Воспоминания (продолжение 5)

Деревня хиреет год от года. Давно уже нет изгороди вокруг деревни и поскотины. Без надлежащего ухода дряхлеют дома и постройки, в плачевном состоянии, или совсем развалились, изгороди вокруг огородов. Никто уже не играет в наши деревенские игры, не катается на лыжах и коньках. Совсем нет детей, за все время войны в деревне не родилось ни одного ребенка. Закрыта даже начальная школа в Жеребецкой. Война идет к концу, мы, конечно же, победим, но воскреснет ли после победоносной войны наша деревня, в этом сомневаюсь даже я. Кто ее восстановит, благоустроит, приведет в порядок, вдохнет в нее жизнь, если в деревне не будет молодежи и мало, очень мало будет мужиков? Когда же при таком положении с людьми почувствуют надлежащий уход наши колхозные земли? В несколько лет проблемы эти никак не удастся решить. Вот и нашей ветряной мельницы уже нет, и почувствовали все, как она нужна. Хорошо, что работает еще ветряная мельница в деревне Красная речка. Хотя это и недалеко от нас, за бугром в полутора километрах, но то, что нужно смолоть, приходится уже туда и обратно нести на себе, и далеко не всем сделать это легко. И, кроме того, в очереди на помол, конечно же, получают привилегии местные жители. Однако, несмотря на все трудности, неплохо справились с заготовкой сена, закончили уборку ржи и заканчиваем уборку яровых. Правда, уборка хлебов затянулась, успеем ли убрать их до снега. Уборка картофеля тоже идет очень медленно. Никакой техники нет, вся работа на лошадях и [108] вручную. А рабочих рук мало, очень мало. В летнее время о выходных никто даже думать не смеет, а нам, пахарям, грузчикам и извозчикам, все эти специальности в одном лице, о выходных думать не приходится даже и зимой. Надеюсь, все же нам легче будет после окончания войны. Война идет к концу. Не буду уже писать об освобожденных городах. Под ударами наших войск разваливается блок фашистских государств. После разгрома немцев под Яссами и Кишиневом объявила войну Германии бывшая ее союзница Румыния. С выходом наших войск на границы с Болгарией, она так же объявила войну Германии. Полный крах постиг немецкие войска в Югославии. Наши войска совместно с югославскими партизанами освободили столицу Югославии город Белград. Немецкие войска разбиты наголову в Белоруссии, Прибалтике и Польше. Недалеко до Берлина, уже недалеко.

После уборки урожая разрешили спилить на дрова в лесу на каждую семью по одному дереву. Взяв пилу и топор, пошли за своим деревом и мы с матерью. Я выбрал на открытом месте могучую ель с роскошной кроной. Мать говорит: «Да разве мы уроним такую толстую ель?» «Уроним, - говорю, - зато сколько будет дров». Ничего, справились. Одних только сучьев будет, наверное, на целый воз, да воза три дров. По первому санному пути я вывез эти дрова и сучья. Испилили их с матерью, я изрубил на дрова сучья, расколол дрова и сложил их в поленницу. Мать радуется этому, как великой [109] ниспосланной благодати. Вскоре после этого нас ожидала большая радость. Прихожу домой после отгрузки зерна в Сорвижи, а дома меня встречает отец. Вот это радость так радость! Смотрю я на него и не вижу, куда он ранен. Отец говорит, что ему раздавило грудь с правой стороны. Рассказал, что они, двенадцать солдат, ехали в кузове автомашины, в этом кузове было еще пятнадцать ящиков со снарядами и две бочки с бензином. Лежневая дорога шла по довольно крутому склону. Начался артобстрел, от близкого разрыва снаряда или шофер потерял управление, или машину повредило взрывом, только она перекувырнулась, и они вместе с грузом полетели под откос. Очнулся он уже в госпитале. Бочкой ли, или ящиком со снарядами ему раздавило грудь с правой стороны. Говорит, - думал, не выживу, даже в госпитале еще очень долго было трудно дышать. К сожалению, я не успел даже расспросить, где он воевал. Он рассказывал, что дороги, по которым их везли на фронт, были усеяны разбитой немецкой техникой, и еще упоминал, что он проезжал город Калинин. На другой день после возвращения отца из госпиталя, я получил повестку, в которой сообщалось, что я мобилизован на постоянную работу, и должен буду завтра явиться в Тужу для отправки на место работы. Такую же повестку получил и Толька Анютин. Такой вот неожиданный поворот событий. Отец огорошен [110], мать в панике. Что поделаешь - война. В спешке собирали меня в дорогу. Собственно, и собирать-то нечего. Отдали мне свои последние денежные крохи. Утром на моей лошади Шустрой мы с Толькой Анютиным и со своими матерями поехали в Тужу. Отец не поехал, ему было тяжело. Мать видела это и уговорила его остаться дома. Мы с ним распрощались, и не думал я, что вижу его в последний раз. В Туже нас, мобилизованных, посадили в кузов автомашины, плачущие матери помахали нам на прощанье руками, и мы поехали в город Котельнич. Там нас посадили на поезд, в пассажирский вагон, и доставили в город Киров. А в поезде хорошо, едешь быстро, не трясет, только иногда слегка покачивает, а вот запах паровозного дыма мне не нравится. На станции в Кирове нас принял какой-то мужчина и пешком повел нас, видимо, к месту работы. Я уже бывал в городе Котельнич, ездил туда за горючим для МТС. Большим казался мне этот город. Много домов, железная дорога, база нефтепродуктов производили впечатление. Город Котельнич против Кирова - почти как деревня. Здесь красивые, широкие улицы, высокие кирпичные дома, много машин и народу на улицах. Шагаем по улицам и, что удивительно, сегодня же не праздник, а из репродукторов на улице звучит громкая музыка. Я даже хохотнул от такой несуразности: музыка на улице в рабочий день. Сопровождающий [111] нас мужчина посмотрел на меня, как мне кажется с немым вопросом, что же мне стало так смешно. Нас подвели к какому-то большому заводу с высокой кирпичной трубой, из которой валил черный дым. Завод обнесен плотным высоким забором с колючей проволокой наверху и сторожевыми вышками. На каждой вышке солдат с винтовкой. Нас завели в новый барак, расположенный совсем недалеко от заводского забора, и распределили по большим комнатам, человек по десять в каждой. В комнатах стояли голые железные койки. Вскоре в комнату зашел уже другой мужчина и пригласил нас следовать за ним. Пришли в какой-то сарай. Мужчина показал на кучу больших мешков и сказал, чтобы мы взяли каждый по одному. Потом подвел, тут же, в сарае, к куче соломы, и сказал, чтобы мы их набили соломой. Набиваю старательно, поплотнее. Мужчина заметил моё старание и сказал, что так плотно набивать не нужно. Я выбросил из мешка часть соломы. Потом он показал на кучу маленьких мешков, вернее, котомок, и сказал, чтобы мы их тоже взяли по одной и набили соломой. Сейчас, - говорит, - берите их с собой. Затем подвел нас к куче каких-то половиков и тоже велел взять по одному. После этого вернулись в комнату нашего барака и мужчина объявил, - выбирайте каждый [112] по койке, то, что вы принесли сейчас, будут для вас матрацем, подушкой и одеялом. Вот, оказывается, почему не нужно было плотно набивать мешки! А я и не сообразил, что набиваю соломой свой матрац и подушку, и что этот половик будет моим одеялом. Соломенный матрац - это нормально, с таким я знаком уже с детства, с соломенной подушкой не знаком, и с таким половиком-одеялом тоже знакомлюсь впервые. Ничего, привыкну. Мужчина сказал: «Сегодня отдыхайте», - и ушел.

Сидим на своих постелях, молчим и даже не знакомимся друг с другом, не знаем, что делать. Мы - деревенские парнишки, ничего еще близко не знавшие, кроме своих деревень, подавлены новизной обстановки и свалившимся одиночеством. Поели, у кого что было: у меня только хлеб ячменный, на дорогу испекла мне его мать без лебеды. Была на дорогу бутылка молока, так молоко я уже давно съел. Посидели, помолчали, и каждый со своей думой лёг спать. А на душе как-то тоскливо и неуютно. Лежу и думаю, что это за завод, какая работа ожидает там меня, все чужие, совершенно равнодушные люди. Наши люди, в деревне, намного лучше этих. С любым, даже незнакомым, быстро завязывается разговор и не возникает чувства отчуждения. А тут! Один за всю дорогу не сказал ни слова, второй не сказал даже, что набиваем мы не мешки соломой, а свои будущие матрац и подушку, на прощание буркнул: сегодня отдыхайте, - и ушел.

[113] На другой день, утром, пришел к нам в комнату опять новый человек, не из вчерашних, и привел нас в какую-то контору. Там нас сфотографировали, взяли наши свидетельства о рождении, выписали каждому по бумажке, и мужчина повел нас на завод. На проходной очень строго. Сначала ему выдали пропуск, затем этот пропуск предъявляется солдату, который сравнивает, соответствует ли пропуск его предъявителю, и кивает часовому, что человека можно пропустить. Нас пропустили по бумагам сопровождающего нас мужчины. Меня поразила величина и необычность заводских зданий. В эти здания через громадные ворота идет даже железнодорожная колея. Значит, туда может заходить поезд! Вот это да! Сопровождающий подвел меня к одному из таких зданий. Странно, но при подходе к этому зданию я почувствовал, что земля вздрагивает под ногами, и слышны сильные глухие удары. Сразу при входе в здание мы поднялись на второй этаж и зашли там в одну из комнат. В комнате большой стол, за ним человек в костюме. На работе, а как хорошо одет! Он указал мне на стул возле стола. Я сел, и он попросил меня бумагу, которую мне дали в конторе. Посмотрев ее, он вдруг спросил: «Не является ли моим родственником директор автозавода-гиганта им. Молотова?» Ни от кого из родных о таком родстве я не слышал, поэтому ответил, что нет, не является. Кажется, мой ответ даже обрадовал начальника кузнечного цеха (меня принимал он). «Вот тут, - говорит, - написано, что ты [114] направлен в наш кузнечный цех учеником машиниста парового молота. У нас эту работу выполняют женщины, а ты вон какой здоровый парень, может быть, пойдешь работать подручным кузнеца?» Мне нравилась кузница. Михаил Степанович иногда предлагал мне поработать молотом, и я с удовольствием бил им по раскаленному металлу. Не знал я, что такое большой кузнечный цех, и какую работу выполняет подручный кузнеца, и поэтому радостно согласился на предлагаемую мне работу. Начальник цеха с явным удовольствием что-то написал в своей бумаге, вернул ее мне. Нас снова привели в контору (оказывается, это отдел кадров), женщина, которая направила меня в кузнечный цех, взяла мою бумагу, прочитала ее, и говорит: «Так же нельзя, он – несовершеннолетний, и вдруг подручным кузнеца». Соседка взяла у нее эту мою бумагу, прочитала и говорит: «Так он же хочет стать подручным кузнеца по собственному желанию». Принимавшая меня женщина удивленно спросила: «Вы что, на самом деле по собственному желанию согласились стать подручным кузнеца?» Я ответил утвердительно. Тогда она сказала: «Ну чтож, сейчас война, пусть будет так». Мне выдали карточки, объяснили, какой магазин их отоваривает и где он находится. Сказали, что завтра нужно будет выйти на работу, назвали мне номер моего пропуска и предупредили, чтобы я его хорошо запомнил. Из всех вновь прибывших, на работу в кузнечный цех попал один я, Толька Анютин будет учеником автослесаря.

[115] В нашу комнату в бараке зашел какой-то взрослый парень и спросил, кто из нас желает сходить с ним на базар. Согласились почти все. Базар большой, на очень широкой улице. Очень понравились мне булочки у одной торговки. Я спросил у нее: «Сколько стоит булочка?» Она назвала цену. Я достал из наружного кармана полушубка большой бумажник (отец подарил мне его вместе с деньгами перед отъездом в Тужу), отсчитал деньги за покупаемую булочку, и положил бумажник обратно в карман полушубка. Купил булочку и сразу же сунул ее в рот. Кстати, отдал за нее почти все свои деньги, которые родители смогли дать мне в дорогу. Только я сделал первый шаг, чтобы идти дальше, как меня что-то дернуло за карман полушубка. Я быстро схватился рукой за карман и зажал в нем руку вора. «Ты что, - говорю, - лезешь в чужой карман?» А он: «Молчи, - говорит, - пока я тебе зенки не выколол». Парень, с которым мы пришли на базар, отреагировал очень резко. Он подскочил к вору с ножом в руке и зло проговорил: «А ну проваливай отсюда, пока я не выпустил тебе кишки.» А вор, вроде бы, и не испугался и сказал: «Сейчас я соберу свою кодлу, посмотрим, кто у кого кишки выпустит». Я был напуган, говорю нашему парню: «Давайте уйдем с базара.» Парень рассмеялся и сказал: «Ты что испугался, да это же обычный шакал, живо смотался, рад, что дешево отделался. А ты в наружный карман ничего не клади. Это чужой карман. Может, еще и карточки у тебя были там?» [116] Карточки действительно были в бумажнике, где же еще им быть. Хорошо, что карман у полушубка был плотный, рука в него проходила с усилием. Когда я шагнул, руку у вора зажало, меня и дернуло за карман. Вот так, уже на второй день жизни в городе, я познакомился с вором-карманником и навсегда запомнил, что карманы нужно беречь. По пути с базара зашли в наш магазин и выкупили положенный нам хлеб. Я его съел сразу. Он был без лебеды и очень хорош. А парень наш, с которым ходили на базар, оказывается, уже воевал, был ранен и, видимо, жалел таких вот впервые попавших в город деревенских парнишек. Спасибо ему и за заботу о нас, и за науку.

Подъем на работу по заводскому гудку и выход на работу тоже по нему. В мой первый выход на работу мастер встретил меня при входе в цех. С ним я в цех и вошел. То, что я там увидел, потрясло и ошеломило меня. В цехе дымно, от ударов громадных молотов по раскаленному металлу брызжет во все стороны раскаленная окалина, из нагревательных печей вырывается клубящееся пламя и черный дым. Дым этот далеко не весь уходит под вытяжной зонт, немалая его часть остается в цехе, дышит и остывающий кованный металл. Вот это кузница! Но открывшаяся картина поражает и пугает меня. Кажется, невозможно спастись здесь от раскаленной, летящей из-под [117] молота окалины. Мастер выдал брезентовые рукавицы и предупредил, что под молот нельзя, ни в коем случае нельзя совать руки: вдруг не будет пара, или не заметит этого машинист молота и все, рук нет. Если захочешь присесть, пока ждешь нагрева металла, то не садись на поковку сразу, хотя она уже и не красная. Сначала плюнь на нее, если слюна не шипит - можно на поковку сесть. Пить следует только подсоленную воду, вон, из-под крана того бачка. Затем провел меня в раздевалку и показал кабинку, в которой я буду переодеваться в рабочую одежду перед работой. Я сказал, что никакой другой одежды у меня нет. Значит, будешь работать в этой, - бросил мастер. Вот и весь инструктаж. Я помню его дословно. Мы вышли из раздевалки, и мастер подвел меня к худому, угрюмому кузнецу и сказал, что пока я буду работать с ним. После восьми часов работы его подменит другой кузнец, чтобы доработать тебе оставшиеся до конца смены четыре часа. Мой кузнец был болен, и у него была восьмичасовая рабочая смена, у меня же, несмотря на мои шестнадцать лет, двенадцатичасовая смена. Кузнец велел мне взять клещи и повел к нагревательной печи. Говорит: «Смотри, вон там, в печи, небольшие детали, вот этой кочергой будешь вытаскивать их на шесток и в клещах носить ко мне на наковальню.» Я посмотрел в печь, там было почти бело от высокой температуры, так что я даже не сразу разглядел нужные мне детали. [118] Чтобы достать кочергой эти детали, нужно подойти вплотную к шестку печи, из жерла раскаленной печи и от вырывающегося из нее пламени нестерпимо жжёт. Достал одну деталь и принес ее кузнецу. Он взял ее клещами и говорит мне: «Подай пилу». Я в полном недоумении: во-первых, тут нигде нет не только пилы, но даже ножовки, во-вторых, зачем ему пила, не железо же пилить. Смотрю на него с непониманием. А он снова с раздражением и уже с матом: «Подай пилу, тебе говорят!» Я говорю: «Так здесь нет пилы.» Тогда он сам со злостью хватает около меня драчевой напильник и делает свою работу. У нас в деревне кузнец называл такой напильник рашпилем, позднее я узнал, что это тоже неверно, но все же ближе к истине. А тут - пила, попробуй понять. То, что есть пилы и ножовки, которыми можно резать железо, тогда я не знал, не думал, что это возможно. Сходил я, наверное, раз десять к печи за деталями, жарко мне, вспотел: я все еще работаю в своем полушубке. Говорю кузнецу: «Я пойду разденусь.» Он раздраженно: «Давно пора.» Я и сам понимал, что пора, но в раздевалку нужно было идти мимо мощного молота, работавшего на штамповке каких-то крупных деталей. От каждого удара этого молота веером летела раскаленная окалина и мне казалось, что проходить тут опасно. Жара заставила преодолеть робость, и я вполне благополучно добрался до раздевалки и уже без полушубка вернулся на рабочее место. Только вскоре я понял, что без полушубка еще хуже. Жжёт невыносимо. Говорю [119] кузнецу: «Я пойду надену полушубок, очень жжет.» Кузнец с матом: «Иди надевай, да побыстрее.» Немного поработал в полушубке - нет, жарко, весь мокрый от пота. Все-таки, наверное, надо раздеться. Опять к кузнецу: «Лучше я пойду разденусь.» Мой кузнец уже в бешенстве, только рукой махнул в сторону раздевалки и вдогонку крикнул: «Живее.» Больше я уже не переодевался, терпел, боялся злить кузнеца. Но как все-таки жжёт у этой печи, как тут люди работают все время! И я тоже мобилизован сюда на постоянную работу, неужели можно привыкнуть…

До обеда несколько раз загружали в печь новые партии деталей. Пока детали нагреваются, можно отдохнуть. Подсоленная вода из бачка мне не понравилась, но все говорят, что пить нужно именно ее, иначе произойдет обессоливание организма. Ладно, к такой воде можно привыкнуть, а вот как привыкнуть к такой жаре у печи? Что-то не верится, чтобы к такому жгучему жару можно было привыкнуть. Доработали до обеда, сходили в столовую. Обед тоже по карточке, для рабочих горячего цеха. Обед неплохой, только мал он для меня, не наелся. После обеда снова за работу. В цехе очень дымно. Вентиляционные трубы над нагревательными печами, наверное, уже давно забило сажей, и поэтому каждая печь щедро снабжает нас своим дымом. Некоторые виды горячей штамповки тоже добавляют немало дыма. При глубокой штамповке, для более легкого извлечения отштампованного изделия из матрицы, в нее подбрасывают опилки, которые [120] горят при соприкосновении с раскаленным металлом и, конечно, дымят при этом, а весь дым - в цех. Не нравится мне дым от сгорания каменного угля, какой-то тяжелый и противный от него запах. Дым от горящей древесины намного лучше, да и привык я к нему.

Мой кузнец наконец-то отработал свои восемь часов, и сейчас я работаю с другим кузнецом. Этот лучше - спокойный и добродушный. Показал мне, как лучше вытаскивать детали из печи: посмотрел, где они лежат, отвернись, и подгребай детали к шестку, лучше сразу несколько. Спасибо этому кузнецу, действительно, так легче стало работать. Смена тянется очень долго, при работе в колхозе время не тянулось так медленно. Хотя работа там была и тяжелее, но воздух чист и жары такой нет.

Но вот, наконец-то, и закончилась наша смена. Кузнецы, подручные, кочегары собираются в раздевалке, снимают рабочую одежду, и в душ. Я тоже помылся в душе, хорошо! Сделаешь воду похолоднее - благодать, душа радуется. Душ просторный, кабинок много, очереди практически нет. Помывшись, рабочие надевают чистую одежду. У меня ее нет, надеваю то, в чем работал. Рабочую одежду мне не дали, купить для себя что-либо из одежды мне не на что, да и где я ее куплю? Я же ничего не знаю в этом городе, и никто мне здесь не поможет ничем. В бараке холодно, простыней и наволочек для подушки нам тоже не дали. Снимешь валенки и полушубок, накроешься половиком-одеялом и спать. [121] А то еще и полушубком укроешься сверху - теплее.

Постепенно, день за днем, втягиваюсь в работу, хотя к жгучему жару и нагревательной печи привыкнуть невозможно. Как-то, как я думаю, дней через десять от начала моей работы подручным кузнеца, мой кузнец выполнял работу по сгибанию проката уголкового профиля по углом в 90 градусов. Длина заготовки была примерно два с половиной метра. Мы нарубили нужное количество заготовок, вырубили в одной из полок в месте сгиба прямоугольный кусок полки и загрузили заготовки в печь. Нагретую заготовку я брал за холодный конец и приносил кузнецу. Тот сгибал заготовку и затем рихтовал её. Пол в кузнечном цехе великолепный: гладкий, ровный, выполненный из стальных или чугунных квадратных плит. Когда я нёс нагретую заготовку к кузнецу, то подумал, что если я ударю подгибаемым концом заготовки в этот отличный пол, то я ее легко согну в нужном месте. Попробовал, - получилось превосходно. Почти рихтовать не надо. Вижу, мой хмурый кузнец доволен, и я с удовольствием гнул таким способом все следующие заготовки. Не заметил, что за мной наблюдает начальник цеха. Когда я шел за очередной заготовкой, он подошел ко мне и говорит: «Сноровка у тебя есть, кузнецом быть желаешь?» «Конечно, желаю», - отвечаю я. Он подозвал мастера и сказал ему, что после ухода со смены моего кузнеца, я занимаю его место, как кузнецу велел дать мне подручного. Так вот и стал я неожиданно полу-кузнецом. Это намного легче, особенно на той работе, которую выполнял мой кузнец. Однако, не долго это длилось и в конце одной из [122] смен, мастер сказал мне, что моя обкатка закончилась, и что я поступаю подручным кузнеца к Лубнину, на тяжелый молот. Радости мало, видел я, как достается подручному на этом молоте во время горячей штамповки. Он почти не отходит от печи. А горячая штамповка - основной вид работ на этом молоте. Таких мощных молотов в цехе два. На одном работает Лубнин, на другом Абрамов. Остальные паровые молоты поменьше по сравнению с этими двумя.

На следующий день я уже работал подручным у Лубнина. Лубнин сказал, что сегодня мы будем штамповать донышки. Спрашиваю: «Что за донышки?» «Точно, - говорит, - не знаю, вроде бы из них делают деталь, к которой крепится стабилизатор для бомб, или для снарядов "Катюш”». Съездили на рельсовой тележке за материалом, из которого делаются эти донышки. Материал - кругляк диаметром, наверное, миллиметров 150 и длиной метра два. На складе металлов погрузка краном, загрузка металла в печь тоже краном, специально предназначенным для обслуживания этого молота. Под середину нагретой заготовки подводится цепь крана, подручный кузнеца специальными клещами захватывает конец заготовки, на сжатые ручки клещей надевается специальное кольцо, не позволяющее клещам разжаться. Кран поднимает заготовку на уровень наковальни молота, подручный подает ее на наковальню молота, и с помощью специального топора заготовка рубится на куски нужной длины. Топор - это закаленная стальная пластина с длинной ручкой, ширина пластины немного меньше диаметра заготовки. Кузнец [123] ставит топор на заготовку в нужном месте, кивает машинисту молота, чтобы тот слегка придавил топор. Боёк молота слегка прижимает топор, и он немного входит в заготовку. Кузнец решительно кивает головой - удар, и топор на всю ширину лезвия входит в металл, как в тесто. Подручный подает заготовку вперед и отрубается новый кусок. Рубка идет быстро. Куски при этом не прорезаются насквозь, иначе топор сломается при ударе о наковальню. Для того, чтобы окончательно отделить нарубленные куски, заготовка поворачивается на 180 градусов вокруг своей оси, и топором производится окончательная отсечка кусков. Перед началом рубки Лубнин предупредил меня, что клещи, которыми захвачена заготовка, нельзя держать руками перед собой, ручки обязательно должны быть сбоку, так как иногда при рубке бывает резкая отдача заготовки, и, если ручки клещей держать перед собой, можно получить очень тяжелую травму. Нарубленные куски металла загружаем в печь, заполнив ее до отказа. «Сейчас, - говорит Лубнин, - Отдыхай, а как только металл нагреется, будешь эти куски бросать клещами к молоту, так, чтобы я мог брать их, не отходя от наковальни.» Загружать металл в печь легче, чем извлекать его оттуда. Во-первых, работаешь вместе с кузнецом, во-вторых, холодный металл охлаждает печь, и, хотя пламя по-прежнему греет, жерло печи уже не излучает столько обжигающего жара. После нагрева же, такую громадную, раскаленную кучу металла придется, не отходя от печи, извлечь и перебросать к молоту, причем перебросать точно и уже одному. Выдержать бы, не зажариться. Кстати, здесь, недалеко [124] от печи довольно большая ванна с водой. Лубнин пояснил, что если начнет шаять одежда, нужно подбежать к ванне, поплескать на себя водой и продолжать работать. Все, отдых закончен, металл нагрелся. Беру клещи и приступаю к работе. Куски металла не тяжелые, меньше десяти килограммов, до молота я их доброшу, не попасть бы кузнецу по ногам. Да нет, тут не так опасно: кузнец стоит на невысокой подставке. Вот где пригодилась игра в городки: сразу первый же кусок я бросил точно. Уже во время первой партии штамповки, я увидел, как начинает шаять одежда. Это почти как легкий парок начинает выделять одежда, а потом, вдруг, на одежде появляется тлеющее пятнышко и вот тогда к ванне, а лучше пораньше, когда еще только как бы парок. Странно, но когда уже совсем немного металла оставалось до конца первой партии штамповки, я почувствовал, что у меня потекло из носу. Снял грязную рукавицу, чтобы рукой протереть нос, смотрю - а на руке кровь. Знаю, что нос у меня крепкий, вон, когда бревном стланника ударило по губам и носу, кровь из него не пошла, а тут потекла. Из-за чего? Из-за перегрева, или от этого густого вонючего дыма? В цехе очень дымно, в отдалении даже людей плохо видно, особенно, если смотришь в цех после извлечения металла из печи. Темп штамповки очень высокий. Кладет кузнец кусок металла на матрицу, удар молота и, донышко готово. Кузнец быстро его сбрасывает. Так что не зевай, успевай подбрасывать. После окончания штамповки этой партии кузнец увидел кровь у меня под носом. Я вижу, что он сочувствует мне, но надо загружать в печь следующую партию. «Потом, - говорит, - отдохнешь.» После загрузки [125] печи я вышел на улицу и прямо раздетый лег спиной в снег. Так и лежал в снегу, пока не позвал меня Лубнин: «Металл нагрелся, пора работать». Я встал, набил полную кепку снегу, надел ее на голову и пошел в цех. Лубнин мне сказал, что так делать ни в коем случае нельзя, обязательно простынешь, да еще и воспаление мозга получишь. А мне хорошо - тает снег на голове, прохладные струйки воды текут за шиворот. Приятно.

Вот так и началась моя работа на мощном этом молоте с кузнецом Лубниным. Почти все время штамповка. Особенно достается, когда штампуем корпуса то ли для бомб, то ли для снарядов "Катюш”. Тогда в печь загружается четыре стойки дисков, штук по семьдесят в каждой, диаметром, наверное, миллиметров 700 и толщиной где-то миллиметров 6-8, с небольшим отверстием в центре. Пуансон у молота при этой штамповке, наверное, как крупнокалиберный снаряд. При штамповке этот снаряд не поднимается вместе с бойком молота, а остается на заготовке, на диске. Для этого при опущенном бойке кузнецу достаточно выдернуть специальный, удерживающий пуансон шкворень. Два удара молота - и пуансон входит в матрицу. Кузнец вновь вставляет удерживающий шкворень, боёк молота поднимается и пуансон выдергивается из металла. Лубнин с помощью приспособления извлекает отштампованный корпус из матрицы, относит его от молота и ставит на пол. При этой штамповке в матрицу обязательно подбрасывают опилки, иначе отштампованный корпус из матрицы не извлечь. Так вот, диск из печи извлекается специальной кочергой с небольшим [126] загибом на конце, чтобы можно было зацепить только один диск. Раскаленный диск берешь клещами и несешь кузнецу. Нести диск перед собой и тяжело и неудобно, да и припекает от него изрядно, площадь-то излучения большая, поэтому несешь его справа позади себя. Лицо при этом не припекает, зато очень быстро прогорают брюки. Короче говоря, очень скоро деревенская моя одежда уже клочьями висела на мне. Никакой спецовки не дают, скоро эта одежда вообще свалится с меня обгорелыми тряпками. Какой-то шустряк, наверное, из местных, сказал, что одежду мы найдем. Говорит, на станции Киров-2, когда привозят раненных, одежду с них хранят в складе, наподобие барака. Склад не запирается, но там есть сторож, какой-то старик. Охраняет он не один только этот склад, когда уходит - одежды можно набрать сколько угодно. Вот так и одели меня. За мою дневную норму хлеба дали мне гимнастерку и брюки.

На работе тяжело и очень жарко, и дома, то есть в нашем бараке, весьма и весьма неуютно. Даже полотенца нам не дали. Плохонькое полотенце я купил на базаре. Но работа грязная, переодеться мне не во что, постирать совершенно негде, да и не приучен я к этому. Спишь в том же, в чем работаешь, поэтому вскоре мой матрац, подушка и одеяло-половик уже блестели, можно сказать, от кузнечной копоти. Кроме душа в цехе, на территории завода была хорошая баня. Иди в нее в любое время - никакой очереди. В баню я ходил. После жаркого цеха так приятно помыться чистой прозрачной водой. Душ, конечно, хорошо, но баня лучше: больше возможностей отдохнуть, понежиться. Только вот так противно снова надевать на себя грязную, [127] чёрную от копоти одежду. Вот и сейчас, вспоминая свою жизнь в этом бараке, я понять не могу - каким же бездушием нужно обладать администрации, отвечающей за быт мобилизованных подростков, чтобы допустить такие условия проживания. Даже плохой хозяин как-никак ухаживает за скотиной, которую он содержит, а тут все-таки люди. Причем ни разу за все время к нам никто не зашел, чтобы просто поговорить с нами, попытаться объяснить, что лучший быт сейчас они нам обеспечить не могут. Вот жил я в своей глухомани, ходил к Григорию Ивановичу читать газеты и знал, где и как воюет наша армия. А здесь, в областном центре, я не знаю ничего. В нашем бараке нет ни репродуктора, ни газет. На заводе радио тоже не слышно, есть ли где газеты - не знаю. На работе люди практически не общаются - некогда.

Правда, один раз забота администрации коснулась и нас. Не знаю уж, от какой болезни, но предписано было всем рабочим сделать прививку. Чтобы никто не увильнул от этой процедуры, у всех отобрали пропуска, и возвращали человеку пропуск после того, как он сделает прививку. Без пропуска с завода не выйдешь, пропускной режим очень строгий, завод охраняют солдаты. Еще бы, завод делает "Катюши” новой конструкции, на 24 снаряда. Почему-то ни в фильмах, ни в хронике о Великой Отечественной войне я таких "Катюш” не видел. Так вот, очень не хотелось нам, подросткам, делать эти уколы. Нам - это мне, и еще троим из нашего барака, только из другого цеха. Мы ходили и смотрели, где бы можно было удрать с завода, минуя проходную. Нашли такое место. Корпус какого-то цеха подходил очень близко к въездным заводским воротам. С той стороны стоял близко от ворот один из наших бараков. Створки ворот в одном месте [128] в 30-40 от поверхности земли. В этом месте мы и рискнули удрать с завода. После окончания смены, конечно. Притаились за углом корпуса и наблюдали, когда часовой отвернется от ворот. Как только он это сделал, мы шмыг - и перекатом под ворота. Вскакиваешь на ноги, и за угол барака. Часовой заметил нас, но было уже поздно, его окрик настиг нас уже около стены барака. Удрали, довольны! Только как вот завтра без пропуска и вовремя быть на рабочем месте?

На другой день, пораньше, пошёл искать место, где бы я мог пробраться на завод. В первую очередь пошел к тому бараку возле заводских ворот. Выглянул из-за угла, часовой смотрит на ворота. Подождал, подождал - нет, глаз с ворот не спускает. Наверное, за вчерашнее дали взбучку. Посмотрел в других местах, нет - незамеченным не подойдешь даже к забору, а он высок, да еще колючая проволока наверху. Пошел к проходной, люди уже идут на работу. Смотрю, рядом с пропускной у забора высокая снежная коса, почти наравне с забором, и в этом месте над забором даже колючей проволоки нет. Вышка часового метрах, наверное, в ста от пропускной. И, главное, часовой практически все время смотрит в противоположную от пропускной сторону. Плохо, что к пропускной непрерывным потоком идут люди, да и охраны на пропускной полно. Все же решил рискнуть. Попробовал снег - плотный, не проваливается под ногами. Бегом на снежную косу, прыжок - и я на заборе. И тут вижу, что забор-то в этом месте двойной. Второй забор из реек, и на нем развешаны портреты передовиков производства. Расстояние [129] между заборами невелико, метра полтора, но от внешнего забора к внутреннему - витками колючая проволока. Рейки на том внутреннем заборе узкие, выдержат ли, если я прыгну на них? Времени на раздумье нет - прыгаю, рейка ломается, и я с треском ломающихся реек падаю между заборами. Путаюсь в витках колючей проволоки, освобождаюсь от нее, разрывая одежду. Взгляд на часового - он по-прежнему смотрит в другую сторону. По жердям реечного забора с портретами передовиков производства быстро взлетаю на этот забор и прыгаю с забора на землю. Вижу, что люди смотрят на меня в полнейшем недоумении. Я - бегом за корпус цеха и далее - в свой цех. Никто меня не преследовал и не искал, вероятно, никто об этом случае не сообщил охране на пропускной: ну никак не похож этот пацан в рваной одежде на шпиона или диверсанта, да и кто бы из них рискнул на такой способ проникновения на завод. В цехе мне отдали пропуск, даже не поинтересовались, почему же я не взял его вчера и где я все это время был.

Сегодня у нас с Лубниным не штамповка, говорит, что будем делать заготовку для каких-то больших шестерён. Интересно, если шестерни большие, то почему же мы везем в цех кругляк диаметром миллиметров двести. Рубим его на довольно длинные куски. Тоже зачем? Лубнин сказал мне, - Пока отдохни. И сам, один, загрузил куски в печь. Когда металл нагрелся, он кивнул мне - кидай. Я вытащил один кусок на шесток - тяжелый он. Хватаю его клещами и бросаю Лубнину к молоту. Бросок не [130] получился. Клещи, щёлкнув, сорвались, а кусок металла так и остался лежать на шестке. Я сделал еще одну попытку - результат тот же. Подошел Лубнин, говорит: «Кусок тяжёлый, ты изо всех сил давни на ручки клещей в момент броска. Долго сжимать клещи с большой силой ты не сможешь». Он взял у меня клещи, сравнительно легко бросил болванку к молоту. Я смотрел, что же он с ней будет делать. Смотрю, поставил болванку торцом на наковальню, кивнул машинисту, чтобы тот слегка стукнул, затем резкий кивок головой - удар молота - и заготовка превращается в лепешку. Какая все-таки сила у этого молота! По шаблону быстро прикинул толщину получившегося диска, еще один легкий удар молота, поворот диска на ребро, кузнец равномерно вращает клещами диск, а молот, пританцовывая, мягкими ударами сжимает диск до нужного диаметра. Кузнец укладывает готовую заготовку для шестерни на пол и кивает мне: «Бросай». Делаю бросок по инструкции Лубнина, и, с трудом, конечно, но получилось. Лубнин одобрительно кивнул. С каждой новой болванкой стало получаться легче и лучше.

Однажды Лубнин приболел, и мастер поставил меня на это время к Абрамову. Работа та же самая, так что и привыкать не надо. Машинистом молота у Абрамова работает его жена. После выхода Лубнина на работу, ему дали почему-то другого подручного, мужчину уже в годах по фамилии Мертвищев. Этого мужчину я не знал, никогда с ним не разговаривал, а фамилию запомнил, неприятно звучит - Мертвищев. Не долго он поработал [131] в нашем цехе. Однажды Лубнин с Мертвищевым на своем молоте рубили без нагрева брус 100*100. Рубка без нагрева производится с помощью двух закаленных пластин с длинными ручками. Не помню, как их называли в цехе. Кузнец подкладывает под брус одну пластину, а сверху на брус - вторую, располагая их по отношению к брусу так же, как расположены лезвия у ножниц, то есть на срез. Удар молота - и кусок бруса отрезан. При выполнении этой работы Мертвищев стоял напротив Лубнина, но с другой стороны молота, вне поля зрения машиниста. Когда от бруса остался кусок, который нужно было разрубить пополам, Мертвищев положил его на нижнюю пластину немного наискосок. Лубнин крикнул Мертвищеву, чтобы тот поправил брус. Мертвищев ответил, что сойдет и так. Лубнин кивнул машинисту - бей, и в это время, чтобы быстрее поправить брус, Мертвищев схватил его рукой. Удар молота, и у Мертвищева от кисти правой руки остался один большой палец. Я видел, как двое рабочих под руки повели Мертвищева из цеха. Лицо у него побелело и даже ноги заплетались, но из руки без кисти, с одним большим пальцем, кровь не текла. Я спросил у Абрамова: «Почему же кровь не течет?» Тот ответил: «От испуга, он очень испугался».

Мы потом осматривали этот кусок бруса, на котором Мертвищев лишился кисти руки. Удивительно, [132] но ни на этом куске, ни на бойке и наковальне молота от руки не было никаких следов, и только белый след от брезентовой рукавицы, превратившейся во вдавленный в металл порошок. Такая вот сила удара у молота, и такова расплата за неосторожность. Увидев это, не полезешь под молот руками! Хотя кто знает, подернется туманом времени, потускнеет увиденное сейчас, а человек склонен к риску, и повторит он однажды то, что повторять нельзя.

Кстати, вскоре после случая с Мертвищевым чуть-чуть не зацепила и меня беда, которая называется несчастным случаем на производстве. Мы с Абрамовым рубили заготовку для последующей ковки, и тоже из бруса 100*100. Только брус этот был из высокопрочной легированной стали. Без нагрева рубить его нельзя, поэтому рубим его добела раскаленным. Все как обычно - брус на цепи удерживается краном, я держу его за свободный конец клещами с колечком на ручках и подаю вперед на наковальню после каждой надрубленной заготовки. Брус длинный, не менее трех метров, нагрето метра два. Держу клещи, как и положено, сбоку от себя. Кончается добела раскаленный участок, Абрамов кивает - давай еще. Я подаю брус вперед. Машинист молота говорит кузнецу: «Металл здесь разогрет уже плохо, рубить опасно». Абрамов ей: «Ничего, еще можно». И кивает - бей. Удар молота и двухметровый обрубок бруса силой отдачи швыряет из-под молота. Меня резко бросает назад, на спину, на стальные плиты пола. Буквально рядом с моим лицом пролетает докрасна нагретый обрубок бруса, и я, тоже не спине, головой вперед пролетел вслед за брусом [133] метра четыре. Смотрю, супруги Абрамовы, кузнец и машинист, с выражением сильнейшего испуга смотрят на меня. Абрамов тут же бросился ко мне, поднимает на ноги и с дрожью в голосе спрашивает: «Как у тебя, где болит?» Говорю: «Нигде не болит, только саднит и жжет правую руку». Посмотрел на руку - в месте, где жжет, нет кожи, раскаленный конец бруса скользнул по запястью руки и слизнул с него небольшой кусочек кожи, примерно 4*1 см. Правый рукав гимнастерки разорван до локтя, видимо, при отдаче ручки клещей попали в рукав. Повезло: травма сравнительно небольшая, поверхностная. Раскаленным металлом только кожу и слизнуло. И еще сильнее повезло в том, что брус этот хлопнулся не на меня, а рядом со мной на пол. Пол-то в цехе крепок, выдержит и не такое, а вот мне бы, упади брус на меня, досталось крепко: брус килограммов 150 да еще и горячий. Абрамов говорит: «Сейчас забинтую тебе руку». Принес бинт и какую-то мазь, забинтовал руку и спросил: «Работать можешь?» Отвечаю: «Могу». «Тогда, - говорит, - Скажем спасибо судьбе, и за работу». Кроме этого случая за все время работы в кузнечном цехе больше никаких приключений со мной не было.

Огорчают письма из дома. Сестра Галя пишет, что отцу становится все хуже и хуже, что ему очень трудно дышать, а больница ничем ему помочь не может. Я боюсь, вдруг отец умрет, и я его больше не увижу. Я даже поговорить с ним не успел, когда он пришел домой после госпиталя. О том, чтобы съездить домой, говорят, даже не стоит заикаться: сейчас [134] война, люди гибнут на фронте, умирают от ран в госпиталях. Многих пришлось бы отпускать с работы, да возможности такой сейчас нет. Я понимаю, что война требует от каждого полной отдачи сил. Это особенно остро ощущал я в колхозе, где заставляли работать от зари до зари, а временами, после полностью отработанного дня, работал еще и ночью. Что тут скажешь: хлеб убирать надо, а людей нет, вернее их очень и очень мало. Причем за такой воистину самоотверженный труд в течение всей войны на заработанные трудодни колхозники не получали ничего, то есть работали даром всю войну. И даже первые послевоенные годы. Может быть, где-то и было несколько иначе, но у нас было именно так. Неоплачиваемый труд - это еще не вся дань, которую платил колхозник государству в годы войны. Он еще и налоги платил: молоком, мясом, куриным яйцом и даже шкурой домашнего животного, плюс еще и налог в денежной форме. Правда, этот последний был невелик, но где же взять колхознику даже эти небольшие деньги.

На заводе не ощущается такой острой нехватки людей. Работают посменно, пусть и по двенадцать часов в сутки. Я вижу, что кадровые рабочие в нашем цехе имеют рабочую одежду. Не знаю, не спрашивал, завод ли их обеспечивает спецодеждой, или сами они где-то ее приобретают. У них здесь есть свой дом, семья. У подростков, таких как мы, есть родители, или хотя бы родственники. Мы же здесь совершенно одиноки и нужны только на работе. Я привык к тяжелой жизни и непосильной работе, но я еще не сталкивался с таким безразличием к себе. После того, как нам дали по соломенному матрацу и подушке и по коврику-одеялу, привели в барак и предложили каждому по койке, никто больше не интересовался нашим бытом. Не дали ни постельного белья, ни полотенца, не было даже возможности постирать, да мы и не умели, не приучены были это делать. Ни одной матери в деревне даже в голову не придет, чтобы заставлять своего малолетку стирать одежду. Вот так и жил: в чем работал, в том и спал, что из одежды было на мне до бани, то же самое надевал и после бани. [135] Допустим, что администрации завода не хватало времени, чтобы заботиться о нашем быте, но и на производстве наше положение было ничуть не лучше. Я уже писал выше, что мне не было выдано никакой спецодежды, кроме брезентовых рукавиц, и это в кузнечном цехе, где одежда горит в прямом, а не переносном смысле. Начальник цеха видел, в каких лохмотьях я работаю, но он же ничего не сделал, чтобы хоть как-то помочь мне. Хотя бы послали к нам в барак человека, который объяснил бы нам, что мы не можем рассчитывать ни на какую помощь от завода. Такой возможности нет - война. Хотя бы просто провели беседу о положении на фронте и в тылу. Ничего этого не было, ничего!

В колхозе мы выполняли самую тяжелую работу, но там нам было легче. Мы знали, что дома нас ждет завтрак, обед и ужин, что будет у нас чистое белье и будет у нас, что одеть на себя. Мы знали, что есть люди, которые заботятся о нас, и для которых мы тоже можем кое-что сделать. Здесь ничего этого нет, мы здесь чужие, как, впрочем, и нам чуждо наше новое окружение. Наши городские сверстники живут в своей среде, они дома, им легче. О них есть, кому позаботиться, подыскать работу, более или менее соответствующую их силе и возрасту. Кстати, у нас в цехе все подручные кузнеца были, кажется, из деревни. И еще такой парадокс: живу сейчас в областном центре и не знаю, как дела на фронте, может быть, наши войска уже на подступах к Берлину. У нас в общежитии нет ни газет, ни радио. Странно, но даже на работе поговорить на эту тему со взрослыми не получается: видимо, не интересно взрослому человеку говорить с подростком о войне и о положении на фронте. Вот еще, что удивляет меня сейчас. Я хорошо помню свою работу, [136] цех, фамилии тех, с кем работал, свое общежитие, но вот никак не могу вспомнить, сколько я зарабатывал в месяц. Видимо, мало что можно было купить на эти деньги, поэтому я их и не помню. Помню, что несколько раз мы ходили в один частный дом, с очень злой собакой во дворе, покупать молоко. Не знаю, как его делал хозяин, но молоко у него было лучше кефира, почти как густая сметана, только не жирная. Помню, что это молоко я покупал на заработанные деньги. Мне очень хотелось есть. Всегда. При такой работе, как у меня, мне не хватало на пропитание того, что давала карточка. Чтоб поплотнее набить желудок, я иногда продавал на базаре свой дневной паек хлеба, и на эти деньги покупал вареную картошку. По весу ее было, конечно, больше, чем хлеба, но через несколько дней я чувствовал, что хлеб все же лучше, питательнее картошки. Если бы заработанных денег было больше, я, разумеется, не стал бы продавать свой паек хлеба, чтобы купить картошки. Видимо, почти все заработанные деньги уходили на оплату обедов в заводской столовой, и на оплату того, что положено было по карточке.