Знаки солнца. Отр. 1

 Знаки солнца

«Я, нижепоименованн, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием и животворящим крестом в том, что хочу и должен… своему истинному и природному Всемилостившему Великому Государю Императору… верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться не щадя живота своего до последней капли крови… от поставленных надо мной начальников, определяемых инструкциями, регламентами и указам надлежащим образом, по совести своей исправлять, но не для своей корысти…».

Из «Клятвеннаго обещания» штейгера.  

1. Уроки

Эту картину можно было бы назвать вполне обыденной, даже несколько идиллической, если бы не некоторая странность: на фоне догорающего заката и еще теплящегося костерка при неверной игре теней сидели друг против друга два мальчугана примерно одного возраста, лет по десять – одиннадцать, вряд ли больше. И, если один был занят делом, - он тщательно, крупица за крупицей после каждой промывки перебирал песок в лотке, время от времени зачерпывая его из большой четырехпудовой тачки, то другой, тот, что покрупнее и повихрастее, просто молча сидел перед ним на корточках, и следил невидящим взором за действиями своего товарища.

Ничто не нарушало их немого заговора, мыши, плеск сонно протекавшего возле самых ног ручья, и шум далекого водяного колеса не в счет: им не было никакого дела до мальчишек, они не задавались такими мелочами, чем занимались эти озябшие на полуночном осеннем ветерке ребята. Однако, если один из них хоть как-то согревался у костра, то другой, что с лотком, похоже, совсем замерз: его  пальцы тряслись от проточной ледяной воды, в которой он промывал песок, и даже сменили цвет с привычного синего на почти что черный, и только ногти да зубы, которыми упрямый парнишка закусил губу, блестели при отблесках огня.

-Слышь, как тебя там, - похоже, надоело играть в молчанку вихрастому парнишке - А меня на днях в грубен-юнги[1] берут.

И тишина, только треск огня и мыши. Впрочем, нет, постороннему человеку резанул бы слух многоголосый храп за стеной, всхлипывания, бормотание и сонная ругань, но ведь когда живешь на фабрике с самого своего рождения, этого не замечаешь? Вот мыши – те другое дело, с ними надо держать ухо востро, от мышей даже кошка, и та не всегда спасает: прогрызут себе ход по полом снизу – и шасть к тебе в закрома, как к себе домой, а на полях в нынешний сезон дело что-то не задалось, вот и остались они…

-Что молчишь-то? – опять нарушает тишину вихрастый, протягивая руки к костерку, отчего по стене казармы бегут странные и толстые, как бревна, тени. - Я уже битых часа два, почитай, как с тобой разговариваю, а ты все молчишь, как…- и в сердцах сплевывает туда же, в самый жар.

-Есть! – нежно шепча, малой щепочкой выуживает из опустевшего лотка одному ему видимое нечто внезапно обретший дар речи собеседник вихрастого, - Наконец-то нашел. Фух… Еще с чуток урока осталось, да это уже ништо, - бережно, почти не дыша, сдвигает тот песчинку с щепки в глиняную плошку, и устало откидывается спиной к строению.

Теперь наконец мы можем рассмотреть его получше, его лицо уже не заслоняет челка, и сейчас, кроме зубов, доступны взору также острый, не по-мальчишески торчащий, нос, и большие светлые глаза. Да и волосы, если присмотреться, тоже светлые, светло-русые, обстриженные «под горшок», остальное же – как у всех, разве что подбородок не рассмотреть: мальчик отогревает своим дыханием окоченевшие руки.

-Да ты лучше над костерком-от, над костерком, - видимо, сочувствует ему товарищ.

-И то верно, - поднимается со своего чурбачка белозубый и подходит к огню. - Ох, хорошо-то как, - вновь замолкает он, блаженно вытянув над самыми языками костра ладони, - хорошо. Страсть, как хорошо, - и открыто, во весь рот, улыбается вихрастому. - А я тебя чегой-то раньше не видел. Давно у нас? И говор-то у тебя какой странный: все «ооо», да «ааа», заика, что ли? – смеется он.

-Да не, не заика. С Вятки мы напаре с отцом, мамки-то нет, - в ответ улыбается, не думая обижаться, костровой, подкидывая хворост. - Мотри, не обожгись. Неделю мы как туточки. Макаркой меня кличут, Танковы мы. А тебя как?

-Левка, - промаргиваясь от огненных зайчиков в глазах, возвращается к своему месту Левка, - Лев я. Брусницын, - и он деловито насыпает следующий лоток. - Это хорошо, что в грубен-юнги, я тоже, да только весной. А тебя куда?

-Наверно, туда, - тычет пальцем парнишка в землю. - Страшно мне туда. Чего щеришься? И не трус я вовсе, не хочу просто. Один дяденька хотел-от в толчейное взять, да не знаю. Говорит, сил у меня должно хватить, - и Макарка неуверенно щупает свою руку. - А ты сам как думаешь? Там хоть как, вдоволь кормят? Господи, спаси мя и помилуй, - истово крестится он.

-Ты это чего?! – чуть не роняет из рук лоток Лева, даже чуток воды зазря выплеснул. - Да не боись ты так, все через это проходят. Грубен-юнг у нас в округе, почитай, человечков сот под пять, как батя говорит, чего же ты трясешься-то? И кормят, и поят там по-христиански, в обиде не останешься. Жалованье еще дают по пятидесяти копеек в месяц на душу, чем тебе не жисть? - и он снова принимается за дело. - А ты сам что не с остальными? Али случилось что?

………..

Когда тачка опустела, Левка подсунул под самую большую щель, образовавшуюся за ее недолгий, но многотрудный летний сезон, лоток, и ополоснул деревянное нутро тачки из ведра. Чуток покопавшись в ее трещинах, он проверил лоток, ничего там не нашел, и со вздохом сказал:

-Ну вот, Макарка, на сегодня у меня все, урок закончил. Два золотых знака всего нашел, вон, видишь? – и он подал товарищу миску, на что-то указывая пальцем.

-Это – золото?! – загорелись у того глаза. - То бишь – ты сам, как настоящий мастер, золото нашел? Сам?! Ух ты! Мне бы так…

-Да коли бы так, - забрал назад плошку Лева. - Я ж тебе говорю: урок. Отец в отвальный песок бросает по две-три золотины, иногда одну или четыре, и мне надо их все за вечер разыскать, - и вдруг грустно улыбнулся, даже головой покачал. - А как-то раз забыл, так я почти до утренней зари все мыл, да сызнова перемывал, ну да это ничего.

-Отчего это – ничего?! – с ходу возмутился Макар. - Этак какой же прок в такой учебе-то? Да и не правило это: зазря человека мучить. Господи, помилуй, еще намучимся.

-Много ты понимаешь, - усмехнулся наш старатель. - Батя же ни свет ни заря сам пришел, да покаялся. Да… А на следующий дён мы вдвоем с ним мыли, вот так-то. Наверное, он на том уроке нарочно пропустил частицу, а я ему на нее указал, а потом мы пироги ели. С ежевикой любишь? А с грибами? Мамка, знаешь, какие пироги у меня печет? – и спотыкнулся в разговоре. - А твоя с чем готовила?

Здоровяк задумался, глядя в огонь, затем подправил палкой недогоревшие, валяющиеся по сторонам головни, заталкивая их обратно в пекло:

-Вот так и с нами. Погорим все. Ты читать умеешь? Я так-от в школу при церкви целую зиму отходил. А затем мы с братом и бабкой в позатом годе в Саров ходили, - тяжело вздохнул он, - далеко шли, долго. К отцу Серафиму, не помог он. За мамку ходили молить, - и тихонько шмыгнул носом. - Так брату отче невесть зачем Жития подарил, ох… Брат – мне, вот я и читаю. Померла мамка, царство ей небесное, - и перекрестился, глядя в мутно-серые небеса. - А какие там пироги, я уж и не упомню: долго она лежала, - и закашлялся, закхекал, затем успокоился. - Левка, а правда то, что на Урале свободу можно купить?

-Можно, - после краткого раздумья ответил Левка. - Только вот, брат, завод у нас – казенный, могут и не отпустить, никакие деньги тебе напрочь не помогут. Отец, вон, на меня денег нашел, а для себя ему надо еще какое-никакое, а рудопроявление найти, иначе не пущают его.

………..

Утро случилось звонким в самом что ни на есть натуральном смысле: на фабричной каланче в чугунную доску нудно били подъем. Ребята встрепенулись почти что одновременно, присели на скамьях, с удивлением уставившись друг на дружку, вернее, на темные, но все же похожие на людей пятна, едва подсвеченные лунным светом сквозь слюдяное окошко. Первым очухался Левка и, затеплив масленку, словно бы заново вгляделся в своего вчерашнего знакомца. И, увы, не смог удержать смеха:

-Ну, Макарка, у тебя и рожа…, - смеялся он, пряча глаза. - Ты не это, не подумай чего такого, но здорово тебя вчерась, видать, Костяй угостил. Ладно, прости уж, пойдем, умоемся.

Его товарищ поморщился, потрогал щеку, поелозил языком по зубам, и еще больше огорчился. По правде говоря, было от чего огорчаться: пол-лица напрочь раздуло, как у хомяка, разве что только с одной стороны, но это нисколько не радовало: другим, может, и в потеху, а Макарке каково? Ему же с таким лицом еще ходить, да отцу на глаза показываться, тут как бы вторая половина не заплыла. Умывшись и приведя себя в порядок, мальчишки вернулись к столу, где уже усердно хлопотала мать Левы, Анастасия Петровна, женщина, как водится, строгая, но добрая.

 Хотя, ради справедливости, надо уточнить, что доброта ее распространялась не на всякого встречного и поперечного, а лишь на того, кто ей с первого взгляда приглянулся. Если же нет – ни годы, ни дела благие не могли поколебать ее в твердом убеждении, что, допустим, «Прохор Прохорович» - хороший человек, или же наоборот; начальное впечатление она ценила прежде всех остальных, тут ей, как говорит Иван, ее муж, «хоть кол на голове теши – выйди вон, и не греши». Упрямая Анастасия Брусницына женщина, и, даже можно сказать, мягко-властная, тихой сапой, да однова своего добьется, и никакой домострой ей не указ: она сама знает, что как лучше для дома справить, и здесь ей лучше не перечить.

Вот и сейчас она подгоняла непутевых дочек:

-Катька! Катька, сонная твоя образина! Варьку кто доить будет, Архимет, что ль? – это была ее излюбленная присказка, нравилось ей имя Архимет, им она именовала всякого, кто умничать себе сверх меры позволял. - Девки, вставайте ужо, мужик голодный, кормить надоть, - и баба вдруг замолкла, уставившись на калечного Макарку, которого на входе обнимал за плечо ее собственный сын. - Этт… Чегось? Кхе! – захлопала она глазами.

-Мам, это мой друг, Макар, - подвел своего оробевшего гостя к столу Левка. - Мы с ним вчера урок вместе делали, он помогал. А затем мы спать легли, я правильно сделал, мамка?

…….

Попрощавшись после более чем сытного угощения с домашними, ребята направились к управлению: там сегодня после построения на плаце должны были огласить разнарядку, кого на какой рудник посылают. Разумеется, Макарку это занимало: далеко ли отец будет, близко ли его определят, а то одному как-то в чужих краях неуютно, да и, признаться, боязно, защитить-то, если чего, даже и некому будет, этот хлюпик с цыпками на руках явно не в счет. Егоный батя тоже вряд ли за него, Макарку, заступится, вот и остается лишь на божье соизволение надеяться. Эх… И вдруг Макарка словно натолкнулся на неожиданный вопрос:

-Слушай, а коли отец у тебя в лесах, кто тебе вчера урок-то давал?

-Как это кто? – удивился Левка. - Я сам и давал, спросишь тоже.

-Это еще зачем?! – недоумевал Макарка, глядя на товарища, как на полоумного.

-А как же без этого: навык потеряю. Скучновато, конечно, когда знаешь, сколько золотинок искать надо, а что делать? Не баб же просить, чтобы те в бумажку положили, как им вздумается: они живо, и глазом сморгнуть не успеешь, все растеряют. Ну их, этих баб, - и Левка презрительно сплюнул. - Пущай их дома сидят, да в огороде хозяйничают, самое им там место, негоже их к золоту допускать, - и хохотнул. - Знаешь, Макарк, а я ведь не зря всю тачку до конца домываю: все надеюсь, что промывальщики чего проглядемши пропустили, да в отвалы выбросили. Смешно, да?

-Да нет, - неуверенно, словно бы ставя себя на место упрямого промывальщика, ответил тот, - может, и взаправду упускают. И что, находил?

-Да кой там. Знают свою работу фабричные, не даром хлеб едят.

Мальчишки шли практически в полной темноте, луна лишь на самую малость пробивалась сквозь плотные тучи, а до солнышка было еще ждать да ждать, не переждать, десять раз проголодаться успеешь. Да и осветительные костры с редкими факелами от площади до плотины почти не доставали: весь свет, как в преисподней, поглощал полуночный уральский сумрак. Ребята, хоть и торопились, даже на развилке  дорог возле плотины впотьмах по наледи чуть было не оступились, однако на утреннюю раскомандировку все же опоздали: мужики, с первого, неумелого, взгляда, просто беспорядочно разбрелись по обширному, засыпанному шлаком плацу, кто куда, но цепкий взгляд Левки вычленял служебные бригады: вон одни на телеги припасы грузят, вон с кузни да со слесарного сарая всякую мелочевку выносят, гремя железом, а вот и ярким алым пятном выделяется шихтмейстер[2] Глоке (Глотка, по-нашему), собрав вокруг себя подчиненных, что-то им скучно талдычит.

Что именно «скучно» – это видать не только по зевающим бригадирам, но и по тому, что сам шихтмейстер, не стесняясь, тоже во весь рот зевал, да глаза тер: четыре часа утра, как-никак, все уже при деле должны быть, а они возятся, как сонные мухи. Хорошо хоть, самое большое начальство не видит: оно в это время почивает, да еще седьмые сны видит. Шихтмейстер Глоке, если уж по справедливости, был совсем даже неплохим человеком, даром, что немец. Однако недолюбливали за что-то старину Хельмута земляки, обходили его и вниманием, и вознаграждением, а за что, спрашивается? За то, что тот сам по шахтам лазит, отбросив свой портфель, да, не гнушаясь, со своими подчиненными-мастеровыми хлебное вино да наливки по каждой удаче пьет?

Так ведь в этом смысле немногим отличается Глоке от прочих немцев: те, как с утра пивом начинают накачиваться, так до вечера и не перестают, подвода кажинный день за свежим продуктом аж в Екатеринбург катается. Может, и рад бы Хельмут посидеть с соотечественниками по-домашнему, на родном языке, а не на этой варварской тарабарщине, словечком перекинуться, да если и зовут его в гости – так это лишь по большим праздникам, чтобы приличия соблюсти, и шихтмейстер это отлично чувствует, вот что обидно. Старик, хоть и десятой год уже как на Урале, до сих пор чувствует себя не в своей тарелке, даже семью из Судет, и ту бросил думать, чтобы сюда, в глушь, выписывать: ни к чему им видеть, каково грустно, если вникнуть, его положение на фабрике. Шихтмейстер поэтому просто копил денег на довольную старость, да, возможно, от скуки, приглядывался к местной детворе: должно быть, срабатывал его инстинкт мастера-наставника. Гортанно закончив очередной зевок, Глоке, или же тот, кто в нем сидел, мигом прочистил взгляд, и шихтмейстер, позабыв про смотрящих[3], крикнул на весь плац почти без акцента, завидев своего любимого ученика:

-Леонтий! – он всегда отчего-то звал Леву на русский манер, Леонтием. - Здравствуй, балда! Бегом здесь! Лоз-лоз! – и помахал рукой, подзывая к себе.

Левка тоже обрадовался, что его приметил первейший наставник и учитель  (батя не в счет, батя – он во всем отец и начало, тут даже и сравнивать нечего), и что тот при всех подозвал его, выделив из толпы явно бездельничающей неподалеку грубен-юнг. Разве что, как поступать с Макаркой, он теперь не решался: не представлять же того в таком виде немцу, а бросить его одного совсем нехорошо получится. Однако же офицер помог и сейчас:

-С дрюг иди, тащи сюда!

Товарищи, улыбаясь, подошли. Разве что Левка улыбался открыто, даже со смешинкой, не боялся он немца, доверял ему, то Макарка улыбался натянуто, что выходило у него совершенно комично: рожа – наперекосяк, глаз заплыл, и лишь что-то где-то там с усилиями выказывало дружелюбие гримасой под настороженными глазами. Еще бы! – офицер, в отличие от одетых в полинялую, уже светло-зеленую, рваную форму, горных солдат, хоть и тоже был одет не в новое, но чисто и аккуратно: красный мундир с зелеными воротником и обшлагами, штаны в обтяжку, до блеска начищенные сапоги, белый парик и треуголка[4]. И, что самое главное – трость, которой тот поигрывал, с прищуром глядя на мальчишек.

Шихтмейстер, к изумлению Макарки, словно взрослому, пожал Левке руку, затем протянул ладонь в белоснежной перчатке и ему самому, отчего парнишка совершенно растерялся, и лишь вытирал свою руку об штаны, боясь подать грязную лапу такому важному господину. Немец не стал дожидаться окончания бессмысленного действа, и, положив тому руку на плечо, заглянул в глаза:

-Дрюг Левонтия, так? Отвечать.

-Дрюг, - глупо ответил Макарка, сглотнув слюну.

Левка непроизвольно среагировал на «дрюг», фыркнул, но не смутился:

-Гутен морген, Гельмут Павлович. Его Макар зовут, он недавно у нас, не пообвыкся еще. В толчейщики желает, можно, я его научу? Сам, а? А что рожа бита – так зато руки целы, а?

Бедный Макарка не знал куда себя девать: и больную часть лица прятал, руки то за спину убирал, то вновь доставал, быть может, чтобы показать, какие они у него целые, короче, не самую приятную минуту переживал парнишка. Немец же не спешил с ответом, и, распустив жестом старших мастеровых, разглядывал того, как жеребца на ярмарке: и глаза пальцем открывал, и руки от самых предплечий до кистей и пальцев щупал, даже в рот напоследок заглянул.

Пожевав губами, он без слов подвел парнишку к здоровому узловатому чурбаку, что одиноко стоял возле дровяного склада:

-Поднять. Держать на животе.

-Это?! – шепотом спросил своего товарища Макарка, с ужасом глядя на колоду. - Я же не смогу! Изгажусь, но не подыму.

-А ты помолись, - вполне серьезно, однако же, моргая, ответил Левка, - Бог сил-то и придаст. Коли не хочешь под землю лезть – подымешь, - а сам тем временем с неменьшим содроганием смотрел на колодину: наверное, даже и Степке или Ваське[5], старшим братьям, с таким чудищем было бы непросто справиться, а тут – «Живот, держать».

Макарка, растерянно оглянувшись, словно бы прося у кого помощи, перекрестился, пробубнил вполголоса «Отче наш» прерывающимся голосом, еще трижды перекрестился, и встал перед колодой на колени. Учитель с учеником, переглянувшись, видимо, ничего не поняли, и принялись наблюдать дальше. Макарка ощупывал чурбан со всех сторон, что-то шептал, даже гладил его, и наконец решился: вогнув дугой спину, прихватился за два выступа, проревел, содрогаясь всем телом, «Ыыыы», охнув, привстал, изгибая позвонки змеей, и в отчаяньи отступился. Зло посмотрев невидящим взглядом по сторонам, он в сердцах ударил кулаком по древесному срезу, сплюнул на землю, поплевал на ладони, и вновь взялся за выступы.

На сей раз оторвать колоду от земли ему удалось почти на вершок, но до пуза Макарка поднять такую тяжесть явно не мог, и лишь, с пеной выдыхая через рот воздух, хрипел. Зрелище было, право слово, не для городских барышень: мальчуган в руках держит то, что не всякому взрослому поднять в потеху: из глаз – слезы, из носа – сопли, перемешанные с кровью, изо рта – пена, и все понапрасну силится поднять этакое чудище выше, туда, к животу, куда велено. Даже рабочие, что подошли поглазеть, и те престали подшучивать, да глупые советы давать. Немец, разинув от изумления рот, наконец опомнился, и, выронив трость, нервенно застучал парнишку по плечу рукой:

-Генуг! Генугенд[6]! Хватит! Бросать дас! Бросать!!!

И Макарка бросил. Растерянно посмотрел на колоду, на свои измазанные, с лопнувшей от натуги кожей, ладони, потом плюхнулся прямо на мерзлую серую землю рядом со своей неподъемной ношей, и, почти ни от кого не прячась, заревел навзрыд. Левка вместе со шихтмейстером, как два ангела, встали у него по бокам, и лишь тихо, при помощи одних только жестов, похлапываний и междометий, выражали свое полное одобрение и утешение скорбящему.

………

В саму контору они, стоящую наособь, естественно, входить не стали: и не положено, да и какой смысл будущему толчейщику на бумажки смотреть, один ляд не поймет ничего, и направились туда, куда простых рабочих, а тем более – мальчишек, отродясь не пущали. Однако же Левка, похоже, был не из таковых: вон он как с пробирером[7], почти как с ровней, за ручку здоровкается, а тот в ответ лишь улыбается, с некоторой недоверчивостью поглядывая на Макарку.

-Мой сотоварищ, Макар, - отрекомендовал того Лева лепшему другу своего отца, - Гельмут Павлович его учеником в толчейное берет, а я ему показываю, как тут у нас все. Можно?

-Да ради Бога, однакож смотри, - и, явно в шутку показав кулак, пробиререр вернулся к столу, который занимал почти что половину подоконного пространства просторного, и до странности чистого помещения, затем обернулся. - Бате передай еще, пущай, как с полей да лесов возвратится, ко мне заглянет, понял, Левка? Не забудешь?   

Мастерская комната была узкой, однако же длинной, не меньше двадцати аршин[8], аж в шесть окон, которые летом, наверное, заливают светом все пространство. Да и сейчас здесь было светло, как днем: над каждым рабочим местом ярко горела лампа, а под ними молча колдовали догола, в одних холщевых передниках, раздетые мужики, не обращающие никакого внимания на пришедших.

И лишь один, что с краю, обернулся, что вовсе испугало Макарку: на красном крючковатом носу у него были стекла! Про всякую нечисть был наслышан Макар, да только вот не встречался с ней никогда, а тут, выходит, что и сам воотчию увидал. А этот, что со стеклами вместо глаз, еще и миску малую тому протягивает, да колдовства, наверное, заговорные слова бормочет: вон у него склянок на столе сколько, точно – колдун! Макарка даже не заметил, как, отпрянув, спрятался за тощего Левку, да глаза от ужаса зажмурил, отошел лишь тогда, когда его товарищ, потормошив того, подсунул ему под здоровый глаз злосчастную плошку:

-Мотри, Макарка, золото это, - торкал приятеля Левка, - золотника[9] два, наверное. И как это у тебя, Федор Захарыч, так здорово получается? - обратился он уже к седовласому мастеру. - Почитай, только работу начал, а уже столько отобрал.

Стеклоглазый Федор Захарыч, усмехнувшись, забрал обратно посудину, и вполне дружелюбно, совсем не страшно, по-стариковски проворчал:

-Ишь ты, лестная твоя физия. Не забыл я еще, как ты меня тогда на кривой козе обскакал, шельма остроглазая. Вон Бог-то тебя и пометил, - это он намекал на большое родимое пятно на левой ноге Левки, которого тот стеснялся, даже соскоблить и выжечь пытался, да все без успеху: и больно до слез, и бесполезно, не хотело оно сходить с мальчишеского тела, словно бы насмерть присосалось. - Все, не мешай работать, - и отвернулся, показав ребятам свой дряблый тощий голый зад, к столу.

-А чегой-то они все голышом? – растерянно прошептал, будучи не в силах оторвать взгляда от волосатой задницы старика, Макарка.

-Чтоб красть некуда было, - пояснил ему Левка. - Зато плотют им так, что нам с тобой никогда и не приснится, знатная здесь работа. А Федор Захарыч у них за главного, после пробирера, конечно. Тута в обывательских[10] никто не живет, дома у всех, а самый важный – вон у него, Захарыча. Правда, Захарыч? – старик лишь прошипел в ответ, склоняясь над своей работой. - Вот и я о том же, - хохотнул задиристый мальчишка, и переменил разговор к товарищу. - А ты чего спужался-то? Стеклянных очей раньше не видал? Это для улучшения глаз, немцами придумано, аж пять целковых стоють. Ладно, слушай, что здесь деется, а то когда еще сюда попадешь.

Лева, проводя своего товарища по зале, снисходительно объяснял, для чего приспособлено отделение золотого шлиха, каким образом и стараниями последние зерна слюды, тяжелого камня и магнетита отделяются здесь от наиглавнейшего продукта, как и зачем работают мастеровые, правда, к тем близко не подходил: видимо, помешать боялся. Макарка почти ничего не понимал, и лишь, как завороженный, глазел на тихую работу голозадых мужчин, понимая, но не вполне сознавая, что именно через эти дюжину рук проходит все то, ради чего сносят страшные претерпевания тысячи работников шахт и прочих горных умельцев, исполняющих свои обязанные нужды на поверхности. И чего это, спрашивается, ради?! Из-за тех двух золотников, что показывал им стеклоглазый? Ответ пришел сам, не заставив себя долго ждать:

-За мной входи, - открыл Левка неприметную, обитую войлоком, небольшую дверь в конце помещения, - да голову нагни же: еще раз зашибешь, вовсе глядеть нечем станет. Ох, святители…, - вдруг сразу за порогом сквозь зубы прошептал он. - Не повезло нам с тобой, Макарка, опять этот колотырник[11] сегодня, ну да ладно. В уголке постоим, дальше не пустят.

Дядя Ваня, мы здесь, хорошо? – обратился он к важному господину, расхаживающему в одних портках, зато при форменном кафтане, хотя и не в таком барском, как у немца, но все же парадного, с большими белыми круглыми пуговицами, между столом, заваленном бумагой и кусками непонятных камней, и небольшой печью с раскрытым алым зевом. - Дядя Ваня – он гиттенмейстер[12], вон тот, что с рыжей бородой – это шмелцер[13], - зашептал на ухо товарищу Левка, - третий - форлейфер[14]. Я тебе потом объясню, если что.

Гиттенмейстер не удостоил ребят никаким видимым участием, только лишь поморщился недовольно. Однако же гнать не прогнал, а уселся за стол, и начал просматривать бумаги. Кроме стола и печи, еще одного столика с коромыслом весов и ящичком для гирек, самого дяди Вани и его бумаг, в душной жаркой комнате еще находились двое полуголых рабочих в кожаных фартуках, затем отдельный, рабочий стол с медными чанами, ступами, двумя странными кувшинами, и три табурета рядом со столом. В этом, если не считать темно-серой занавеси на решетчатом окне, и состояла вся обстановка плавильной камеры. Необычным был разве что жестяной короб для угля, и точно такой же для лучинного сушняка, да пригожая блестящая водяная бадья с привешенной к ней ковшиком: ну, ни дать не взять – господская баня.

-Точно дальше не пустит, серчает уже, - продолжал шептать другу на ухо Левка. - Пока поганой метлой не вымели, да по мордам не надавали, смотри на стол. Да не этот, а рядом с весами! Видишь? Кирпичик такой, ну? Фунта[15] на два, наверное, чистого золота тянет. Здесь его и отливают, а дальше уж сам обер-штейгер[16] его, бают, взвешивает, или даже бергпробирер[17], да меня туда не допускают. Потом все золото едет в Екатеринбург, а уж затем – и в самый Петербург, к царю. Пошли, пока не заругали, - и поклонился господину за столом. - Спасибочки, мы посмотрели, до свиданьица Вам.

Не дожидаясь ответа, Левка вытолкнул дружка в шлиховое, вытер мокрый от жары лоб, и сызнова преобразился: вместо робкого просителя он превратился в если не хозяина, то, по меньшей мере, в сведущего, при делах и обязанностях, человека. Он, деловито посмотрев по сторонам, и убедившись, что внимания к нему нет, захватив пригоршню песка из большой плошки, взял в свободную руку черную железяку и, подмигнув, подозвал товарища:

-Мотри, - и Левка поднес железку к буроватому песку, отчего многие мелкие частицы, повиснув усами на железе, освободили на пригоршне более светлую, почти что золотистую, кучку. - Это я так магнитом выбираю железистые крупицы, сейчас потрясем, вот эдак, подуем, - и парнишка осторожно, совершенно беззвучно обдул налипший на магнит шлих, затем ссыпал его в отдельный ящик. - Там тоже еще золота остается, да только немного. Главное – здесь, у меня, но и оно еще грязное: вашгерд, как ни старайся, все не вымывает. Лотки в отделении черного шлиха, я тебе его потом покажу, тоже не все забирают, там освобождают только от большого кварца да слюды, вот и идет все сюда. Здесь еще с половину, - сызнова подул Лева на ладонь с жалкой кучкой, -  камня тяжелого, руд, ну, и прочей чуди бросовой. С этим вот надо еще с час повозиться, в кислотах помыть, да руками разобрать, а потом чистый песок идет вон туда, к плавильщикам. Там метода своя, особая, но да это тебе ни к чему, - и стряхнул золотой песок обратно в бадью, откуда его и зачерпывал. - Что, пошли дальше?

Однако же Макарка с места не уходил, и лишь, раскрыв рот, показывал пальцем на желтые крупинки в чане. Наконец он молвил:

-Зачем же ты золото-то обратно выкинул?

-Да какое там золото? - прихватив товарища за рукав, повлек Левка того к выходу. - Магнитом-то и дурак сумеет, тут самое главное еще впереди. Пошли, - настаивал он, - али ты что, хочешь, чтобы нас дрова заставили колоть, да таскать? Я не неволю, коли так: оставайся со своим золотом, а я пойду.

…………

Парнишки еще помолчали, провожая взглядами рабочих, ездящих с тачками из барака к кучам и обратно, затем наблюдали выгрузку телеги, пришедшую с рудника, Левка даже покопался в руде, поднял из груды один изрядный кусок, и возвратился к столу.

-Вон, видишь, - обратился он к товарищу, затем поплевал на камень, и потер его пальцем. - Вглубь каменного кварца гляди, золотую долю видишь? Как червячок малый? – Макарка восторженно покивал, на что Левка продолжил. - Я похштейгером хочу стать, на его и учусь. Не понял? Это который руды обрабатывает, да золото из них извлекает. Или же рудоищиком, как батя, тоже хорошая работа. Только спервоначалу нужно все пройти: и толчейщиком поработать, и пробойщиком, и так дальше. Тебя вон сразу в толчейное, а меня куда? Но да ладно: поживем-увидим, Бог не выдаст, свинья не съест, - забросил он кусок кварца обратно в кучу, затем усмехнулся. - Меня вон господин Глоке штудентом зовет. Пошли, штудент, покажу тебе наше хозяйство.

Если бы добавить в эту картину пламя и серу, то, наверное, так и должен выглядеть ад. По крайней мере Макарке так казалось: он, моментально после входа в эту местную преисподнюю оглохнув и ослепнув, только таращил во все стороны глаза и лишь урывками слышал повествование своего во весь голос кричащего провожатого: «Это – похштемпели, - показывал тот на грохочущие в ряд высокие, как большие стаканы, чугунные ступы, - дробила с дробильными приспособлениями, по-нашему. Здесь материалы с рудников, то бишь – камни, дробятся, толчутся, - и забросил обратно в чугунину вылетевший кусок, как от комаров, отмахиваясь от толчков душной пыли, вылетавшего из нутра лоханей, - Твоя будущая работа, так сказать. И смотри на мужиков: также в платке на носу ходи, иначе все легкие пылью иссечешь, да от чахотки засохнешь. Твое дело, я думаю, будет дробленую руду собирать, возить, да дальше, к вашгердам, толчево передавать, пошли туда», - и еще что-то говорил, но Макарка ничего уже не слышал, он видел лишь эти чудовищные ступы с ворочающимися в них пестами, снующие сверху вниз тяги, рычаги, да по наказу товарища прикрывался рукавом, чтобы поменьше дышать.

В следующем отделении, куда они вошли вслед за неказистым хлюпеньким тощим мужиком с ведром в руке, было куда как тише, но тоже грохотало, перекатываясь гулом вдоль длинного, аршин в пятнадцать, стола с перегородками, по которому бурлящим возле поперечных палок потоком, шипя и злясь, стремилась вниз вода. И весь этот огроменный, брызжущий водными струями, верстак, трясся, наклоняясь в разные стороны, поток выплескивался через его края, а шустрые мокрые мужики ловко шурудили мокрый песок кто скребками, а кто и голыми руками.

-Вот это – чудо-машина вашгерд[18], - постучал костяшками пальцев Левка по краю деревянной качающейся махины, - на нее сверху падает вода из шлюзов, вымывает слюды, песок, глины и прочую легкую породу. Здесь, возле трафаретов, - достал он из воды рядом с перегородкой щепоть блестящего песка, - тяжелые частицы вместе с золотом усаживаются вниз, затем мы воду перекрываем, достаем из вашгерда трафареты, и со всем тщанием выбираем осадок. В соседнем бараке вашгерд уже новый, двухступенный, он лучше чистит, а здесь еще старый, простой, но да так оно будет тебе понятнее. О! – поднял он палец, даже проморгался от тишины. - Дядя Степан начал перекрывать шлюз, понял? Скоро как раз трафареты доставать-то и будут. Смотреть станешь? А, нет, - махнул Левка рукой, - успеешь еще насмотреться, пошли лучше дальше, в отделение шлиха.

В третьем, самом нижнем, помещении барака, по сопоставлению с верхними двумя, было можно сказать что и вовсе тихо: вашгерд, почти такой же, как наверху, только раза в три короче, ровно туркал, постукивая боками об дощатое ограждение, мужики же с лотками возле сменившего гнев на милость потока и вовсе не производили никакого шума. По крайней мере, не больше, чем вчера вечером Лева, они так же сидели на низеньких скамьях, и казались полостью погруженными в свое прехитрое занятие. Левка, скинув полушубок, посоветовал Макарке сделать то же самое, и, достав лоток со стены, обошел по кругу всех мастеровых, пошептался с ними, поздоровавшись с каждым за руку. Затем он зачерпнул песка из тачки, и, подозвав Макарку, принялся за промывку:

-Теперь ты увидишь то, что я тебе уже показывал в отделении золотого шлиха, помнишь? Примеси еще останутся, однакось уже немного. Смотри, - и Брусницын самолично принялся за дело, не отвлекаясь уже ни на что.

………

На улице, к удивлению приятелей, рассвело не только наверху, на небе, но и на земле: ее, мерзлую, охотно укрывал снег, неторопливо, почти без ветра, ложась на все подряд – и на поникшие, почти безлистные деревья, и на пашни с огородами, плотину, на дороги, и только лишь крыши домов и казарм были еще черными, да не успевший застыть пруд колыхал лениво свои темные волны возле белесых берегов. Глазам стало от непривычки больно, и парнишки, моргая, оторопело смотрели на чудесный, но не слишком-то жданный, приход зимы. Они еще немного потоптались у дверей, и Макарка начал разговор первым:

-Выходит, что успели, - благостно выдохнул он, сняв шапку и отложив рукой крест на небеса.

-Чего успели? – в непонимании взглянул на того Левка.

-Сюда до зимы успели, - напялил обратно на голову вылезший, торчащий во все стороны треух, Макарка. - А то как бы мы с батей в лесу-от зимовали? Чужую заимку занимать? – и с безысходной тоской во взоре, тут же сменившейся на насмешку, посмотрел на горы, всей грудью выдыхая из себя пар. - Так за это и убить могут, али еще чего. Нет, вестимо хорошо, что добралися. Теперь мы точно поживем. Миловал Господь.

Левке от такого признания стало немного совестно: он представил себя напару с отцом одних зимой в лесу, и сразу понял разницу между ними и Танковыми. Мало того, что они с батей здешние, местные, все речки и горки как свои пять пальцев знают, так еще и собственные землянки у них есть, с заготовленной провизией и дровами, затем, если что, то всегда можно до ближайшего рудника дойти, да обогреться, или же к башкирцам податься: те, хоть рудоищиков и не жалуют, но привечать обязаны, и Боже упаси с теми напасть какая случится, - казенный рудоищик, он, почитай, горному начальству на вес золота, обидеть его не моги.

Окромя того, ходили они с двумя ружьями, с огневым и прочим положенным припасом, в ладной амуниции, с собакой, да и то ненадолго, так, чтобы зимнюю скуку развеять. К примеру, заприметил батя осенью ладное место, разведать толком не успел, зарубками пометил, вот зимой в хорошую погоду-то чего не сходить? Устроил пожог, сиди себе, грейся. Догорело костровище – копай. Сызнова земля мерзлая – опять жги, баловство одно.

А эти Танковы что? Одежонка ледащая, везде чужие, припасов никаких, да даже и зимовище чье найдут – пропитаться-то чем? Хоть и ружье, как Макарка бает, у них и есть, а ежели порох кончится? Цингу наживать? Кору с осин грызть? Лучше уж сразу в пасть к волкам попасть, чем такая зимовка. Нет, не жильцы такие, как они, в тайге, зимой и месяца не протянули бы, кому, как не Левке, это знать. Особливо по весне много их, смердячих, - пожалуй что, ни одного выхода на лесные работы (за четыре-то года, что он с отцом на разведки ходит!),  не обходилось без мертвяков.

Одних находили, изглоданных зверями, просто так, в лесу, других – на зимовьях, а был и такой вовсе такой страшный случай, что зараз троих нашли. Поубивали те, должно быть, на заимке друг дружку, то ли с голодухи, то ли еще как, смотреть было неохота, да и недосуг: прикопали их по-христиански землей из тех же шурфов, камнями заложили, и все, со святыми упокой. Или – наоборот, это уж дело Богово, ему и судить.

…………

 Фабрика же тем временем продолжала сама по себе празднично гудеть: отовсюду слышались пьяные песни, скверная ругань и взбалмошный лай собак. Так что друзья, если так посмотреть, не слишком-то выделялись среди прочего люда, разве что до хмельных лобызаний после драки дело не дошло: они все поняли без слов, и, пожав на прощание друг другу руки, поклялись в вечной дружбе и все такое мальчишеское, которое у некоторых вскоре забывается, а у некоторых счастливчиков и вправду остается клятвой на всю оставшуюся жизнь.

Они разошлись по домам, твердо намереваясь видеться при малейшем случае, да судьба распорядилась по-иному: Левка вступил в службу третьего генваря[19] одна тысяча семьсот девяносто пятого от Рождества Христова, когда ему не исполнилось еще и одиннадцати. Однакож – не в простые грубен-юнги, а сразу в промывальщики, на мужицкую работу, и глупость скажет тот, что такого не бывает: коли имеешь старание и талант, то бывает еще и не такое. Разве что определили его не на сам завод, а на старую, перестраивающуюся Ключевскую фабрику, что в четырех-пяти верстах от дома, но это полбеды, добежать при желании можно, коли не хочешь в казарме ночевать.

Однако: какая беготня опосля семнадцати часов работы? Пусть даже фабрика работала и не в полную еще силу, - окрестные шахты вода заливала, руды не хватало, но работа есть работа: только привезут руду – бегом, братчики, за дело, на труд потовый, иначе харчевать закажут. А с другом Макаркой судьба его развела совсем вскорости и решительно по другой причине: Танков-старший, только дождавшись весеннего тепла, не выдержал непосильной работы на прокладке Ильинской водоводной штольни, и сбежал.

 Куда – неизвестно: в леса ли, на Каму или Дон – не суть важно, куда как важнее, что Макарка остался сиротой, и, второе, его от греха подальше откомандировали на другое место службы, а куда – Левка не знал, да если бы и ведал – закончилась его вольница, не было бы проку в этом знании, не было времени ни съездить к товарищу, ни сбегать. Но – раз уж гора с горой сходятся, так что ж теперь говорить о людях?