7 На пределе

С так называемой спецоперации Ковалёв вернулся утром хмурый, подавленный. Он всеми силами старался не выдать своих подлинных чувств, но они прорывались то невольной гримасой, то дрожанием рук. Скальченко внимательно наблюдал за ним и хмыкал снисходительно.

– Что-то не так? – встревожился Егорыч, когда они остались вдвоём. – Ты чем-то себя выдал немцам?

Ковалёв даже обиделся на такое вероломное подозрение:

– Ничего я не выдал. Не волнуйся. А только невмоготу мне служба такая. Еле держусь, Петька. Нас ведь немцы вечером повели к хуторам Новый и Привольный. Там партизаны разорили немецкий обоз, взяли несколько пулемётов и двадцать мешков зерна. Пока были сумерки мы сгоняли всех жителей хуторов к оврагу у речки и расстреливали их.

– И ты стрелял?

- Только в воздух, – горячо заверил Ковалёв и зачем-то перекрестился.

– Как это было?

– Перед расстрелом немцы велели всем раздеваться, собирали в отдельные кучи одежду и обувь. Не брезговали ни старушечьим платком, ни детской распашонкой. Деловито гады всё делали, как по нотам, – у Ковалёва побелели щёки, ноздри тяжело раздувались. – Молодых девушек и девочек, прежде чем убивать, насиловали. Насиловали здесь же, при всех, как на собачьей свадьбе, по очереди. И смеялись постоянно. Понимаешь, Петька, они всё делали весело, со смехом, – голос Коли дрожал. – Они не тяготились своей работой, они радовались ей!

У Егорыча кровь кипела в жилах, стук в висках становился невыносимым, но он сжал кулаки и заставил себя расспрашивать друга, расспрашивать подробно, дотошно, чтобы всё раз и навсегда запомнить:

– Сколько людей там убито?

- Человек пятьдесят, половина – дети.

- Кто-то мог выжить?

- Мы нагрянули внезапно, так что сам понимаешь… – Ковалёв не договорил.

– Из партизан кого-то поймали?

– Схватили только раненого танкиста-окруженца. Его скрывали в Привольном старики, что жили у мельницы. При танкисте нашли партбилет. Эту книжечку немцы изорвали в клочья, а с красноармейца живьём сняли кожу. Знаешь, Петька, я не думал, что кожа так легко отделяется от тела. Как чулок!

Ковалёв заставлял себя говорить, задыхался, но всё-таки говорил:

– Знаешь, у танкиста даже ничего не спрашивали. Нет, конечно, спрашивали, фамилию, звание, сведения о воинской части, но спрашивали как-то между прочим. Словно не всерьёз спрашивали, машинально. Немцы знали, что вне зависимости от услышанного от танкиста, они убьют его, и красноармеец тоже всё сразу знал. Уже в умирающее голое тело, лежащее на земле, они выстрелили пять раз, словно рисуя пулями звезду, и смеялись: «Теперь ты настоящий красный. Вон как кровь хлещет».

– Кто командовал у немцев? – спросил Егорыч, чувствуя, что иначе Ковалёв будет бесконечно долго рассказывать про танкиста, загипнотизированный стоящим перед глазами видением.

– Лейтенант фон Венц. Унтерштурмфюрер СС. Когда они закончили с людьми, то следом принялись за избы. Жгли всё подряд. И жилые дома, и постройки. В сумерках полыхающие костры оранжевыми языками поднимались до неба. Трещало дерево, искры стаями летали, как светлячки.

– Мы всё выдержим, мы должны выдержать, – только и повторял Егорыч.

Внезапно Ковалёв осёкся. К ним двоим, присевшим на брёвна у завалинки, подходил Скальченко. Он спросил у Егорыча:

– Что там с вчерашним жидёнком?

– Приказ выполнен.

– А, может, пожалел, отпустил, расчувствовался? Рука дрогнула с непривычки?

Егорыч лихорадочно соображал: что если Яшка снова попался к немцам. В голове быстро промелькнуло: «Может, сознаться, может, пожалеют в первый раз за честность». Но скоро с облегчением догадался: даже если Яшка и мог попасться, то знать об этом сейчас, только вернувшись с задания, Скальченко не в силах, по времени не сходится. Блефует, скотина.

- Я получил приказ, я его исполнил, – бесстрастно ответил Егорыч, пожав плечами.

- А какой я тебе приказ отдавал, помнишь?

- Расстрелять. Что я и сделал.

- Так уж и расстрелял?

- Одним выстрелом в упор. Сразу, чтобы не мучился.

- Врёшь ведь, шельмец, – прищурился Скальченко. – Пожалел мальчишку. Решил, небось, ребёнка не трогать, на возраст его сопливый повёлся, про слезинку ребёнка вспомнил?

- Какую слезинку ребёнка?

- Ту самую, что у Достоевского. Проходил, небось, в школе. Или двоечником был и к чтению не тянуло?

– К чему этот допрос? – вспыхнул Егорыч. Его разозлило и само содержание разговора с фельдфебелем, и то, что упорно приходилось вспоминать вчерашнее, которое, наоборот, хотелось как можно быстрее забыть.

Скальченко понравилась горячность парня, отсутствие в его голосе страха или подобострастия. «Такой человек со стержнем вполне мог расстрелять даже в первый день службы. Даже если врёт сейчас, всё равно он очень твёрдо и убедительно держится», – размышлял Платон Анисимович. Наконец, решил поверить Егорычу, наставительно заметив:

– На войне не бывает стариков и детей, здесь у людей нет ни пола, ни возраста, ничего нет, кроме дела войны. На войне все – солдаты, все воюют, как умеют, любыми средствами. Ты пожалеешь беременную женщину, а у неё под юбкой – мины для партизан. Ты пожалеешь древнего старика, а он красных кормит и раненых в подполье прячет. Ты мальчишку пожалеешь, конфетку ему протянешь, а он тебя не пожалеет, вечером же побежит красным докладывать, сколько у нас живой силы и оружия. Или ещё пуще - кинет гранату вечером в окошко в спящих или партизан наведёт. Ты больного или увечного пожалеешь, а он шпионит за тобой и ненавидит, лихо ненавидит.

– Я всё понимаю, господин Скальченко.

- Понимает он, – хмыкнул фельдфебель. – Здесь просто понимать мало. Это нутром прочувствовать надо, чтобы на уровне подкорки работало, на уровне рефлекса…

Скальченко резко замолчал, остановленный в своих рассуждениях какой-то внезапно пришедшей в голову мыслью, задумался:

– Погоди, жидёнок жидёнком, а я чего-то тебе сказать хотел. Запамятовал. – Полицай потёр лоб, потоптался на месте:

– А, вот что! Вчера на хуторах мы нашли следы партизанской базы. Они не могли оттуда далеко уйти. Поэтому сегодня нужно прочесать местность до каждого кустика, до каждой землянки. И ты, Черепанов, как здешний, поведёшь наш отряд. Ковалёв что-то слишком хлипок, а ты потянешь. Выходим через час. Готовься!

Скальченко отошёл, а Егорыч прикинул в уме: «Что ж, за час успею». С партизанами они договорились держать связь в том числе через одноместный сортир, стоящий через двор от конторы ГФП. Любой входящий в то деревянное сооружение не мог вызвать никаких подозрений. Ну, заглянул человек туда и заглянул. Значит, приспичило. А возле крыши был оборудован тайник, о котором знали немногие. Достаточно было пошевелить гвоздь и сдвинуть в сторону доску, открывая щель, как раз подходящую для маленького листка бумаги.

Поручив Ковалёву взять жратвы и на него, Егорыч прямиком направился в сортир. Там он закрылся на задвижку и торопливо изложил всё, что узнал сам и услышал от друга, на газетном клочке химическим карандашом. Засунув своё послание за доску, притиснул его гвоздём, убедился, что снизу ничего не видно, и вышел наружу.

«Посмотрим, кто кого, – думал Егорыч с детским азартом. – О понимании он мне толкует! О рефлексах! Слова-то заковыристые какие выдумал! Я, в отличие от тебя, знаю и понимаю другое, то, что ещё главнее: человек, считающий себя хитрым, ещё недостаточно хитёр. Настоящий хитрец тот, чья хитрость не видна».

План Егорыча, созревший на ходу, был предельно прост и эффективен. Отлично зная близлежащую местность, он решил поводить карательный отряд немцев по лесам и болотам, пока тем не надоест попусту кормить комаров. Захотят партизаны где-то дать немцам бой – дадут, не захотят, значит, пока обустраиваются на новой базе и не считают нужным светить себя раньше нужного времени.

Целые сутки Егорыч таскал за собой карательный отряд. Они старательно лазали по буреломам, утопили в болоте двоих гитлеровцев, а от партизан слышали только несколько автоматных очередей откуда-то издали. Если, конечно, это были партизаны! Когда отряд вышел к деревеньке, располагающейся от Гущицыно в семидесяти верстах, и от изнеможения солдаты, от которых столбом валил пар, просто лежали ничком на траве, лейтенант фон Венц рассвирепел. Он тряс перед Егорычем вальтером и обвинял того в предательстве. Скальченко, который знал немецкий язык, втолковывал офицеру, что парень тут ни при чём:

– Он же местный. Он всё знает. А если на партизан не наткнулись, значит, ушли они из наших лесов. Так я говорю?

– Так, господин Скальченко, совершенно верно, – с готовностью подтверждал Егорыч. – С тех хуторов самая верная дорога на Махрютинские мхи. Там им самая благодать. Мы туда и ходили.

Егорыч еле держался на ногах от усталости, его мундир в нескольких местах был разодран ветками, и это убеждало Скальченко в правоте слышанных только что слов. Полицаю просто не вмещалось в голову, как можно этакое сделать по злому умыслу, как можно общим интересам противопоставить личную выгоду, личный комфорт. Сам бы он никогда не полз часами по топкому мху за идею, не имея на то своей личной убедительной причины, поэтому фельдфебель сразу поверил Егорычу.

Постепенно удалось убедить и фон Венца, что проводник в их сегодняшней неудаче не виноват. «Es macht nichts, ничего страшного. Beunruhigen Sie sich nicht, не беспокойтесь. Alles ist in Ordnung, всё в порядке», – успокаивал фашистов Скальченко. А партизаны тем временем спокойно перебазировались в безопасное место и похоронили всех убитых на хуторах, не таясь облавы.

На ночлег отряд карателей остановился в Синилове, деревушке в тридцать дворов возле железнодорожной ветки на Ленинград. Солдаты, разозлённые безуспешным лесным походом, сворачивали головы гусям, требовали самогон и вели себя так, будто они фараоны, общающиеся со своими египетскими рабами. Однако больше всех поразил Егорыча Зюхин.

Этот мордоворот пристрелил на одном из дворов дезертира и потом приволок его за ногу к дому, где разместились полицаи. Так и тащил тело неуклюжего бедолаги по деревенской улице, оставляя в дорожной пыли и траве отчётливый след.

– Чего это он задумал? – недоумевающе кивнул Егорыч Скальченко.

Тот ничего объяснять не стал, только криво ухмыльнулся и прикрикнул на пьяного Зюхина:

– Чтоб в избе не появлялся. Ночуй в амбаре.

Больше Скальченко ничего не сказал и ушёл вести с лейтенантом фон Венцем разговор о поэтике Гёте и музыке Вагнера. После тяжёлого дня фельдфебелю так было мило и приятно погрузиться в поэтические глубины вечных образов. А с Зюхиным всё стало понятно позже, когда Егорыч вышел ночью по нужде и почувствовал, как из амбара тянется запах жареного мяса. Тихонько подошёл и заглянул в щель двери. От увиденного в амбаре Егорыча чуть не вырвало.

На простом железном листе на разведённом прямо на земляном полу костерке Зюхин жарил человеческую печень. Раскромсанный труп со следами ножевых ударов и без всякой одежды валялся рядом, на том же полу, прямо возле костерка. Рядом с металлическим листом в углях стоял и маленький жестяной чайничек, чёрный от копоти, в котором уже закипала вода.

«А чайник-то ему зачем?» – не понял Егорыч, внимательно вглядываясь в темноту амбара несколько долгих минут. Вдруг Зюхин, словно опережая всяческие вопросы, взял посудину с кипятком с огня, развернул труп на земле животом вниз и вставил ему в задний проход раскалённый носик чайника, чтобы туда шёл пар. Когда истерзанное тело недавнего дезертира достаточно согрелось, Зюхин отставил чайник с кипятком в сторону, расстегнул штаны и жадно, без какой-либо подготовки пристроился сзади к трупу. Он радостно урчал, бился в экстазе, в наслаждении закатывал глаза…

Чтобы его не вырвало, Егорыч отшатнулся от амбара. Смотреть он больше не мог, да и не хотелось. Остатки сна, если ещё и были, мигом развеялись. «Я буду бороться с вами всегда, пока дышу, пока живу, я буду бороться с вами, сколько хватит сил. Я буду убивать вас пулей, гранатой, руками, зубами, делом и словом. Я буду убивать вас, пока вы не переведётесь на земле», – думал Егорыч.