись тишины,   сказал твёрдо повелительным тоном: « Дети! Никому не плакать! Всем хорошо одеться – пальто, шапки, обувь…  Никаких вещей с собой не брать. По одному выходим из вагона и – ползём через поле в лес… Плакать нельзя!». А разбитый состав  стоял посреди раскисшего от осенних дождей поля с неубранной картошкой, и до леса, видневшегося вдали, было не меньше километра… Фашистские самолёты были где-то совсем недалеко,  слышался ровный гул их двигателей. Все легли в грязь, на землю и поползли. Мужчина – впереди, за ним – дети, позади – воспитательница со своей юной помощницей.  Никто из детей не плакал. Никто. Ползли быстро, в полной тишине, очень боялись отстать друг от друга. Но немецкие самолёты скоро вернулись. Вряд ли фашисты видели детей, распластавшихся в грязи среди картофельных борозд, но решили, видимо, оставшиеся бомбы сбросить на уцелевший вагон. Тогда мужчина громко крикнул, чтобы  все прижались к земле и лежали неподвижно, не шевелились. Позади рвались снаряды. Один осколок  угодил девочке в ногу.

- От страха и боли у меня, видимо, шок был… Я ничего не чувствовала. - Тихо вспоминала Вера Сергеева, пока я осторожно массировала её изувеченную ногу. - Но мужчина этот подполз ко мне, стащил с себя пояс, и наложил мне на ногу жгут. А потом волок меня за собой, потому что я от потери крови начала понемногу отключаться… Последнее, что я увидела, это были какие-то люди, которые ждали нас на краю леса…  Когда мы подползли совсем близко, они выскочили нам навстречу. Подхватывали с земли детей, с которых комьями отваливалась грязь, усаживали на подводы… Испуганные малыши, разучились плакать, кажется, навсегда – они молчали. Всех нас на этих телегах и повезли куда-то… Тут я окончательно сознание потеряла.0 А очнулась я только в полевом госпитале после операции. Ногу чуть было не отняли, хирург спас… До сих пор помню  - Владлен Михайлович его звали, старенький совсем был, а вот на войну пошёл, людей спасать. Потом меня на санитарном поезде в тыл  отправили. Так я и оказалась в Сибири.  Приютила меня здешняя бездетная учительница, Анна Карповна… Удочерила,  выкормила, выучила… За ней я и в школу работать пошла… После педучилища сначала в Кузьмолово работала, тогда и твою маму и Тасю  читать учила, ну, а после сюда в Раздолье перевели… Я ведь здесь больше сорока лет кукую…

 И она тихонько засмеялась, прикрывая беззубый рот.

Я опять не спала всю ночь. Когда Саша был здесь в последний раз, он разобрал на дрова развалившийся сарай за домом, где хранились старые изрядно заржавевшие садовые инструменты – пара лопат, вилы, грабли, ещё что-то… Всё это было аккуратно поставлено в сенях, где сейчас лежала умершая бабушка. Не должны монахи бросить труп, не предать его земле – не по-божески это… Но вокруг дома плотной стеной лежали снежные валуны. Как докопаться до земли? Смогут ли они вырыть могилу? А потом? Как же быть с Верой Сергеевной? Совершенно невозможно бросить её здесь одну.  Задремала я только под утро.

Проснулась от холода. Вскочила, спохватившись, что надо срочно топить печку. В комнате было совсем светло, но солнце едва пробивалось сквозь плотные облака. Вера Сергеевна хлопнула дверями и вошла, внеся с собой морозный воздух и охапку распиленных Сашей досок. Я перехватила инициативу и, не умываясь, начала топить плиту. Разгорелась она быстро, по комнате пошёл дымный тёплый дух… Но дым скоро выветрился, запыхтела каша в закопчённой кастрюле. Мы позавтракали и стали ждать гостей. Они появились скоро. Почти к самому крыльцу со скрипом подъехали лёгкие сани, в которые были запряжены две небольшие лошадки, покрытые тёплыми попонами.  

_- Ну, вот… Прибыли наши апостолы…-  С облегчением вздохнула Вера Сергеевна, и помахала гостям в окошко.

 Два крепких мужика в тулупах, надетых поверх чёрных ряс, в ушанках, с длинными, слипшимися от мороза волосами, лежащими по крутым плечам, неспешно затоптались вокруг саней, доставая из них какие-то большие пакеты и свёртки.

 Увидев их, я как-то сразу успокоилась. Быстро накинув пуховик,  выскочила на крыльцо. Они удивлённо воззрились на меня. Мне не хотелось, чтобы монахи нечаянно споткнулись о труп в сенях, как это случилось со мной накануне.  Я поспешила сообщить им о смерти старушки, в нескольких словах, объяснив им, кто я такая… Выслушав меня, оба перекрестились, аккуратно сбили снег с валенок веником, стоявшим у дверей, и, осторожно обходя тело, прошли в дом с пакетами в руках. Вера Сергеевна засуетилась вокруг стола, готовя гостям горячий чай, пока они неспешно раздевались у тесной вешалки, с трудом умещая на ней два огромных тулупа. Я в первый раз  так коротко общалась с иноками, они были мне очень интересны. Оба были рослыми, крепкими мужиками, густые бороды скрывали их возраст, но, во всяком случае, это были люди зрелые. У отца Павла в оттаявших после мороза всклоченных волосах пробивалась заметная седина, волосы отца Петра были рыжеватого оттенка, и я с трудом подавила улыбку, вспомнив Пушкинского Гришку Отрепьева… Я исподтишка наблюдала, как перекрестились они на единственный образ Богородицы на календаре, как усаживались за стол, как неспешно пили чай с пряниками. Но сейчас было не до собственного любопытства. Мне неловко было заставлять монахов, прошедших десять километров по морозу, немедленно решать наши проблемы, но они сами, как только опорожнили по большой кружке чаю и заметно обогрелись, переглянувшись, дружно поднялись с мест.

- Ну, что сестры… - Обратился к нам отец Павел, видимо, более старший по возрасту. – Лопаты-то найдутся у вас?

- Найдутся, найдутся, - засуетилась я. – Они в углу в сенях… там, кажется целых три…

- Где хоронить-то будем? – Повернулся отец Пётр к Вере Сергеевне.

 Она  с сомнением покачала головой.

- Земля-то мёрзлая… Без лома-то, поди, и не справиться… А коли удастся вам могилу выкопать, в огороде и похороните… Это ведь её дом, Клавин… Я-то вон в том жила… - И она махнула рукой на противоположную сторону когда-то широкой улицы.

- Ну, что… С Богом…- Отец Павел перекрестился. – Попытка – не пытка. Попробуем…

Старушка вытерла слёзы и вздохнула.

- Хорошая была женщина… Молодыми были – по любому пустяку ссорились, я всегда уступала – неловко было ругаться, учительница всё-таки… А как старыми стали - зажили, как родные сёстры… Сколько она для меня сделала…

Монахи  ушли. Мы с Верой Сергеевной уселись у окошка, наблюдая за ними.

- А сколько монахов в скиту? – Не удержалась я.

- Да по-разному… То человек пять, не больше, а то и до десяти доходит. Зимой меньше, конечно. Летом они больше ремонтами всякими занимаются, крыши ремонтируют, часовню в порядок приводят, в огороде работают, от того и людей больше бывает. Даже послушников из монастыря в помощь посылают.

Монахи, путаясь в длинных рясах и проваливаясь в рыхлые сугробы, уже дошли   до середины огорода и вопросительно посмотрели на наше окно. Вера Сергеевна согласно закивала головой. Подтянув меховые рукавицы, они быстро и ловко раскидали лёгкий снег, освободив небольшую земляную площадку. Но дальше дело застопорилось. Промёрзлая земля не поддавалась ржавым, затупившимся от времени лопатам. Вскоре лезвие одной из них полетело в сугроб… Вера Сергеевна заволновалась

- Что же делать-то? Не оставлять же её, бедную, в сенях…

Расстроенные монахи неспешно совещались о чём-то, стоя посреди огорода. Потом, загребая подолами снег и стараясь ступать через сугробы по собственным следам, повернули к дому.

По их виду без признаков какого-то беспокойства или нерешительности  было видно, что какое-то решение у них было. Мы с Верой Сергеевной терпеливо ждали, невольно подчиняясь  этому рассудительному спокойствию.

- Мы вот что решили, сёстры… _- Сказал отец Пётр, открывая дверцу начинающей остывать печки  и подкладывая в неё несколько толстых досок. – Без лопат и ломов нам здесь не справиться… Тело покойницы мы с собой увезём… У нас в скиту небольшой погост есть, там и похороним. Гроб сколотим, какой-никакой, всей братией могилу выкопаем… - И вздохнул – Не впервой…

Вера Сергеевна тихо заплакала.

Отец Павел подошёл к ней, положил тяжёлую  руку на  её плечо.

- Не плачь, сестрица… На всё воля Божья. Подруге твоей сейчас легче, чем тебе… Поедешь с нами в скит?  Не замерзать же здесь одной…

_- А может быть, как-нибудь перевезти Веру Сергеевну в Кузьмолово? - Нерешительно спросила я.

Отец Пётр закрыл дверцу печки, поднялся  с корточек и усмехнулся широкой доброй улыбкой.

- Эх, ты, городской житель…  Да разве по этому бездорожью на санях проедешь? И лошадей загубим и сани поломаем… Конечно, можно добраться и по дороге, она сразу за Раздольем начинается. Только это будет круг километров в двадцать, прибавь обратно до скита… Нет резона, девушка… Зима за окном… Сама-то на лыжах доберёшься? Не потеряешься?

- Доберусь, доберусь… _-  засуетилась я, думая о судьбе старушки. – Я на лыжах хорошо хожу.

- Вот и ладно… - И он повернулся к старой учительнице. – Так что собирайся, сестра… Нам надо засветло выехать, путь-то неблизкий…

- Господи, что же я буду делать-то в вашем скиту?

Монахи заулыбались.

- Зато здесь у тебя, матушка, дел невпроворот… -  отец Павел сел на табурет подле старой учительницы. – В скиту мы тебя надолго не оставим, переправим с попутчиками  в  женский монастырь. В Снегирёво старый монастырь восстанавливается, слышала, небось? Так в нём нынче и богадельню открыли, уже две старушки поселились, ты третья будешь… Там и доктор будет, пока одна из сестёр милосердия  за ними присматривает…  Вот увидишь, тебе хорошо будет… А заскучаешь – при  монастыре воскресная школаоткрылась, ты ведь учительница, с ребятишками будешь возиться… Ну, что?

Мы пообедали. И пока иноки чаёвничали, Вера Сергеевна стала собираться, вытирая чистым платочком то и дело набегавшие слёзы, охая и хромая больше, чем прежде. Я помогала ей складывать в старый большой чемодан с коваными углами её немудрёное барахлишко. Положила в него и сложенную аккуратно кофту тётки, а платок Вера Сергеевна накинула на плечи.

- В нём и поеду...

Старушка, неожиданно подмигнув мне, засунула поглубже под бельё старенький приёмник вместе с батарейками, которые я ей привезла, и шепнула.

 – В скиту, конечно, нельзя будет его слушать, а в монастырях бывает по-разному…

Я  положила в её чемодан книжечку с кроссвордами и газеты, которые мы не успели дочитать. Потом на всякий случай записала данные её паспорта и сберегательной книжки, на которую приходила её пенсия.

- Вера Сергеевна, я Вас не бросаю… Я всё равно доберусь до Вашего муниципалитета, я им устрою… В газету напишу, телевидение вызову… Они на вертолёте и пенсию Вам доставят  и прощения просить будут…

Она отмахнулась.

- Не нужны мне их извинения. Если у людей вместо сердца камень…

Она вздохнула.

 

С домом она простилась без слёз, которые ждала я и, по-видимому, монахи. Ни закрывать, ни заколачивать его не стали: в нём не оставалось никаких ценностей. Всё, что было дорого Вере Сергеевне, поместилось в её кованом чемодане и в старой дорожной сумке внушительного размера.  На дно саней иноки постелили три матраца, - все имевшиеся в доме. Усадили на них тепло одетую, закутанную старушку, обложив её со всех сторон подушками и одеялами. Осторожно и с уважением погрузили рядом задеревеневшее тело покойницы. Сани были неширокими, и от того она лежала теперь, прижавшись вплотную к своей укутанной в одеяла подруге. Монахи благословили меня, и, пробормотав короткую молитву, уселись впереди, закрывая своими спинами Веру Сергеевну от встречного ветра. Застоявшиеся и промёрзшие лошади дружно заржали, закивали головами, и сани тронулись в неблизкий путь. Тоскливо и горько было смотреть вслед этому  поезду. Я видела только голову старой учительницы, повязанную толстой шалью моей тётки. И ещё я видела свисающие с края телеги отёчные ступни покойницы в неожиданно пёстрых грубошёрстных носках…

 

Сколько бы ни было у меня недостатков, но одно достоинство у меня есть, это я знаю точно. Я до занудства верна своему слову. Бывало, шлёпну что-то  кому-нибудь, пообещаю что-то  бездумно, а потом маюсь. Вылезаю из кожи – только бы сдержать слово и выполнить обещанное. Но в данном случае я чувствовала такое негодование, такую ненависть к этим безжалостным, равнодушным людям, бросивших на умирание двух несчастных старух, что готова была снести на своём пути любые крепостные стены, любые укреплённые ворота. Я ещё не знала, что должна была сделать и что сделаю, но эта ненависть придавала мне такую внутреннюю силу и несла меня вперёд так быстро, что я даже не заметила, как проскочила обратный путь к дому тётки по проложенной вчера лыжне.  Было уже совсем темно, когда я вошла в холодную избу и зажгла свет. Я так неслась на лыжах, что не замечала мороза, мне было жарко,  и по началу я даже не почувствовала, как промёрз дом за время моего отсутствия. Но пот быстро высох, влажная футболка под свитером липла к телу, и я принялась срочно растапливать печку – не хватало ещё заболеть. Задёргивая занавески, я увидела в свете фонаря за окном падающий хлопьями снег, который буквально на глазах становился всё гуще и гуще, и внутренне перекрестилась, что так во время успела вернуться домой...

Отоспавшись, я выскочила из-под одеяла и быстро оделась. Тёткин дом был добротным, тёплым. Натопленная с вечера печка ещё не остыла. Я приготовила себе лёгкий завтрак, и пока пила кофе, постаралась сосредоточиться и составить дальнейший план действий. Но в это время в дверь сильно постучали – это пришла Галина Павловна.

- Я вчера до вечера на ваши окна глядела… - Начала она прямо от порога. - Беспокоилась, как Вы там одна, в незнакомом месте… Потом  увидела, что свет зажёгся - успокоилась… Ну, что там? Как Вы всё нашли?

Усадив её за стол и налив кружку чаю, я коротко рассказала обо всём, что случилось за эти полтора дня.

- Ну, Господь послал старушке этих иноков…- С некоторым облегчением сказала Галина Павловна и перекрестилась.

- Я даже не могу представить, что бы я сделала, если бы не они… - подхватила я. – Наверно, вернулась бы сюда и с Вашей помощью подняла бы всех на ноги…

Мы помолчали.

- Галина Павловна, вы говорили, что у вас областное совещание на той неделе…  Я не спешу домой. Я пойду на него  вместе с Вами. Люди, которые в наше время бросили старых беспомощных женщин на погибель – преступники, а преступники должны быть наказаны!

Галина Павловна покачала головой.

- Ларочка, я, конечно, возьму Вас с собой, но что Вы, чужой здесь человек, сможете сделать? Иногда, чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос, мне приходится разбивать лоб о стену…

- Посмотрим… - Сердито ответила я. – Я подниму на ноги всю область. И Вы мне поможете!

Галина Павловна улыбнулась.

Дворец культуры, построенный ещё в далёкие советские годы, был на удивление, ухоженным и обитаемым. Оказывается, в селе был прекрасный хор, славящийся на всю область, детские секции и кружки. Находился этот очаг культуры совсем близко от дома тётки, поэтому я сразу на совещание не пошла – Галина Павловна  предупредила меня, что оно будет очень длинным и сложным. Но ей всё-таки удалось втиснуть моё выступление в самый последний пункт повестки дня – в « Разное». Мне выделили на всё про всё три минуты, и я должна была в них уложиться, во что бы то ни стало. Полдня я репетировала своё выступление. Сначала написала тезисы, потом проверила их чтение по часам.  Полминуты должно было уйти на представление – кто я, и почему здесь оказалась. А потом надо было за  две с половиной минуты сказать самое главное. Минимум эмоций – это было самое трудное, поскольку эмоциями я фонтанировала.  Галина Павловна забежала  в обеденный перерыв только на пару минут – ей надо было сопровождать в местное кафе областное начальство. Она успела сказать, что губернатор очень раздражён, всех подряд ругает  чаще за дело, но иногда и напрасно,  и уточнила время, когда я должна буду прийти во Дворец культуры, чтобы не опоздать. Я столько раз повторила свою речь, следя за секундной стрелкой часов, что под конец эмоции, и в правду, куда-то исчезли. Волнение испарилось, в душе остался только холод и откуда-то взявшаяся решимость. 

Я пришла во Дворец культуры, когда обсуждался последний вопрос перед «Разным». Галина Павловна после перерыва специально села в последнем ряду и заняла для меня место. Когда я опустилась в кресло рядом с ней, она заговорщески шепнула мне.

- Третий справа в президиуме – это объект Вашей критики. А губернатор сидит по центру…

Объект критики был весьма молод, вполне респектабелен и с виду вполне довольный собой  человек. Очевидно, ему попало сегодня меньше всех – решила я про себя.  Он был одет в дорогой костюм и вертел в руках новенький «Паркер». Наверно, он жил в хорошей квартире со всеми удобствами, был сыт и ухожен… Я перевела взгляд на губернатора. Это был уже далеко не молодой человек, почти лысый и очень сердитый…

Повестка дня подходила к концу. Замелькали один за другим выступающие с «Разным». Наконец, объявили и мою фамилию.

- Ни пуха… - Успела шепнуть мне Галина Павловна.

Я таким твёрдым шагом направилась к сцене, что сама испугалась своей решимости. Но я сказала всё, что собиралась сказать. Не запнувшись ни на одном слове. Сообщила всем, что мой братишка-сирота отказывался ехать в детский дом, потому что взял на своё попечение двух брошенных старух в Раздолье. Я, кажется, сумела заставить взрослых представить себе худенького мальчика-подростка с рюкзаком за спиной каждую неделю преодолевающего снежную целину на лыжах. Я успела рассказать, как сама отправилась в это безжизненное село по его следам, как наткнулась в сенях на труп умершей женщины, которой, я - врач, по одним отёчным ногам, поставила диагноз тяжелейшей сердечной недостаточности… И закончила своё выступление многоточием ровно через три минуты.

В зале стояла гробовая тишина. И, если, когда я поднималась на трибуну, на меня с любопытством взирали десятки глаз, то теперь я не встретила ни одного прямого взгляда.  Мой молодой «оппонент», по выражению Галины Павловны, сидел с багровым перекосившимся лицом. Теперь вместо «Паркера» он тискал в пальцах, тщательно обработанных маникюром, скомканный носовой платок, которым вытирал пот, сбегавший по лбу и гладким щекам. Губернатор, стиснув челюсти, повернул ко мне своё усталое морщинистое лицо.

- Значит, эта женщина сейчас там?.. Одна?..

Как мне не хотелось говорить о монахах! Мне казалось, что как только я скажу об иноках, все почувствуют облегчение и забудут о Вере Сергеевне навсегда.

- Эту женщину зовут Вера Сергеевна, - сказала я, вздохнув. – Она ленинградская блокадница, плохо ходит – ранена ребёнком во время войны. Её забрали в свой скит монахи. У меня есть копии  её документов, я передала их Галине Павловне…

Галина Павловна поднялась со своего места и подтвердила мои слова. Вот тут зал, что называется, «взорвался». Люди возмущённо зашумели, кто-то пытался оправдаться, кто-то многозначительно молчал. Но я не стала ждать развязки. Главное, что я считала нужным сделать, я сделала. Только сейчас я почувствовала предательскую слабость в ногах, слегка сжала запястье Галины Павловны вместо прощания, и вышла из зала.

Дома я, не раздеваясь, повалилась на постель. Руки у меня дрожали, в висках стучало. Но я уважала себя за этот поступок! Первый раз в жизни я уважала себя за поступок!

Вечером ко мне прибежала Галина Павловна. Долго и подробно, то смеясь, то возмущаясь, она рассказала мне, что происходило на совещании дальше. Моему «оппоненту» здорово попало, кажется, он «закачался» в своём кресле. Губернатор велел ему лично разыскать Веру Сергеевну, просить у неё прощения, узнать о её судьбе и желаниях. И, если она захочет жить в муниципальном центре, то в кратчайший срок найти для неё небольшое, но хорошее жильё со всеми коммунальными удобствами. Когда мой «оппонент» попробовал пробормотать что-то по поводу отсутствия жилых площадей, губернатор порекомендовал ему уступить Вере Сергеевне часть своего большого дома.

Я почти не слышала Галину Павловну. Я чувствовала себя так, словно моё выступление на совещании было не три минуты, а три часа…

Я дала себе два дня на сборы. Потом с помощью Галины Павловны, которая организовала соседских мужиков, дом был тщательно заколочен. Ключи я отдала ей,  на всякий случай, вторые взяла с собой. Мы тепло простились. Ненадолго. Летом я собиралась вернуться за Сашей. Я села в большой тёплый автобус и поехала к нему в детский дом.

В общем, мне там понравилось, хотя я очень настороженно отношусь к подобным учреждениям. Пока Саша был на уроках, я переговорила с директором, с виду человеком серьёзным и ответственным, хотя меня и удивила его моложавость. Воспитательница, наоборот, была очень пожилая женщина, всю жизнь проработавшая здесь, с детьми, и никакой другой жизни для себя не представляющая… Я рассказала им о своих планах по поводу брата, и, кажется, они остались удовлетворены. Саша им понравился.

Когда мы уселись с ним в дальнем углу полутёмного вестибюля, я рассказала ему о том, что произошло. Он слушал очень внимательно, только глаза его повлажнели, когда он узнал о смерти тёти Клавы.

- Ты не волнуйся, - закончила я своё повествование. -_ Я уверена, что теперь с Верой Сергеевной всё будет в порядке… Ты мне про себя расскажи. Как тебя ребята встретили?

- Как встретили? – Эхом повторил он. - Нормально встретили… - И усмехнулся, растягивая до предательской белизны свой рубец на верхней губе. – Дразнят, конечно…

- Дразнят? – Удивилась и возмутилась я. – За что тебя дразнить?

- Так за шрам этот… - Саша махнул рукой. – Да я давно не обижаюсь… Меня всегда поначалу дразнят «кроликом»… Ну, а потом надоедает. Привыкают…

Я обняла его за плечи.

- Потерпи, пожалуйста, эти полгода… Вот увидишь, у нас всё будет хорошо. Мы сделаем операцию… Я найду хорошего пластического хирурга… Он тебе этот рубец так уберёт, что его только под микроскопом можно будет увидеть… И у ортодонта полечимся, это специалист такой… Он форму челюсти исправляет…

- Это лишнее – совсем по-взрослому отмахнулся мой братишка. – Я и так проживу… Главное – голова должна работать, лишь бы с этим проблем не было.

Мы проговорили ещё часа два. А потом я поехала на вокзал. Уезжала я под буйную злую метель. Ветер обжигал лицо и сбивал с ног. Я с трудом забралась по ступеням вагона в тамбур, хватаясь за вымазанные мазутом перила. Удивилась, увидев ту самую проводницу, которая высаживала меня на этой станции почти месяц назад. Она меня не узнала, но подхватила и помогла втащить в вагон мою дорожную сумку.  Я была единственной новой пассажиркой в её вагоне, и  проводница поспешила захлопнуть тяжёлую обледеневшую дверь тамбура. В вагоне было тихо и тепло. Моя сибирская эпопея благополучно закончилась.

 

Я вернулась на работу, и всё понеслось по ставшему привычным кругу: сборы, соревнования, приём в диспансере...

 Незаметно подступила весна,  за ней - наше северное лето и вместе с ним мой очередной отпуск. И я снова укатила в Сибирь. Я успела оформить опекунство на Сашу, хотя и не без обязательных бюрократических трудностей и формальностей – несколько месяцев собирала всякие справки, доказывающие наше родство и собственную психическую и материальную состоятельность. Саша не захотел уезжать  из родных мест. В детском доме он прижился, появились хорошие друзья. Я отвезла брата к пластическим хирургам в областной центр. Очень волновалась, удастся ли специалистам убрать этот уродующий мальчика рубец. Но всё получилось даже лучше, чем я ожидала. Потом мы проконсультировались у  ортодонта. Сделали  корригирующую накладку на зубы,  и Саша дал мне честное слово, что будет её носить, даже если ребята начнут над ним посмеиваться... Теперь, когда он улыбается, его верхняя губа сильно натягивается и бледнеет, но рубца под носом почти не видно. И его взгляд из-под сросшихся бровей теперь не кажется  мне таким сумрачным...

В оставшиеся от моего отпуска дни мы совершили путешествие в монастырь, где обосновалась наша старая учительница Вера Сергеевна.  Ей теперь исправно перечисляли пенсию  и предложили хорошую однокомнатную квартиру в муниципальном центре, но старушка не захотела снова менять свою жизнь. Судя по всему, в монастыре ей было хорошо…

Мы тепло, по-родственному простились с братом до следующего моего отпуска. Я вернулась домой и приступила к работе и вдруг неожиданно получила приз – восстановительный сбор на берегу Чёрного моря с младшей группой женской сборной по  спортивной гимнастике.

Старшие девочки, выступавшие по программе мастеров спорта, укатили в Чехию на какие-то товарищеские соревнования, а перворазрядники отправились на Чёрное море на восстановительный сбор. В сопровождении доктора. Доктор, конечно, была бы не против  и от поездки заграницу, но так уж повелось, что вместо врача и массажиста, положенных по регламенту,  за рубеж едут тренеры…

Но я была всем довольна. И через несколько дней мы уже плескались в тёплой морской воде на «диком» пляже старого, ещё советского кемпинга. С выбором места отдыха для младшей сборной, как всегда, в городском комитете спохватились поздно – все спортивные базы и комплексы на побережье были уже переполнены. И тогда один из тренеров младшей сборной, Геннадий Михайлов, уроженец здешних мест, вспомнил об этом заброшенном кемпинге. Его срочно отправили для переговоров, и мы оказались здесь.

Свободного времени было достаточно, и я старалась подлечить девчонок. Весной прошёл напряжённый соревновательный период, они очень устали. Лена, наша «совершенно круглая отличница», как её звали в команде, была отличницей везде – в школе, дома и на соревнования, поднывая,  жаловалась на боли в плече.  Ольга, очень стабильно выступавшая на соревнованиях, так и не научилась правильно падать. На тренировках валилась со снарядов так шумно и тяжело, что тренеры в сердцах называли её «летающий сундук»… Ещё зимой сломала при падении плюсневую кость. Стопа болела до сих пор…  Почти у всех были какие-то застарелые повреждения связок, болели  перетренированные мышцы и, как у старушек, щёлкали суставы…

Команду на восстановительный сбор вывозили два тренера. Муж с женой Михайловы, Геннадий и Валя, совсем ещё молодые люди. На них, собственно, и лежали основные педагогические обязанности. Рано утром они поднимали свою сборную на зарядку. Сначала упражнялись на берегу, а потом бодрой рысью  поднимались вверх по узкой дороге вдоль  широкой расщелины, по дну которой с лёгким журчанием спускался к морю  прохладный ручей.   Расщелина  эта широко распахивалась, выползая на шоссе, и, пронизав его, поднималась всё выше и выше, теряясь где-то  наверху в  густом колючем кустарнике.

На шоссе через расщелину был перекинут недавно обновлённый мост. От  этого моста у девчонок была  пробежка, наверно, километра полтора.  Трасса серпантином круто поднималась вверх, прижимаясь к проложенной по высокой насыпи железной дороге,  и несколько километров пробегала с ней параллельно. Блестящие на солнце рельсы выскакивали из далёкого туннеля и исчезали в следующем, возле которого наша команда  обычно поворачивала назад. Но иногда, когда утро было не таким  жарким, поднимались  ещё выше: сначала по крутой тропинке, потом по сыпучей насыпи и, переведя дух, усаживались отдыхать  прямо на рельсах.  Из тёмного жерла туннеля, исчезавшего в толще голой пологой скалы, веяло прохладой. Прямо над головами, на широком выступе  голой скалы стоял покосившийся щитовой домик бывшей метеорологической станции, давно съехавшей с этого места.  Геннадий вместе с девчонками поднимался и сюда. Подъём этот был очень непростым. Надо было сначала спуститься с  высокой насыпи по другую сторону железной дороги, а потом карабкаться круто вверх, напролом через колючий кустарник. Я обычно в  этой утренней вивисекции участия не принимала, только один раз рискнула проделать этот путь вместе со всеми. Вернулась в лагерь вся в занозах и ссадинах. Но нашим девчонкам здесь очень нравилось. С широкой гладкой площадки скалы открывалась прекрасная панорама горных вершин. Под ногами был глубокий туннель, ниже  узким серпантином закручивалось шоссе, по которому в обе стороны мчались машины, а дальше распахивалась голубая гладь, где в узкой бухте лепились домики нашего кемпинга, невидимого с этой вышины  за каменными выступами.  Ближние горы отбрасывали  на скалу глубокую тень, здесь  было спокойно, прохладно и тихо. Девчонки, отдыхая, сначала валялись на прохладных камнях, потом, с неиссякаемым любопытством исследователей, залезали в полуразвалившийся домик метеорологов с чудом уцелевшей крышей, и  там с хохотом гремели  ржавыми вёдрами и тазом, найденными в кухне…

 Но сегодня со своими подопечными я осталась одна. У девчонок после трудовой недели на солнцепёке, был выходной день. Они отдыхали от тренировок, которые хоть и проходили на морском берегу, а не в зале на спортивных снарядах, были достаточно нагрузочными. Тренеры гоняли их безжалостно: кроссы по горным тропинкам, несложная акробатика на скользкой раскалённой гальке, плавание на время… Профессиональная фантазия их была неистощима. Но сегодня был заслуженный день отдыха и всем можно было расслабиться. Геннадий с Валентиной отпросились у меня до  следующего утра: решили навестить родных в соседнем курортном посёлке. Посёлок этот находился километрах в шести-восьми от нас по  другую сторону моста.  На оживлённом  шоссе поймать попутную машину было несложно... С дисциплиной у моих выдрессированных гимнасток было всё в порядке, и я со спокойной душой отпустила тренеров к их родственникам.

Каждое утро, наш сторож дядя Коля, местный житель, страшный пьяница и матершинник, привозил для нас в прицепе, чудом державшемся за грохочущим и страшно вонючим мотоциклом, два-три бидона с едой и питьевой водой. Геннадий договорился об этом в ближайшем поселковом кафе. Толстый и с виду неуклюжий наш сторож был частенько навеселе, но за хозяйством следил безукоризненно.  Каждый день  он проверял на летней кухне исправность газовой плиты, чинил в домиках перекосившиеся ставни, вкручивал перегоревшие лампочки, увозил куда-то пакеты с мусором.  Дядя Коля всегда был не один. За ним, изнемогая от жары, повсюду следовала огромная восточно-европейская овчарка Найда. Она  неизменно сидела в прицепе мотоцикла между бидонами, сопровождая своего хозяина в поездках за нашим пропитанием. Поначалу мы все  поглядывали на неё со страхом. Но Найда оказалась существом удивительно добродушным. Девчонки это поняли раньше нас взрослых, и наглели не по дням, а по часам. Несчастную собаку стискивали в страстных объятиях, крутили её купированный хвост, таскали за остатки ушей и скармливали ей неимоверные количества печенья. Найда терпела всё, только моргала, как человек, своими белёсыми ресницами и лизала руки и физиономии своих мучителей. Ранним утром, пытаясь разбудить своего хмельного хозяина, чтобы ехать в город за продуктами, она оглашала предгорье своим мощным лаем, от которого, кажется, пригибались к земле кусты ежевики. Но присутствие этого маленького слоника в нашем коллективе могло внушить уважение и страх любому случайному визитёру. И я не боялась остаться в лагере с детьми одна. Впрочем, я давно ничего не боялась…

 

- «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу...» - пропела Ленка рядом со мной.

- « Не ногу, а ногу!..» - пискнул смешливый голосок Марины в ответ.

- « Всё равно не могу!»…  - закончила дуэт Елена.

Давным-давно пора переползти от неистово палящего солнца куда-нибудь  в тень, слабо обозначенную у подножия горы. Но не было сил оторвать живот от мокрого полотенца, которое я подстелила, искупавшись несколько минут назад, и которое сохранило свою влажность только благодаря тому, что я на нём лежу... Высоко над нами, в горах, скалистые вершины которых скрывали тяжёлые синие тучи, второй день шла гроза. Раскаты грома сюда не доносились, но молния сверкала часто, пробивая вязкость облаков длинными зигзагами, и освещая далёкие склоны, покрытые  тонкими нитями ледников.

 Я подняла голову и осмотрела свой коллектив: рядом со мной на раскалённой гальке лежали семь красно-коричневых девчонок-гимнасток. За две недели, проведённых на южном солнце, мои подопечные успели загореть, но в последние три дня солнце жарило так неистово, что на их телах поверх шоколада начали проступать оттенки малинового джема…

Солнце словно сдурело в последние дни. Я часто бывала с мамой на юге летом, но не могла припомнить такого зноя в Краснодарском крае. Море было приторно-тёплым, лежало  спокойно, подозрительно спокойно, почти не шевелясь. Купание в нём не приносило облегчения, соль смешивалась с потом и тело, высыхая, начинало чесаться.

С берега надо было уходить.

Я хлопнула в ладоши.

- Подъём…

Мои подопечные безропотно подчинились. С отпечатанными на животах следами горячей гальки, подхватив свои полотенца и нацепив шлёпанцы,  мы поплелись к спасительному ручью на самом краю нашего пляжа.  Прохладный ручей, ещё несколько дней назад стекавший  к морю плоской слабенькой струйкой, воду которого едва можно было зацепить в ладони, чтобы умыться, сегодня  бежал бодро и весло и был сказочно прохладным.  Мы с удовольствием смыли себя морскую соль и побродили по его разбежавшемуся в стороны руслу.

 Девчонки занимались спортивной гимнастикой не больше шести лет, но этот жестокий вид спорта успел наложить на их юные тела свой отпечаток. Накаченные плечи  и развитые грудные мышцы скрывали  едва намечающиеся у некоторых бугорки, которые они даже не пытались спрятать: кроме нас в этом обиталище никого не было. Сейчас путешественники стараются устроиться покомфортнее и посытнее. Жизнь на «диких» пляжах в спартанских условиях устраивает всё меньшее и меньшее количество курортников. Одна семейная пара переночевала здесь  и укатила на следующее утро ещё три дня назад.

 До обеда оставалось ещё часа полтора, можно было поваляться на кровати  и придти в себя от солнца. На кухне Маринка, весёлая хохотушка, умудрявшаяся смеяться даже  когда сваливалась с верхней жерди брусьев, гремела тарелками на кухне: была её очередь дежурить. Со стола убирали все вместе, посуду мыли каждый за собой прямо в ручье. В сторожке  у дяди Коли имелся даже старый-престарый холодильник, который гудел, как обозлённый шмель, не охлаждая продукты, а замораживая их. Но всё-таки масло и кефир сохранял свежими.

 Десять хлипких домиков кемпинга, на двоих человек каждый,  опутанных ветками колючей ежевики, двумя рядами  круто взбирались на гору с теневой стороны и в них было не так жарко, как на пляже. Если считать снизу, то в  первом из них жила я и самая младшая,  самая маленькая по росту Светка, девчонка быстрая, ловкая, и молчаливая, что меня очень устраивало. Соседний домик занимали тренеры, а в остальных, до которых надо было карабкаться вверх, по своим желаниям и привязанностям расположились наши девочки. Два домика наверху стояли пустыми на случай приезда  путешественников, а замыкала наш лагерь сторожка, где отсыпался после бесконечных возлияний наш дядя Коля. Найда в жару пряталась у него под кроватью, а ночью спала снаружи, развалившись у порога на старой циновке.

Но сегодня дядя Коля вернулся из посёлка один. Он был нетрезв, но мои девчонки словно ничего не замечали, окружили его кольцом, оглушая  своими звонкими голосами. Им просто необходима была Найда. Дядя Коля едва отбился от них.

- Да сама она не захотела. Старая уже. Шибко жарко сегодня. Зашёл домой переодеться, она забилась под кровать и ни в какую…

К вечеру небо затянуло, только над морем тучи давали просвет большой жёлтой луне. Она, словно нехотя, размазывала свою зыбкую дорожку по  гладкой поверхности притихшего моря. Но духота не спадала.

Мы лежали со Светой поверх постелей, лениво перебрасывались словами. Я очень жалела эту девочку Она была из так называемой «неблагополучной семьи», совсем заброшенная, частенько голодная и одетая кое-как. Городские соревнования часто заканчивались поздно, зимой было холодно и темно, но Свету никогда никто не встречал, И я несколько раз забирала её к себе на ночь. Она не возражала, но очень стеснялась, мне приходилось почти насильно её кормить. Никто из родных ни разу не поинтересовался, где ребёнок провёл ночь… Училась она кое-как, но была человечком смышленым, сообразительным, хорошо тренировалась, и тренеры были ею довольны.

Быстро темнело,  но фонарь над лагерем горел достаточно ярко. Собравшись в одном из верхних домиков, девчонки играли в домино, других игр здесь не было. Время от времени через распахнутые настежь окошки до нас доносились взрывы смеха, какие-то ликующие выкрики.

- А ты чего не идёшь к ним? – Спросила я свою соседку.

Но, разморённая духотой,  она уже спала. Я накинула халат и пошла разгонять девчонок: было уже поздно. Снаружи накрапывал дождик, тихий, тёплый, не приносящий облегчения. Луна спряталась, но при свете фонаря было видно, как мои подопечные  покорно разбредаются по своим жилищам  по осыпающейся под их ногами гальке.

Заснула я, как и Света, очень быстро и спала крепко без всяких снов…

Кто-то сильно забарабанил в прикрытое над моей постелью окно.

- Вставай, докторша, вставай, - услышала я  хриплый голос не успевшего протрезветь дяди Коли. Через несколько секунд он  появился на пороге нашего домика.

Он щёлкнул выключателем над дверью, и я увидела, что  дядя Коля стоит босой  по щиколотку в воде. Вода плавно переваливалась через порог и растекалась по полу нашего жилища. Я мгновенно проснулась.

          -  Сель? – Спросила я хрипло, не узнавая своего голоса.

          Жуткие рассказы о селях я много раз слышала от альпинистов в нашем диспансере. Однажды сель накрыл целый альплагерь городских студентов. Это была страшная трагедия, погибло сразу больше двадцати человек.

- Нет, это пока не сель, пока только вода… Но тащит она за собой камни не хуже селя… Найда-то моя – не дура. Почуяла что-то… Молодая ни за что бы меня не бросила. А старая стала – не захотела зазря помирать… - сипло выдохнул он через плечо, пытаясь разбудить Светку. -  Вставай, девонька, живо!..

Я быстро напялила на себя сарафан, поймала в воде свои босоножки без каблуков. Света, испуганная и ничего непонимающая, забравшись с ногами на постель, застёгивала халатик. Она подхватила было плавающие посреди комнаты пляжные «шлёпанцы».

- Нет, Света, босоножки… ты видишь – наводнение…

 Её босоножки  покачивались на воде уже за порогом…

- Быстрей, быстрей, - торопил  нас дядя Коля. Он не успел протрезветь, от него сильно пахло спиртным, но мысли свои он излагал ясно и чётко… – Девчонок я поднял, они у меня в сторожке.

Я мысленно поблагодарила его.

- Надо бежать… Слышишь там?..

Только теперь я услыхала странный нарастающий гул.

- Это она… Вода…

 Я крепко держала за руку испуганную дрожащую Светку. Фонарь над лагерем ещё горел, но вода плескалась у  самого подножия столба и напирала на него всё сильнее и сильнее так, что он плавно раскачивался словно огромный маятник. Весь берег, где мы ещё днём загорали на гальке, был покрыт мутной глинистой жижей, которая разливалась в стороны от ручья, не умещаясь в расщелине старого русла. Мутные потоки глинистой жижи скатывались с горы совсем рядом с нашими домиками  и сливались с морем в одно бесконечное водное пространство. Набирал силу дождь, проморосивший, видимо, всю ночь... Уже светало. И я увидела в серой мгле зарождающегося мрачного утра, целую гору каких-то бесформенных досок и брусков, раскачивающихся у края бывшего прибоя.

- Мост на шоссе снесло, видишь? – Шлёпая по воде, бросил мне дядя Коля. – Вода в нашу сторону рванула, в посёлок  теперь нам не попасть…  Слушай меня, девушка… Надо  подниматься вверх, на шоссе, потом – на  железную дорогу...  - Тут он смачно выругался. – Если  сможем до метеостанции добраться – спасёмся. Если нет – хана нам. Поняла?

Я поняла. Кажется, всё поняла и Света. Она окончательно проснулась и перестала дрожать. Наверху в сторожке, до которой  ещё не поднялась вода, стояли, прижавшись друг к другу, все мои девчонки, в лёгких сарафанчиках, испуганные, но молчаливые.

 - Девочки… - Я изо всех сил старалась говорить твёрдо и категорично, как с ними всегда разговаривают тренеры.  – Положение очень серьёзно. Этот поток воды с гор смертельно опасен. Чтобы спастись, мы должны,  как можно скорее, подняться к туннелю. К бывшей метеостанции…

 - Хватит болтать… - Оборвал меня дядя Коля. – Они что -  совсем дуры? Слушайте меня, девки…Если жить хотите – никаких истерик, соплей и слёз.  Пошли…

К своему ужасу, я увидела, что все девчонки в пляжных сандалиях… В «шлёпанцах»…Только я и Света были в босоножках… Возвращаться за более серьёзной обувью было поздно.

- Быстрей, быстрей… - торопил нас дядя Коля. -  Я пойду впереди, а ты, доктор – последней. Между нами – девчонки. Никому не отставать, следите друг за другом. Чтобы не потеряться… Тропинка глинистая, скользкая, будет ещё хуже… Видите, какой дождь?

Дождь, и  правда, шёл всё сильнее и сильнее. Девчонки молчали. Паники не было, я даже заметила в их глазах искорки любопытства. Пока они ещё не понимали всей тяжести нашего положения и воспринимали происходящее как приключение. Гимнастика вышколила их, они были дисциплинированы, послушны и ловки. Они доверяли мне и этому толстому пьянице дяде Коле, в котором я видела единственный источник спасения.

Сразу за сторожкой дядя Коля пошёл резко в гору. Я быстро построила девчонок. За нашим спасителем – Света, как самая маленькая, потом по росту все остальные, последней Елена – самая выносливая. Дядя Коля, в старой рваной рубашке рухнул грудью на колючий кустарник и быстро полез вверх с неожиданной для его фигуры ловкостью. Матерился и чертыхался он при этом с неимоверной силой, но ни я, ни девочки этого словно не слышали. Колючки ежевики и дикого шиповника больно впивались в тело, хлестали по лицу сцепившиеся намертво мокрые ветки. Дождь слепил глаза, висел над нами серой стеной, скрывая из виду едва заметную тропинку, о которой знал только наш провожатый.  Сыпучая галька под ногами была покрыта жидкой глиной, ступни скользили, не имея опоры. Девчонки падали на колени, поднимались и снова падали… Я почти сразу встала  на четвереньки. Но наш дядя Коля  карабкался вверх уверенно, несмотря на неизбытый хмель и  неуклюжесть. Первая сотня метров далась нам достаточно легко: девочки, приученные лазать по  гимнастическому канату, координированные, ловкие не отставали от него, я едва поспевала за ними. Дети молчали. Вскрикнет кто-нибудь из них от неожиданной боли, когда колючка сильно хлестнёт по лицу или глубоко расцарапает кожу, но тут же прикусит язык, затихнет… Что такое «без соплей и слёз» они хорошо знали, спортивная гимнастика их к этому приучила…

Но через какое-то время наша скорость несколько снизилась. Мимо меня пролетела вниз одна пара «шлёпанцев», потом другая, третья… Мои девочки теперь были босиком. Вскоре пришлось и мне скинуть одну босоножку – оторвалась пряжка… Под нашими ногами сыпались вниз мелкие острые камни, расползалась скользкая, вязкая глина. Но, по-прежнему молча, дети карабкались вверх за дядей Колей. Он уверенно раздвигал кустарник своими огромными ручищами,  словно не замечая его шипов.  Мне казалось, что грохот скатывающейся с гор воды становится с каждой минутой всё сильнее…

Наконец, мы выползли на шоссе.  Я перевела дух. Все были целы. Девчонки стояли  босиком на гладком асфальте. Я скинула вторую босоножку тоже. Подняла голову и вдруг увидела, что со стороны расщелины, оттуда, где ещё вчера был мост, на нас движется огромная мутная волна, толкающая впереди себя грохочущие глыбы камней.

- Всё… -  Сказал дядя Коля.  – Теперь бежим…

И мы побежали. От этой волны, от этих  страшных камней, которые несли смерть. Теперь и мои дети всё понимали. Тренированные, они бежали впереди. Мы с дядей Колей не могли бежать так быстро, он начал задыхаться. Я притормозила, стараясь держаться рядом с ним. Сказать он уже ничего не мог, только толкнул меня кулаком в спину, махнув рукой вперёд. Я поняла его – дети … Мне надо было спасать детей.

Никогда в жизни я так не бегала. Кто-то из девчонок оглянулся.

- Бегите, бегите! – Крикнула я им. – Поднимайтесь к туннелю…

Скоро зигзаг серпантина скрыл их от меня. Я посмотрела назад. Дядя Коля, отдуваясь, бежал из последних сил,  тяжело переваливаясь с боку на бок. Я услышала где-то совсем близко грохот камней, обрушившихся вниз под напором воды  .

Наконец, я добежала до спасительной тропы, поднимавшейся к железной дороге. Потоки жидкой глины скатывались по ней вниз к моим ногам. Но прямо над своей головой на одном из кустов я увидела клочок от  Светкиного халатика. Значит, девчонки уже карабкаются к туннелю… Это придало мне силы. Я схватилась за куст, уже не ощущая его колючек, и потянулась вверх. Позади я услышала частое прерывистое дыхание дяди Коли. Он тоже добежал…

На рельсах столпились мои девочки. Они помогли мне выбраться наверх. Дождь перестал. Внизу я увидела макушку дяди Коли, который  карабкался к нам  на четвереньках. И как это случилось, я не поняла… Мы услыхали только треск поломанных кустов и беспомощный крик падающего человека…  И всё.  Кто-то из девочек в ужасе закричал, кто-то громко заплакал.  Но это было ещё не всё. За мокрыми расцарапанными в кровь спинами прижавшихся ко мне детей  я увидела, как из  дальнего туннеля, размывая насыпь и высунув вперёд зловещий  язык, выползает тяжёлый, но стремительный  поток грязной воды.

 - Наверх, девочки, наверх…  - Выдохнула я.

Но они стояли, словно не видя несущейся на нас мощной грязной волны,  и с надеждой смотрели вниз, туда, где исчез наш несчастный спаситель.

- Девочки, - взмолилась я, – если мы сейчас не поднимемся наверх, погибнем все… Лена, иди первой, за тобой остальные…

Через полчаса мы были на спасительной скале. Здесь нам больше ничего не угрожало. Скала была совершенно голой,  без ледников и горных речек. Мы лежали на широком уступе прямо над туннелем, куда, словно в водопроводную трубу, вливался грохочущий захваченными в плен глыбами камней, грязный глинистый поток. Развороченные им  рельсы скатывались под откос,  прижимая к земле кустарники. Мы лежали на голых камнях, поливаемые бесконечным дождём. Живые.

Дядя Коля…

- Девочки, - сказала я, стараясь из последних сил говорить уверенно. – Он прожил в горах всю жизнь, он знает здесь каждую тропинку…  Он спасётся…

Наверно, девчонки плакали. Я врачебным взглядом оглядела всех. Дождь смывал с их детских осунувшихся лиц кровь, сочившуюся из глубоких ссадин. Девочки подставляли под его струи свои расцарапанные, ободранные  камнями  и колючками ноги. У всех были сбиты до крови пальцы, содрана кожа на коленях. Ольга пыталась вытащить из своего предплечья огромную занозу,  целую щепку, торчавшую словно оглобля. У Вики совсем заплыл правый глаз – очевидно колючая ветка задела роговицу. Вера, отчаянно боровшаяся с лишним весом все годы тренировок, сейчас осунулась и, казалось,  резко похудела. Она  стащила с себя остатки порванного в клочья сарафанчика и, оставшись в одних трусиках, бросила эти тряпки вниз, прямо в ревущий грязный поток.  Лена повторила её жест, скинув с себя порванный халатик…. Лена… О, господи…

- Ленка, что с ногой?!

Её голень распухла до невероятных размеров..

- Я подвернула… Ещё на шоссе…

- И не сказала мне?

Девочка совсем по-взрослому усмехнулась

- А что бы Вы сделали?

Я прикусила язык. Попробовала сквозь отёк прощупать кость. Конечно, это был перелом, скорее всего лодыжки… Если бы  перелом был выше, Елена вряд ли смогла бы идти…  Но лезть впереди  всех  в гору на сломанной лодыжке… Мы разорвали на бинты ещё два детских халата, я кое-как перевязала девочке ногу. С гимнастикой, конечно, было покончено, но я сделаю всё, чтобы она избежала инвалидности.

Я ещё раз осмотрела всех. Мои девчонки… Все семеро стали мне родными за этот день. Они были в безопасности –  сейчас это главное.  Даже для моих тренированных гимнасток прошедшее испытание было на грани их детских сил.

Дождь, наконец, поредел. Пока он не перестал, я сходила в заброшенный домик нашла пару старых вёдер подставила под скат крыши. Без еды мы какое-то время продержимся, но без воды… В том,  что нас найдут, я не сомневалась. Я была уверенна, что наши тренеры поднимут  на поиски всех нужных людей.  Искать будут не только нас: на побережье  пострадало, наверно, много спортивных баз и детских лагерей…

Девчонки понемногу приходили в себя.  Они с надеждой смотрели на меня.

- Девочки, - постаралась я передать им свою уверенность. – Нас обязательно найдут… Геннадий Петрович и Валентина Васильевна, наверно…

- Предатели... – Процедила сквозь зубы  Марина.

Кажется, она навсегда разучилась улыбаться.

- Вот именно…  - Услышала я голос Вики.

- Вы как хотите, а я у них больше тренироваться не буду! – Категорически заявила маленькая Светка.

- Что вы, девочки! Разве они могли знать?..  Они, наверно, сейчас… 

Я могла себе представить, что чувствуют сейчас наши тренеры. Если они сами не попали в такую же переделку…  Но  ведь вода шла с гор в противоположную от посёлка сторону. Я убеждала себя, что с ребятами всё в порядке, и они уже поставили на ноги все спасательные службы, чтобы нас найти.

 Было пасмурно, внизу грохотал бесконечный горный поток. Я обнимала своих мокрых полуголых девчонок. Света положила голову ко мне на колени.  Дети сидели, тесно прижавшись ко мне и друг к другу.  Через несколько минут они  уже спали. Я тоже постаралась вытянуть  свои разбитые ноги, аккуратно просунув их между детскими телами. И уже засыпая, я вдруг вспомнила один эпизод из своей жизни,  поразивший меня когда-то…

Это было поздней стылой осенью. Деревья стояли голые. Шёл обычный в это время ледяной снего-дождь. Я  спешила на работу,  но вдруг остановилась, поражённая увиденным. На углу моей улицы росло молодое чахлое деревце. У него был совсем  тонкий ствол и несколько оголённых ветвей, торчавших  в разные стороны. Но сейчас к его тонкому стволу плотным трёхслойным кольцом прижимались беспризорные собаки.  Они были молчаливы, эти голодные псы, они спасали друг друга своим теплом. И это чахлое дерево, видимо,  казалось им главным источником  этого тепла…

Проснулась я от тишины. Девчонки крепко спали. Дождя не было,  день клонился к вечеру, солнце, пробивающееся из-за посветлевших облаков, висело над морем у самого горизонта. Я осторожно выбралась из-под девчонок,  стараясь никого не разбудить, подошла к краю скалы и посмотрела вниз. Страшный ревущий поток под нами превратился в мелкую журчащую речушку. Железной дороги между двумя туннелями больше не существовало: развороченные рельсы валялись по разные стороны размытой насыпи. Было совсем тихо. Только где-то в кустах пискнула какая-то птаха…

Вертолёт МЧС  снял нас со скалы только к вечеру следующего дня. 

 

Наш «восстановительный» сбор закончился в Краснодарском аэропорту. Мы с девчонками были совершенно раздеты, без документов и денег. Елену в одних трусах увезли в больницу на операцию. Валентина и Геннадий сумели нас разыскать только через два дня в переполненном зале ожидания аэропорта, среди других таких же полуголых детей и взрослых, спасшихся разными путями от горного потока. Тогда было не до разговоров и расспросов, но было видно, что им тоже досталось. Валя, осунувшаяся, бледная, не смотря на загар, в грязном сарафане с оборванным подолом, плакала, обнимая девчонок, но они отстранялись, отворачиваясь. Геннадий, молча, сгрёб меня в охапку, уколол трёхдневной щетиной и процедил сквозь зубы единственное «спасибо». Он исчез и через час появился с какими-то людьми из Краснодарского спорткомитета, обвешанными большими пакетами  и коробками. Девчонок одели в  большие не по размеру спортивные костюмы, кому-то достались большие кроссовки, кому-то маленькие тапки… Тогда это было неважно. Меня тоже приодели. Теперь мы выглядели вполне цивилизованно. Служба МЧС исправно кормила весь стихийный лагерь беженцев, расположившийся в зале ожидания. Мои девочки со своими тренерами не разговаривали, не отвечали на вопросы и, молча, жались ко мне. Было, конечно, очень неловко, но я успокаивала плачущую Валентину, утверждая, что всё наладится.  Прилетела мать Елены. Геннадий, встретил её и отвёз к дочери в больницу. Оскольчатый перелом лодыжки со смещением ей прооперировали вполне успешно, но пока она должна была оставаться в больнице.

 Мы смогли вылететь домой только через день каким-то дополнительным рейсом…

 

Жизнь продолжалась, но теперь она для меня приобрела совсем другой смысл. Мне было о ком заботиться, меня беспокоила судьба моего младшего брата. Каждое лето я приезжала  в дом тётки на весь свой длинный отпуск. И мы проводили его вместе. Дом продавать мы не стали, он и сейчас числится за Сашей, присматривает за ним всё та же Галина Павловна. Но Веру Сергеевну в прошлое лето в богадельне мы уже не нашли. Пожилая насельница показала нам место на погосте, где старая учительница нашла покой рядом со своей подругой Клавой, похороненной здесь монахами ещё той памятной для меня зимой. Они и здесь были соседками…

Этим летом Саша закончил школу, простился с детским домом и приехал ко мне. Решил пойти по моим следам, стать врачом, и не просто врачом, а военным медиком. Сидел за учебниками круглые сутки. Я насильно отправляла его спать, когда он поднимал на меня из-под сросшихся бровей свои красные, воспалённые от непрестанного чтения глаза. А потом он уехал в военный лагерь, где сдавал экзамены вдали от меня, и я ничем не могла ему помочь. Я только возила ему какие-то деликатесы и насильно запихивала их в карманы его гимнастёрки в короткие часы разрешённых по уставу свиданий. В военно-медицинскую академию он поступил, сдав очень хорошо экзамены, даже не пришлось воспользоваться своими привилегиями как детдомовского воспитанника. Сейчас он на казарменном положении, но по выходным часто приезжает ко мне. Если в эти дни мне приходится работать на соревнованиях, то брат с удовольствием меня сопровождает и помогает по мере своих знаний и сил. Он подружился с «дядей Фёдором», который тут же заразил его биатлоном, и Саша сейчас активно тренируется в академии по этому виду спорта...

Я давно перестала «вампирить» Светлану, теперь наоборот - иногда она сама прячется у меня от троих своих мужиков, пытаясь расслабиться за чашкой крепкого кофе.

 Моя дорогая подруженька вышла из декрета на работу,  и забрала у меня своих любимых биатлонистов и гимнастику, а я теперь курирую лыжные гонки и горные лыжи.

И вот как бывает: суровые, полные жестоких сюрпризов и  мрачных неожиданностей кавказские горы надолго вписались в мою биографию… Они теперь совсем  не пугали меня, хотя воспоминание о нашем с девчонками бегстве от водяного потока, не изгладится из моей памяти никогда…

 

Стояла ранняя весна. Март радовал ярким солнцем и лёгким морозом.  Я приехала в очередной раз на Эльбрус с горнолыжниками на последний  сбор в этом сезоне и спокойно осматривала покрытые снегом вершины. Они не вызывали во мне ни страха, ни напряжения.

Плавно покачиваясь, вагончик канатной дороги медленно полз вверх. Далеко внизу на склонах гор сверкали на солнце ледники, а в глубокую расщелину между скалами уплывали одна за другой вершины старых могучих сосен. Сосны, обдуваемые многолетними односторонними ветрами были до смешного однобоки, с кривыми, фантастически изогнутыми стволами. Весеннее солнце светило так ярко, что было больно смотреть на белый искрящийся снег. За несколько лет работы с горнолыжниками, которые выезжали на сборы на одну и ту же базу на Кавказе, я привыкла и к спортивной гостинице, и к этой канатной дороге, и к накатанным проверенным склонам. А самое главное, я привыкла к людям, с которыми так хорошо работать. А, может быть, я теперь просто перестала бояться новых людей. Как раз наоборот: новые люди вызывают у меня прилив детского любопытства, мне интересно их познавать. Изучать их достоинства и недостатки.

Сейчас все немногочисленные начальники нашей команды – тренеры и администраторы негромко спорили о чём-то за моей спиной, но мне их профессиональные разговоры были совсем неинтересны. Я спокойно стояла, дышала разряжённым горным воздухом и любовалась завораживающей панорамой гор, к которым невозможно привыкнуть. В руках у меня были мои любимые лыжи, за спиной – лёгкий рюкзак с медикаментами. В команде меня приодели – я ничем не отличаюсь от своих спортсменов – тот же тёплый спортивный костюм, куртка, шапочка

. Я научилась не только стоять на горных лыжах, но даже спускаться вниз по склону. Начальник нашей команды часто вспоминает, как не без труда научившись тормозить, я решила продемонстрировать ему свои достижения. Лихо развернувшись, я рухнула в снег прямо к его ногам. Он зааплодировал, смеясь, и с трудом вытащил меня из рыхлого сугроба, в который я закопалась, пытаясь подняться… После этого он сам взялся за моё обучение. Я не раз  выводила его из себя своей спортивной бездарностью, но на его возгласы по поводу «чайника» вежливо отвечала, что я не «чайник», а «кастрюля», поскольку первый из названных предметов кухонной утвари мужского рода… Во всяком случае, передвигаться на горных лыжах я научилась и, не задумываясь, срывалась вниз по склону, если кому-то из спортсменов требовалась моя помощь.

Мы были на сборе  вторую неделю. Сегодня тренерский совет затянулся, спортсмены уже давно были на склоне, а мы только медленно  поднимались к ним наверх. Вагончик остановился. Невольно раскачав его, вошла небольшая группа альпинистов, шумно обсуждая какие-то свои дела. Я опять отвернулась к широкому окну, и мы  поплыли дальше  ещё выше.

- Лариса! – Вдруг услышала я до боли знакомый голос.

Я так резко повернулась, что вагончик сильно качнулся из стороны в сторону, а может быть, у меня на мгновение закружилась голова. Это был он. Виктор. Он стоял рядом, улыбался и весёлыми глазами смотрел на меня.

- Это ты? В самом деле, ты?

Я ничего не могла сказать в ответ. Я онемела. Просто стояла и смотрела на него. Виктор как-то неуловимо изменился, наверно, поэтому я сразу его не узнала.

- Ты здесь со спортсменами?

- Да… - Наконец, промямлила я. – С лыжниками…

- А я -  с альпинистами… Они нынче очень высоко собрались. Без врача не хотят. Вот уговорили… Как ты живёшь?

- Всё хорошо…- Я, наконец,  пришла в себя и вновь приобрела способность соображать. – У меня всё хорошо. – Уже твёрдо повторила я. – Как мальчишки?

- Нормально. Учатся в школе. Мишка перед моим отъездом двойку принёс…  Я ужасно рад тебя видеть, честное слово! – Он положил мне руку на плечо, и я увидела блеснувшее на его пальце кольцо.

Виктор перехватил мой взгляд.

- Да, Лариса, я женат. У меня тоже всё хорошо.

Вагончик снова со скрипом остановился. Мне надо было выходить.

- До свиданья… -  Я ещё раз взглянула ему в лицо.

Глаза Виктора были спокойными и такими же весёлыми.

- Очень рад был тебя увидеть! – Крикнул он мне в спину.

Выйдя на площадку канатной дороги, я оглянулась на удаляющийся вагончик. Он потихоньку набирал скорость и уплывал от меня медленно, но неуклонно всё выше и выше. Я увидела лицо Виктора, который смотрел на меня через большое окно серьёзно, без улыбки. Встретив мой взгляд, он помахал мне окольцованной рукой. Вскоре за бликующими на солнце стеклом уже невозможно было рассмотреть его лица.

На склоне пританцовывали на лыжах наши спортсмены. Я наклонилась, застёгивая свои крепления. Здесь, наверху,  ярко и тепло светило солнце, нестерпимо блестел снег, но дул такой обжигающий ледяной ветер, что я почувствовала, как мои мокрые щеки быстро прихватывает мороз. Я вытерла лицо платком.

- Наденьте тёмные очки! – Строго приказал мне старший тренер. – Потом придётся вести Вас к окулисту…

Неужели я заплакала? Сколько лет я не плакала? Четыре? Или даже пять… Да нет, конечно, это просто солнце и ветер… Чего мне, собственно плакать? Ведь у меня, и в самом деле, всё очень хорошо. Я теперь не одна – у меня есть самый лучший брат на свете, есть работа, которую я люблю, рядом со мной люди, которых я уважаю...

 

Зоя Пономарёва  крепко шлёпнула меня по плечу и, направившись к тренировочному склону, крикнула мне на ходу.

- А слабо, Лариса Петровна, со мной вместе, а?

Зоя Пономарёва – чемпионка России по фристайлу. Я только засмеялась в ответ, оторвавшись, наконец, от своих мыслей.

Спортсменам дали отмашку к началу тренировочного спуска. Я скользила на лыжах туда-сюда по площадке навершине склона и внимательно наблюдала за тренировкой. Света великолепно выполнила свой замысловатый коронный прыжок и легко покатила дальше вниз. За годы своей работы в спорте я научилась по-настоящему понимать и уважать спортсменов. Но теперь я не испытывала, глядя на них, прежнего восхищённого трепета. Глядя на Зою во время прыжка, я понимала, как она добивается такого поразительного эффекта. Я понимала, где она должна присесть, где сгруппироваться, где раскрыться, чтобы выпрыгнуть вот так красиво, как можно дальше и выше. Теперь я знала, как достигается такой результат.  Надо уметь побеждать себя. Теперь я это умела.

 

 

                                                                                               

                                                                                               

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         Татьяна Сергеева

 

                                             ФРИСТАЙЛ

 

                                            ( доработанный)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Я посмотрела на часы: приём заканчивался через полчаса. Едва вышел за дверь очередной больной, отсидевший в очереди за пустяковой справкой не менее полутора часов, как на пороге показалась Красильникова. Я виновато посмотрела на свою медсестру Татьяну Фёдоровну– она, поджав губы, многозначительно взглянула на меня. И мы обе дружно подавили вздох – наш приём растягивался на неопределённое время.

- Здравствуйте, - тяжело выдохнула Красильникова в сторону моего стола.

Это была больная, каких немало на моём участке: огромная, грузная, со  свистящей одышкой. Я давно знаю эту пожилую женщину. У неё тяжёлый диабет со всем сопутствующим комплексом заболеваний. Она состоит на учёте, кажется, у всех узких специалистов, а в перерыве между посещениями их кабинетов приходит ко мне. Вся жизнь её проходит в коридоре поликлиники. Мне её очень жаль. Я кожей чувствую, как тяжело ей жить на белом свете. Но я ничем не могу ей помочь, хотя очень стараюсь по мере своих знаний об этом тяжёлом заболевании.

Отработанным жестом я показываю Красильниковой на стул.

- Как дела? – Спрашиваю, и тут же поправляюсь, испугавшись бесконечной череды жалоб, готовых обрушиться на мою голову. – Чем я могу Вам помочь?

- Замучило давление... – Выдыхает больная, и таким же заученным жестом протягивает свою руку к моему тонометру.

- Я сначала послушаю сердце. Раздевайтесь.

Красильникова начинает раздеваться. Сначала шаль, потом – кофта, потом блузка, потом...

Я смотрю на Татьяну Фёдоровну,  а Татьяна Фёдоровна смотрит на меня. За дверью сидит длиннющая очередь из страждущих, больше половины которых, и в самом деле, нуждаются в моей помощи.

 По плану у меня двенадцать минут на человека. Шесть человек в час. Вот таких, как эта женщина, которая сидит напротив меня и дышит горячим свистящим дыханием почти в самое моё лицо. Кто из нас сейчас несчастнее – я не знаю.

Я задаю вопросы, хотя ответы на них знаю заранее. Одышка, не слушаются ноги, перепады артериального давления... Больная говорит, а я – пишу. Она говорит и говорит, а я пишу и пишу. Татьяна Фёдоровна уже несколько минут кружится вокруг нас, делает мне знаки – быстрее... Она шустрая, добродушная старушка, давно пенсионерка, но дома не сидится, да, видимо, и не на что сидеть – совершенно одинока. Иногда она мне очень помогает, иногда, вот как сейчас, раздражает: я и без неё знаю, что с этой больной мы увязли надолго. Я достойно выполняю свой врачебный долг и, выполнив его, пытаюсь прервать этот затянувшийся визит.

- Одевайтесь... – Мягко говорю я больной.

Она сидит передо мной полуголая, толстая, рыхлая. По всему кабинету расползается кисловатый запах её несчастного тела. И вдруг она начинает плакать. К этому я никак не могу привыкнуть.

- Я не хочу жить, доктор...

И что я должна ей ответить? Может быть, в её годы и на её месте я вообще бы... Ну, не знаю, чтобы я сделала...

Татьяна Фёдоровна, сдерживая раздражение, потихоньку начинает помогать ей одеваться. 

- Ирина Владимировна вы верующая? – Спрашивает она, застёгивая блузку на её обвисшей груди. – Вы сходите в церковь, поговорите с батюшкой, вот увидите, Вам на душе полегче станет…

Она почти волоком тащит больную к выходу. Мне стыдно поднять глаза.

Из открытой двери кабинета до нас доносится недовольное роптание очереди – как долго!

Время приёма подходит к концу, а  в коридоре ещё человек десять.

Я встала, распрямляя спину, затёкшую от многочасового сиденья, подвигала плечами, потопталась и снова села. Дверь распахнулась и, отстранив очередного больного, готового просочиться в наш кабинет, вошла заведующая отделением и металлическим голосом произнесла.

 - Лариса Петровна, когда всех примите, зайдите ко мне!

И сразу вышла. Мы с Татьяной Фёдоровной опять понимающе переглянулись. За два года совместного творчества мы научились понимать друг друга без слов.

- Я тогда пойду, Лариса Петровна?- Спросила она, когда, наконец, все больные были приняты.

   - Конечно... – Вздохнула я и отправилась на суд Линча.

   Начальница моя даже головы не подняла, когда я постучалась и вошла. Перед ней на столе лежала целая гора медицинских карточек. Открыв одну из них, она торопливо что-то в ней писала. Почти от  самых дверей я увидела, что это была карточка моего больного. У меня до сих пор сохранился крупный детский почерк. Я до сих пор, как в пятом классе, выписываю все чёрточки и  закорючки. Все врачи на свете пишут так, что сами потом с трудом читают написанное. «Писать пишу, а читать в лавочку ношу», так говорила про них моя мама. Но именно поэтому в нашей поликлинике любой инспектирующий чиновник из страховой компании начинает свою деятельность с  проверки моих карточек, где всё читаемо и понятно, а в остальных – попробуй, разберись. У меня всё видно – здесь температуру у гипертоника не поставила, здесь у гриппозного студента не отметила артериальное давление...  Есть о чём поговорить! Я к этому давно привыкла. И сейчас ждала того же. Заведующая отделением, наконец, подняла голову и взглянула на меня.

   - Садитесь, Лариса Петровна.– Она тяжело вздохнула.  - И что мне с Вами делать, ума не приложу...

  За время сегодняшнего приёма  я страшно устала,  хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.

   - Ну, вот... – Расстроено проговорила моя заведующая. – Опять... И как с Вами разговаривать прикажете?

  Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.

   - Лариса Петровна, - моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. – Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки... Я нисколько не сомневаюсь, что Вы - внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но...

  - Я знаю... – Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. – Я всё знаю... Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я – плохой участковый врач... – И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.

  -Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше  работать в поликлинике!

  Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение  единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет – и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся.  А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу?  Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры - словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно – всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение...  Сейчас особенно тяжело работать с больными – идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь – везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты... Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста – это действительно больные, которым нужна помощь, но десять... Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут... За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и  перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой  дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу – вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть.  С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника – единственное место, где их кто-то может выслушать, и  я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь... А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую  вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и  грязная жижа под ногами – откуда тут взяться оптимизму?  Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила  на бумаге план расположения своих домов...

Наконец, заведующая меня отпустила, взяв обещание не спешить, подумать и покамест  немного подтянуться...  

У меня есть одна особенность: я никогда не меняю своих глупых решений,  от страха сделать ещё большую глупость. Я не позволяю себе мучиться сомнениями.  Я только что приняла глобальное для себя решение и назначила на завтра приведение его в жизнь.  Я понятия не имею, куда податься, где искать работу. Кроме медицины я ничего не знаю и не умею. Источников существования у меня нет никаких. Но с поликлиникой я покончу навсегда! Конечно, я – предательница! Я предаю своих больных, таких, как Красильникова, например. Но если система (система!) гнилая, что я могу для них сделать, если  даже умру на своём рабочем месте? Я – не революционер, переменить систему я не в силах. Есть только один путь – бежать. Бежать из поликлиники без оглядки!

 А  ещё я не хочу возвращаться домой. Мамина смерть совершенно выбила меня из колеи. Она была совершенно здоровым человеком, любила жизнь, от которой ей досталось немало горя, много читала, ходила в театры, в музеи… А как она смеялась! Работала в аптеке заведующей отделом и вовсе не собиралась умирать. Но в сильный гололёд попала под машину. Так неожиданно и так несправедливо! И хотя прошёл уже целый год, я всё ещё не могу опомниться. Я всё ещё не могу привыкнуть к мысли, что осталась совершенно одна, абсолютно неприспособленной к самостоятельной жизни. Где-то далеко в Сибири у меня есть тётка, мамина младшая сестра с сыном-подростком. Мама была родом из тех далёких мест. Сюда, в наш город её увёз мой отец, приезжавший студентом, будущим ветеринаром, к ним в село на практику. С мамой он так и не расписался, и, встретив нас с ней из роддома, внезапно бесследно исчез. Только через несколько месяцев  он прислал маме, оставшейся со мной в каком-то общежитии, записку с извинениями. Так что, где мой папочка, и жив ли он сейчас, я не знаю.  Знаю только, что звали его Петром, поскольку ношу соответствующее отчество. Тётя Тася - моя единственная родственница, но, со слов мамы, я знала, что она – вдова, мужа потеряла ещё в молодости, и у неё тоже кроме нас никого нет на этом свете. Когда я была совсем маленькой, мы с мамой несколько раз ездили в Сибирь к тётке, но это было очень давно,  я знаю её только по фотографиям, а своего двоюродного брата вообще никогда не видела. На похороны мамы она не приезжала,  сама лежала тогда в больнице с каким-то тяжёлым заболеванием… Конечно, у меня есть Света. Но Светка - семейный человек, у неё тысяча проблем то с мужем, то с детьми, и вешать на неё ещё и свою депрессию совершенно бессовестно.

В моём доме сейчас пусто и совершенно нечем заняться. Библиотека большая, шкафы ломятся от книг, сейчас редко у кого в доме столько книг – во-первых – не модно, а во-вторых – очень дорого. А у меня дома - филиал Публички. Но читать не могу, слишком устаю на работе. Тупо смотреть сериалы по телевизору тоже нет никакого желания: редко бывает, когда зацепит какой-нибудь сюжет. Да и за рабочий день от мелькания лиц, голых спин,  бесконечных записей в  медицинские карты, оформления всяческих справок, рецептов  и направлений рябит в глазах и подташнивает. Кошмар какой-то!

Обойдя по вызовам свой участок,  протопав ещё несколько часов по тёмным дворам и  парадным, вдоволь накатавшись с риском для жизни на старых скрипучих лифтах, я поплелась домой, от усталости шаркая ногами, как старуха. Но, проходя мимо ярко освещённого супермаркета, я вдруг вспомнила, что мой старый холодильник, позванивая пустыми полками, давно фыркает от презрения к своей хозяйке. Всё-таки надо что-то есть, и, придя к такому выводу, я повернула к дверям магазина. Мимо меня бесшумно проскользнула и остановилась  «Скорая помощь». Это была машина реанимационной бригады, перед специалистами которой я снимаю свою новенькую меховую шапку. Трое молодых медиков в униформе выскочили из машины и мгновенно исчезли в недрах магазина. Водитель спрыгнул со ступеньки кабины и поспешил вслед за ними. Судя по всему, в период затишья между вызовами диспетчер разрешила ребятам подкрепиться.

  Я тащила за собой упирающуюся тележку, с разъезжающимися колёсами, не задумываясь, складывала в неё, всё, что подворачивалось под руку: масло, сосиски, сыр, какие-то консервы... Магазины я ненавижу.  Кругом толпились люди, спокойно переговаривались, не спеша, выбирали продукты. В общем, культурно проводили досуг. А меня вдруг объял жуткий пронизывающий холод: эйфория по поводу моего глобального решения изменить свою жизнь вдруг покинула мои тело и мозг, измождённые трудовыми буднями. Мне вдруг стало так страшно! Бесповоротное решение было принято; мост, оставленный позади, догорал в моей вялой душе, но я вдруг кожей почувствовала, что идти мне совершенно некуда...  Мои однокурсники давно устроились:  парни - в стационары за внушительный спонсорский взнос в пользу администрации, где работают практически бесплатно, оплачивая благосклонность многочисленного начальства из своей скудной зарплаты, а девицы – по блату, родственным связям или знакомствам подались в частные структуры... Только вот такие одинокие неприкаянные дуры, вроде меня, болтаются, где придётся. И поликлиника, между прочим, не самый плохой вариант...   Я остановилась и невольно всхлипнула от жалости к себе. Потянувшись за кефиром на верхней полке стеллажа, я ухватила пальцами  скользкую коробку, но тут чья-то рука, резко направленная в ту же сторону, выбила её из моих рук. Кефир шлёпнулся на пол со звонким чавканьем, белая вязкая лужа начала зловеще растекаться под моими ногами.

  -Простите, пожалуйста! – Услышала я. – Это я виноват...

   Я подняла глаза: рядом стоял молодой мужчина с ворохом мелких пакетов в руках, он был в униформе «Скорой помощи».

   Это был предел. Я начала судорожно рыдать, и чем больше я старалась сдержаться, тем сильнее душили меня всхлипывания.

  - Вы что? - Удивлённо спросил мой незнакомый коллега и заглянул мне в лицо. Сразу было видно, что это был совершенно уверенный в себе человек. Я сразу признала в нём врача-реаниматолога. Правда, его глаза были какими-то странными – весёлыми и грустными одновременно. – Вы из-за кефира так? Мы это сейчас исправим, не надо так расстраиваться... Я заплачу, Вы не беспокойтесь.

  Через торговый зал вдоль прилавков к нам уже неслась разъярённая продавщица. Она только сделала  глубокий вдох, чтобы начать ругаться, но доктор не дал ей раскрыть рта. Быстро всунув в её карман какую-то купюру, видимо, значительно превышающую стоимость кефира,  он вежливо и спокойно произнёс:

  - Пожалуйста, попросите здесь убрать!

 Продавщица мгновенно сменила гневную физиономию на доброжелательную мину и исчезла, а мужчина повернулся ко мне.

   - Ну, Вы успокоились? У... – Протянул он, убедившись в обратном.

   После этого выразительного «У» он взял из кармана форменной куртки пачку запечатанных стерильных салфеток, вытащил одну из них, как-то очень ловко и привычно вытер мне сначала глаза, потом нос. Потом  достал с верхней полки прилавка две пачки злополучного кефира, одну из которых положил в мою тележку. И, почти забыв обо мне, оглянулся, разыскивая взглядом своих коллег. Увидев водителя, окликнул его негромко.

- Петя, пора... Где там наши?

 - Сейчас, Виктор Сергеич! Мы быстро! – И шофёр  мгновенно растворился за спинами покупателей.

   Доктор на прощанье ещё раз заглянул в мои мокрые глаза и улыбнулся своей грустно-весёлой улыбкой.

  – Всё проходит! Чёрная полоса кончится, вот увидите!

   И заспешил к кассе.

   На выходе в самых дверях мы опять оказались рядом. Доктор улыбнулся, увидев меня.

   - Всё хорошо? – Заглянул он в мою опухшую физиономию. – Вам куда?

   Я назвала улицу.

   - Мы подвезём, нам по пути...

   Когда мы вместе вышли на улицу, он распахнул передо мной дверцу кабины.

    - Садитесь сюда, рядом с Петром.  Я пока в салоне поеду.

   Опершись на его руку, я взгромоздилась в кабину «Скорой». Машина легко выехала на дорогу. Молчать было неудобно, и я спросила фельдшера, сидевшего рядом со мной.

   - Вы кардиологи?

   - Нет... – Покачал он головой. – Рхб.

  Рхб – реанимационно-хирургическая бригада. Преклоняюсь. Все ДТП, все трамвайные случаи, выпадение из окон и кувырки с балконов, в общем, всё, что требует экстренного хирургического вмешательства – всё это богатство в их ведении...  Я вспомнила, как в интернатуре был у нас цикл работы на «Скорой». Вспомнила, как ехала в машине на ДТП, лязгая зубами от страха, и молила Бога, чтобы вызов был ложным. Оказывается, на «Скорой» таких вызовов немало, особенно по ночам и в праздники – развлекаются людишки.

   Мне надо было выходить. Я поблагодарила ребят и попросила остановиться. Доктор вышел из салона и помог мне спрыгнуть на тротуар.

   - Старайтесь всё-таки пореже плакать! – Помахал он мне рукой, забираясь на моё место в кабину.

   - Спокойной вам ночи! – Крикнула я ему в ответ.

   Почему-то кривая моего настроения вдруг перевалила минусовую отметку и немного поднялась над нулём. Весело-грустные глаза доктора были близко-близко перед моим лицом, и почему-то стало немного легче.

 

   Не смотря на   усталость и тяжёлую сумку с продуктами, я не пошла домой.  Возле самой двери парадной резко повернула и направилась к Светке. Света – моя подруга детства, мы с ней учились в школе, потом в институте. Она для меня – единственный источник энергии, я, не стесняясь, пью из неё все соки, хотя дома у неё и без меня вампиров хватает.  Света с малолетства серьёзно занималась спортом. Мне кажется, разрядов у неё нет только по шахматам и шашкам, поэтому медицинская дорога для неё была предопределена – она стала отличным спортивным врачом. Свою работу и спортсменов обожала. Но потом влюбилась в старшего тренера по биатлону, вышла замуж. Родила сначала одного пацана, а через три года – другого. И сейчас сидит дома в декрете и стонет от тоски по соревнованиям и сборам. Мы всю жизнь прожили по соседству и приходили друг к другу в любое время дня и ночи. Нам даже в голову не приходило предварительно звонить или спрашивать разрешения. Я знала, что Фёдор – муж Светы, которого я, ёрничая, зову «дядей Фёдором», поскольку он намного старше нас, где-то на соревнованиях в Сибири. Светка одна с детьми, так что церемониться не имеет никакого смысла.

В квартире был маленький сумасшедший дом: готовился детский отход ко сну. Мальчишки  оглушительно орали, причём старший при этом хлопал по полу  крохотным короткими лыжами, передвигаясь из кухни в комнату с детским  ружьём наперевес. Младший восседал на руках у матери, перемазанный с ног до головы кашей. Волосы Светки тоже были в каше.

- Плюётся, паршивец, - объяснила она, пропуская меня в дом. И крикнула старшему.

– Вовчик, прекрати, я оглохла!

Но Вовчик уже увидел меня и с радостным визгом повис на моей шее,  пиная меня в живот  острыми концами лыж. Он почему-то страстно меня любил. Очевидно потому, что я совершенно не умею обращаться с детьми и никогда на него не ору, как мать.

- Ну, слезай, - сказала я, освобождаясь от его цепких объятий.- Биатлонист – сын биатлониста...

- Да... – Вздохнув, согласилась моя подруга. -  Стоило только один раз взять на соревнования... Теперь спит в лыжах с ружьём в обнимку.

Мы прошли в кухню, где запихивание каши матерью  и выплёвывание  её младенцем продолжилось с прежним успехом. Света внимательно взглянула на мою опухшую от рёва физиономию.

-Выкладывай!

Я коротко и главное - без рыданий и слёз, рассказала ей о принятом решении. Подруга была в курсе моих поликлинических страданий, мы не раз обсуждали с ней мои проблемы, искали выход, варианты трудоустройства – и ни к чему не приходили. Я всё также отправлялась на работу по прежнему месту службы. Но теперь всё было по-другому. Света знала меня, знала, что если я на что-нибудь решаюсь, то меня не переубедить и не сдвинуть с дороги, как упрямого  и тупого осла.

Я спокойно пересидела в кухне высаживание на горшок, вечернюю помывку детей в ванной, а потом достаточно долгое укладывание их в постель. То один, то другой поминутно вскакивали как Ванька-встаньки и требовали внимания от матери. Наконец, лыжи были сняты, ружьё отдано на хранение любимому зайцу, почему-то с рождения покрашенного в зелёный цвет, дети затихли, и подруга была в моём распоряжении.

- Итак... – Сказала она, усевшись напротив и пристально вглядываясь мне в глаза. – Ты решилась...

- Я решилась... – Эхом повторила я и прерывисто вздохнула.

- Знаешь что... Я вот сейчас всё время думала...– Вдруг произнесла  Светлана (Господи! Когда она в таком бедламе ещё и думать успевает!). – Иди к  нам в физкультурный диспансер!

Я с ужасом отмахнулась. Я всегда была так далека от спорта, что никогда прежде эта идея ни мне, ни моей подруге в голову не приходила.

- Иди на моё место. – Продолжала Света, и голос её приобретал всё большую убеждённость. - Я сейчас в декрете. Фёдор меня раньше времени на работу не выпустит... Мои спортсмены брошены на произвол судьбы – у нас ведь тоже врачей не хватает, все работают с перегрузкой.  На сборы ездить некому: мужчин-докторов мало, а женщины... Ну, ты понимаешь...

Я затрясла головой.

- Ты с ума сошла! Что я понимаю в спорте? Ты вспомни, как за меня нормативы по лыжам сдавала...

Светка рассмеялась. Мы отвлеклись и начали вспоминать. Подруженька под моей фамилией сдавала не только нормативы по лыжам и лёгкой атлетике, но и по плаванию, и по каким-то видам спорта ещё... Это не всегда удавалось, так как мы были в одной группе, и если надо было отличаться одновременно, то я просто физически страдала, и,  разбегаясь, крепко зажмуривала глаза,  перепрыгивая через ненавистного гимнастического козла...

- Иди к нам... – Перестав смеяться, твёрдо повторила Света. – Если ты возьмёшь моих спортсменов, то я тебя натаскаю. Тебя сразу же пошлют на первичную специализацию, насколько я помню, она начинается через месяц... Ты – хороший терапевт, а спортсмены в общей массе – практически здоровые люди. Ничего сложного тут нет, безусловно, есть тонкости, но ты их быстро освоишь. Тебе понравится, вот увидишь... И как мне раньше это в голову не приходило!

Мы проговорили до глубокой ночи. И, ворочаясь на узком гостевом диване, я так и не заснула до утра. Но участь моя была решена. Другого выхода нет. Я буду спортивным врачом. 

 

Вот так моя судьба неожиданно сделала кульбит. Нет - фляк. Или двойное сальто. Вот я теперь какую лексику осваиваю! От Светланы я получила в наследство спортивную гимнастику, биатлон  и, о кошмар! тяжёлую атлетику. Конечно, прежде мне пришлось покорпеть на лекциях по спортивной медицине, где меня учили активно вмешиваться в тренировочный процесс, воевать с тренерами, не пускать на тренировки и снимать с соревнований спортсменов, имеющих малейшие отклонения в здоровье. Учебный цикл был долгий и нудный, всё то новое, что я на нём услышала, могло быть уложено в две-три недели, а прошли месяцы, пока меня, наконец, выпустили на свободу с толстым удостоверением о новой специализации...  В диспансере в меня вцепились: я – свободный, независимый человек, вольна распоряжаться собой и ехать в любой конец нашей необъятной Родины на сборы и соревнования. Правда, когда я увидела этот график... Сборы-то ладно, тренировки и тренировки, но соревнования… И самые страшные для меня – международные по спортивной гимнастике. Все чемпионаты и кубки Европы и Мира  по своим видам спорта я теперь по телевизору смотрю во все глаза, поэтому, хоть и поверхностно, но что такое спортивная гимнастика, я уже представляю. Но на этих соревнованиях, которые должны проходить в нашем городе, я буду работать одна! Ужас какой-то! От одной этой мысли меня бросало в жар и становилось дурно.

Зимний сезон  подходил к концу, оставались только отборочные городские соревнования по биатлону, а потом начинались бесконечные сборы и соревнования по гимнастике. Перед первыми в моей жизни соревнованиями  мы провели домашний тренерский совет на квартире у Светланы. Он проходил в привычной, но весьма оживлённой обстановке. Дети постоянно вопили, требовали внимания: Вовчик стучал лыжами, перемещаясь в пространстве квартиры, младший Серёга переезжал с одних рук на другие, не желая скучать в манеже в одиночестве.  Но мне были подробно изложены все немногочисленные обязанности спортивного врача во время соревнований по биатлону. Фёдор и Света хором убеждали меня в том, что ничего страшного нет, что на страховке всегда стоит машина «Скорой помощи». Но, наверно, вид у меня был таким испуганным, а успокоительные речи друзей оказывали такое слабое действие, что, переглянувшись, они начали обсуждать, куда бы пристроить детей на полдня, чтобы Света могла выехать с нами на соревнования и способствовать моему боевому крещению. Решено было в очередной раз призвать на помощь одну из бабушек. Я виновато, но облегчённо вздохнула.

На следующий день «дядя  Фёдор» долго вёз нас в своей машине на трассу по биатлону. У нас за городом есть живописное гористое место, где ещё моя мама когда-то осваивала лыжную науку. Ещё лет десять назад в этих местах  в густом хвойном лесу были прекрасные спортивные базы, два трамплина, горнолыжный склон, зимой сюда ездили отдыхать тысячи людей. Но в безвременье перестройки лес вырубили, базы закрылись, лыжные трамплины разрушились, на их месте возвели  богатые коттеджи сильных мира сего, а спортсменам остались только два лысых склона для горных лыжников да трасса для биатлонистов.

 Мы приехали задолго до начала соревнований. «Скорая» была уже на месте, судейская коллегия в сборе. Фёдор познакомил меня со всеми судьями, объяснил, где моё рабочее место, где можно, а где нельзя стоять... Я успокоилась и задышала ровно.

Сразу стало видно, что биатлонисты Свету любили: к ней подходили  спортсмены, мужчины и  женщины, о чём-то спрашивали, смеялись чему-то, поздравляли с прибавлением семейства. В их профессиональных разговорах я ничего не понимала – они жаловались Светке на устаревшее оснащение,  на какие-то проблемы с винтовками. По началу она всё время оглядывалась на меня, знакомила с ребятами, пыталась вовлечь в общий разговор. Но я чувствовала себя так, словно оказалась среди инопланетян. К счастью, вскоре начался первый забег. Я постояла, посмотрела, ничего интересного для себя не увидела и повернулась в сторону склона, на котором соревновались горнолыжники. И даже отошла подальше, спустилась немного с трассы и пристроилась  на выступающем из земли валуне, откуда было лучше видно. В тонкостях скоростного спуска я понимала столько же, сколько в биатлоне, но наблюдать за горнолыжниками было гораздо интереснее. Спортсменов словно ветром сдувало с вершины горы, они неслись вниз на бешеной скорости, а потом вдруг взлетали вверх над почти незаметным трамплином, выделывая в воздухе какие-то немыслимые акробатические трюки, и заканчивали спуск в таком же стремительном темпе...

И я, словно под гипнозом, потеряла чувство реальности.  Я совершенно забыла, что за моей спиной идут соревнования по  биатлону, что именно я, а не кто-то другой - врач этих соревнований, что моё место там, возле судей, а не здесь, на этом валуне.

Я не знаю, сколько времени прошло, когда ко мне подошла Света.

- Я тебя потеряла...

- Что это? – Спросила я заворожено.

- Фристайл – Пожала она плечами. – Нравится? Смогла бы так?

Я только вздохнула. Стояла на камне  и  смотрела вниз, как заворожённая.

- А ты? Хотела бы так? Смогла бы?

- Смогла... – Тоже вздохнув, ответила моя подруга. – Лет восемь назад можно было бы попробовать...

А я не могла оторвать взгляд от летающих лыжников. Вот стремительно сорвался вниз очередной спортсмен, наверно, это даже девушка, маленькая, миниатюрная. Скорость всё нарастает и нарастает, а потом толчок и... Она уже в воздухе! Какие-то фантастические перевороты, и вот она опять на ногах, катится вниз, словно и не было этого удивительного прыжка. 

Вдруг что-то обожгло и защемило у меня под лопаткой.

- Ой! – Невольно вскрикнула я и буквально свалилась на Светку со своего пьедестала на валуне.

- Ты чего? – Удивилась она.

- Да что-то колет. Там, на спине...

Я задёргала плечами, пытаясь избавиться от неприятного ощущения.

- Ну, подожди, я почешу...
         И Света просунула свою руку под мой пуховик.

- Ой-ля-ля...- Обеспокоено выдохнула она, и протянула мне свою ладонь, которая была вся в крови. – Ну-ка, быстро! В машину «Скорой».

 Врачом «Скорой» моя спина была подвергнута тщательному изучению. Хотя валун, на котором я стояла, находился достаточно далеко от мишеней, куда целились биатлонисты, но там стоять было не положено, и, видимо, какая-то шальная пуля, отскочив рикошетом, пробила мой пуховик и прокатилась по спине. Ничего страшного, просто ссадина, но попало нам от Фёдора всерьёз. Мне показалось, что сейчас он прибьёт нас обеих.

- Ну, ладно, эта дура никогда даже в тире не была, ничего в стрельбе не понимает, - орал он на Светку. – Но ты соображать должна или нет?! Где вы встали? Я что, должен всё время следить, где у меня врачи шастают?!

Света исподлобья взглянула на меня и подмигнула. Я молчала. Разнос был справедливым, мы должны были стоять совсем в другом месте. Вся судейская коллегия кружилась вокруг меня с упрёками, и потом я долго давала интервью коллегам в диспансере, на время превратившись в популярную личность – ничего подобного на соревнованиях по биатлону до этого в нашем городе не случалось...  К тому же, протанцевав на ветру и мартовском холодном солнце несколько часов, я обморозила свои щеки и теперь хожу с гламурным румянцем на физиономии.

Но зима с затяжными оттепелями и слякотью постепенно отступала. Мои «зимние» спортсмены уехали догонять её куда-то на север. Фёдор был на сборе под Мурманском, и я дневала и ночевала у Светки, питаясь её бешеной энергией, как истинный вампир. В межсезонье соревнований становилось всё меньше и меньше. Я постепенно вникала в рутинную работу спортивных врачей. Посменный приём в диспансере – то же самое, что в поликлинике, только проблемы возникают довольно редко... А так – всё знакомо: нормы посещаемости, медкарты и прочее... И я вскоре заскучала. Голова пустая, нагрузка минимальная, по вызовам ходить не надо, но и с приёма не уйдёшь, все наши доктора либо чаи распивают по кабинетам, либо читают книжки... Когда я уже совсем озверела от безделья, подошло время тех самых международных соревнований по спортивной гимнастике. И чем ближе подходили  эти страшные дни, тем больше я обмирала от предчувствия чего-то жуткого  и неотвратимого.

Последнюю ночь перед соревнованиями я  опять ночевала  у Светланы, которая тщетно пыталась меня успокоить.

- У тебя там только организационные функции. – Твёрдо вещала она мне в ухо, втиснувшись между мной и спинкой узкого дивана. – В каждой команде есть свой врач, и китаянка не пойдёт к тебе со своим синяком, она верит только своему эскулапу... За час до начала соревнований приедет «Скорая», так что даже на разминке ты будешь под прикрытием. Телефон у тебя есть, если что – звони мне.

Я пришла часа за два до начала соревнований и не без труда нашла главного судью, которому должна была представиться. От страха колени у меня тихонечко позвякивали друг о друга. Рядом со ступеньками на помост, где были установлены гимнастические снаряды,  мне показали  мой персональный стол с медицинским флажком. Я устроила на нём свой кейс с медикаментами, дрожащими пальцами с трудом расстегнула все его защёлки и, только после этого подняла глаза на помост. Сегодня соревновались юноши. На шести снарядах одновременно, между прочим, каждый из которых выглядел для меня чем-то вроде гильотины. Разминка уже началась. Я тогда совсем ничего не понимала в гимнастике, но, глядя на то, что вытворяли мальчишки на перекладине, отрываясь от неё, вылетая вверх, переворачиваясь, перехватывая руки и с размаху шлёпаясь животом на маты, мне хотелось крепко зажмурить глаза и не открывать их до окончания соревнований.  Потихонечку меня начинало трясти от страха.

Я огляделась. Огромный спортивно - концертный комплекс был почти пуст.  Гимнастика – не слишком популярный вид спорта, болельщики – это профессионалы, либо родственники выступающих. Я с надеждой и ожиданием переводила взгляд с одного входа на другой, подпрыгивала от нетерпения в ожидании своих коллег со «Скорой». Разминка проходила интенсивно, мне всё время казалось, что сейчас непременно что-то случится, кто-то рухнет, получит серьёзную травму, и мне придётся разбираться,  ставить диагноз, принимать какое-то решение. Но,  наконец,  я вздохнула с облегчением: в одном из широких проходов появились мои коллеги со «Скорой», их синяя униформа заметно бросалась в глаза. Они осмотрелись, и, увидев мой медицинский флажок на столе, сразу направились ко мне. Молодой человек с медицинским чемоданом-укладкой, по-видимому, фельдшер устроился неподалёку на первом ряду ближайшей  трибуны, а доктор подошёл ко мне. Я вопросительно посмотрела на него. Знакомств с новыми людьми я панически боялась. Зажималась так, что с трудом выдавливала из себя собственное имя.

- Вы – врач? – Спросил он, приблизившись, и его грустно-весёлый взгляд пригвоздил меня к стулу.

- Да... – Не произнесла, а только кивнула я в ответ.

Я мгновенно узнала этого доктора именно по этому странному взгляду. Это был тот самый врач реанимационно-хирургической бригады, который несколько месяцев назад в супермаркете выбил у меня из рук пакет с кефиром. Он, конечно, меня, не узнал. Но я как-то сразу успокоилась, словно встретила старого знакомого.

- Садитесь...

Он сел на свободный стул рядом со мной.

Мне, действительно, стало вдруг легко рядом с этим доктором, от которого вместе с сильным запахом какого-то антисептика  исходила спокойная профессиональная уверенность. Мы познакомились.

- Виктор Сергеич... – Представился он.

Да, да, Виктор Сергеич... Так назвал его шофёр тогда в магазине.

Теперь я спокойно следила за происходящем на помосте. Спортсмены сосредоточенно разминались, команды переходили от снаряда к снаряду. Коллега с весёлым любопытством взглянул на меня.

Я утвердительно кивнула на его не прозвучавший вопрос.

- Я в первый раз на таких соревнованиях… Перекладина у меня вызывает священный ужас…  Об акробатике я и не говорю…

И я тяжело вздохнула.

Он только улыбнулся в ответ своими грустно-весёлыми глазами. Мы разговорились. Оказалось, что в детстве он серьёзно занимался  этим видом спорта, имел какие-то разряды. Во всяком случае, отлично разбирался во всём происходящем. Мне было удивительно просто разговаривать со своим новым знакомым. Он стал меня расспрашивать о работе в физкультурном диспансере, о спортсменах. Кроме гимнастики мой коллега многое знал про альпинизм. К этим спортсменам я всегда относилась с предубеждением. Я считаю совершенно бессмысленным тот риск, которым они себя подвергают. Мне приходилось на осмотрах в диспансере видеть альпинистов с ампутированными пальцами на конечностях. Ради чего так себя калечить? Оказывается,  отправляясь высоко в горы,  альпинисты берут в команду реаниматологов или хирургов высокого класса, которые способны в полевых условиях, прямо в палатке производить сложные внутриартериальные вливания для экстренной помощи при обморожениях. И мой коллега с грустно-весёлыми глазами побывал с ними  и в Тибете, и даже в Гималаях…

Вскоре мы уже отбросили отчества и называли друг друга, хоть и на «Вы», но по именам. В конце концов, я совсем осмелела.

- А знаете... – Сказала я, когда прозвенел гонг к началу соревнований. – Это ведь Вы уронили мой кефир на пол в магазине... Помните?

Он сощурился, припоминая. Потом засмеялся.

- Ну, да, да... Так это были Вы? Вы тогда так горько плакали... Вам, действительно, было очень жалко разбитой пачки кефира?

Мы дружно посмеялись, вспоминая об этом происшествии. Теперь иронизировать было легко, и я откровенно рассказала своему новому знакомому, с чем тогда были связаны мои горючие слёзы.

Соревнования начались, пошла напряжённая разминка на первом снаряде. Огромный полупустой зал спортивного комплекса  гудел и резонировал, откликаясь эхом на объявления по громкой связи и доносившуюся из буфета музыку. Мы сидели далеко от всех, нас никто не слышал, поэтому говорить можно было о чём угодно.

Время летело совсем незаметно. К концу  третьего часа соревнований, благодаря своему коллеге, я знала по именам всех гимнастов нашей сборной. И различала самых сильных соперников нашей команды и даже усвоила названия некоторых сложных элементов в гимнастических упражнениях...  Немногочисленные городские болельщики перемещались по полупустым трибунам за нашими спортсменами, стараясь оказаться поближе к снаряду, на котором те должны были выступать.

- Что они кричат? – Удивлённо спросила я у Виктора.

- «Стой!»...

- «Стой»?

- Да... Это помогает. Видите, парень не слишком уверенно сделал соскок с брусьев...  Едва удержался на ногах. Если бы болельщики не крикнули «Стой!», может быть, и упал бы...

- Вы, действительно, так думаете? – Недоверчиво переспросила я.

- А Вы не верите? Это потому, что Вы никогда не занимались спортом и не знаете, что значит для спортсмена поддержка болельщиков...

И я больше не вздрагивала,  не вскидывала взгляд на трибуны, откуда вылетал дружный вопль « Стой!», когда спортсмен неуверенно приземлялся после прыжка или соскока со снаряда... Мне вдруг стало так хорошо и легко  на этих соревнованиях. Я больше не боялась ни спортсменов, ни этих жутких гимнастических монстров вроде брусьев или перекладины…  Рядом с этим человеком, который сидел сейчас возле меня в синей форме врача «Скорой помощи», всё происходящее неожиданно стало таким интересным, что я совсем забыла, что нахожусь на работе.

 Но вдруг Виктор перестал улыбаться и положил передо мной на стол чистый листок бумаги.

- Пишите номер телефона...

Я вопросительно взглянула на него.

- Ваш, ваш... Я думаю, мы можем встретиться не только в спортивном комплексе...

 И тут я грохнулась с неба на землю. Мне было трудно поднять на него глаза. Романов я боялась панически. Виктор был  явно на несколько лет старше меня и почти наверняка женат. Кольца на его пальце не было, но это ни о чём не говорило – хирурги колец не носят.

- Что случилось? – Серьёзно спросил он, пристально глядя на меня. – Вы замужем?

Я только и смогла промямлить.

- Нет...

-Ну, и славно, - И он опять решительно подвинул ко мне листок бумаги. – Пишите! Я тоже совершено независимый человек...

Это я видела. Таких вот совершенно независимых я и боялась, как огня.

  Но, подчиняясь, как всегда, чужой воле, так и не взглянув на него, написала на бумажке свои номера городского  и мобильного телефонов. Виктор тщательно сложил  этот листок  и спрятал его глубоко в левый нагрудный карман. Похлопал по нему сверху и пошутил.

- Вот Вы теперь у меня где...

Я криво улыбнулась ему в ответ. И когда я только научусь не идти на поводу обстоятельств?!

Он болтал со мной, но при этом умудрялся не спускать глаз с помоста, охватывая взглядом сразу все шесть снарядов.

- Смотрите, смотрите! – На перекладине выполняли упражнения румынские гимнасты. – Вот это класс!

Я посмотрела. Конечно, это было здорово. Красивый накаченный парень ловко и стремительно выполнял какие-то фантастические выкрутасы. Большие обороты,  какое-то сальто в воздухе, опять перехват перекладины... Виктор, не отрывая взгляда от выступающего, пояснил мне, что это и есть главный соперник лидера нашей команды. 

И вдруг что-то произошло. Я не успела даже понять – румынский гимнаст, оторвавшись от перекладины, вылетел высоко вверх, но, сделав переворот в воздухе, неожиданно рухнул вниз,  распростёршись  на матах. Выпускающий тренер команды подбежал и склонился над ним, и кто-то уже торопился к нам, размахивая руками.  Виктор мгновенно вскочил с места и легко хлопнул меня по плечу.

- Вперёд!

Я поспешила за ним, а фельдшер с укладкой уже стоял на коленях перед распластанным на матах гимнастом. Консилиум проводили на месте все присутствующие медики: Виктор – врач реанимационно-хирургической бригады, врач румынской команды и я  в качестве довеска... Спортсмен явно получил сотрясение головного мозга, с позвоночником тоже надо было разбираться...   Руководство команды, как ни убеждал Виктор, по началу никак не соглашалось отправить своего подопечного в нашу больницу, но, в конце концов, сдалось. Виктор едва попрощался со мной и вместе с фельдшером, который командовал переноской спортсмена на носилках, быстро исчез в проходе между трибунами. Я осталась совсем ненадолго одна – через несколько минут соревнования закончились, началась длительная процедура награждения, на которой нам тоже положено присутствовать.

О травмированном гимнасте я почти не думала – я была уверена, что с ним будет всё в порядке. Но в душе у меня был полный сумбур. Кружилась голова от соревнований, обилия новых впечатлений, а самое главное, от предчувствия чего-то нового, совсем неожиданного в моей жизни... Я вполне могла спеть вместо Винни-Пуха: «В голове моей  опилки, да, да, да...».

С этого дня вся моя жизнь пошла под каким-то странным искажённым углом. Я напряжённо и ждала телефонного звонка, и хотела забыть об этих грустно-весёлых глазах. Я чего-то очень боялась и сама не знала, чего хочу...

 

Первый раз я по-настоящему влюбилась в девятнадцать лет. Школьные флирты и романы не в счёт. Познакомились мы с Юрой на какой-то дискотеке, куда меня почти волоком притащила  Светка. Её всегда приглашали нарасхват, а я, как правило, подпирала стенку танцевального зала. Мама очень не любила эти мои походы, и я совершала вылазки в дискотеку потихоньку от неё под предлогом посещения театров или концертных залов.

В тот день я опять сбежала из дома  и одета была в Светкино платье, то ли короткое, то ли длинное, сейчас уж не помню. Во всяком случае, в этом наряде я чувствовала себя довольно неловко, хотя платье само по себе было красивым. В общем, Юра меня пригласил танцевать, мы разговорились. Он был весёлый остроумный балагур, умел рассмешить, и  я никогда в жизни больше не хохотала так, как в те времена. Влюбилась я в него без памяти, и мне казалось, что он испытывает те же чувства, что и я. Мы встречались каждый день, гуляли в обнимку по городу,  целовались на пустынных по вечерам улицах, ходили в кино, в театры и на концерты, так что маме больше не надо было врать. Юра учился в Военно-медицинской академии, был старше меня на два курса, и потому иногда помогал мне даже в освоении нашей общей специальности. Я очень любила его руки, длинные пальцы с аккуратно постриженными ногтями. Он очень хотел стать нейрохирургом, много занимался и читал по своей специальности. Только что расставшись со мной, мой любимый мог через несколько минут позвонить мне по телефону, и я не ложилась спать, пока он не скажет мне в трубку «Спокойной ночи, Рыжая». Почему-то он звал меня «Рыжей», хотя цвет моих волос далёк от  этого оттенка. Ко мне он относился очень бережно, намекал на общее будущее, на то, что бережёт меня для себя...

Учебный год пролетел мгновенно, прошла весенняя сессия, и Юра уехал на каникулы домой в маленький северный городок. Я писала ему каждый день толстые письма, рассказывала, как живу, как провожу каникулы, как скучаю о нём. Он часто звонил, и я получила от него несколько коротких писем, но потом он вдруг замолчал. Это молчание было таким зловещим… Я не находила себе места, я почувствовала сразу, что это конец... Но когда тебе девятнадцать лет, и ты мчишься вперёд  на всех парусах, затормозить на лету совершенно невозможно.  Но пришлось. Вернувшись с каникул, при первой встрече со мной он объявил, что женится... Сказал, что обязан жениться. Пытался что-то объяснить, но я уже ничего не слышала. Я оглохла и ослепла. Закрывшись в комнате Светки от её матери, я выла в голос, судорожно сотрясаясь от рыданий. Светка не успокаивала меня, она просто пережидала бурю, со стаканом горячего чая в руке. Чай выпить она меня всё-таки заставила, как и рюмку коньяку, потихоньку  от матери извлечённого из серванта. Но мир рухнул. Я чуть  не бросила институт – ходить на занятия не было сил, я не могла сосредоточиться. На лекции меня за руку водила Светлана. От мамы тоже не удалось ничего скрыть. Юра ей очень нравился, и теперь она смотрела на меня жалостливо и сочувственно. Выдерживать этот взгляд было невыносимо, я начинала ей грубить... Жизнь стала серой и унылой. Прошло  немало времени, пока она вновь стала приобретать какие-то оттенки. У меня даже начался роман с однокурсником. И когда мы встречали Новый год в общаге... В общем, всё понятно... Утром я даже сама себе удивилась: насколько всё случившееся было мне безразлично. И после этого Нового года мой случайный роман растворился в небытие, словно его и не было. Юра  закончил Академию и, как мне сказали общие друзья, уехал по назначению куда-то в Сибирь. Наверно, прошёл ещё год. И вдруг я получила от него письмо! Оно было таким добрым, простым, хорошим... Он писал о своей работе, о том, что много оперирует, о крае, в котором сейчас живёт, о том, что помнит  всё... «Всё...» написал он. Конечно, это письмо всколыхнуло бурю. Я ответила на адрес госпиталя, который был указан на конверте. Мы стали переписываться. Только года через два летом он приехал отдыхать в наш военный санаторий, один, без жены. Когда он  вдруг позвонил, и я услышала его голос... Я чуть не потеряла сознания... Мама была на даче,  и я пригласила его к себе домой. Как я его ждала! Я вспоминала его голос, интонации, смех, представляла, каким будет этот романтический вечер, наш долгий разговор, нежность, ночь... Дальше этого никаких планов я не строила. Я неистово его ждала. Но когда раздался звонок, и я распахнула дверь... На мгновение я превратилась в каменную статую – он приехал  не один! С ним был, как потом оказалось, сосед по санаторной палате в компании – с женщиной... И даже не с женой, как я подумала вначале. Я даже не сразу поняла. А когда поняла... Все трое были на хорошем подпитии и от того неестественно шумны и веселы. Я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Юра шутил, как-то оценивающе поглядывая на меня. В голове звенело, но я накрыла на стол, мужчины выложили на скатерть всякие деликатесы, появилось хорошее вино. Эта чужая, незнакомая мне женщина вела себя в моём доме совершенно свободно, весело хохотала, для неё такие посиделки  были обычным делом, а я едва могла поддерживать разговор. Юра, такой чуткий в пору нашей дружбы, сейчас моего состояния не замечал. Это был совершенно другой человек. Когда я вышла за чем-то в кухню, он поспешил за мной и вдруг так пошло, так вульгарно прижал меня к стене в коридоре, и его руки, которые я так любила... Господи... Это было так мерзко...

Как я должна была поступить? Отправить эту компанию восвояси, как потом выговаривала мне Светлана? Легко сказать! Она бы, конечно, так и поступила. А я... Было так гадко и горько, но я не могла ничего изменить в тот вечер. Как всегда, я поплыла по течению, я подчинилась обстоятельствам. И я пережила единственную ночь с ним, с бесконечно любимым когда-то человеком, который был сейчас совершенно другим, отталкивающим и пошловато-небрежным. Я пережила  присутствие за стеной чужих людей, которые, не смущаясь,  периодически выскакивали в ванную. За ту ночь  я пережила целую жизнь. Утром в  моей душе было пусто и холодно. Даже плакать не хотелось. Я равнодушно простилась с Юрой и  больше никогда  ему не писала, разорвав непрочитанными несколько его писем. А когда однажды он мне позвонил, просто положила трубку. Того человека, которого я так  любила в юности, больше не существовало. Мне казалось, что любовный романтический флёр над моей жизнью растворился навсегда.

А потом... Ну, что говорить  о «потом»... Как у всех одиноких баб. Женатые мужики липнут ко мне, как мухи. Я безвольная, слабохарактерная, из меня можно верёвки вить: на судьбу не жалуюсь, к жене с разборками не пойду, развода не потребую, не замужем, детей нет, имею отдельную квартиру... Что можно ещё пожелать? Когда захотел, тогда пришёл – никаких претензий. И приходят-то, как правило, после очередной ссоры с женой, начинают выкладывать подробности семейных разборок, ныть и жаловаться, как их обидели, и какая супруга, для которой столько делается, неблагодарная...  И проведя в моей постели несколько часов, спокойно возвращаются к ней. А что я при этом чувствую и думаю, никого не интересует.  Иногда противно бывает до тошноты,  и я даже пытаюсь отказаться от встречи, но стоит мужику проявить настойчивость – я подчиняюсь. Если честно, я боюсь остаться совершенно одна. Я даже Светке о своих романах рассказываю далеко не всё. Она – замужняя женщина, этим всё сказано. А мне ничего не надо кроме... Иногда ведь  так хочется простого человеческого тепла! А после смерти мамы особенно. От своих немногочисленных мужиков я так этого и не дождалась. Вот и отогреваюсь у Светки и «дяди Фёдора», которые тщетно ищут мне достойную партию.

 

От этих международных соревнований, которые шли целую неделю, я изрядно утомилась. Устала от  шума, бесконечно длинного, непривычно-напряжённого рабочего дня, от массы незнакомых мелькающих лиц. Эта неделя тянулась так долго: выступления юношей чередовались с первенством девушек, сначала командных, потом личных, после начались выступления на отдельных снарядах. Каждый день  со мной дежурила очередная реанимационно-хирургическая бригада, один пожилой усатый доктор приезжал дважды...  Виктора я больше не видела.

Я ждала. Я очень ждала. День начинался и кончался этим ожиданием. Но он так и не позвонил.

 

- Тётенька, Вы – доктор?

Я вздрогнула. Забившись в угол зала, стараясь быть как можно незаметнее, я осваивалась на сборе городской команды по спортивной гимнастике. Для меня – новая обстановка, новая работа, а тем более, новые люди – грандиозное испытание на прочность.

Но сейчас передо мной стояла крохотная девчушка. Глаза её были полны еле сдерживаемых  слёз, которые словно огромные прозрачные линзы стояли перед её зрачками.

Сжимая губы, чтобы не разрыдаться, она протягивала мне ладошку, в которой алела лужица крови.

Это я уже знала. Малыши, которые только осваивают первые упражнения на спортивных снарядах, натирают на  тонких ладошках водяные мозоли,  которые легко срываются, что оч-чень болезненно, между прочим. Плакать в таких случаях запрещено категорически.

- Марь Антонна  сказала, чтобы Вы сделали…

Малышка очень чётко изложила мне, врачу, что велела сделать «Марь Антонна» ( её тренер) с сорванными мозолями. Я  внутренне вознегодовала и подняла голову, оглядев зал, и тут же встретилась  глазами с внимательно наблюдавшей за нами наставницей юной гимнастки, стоявшей передо мной. По этому пристальному взгляду трудно было что-то понять. Я взяла девочку за здоровую руку и повела в медицинский кабинет.

 На душе было тошно. Я тут же начала ругать себя за то, что связалась со спортом. Света меня, конечно, предупреждала, что с тренерами надо быть очень тонким дипломатом, особенно по медицинским проблемам. Стараясь не обращаться к медикам, своих подопечных они лечат сами.   Когда-то в своём физкультурном институте  они «проходили» анатомию и физиологию – галопом, по диагонали  и вряд ли после этого штудировали специальную медицинскую литературу. Но своих спортсменов лечат самыми фантастическими знахарскими методами. Особенно преуспевают в этом тренеры-мужчины. Именно поэтому, наверно, когда я появилась в гимнастическом зале впервые, мужики без особого любопытства окинув меня взглядом, тут же занялись своими тренерскими делами. Зато женщины вот уже неделю исподтишка наблюдают за мной. Я кожей чувствую на себе их оценивающие взгляды. Я вовсе не хочу  сразу нажить себе врагов, поэтому надо приспосабливаться и терпеть. И, как говорит Светка, внедрять медицинские знания в головы тренеров очень постепенно и дозировано.

Хорошо, что в данном случае с этой сорванной водянкой, наши взгляды с Марьей Антонной на медицинскую  помощь не расходились. Я сделала всё, что было нужно, и вернулась с девочкой в зал. Эта девчушка, конечно, в сборе не участвовала. Тренировки сборной проходили в самой большой спортивной школе города, и младшие гимнастки тренировались одновременно с нами по своему обычному расписанию. Медсестра спортшколы уехала в лагерь, готовить медпункт к приёму спортсменов, которые должны туда  отправиться в ближайшие дни. Именно поэтому мне приходится присматривать и за малышнёй. Когда спортшкола уедет, мы здесь останемся одни. На большом тренерском совете было решено, что я буду работать с девочками, поскольку мальчики тренируются на другой базе, где есть постоянный спортивный врач.

 

В этом большом зале, плотно заставленном гимнастическими снарядами, было ужасно жарко и  душно. Лето набирало силу, солнце палило не по-весеннему изо всех сил, а вся верхняя часть зала -  стеклянная. Некий гениальный архитектор соорудил этот спортивный комплекс без всякой оглядки на наш климат. Зимой под этими стеклянными витринами очень холодно, а летом – нестерпимо жарко. Гимнастки, мокрые от  пота, постоянно пьют воду, хотя во время тренировки это возбраняется – трудно висеть вниз головой на брусьях, когда булькает в животе…  Попытки как-то проветрить зал совершенно безнадёжны: огромные двери-ворота, выходящие на стадион, были распахнуты настежь с трёх сторон самого утра, но внутри никакого движения воздуха почти не ощущалось.

Я вернулась на своё место и замерла в прежней позе.  Отсюда, из моего угла,  я не только видела всё, что происходило в зале, но  и через распахнутые ворота обозревала пространство небольшого стадиона, прилегающего к нашему зданию, где  на беговых дорожках тренировались легкоатлеты.

Тренировка продолжалась своим чередом, девочки переходили от одного снаряда к другому, на ковре хореограф ставила для одной из них новые вольные упражнения. Я сидела ближе всего к брусьям, на которых работал со своими воспитанницами тренер, которого я невзлюбила с первого взгляда.

Он был ненамного старше меня, очень самоуверенный и безапелляционный. В нашей сборной у него - две способные девочки, которых он доводит на тренировках до изнеможения. Но от этих девочек многое зависит: они всегда выступают ровно, стабильно, и это, оказывается, в  командном первенстве ценится  больше, чем чей-то капризный талант, который частенько даёт осечки. Но вот сейчас этот  самый Игорь Петрович проводит «подкачку» у своих девчонок, и я, стараюсь не смотреть в их сторону.  И всё-таки вижу... Вот девочка выходит в стойку на брусьях и обратным махом сильно бьётся животом  о жердь… Потом ещё, ещё и ещё раз. Тренеру достаточно только подставить руку, чтобы удар о перекладину был не таким сильным, но ему это даже в голову не приходит, и его ученица бьётся о брусья животом снова и снова… А девочке, между прочим, тринадцать лет, и она когда-нибудь захочет стать мамой…

Но оказалось, что это только семечки.

Прошло несколько дней. Мелкота отправилась на всё лето в спортлагерь, теперь весь зал был в распоряжении наших восьми девчонок. Но тут на несколько дней приехала Валя Егорова, чемпионка мира, Европы и предыдущих Олимпийских игр. Она готовилась к очередной Олимпиаде,  до которой осталось всего полтора месяца.  Валентина вместе со своим тренером вырвались домой на недельный перерыв между сборами. Но это были не выходные дни. Они тренировались с утра до вечера, не считая короткого перерыва на обед. Конечно, и наши девчонки, и тренеры глаз не сводили, наблюдая за их  тренировкой.

Что до меня, то мне наоборот было страшно даже  смотреть в их сторону. Программа Валентины была невероятно сложной на каждом снаряде. Теперь-то я начинала понимать, что такое сложность упражнения! Но самое главное было в другом. Тренировки проводились на выносливость, и задания для гимнастки были такими, что мне, как новоиспечённому спортивному врачу, становилось дурно. Сначала Валентина выполняла вольные упражнения с полным набором головокружительной акробатики. Один раз, потом другой без перерыва. Это очень большая физическая нагрузка.  Затем через распахнутые ворота она выскакивала из зала на стадион, пробегала по нему полный круг по безжалостной жаре и, вернувшись на ковёр, опять делала свои вольные с несколько упрощённой акробатикой. А тренер при этом сидел с каменным лицом на скамейке. Что я, как спортивный врач, должна была делать? Ведь совсем недавно на курсах мне много чего говорили по поводу нерациональных нагрузок спортсменов…   Но этот уровень спортсменки и тренера был не для меня.

 А наш Игорь Петрович из кожи вылезал, подражая лучшему тренеру страны: гонял своих девчонок, не считаясь ни с их возрастом, ни с уровнем квалификации. А я молчала. Я его боялась. Вскоре  Валентина с тренером уехали, а я так и просидела весь сбор в тёмном углу зала. Всё обошлось благополучно: травм не было, с синяками и ссадинами я успешно справлялась. Выполняла и функцию массажиста, поскольку в связи с нашим скудным финансированием нам оный не положен. Чемпионат России проходил в Воронеже, меня и туда взяли. Прокатилась. Посидела на соревнованиях, после Международных они мне показались совсем нестрашными, тем более что я отвечала только за свою команду. Девочки выступили неплохо, хотя их страшно ругали за четвёртое место. А мальчишки с трудом втиснулись в первую десятку. Правда, в личном первенстве Паша Конев  даже умудрился получить золотую медаль на коне.

О Викторе я постепенно забывала. Когда вспоминала, тоскливо сосало подложечкой, но я быстро отвлекалась. Пришлось смириться с тем, что этот человек  не для меня. Его глаза, которые меня так удивили и притянули, смотрят сейчас, наверно, совсем в другую сторону...

Лето плавно перекочевало в осень. Я стала опытней и смелее, но по-прежнему  в своей новой профессии личностью себя не ощущала. Так... Обслуживающий персонал. «Обслуживать соревнования»... Этот термин резал мне уши. Обслуживают посетителей  официанты, гардеробщики, лифтёры. Кто-то там ещё... Я не хочу никого обслуживать. Я – врач. И, если говорить официальным языком, «осуществляю медицинское обеспечение соревнований и сборов»... Но в спорте говорят так, как говорят. Да, и не только в спорте. В поликлинике мы не лечили, а тоже «обслуживали» население. С этого всё начинается...  Впрочем, более чем на «обслуживание» я пока не тянула.

На первые в своей жизни соревнования по тяжёлой атлетике, я пришла за час до начала. Так положено по регламенту. Напротив помоста, где, как я поняла, и должно было происходить основное действо, вытянулся длинный стол судейской коллегии. Суетились со своими бумагами и компьютерами секретари, но судей на месте ещё не было. Я побродила по полупустому залу, в который, словно нехотя, заполнялся болельщиками. Главного судью, которому я должна была представиться по регламенту, я с трудом разыскала в одной из раздевалок.  Он почти отмахнулся от меня, продолжая разговор с одним из атлетов, видимо, своим учеником. Я отошла в сторону и стала ждать. Ждать пришлось ещё минут пятнадцать, но я обречённо терпела – что мне ещё оставалось? Потом главный судья обернулся ко мне и даже извинился на ходу, потащив меня за собой в спортивный зал. Судьи уже все были на своих местах, меня посадили прямо по центру, между ними. Но хотя стол был широкий и длинный, я чувствовала полное публичное одиночество.

 Соревнования оказались очень растянутыми, нудными и однообразными – то «рывок», то «толчок»… Это мне главный судья успел объяснить. Смотреть было не на что, и я затосковала. Мысли переключились куда-то очень далеко и от этого зала, и от мучительных сдавленных выкриков атлетов, вскидывающих вверх раз за разом свою штангу, увешенную тяжёлыми «блинами». И я расслабилась, может быть, даже задремала. И тут произошло нечто... В тот момент, когда я, подавив очередной зевок, взглянула на спортсмена, стоявшего на помосте, он резко вытолкнул штангу над своей головой. Лицо его стало багровым, а руки...  А руки вдруг начали раскачиваться из стороны в сторону вместе с тяжёлым грифом, на котором позванивали килограммами навешенные на него «блины».  Я недоумённо таращилась на спортсмена и даже не заметила, что осталась в одиночестве: моих соседей по судейскому столу словно ветром сдуло.  Неожиданно кто-то так резко дёрнул меня сзади за шиворот, что я улетела  назад вместе со своим стулом... А несчастный атлет медленными шагами спустился с помоста и, словно под гипнозом,  направился прямёхонько к нашему судейскому столу. Он упёрся в него большим накачанным животом и аккуратно, почти бесшумно опустил штангу на скатерть. Стол затрещал, но уцелел. А спортсмен, освободившись от штанги, вдруг сел на пол, сжав руками свои виски. Моя помощь не понадобилась, через пару минут парень пришёл в себя и под аккомпанемент бодрого голоса своего тренера и дружеские похлопывания по плечу и спине товарищами по команде направился в раздевалку. Я получила серьёзное внушение от главного судьи: оказывается, подобный инцидент – не редкость у тяжелоатлетов. Накаченные мышцы шеи  иногда судорожно пережимают сонную артерию, и  спортсмена начинает «водить»,  поэтому на соревнованиях по тяжёлой атлетике нельзя расслабляться. Задержись я за судейским столом ещё пару минут, и гриф с «блинами» был бы на моей голове…

Соревнования вскоре закончились, я забрала свой медицинский кейс и смешалась с толпой болельщиков, которых, как ни удивительно, набралось немало. И тут кто-то крепко сжал моё запястье. Я оглянулась и обомлела – это был Виктор.

Он стоял совсем близко и вопросительно заглядывал мне в лицо. Я совсем растерялась. Потом тихо промямлила.

- Нашёлся...

- Вы... Ты меня теряла? Это правда?

 Он так сильно сжал мою руку, что я пискнула.

- Прости...

 Нас толкали. Зрители и участники протискивались к дверям, у которых почему-то была открыта только одна створка. Виктор забрал  кейс и повернул  меня к выходу. Мы, наконец, вышли на улицу. Была ещё тёплая осень, но накрапывал мелкий дождик.

- Вон там моя машина, - сказал он глухо, и я пошла за ним, как бычок на верёвочке.  

Мы молча сидели в машине. Виктор мотор не заводил.

- Почему ты ничего не говоришь? – Спросил он, не глядя на меня. – Спроси о чём-нибудь... Или я сам спрошу... Я... Я не опоздал?

Я затрясла головой. И вдруг разревелась.

Он облегчённо засмеялся.

- Узнаю своего спортивного доктора!

 И опять это заученное движение – чистый платок, сначала глаза, потом нос...

- Почему... Почему ты не позвонил?

Он ответил не сразу. Потом сказал медленно, словно подбирая слова.

         - У меня были большие проблемы. Болела мама, и мне не с кем…

  Он оборвал себя на полуслове, не договорив фразу.

         - А потом тебя не было в городе. Я звонил в диспансер несколько раз, мне говорили, что ты на сборе.

         Но это было уже неважно.

- Поехали... – Сказала я, шмыгнув носом.

Мы долго ехали по городу, стояли в пробках и почему-то опять молчали. Сердце у меня билось так сильно, что мне казалось, что Виктор слышит его стук.

Когда мы остановились возле моего дома, я только и сказала.

- У меня там жуткий бардак...

Виктор рассмеялся.

- Если бы ты знала, какой бардак у нас.

И тут же поправился.

- У меня...

Я почти не заметила, что он оговорился.  Наверно, потому, что он упомянул маму. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что из предметов моего интимного туалета может оказаться где-нибудь в кухне, на стуле или на вешалке в прихожей. Я никогда не отличалась патологической аккуратностью, а после смерти мамы совсем распустилась. Квартиру убираю по настроению, могу неделю мучиться угрызениями совести по поводу беспорядка на письменном столе...

Я оставила Виктора у входной двери.

- Не двигайся, пожалуйста...

 И стремительно пронеслась по всей квартире, кое-что пришлось срочно затолкать в гардероб.

- Теперь входи!

Виктор вошёл не в квартиру, он вошёл в мою жизнь.

В тот первый день мы  были вместе совсем недолго. Посидев немного, взглянув на часы, Виктор вдруг заторопился. Но в прихожей, держась за ручку приоткрытой двери,  ещё что-то долго рассказывал мне. А я почти не слушала, только думала, что вот сейчас он закроет эту дверь и снова исчезнет надолго. Или, может быть, навсегда. Мне так хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но Виктор только быстро провёл тёплой ладонью по моей щеке и очень серьёзно заглянул в мои глаза.

Он не исчез. Мы стали часто встречаться, кажется, обо всём на свете часами говорили по телефону, ходили в театры и в кино… Мы стали близки... Рядом со мной был сильный, спокойный, уравновешенный человек, в которого я влюбилась до потери сознания и к которому бесконечно привязалась. Я так долго была совершенно одна, так долго обо мне никто не беспокоился, не спрашивал, хочу ли я есть, тепло ли одета… Меня очень давно никто не провожал домой и не встречал возле метро… И вот теперь... Я часто начинала плакать вместо ответа на самые простые вопросы. Виктор всё понимал. Он крепко прижимал меня к себе и вытирал  моё зарёванное лицо своим безукоризненно чистым платком, знакомым до боли жестом.

- Ну, что ты, глупенькая... Чего ты ревёшь?

- Я боюсь... – Шептала я в ответ.

- Чего? – Делал он большие глаза.

- Что всё это скоро кончится...

Я хотела возражений, клятвенных обещаний, что та нежность, та теплота, которая возникла между нами, не кончится никогда... Но Виктор отпускал меня, отводил глаза и переключал мои мозги на другую тему. Правда, иногда, словно забывшись, он смотрел на меня каким-то внимательным, но рассеянным взглядом, сосредоточенно думая о чём-то своём.

Я не лгала ему, не кокетничала, я действительно панически боялась, что всё оборвётся, кончится в одно мгновение. И это ощущение имело под собой основание. Что-то угрожающее чувствовалось в окружающем нас воздухе. Было в наших встречах какое-то странное «но»... Во-первых, Виктор никогда не приглашал меня к себе и всегда приходил ко мне только в первой половине дня, когда я работала в вечернюю смену... Во-вторых, если у нас и совпадали выходные, и мы проводили время вместе, то после пяти вечера он вдруг начинал нервничать, смотреть на часы, и вскоре убегал куда-то, словно Золушка. Правда, иногда мы куда-нибудь ходили  и по вечерам, но, проводив меня домой, Виктор торопливо исчезал, ни разу не выразив желания остаться на ночь. Я не задавала вопросов, я ужасно боялась услышать какой-нибудь страшный ответ, который оборвал бы всю эту идиллию. Я опять плыла по течению, крепко зажмурив глаза, хотя его виноватый вид и растерянный взгляд очень меня беспокоили. В моей голове бродили всякие дикие фантазии и горькие подозрения. Но, успокаивая себя, я всё списывала на какие-то проблемы с мамой, хотя давно знала, что она живёт отдельно, что со здоровьем у неё сейчас всё нормально,  и она работает в какой-то больнице медсестрой. Как-то раз я осторожно спросила  Виктора, был ли он женат прежде. Он ответил не сразу, опять вопросительно взглянул на меня, но произнёс только одно слово.

- Был...

Я поняла, что ему почему-то не хочется распространяться на эту тему, и больше никогда об этом его не спрашивала.

Я познакомила Виктора с Фёдором и Светланой. Мужчины сразу нашли общий язык и подолгу разговаривали о чём-то на балконе, пока мы суетились в кухне, накрывая на стол. Виктор с удовольствием возился с детьми, изредка бросая на меня какие-то странные вопросительные взгляды. А я только удивлялась, как ловко и умело он управляется с мальчишками.

Когда я делилась с подругой своими недоумениями, Света успокаивала меня, хотя удивлялась вместе со мной.

- Подожди, - озадаченно говорила она. – Мне кажется, он тебе ещё не очень доверяет... Мужиков трудно понять, у них в мозгах ползают такие тараканы... Всё встанет на свои места, вот увидишь.

Я вздыхала, кивала,   но все неопределённости и  неясности в жизни меня всегда очень пугали.

Но всем загадкам на свете есть свои разгадки. Однажды после окончания моей утренней смены, Виктор встретил меня возле диспансера.

Его машина  стояла неподалёку. Был прекрасный зимний день, тихий и снежный, но ранние сумерки уже затягивали улицы. Тускло, как всегда, загорелись фонари, и сугробы переливались искрами, словно нарочно посыпанные блёстками. Время близилось к часу «Ч». Я подумала, что вот сейчас Виктор отвезёт меня домой и опять исчезнет непонятно куда. Но он не торопился.

- Знаешь что... – Задумчиво сказал он. И мне показалось, что голос его дрогнул. – Я хочу сегодня отвезти тебя к себе домой. Ты не против?

У меня перехватило дыхание. Я страшно перепугалась. Сегодня всё встанет на свои места, и все тайны будут раскрыты.

- Нет, конечно... - Почти  прошептала я в ответ.

-Тогда поехали...

Мы почти не разговаривали в этот раз, ехали молча, изредка перебрасываясь какими-то междометиями. Сердце моё испуганно колотилось, в ушах шумело. Всё-таки я потрясающая паникёрша! Виктор привёз меня в спальный район на другом конце города. Мы въехали в большой двор и остановились у ворот какого-то детского сада.

- Всё... Приехали. – Сказал он, не поворачивая ко мне головы.

Я не узнала его голоса и вопросительно посмотрела на него.

- В этом саду находятся мои дети. Мы их сейчас заберём и пойдём домой. Моя квартира – вон там... – И он махнул рукой в глубину двора.

Я как-то сразу обмякла. Дети... Голова моя закружилась от миллиона вопросов, которые одновременно затуманили мои мозги. Дети!

Виктор, сбоку взглянув на меня, ответил на главный из них.

- Моя жена погибла, когда рожала второго ребёнка... С тех пор я живу один с сыновьями, которых ты сейчас увидишь...

Я вошла в тёплое здание садика на ватных ногах. Здесь сильно пахло подгоревшей кашей,  а из многочисленных дверей, выходящих в длинный коридор, доносились звонкие детские голоса.

- Сначала сюда... – Сказал Виктор и открыл дверь групповой раздевалки.

Постепенно я успокаивалась, голова перестала кружиться, и моя растерянность начала сменяться любопытством.

В раздевалке было шумно – старшая группа одевалась, чтобы выйти на улицу.

- Антон! – Окликнул Виктор мальчугана, сосредоточенно натягивающего тёплые штаны.

Мальчик поднял глаза, лицо его просияло, но занятия своего он не прекратил и, выполнив первый этап одевания, перешёл ко второму: ответственно распахнул дверцу шкафчика и достал  оттуда свитер.

Виктор спокойно наблюдал за процессом. В мою сторону Антон даже не посмотрел, видимо, приняв меня за чью-то маму. Только когда мы втроём, наконец, вышли из раздевалки, где мне пришлось расстегнуть пальто, до того там было жарко, он вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на отца.

Виктор сказал сыну очень серьёзно.

- Антоша, это - тётя Лара, моя подруга.

Антона это объяснение вполне устроило.

- Антоша, вы с тётей Ларой выходите на улицу, и подождите там. Познакомьтесь пока... А я заберу Мишку, и мы пойдём домой.

Мы вышли во двор детского садика, ярко освещённого уличными фонарями. Снег хрустел под ногами, было морозно.  Антошка вдруг сильно ударил ногой по  какой-то ледышке, она пролетела над самой моей головой. Я только вздрогнула от неожиданности. Потом, посмотрев наверх, он  остановил свой взор на обледеневших проводах, тянувшихся от фонарных столбов куда-то в темноту.

- А провода... они что? – Неожиданно задал он вопрос.

Я совершенно растерялась. Потом промямлила.

- Они приварены...

Антон стал серьёзным, подумав немного, недоверчиво покачал головой.

- Не! Они прижарены.

Логика в этом была. Антон явно был философом, и наш диалог продолжился примерно в таком же духе.

- А ты кем хочешь быть, когда вырастешь? – Спросила я, чтобы как-то поддержать разговор, поскольку Виктор всё ещё не появлялся.

- Я буду танкистом.  – Услышала я уверенный ответ. – Только я всё думаю, где я танк возьму?

Я не успела ответить. На крыльце садика, наконец, появился Виктор, держа за руку своего младшего, подскакивающего на каждом шагу, и выкрикивающего при этом какие-то ликующие звуки, словно «Вождь краснокожих». Пока они спускались со ступенек, он успел пару раз упасть, сильно приварившись коленками, но не заплакал, а только поднял свою курносую мордашку к отцу.

- Па... У меня сопли...

Виктор достал из кармана куртки платок и привычным знакомым движением вытер ему нос. Теперь я поняла, откуда этот заученный жест – сначала глаза, потом нос...

Они подошли, и «Вождь краснокожих», блеснув весёлыми большущими глазами и улыбнувшись от уха до уха, звонко выкрикнул:

- Ку-ка-ре-ку!..

- Ку-ку... – отозвалась эхом я.

Не улыбнуться в ответ было просто невозможно.

После его оценивающего взгляда я услышала вопрос в уже знакомой форме, очевидно, принятой  у братьев.

- А дед Мороз... он что?

Я поперхнулась. Виктор едва сдерживал смех.

Мне ничего не оставалось, как начать пространные рассуждения по поводу деда Мороза. Мишка меня не слушал, скакал то на одной ноге, то на другой, но как только я закрыла рот, последовал тот же сакраментальный вопрос.

- А дед Мороз, он что?

Я перевела дух, и только хотела повторить свой монолог сначала, но Виктор меня остановил.

- Эти вопросы риторические, Лара. На них можно отвечать через раз...

 И мы пошли домой.

Так началась моя странная семейная жизнь. Когда Виктор дежурил, с детьми оставалась его мама, которая тоже работала посменно, и с которой он всё время хотел меня познакомить.  Но я почему-то знакомиться очень боялась, и всё откладывала эту встречу. 

В остальные дни мы были вместе. Если в какой-то день у Виктора был выходной, он ходил в магазины и заполнял продуктами холодильник, занимался какими-то хозяйственными делами, которые постоянно возникали на ровном месте, гулял с детьми…  Я отводила по утрам мальчишек в садик, в жаркой душной раздевалке помогала Мишке стягивать куртку и штаны, находила в его шкафчике шорты и сандалики...  Антон прекрасно справлялся сам: его я просто запускала в дверь группы и предупреждала об этом воспитательницу, которая провожала меня любопытным завистливым взглядом.

Я старалась изо всех сил. Квартира у меня блестела, я проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Варила супы и каши. Готовить меня научила мама, просто я разленилась в одиночестве, а теперь возилась в кухне с удовольствием. Детские вещи надо было стирать каждый день, и колготки у обоих мальчишек на коленках просто горели... Дети на ангелов походили мало, часто не слушались, капризничали,  шкодили, дрались, устраивали в комнате такую возню, что с трудом удавалось их угомонить. Я всё время что-то придумывала: какую-нибудь новую игру или необыкновенный кукольный спектакль с участием всех имеющихся в детской мишек, зайцев и лошадок. Сочиняла какие-то длинные-предлинные сказки, которые рассказывала с продолжением…  Мне казалось, что я вполне справляюсь, по крайней мере, я от мальчишек не уставала. Мне нравилось,  когда они меня слушались, нравилось изображать из себя строгую, но любящую воспитательницу и доставляло удовольствие болтать с ними по вечерам, когда они уже почти засыпали и были мягкими, как плюшевые игрушки.

Я так боялась сделать что-нибудь не так, и всё время ждала от Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые  привязывались ко мне всё больше и больше,  быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала – глаза, потом – нос…  И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так  легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.

- Почему ты мне раньше не сказал? – Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…

- Я боялся...

- Боялся? Чего?

- Что ты подумаешь, что мне всё равно – кто... Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь...

- Убедился?

Он только обнял меня в ответ.

 Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.

А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, - у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята,  от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому  от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…

Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.

- Я люблю эту женщину, мама... Учти.

 Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.

- Дети – это очень ответственно... Ты понимаешь?

Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».

- Я понимаю...

- Это не твои, это чужие дети.

Я затрясла головой.

- Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими...

-  Милая моя... Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда  доставляют радость...  Они часто раздражают, злят,  иногда болеют,  ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты – молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное – она вздохнула, - это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих – это большой вопрос…

Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, – вернулся Виктор...

 

Подоспел  Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас  с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством  исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.

- Ты что? – Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. – Иди, повеселись с ребятами.

Он набычился и затряс головой.

- Ты не любишь веселиться?

- Нет. – Твёрдо ответил мой философ. – Я люблю радоваться!

У меня слёзы подступили к горлу... Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.

- Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз,  а Колин папа…  А в прошлом году вообще был наш папа!

- Наш папа?

- Ну, да! Он думал, что я его не узнал... А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.

Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах – я понимала, что наступило время для решительного разговора.

Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.

- Ты согласна?

Я заплакала.

- Ну, вот... – ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. – Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?

Я шмыгнула носом.

- Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так хорошо...

- Ничего себе! – Отшутился Виктор, не выпуская меня из своих рук. – Сразу три мужика на твою несчастную голову...

Он заглянул сверху вниз в моё зарёванное лицо.

- А если четвёртый появится? Ты как? Справимся?

- Справимся... – Уткнулась я в его плечо.

Мы ещё долго говорили о чём-то, сидя спиной к телевизору, который не переставал удивлять мир количеством неимоверных глупостей, несущихся с экрана.

Когда перед сном Виктор пошёл в ванную, я заглянула к детям. Антошка совсем сбросил одеяло, и я наклонилась, чтобы поднять его с пола. И вдруг тёплые мягкие ручонки обхватили мою шею.

- Лара... Ты согласилась? Ты согласилась, да?

Я опешила.

- Антон...

Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!

- Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?

Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.

- Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?

- Мы не подслушивали! Было всё слышно и так... – Парировал Антон. –  Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?

- Пожалуйста, будь! – Эхом отозвался Мишка и заплакал.

Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.

И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина  Владимировна.

 Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.

- Спите… -  Только и сказала я им на прощанье.

Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети – я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала  на чистом листе бумаги.

«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»

После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.

 

Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом – сначала глаза, потом нос... Подруга моя всё понимала, и  в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!

В конце концов, я услышала от  неё одно волшебное слово.

 - Работай...

Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.

И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью.  Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда  выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее.  Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня  вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…

Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей... Меня,  как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла  посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и  всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень – кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять  - Антошка это был или Миша... Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом  исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску... Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе,  не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…

 

Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая  жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я  отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но когда она подняла на меня глаза,  остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав, слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.

- Вы идёте или нет? – Услышала я недовольный голос.

Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.

- Ну, что ты так испугалась... Не надо, я не такая страшная.

- Я не испугалась... Просто так неожиданно...

Я постепенно приходила в себя.

- Ничего, Лариса, ничего... Мы справимся с этой ситуацией... – Она опять грустно заглянула мне в лицо. – Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем... – Подчеркнула она и продолжила. – Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко... И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала...

Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.

- Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё...

Говорить больше  было не о чем. Я попрощалась  и повернулась к двери. Но потом оглянулась – Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.

Я сказала неожиданно осипшим голосом.

- Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что...

Она опять всё поняла без лишних слов.

- Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу... 

 

Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться - спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей - физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога... Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала.  Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.

 

Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного.  Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа – девочка красивая, с длинными ногами и руками.  В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было  и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскокам со снарядов. Но наш самодовольный Игорь Петрович, получая всевозможные знаки отличия за её победы на соревнованиях, это упустил. Теперь Наташа выросла, выступает по сложнейшей программе мастеров спорта, а, соскакивая с брусьев или с бревна, приземляется неправильно, на прямые ноги. Именно поэтому она постоянно травмируется - то коленный мениск повредит, то связки, один раз был даже вывих надколенника…

Наташина мама была очень расстроена: девочка, укладываясь спать, разрыдалась, жалуясь на коленные суставы, которые не стали болеть меньше даже после традиционных компрессов. Я пообещала поговорить с тренером.

Утром перед тренировкой я к нему подошла. Как всегда, отвечая мне, он смотрел поверх моей головы.

- Игорь Петрович, - начала я вкрадчиво. Я перестала робеть перед ним, но нарываться на грубость тоже не хотелось.  – Мне звонила мама Наташи… У неё очень болит колено. Пощадите её сегодня… Пусть она выполняет всю программу… но без соскоков… Особенно с брусьев.

Тренер пожал плечами, так и не взглянув на меня, ничего мне не ответил, но, заметив хореографа, окликнул её и  быстро направился к ней. Оставив меня с открытым ртом. Но потом неожиданно на ходу бросил мне через плечо.

- А что, собственно, Вы здесь делаете? Если болит колено - лечите!

Легко сказать – лечить! А когда? На сборе - тренировки три раза в день с небольшим перерывом на еду и отдых. Когда-то девочка должна отдыхать! И, если лечить правильно, то её надо освободить от тренировок совсем, недели эдак на две… А соревнования через неделю.

В раздевалке перед тренировкой я сказала  Наташе.

- Постарайся не делать соскоков… Особенно с брусьев. Программу выполняй, как требуется, но не прыгай.

Она смутилась.

- А Игорь Петрович?

Я ничего не ответила.

Теперь я уже не сидела в углу зала. Я садилась так, чтобы видеть каждый снаряд, на котором работали гимнастки. В упражнении на брусьях у Наташи очень сложный соскок. С большой нагрузкой на ноги. Когда она, разминаясь, зависла на верхней жерди и вопросительно посмотрела на меня, я кивнула головой и твёрдо произнесла.

- Не прыгай!

Прозвучало это неожиданно громко. Тренеры, зная заносчивый характер своего коллеги, с интересом посмотрели на меня,  но Игорь Петрович и головы в мою сторону не повернул. Он подошёл к снаряду и демонстративно стал объяснять девочке тонкости её соскока. Выслушав его, она опять посмотрела в мою сторону. Я спокойно встретила её взгляд.

- Не прыгай! – Повторила я.

Я, конечно, обнаглела, но если тренер ничего не хочет слышать? В конце концов, кто я в этом зале? Врач или уборщица? Обслуживающий персонал? Кто отвечает за её колено?

Наташа всё-таки соскок выполнила, но тут же опустилась на мат и, прижав к себе согнутую ногу, заплакала. В этот день она тренироваться больше не смогла. Я постаралась ей помочь, но что можно сделать за один день?!

Вечером на тренерском совете Игорь Петрович неожиданно сказал.

- Давайте удалим врача из зала… Мешает работать.

Я замерла. Тренеры молчали. Никто не возразил – слишком большим авторитетом пользовался Наташин наставник. Но никто его и не поддержал. Старший тренер, словно не услышав его реплику,  перевёл разговор на обсуждение текущих проблем. Кажется, я победила… Первый раз в жизни.

На соревнованиях Наташа выступила в полсилы, по упрощённой программе. Команда вылетела из лидирующей тройки. И кто был в этом виноват?

 

Эту телеграмму мне принесли два дня назад поздно вечером. Я не хотела подходить к призывно звенящему домофону, думала, что это упражняется какой-нибудь загулявший алконавт. Но потом всё-таки сняла трубку.

- Вам телеграмма, откройте, пожалуйста…

Телеграмма… Странно. Мы все так давно привыкли к телефону, что, кажется, в наше время совсем разучились писать письма, и, тем более, посылать телеграммы. Странно…

- Бросьте её в почтовый ящик, пожалуйста, - попросила я рассыльного.

Но на другом конце провода послышалось тяжёлое старческое дыхание, и хриплый голос произнёс.

- Женщина… Знаете… Телеграмма нехорошая… Вам бы надо её прочитать…

Я насторожилась и даже испугалась.

- Прочитайте сами, пожалуйста.

- Сейчас…  Вот только очки надену…

 Видимо, почтальон был стар и болен. Он долго возился с очками, сопел и кашлял, но, наконец, прочитал.

- Выезжайте немедленно. Умерла Таисия, надо решать судьбу Шуры.

И далее следовал подробный адрес и указание маршрута, которым следовало добираться до села, где умерла моя единственная тётка. Пока была жива мама, они писали друг другу коротенькие письма, открытки, но когда мамы не стало, я, кажется не написала тётке ни одного письма. И вот теперь… Мой братишка…. Совсем один... Мне было очень  его жаль.

Шла только первая  неделя моего отпуска после такого тяжёлого во всех отношениях года. Я была совершенно свободна и никому не нужна в своём родном городе.

Утром я понеслась на вокзал и купила билет на ближайший поезд в нужном направлении. Он уходил на следующий день. Этого было вполне достаточно, чтобы собрать вещи. Сколько я ни думала о том, как нужно поступить в этих неожиданно сложных обстоятельствах, всё упиралось в моё незнание своего маленького неведомого родственника.

                                                        

В купе было темно и душно. Сколько я себя не уговаривала подремать, я не смогла отключить свои мозги даже на несколько минут. Всю ночь я не спала. Сердце ухало где-то подмышкой, голова трещала от напряжения, но ни к какому предварительному решению я так и не пришла. И когда в купе осторожно заглянула проводница, чтобы разбудить меня, я только слабо махнула ей рукой.

- Одевайтесь теплее, - громко прошептала она. – Двадцать пять градусов…

 В купе были одни женщины, я быстро и тщательно оделась, решительно отбросив все мучавшие меня мысли и сомнения. Стояла глухая ночь, поезд прибывал на маленькую станцию, затерянную где-то в неведомой мне Сибири. Остановка была всего три минуты, мне надо было спрыгнуть на платформу, а потом где-то дождаться утра, чтобы ехать дальше, в далёкое село, которое я так и не смогла найти на карте, сколько не искала его в Интернете.

Вслед за проводницей я вышла в обледеневший тамбур вагона. Поезд, гремя и скрипя всеми своими составляющими, замедлил ход. Проводница с трудом распахнула примёрзшую дверь, подняла металлический порог и высунулась со ступеньки наружу.

- Здесь платформы нет… - Сказала она мне. – Вы прыгайте. А я подам Вам сумку.

Я спрыгнула в снежный сугроб, под которым была смёрзшаяся галька. Проводница протянула мне мою дорожную сумку, и я, приподняв её над сугробами, пошла по узенькой тропинке к каменному зданию ярко освещённой станции. Возле неё фыркал не заглушённым двигателем уазик. К нему направлялись  несколько человек, громко и весело переговариваясь, также как и я, сошедших с поезда. Кто-то кого-то встречал. Окликать незнакомых людей, напрашиваться к ним в попутчики среди ночи я не решилась. Свет  от фар разворачивающейся машины ярко осветил и новое двухэтажное здание  станции и разъезд, брызнул, ослепляя, мне в глаза и быстро стал удаляться куда-то по дороге, уходящей вверх.

 В зале ожидания было пусто и тепло. По крайней мере, опасность превратиться в ледышку мне не грозила.  Вошла вернувшаяся с платформы дежурная по станции, без особого любопытства взглянула на меня и, не поздоровавшись, спросила.

- Вам куда, девушка?

- В Кузьмолово… - С вопросительной интонацией ответила я.

- В Кузьмолово автобус пойдёт только утром, в одиннадцать часов, после московского поезда. Ждать долго придётся. Вряд ли подвернётся какая-нибудь попутка. Вы располагайтесь на скамейке, поспите. Я дверь запру, Вы не бойтесь. Теперь только два товарных пройдут через два часа, а пассажирский будет только из Москвы, не скоро.

Но спать мне пока не хотелось.  Зато есть… Поскольку я человек предусмотрительный, и командировки меня кое-чему научили, я достала из сумки свои продовольственные запасы и термос и хорошенько перекусила -  когда и где мне теперь придётся поесть, пока было трудно даже предположить. Но еда меня расслабила, впереди было долгое ожидание. И я не заметила, как заснула впервые за эти два напряжённых дня.

Путешествие в Кузьмолово оказалось значительно проще, чем я ожидала. В новеньком автобусе было тепло, он быстро бежал по расчищенной трассе, мягко подруливая к редким остановкам. Поначалу пассажиров было немного, но постепенно автобус заполнялся. Здесь многие знали друг друга, окликали, громко обменивались новостями. Стоило мне спросить про Кузьмолово, как чуть ли не все пассажиры автобуса стали считать оставшиеся до него остановки, несколько человек ехали в тот же посёлок.

- Да не к Китаевым ли Вы? – Спросила сидящая рядом со мной женщина. И тут же поправилась – Не к Шуре ли Китаеву? Вся наша власть Вас дожидается. Вы ведь его сестра двоюродная?

Я кивнула, оторопев от такой осведомлённости.

- Он ведь ни за что в детдом ехать не хочет… Хоть связывай, да вези! А как одному пацану прожить? Он ведь и школу бросил, как мать заболела, так и в школу перестал ходить. Моя дочка с ним в одном классе учится. Мальчик-то хороший, Вы не беспокойтесь, но вот в детский дом никак ехать не хочет.

Женщина эта меня до самого тёткиного дома и довела, проехав ради меня лишние две остановки. Село было большое, а дом тёти Таси - крепкий, добротный. От мамы я знала, что она работала заведующей местной автобазой, была женщиной энергичной, умело командовала мужиками. Но второй раз замуж так и не вышла.

Разомлев в тёплом автобусе, на улице я быстро замёрзла, но, заметив на крыльце аккуратно поставленный за дверью веник, прежде всего тщательно отряхнула обувь от рыхлого снега. Потом осторожно постучалась и вошла в сени. Мальчик, видимо, заметил меня в окно и широко распахнул дверь, едва я протянула к ней руку.

- Здравствуй, Саша, - почему-то смущённо сказала я. – Меня зовут Лариса. Я твоя двоюродная сестра.

- Я понял…

Комната была ярко освещена зимним солнцем. В доме было тепло и чисто. Все вещи стояли на своих, видимо, от рождения мальчика закреплённых местах. Новый цветной телевизор, компьютер с большим монитором на письменном столе, полированная мебель – ничего особенного… Это было неожиданно. Я думала, что найду здесь  полный развал и несчастного, убитого горем ребёнка.

 На большом обеденном столе, стоявшем посреди комнаты, парила открытая кастрюля свежих щей, запах от которых расплывался до сеней. Чистая тарелка и несколько ломтей хлеба – вот и всё, что я успела заметить. Мальчик, видимо, собирался обедать. Мы стояли друг напротив друга совсем близко и молчали. Потом, спохватившись, он отодвинулся в сторону, приглашая меня войти.

- Заходите… Раздевайтесь. Я сейчас Вам найду мамины тапки…

Я засуетилась у вешалки.

- Не надо тапки… У меня всё своё….

 Спрятав своё неожиданное смущение за вознёй с раздеванием, я, наконец, выпрямилась и посмотрела прямо в лицо своего брата.

Мальчик был очень некрасив. Заячья губа, небрежно зашитая хирургом в раннем детстве,  выдавалась вперёд грубым рубцом из-за неправильного прикуса. Сросшиеся брови придавали мрачный вид и без того непривлекательной внешности. Взгляд его смягчали только длинные пушистые ресницы, которые слегка вздрагивали, когда он поднимал глаза и напряжённо и вопросительно смотрел на меня… Разговаривая,  видимо, сдерживая  волнение, мальчик всё время кусал  свои губы, от того они были у него неестественно яркими и воспалёнными. Невысокий и худенький, он стоял посреди чисто убранной комнаты, казавшейся почему-то очень большой. 

- Вы вот в той комнате располагайтесь, давайте я Вашу сумку отнесу…

Я прошла за ним в маленькую такую же чистую комнату с одной кроватью у стены и тумбочкой рядом с ней. Над кроватью я увидела большую раму с целым  коллажем семейных фотографий разных времён. Часть из них совсем пожелтела. Я узнала и свою почти незнакомую тётку, ещё совсем молодую, а на другой карточке она была уже в зрелом возрасте. Я вздрогнула, увидев там и нашу с мамой фотографию, очень давнюю, где мы стояли с ней,  обнявшись, весело улыбаясь…

В изголовье кровати был большой образ Богоматери с младенцем. Я удивилась, заметив, что лампадка под ней тщательно вымыта и слабо светится.

- Это мамина комната, - спокойно объяснил Витя. – Она когда умирала, очень просила, чтобы я за лампадкой следил…

Он помолчал, внимательно наблюдая за мной из-под сросшихся бровей. Потом сказал.

- Вы, наверно, есть хотите… У меня щи горячие, я только собирался обедать.

Есть я не хотела. Но надо было с чего-то начинать, и я кивнула.

- С удовольствием.

Мы сели за стол друг напротив друга. Саша подставил мне полную тарелку дымящихся наваристых щей. Этот мальчик поразил меня в самое сердце. Я ожидала увидеть  несчастного осиротевшего ребёнка, голодного и запущенного, но передо мной сидел чистенький домовитый паренёк, тщательно скрывавший от посторонних свой внутренний мир.

- Это ты сам приготовил? – Спросила я, искренне удивляясь.

- Сам. Тётя Паша, соседка, большой кусок свинины дала, она недавно поросёнка зарезала… Мне теперь надолго хватит.

Он помолчал, прихлёбывая щи, а потом сказал, видимо, самое главное, о чём думал в этот момент.

- Если Вы приехали меня в детдом уговаривать, то зря… Я в детдом не поеду. Ни за что не поеду! Меня тут все уговаривают, но я не соглашусь никогда. Вы сами посмотрите – у меня всё в порядке. Как при маме. Я и готовить умею, и за домом присмотреть. У меня ведь корова есть, молока - залейся… Хотите молока? Я и творог сделаю, если захочу. И сметану… Пока мама болела, я всему научился.

 Мальчик говорил медленно, словно подбирая слова, но очень основательно.

- А деньги? – Нерешительно спросила я. – На какие деньги ты живёшь?

- Деньги у меня есть… - Оживился мальчик. – Мама хотела машину купить, несколько лет копила, на сберкнижку складывала… А потом… Когда она уже встать не могла, она доверенность на Галину Павловну, на председателя нашего муниципалитета написала… - Заметив мой недоверчивый взгляд, Саша замахал руками. – Нет, нет… Галина Павловна с мамой очень дружила и нам всегда помогала … Она домой не уходила, здесь ночевала, когда мама умирала. А с деньгами… Мы с ней так решили… Галина Павловна каждый месяц снимает понемногу деньги с книжки, и я на них живу. Мне хватает, я на пустяки не трачу. Она и насчёт пенсии за маму начала уже хлопотать.

- Но Саша,  тебе нельзя жить одному… Ты ещё не сможешь один… Вот ты,  говорят, и школу бросил…

Он ничего не ответил, встал, убрал со стола опустошённые тарелки, поставил их в раковину под рукомойник, висевший у самой двери. Он молчал, и я осторожно продолжила.

- Учиться-то надо, Саша…

- Надо. - Серьёзно кивнул он.

И больше ничего не добавил. Я так и осталась сидеть с открытым в ожидании продолжения ртом. Пауза затянулась. Я решила не спешить со своими советами, сначала разобраться в том, что с ним происходит. Я уезжала из дома так быстро, что не успела сходить  к юристу и посоветоваться, как можно поступить в таком случае. Об усыновлении не могло быть и речи, но ведь есть такое понятие, как опекунство… Я мысленно выругала себя за непредусмотрительность.

Затянувшуюся паузу неожиданно и к моей радости прервали: почти без стука вместе с клубами морозного пара в дом вошла грузная молодая женщина с громким зычным голосом. Казалось, она мгновенно заполнила собой всё свободное пространство.

- Шура… - Начала было она, но увидев меня, остановилась и просияла. – Вы приехали, да?! Вы Лариса? Ну, и, слава богу! А то ведь я с ним никак справиться не могу! За ним в пятницу приедут, надо вещи складывать, обо всём договариваться, а он как упёрся… Ну, никакого сладу нет… - И она крепко обняла мальчика, который тут же выскользнул у неё из-под руки. Она сделала паузу и повторила ещё раз с облегчением. – Ну, слава богу…

Я поняла, что эта женщина из муниципалитета, что именно она отвечает за судьбу моего брата. При всех условиях это было хорошо – значит, он не был брошен на произвол судьбы. Она аккуратно повесила свою новенькую дублёнку на вешалку у двери и протянула мне пухлую маленькую руку.

- Меня Галина Павловна зовут…  - Потом повернулась к Саше. – Ты нам чайку сообрази-ка, Шурик… Я вкусных конфет принесла…

Она раскрыла большую дамскую сумку и достала пакет с конфетами, которые высыпала на чистую тарелку, стоявшую на столе.

Саша послушно взялся за чайник, но он  оказался пуст, так же как и два больших ведра  у рукомойника.

- Я за водой…

Он начал натягивать валенки, стоявшие у печки. Когда дверь в сенях за ним гулко захлопнулась, Галина Павловна повернулась ко мне с жалостливым лицом.

- Парнишка – золото… А вот какое невезение… сначала отец, потом мать… И характер… - Она покачала головой. – Школу почему-то бросил, хотя всегда очень хорошо учился…  К нему и учителя приходили, и завуч уговаривала, и директор – ни в какую! В детский дом ехать  не хочет… Вы не замужем?-  Вдруг спросила она.

Я покачала головой.

- Ну, конечно… Тогда он Вам и вовсе не нужен. Такая обуза… Вы – молодая женщина, замуж выйдете, своих детей родите… Надо, надо его в детский дом отправить. Он там не пропадёт, твёрдый орешек. Мать хоронил – ни единой слезинки… Соседи поминки устраивали, просидел весь вечер с каменным лицом. А я варежки забыла. Вернулась, когда уже все ушли… Двери в сени открыла, слышу в доме кто-то по-волчьи воет… Чуть сама рядом с ним не завыла… Еле успокоила. Так и ночевала в его доме, боялась его оставить…

Её слова меня очень задели. Неужели я произвожу впечатление чёрствой равнодушной бабы? Зачем тогда приехала?..

- У вас в муниципалитете  есть юрист?

- Нет, - покачала головой Галина Павловна. – Была у нас одна девушка из города, недолго проработала, сбежала…

Выпив с нами чаю, Галина Павловна вскоре ушла. Мне показалось, что она ещё что-то хотела мне сказать, но Саша стоял рядом, и наша гостья, подавив вздох, пообещала заглянуть назавтра. До пятницы оставалось целых три дня, и, доверившись поговорке, что утро вечера мудренее, я  решила приложить все усилия, чтобы узнать своего младшего брата поближе.

После школы в наш дом завалилась целая орава мальчишек. Они чинно толпились у дверей и с нескрываемым любопытством разглядывали меня.

- Это моя сестра… - С неожиданной гордостью сказал Саша. – Её зовут Лариса Петровна… Она спортивный врач.

 Поздоровавшись с ребятами, я тактично вышла в свою маленькую комнату, тихонько прикрыв за собой дверь. Но и через закрытую дверь до меня доносился громкий шёпот, какие-то случайные выкрики, срывающиеся на подростковый фальцет, потом опять чьи-то приглушённые голоса, среди которых я иногда различала и Сашин голос. Мне показалось, что ребята его в чём-то настойчиво убеждают.

Потом он позвал.

- Лариса, выйдите, пожалуйста!

Я вышла, и мальчишки заговорили все сразу.

- Лариса Петровна, не отдавайте его в детский дом!

Это был первый вопль, который   я поняла. Можно было сразу догадаться.

- Шурка завтра же в школу пойдёт, он нам обещал!

- Шурка очень способный, Вы даже представить не можете, какой он способный!

- Он быстро всех догонит, и учителя помогут, мы с ними уже договорились!

- Пожалуйста, не отдавайте его в детдом! Мы все будем ему помогать!

Честно говоря, под таким натиском устоять было трудно. Я не сразу сообразила, что сказать ребятам.

- Я обещаю вам, мальчики, сделать для Саши всё, что смогу. Мы с ним вместе будем решать, как нам поступить…

Мальчишки вскоре ушли, и пока они топали гуськом до калитки, даже через заклеенные рамы я слышала их звонкие голоса. Саша не смотрел на меня, ему было неловко.

- Вы не думайте… Я их не подговаривал… Они сами пришли…

- А я и не думаю! – Поспешила я его успокоить.

Не смотря на холод – старый градусник на оконной раме упорно показывал минус     двадцать пять градусов, я выразила желание прогуляться по посёлку. К своей радости, я обнаружила, что сухой сибирский воздух заметно смягчает температуру, не как в наших влажных краях. Мы спокойно прошлись по широкой расчищенной улице посёлка, где было много спешащих по своим делам людей. Саша со многими здоровался, и меня приятно удивило, что он с удовольствием представлял своим знакомым и меня.

- Это моя сестра… - Говорил он и улыбался, растягивая короткую верхнюю губу с грубым белёсым рубцом посередине. 

Но вдруг он как-то резко дёрнул меня за рукав и быстро свернул в ближайший переулок. Я только и успела заметить пожилую женщину, которая прошла мимо, делая вид, что нас не заметила.

- Что случилось? Кто это, Саша? – Не удержалась я от вопроса.

Он сначала набычился, но потом всё-таки ответил.

- Это Надежда Захаровна, наша классная…

- Понимаю… - Протянула я.

Но мальчик вдруг встрепенулся и заговорил быстро, словно боясь, что я его  остановлю.

- Нет, Вы не понимаете! - Он остановился и крепко сжал рукав моей шубы. - Пока мама в больнице лежала, я ходил в школу. Я всегда хорошо учился, могу дневник показать… Потом маму домой привезли умирать… Она долго умирала, целых два месяца. В последнее время совсем плохо было, я её оставить не мог. Но уроки всё равно делал, ребята приносили задания… - Он поперхнулся холодным воздухом, закашлялся и продолжил осипшим голосом. – Ну, а потом, когда мама умерла, я в школу вернулся,  но все учителя так на меня смотрели… Я старался терпеть, но очень трудно было… А Надежда Захаровна прямо на уроке… Что-нибудь объясняет, она математичка… Объясняет, а сама ко мне подойдёт и по головке меня гладит, как маленького… А у самой слёзы в глазах. Я не плачу, а она… Я, конечно, понимаю, что она от души… Один раз кто-то из ребят даже захихикал… Вот я и перестал в школу ходить. Не могу, понимаете? Я знаю, что можно и самому дома учиться, а потом в школе экзамены сдавать… Мне вот только надо все подробности узнать. Учиться я обязательно буду.

Я долго молчала, переваривая сказанное. Я хорошо понимала своего брата, но… Когда умерла моя мама, и я поняла, что никому больше не нужна, как мне хотелось, чтобы кто-нибудь погладил меня по головке и пожалел… Я долго молчала, думая о своём, так долго, что мальчик вопросительно взглянул на меня. Я вспомнила, что у нас с ним ещё длинных  три дня впереди,  и решительно перевела разговор на другую тему.

- Саш, ты мне говори «ты»…  Я ведь твоя сестра. Мы с тобой одни остались из нашего рода, вот и давай держаться друг за друга. Я очень рада, что у меня есть такой брат, как ты.

- Хорошо… - Кивнул он головой. – Я постараюсь. Сразу трудно… Но я привыкну.

Разговаривать с ним было легко. Голос у него ломался, то переходил на мужской баритон, то срывался и становился хриплым. Но я быстро к этому привыкла и перестала обращать внимания так же, как и на его уродливо зашитую губу и мрачный взгляд из-под сросшихся бровей. Саша охотно отвечал на мои вопросы, показал всё своё хозяйство – шесть кур, петуха и корову, которую любил и с удовольствием за ней ухаживал. Хлев, в котором она стояла, примыкал вплотную к дому, был хорошо утеплён, и даже в нынешний мороз здесь было довольно тепло, только едва заметный пар шёл от нашего дыхания и кружился у ноздрей бурёнки. Кормов у неё было достаточно, запастись помогли соседи, и доил он её лихо, умело и основательно. Я тоже попросилась попробовать, но тут же опрокинула подойник и облилась молоком с ног до головы. Это рассмешило нас обоих,  и почему-то усилило доверие мальчика ко мне…

До утра я так и не заснула. Рано утром услышала, как встал в темноте Саша, тихонько собрался и вышел в сени. Звякнул подойник в его руках, и хлопнула тяжёлая уличная дверь… Наступил следующий день, а я так ничего и не придумала.

Галина Павловна пришла, как мне показалось, намеренно ко времени вечерней дойки. Мы опять пили чай с конфетами и вкусными мягкими пряниками, которые я купила в большом сельском магазине. Но как только Саша ушёл в хлев, она заговорила быстро, словно  боясь не успеть объяснить мне что-то до его возвращения.

- Он Вам, Лариса, сказал, почему в детский дом не хочет? Нет?

- Я пока не спрашивала. Я постараюсь его убедить… Сделаю всё, что смогу.

- Нет, Вы не знаете… Он ведь не просто так не хочет! Он своих старух не может бросить… Чувство долга, понимаете?

- Старух? Каких старух?

Я растеряно смотрела на неё.

 Галина Павловна помолчала, собираясь с мыслями.

- Это долгая история… Сейчас расскажу, пока его нет. Тут в пяти километрах от нас заброшенное село есть, «Раздолье»… Захирело оно ещё лет пятнадцать назад. Одни старики остались. Сначала их было человек десять, с ними кое-как справлялись, даже передвижная лавка к ним ездила… А потом и вовсе остались двое… две старухи.  Их и забросили совсем. Дорога заросла, туда на машине летом-то не проехать, а зимой и вовсе… А бабульки-то старенькие, больные, совсем ослабели, даже пенсию не могут получить в Центре … До него добираться от них километров пять по бездорожью… Вот Саша с Тасей и стали к ним ходить:  зимой - на лыжах, а летом – на велосипедах… Хлеб, продукты им таскали.  Ну, а как мать слегла, Шурик старушек не бросил, один теперь к ним ходит…

Я онемела. Молчала долго, совсем растерявшись.  Потом промямлила.

- А как же?  Ваш муниципалитет? Ребёнок один…

Галина Павловна смутилась, покраснела, заговорила скороговоркой.

- Это село не наше… Ну, оно к нам не относится… У нас своих заброшенных целых три … Сейчас стариков кого куда распихиваем… Детки-то  городские не хотят забирать родителей к себе, кого-то в Дом престарелых удалось пристроить, но и совсем заброшенных человек десять ещё… Про этих-то старух, которых Шура опекает, в ихнем муниципалитете знают прекрасно, я сама столько раз звонила, с их начальством при встречах ссорилась… Обещали  что-нибудь придумать… Летом бабулькам пенсию за полтора года привезли– и опять про них забыли… А на что  им эти деньги, что с ними делать? Разве что с Тасей за покупки расплатились. Старухи-то и впрямь брошены на погибель… Света нет,  дров нет, продуктов тоже нет… И родственников нет, идти некуда, да и немощь одолела… А как мальчишке запретишь? Мужики наши как-то пробовали… Только… если его не пускать, то надо самим эту ношу на свои плечи брать, а кому это нынче хочется? У нас здесь, в нашем Дворце культуры выездное совещание на той неделе будет… Областное…. Я обязательно  вопрос подниму, опять буду ругаться…Ситуация с брошенными людьми, конечно, очень тяжёлая, но и мальчика тоже надо в детский дом отправлять… У него-то жизнь впереди. На Вас, Лариса, вся надежда…

Вернулся улыбающийся Саша, с бидоном тёплого молока. Сделав над собой усилие, я улыбнулась ему в ответ. Кажется, улыбка получилась несколько кривоватой, потому что мальчик поднял свои вздрагивающие ресницы и удивлённо посмотрел на нас обеих.

- Вы зря чаю напились… Я вот парного молока принёс… Хотите?

Мы переглянулись с Галиной Павловной и дружно выразили желание выпить и молока. Опорожнив большую кружку и выходя в сени,  она многозначительно взглянула на меня,  и ушла, оставив в комнате запах незнакомых духов. Саша и себе налил молока, отрезал большой ломоть чёрного хлеба – здесь он оказался очень вкусным, с хрустящей тонкой корочкой, и, прямо взглянув мне в глаза из-под сросшихся бровей, спросил.

- Она Вам сказала?

- «Тебе», Саша, «тебе»…

- Она тебе всё сказала? Да? Теперь ты понимаешь, что я не могу уехать? Они ведь без меня с голоду помрут… Я даже гриппом заболеть не имею права… Как я могу их бросить, если они никому больше не нужны?

Я растеряно молчала, не зная, что ему  сказать.

Не дождавшись моего ответа, Саша тоже замолчал и начал топить печку, натаскав побольше дров. Я посидела на старой табуретке рядом с ним, мы ещё немного поговорили о его матери, которую я совсем не знала, о его жизни. Корова привязывала его к дому, и к старухам в Раздолье он ходил по воскресеньям, когда его могла подменить соседка. Шёл на лыжах, и в плохую погоду, когда не успевал управиться с делами, даже оставался там ночевать, возвращался утром с рассветом. В большом старом рюкзаке тащил к ним всё, что мог унести: банки с тушёнкой, крупу, соль, много разного хлеба и даже молоко, которое специально морозил, выставив на крыльце на ночь в деревянной плошке… В Раздолье  заготавливал старухам дрова на неделю – для этого надо было побродить в сугробах по заброшенной деревне, собрать всё, что могло пойти на растопку. В ход шло и разрушенное крыльцо  в соседнем доме, и доски с развалившегося сарая, и остатки каких-то изгородей и уборных. Он заготавливал старухам большой запас воды (если его не хватало до следующего его прихода, то они топили снег, благо, его было вокруг предостаточно), сам готовил им обед на несколько дней – какие-нибудь лёгонькие щи, заправленные салом, жарил на старой разваливающейся печке картошку, обильно сдабривая её луком – всё-таки какие-то витамины, варил впрок кашу… К счастью, опекал старух не он один – километрах в десяти от Раздолья в лесу, что начинался сразу за деревней, находился скит, в котором жили несколько монахов, которые раз в месяц привозили этим несчастным керосин для лампы, спички, овощи – картошку, свёклу, кислую капусту, лук, а в  православные праздники даже чего-нибудь вкусненького из монастырской трапезной.  Монастырь хоть и находился где-то далеко, километрах в тридцати, но  свою братию в скиту не забывал, ну, а братия делилась, чем могла, с несчастными бабушками…

В доме стало не только тепло, но даже жарко. Улёгшись спать в своей маленькой комнатке, я опять долго ворочалась с боку на бок. Сон не шёл, то ли от духоты, то ли от бесчисленных мыслей и сомнений, которые так внезапно навалились на меня. Я встала,  с трудом приоткрыла форточку, туго примёрзшую к раме. В комнату вместе с морозным паром  ворвался обжигающий ледяной воздух. Несмотря на глухую ночь в домах по соседству светились слегка прикрытые занавесками окна. Люди здесь жили своей жизнью. Я представила себе двух несчастных старух в замёрзшей брошенной деревне и поёжилась. Накинув халат и осторожно, стараясь не опрокинуть чего-нибудь в темноте и  не разбудить Сашу,  вышла в большую комнату, где он спал на узком подростковом диванчике. Нащупала на столе ещё тёплый чайник и налила  в чашку ещё не успевшей остыть воды.

- Можно прямо из ведра пить, у нас вода очень хорошая, чистая, вкусная… - Услышала я голос своего брата. Он был совершенно несонный. Саша тоже не спал.

- А знаете, кем была раньше Вера Сергеевна, ну, одна из бабушек, которые в Раздолье? Это мамина первая учительница… Мама её очень любила…

Кровать скрипнула. В полумраке комнаты я увидела, как он повернулся на бок, подперев голову рукой.

- Это ведь учительница и твоей мамы тоже… Вера Сергеевна мне показывала фотографию класса, где твоя мама во втором ряду… Смешная такая девчонка с тонюсенькими косичками…

Голос мальчика неожиданно дрогнул. Я подошла, присела у него в ногах.

- Послушай. Саша… А если я дам тебе слово, что сделаю всё, чтобы твоих старушек из Раздолья вывезли? Их ведь для начала можно и в местную больницу положить, подлечить, пока …  Я тебе слово даю, что не уеду отсюда, пока  их судьба не решиться. У меня отпуск большой, времени много. Я душу из этих администраторов вытрясу…

Я говорила правду своему брату. Сейчас рядом с ним я чувствовала себя сильным ответственным человеком.

- А в это воскресенье  я вместо тебя в Раздолье схожу на лыжах. Я ведь спортивный врач. Работаю с командой биатлонистов, они научили меня хорошо бегать на лыжах … Ты мне всё объяснишь. Но тебе надо уезжать, как это ни обидно и ни  горько.

Я не зря проворочалась в постели две ночи. Решение созрело. Саша лежал тихо, вытянувшись на постели и молчал.

- Тебе когда четырнадцать исполнится?

-  Летом… В августе… - Удивился он моему вопросу.

- Очень хорошо. Вот послушай, что я хочу тебе предложить…  Я – человек слова. С твоими подопечными я вопрос решу. Все пороги обобью, но их больше одних не оставлю. Потом поеду домой и буду оформлять на тебя опекунство… Если ты не возражаешь, конечно. Я пока даже не представляю, как это делается и сколько это времени займёт, но, наша бюрократическая машина крутится очень долго. А тебе надо ехать в детский дом, учиться… Ты и так много пропустил. Летом тебе исполнится четырнадцать, ты получишь паспорт, я оформлю опекунство и приеду к тебе. Тогда мы и решим, как поступить дальше. Если захочешь, можно дом продать и со мной уехать, в городе за эти деньги мы сможем тебе неплохое жильё купить, где-нибудь рядом со мной. Будем друг за друга держаться… Или в детском доме останешься, школу закончишь,  потом сюда вернёшься… Подумай, Саша… Мне кажется, это единственно правильное решение на сегодняшний день.

До утра мы так и не заснули. Саша поначалу долго молчал, думал, я не торопила его, сидела рядом с ним и тоже молчала. Но потом он заговорил и всё-таки со мной согласился. Мы долго обсуждали с ним всякие хозяйственные вопросы. Корову он продаст соседке,  которая сразу после смерти матери предлагала выкупить её за хорошую цену. Кур он ей просто так отдаст.  Тётя Паша его столько раз выручала  с мясом, да и по воскресеньям оставалась за него на хозяйстве, когда он к старухам ходил…  Когда я буду уезжать, надо будет заколотить двери и окна в доме – это соседские мужики помогут, он заранее их попросит…  Ключи Галине Павловне надо будет отдать, она - женщина надёжная…

Детский дом, куда должен был уехать мой братишка, находился по пути на станцию, в нескольких километрах в стороне от основной трассы. Я дала Саше твёрдое слово, что перед отъездом непременно приеду к нему, узнаю, как он устроился, и расскажу обо всём, что мне удалось решить со старушками из Раздолья.

Когда за окном начала рассеиваться ночная темнота, и Саша спохватился, что давно пора вставать и доить корову, общее решение было принято и, кажется, нам обоим стало намного легче.

Следующий день пролетел незаметно. Саша скупил в местном магазине, наверно, все полиэтиленовые пакеты, имевшиеся там в наличии. Мы складывали и упаковывали вещи – надо было законсервировать дом. Командовал мой братишка. Я только старательно выполняла его инструкции. Конечно, я не переставала поражаться его выдержке. Несколько раз, отвернувшись от меня, он замирал  с какой-то материнской вещью в руках. У меня перехватывало дыхание в этот момент, но Саша, спохватившись, пряча повлажневшие глаза под своими вздрагивающими ресницами и кусая воспалённые губы, продолжал упаковывать постельное бельё или посуду. Протянув мне материнскую кофту и толстый шерстяной платок, не глядя на меня, дрогнувшим голосом он попросил передать эти вещи на память старой учительнице в Раздолье…

 Мы оставили неупакованным только то немногое, что было необходимо для жизни в доме, пока я не решу судьбу брошенных старушек.

Обед на этот раз варила я и, завершив сытную трапезу, мы отправились на край села, откуда начинался путь на Раздолье. Саша провёл меня через огороды соседей. И скорее, чем я ожидала, мы оказались у самого крайнего дома, стоявшего как-то боком к последнему переулку, от которого начиналось белое замёрзшее поле. Ровная снежная гладь с лёгкими, напыленными ветром снежными валунами блестела на солнце, слепя глаза. Казалось, что никогда никакой дороги, даже маленькой  тропинки не прокладывал здесь человек.  И таким холодом и тоской повеяло от этой бескрайней нетронутой равнины, тянувшейся до самого горизонта, что я невольно поёжилась. Саша, видимо, поняв моё состояние, испытующе взглянул на меня,

- Я вот отсюда иду, - он махнул рукой немного в сторону.

И только тут я увидела слабую лыжню, совсем запорошенную выпавшим за неделю снегом. Лыжня шла прямо к горизонту.

- А если лыжню совсем  занесёт, - спросила я, - как я найду дорогу?

Саша по-взрослому усмехнулся.

_- Не бойся… - Он теперь почти без запинки называл меня на «ты», что мне очень нравилось. -   Здесь трудно заблудиться. Вон там впереди справа, посмотри… Видишь  те строения?

Я посмотрела направо, куда он показывал, и вздохнула с облегчением. Там и, правда, виднелись два полуразрушенных здания из красного кирпича, которые с испугу я не заметила.

- Здесь  большой совхоз раньше был. Это бывшая МТС.  До неё надо пройти три километра. Там одни развалины сейчас, но ориентир хороший. А как дойдёшь,  увидишь впереди в низине три старых коровника без крыш…  До них ещё километра полтора будет. Ну, а за ними сразу и Раздолье  видно. Как дом моих бабушек найти, я тебе нарисую.  Раньше они соседками были, жили отдельно.  А теперь вот съехались. Вдвоём им легче, да и мне тоже помогать проще…

Обратно мы шли молча. Увиденное меня, конечно, не слишком вдохновило, всё-таки я от рождения -  изрядная трусиха.  Саша серьёзно посмотрел на меня снизу вверх.

- Ты не передумаешь, Лар? Не испугаешься? Их никак нельзя бросать…

Я крепко обняла его за плечи.

- Я дала тебе слово. Пожалуйста, верь мне…

До самого приезда микроавтобуса социальных служб братишка мой вёл себя героически. Только когда перепоручал соседке корову, которая пока ей утеплят новый хлев, должна была оставаться на прежнем месте, вдруг заплакал. Я сама чуть не заревела вместе с ним, но, помня его рассказ о жалостливой учительнице, только скрипнула зубами и прижала его к себе. Мальчик высвободился, отошёл в сторону и, не глядя на нас с соседкой,  объяснил сорвавшимся голосом.

- Я не о Чернухе… Я…

- Я понимаю, Саша… - быстро проговорила я, стараясь не расплакаться.

Соседка тоже шмыгнула носом.

- Всё наладится, Шурик, всё наладится…

Чужая женщина из социальной службы, усевшись за Сашин письменный стол, долго проверяла его документы, справляясь у Галины Павловны о каких-то деталях.  Потом она подробно записала все мои данные и адрес. Когда мы все вышли на улицу, у дома собрался, наверно, весь посёлок. Были здесь и мальчишки, среди которых я узнала Сашиных одноклассников, девочки с любопытством рассматривали меня. Эта чужая женщина обняла моего брата за плечи и повела к микроавтобусу. Подхватив его большую спортивную сумку,  которую мы вечером так тщательно собирали, она распахнула дверцы солона и тактично исчезла в нём.  Саша крепко по-мужски пожал мою руку. Я расцеловала его в обе щёки. Галина Павловна и соседка тётя Паша обняли его, пытались всучить какие-то кульки и пакеты, от которых он вежливо отказывался. Подошли и одноклассники,  не по-детски серьёзные и расстроенные, хлопали его по плечу, обещали приехать проведать его в детском доме.

- Саша, нам пора… -  послышалось из автобуса.

Он сел у окошка, положив на колени свой школьный рюкзак, и внимательно посмотрел на меня сквозь тронутое инеем стекло. Я крепко сжала свои ладони и подняла их над своей головой. Я теперь не одна.Этого мальчика я не брошу ни за что на свете.

 

Я опять плохо спала ночью, боялась, что вдруг испортиться погода, разгуляется метель… Несколько раз вставала с постели, шлёпала к окну босиком и долго разглядывала зимнее ночное небо. Ночь была спокойной. Белая луна, как огромная тарелка, висела над крышей стоявшего напротив дома. Деревья, покрытые изморозью, словно спали. Я  ныряла в постель и снова безнадёжно старалась заснуть. В углу комнаты стоял старый Сашин рюкзак, в который я  сложила всё, что велел мне братишка. Поскольку он недавно был в Раздолье, то мне нужно было только обеспечить бабушек хлебом и тушёнкой. Я взяла ещё кусок свинины, который принесла мне соседка тётя Паша, купила в магазине каких-то конфет, печенья, несколько банок сгущённого молока… Забежала на почту: Саша просил привезти старушкам свежих газет и непременно книжечку кроссвордов, которые очень любила отгадывать старая учительница.  Батарейки для приёмника он предусмотрительно засунул в карман моего пуховика. Рюкзак получился хоть и небольшой, но увесистый. Это меня не пугало. Я боялась только ненастья.

Но природа в этот день была милостива ко мне. Даже градусник, когда я выходила до рассвета из дома, снизошёл до  минус восемнадцати градусов, значит, днём будет ещё теплее. Тем не менее, я послушалась Сашиного совета и, как следует, намазала свою физиономию салом – обморозить лицо мне совсем не хотелось. Сашины лыжи были подготовлены с вечера и легко заскользили по накатанной лыжне. Я постепенно успокаивалась. Школа «дяди Фёдора» давала себя знать, и, хотя увесистый рюкзак прилично натягивал лямки,  я шла легко, быстро установив нужный ритм дыхания. Возле развалин МТС сделала привал. Солнце было уже высоко, снежная целина слепила глаза – хорошо, что Саша не забыл мне оставить тёмные очки. Я скинула рюкзак, подвигала руками, плечами, попрыгала, не снимая лыж, прямо на лыжне… Надо было идти дальше. Я снова удобно устроила рюкзак на своей спине и подхватила лыжные палки.

Всё шло хорошо, но чем больше я продвигалась к Раздолью, тем больше меня начинала давить какая-то необъяснимая тоска. Впереди лыжня сбегала вниз к длинным строениям без крыш, почти засыпанным снегом. Коровники… Когда-то в них было много коров, в МТС кипела жизнь, и здесь, действительно, было «Раздолье», но сейчас на этом бескрайнем поле  я чувствовала себя словно на чужой безжизненной планете. Я представила здесь Сашу, худенького мальчика с тяжёлым рюкзаком за спиной, в ледяную метель и проливной дождь упрямо преодолевающего это  безжизненное пространство ради двух старух, преданных взрослыми…

Миновав старые коровники,  я увидела впереди ярко освещённые солнцем дома покинутого людьми села. Оставшееся до него расстояние  я преодолела очень быстро.

От брошенной деревни веяло ледяным холодом. Я бесшумно скользила на лыжах по центральной улице.  Мне казалось, что я очутилась по ту сторону реальности. Это было что-то из мира страшной фантастики.  В редких домах  окна и двери были заколочены, где-то на покосившихся дверях висел даже замок, но большинство строений стояли, утопая в снегу, с перекошенными стенами и оконными рамами, с разрушенным крыльцом, из которого торчали сгнившие доски,  и почти без крыши, давно сорванной штормовыми ветрами…  Было очень тихо, угрожающе тихо. Я скользила вдоль этого ужаса, невольно стараясь не потревожить эту кладбищенскую тишину, только снег слегка поскрипывал под моими лыжами. Но вдруг раздался такой резкий и такой неожиданный здесь звук, что я даже выронила лыжную палку. Звук повторился. Я оглянулась по сторонам. Это была лишь форточка в окне давно покинутого дома… Скрипела и хлопала форточка с выбитым стеклом, которую раскачивал несильный сегодня ветер. Форточка хлопала и скрипела –сколько уже лет? Летом, наверно, ей вторила тяжёлая дверь соседнего дома, которая сейчас, распахнувшись настежь, примёрзла к порогу, и была почти доверху засыпана снегом. «Мёртвый город» – где-то я читала что-то подобное…

Я помнила Сашин чертёж – по центральной улице до первого поворота направо, третий дом от угла… На удивление, дом этот имел вполне жилой вид. Хоть и старенький был домик, с давно облупившейся краской на фасаде, с рухнувшей изгородью,  местами торчащей сейчас из-под снега, с висевшей на одной петле распахнутой калиткой, но я вздохнула с облегчением – по неуловимым признакам, по каким-то флюидам чувствовалось, что здесь жили люди. Вокруг крыльца с прогнутыми ступенями снег был утоптан, рядом с ним, закутанная брезентом, горбилась небольшая поленница дров, узенькая тропинка, протоптанная, видимо, ещё моим братишкой, уходила в соседний двор к  крытому колодцу… И на моё удивление от крыльца куда-то в глубину деревни убегал накатанный санный след, слегка припудренный недавним снегопадом. На двух окошках, смотревших на меня бликующими на солнце стёклами, висели пёстрые ситцевые занавески,  а по крыше, покрытой метровым слоем снега, стелилась слабенькая струйка дыма - видимо, только что протопили печку.

Я не хотела пугать старых женщин и, сняв лыжи, застыла, не зная, постучать мне или нет. Но потом решила, что с улицы через сени мой стук всё равно никто не услышит, а через сугробы до окошек мне не добраться, и дёрнула ручку двери. На удивление  эта тяжёлая с виду дверь легко распахнулась, но в сенях было совсем темно - после яркого солнца на улице я словно ослепла. Шагнула вперёд, и  тут же споткнулась обо что-то большое и громоздкое, лежащее на полу, прикрытое задеревеневшей старой клеёнкой. Я наклонилась, чтобы поправить клеёнку, которую сбила, и обмерла – через раскрытую настежь дверь на пол падал яркий луч солнца, в свете которого я увидела…  Ноги… У меня закружилась голова, я выпрямилась и прислонилась к ледяной стене сеней. Глаза постепенно привыкали к темноте,  и, собрав всё своё мужество, я снова посмотрела на эти ноги, прикрытые старым лоскутным одеялом, торчавшим из-под мёрзлой клеёнки.  Они были очень отёчными и тяжёлыми, в толстых грубошёрстных носках. И я поняла…  Я всё поняла – кто-то из старушек умер, оставшаяся вытащила труп в сени на мороз. Больше она ничего не могла сделать для своей последней подруги. Я не успела открыть дверь в избу – она распахнулась передо мной. На пороге стояла маленькая сухонькая старушка и удивлённо-вопросительно смотрела на меня.

- Заходите… Я Вас в окно увидела, думаю, что же Вы не заходите?

Она посторонилась, пропуская меня в дом. Здесь было тепло, солнце било прямо в окошки и отражалось в большом зеркале над рукомойником.

- Я – Сашина сестра… -  представилась я, втаскивая за собой разлапистый рюкзак.

- Сестра? – Удивилась старушка и тут же вспомнила. – Да, Тася говорила, что у неё где-то есть племянница… А Шура? – Заволновалась она. – Он что, заболел?

 Мы познакомились. Это и  была Вера Сергеевна, первая учительница моей мамы и тётки.

Чистенькая, аккуратненькая, с почти лысой головой, повязанной ситцевым белым платочком,  она сильно хромала, приволакивая одну ногу, но говорила чётко, ясно, слегка прикрывая по привычке почти беззубый рот. Она хорошо слышала, была бодра и вовсе не походила на немощную старуху, доживавшую свой мафусаилов век в брошенной деревне. Я удивилась, узнав, что ей на днях исполнилось восемьдесят пять – мне бы дожить до её лет, сохранив  ясную голову при такой страшной жизни… Это был последний день рождения, который они провели вместе с Клавой, соседкой, с которой прожили рядом лет сорок, если не больше. Клава была сердечницей, и без лечения задыхалась и отекала всё больше и больше. А позавчера  тихо умерла во сне. Это счастье для неё, что умерла без криков от боли и удушья. Из лекарств-то – один корвалол, которым обеспечивали старушек мои родственники… Всё, что могла сделать Вера Сергеевна – это кое-как стянуть её с кровати и, подстелив старенькое одеяльце, перетащить на нём свою умершую подругу в сени, на мороз… Сил для этой операции было совсем немного, болела нога,  от того тащила она Клаву от кровати до дверей целых полтора дня…

Мы вместе поели манной каши, которую я сварила на ещё горячей плите, потом  пили чай из старого закопчённого  чайника со смородиновым листом и со сладостями из моего рюкзака.  От горячей печки ещё шёл тёплый домашний дух, но солнце куда-то пропало, и дом понемногу погружался в тихие сумерки. Когда совсем стемнело,  Вера Сергеевна зажгла керосиновую лампу. Сумерки, мёртвая тишина за окном и труп в сенях… Я включила маленький приёмник на батарейках. Долго искала какую-нибудь спокойную музыку – нашла,  и стало немного легче. Я лихорадочно соображала, что же нам теперь делать. Старушка была почти спокойна. Она сидела напротив меня за старым обеденным столом и говорила, прихлёбывая остывающий чай.

- Ты не спешишь, Лара? На работу не торопишься? Ну, и ладно… Завтра… или когда же? – Она оглянулась.

 За её спиной на стене висел большой православный календарь с аккуратно зачёркнутыми прожитыми днями. В мерцающем свете керосиновой лампы на нас смотрело скорбное лицо Богородицы.  Разглядеть в календаре  какие-то пометки было трудно,  и я подошла поближе.

- Ну, да…  Завтра ведь воскресенье? – Опять удивила Вера Сергеевна меня своей осведомлённостью. – Это Шурик приходил в воскресенье, а ты в субботу пришла…  Вот… А в это воскресенье  братья из скита должны приехать … Они раз в месяц обязательно приезжают. Вдвоём -  отец Пётр и отец Павел… Два наших апостола… На санях… Это у них послушание такое – двум брошенным старухам помогать. На них вся моя надежда. Перво-наперво, Клаву похоронить надо, как подумаю, что она там, в сенях, на морозе… - Старушка всхлипнула, но сдержалась. – А со мной то что? Мне деваться некуда. Вертолёт за мной сюда не прилетит, кому я нужна… Тётка твоя, вечная ей память, преставилась, Шура уехал – это всё. Я уж думаю, ты уйдёшь, тогда может и мне рядом с Клавой в сенях лечь?

Она вздохнула и перекрестилась.

Я горячо возразила.

-Ещё поживём, Вера Сергеевна… Мне бы Вас отсюда вывезти… Могли бы пока в тёткином доме пожить, всё-таки среди людей… А я пока не решу Ваши проблемы, домой не уеду. Я Саше слово дала.

Вечер тянулся бесконечно долго. Дел особенных не было. Саша в последний раз заготовил дров на целый месяц,  аккуратно сложив их возле самого крыльца и плотно закрыв брезентом. Воды я принесла ещё днём, немало повозившись с колодезной крышкой, примёрзшей к срубу. Печку к вечеру пришлось топить ещё раз – в доме стало холодно. На раскалённой до красна плите я сварила обед на четверых, имея в виду и монахов. За окном была кромешная тьма. И убийственная тишина. А в сенях лежал замёрзший труп старухи. И всей своей кожей, каждым своим нервом я чувствовала, как одиноки и беспомощны мы сейчас в этой пустыне, в давно умершей деревне.

Как же мне увезти отсюда старушку? Сколько я ни думала, ничего придумать не могла. Я еле заставила Веру Сергеевну немного поесть, у самой тоже в рот ничего не лезло... Немного послушали радио, почитали свежие газеты.

- Нога что-то сегодня целый день ноет... - Потёрла старушка больное колено. – Это мой барометр – будут изменения в погоде: то ли запуржит завтра, то ли оттепель будет…

- Только бы не метель, - подумала я, а вслух предложила.– Давайте я вам ногу помассирую. Я осторожно… Я умею.

Я помогла старушке стянуть с ноги  толстый вязаный чулок и,  усевшись на низенькой скамеечке, положила её ногу к себе на колени. Вдоль всей икроножной мышцы проходил очень давний послеоперационный рубец, который заканчивался под самым коленом.

- Что это? – Спросила я. - Давно у Вас с ногой?

Вера Николаевна отмахнулась.

- Да с войны ещё. Ранение это…

- Вы были на фронте?

- Не совсем. Я ведь Питерская, «блокадный ребёнок», как нас сейчас называют…

- Вас во время бомбёжки ранило?

- Во время бомбёжки… Только не в Ленинграде, в другом месте…

- Расскажите…

- Тебе  и вправду интересно? Сейчас, кажется, это уже никому неинтересно…

- Мне интересно… Расскажите.

Это была одна из самых страшных историй, которые я слышала о войне.

Война началась – ей было четырнадцать. Отец ушёл на фронт и погиб в первые дни войны. Мать рыла где-то  окопы  и однажды не вернулась… Соседка - бывшая до войны заврано, отвела девочку в соседний детский сад,  устроила её там на работу нянечкой. И с детсадовскими детьми она поехала в эвакуацию. Только эшелон недалеко успел уйти от Ленинграда. Разбомбили  его немцы.  Но их вагон уцелел, единственный из всего состава… Только сошёл с рельс и сильно накренился. А в вагоне человек сорок детей четырёх-пяти лет, которые дико кричали от ужаса, и с ними - одна растерявшаяся воспитательница да  эта девочка-подросток…  Куда бежать, что делать?  Но вдруг в вагоне появился крупный мужчина в тулупе и в ушанке. Встал в проходе, да как крикнет: «Тише, дети! Тише…»  И дети послушались, как-то сразу притихли. А он, дождавшись тишины,   сказал твёрдо повелительным тоном: « Дети! Никому не плакать! Всем хорошо одеться – пальто, шапки, обувь…  Никаких вещей с собой не брать. По одному выходим из вагона и – ползём через поле в лес… Плакать нельзя!». А разбитый состав  стоял посреди раскисшего от осенних дождей поля с неубранной картошкой, и до леса, видневшегося вдали, было не меньше километра… Фашистские самолёты были где-то совсем недалеко,  слышался ровный гул их двигателей. Все легли в грязь, на землю и поползли. Мужчина – впереди, за ним – дети, позади – воспитательница со своей юной помощницей.  Никто из детей не плакал. Никто. Ползли быстро, в полной тишине, очень боялись отстать друг от друга. Но немецкие самолёты скоро вернулись. Вряд ли фашисты видели детей, распластавшихся в грязи среди картофельных борозд, но решили, видимо, оставшиеся бомбы сбросить на уцелевший вагон. Тогда мужчина громко крикнул, чтобы  все прижались к земле и лежали неподвижно, не шевелились. Позади рвались снаряды. Один осколок  угодил девочке в ногу.

- От страха и боли у меня, видимо, шок был… Я ничего не чувствовала. - Тихо вспоминала Вера Сергеева, пока я осторожно массировала её изувеченную ногу. - Но мужчина этот подполз ко мне, стащил с себя пояс, и наложил мне на ногу жгут. А потом волок меня за собой, потому что я от потери крови начала понемногу отключаться… Последнее, что я увидела, это были какие-то люди, которые ждали нас на краю леса…  Когда мы подползли совсем близко, они выскочили нам навстречу. Подхватывали с земли детей, с которых комьями отваливалась грязь, усаживали на подводы… Испуганные малыши, разучились плакать, кажется, навсегда – они молчали. Всех нас на этих телегах и повезли куда-то… Тут я окончательно сознание потеряла.0 А очнулась я только в полевом госпитале после операции. Ногу чуть было не отняли, хирург спас… До сих пор помню  - Владлен Михайлович его звали, старенький совсем был, а вот на войну пошёл, людей спасать. Потом меня на санитарном поезде в тыл  отправили. Так я и оказалась в Сибири.  Приютила меня здешняя бездетная учительница, Анна Карповна… Удочерила,  выкормила, выучила… За ней я и в школу работать пошла… После педучилища сначала в Кузьмолово работала, тогда и твою маму и Тасю  читать учила, ну, а после сюда в Раздолье перевели… Я ведь здесь больше сорока лет кукую…

 И она тихонько засмеялась, прикрывая беззубый рот.

Я опять не спала всю ночь. Когда Саша был здесь в последний раз, он разобрал на дрова развалившийся сарай за домом, где хранились старые изрядно заржавевшие садовые инструменты – пара лопат, вилы, грабли, ещё что-то… Всё это было аккуратно поставлено в сенях, где сейчас лежала умершая бабушка. Не должны монахи бросить труп, не предать его земле – не по-божески это… Но вокруг дома плотной стеной лежали снежные валуны. Как докопаться до земли? Смогут ли они вырыть могилу? А потом? Как же быть с Верой Сергеевной? Совершенно невозможно бросить её здесь одну.  Задремала я только под утро.

Проснулась от холода. Вскочила, спохватившись, что надо срочно топить печку. В комнате было совсем светло, но солнце едва пробивалось сквозь плотные облака. Вера Сергеевна хлопнула дверями и вошла, внеся с собой морозный воздух и охапку распиленных Сашей досок. Я перехватила инициативу и, не умываясь, начала топить плиту. Разгорелась она быстро, по комнате пошёл дымный тёплый дух… Но дым скоро выветрился, запыхтела каша в закопчённой кастрюле. Мы позавтракали и стали ждать гостей. Они появились скоро. Почти к самому крыльцу со скрипом подъехали лёгкие сани, в которые были запряжены две небольшие лошадки, покрытые тёплыми попонами. 

_- Ну, вот… Прибыли наши апостолы…-  С облегчением вздохнула Вера Сергеевна, и помахала гостям в окошко.

 Два крепких мужика в тулупах, надетых поверх чёрных ряс, в ушанках, с длинными, слипшимися от мороза волосами, лежащими по крутым плечам, неспешно затоптались вокруг саней, доставая из них какие-то большие пакеты и свёртки.

 Увидев их, я как-то сразу успокоилась. Быстро накинув пуховик,  выскочила на крыльцо. Они удивлённо воззрились на меня. Мне не хотелось, чтобы монахи нечаянно споткнулись о труп в сенях, как это случилось со мной накануне.  Я поспешила сообщить им о смерти старушки, в нескольких словах, объяснив им, кто я такая… Выслушав меня, оба перекрестились, аккуратно сбили снег с валенок веником, стоявшим у дверей, и, осторожно обходя тело, прошли в дом с пакетами в руках. Вера Сергеевна засуетилась вокруг стола, готовя гостям горячий чай, пока они неспешно раздевались у тесной вешалки, с трудом умещая на ней два огромных тулупа. Я в первый раз  так коротко общалась с иноками, они были мне очень интересны. Оба были рослыми, крепкими мужиками, густые бороды скрывали их возраст, но, во всяком случае, это были люди зрелые. У отца Павла в оттаявших после мороза всклоченных волосах пробивалась заметная седина, волосы отца Петра были рыжеватого оттенка, и я с трудом подавила улыбку, вспомнив Пушкинского Гришку Отрепьева… Я исподтишка наблюдала, как перекрестились они на единственный образ Богородицы на календаре, как усаживались за стол, как неспешно пили чай с пряниками. Но сейчас было не до собственного любопытства. Мне неловко было заставлять монахов, прошедших десять километров по морозу, немедленно решать наши проблемы, но они сами, как только опорожнили по большой кружке чаю и заметно обогрелись, переглянувшись, дружно поднялись с мест.

- Ну, что сестры… - Обратился к нам отец Павел, видимо, более старший по возрасту. – Лопаты-то найдутся у вас?

- Найдутся, найдутся, - засуетилась я. – Они в углу в сенях… там, кажется целых три…

- Где хоронить-то будем? – Повернулся отец Пётр к Вере Сергеевне.

 Она  с сомнением покачала головой.

- Земля-то мёрзлая… Без лома-то, поди, и не справиться… А коли удастся вам могилу выкопать, в огороде и похороните… Это ведь её дом, Клавин… Я-то вон в том жила… - И она махнула рукой на противоположную сторону когда-то широкой улицы.

- Ну, что… С Богом…- Отец Павел перекрестился. – Попытка – не пытка. Попробуем…

Старушка вытерла слёзы и вздохнула.

- Хорошая была женщина… Молодыми были – по любому пустяку ссорились, я всегда уступала – неловко было ругаться, учительница всё-таки… А как старыми стали - зажили, как родные сёстры… Сколько она для меня сделала…

Монахи  ушли. Мы с Верой Сергеевной уселись у окошка, наблюдая за ними.

- А сколько монахов в скиту? – Не удержалась я.

- Да по-разному… То человек пять, не больше, а то и до десяти доходит. Зимой меньше, конечно. Летом они больше ремонтами всякими занимаются, крыши ремонтируют, часовню в порядок приводят, в огороде работают, от того и людей больше бывает. Даже послушников из монастыря в помощь посылают.

Монахи, путаясь в длинных рясах и проваливаясь в рыхлые сугробы, уже дошли   до середины огорода и вопросительно посмотрели на наше окно. Вера Сергеевна согласно закивала головой. Подтянув меховые рукавицы, они быстро и ловко раскидали лёгкий снег, освободив небольшую земляную площадку. Но дальше дело застопорилось. Промёрзлая земля не поддавалась ржавым, затупившимся от времени лопатам. Вскоре лезвие одной из них полетело в сугроб… Вера Сергеевна заволновалась

- Что же делать-то? Не оставлять же её, бедную, в сенях…

Расстроенные монахи неспешно совещались о чём-то, стоя посреди огорода. Потом, загребая подолами снег и стараясь ступать через сугробы по собственным следам, повернули к дому.

По их виду без признаков какого-то беспокойства или нерешительности  было видно, что какое-то решение у них было. Мы с Верой Сергеевной терпеливо ждали, невольно подчиняясь  этому рассудительному спокойствию.

- Мы вот что решили, сёстры… _- Сказал отец Пётр, открывая дверцу начинающей остывать печки  и подкладывая в неё несколько толстых досок. – Без лопат и ломов нам здесь не справиться… Тело покойницы мы с собой увезём… У нас в скиту небольшой погост есть, там и похороним. Гроб сколотим, какой-никакой, всей братией могилу выкопаем… - И вздохнул – Не впервой…

Вера Сергеевна тихо заплакала.

Отец Павел подошёл к ней, положил тяжёлую  руку на  её плечо.

- Не плачь, сестрица… На всё воля Божья. Подруге твоей сейчас легче, чем тебе… Поедешь с нами в скит?  Не замерзать же здесь одной…

_- А может быть, как-нибудь перевезти Веру Сергеевну в Кузьмолово? - Нерешительно спросила я.

Отец Пётр закрыл дверцу печки, поднялся  с корточек и усмехнулся широкой доброй улыбкой.

- Эх, ты, городской житель…  Да разве по этому бездорожью на санях проедешь? И лошадей загубим и сани поломаем… Конечно, можно добраться и по дороге, она сразу за Раздольем начинается. Только это будет круг километров в двадцать, прибавь обратно до скита… Нет резона, девушка… Зима за окном… Сама-то на лыжах доберёшься? Не потеряешься?

- Доберусь, доберусь… _-  засуетилась я, думая о судьбе старушки. – Я на лыжах хорошо хожу.

- Вот и ладно… - И он повернулся к старой учительнице. – Так что собирайся, сестра… Нам надо засветло выехать, путь-то неблизкий…

- Господи, что же я буду делать-то в вашем скиту?

Монахи заулыбались.

- Зато здесь у тебя, матушка, дел невпроворот… -  отец Павел сел на табурет подле старой учительницы. – В скиту мы тебя надолго не оставим, переправим с попутчиками  в  женский монастырь. В Снегирёво старый монастырь восстанавливается, слышала, небось? Так в нём нынче и богадельню открыли, уже две старушки поселились, ты третья будешь… Там и доктор будет, пока одна из сестёр милосердия  за ними присматривает…  Вот увидишь, тебе хорошо будет… А заскучаешь – при  монастыре воскресная школаоткрылась, ты ведь учительница, с ребятишками будешь возиться… Ну, что?

Мы пообедали. И пока иноки чаёвничали, Вера Сергеевна стала собираться, вытирая чистым платочком то и дело набегавшие слёзы, охая и хромая больше, чем прежде. Я помогала ей складывать в старый большой чемодан с коваными углами её немудрёное барахлишко. Положила в него и сложенную аккуратно кофту тётки, а платок Вера Сергеевна накинула на плечи.

- В нём и поеду...

Старушка, неожиданно подмигнув мне, засунула поглубже под бельё старенький приёмник вместе с батарейками, которые я ей привезла, и шепнула.

 – В скиту, конечно, нельзя будет его слушать, а в монастырях бывает по-разному…

Я  положила в её чемодан книжечку с кроссвордами и газеты, которые мы не успели дочитать. Потом на всякий случай записала данные её паспорта и сберегательной книжки, на которую приходила её пенсия.

- Вера Сергеевна, я Вас не бросаю… Я всё равно доберусь до Вашего муниципалитета, я им устрою… В газету напишу, телевидение вызову… Они на вертолёте и пенсию Вам доставят  и прощения просить будут…

Она отмахнулась.

- Не нужны мне их извинения. Если у людей вместо сердца камень…

Она вздохнула.

 

С домом она простилась без слёз, которые ждала я и, по-видимому, монахи. Ни закрывать, ни заколачивать его не стали: в нём не оставалось никаких ценностей. Всё, что было дорого Вере Сергеевне, поместилось в её кованом чемодане и в старой дорожной сумке внушительного размера.  На дно саней иноки постелили три матраца, - все имевшиеся в доме. Усадили на них тепло одетую, закутанную старушку, обложив её со всех сторон подушками и одеялами. Осторожно и с уважением погрузили рядом задеревеневшее тело покойницы. Сани были неширокими, и от того она лежала теперь, прижавшись вплотную к своей укутанной в одеяла подруге. Монахи благословили меня, и, пробормотав короткую молитву, уселись впереди, закрывая своими спинами Веру Сергеевну от встречного ветра. Застоявшиеся и промёрзшие лошади дружно заржали, закивали головами, и сани тронулись в неблизкий путь. Тоскливо и горько было смотреть вслед этому  поезду. Я видела только голову старой учительницы, повязанную толстой шалью моей тётки. И ещё я видела свисающие с края телеги отёчные ступни покойницы в неожиданно пёстрых грубошёрстных носках…

 

Сколько бы ни было у меня недостатков, но одно достоинство у меня есть, это я знаю точно. Я до занудства верна своему слову. Бывало, шлёпну что-то  кому-нибудь, пообещаю что-то  бездумно, а потом маюсь. Вылезаю из кожи – только бы сдержать слово и выполнить обещанное. Но в данном случае я чувствовала такое негодование, такую ненависть к этим безжалостным, равнодушным людям, бросивших на умирание двух несчастных старух, что готова была снести на своём пути любые крепостные стены, любые укреплённые ворота. Я ещё не знала, что должна была сделать и что сделаю, но эта ненависть придавала мне такую внутреннюю силу и несла меня вперёд так быстро, что я даже не заметила, как проскочила обратный путь к дому тётки по проложенной вчера лыжне.  Было уже совсем темно, когда я вошла в холодную избу и зажгла свет. Я так неслась на лыжах, что не замечала мороза, мне было жарко,  и по началу я даже не почувствовала, как промёрз дом за время моего отсутствия. Но пот быстро высох, влажная футболка под свитером липла к телу, и я принялась срочно растапливать печку – не хватало ещё заболеть. Задёргивая занавески, я увидела в свете фонаря за окном падающий хлопьями снег, который буквально на глазах становился всё гуще и гуще, и внутренне перекрестилась, что так во время успела вернуться домой...

Отоспавшись, я выскочила из-под одеяла и быстро оделась. Тёткин дом был добротным, тёплым. Натопленная с вечера печка ещё не остыла. Я приготовила себе лёгкий завтрак, и пока пила кофе, постаралась сосредоточиться и составить дальнейший план действий. Но в это время в дверь сильно постучали – это пришла Галина Павловна.

- Я вчера до вечера на ваши окна глядела… - Начала она прямо от порога. - Беспокоилась, как Вы там одна, в незнакомом месте… Потом  увидела, что свет зажёгся - успокоилась… Ну, что там? Как Вы всё нашли?

Усадив её за стол и налив кружку чаю, я коротко рассказала обо всём, что случилось за эти полтора дня.

- Ну, Господь послал старушке этих иноков…- С некоторым облегчением сказала Галина Павловна и перекрестилась.

- Я даже не могу представить, что бы я сделала, если бы не они… - подхватила я. – Наверно, вернулась бы сюда и с Вашей помощью подняла бы всех на ноги…

Мы помолчали.

- Галина Павловна, вы говорили, что у вас областное совещание на той неделе…  Я не спешу домой. Я пойду на него  вместе с Вами. Люди, которые в наше время бросили старых беспомощных женщин на погибель – преступники, а преступники должны быть наказаны!

Галина Павловна покачала головой.

- Ларочка, я, конечно, возьму Вас с собой, но что Вы, чужой здесь человек, сможете сделать? Иногда, чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос, мне приходится разбивать лоб о стену…

- Посмотрим… - Сердито ответила я. – Я подниму на ноги всю область. И Вы мне поможете!

Галина Павловна улыбнулась.

Дворец культуры, построенный ещё в далёкие советские годы, был на удивление, ухоженным и обитаемым. Оказывается, в селе был прекрасный хор, славящийся на всю область, детские секции и кружки. Находился этот очаг культуры совсем близко от дома тётки, поэтому я сразу на совещание не пошла – Галина Павловна  предупредила меня, что оно будет очень длинным и сложным. Но ей всё-таки удалось втиснуть моё выступление в самый последний пункт повестки дня – в « Разное». Мне выделили на всё про всё три минуты, и я должна была в них уложиться, во что бы то ни стало. Полдня я репетировала своё выступление. Сначала написала тезисы, потом проверила их чтение по часам.  Полминуты должно было уйти на представление – кто я, и почему здесь оказалась. А потом надо было за  две с половиной минуты сказать самое главное. Минимум эмоций – это было самое трудное, поскольку эмоциями я фонтанировала.  Галина Павловна забежала  в обеденный перерыв только на пару минут – ей надо было сопровождать в местное кафе областное начальство. Она успела сказать, что губернатор очень раздражён, всех подряд ругает  чаще за дело, но иногда и напрасно,  и уточнила время, когда я должна буду прийти во Дворец культуры, чтобы не опоздать. Я столько раз повторила свою речь, следя за секундной стрелкой часов, что под конец эмоции, и в правду, куда-то исчезли. Волнение испарилось, в душе остался только холод и откуда-то взявшаяся решимость. 

Я пришла во Дворец культуры, когда обсуждался последний вопрос перед «Разным». Галина Павловна после перерыва специально села в последнем ряду и заняла для меня место. Когда я опустилась в кресло рядом с ней, она заговорщески шепнула мне.

- Третий справа в президиуме – это объект Вашей критики. А губернатор сидит по центру…

Объект критики был весьма молод, вполне респектабелен и с виду вполне довольный собой  человек. Очевидно, ему попало сегодня меньше всех – решила я про себя.  Он был одет в дорогой костюм и вертел в руках новенький «Паркер». Наверно, он жил в хорошей квартире со всеми удобствами, был сыт и ухожен… Я перевела взгляд на губернатора. Это был уже далеко не молодой человек, почти лысый и очень сердитый…

Повестка дня подходила к концу. Замелькали один за другим выступающие с «Разным». Наконец, объявили и мою фамилию.

- Ни пуха… - Успела шепнуть мне Галина Павловна.

Я таким твёрдым шагом направилась к сцене, что сама испугалась своей решимости. Но я сказала всё, что собиралась сказать. Не запнувшись ни на одном слове. Сообщила всем, что мой братишка-сирота отказывался ехать в детский дом, потому что взял на своё попечение двух брошенных старух в Раздолье. Я, кажется, сумела заставить взрослых представить себе худенького мальчика-подростка с рюкзаком за спиной каждую неделю преодолевающего снежную целину на лыжах. Я успела рассказать, как сама отправилась в это безжизненное село по его следам, как наткнулась в сенях на труп умершей женщины, которой, я - врач, по одним отёчным ногам, поставила диагноз тяжелейшей сердечной недостаточности… И закончила своё выступление многоточием ровно через три минуты.

В зале стояла гробовая тишина. И, если, когда я поднималась на трибуну, на меня с любопытством взирали десятки глаз, то теперь я не встретила ни одного прямого взгляда.  Мой молодой «оппонент», по выражению Галины Павловны, сидел с багровым перекосившимся лицом. Теперь вместо «Паркера» он тискал в пальцах, тщательно обработанных маникюром, скомканный носовой платок, которым вытирал пот, сбегавший по лбу и гладким щекам. Губернатор, стиснув челюсти, повернул ко мне своё усталое морщинистое лицо.

- Значит, эта женщина сейчас там?.. Одна?..

Как мне не хотелось говорить о монахах! Мне казалось, что как только я скажу об иноках, все почувствуют облегчение и забудут о Вере Сергеевне навсегда.

- Эту женщину зовут Вера Сергеевна, - сказала я, вздохнув. – Она ленинградская блокадница, плохо ходит – ранена ребёнком во время войны. Её забрали в свой скит монахи. У меня есть копии  её документов, я передала их Галине Павловне…

Галина Павловна поднялась со своего места и подтвердила мои слова. Вот тут зал, что называется, «взорвался». Люди возмущённо зашумели, кто-то пытался оправдаться, кто-то многозначительно молчал. Но я не стала ждать развязки. Главное, что я считала нужным сделать, я сделала. Только сейчас я почувствовала предательскую слабость в ногах, слегка сжала запястье Галины Павловны вместо прощания, и вышла из зала.

Дома я, не раздеваясь, повалилась на постель. Руки у меня дрожали, в висках стучало. Но я уважала себя за этот поступок! Первый раз в жизни я уважала себя за поступок!

Вечером ко мне прибежала Галина Павловна. Долго и подробно, то смеясь, то возмущаясь, она рассказала мне, что происходило на совещании дальше. Моему «оппоненту» здорово попало, кажется, он «закачался» в своём кресле. Губернатор велел ему лично разыскать Веру Сергеевну, просить у неё прощения, узнать о её судьбе и желаниях. И, если она захочет жить в муниципальном центре, то в кратчайший срок найти для неё небольшое, но хорошее жильё со всеми коммунальными удобствами. Когда мой «оппонент» попробовал пробормотать что-то по поводу отсутствия жилых площадей, губернатор порекомендовал ему уступить Вере Сергеевне часть своего большого дома.

Я почти не слышала Галину Павловну. Я чувствовала себя так, словно моё выступление на совещании было не три минуты, а три часа…

Я дала себе два дня на сборы. Потом с помощью Галины Павловны, которая организовала соседских мужиков, дом был тщательно заколочен. Ключи я отдала ей,  на всякий случай, вторые взяла с собой. Мы тепло простились. Ненадолго. Летом я собиралась вернуться за Сашей. Я села в большой тёплый автобус и поехала к нему в детский дом.

В общем, мне там понравилось, хотя я очень настороженно отношусь к подобным учреждениям. Пока Саша был на уроках, я переговорила с директором, с виду человеком серьёзным и ответственным, хотя меня и удивила его моложавость. Воспитательница, наоборот, была очень пожилая женщина, всю жизнь проработавшая здесь, с детьми, и никакой другой жизни для себя не представляющая… Я рассказала им о своих планах по поводу брата, и, кажется, они остались удовлетворены. Саша им понравился.

Когда мы уселись с ним в дальнем углу полутёмного вестибюля, я рассказала ему о том, что произошло. Он слушал очень внимательно, только глаза его повлажнели, когда он узнал о смерти тёти Клавы.

- Ты не волнуйся, - закончила я своё повествование. -_ Я уверена, что теперь с Верой Сергеевной всё будет в порядке… Ты мне про себя расскажи. Как тебя ребята встретили?

- Как встретили? – Эхом повторил он. - Нормально встретили… - И усмехнулся, растягивая до предательской белизны свой рубец на верхней губе. – Дразнят, конечно…

- Дразнят? – Удивилась и возмутилась я. – За что тебя дразнить?

- Так за шрам этот… - Саша махнул рукой. – Да я давно не обижаюсь… Меня всегда поначалу дразнят «кроликом»… Ну, а потом надоедает. Привыкают…

Я обняла его за плечи.

- Потерпи, пожалуйста, эти полгода… Вот увидишь, у нас всё будет хорошо. Мы сделаем операцию… Я найду хорошего пластического хирурга… Он тебе этот рубец так уберёт, что его только под микроскопом можно будет увидеть… И у ортодонта полечимся, это специалист такой… Он форму челюсти исправляет…

- Это лишнее – совсем по-взрослому отмахнулся мой братишка. – Я и так проживу… Главное – голова должна работать, лишь бы с этим проблем не было.

Мы проговорили ещё часа два. А потом я поехала на вокзал. Уезжала я под буйную злую метель. Ветер обжигал лицо и сбивал с ног. Я с трудом забралась по ступеням вагона в тамбур, хватаясь за вымазанные мазутом перила. Удивилась, увидев ту самую проводницу, которая высаживала меня на этой станции почти месяц назад. Она меня не узнала, но подхватила и помогла втащить в вагон мою дорожную сумку.  Я была единственной новой пассажиркой в её вагоне, и  проводница поспешила захлопнуть тяжёлую обледеневшую дверь тамбура. В вагоне было тихо и тепло. Моя сибирская эпопея благополучно закончилась.

 

Я вернулась на работу, и всё понеслось по ставшему привычным кругу: сборы, соревнования, приём в диспансере...

 Незаметно подступила весна,  за ней - наше северное лето и вместе с ним мой очередной отпуск. И я снова укатила в Сибирь. Я успела оформить опекунство на Сашу, хотя и не без обязательных бюрократических трудностей и формальностей – несколько месяцев собирала всякие справки, доказывающие наше родство и собственную психическую и материальную состоятельность. Саша не захотел уезжать  из родных мест. В детском доме он прижился, появились хорошие друзья. Я отвезла брата к пластическим хирургам в областной центр. Очень волновалась, удастся ли специалистам убрать этот уродующий мальчика рубец. Но всё получилось даже лучше, чем я ожидала. Потом мы проконсультировались у  ортодонта. Сделали  корригирующую накладку на зубы,  и Саша дал мне честное слово, что будет её носить, даже если ребята начнут над ним посмеиваться... Теперь, когда он улыбается, его верхняя губа сильно натягивается и бледнеет, но рубца под носом почти не видно. И его взгляд из-под сросшихся бровей теперь не кажется  мне таким сумрачным...

В оставшиеся от моего отпуска дни мы совершили путешествие в монастырь, где обосновалась наша старая учительница Вера Сергеевна.  Ей теперь исправно перечисляли пенсию  и предложили хорошую однокомнатную квартиру в муниципальном центре, но старушка не захотела снова менять свою жизнь. Судя по всему, в монастыре ей было хорошо…

Мы тепло, по-родственному простились с братом до следующего моего отпуска. Я вернулась домой и приступила к работе и вдруг неожиданно получила приз – восстановительный сбор на берегу Чёрного моря с младшей группой женской сборной по  спортивной гимнастике.

Старшие девочки, выступавшие по программе мастеров спорта, укатили в Чехию на какие-то товарищеские соревнования, а перворазрядники отправились на Чёрное море на восстановительный сбор. В сопровождении доктора. Доктор, конечно, была бы не против  и от поездки заграницу, но так уж повелось, что вместо врача и массажиста, положенных по регламенту,  за рубеж едут тренеры…

Но я была всем довольна. И через несколько дней мы уже плескались в тёплой морской воде на «диком» пляже старого, ещё советского кемпинга. С выбором места отдыха для младшей сборной, как всегда, в городском комитете спохватились поздно – все спортивные базы и комплексы на побережье были уже переполнены. И тогда один из тренеров младшей сборной, Геннадий Михайлов, уроженец здешних мест, вспомнил об этом заброшенном кемпинге. Его срочно отправили для переговоров, и мы оказались здесь.

Свободного времени было достаточно, и я старалась подлечить девчонок. Весной прошёл напряжённый соревновательный период, они очень устали. Лена, наша «совершенно круглая отличница», как её звали в команде, была отличницей везде – в школе, дома и на соревнования, поднывая,  жаловалась на боли в плече.  Ольга, очень стабильно выступавшая на соревнованиях, так и не научилась правильно падать. На тренировках валилась со снарядов так шумно и тяжело, что тренеры в сердцах называли её «летающий сундук»… Ещё зимой сломала при падении плюсневую кость. Стопа болела до сих пор…  Почти у всех были какие-то застарелые повреждения связок, болели  перетренированные мышцы и, как у старушек, щёлкали суставы…

Команду на восстановительный сбор вывозили два тренера. Муж с женой Михайловы, Геннадий и Валя, совсем ещё молодые люди. На них, собственно, и лежали основные педагогические обязанности. Рано утром они поднимали свою сборную на зарядку. Сначала упражнялись на берегу, а потом бодрой рысью  поднимались вверх по узкой дороге вдоль  широкой расщелины, по дну которой с лёгким журчанием спускался к морю  прохладный ручей.   Расщелина  эта широко распахивалась, выползая на шоссе, и, пронизав его, поднималась всё выше и выше, теряясь где-то  наверху в  густом колючем кустарнике.

На шоссе через расщелину был перекинут недавно обновлённый мост. От  этого моста у девчонок была  пробежка, наверно, километра полтора.  Трасса серпантином круто поднималась вверх, прижимаясь к проложенной по высокой насыпи железной дороге,  и несколько километров пробегала с ней параллельно. Блестящие на солнце рельсы выскакивали из далёкого туннеля и исчезали в следующем, возле которого наша команда  обычно поворачивала назад. Но иногда, когда утро было не таким  жарким, поднимались  ещё выше: сначала по крутой тропинке, потом по сыпучей насыпи и, переведя дух, усаживались отдыхать  прямо на рельсах.  Из тёмного жерла туннеля, исчезавшего в толще голой пологой скалы, веяло прохладой. Прямо над головами, на широком выступе  голой скалы стоял покосившийся щитовой домик бывшей метеорологической станции, давно съехавшей с этого места.  Геннадий вместе с девчонками поднимался и сюда. Подъём этот был очень непростым. Надо было сначала спуститься с  высокой насыпи по другую сторону железной дороги, а потом карабкаться круто вверх, напролом через колючий кустарник. Я обычно в  этой утренней вивисекции участия не принимала, только один раз рискнула проделать этот путь вместе со всеми. Вернулась в лагерь вся в занозах и ссадинах. Но нашим девчонкам здесь очень нравилось. С широкой гладкой площадки скалы открывалась прекрасная панорама горных вершин. Под ногами был глубокий туннель, ниже  узким серпантином закручивалось шоссе, по которому в обе стороны мчались машины, а дальше распахивалась голубая гладь, где в узкой бухте лепились домики нашего кемпинга, невидимого с этой вышины  за каменными выступами.  Ближние горы отбрасывали  на скалу глубокую тень, здесь  было спокойно, прохладно и тихо. Девчонки, отдыхая, сначала валялись на прохладных камнях, потом, с неиссякаемым любопытством исследователей, залезали в полуразвалившийся домик метеорологов с чудом уцелевшей крышей, и  там с хохотом гремели  ржавыми вёдрами и тазом, найденными в кухне…

 Но сегодня со своими подопечными я осталась одна. У девчонок после трудовой недели на солнцепёке, был выходной день. Они отдыхали от тренировок, которые хоть и проходили на морском берегу, а не в зале на спортивных снарядах, были достаточно нагрузочными. Тренеры гоняли их безжалостно: кроссы по горным тропинкам, несложная акробатика на скользкой раскалённой гальке, плавание на время… Профессиональная фантазия их была неистощима. Но сегодня был заслуженный день отдыха и всем можно было расслабиться. Геннадий с Валентиной отпросились у меня до  следующего утра: решили навестить родных в соседнем курортном посёлке. Посёлок этот находился километрах в шести-восьми от нас по  другую сторону моста.  На оживлённом  шоссе поймать попутную машину было несложно... С дисциплиной у моих выдрессированных гимнасток было всё в порядке, и я со спокойной душой отпустила тренеров к их родственникам.

Каждое утро, наш сторож дядя Коля, местный житель, страшный пьяница и матершинник, привозил для нас в прицепе, чудом державшемся за грохочущим и страшно вонючим мотоциклом, два-три бидона с едой и питьевой водой. Геннадий договорился об этом в ближайшем поселковом кафе. Толстый и с виду неуклюжий наш сторож был частенько навеселе, но за хозяйством следил безукоризненно.  Каждый день  он проверял на летней кухне исправность газовой плиты, чинил в домиках перекосившиеся ставни, вкручивал перегоревшие лампочки, увозил куда-то пакеты с мусором.  Дядя Коля всегда был не один. За ним, изнемогая от жары, повсюду следовала огромная восточно-европейская овчарка Найда. Она  неизменно сидела в прицепе мотоцикла между бидонами, сопровождая своего хозяина в поездках за нашим пропитанием. Поначалу мы все  поглядывали на неё со страхом. Но Найда оказалась существом удивительно добродушным. Девчонки это поняли раньше нас взрослых, и наглели не по дням, а по часам. Несчастную собаку стискивали в страстных объятиях, крутили её купированный хвост, таскали за остатки ушей и скармливали ей неимоверные количества печенья. Найда терпела всё, только моргала, как человек, своими белёсыми ресницами и лизала руки и физиономии своих мучителей. Ранним утром, пытаясь разбудить своего хмельного хозяина, чтобы ехать в город за продуктами, она оглашала предгорье своим мощным лаем, от которого, кажется, пригибались к земле кусты ежевики. Но присутствие этого маленького слоника в нашем коллективе могло внушить уважение и страх любому случайному визитёру. И я не боялась остаться в лагере с детьми одна. Впрочем, я давно ничего не боялась…

 

- «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу...» - пропела Ленка рядом со мной.

- « Не ногу, а ногу!..» - пискнул смешливый голосок Марины в ответ.

- « Всё равно не могу!»…  - закончила дуэт Елена.

Давным-давно пора переползти от неистово палящего солнца куда-нибудь  в тень, слабо обозначенную у подножия горы. Но не было сил оторвать живот от мокрого полотенца, которое я подстелила, искупавшись несколько минут назад, и которое сохранило свою влажность только благодаря тому, что я на нём лежу... Высоко над нами, в горах, скалистые вершины которых скрывали тяжёлые синие тучи, второй день шла гроза. Раскаты грома сюда не доносились, но молния сверкала часто, пробивая вязкость облаков длинными зигзагами, и освещая далёкие склоны, покрытые  тонкими нитями ледников.

 Я подняла голову и осмотрела свой коллектив: рядом со мной на раскалённой гальке лежали семь красно-коричневых девчонок-гимнасток. За две недели, проведённых на южном солнце, мои подопечные успели загореть, но в последние три дня солнце жарило так неистово, что на их телах поверх шоколада начали проступать оттенки малинового джема…

Солнце словно сдурело в последние дни. Я часто бывала с мамой на юге летом, но не могла припомнить такого зноя в Краснодарском крае. Море было приторно-тёплым, лежало  спокойно, подозрительно спокойно, почти не шевелясь. Купание в нём не приносило облегчения, соль смешивалась с потом и тело, высыхая, начинало чесаться.

С берега надо было уходить.

Я хлопнула в ладоши.

- Подъём…

Мои подопечные безропотно подчинились. С отпечатанными на животах следами горячей гальки, подхватив свои полотенца и нацепив шлёпанцы,  мы поплелись к спасительному ручью на самом краю нашего пляжа.  Прохладный ручей, ещё несколько дней назад стекавший  к морю плоской слабенькой струйкой, воду которого едва можно было зацепить в ладони, чтобы умыться, сегодня  бежал бодро и весло и был сказочно прохладным.  Мы с удовольствием смыли себя морскую соль и побродили по его разбежавшемуся в стороны руслу.

 Девчонки занимались спортивной гимнастикой не больше шести лет, но этот жестокий вид спорта успел наложить на их юные тела свой отпечаток. Накаченные плечи  и развитые грудные мышцы скрывали  едва намечающиеся у некоторых бугорки, которые они даже не пытались спрятать: кроме нас в этом обиталище никого не было. Сейчас путешественники стараются устроиться покомфортнее и посытнее. Жизнь на «диких» пляжах в спартанских условиях устраивает всё меньшее и меньшее количество курортников. Одна семейная пара переночевала здесь  и укатила на следующее утро ещё три дня назад.

 До обеда оставалось ещё часа полтора, можно было поваляться на кровати  и придти в себя от солнца. На кухне Маринка, весёлая хохотушка, умудрявшаяся смеяться даже  когда сваливалась с верхней жерди брусьев, гремела тарелками на кухне: была её очередь дежурить. Со стола убирали все вместе, посуду мыли каждый за собой прямо в ручье. В сторожке  у дяди Коли имелся даже старый-престарый холодильник, который гудел, как обозлённый шмель, не охлаждая продукты, а замораживая их. Но всё-таки масло и кефир сохранял свежими.

 Десять хлипких домиков кемпинга, на двоих человек каждый,  опутанных ветками колючей ежевики, двумя рядами  круто взбирались на гору с теневой стороны и в них было не так жарко, как на пляже. Если считать снизу, то в  первом из них жила я и самая младшая,  самая маленькая по росту Светка, девчонка быстрая, ловкая, и молчаливая, что меня очень устраивало. Соседний домик занимали тренеры, а в остальных, до которых надо было карабкаться вверх, по своим желаниям и привязанностям расположились наши девочки. Два домика наверху стояли пустыми на случай приезда  путешественников, а замыкала наш лагерь сторожка, где отсыпался после бесконечных возлияний наш дядя Коля. Найда в жару пряталась у него под кроватью, а ночью спала снаружи, развалившись у порога на старой циновке.

Но сегодня дядя Коля вернулся из посёлка один. Он был нетрезв, но мои девчонки словно ничего не замечали, окружили его кольцом, оглушая  своими звонкими голосами. Им просто необходима была Найда. Дядя Коля едва отбился от них.

- Да сама она не захотела. Старая уже. Шибко жарко сегодня. Зашёл домой переодеться, она забилась под кровать и ни в какую…

К вечеру небо затянуло, только над морем тучи давали просвет большой жёлтой луне. Она, словно нехотя, размазывала свою зыбкую дорожку по  гладкой поверхности притихшего моря. Но духота не спадала.

Мы лежали со Светой поверх постелей, лениво перебрасывались словами. Я очень жалела эту девочку Она была из так называемой «неблагополучной семьи», совсем заброшенная, частенько голодная и одетая кое-как. Городские соревнования часто заканчивались поздно, зимой было холодно и темно, но Свету никогда никто не встречал, И я несколько раз забирала её к себе на ночь. Она не возражала, но очень стеснялась, мне приходилось почти насильно её кормить. Никто из родных ни разу не поинтересовался, где ребёнок провёл ночь… Училась она кое-как, но была человечком смышленым, сообразительным, хорошо тренировалась, и тренеры были ею довольны.

Быстро темнело,  но фонарь над лагерем горел достаточно ярко. Собравшись в одном из верхних домиков, девчонки играли в домино, других игр здесь не было. Время от времени через распахнутые настежь окошки до нас доносились взрывы смеха, какие-то ликующие выкрики.

- А ты чего не идёшь к ним? – Спросила я свою соседку.

Но, разморённая духотой,  она уже спала. Я накинула халат и пошла разгонять девчонок: было уже поздно. Снаружи накрапывал дождик, тихий, тёплый, не приносящий облегчения. Луна спряталась, но при свете фонаря было видно, как мои подопечные  покорно разбредаются по своим жилищам  по осыпающейся под их ногами гальке.

Заснула я, как и Света, очень быстро и спала крепко без всяких снов…

Кто-то сильно забарабанил в прикрытое над моей постелью окно.

- Вставай, докторша, вставай, - услышала я  хриплый голос не успевшего протрезветь дяди Коли. Через несколько секунд он  появился на пороге нашего домика.

Он щёлкнул выключателем над дверью, и я увидела, что  дядя Коля стоит босой  по щиколотку в воде. Вода плавно переваливалась через порог и растекалась по полу нашего жилища. Я мгновенно проснулась.

          -  Сель? – Спросила я хрипло, не узнавая своего голоса.

          Жуткие рассказы о селях я много раз слышала от альпинистов в нашем диспансере. Однажды сель накрыл целый альплагерь городских студентов. Это была страшная трагедия, погибло сразу больше двадцати человек.

- Нет, это пока не сель, пока только вода… Но тащит она за собой камни не хуже селя… Найда-то моя – не дура. Почуяла что-то… Молодая ни за что бы меня не бросила. А старая стала – не захотела зазря помирать… - сипло выдохнул он через плечо, пытаясь разбудить Светку. -  Вставай, девонька, живо!..

Я быстро напялила на себя сарафан, поймала в воде свои босоножки без каблуков. Света, испуганная и ничего непонимающая, забравшись с ногами на постель, застёгивала халатик. Она подхватила было плавающие посреди комнаты пляжные «шлёпанцы».

- Нет, Света, босоножки… ты видишь – наводнение…

 Её босоножки  покачивались на воде уже за порогом…

- Быстрей, быстрей, - торопил  нас дядя Коля. Он не успел протрезветь, от него сильно пахло спиртным, но мысли свои он излагал ясно и чётко… – Девчонок я поднял, они у меня в сторожке.

Я мысленно поблагодарила его.

- Надо бежать… Слышишь там?..

Только теперь я услыхала странный нарастающий гул.

- Это она… Вода…

 Я крепко держала за руку испуганную дрожащую Светку. Фонарь над лагерем ещё горел, но вода плескалась у  самого подножия столба и напирала на него всё сильнее и сильнее так, что он плавно раскачивался словно огромный маятник. Весь берег, где мы ещё днём загорали на гальке, был покрыт мутной глинистой жижей, которая разливалась в стороны от ручья, не умещаясь в расщелине старого русла. Мутные потоки глинистой жижи скатывались с горы совсем рядом с нашими домиками  и сливались с морем в одно бесконечное водное пространство. Набирал силу дождь, проморосивший, видимо, всю ночь... Уже светало. И я увидела в серой мгле зарождающегося мрачного утра, целую гору каких-то бесформенных досок и брусков, раскачивающихся у края бывшего прибоя.

- Мост на шоссе снесло, видишь? – Шлёпая по воде, бросил мне дядя Коля. – Вода в нашу сторону рванула, в посёлок  теперь нам не попасть…  Слушай меня, девушка… Надо  подниматься вверх, на шоссе, потом – на  железную дорогу...  - Тут он смачно выругался. – Если  сможем до метеостанции добраться – спасёмся. Если нет – хана нам. Поняла?

Я поняла. Кажется, всё поняла и Света. Она окончательно проснулась и перестала дрожать. Наверху в сторожке, до которой  ещё не поднялась вода, стояли, прижавшись друг к другу, все мои девчонки, в лёгких сарафанчиках, испуганные, но молчаливые.

 - Девочки… - Я изо всех сил старалась говорить твёрдо и категорично, как с ними всегда разговаривают тренеры.  – Положение очень серьёзно. Этот поток воды с гор смертельно опасен. Чтобы спастись, мы должны,  как можно скорее, подняться к туннелю. К бывшей метеостанции…

 - Хватит болтать… - Оборвал меня дядя Коля. – Они что -  совсем дуры? Слушайте меня, девки…Если жить хотите – никаких истерик, соплей и слёз.  Пошли…

К своему ужасу, я увидела, что все девчонки в пляжных сандалиях… В «шлёпанцах»…Только я и Света были в босоножках… Возвращаться за более серьёзной обувью было поздно.

- Быстрей, быстрей… - торопил нас дядя Коля. -  Я пойду впереди, а ты, доктор – последней. Между нами – девчонки. Никому не отставать, следите друг за другом. Чтобы не потеряться… Тропинка глинистая, скользкая, будет ещё хуже… Видите, какой дождь?

Дождь, и  правда, шёл всё сильнее и сильнее. Девчонки молчали. Паники не было, я даже заметила в их глазах искорки любопытства. Пока они ещё не понимали всей тяжести нашего положения и воспринимали происходящее как приключение. Гимнастика вышколила их, они были дисциплинированы, послушны и ловки. Они доверяли мне и этому толстому пьянице дяде Коле, в котором я видела единственный источник спасения.

Сразу за сторожкой дядя Коля пошёл резко в гору. Я быстро построила девчонок. За нашим спасителем – Света, как самая маленькая, потом по росту все остальные, последней Елена – самая выносливая. Дядя Коля, в старой рваной рубашке рухнул грудью на колючий кустарник и быстро полез вверх с неожиданной для его фигуры ловкостью. Матерился и чертыхался он при этом с неимоверной силой, но ни я, ни девочки этого словно не слышали. Колючки ежевики и дикого шиповника больно впивались в тело, хлестали по лицу сцепившиеся намертво мокрые ветки. Дождь слепил глаза, висел над нами серой стеной, скрывая из виду едва заметную тропинку, о которой знал только наш провожатый.  Сыпучая галька под ногами была покрыта жидкой глиной, ступни скользили, не имея опоры. Девчонки падали на колени, поднимались и снова падали… Я почти сразу встала  на четвереньки. Но наш дядя Коля  карабкался вверх уверенно, несмотря на неизбытый хмель и  неуклюжесть. Первая сотня метров далась нам достаточно легко: девочки, приученные лазать по  гимнастическому канату, координированные, ловкие не отставали от него, я едва поспевала за ними. Дети молчали. Вскрикнет кто-нибудь из них от неожиданной боли, когда колючка сильно хлестнёт по лицу или глубоко расцарапает кожу, но тут же прикусит язык, затихнет… Что такое «без соплей и слёз» они хорошо знали, спортивная гимнастика их к этому приучила…

Но через какое-то время наша скорость несколько снизилась. Мимо меня пролетела вниз одна пара «шлёпанцев», потом другая, третья… Мои девочки теперь были босиком. Вскоре пришлось и мне скинуть одну босоножку – оторвалась пряжка… Под нашими ногами сыпались вниз мелкие острые камни, расползалась скользкая, вязкая глина. Но, по-прежнему молча, дети карабкались вверх за дядей Колей. Он уверенно раздвигал кустарник своими огромными ручищами,  словно не замечая его шипов.  Мне казалось, что грохот скатывающейся с гор воды становится с каждой минутой всё сильнее…

Наконец, мы выползли на шоссе.  Я перевела дух. Все были целы. Девчонки стояли  босиком на гладком асфальте. Я скинула вторую босоножку тоже. Подняла голову и вдруг увидела, что со стороны расщелины, оттуда, где ещё вчера был мост, на нас движется огромная мутная волна, толкающая впереди себя грохочущие глыбы камней.

- Всё… -  Сказал дядя Коля.  – Теперь бежим…

И мы побежали. От этой волны, от этих  страшных камней, которые несли смерть. Теперь и мои дети всё понимали. Тренированные, они бежали впереди. Мы с дядей Колей не могли бежать так быстро, он начал задыхаться. Я притормозила, стараясь держаться рядом с ним. Сказать он уже ничего не мог, только толкнул меня кулаком в спину, махнув рукой вперёд. Я поняла его – дети … Мне надо было спасать детей.

Никогда в жизни я так не бегала. Кто-то из девчонок оглянулся.

- Бегите, бегите! – Крикнула я им. – Поднимайтесь к туннелю…

Скоро зигзаг серпантина скрыл их от меня. Я посмотрела назад. Дядя Коля, отдуваясь, бежал из последних сил,  тяжело переваливаясь с боку на бок. Я услышала где-то совсем близко грохот камней, обрушившихся вниз под напором воды  .

Наконец, я добежала до спасительной тропы, поднимавшейся к железной дороге. Потоки жидкой глины скатывались по ней вниз к моим ногам. Но прямо над своей головой на одном из кустов я увидела клочок от  Светкиного халатика. Значит, девчонки уже карабкаются к туннелю… Это придало мне силы. Я схватилась за куст, уже не ощущая его колючек, и потянулась вверх. Позади я услышала частое прерывистое дыхание дяди Коли. Он тоже добежал…

На рельсах столпились мои девочки. Они помогли мне выбраться наверх. Дождь перестал. Внизу я увидела макушку дяди Коли, который  карабкался к нам  на четвереньках. И как это случилось, я не поняла… Мы услыхали только треск поломанных кустов и беспомощный крик падающего человека…  И всё.  Кто-то из девочек в ужасе закричал, кто-то громко заплакал.  Но это было ещё не всё. За мокрыми расцарапанными в кровь спинами прижавшихся ко мне детей  я увидела, как из  дальнего туннеля, размывая насыпь и высунув вперёд зловещий  язык, выползает тяжёлый, но стремительный  поток грязной воды.

 - Наверх, девочки, наверх…  - Выдохнула я.

Но они стояли, словно не видя несущейся на нас мощной грязной волны,  и с надеждой смотрели вниз, туда, где исчез наш несчастный спаситель.

- Девочки, - взмолилась я, – если мы сейчас не поднимемся наверх, погибнем все… Лена, иди первой, за тобой остальные…

Через полчаса мы были на спасительной скале. Здесь нам больше ничего не угрожало. Скала была совершенно голой,  без ледников и горных речек. Мы лежали на широком уступе прямо над туннелем, куда, словно в водопроводную трубу, вливался грохочущий захваченными в плен глыбами камней, грязный глинистый поток. Развороченные им  рельсы скатывались под откос,  прижимая к земле кустарники. Мы лежали на голых камнях, поливаемые бесконечным дождём. Живые.

Дядя Коля…

- Девочки, - сказала я, стараясь из последних сил говорить уверенно. – Он прожил в горах всю жизнь, он знает здесь каждую тропинку…  Он спасётся…

Наверно, девчонки плакали. Я врачебным взглядом оглядела всех. Дождь смывал с их детских осунувшихся лиц кровь, сочившуюся из глубоких ссадин. Девочки подставляли под его струи свои расцарапанные, ободранные  камнями  и колючками ноги. У всех были сбиты до крови пальцы, содрана кожа на коленях. Ольга пыталась вытащить из своего предплечья огромную занозу,  целую щепку, торчавшую словно оглобля. У Вики совсем заплыл правый глаз – очевидно колючая ветка задела роговицу. Вера, отчаянно боровшаяся с лишним весом все годы тренировок, сейчас осунулась и, казалось,  резко похудела. Она  стащила с себя остатки порванного в клочья сарафанчика и, оставшись в одних трусиках, бросила эти тряпки вниз, прямо в ревущий грязный поток.  Лена повторила её жест, скинув с себя порванный халатик…. Лена… О, господи…

- Ленка, что с ногой?!

Её голень распухла до невероятных размеров..

- Я подвернула… Ещё на шоссе…

- И не сказала мне?

Девочка совсем по-взрослому усмехнулась

- А что бы Вы сделали?

Я прикусила язык. Попробовала сквозь отёк прощупать кость. Конечно, это был перелом, скорее всего лодыжки… Если бы  перелом был выше, Елена вряд ли смогла бы идти…  Но лезть впереди  всех  в гору на сломанной лодыжке… Мы разорвали на бинты ещё два детских халата, я кое-как перевязала девочке ногу. С гимнастикой, конечно, было покончено, но я сделаю всё, чтобы она избежала инвалидности.

Я ещё раз осмотрела всех. Мои девчонки… Все семеро стали мне родными за этот день. Они были в безопасности –  сейчас это главное.  Даже для моих тренированных гимнасток прошедшее испытание было на грани их детских сил.

Дождь, наконец, поредел. Пока он не перестал, я сходила в заброшенный домик нашла пару старых вёдер подставила под скат крыши. Без еды мы какое-то время продержимся, но без воды… В том,  что нас найдут, я не сомневалась. Я была уверенна, что наши тренеры поднимут  на поиски всех нужных людей.  Искать будут не только нас: на побережье  пострадало, наверно, много спортивных баз и детских лагерей…

Девчонки понемногу приходили в себя.  Они с надеждой смотрели на меня.

- Девочки, - постаралась я передать им свою уверенность. – Нас обязательно найдут… Геннадий Петрович и Валентина Васильевна, наверно…

- Предатели... – Процедила сквозь зубы  Марина.

Кажется, она навсегда разучилась улыбаться.

- Вот именно…  - Услышала я голос Вики.

- Вы как хотите, а я у них больше тренироваться не буду! – Категорически заявила маленькая Светка.

- Что вы, девочки! Разве они могли знать?..  Они, наверно, сейчас… 

Я могла себе представить, что чувствуют сейчас наши тренеры. Если они сами не попали в такую же переделку…  Но  ведь вода шла с гор в противоположную от посёлка сторону. Я убеждала себя, что с ребятами всё в порядке, и они уже поставили на ноги все спасательные службы, чтобы нас найти.

 Было пасмурно, внизу грохотал бесконечный горный поток. Я обнимала своих мокрых полуголых девчонок. Света положила голову ко мне на колени.  Дети сидели, тесно прижавшись ко мне и друг к другу.  Через несколько минут они  уже спали. Я тоже постаралась вытянуть  свои разбитые ноги, аккуратно просунув их между детскими телами. И уже засыпая, я вдруг вспомнила один эпизод из своей жизни,  поразивший меня когда-то…

Это было поздней стылой осенью. Деревья стояли голые. Шёл обычный в это время ледяной снего-дождь. Я  спешила на работу,  но вдруг остановилась, поражённая увиденным. На углу моей улицы росло молодое чахлое деревце. У него был совсем  тонкий ствол и несколько оголённых ветвей, торчавших  в разные стороны. Но сейчас к его тонкому стволу плотным трёхслойным кольцом прижимались беспризорные собаки.  Они были молчаливы, эти голодные псы, они спасали друг друга своим теплом. И это чахлое дерево, видимо,  казалось им главным источником  этого тепла…

Проснулась я от тишины. Девчонки крепко спали. Дождя не было,  день клонился к вечеру, солнце, пробивающееся из-за посветлевших облаков, висело над морем у самого горизонта. Я осторожно выбралась из-под девчонок,  стараясь никого не разбудить, подошла к краю скалы и посмотрела вниз. Страшный ревущий поток под нами превратился в мелкую журчащую речушку. Железной дороги между двумя туннелями больше не существовало: развороченные рельсы валялись по разные стороны размытой насыпи. Было совсем тихо. Только где-то в кустах пискнула какая-то птаха…

Вертолёт МЧС  снял нас со скалы только к вечеру следующего дня. 

 

Наш «восстановительный» сбор закончился в Краснодарском аэропорту. Мы с девчонками были совершенно раздеты, без документов и денег. Елену в одних трусах увезли в больницу на операцию. Валентина и Геннадий сумели нас разыскать только через два дня в переполненном зале ожидания аэропорта, среди других таких же полуголых детей и взрослых, спасшихся разными путями от горного потока. Тогда было не до разговоров и расспросов, но было видно, что им тоже досталось. Валя, осунувшаяся, бледная, не смотря на загар, в грязном сарафане с оборванным подолом, плакала, обнимая девчонок, но они отстранялись, отворачиваясь. Геннадий, молча, сгрёб меня в охапку, уколол трёхдневной щетиной и процедил сквозь зубы единственное «спасибо». Он исчез и через час появился с какими-то людьми из Краснодарского спорткомитета, обвешанными большими пакетами  и коробками. Девчонок одели в  большие не по размеру спортивные костюмы, кому-то достались большие кроссовки, кому-то маленькие тапки… Тогда это было неважно. Меня тоже приодели. Теперь мы выглядели вполне цивилизованно. Служба МЧС исправно кормила весь стихийный лагерь беженцев, расположившийся в зале ожидания. Мои девочки со своими тренерами не разговаривали, не отвечали на вопросы и, молча, жались ко мне. Было, конечно, очень неловко, но я успокаивала плачущую Валентину, утверждая, что всё наладится.  Прилетела мать Елены. Геннадий, встретил её и отвёз к дочери в больницу. Оскольчатый перелом лодыжки со смещением ей прооперировали вполне успешно, но пока она должна была оставаться в больнице.

 Мы смогли вылететь домой только через день каким-то дополнительным рейсом…

 

Жизнь продолжалась, но теперь она для меня приобрела совсем другой смысл. Мне было о ком заботиться, меня беспокоила судьба моего младшего брата. Каждое лето я приезжала  в дом тётки на весь свой длинный отпуск. И мы проводили его вместе. Дом продавать мы не стали, он и сейчас числится за Сашей, присматривает за ним всё та же Галина Павловна. Но Веру Сергеевну в прошлое лето в богадельне мы уже не нашли. Пожилая насельница показала нам место на погосте, где старая учительница нашла покой рядом со своей подругой Клавой, похороненной здесь монахами ещё той памятной для меня зимой. Они и здесь были соседками…

Этим летом Саша закончил школу, простился с детским домом и приехал ко мне. Решил пойти по моим следам, стать врачом, и не просто врачом, а военным медиком. Сидел за учебниками круглые сутки. Я насильно отправляла его спать, когда он поднимал на меня из-под сросшихся бровей свои красные, воспалённые от непрестанного чтения глаза. А потом он уехал в военный лагерь, где сдавал экзамены вдали от меня, и я ничем не могла ему помочь. Я только возила ему какие-то деликатесы и насильно запихивала их в карманы его гимнастёрки в короткие часы разрешённых по уставу свиданий. В военно-медицинскую академию он поступил, сдав очень хорошо экзамены, даже не пришлось воспользоваться своими привилегиями как детдомовского воспитанника. Сейчас он на казарменном положении, но по выходным часто приезжает ко мне. Если в эти дни мне приходится работать на соревнованиях, то брат с удовольствием меня сопровождает и помогает по мере своих знаний и сил. Он подружился с «дядей Фёдором», который тут же заразил его биатлоном, и Саша сейчас активно тренируется в академии по этому виду спорта...

Я давно перестала «вампирить» Светлану, теперь наоборот - иногда она сама прячется у меня от троих своих мужиков, пытаясь расслабиться за чашкой крепкого кофе.

 Моя дорогая подруженька вышла из декрета на работу,  и забрала у меня своих любимых биатлонистов и гимнастику, а я теперь курирую лыжные гонки и горные лыжи.

И вот как бывает: суровые, полные жестоких сюрпризов и мрачных неожиданностей кавказские горы надолго вписались в мою биографию… Они теперь совсем  не пугали меня, хотя воспоминание о нашем с девчонками бегстве от водяного потока, не изгладится из моей памяти никогда…

 

Стояла ранняя весна. Март радовал ярким солнцем и лёгким морозом.  Я приехала в очередной раз на Эльбрус с горнолыжниками на последний  сбор в этом сезоне и спокойно осматривала покрытые снегом вершины. Они не вызывали во мне ни страха, ни напряжения.

Плавно покачиваясь, вагончик канатной дороги медленно полз вверх. Далеко внизу на склонах гор сверкали на солнце ледники, а в глубокую расщелину между скалами уплывали одна за другой вершины старых могучих сосен. Сосны, обдуваемые многолетними односторонними ветрами были до смешного однобоки, с кривыми, фантастически изогнутыми стволами. Весеннее солнце светило так ярко, что было больно смотреть на белый искрящийся снег. За несколько лет работы с горнолыжниками, которые выезжали на сборы на одну и ту же базу на Кавказе, я привыкла и к спортивной гостинице, и к этой канатной дороге, и к накатанным проверенным склонам. А самое главное, я привыкла к людям, с которыми так хорошо работать. А, может быть, я теперь просто перестала бояться новых людей. Как раз наоборот: новые люди вызывают у меня прилив детского любопытства, мне интересно их познавать. Изучать их достоинства и недостатки.

Сейчас все немногочисленные начальники нашей  команды – тренеры и администраторы негромко спорили о чём-то за моей спиной, но мне их профессиональные разговоры были совсем неинтересны. Я спокойно стояла, дышала разряжённым горным воздухом и любовалась завораживающей панорамой гор, к которым невозможно привыкнуть. В руках у меня были мои любимые лыжи, за спиной – лёгкий рюкзак с медикаментами. В команде меня приодели – я ничем не отличаюсь от своих спортсменов – тот же тёплый спортивный костюм, куртка, шапочка

. Я научилась не только стоять на горных лыжах, но даже спускаться вниз по склону. Начальник нашей команды часто вспоминает, как не без труда научившись тормозить, я решила продемонстрировать ему свои достижения. Лихо развернувшись, я рухнула в снег прямо к его ногам. Он зааплодировал, смеясь, и с трудом вытащил меня из рыхлого сугроба, в который я закопалась, пытаясь подняться… После этого он сам взялся за моё обучение. Я не раз  выводила его из себя своей спортивной бездарностью, но на его возгласы по поводу «чайника» вежливо отвечала, что я не «чайник», а «кастрюля», поскольку первый из названных предметов кухонной утвари мужского рода… Во всяком случае, передвигаться на горных лыжах я научилась и, не задумываясь, срывалась вниз по склону, если кому-то из спортсменов требовалась моя помощь.

Мы были на сборе  вторую неделю. Сегодня тренерский совет затянулся, спортсмены уже давно были на склоне, а мы только медленно  поднимались к ним наверх. Вагончик остановился. Невольно раскачав его, вошла небольшая группа альпинистов, шумно обсуждая какие-то свои дела. Я опять отвернулась к широкому окну, и мы  поплыли дальше  ещё выше.

- Лариса! – Вдруг услышала я до боли знакомый голос.

Я так резко повернулась, что вагончик сильно качнулся из стороны в сторону, а может быть, у меня на мгновение закружилась голова. Это был он. Виктор. Он стоял рядом, улыбался и весёлыми глазами смотрел на меня.

- Это ты? В самом деле, ты?

Я ничего не могла сказать в ответ. Я онемела. Просто стояла и смотрела на него. Виктор как-то неуловимо изменился, наверно, поэтому я сразу его не узнала.

- Ты здесь со спортсменами?

- Да… - Наконец, промямлила я. – С лыжниками…

- А я -  с альпинистами… Они нынче очень высоко собрались. Без врача не хотят. Вот уговорили… Как ты живёшь?

- Всё хорошо…- Я, наконец,  пришла в себя и вновь приобрела способность соображать. – У меня всё хорошо. – Уже твёрдо повторила я. – Как мальчишки?

- Нормально. Учатся в школе. Мишка перед моим отъездом двойку принёс…  Я ужасно рад тебя видеть, честное слово! – Он положил мне руку на плечо, и я увидела блеснувшее на его пальце кольцо.

Виктор перехватил мой взгляд.

- Да, Лариса, я женат. У меня тоже всё хорошо.

Вагончик снова со скрипом остановился. Мне надо было выходить.

- До свиданья… -  Я ещё раз взглянула ему в лицо.

Глаза Виктора были спокойными и такими же весёлыми.

- Очень рад был тебя увидеть! – Крикнул он мне в спину.

Выйдя на площадку канатной дороги, я оглянулась на удаляющийся вагончик. Он потихоньку набирал скорость и уплывал от меня медленно, но неуклонно всё выше и выше. Я увидела лицо Виктора, который смотрел на меня через большое окно серьёзно, без улыбки. Встретив мой взгляд, он помахал мне окольцованной рукой. Вскоре за бликующими на солнце стеклом уже невозможно было рассмотреть его лица.

На склоне пританцовывали на лыжах наши спортсмены. Я наклонилась, застёгивая свои крепления. Здесь, наверху,  ярко и тепло светило солнце, нестерпимо блестел снег, но дул такой обжигающий ледяной ветер, что я почувствовала, как мои мокрые щеки быстро прихватывает мороз. Я вытерла лицо платком.

- Наденьте тёмные очки! – Строго приказал мне старший тренер. – Потом придётся вести Вас к окулисту…

Неужели я заплакала? Сколько лет я не плакала? Четыре? Или даже пять… Да нет, конечно, это просто солнце и ветер… Чего мне, собственно плакать? Ведь у меня, и в самом деле, всё очень хорошо. Я теперь не одна – у меня есть самый лучший брат на свете, есть работа, которую я люблю, рядом со мной люди, которых я уважаю...

 

Зоя Пономарёва  крепко шлёпнула меня по плечу и, направившись к тренировочному склону, крикнула мне на ходу.

- А слабо, Лариса Петровна, со мной вместе, а?

Зоя Пономарёва – чемпионка России по фристайлу. Я только засмеялась в ответ, оторвавшись, наконец, от своих мыслей.

Спортсменам дали отмашку к началу тренировочного спуска. Я скользила на лыжах туда-сюда по площадке навершине склона и внимательно наблюдала за тренировкой. Света великолепно выполнила свой замысловатый коронный прыжок и легко покатила дальше вниз. За годы своей работы в спорте я научилась по-настоящему понимать и уважать спортсменов. Но теперь я не испытывала, глядя на них, прежнего восхищённого трепета. Глядя на Зою во время прыжка, я понимала, как она добивается такого поразительного эффекта. Я понимала, где она должна присесть, где сгруппироваться, где раскрыться, чтобы выпрыгнуть вот так красиво, как можно дальше и выше. Теперь я знала, как достигается такой результат.  Надо уметь побеждать себя. Теперь я это умела.

 

 

                                                                                               

                                                                                               

 

 

Anamnesis vitae - anamnesis morbi

Вольные упражнения