И за всё это время даже в самом отдалённом уголке моего пылающего мозга не возникало и мизерной мыслишки, рекомендующей мне пойти в редакцию. Поэтому мою первую удачную повесть отнёс всё-таки не я.

Автор

"Мы умираем только ради того, ради чего стоило жить"

Антуан де Сент-Экзюпери

Многие люди совершенно по-разному отвечают на один и тот же вопрос: с какого возраста они помнят себя в этой жизни? Одни люди уверены, что помнят себя только с пятилетнего возраста, другие стараются убедить нас в том, что с трёх лет они помнят всё, а третьи с пеной у рта готовы доказать, что они помнят себя практически… с рождения.

Знаменитый Зигмунд Фрейд неоднократно напоминал нам о том, что любой человек, помнящий себя приблизительно с двух лет, в конце своей жизни чаще всего думает именно об этом периоде своей жизни. С искренней любовью и ностальгической грустью он вновь и вновь направляет ход наших мыслей в этот туманный, кратковременный, эпизодический, далёкий и совершенно неразумный период нашего раннего детства.

Хотя… как знать. Может быть, именно этот мимолётный экскурс нашего мозга и даёт нам истинное понимание таких высокопарных слов как Родина и родная сторона. Каким-то шестым чувством мы начинаем вновь вспоминать запах травы нашего детства, как и давно забытый запах тел отца и матери, нежно прижимающих нас к груди. Откуда-то издалека нам вновь слышится ласковый и почти забытый голос покойной матушки, вполголоса напевающей нам прекрасную колыбельную. И мы силимся, но никак не можем вспомнить мотива и слов этой нежной и бесконечно родной песенки, под которую мы так сладко засыпали каждый вечер нашего раннего детства.

Может быть, всё это и является истинным проявлением того, что ты действительно жил, пока живёшь и ещё немного поживёшь на этой необъятной, так до конца и не понятой тобой Земле; может быть, это и есть истинное ощущение уже прожитой, но ещё неоконченной жизни, которую тебе подарила матушка-природа.

И в эту секунду тебя охватывает необъяснимое, распирающее твою грудь чувство радости и внутреннего удовлетворения, полученного оттого, что ты имеешь право называться разумным представителем голубой планеты – счастливейшим ЧЕЛОВЕКОМ! Независимо от судьбы ты уже один из избранных на это почётное и радостное звание – в отличие от мириад несчастных претендентов, которым не повезёт уже больше никогда, так как судьба-злодейка коварно обошла их стороной.

И я тоже мог запросто не родиться, если бы не такие же мириады счастливейших совпадений, выпавших на долю моих родителей и мою собственную долю, называемых в миру удачным стечением обстоятельств, счастливым лотерейным билетом, подарком теории относительности, Божьей милостью…

Было время, когда я скептически относился к словам тех людей, кто настойчиво причислял себя к третьим лицам, помнящим себя с рождения, и в глубине души даже над ними посмеивался. Но за последние годы мне пришлось кардинально изменить свою точку зрения, и об этом я скажу чуть ниже. Несомненно, что человек, проживший на свете 25-40 лет, никогда не скажет вам, что он помнит себя с самого рождения. В этом возрасте мы долго морщим лоб, потираем горячие виски и отчаянно напрягаем свой пылающий мозг, стараясь вспомнить хотя бы пару эпизодов из нашего наиюнейшего периода жизни.

Нет, явно ничего не получается. Перед нашим туманным взором постоянно мелькают какие-то обрывки раннего детства, начиная с трёх-пятилетнего возраста. Приличное количество людей великолепно помнят 1-2 момента, произошедшие с ними в двухлетнем возрасте: вот папа носит тебя на своих сильных жилистых руках, мама самым чудесным голосом в мире поёт колыбельную, ты крепко держишь в руках какую-то яркую детскую игрушку и… наверное, это всё, что нам удаётся выжать из своей постепенно стирающейся памяти.

Признаюсь, что я тоже очень часто вспоминаю один и тот же эпизод, случившийся с Вашим покорным слугой во вторую годовщину его счастливой жизни: я сижу на руках у отца и стреляю из игрушечного китайского пистолета. Я до сих отчётливо помню мельчайшие детали: и невыносимую китайскую жару, и синюю майку отца, и мою белую панаму, и запах его вонючей папиросы, и тяжёлый свинцовый пистолет, и красные ошмётки пистонов – у пистолета было два курка, - отлетевших мне прямо в лоб, и искренний смех отца, подбадривающий меня после выстрела… Временами такие воспоминания похожи на обыкновенный здоровый сон, который мы стараемся вспомнить по утру, но обычно так и не вспоминаем.

После пятидесяти прожитых лет мы, к величайшему нашему изумлению, начинаем вспоминать отдельные эпизоды первого года жизни, вплоть до… сосания груди. А некоторые пожилые люди, имеющие за плечами бесценное – во всех смыслах – богатство в виде восьмидесяти и более лет, уверяют нас, что они помнят себя практически с рождения!

Что же с нами происходит? Фантазия нашего мышления? Влияние потусторонних сил или патологическое состояние наступающей старости? А может быть, наш издёрганный, дряхлеющий мозг, напичканный склеротическими сосудами, начинает выдавать нам нереальные или инопланетные сюжеты, которых с нами никогда не было?

Скорее всего, это последствия нашего жизненного опыта, помноженного на профессию, результат общения с различными людьми, тысячи прочитанных книг и просмотренных кинофильмов… или дань бессонных ночей, полных тягостных дум. А может быть, это итог мировых катаклизмов, в которых мы вечно варимся, как в собственном соку? Не исключено, что это плод ярко вспыхнувших очагов нашего мозга, дарящий нам в последние годы, дни и даже… минуты нашей жизни патологически гениальную и изумительно цепкую память.

Вполне возможно, что это последний всплеск наших настоящих биологических возможностей, которыми обладает каждый человек Земли, так и не ставший гением своего времени, - но, непременно, гений, так и не вышедший на пик своего совершенства (Вы наверняка помните, что человеческий мозг большинства людей нашей планеты – за исключением гениев – использует только десять процентов предоставленных ему биологических возможностей).

Можно предположить миллионы вариантов этого ответа, так как каждый человек есть не что иное, как отдельная, ни от кого не зависящая биологическая и духовная галактика. И эта "ГАЛАКТИКА" обязательно имеет только своё, сугубо личное мнение.

Многие из моих Уважаемых Читателей могут категорически со мной не согласиться, напомнив мне об обыкновенных рабах – этих несчастнейших людях, не имеющих даже элементарных человеческих прав, которые, цепляясь за свою ужасную жизнь, всегда соглашаются с любым мнением своего господина. Но это будет неправдой. Любой раб обязательно имеет своё мнение, но он не такой уж законченный идиот, чтобы кричать об этом всему свету, а вернее… ближайшему окружению хозяина. Не хотелось бы заострять на этом Ваше внимание, так как о рабах своего времени – от древнейших египетских и до современных криминальных "шестёрок" - прекрасно знает каждый из нас.

Очень часто мы до секунд помним то, что происходило с нами в двухлетнем возрасте: мы помним всё, вплоть до каждого движения себя и окружающих, даже кольца густого табачного дыма отцовских папирос и неповторимый запах волнистых волос матери. И у людей любого возраста часто возникает один и тот же вопрос: а ведь это со мной уже когда-то было? – и эти папиросные кольца, и это прекрасное утро, и этот телефонный разговор, и эта жестокая метель с причудливо вьющейся хитрой позёмкой, по-лисьи огибающей деревья и машины, и эта колыбельная, которую напевает Вам совершенно незнакомая женщина, и этот запах совершенно незнакомой квартиры, в которую Вы вошли в первый раз в своей жизни.

Всё это так. И это чувство повторяемости происходящего будет продолжаться с Вами до тех пор, пока существует этот суровый и сказочной мир… пока существуем мы.

Как часто мы хотим возвратиться в наше прошлое, в котором нам было намного интереснее, легче и лучше, чем в теперешнем настоящем. И это очень часто начинает угнетать нас, 50-80-летних, старающихся замкнуться в себе, никого не видеть и как можно быстрее погрузиться в грёзы прошлого: такого милого, доброго, обаятельного, ласкового, уравновешенного, притягательного и обязательно правильного – в нашем, конечно, понимании.

* * *

Впервые я задумался о смерти в пятилетнем возрасте. Как-то вечером, набегавшись, я устало присел на скамейку и подумал: господи, неужели и я когда-нибудь умру, покину этот бренный мир, а все остальные будут продолжать жить, будут видеть, обонять, осязать, слышать, говорить, любить и ненавидеть, творить и разрушать, радоваться или огорчаться? А я, такой несчастненький, буду лежать во сыром гробу, засыпанный родимой землицей. И самое главное, я буду никем не востребованный. Конечно, обо мне иногда вспомнят, раз в году посетят мою заросшую бурьяном могилу, возложат на неё букетик полевых цветов и, повздыхав, вновь покинут меня, чтобы обязательно возвратиться к своим неотложным мирским делам, с неослабевающим напряжением думая о дне завтрашнем.

Хотелось бы напомнить, что древние римляне относились к этому вопросу намного спокойнее и менее эмоциональнее, чем мы, современные люди. Они никогда не устраивали истерик и не лили продолжительных слёз. Прекрасно понимая неотвратимость данного события, - пожалуй, единственного, о котором все земляне знают точно, что оно обязательно произойдёт (memento mori – помни о смерти!), - каждый римлянин, бросающий "прощальную горсть" на могилу умершего или погибшего сородича, спокойно произносил: "Прощай. В порядке, предначертанном природой, мы все последуем за тобой". Я специально взял в кавычки выражение "прощальную горсть", так как в Древнем Риме всех, кто был этого достоин, обычно сжигали, а не предавали земле. А не удостоенные этой великой чести отдавались на съедение диким зверям или сбрасывались в Тибр.

К семи годам чувство боязни смерти меня почти покинуло. В этот период меня посещали другие мысли, более возвышенные и неотложные: во-первых, мне стало интересно жить, во-вторых, у меня появились новые друзья, и, в-третьих, я почувствовал огромную ответственность перед родителями, младшими братьями и сёстрами… и окружающими меня людьми – правда, когда после третьего урока сольфеджио я по-английски покинул музыкальную школу и полгода разучивал гаммы только на футбольном поле, это чувство ответственности почему-то резко оставило меня и "белой кобылицей умчалось в степь бить ковыль".

Наверно, я стал человеком общества – общества, которое дала мне моя любимая страна. Ваш покорный слуга был неимоверно горд, что ему посчастливилось родиться в самой лучшей стране Мира. Да, это было именно так, хотя я уже прекрасно понимал, что и в нашей стране есть негодяи, убийцы, воры, бандиты и другие "яркие" представители моей Родины, о достижениях которой нам ежечасно вещали наши СМИ и "передовые люди советской эпохи".

Из средств массовой информации мы часто слышим о том, что где-то погибло двадцать человек, утонуло три ребёнка, сгорело на пожаре сорок стариков-инвалидов, кого-то придавило стеной, кто-то попал под поезд… Бррр, даже не верится. И ведь всех жалко. И твой мозг сразу же пронзает мысль, что на месте любого из погибших мог оказаться именно ты – со мной это действительно могло случиться неоднократно, и только счастливая случайность всегда выручала меня.

Самое удивительное состояло в том, что все страшные моменты жизни почему-то постоянно обходили меня стороной. Мне часто казалось, что какой-то добрый потусторонний ангел постоянно оберегает меня от той последней трагической ошибки, которая нередко настигала многих моих сверстников. Конечно, я прекрасно понимал, что это зависит не только от мощных потусторонних сил, но и от меня, моих родителей и тех прекрасных людей, которые окружали Вашего покорного слугу. В том возрасте каждый из нас думал об этом совершенно одинаково: ТРАГЕДИЯ МОЖЕТ СЛУЧИТСЯ С ЛЮБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ В МИРЕ, НО ТОЛЬКО НЕ СО МНОЙ!!! Да, это Иванову может оторвать палец; да, это Петрова может задавить машина; да, это Сидоров может утонуть… но ни в коем случае не я!

Но в девятилетнем возрасте судьба предоставила мне возможность убедиться в обратном – в жестокой реальности нашего бытия: от врождённого порока сердца на моих глазах умерла моя одноклассница, в которую я был тайно влюблён. Эта была красивая жизнерадостная девочка с пышными каштановыми волосами и таким же солнечным именем - Света.

Наш класс ставил школьный спектакль по мотивам чудесной сказки "Золушка", в котором Света играла Первую леди государства, а мне выпала величайшая честь быть его величеством, постоянно поддерживающем за руку свою – во всех смыслах – КОРОЛЕВУ.

На одной из репетиций – после того так я галантно подвёл свою любовь к трону – Света неожиданно побледнела, слабо вскрикнула и, пошатнувшись, упала прямо в предназначенное для неё кресло. В этот момент я даже не посмел поддержать её, так как у меня и в мыслях не было, что этой девочке стало по-настоящему плохо. Если честно, то я не посмел подойти к Свете и после случившегося, так как к ней тут же подбежали все девочки во главе с учительницей – мне было стыдно показать свои искренние чувства, которые я питал к этой девчушке, так как это могло быть неправильно истолковано всеми пацанами нашего класса.

В те времена дружба с девочкой была бы моментально осмеяна и предана суду всего мальчишеского коллектива. Спустя минуту я ходил бы в "бабниках" и "женихах" - последнее прозвище было особенно обидным и неприятно тягостным, так как после этого со мной не стал бы разговаривать ни один уважающий себя мальчишка.

Через несколько минут пришла машина "скорой помощи", и Свету навсегда унесли не только из нашего класса, но и… из моего мира.

На другой день наш классный руководитель Валентина Даниловна – подлинный идеал и образец первого учителя – объявила нам об отмене всех уроков и лично повела весь класс на кладбище: впервые в жизни мы навсегда прощались со своим школьным товарищем. В тот день я воочию увидел в гробу знакомого и дорогого мне человека, действительно уходящего от меня навсегда.

На кладбище я столкнулся с повседневным парадоксом советской действительности: в парадной школьной форме Света, как живая, лежала в гробу с искусственным румянцем на щеках, в её прелестных пожелтевших пальчиках горела восковая свеча, на тонкой белой шее был аккуратно повязан алый галстук, а в головах стояла иконка Божьей Матери.

В течение всей жизни мне приходилось неоднократно навсегда прощаться с дорогими и любимыми людьми. И все последующие расставания дались мне намного тягостнее, чем это, первое. Возможно, это связано с тем, что я прощался не с мёртвыми, навсегда покинувшими этот мир людьми, а с живыми, наверняка живущими и по сей день.

Да, многие из этих людей живут и поныне, и дай, Бог, им здоровья, благополучия и удачи. Среди них и моя первая юношеская любовь, и многие мои школьные товарищи, и дорогие моему сердцу учителя, и многие-многие другие милые и прекрасные люди. Многих из них я не видел уже более тридцати лет и, скорее всего, не увижу больше никогда. И хотя бытует такое распространённое изречение, гласящее о том, что "время лечит", с годами боль утраты не только не ослабевает, а жжёт всё сильнее и сильнее… как свежая кровоточащая рана. И первым человеком, кто смог выразить это словами, стал великий француз, сказавший когда-то: "уехать – это отчасти умереть, умереть – уехать навсегда". Перефразируя это выражение на свой лад, я бы добавил: уехать – это отчасти потерять, умереть – потерять навсегда. Вот так и я потерял многих своих друзей… впрочем, также как и они навсегда сочли меня давно умершим. Другими словами: мы просто-напросто вычеркнули друг друга из жизни.

Я, как и тысячи моих сверстников, мог погибнуть неоднократно - мог попасть под машину, захлебнуться, провалившись под лёд, разбиться, слетая с крыши высоченного сарая или быть нечаянно зарезанным в обычной уличной драке… И это уже не говоря о тысяче страшных заболеваний, которыми я мог тогда заболеть.

Посудите сами: с двух до шести лет я умудрился пять раз переболеть пневмонией, всеми детскими инфекционными заболеваниями – кроме свинки – и перенести две полостные операции. Глубоко сомневаюсь в том, что я бы остался в живых, если в это время проживал в любой другой стране Земного Шара. На первый взгляд это выглядит весьма проблематичным и достаточно парадоксальным, но это так! Объяснений этому довольно много, но самым главным, на мой взгляд, является истинное внимание к человеку… и особенно к ребёнку.

Каждый из нас, родившийся в 50-годы XX столетия, прекрасно помнит о том, какое истинное внимание и заботу проявляли о нас, детях, даже самые незнакомые люди. Любой ребёнок мог находиться на любой улице в любом городе – уже не говоря о сельской местности – в любое время дня и ночи. Это, во-первых. Во-вторых, при любом тяжёлом заболевании или несчастном случае любой из взрослых того времени был готов всегда прийти на помощь любому неизвестному человеку, уже не говоря о ребёнке.

Да, в то далёкое время в России ещё не было таких прекрасных антибиотиков, соответствующей аппаратуры и необходимого инструментария, какими мы обладаем сегодня. Но все эти недоступные – для обычного среднего человека – вещи с лихвой компенсировались вниманием и заботой каждого врача, относящегося к нам с истинной, почти материнской любовью, чего не встретишь у сегодняшней молодёжи, окончившей медицинские вузы и колледжи в 90-е годы прошлого столетия.

Возможно, Вы скажете, что изменились условия жизни. Да, изменились. И очень значительно. Вроде, и жить мы стали лучше, свободнее, демократичнее, богаче (правда, по себе, моим друзьям и знакомым я бы этого не сказал), но почему-то безынтересное, безрадостнее, инертнее и, конечно же, безразличнее друг к другу. И этому тоже есть множество причин. Как мне кажется, корень безразличия к ближнему – и не только к родному человеку – кроется, как ни странно, в реально появившейся свободе, вымученных временем правах гражданина, о которых в нашем государстве мечтал каждый человек, начиная с 1917 года. Нас столько лет обманывали, не за что били и обкрадывали, что мы перестали верить не только нашей власти, но и самим себе. Сейчас далеко не каждый готов поверить даже отцу и матери, которые постоянно внушают нам, теперешним, об обязательности соблюдения высоких нравственных правил, присущих почти всем советским людям – таких как законопослушность, тактичность, доброта, искреннее внимание к окружающим (особенно к детям и к пожилым людям), уже не говоря о чести, совести и порядочности.

В современном российском обществе эти качества уже давно перестали быть востребованными. Мы наконец-то вышли на уровень США 30-х годов – времён Великой Депрессии, - где все вышеперечисленные качества были заменены одним-единственным качеством – умением делать наличные. Наличие наличных – это главный критерий настоящего времени.

Прошу извинить меня за эту тафталогию, но наличие достаточного количества денежных средств в наше время заменило все остальные достоинства человека. Все положительные качества, присущие порядочным людям, преданы забвению – или как когда-то говорили: а всё остальное пущено побоку.

И даже жизнерадостные и всегда оптимистично настроенные американцы, пережившие этот тяжелейший период в своей истории, были вынуждены признать это – я уверен, что многие из моих читателей прекрасно помнят замечательный американский фильм "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?", в котором очень реалистично показано о том, как вся мерзость человеческого существа выползает на поверхность и показывает себя во всём блеске.

В 60-е годы прошлого столетия жизнь казалась нам, советским детям, настоящей сказкой, преобразованной в быль, о которой мечтали наши далёкие предки. В этот период всё было на подъёме: и армия, и экономика, и космонавтика, и промышленность, и сельское хозяйство, и семья, и школа. Да, этот период принято называть хрущёвской оттепелью, которая постепенно переросла в слякотную брежневскую осень.

Наше поколение неимоверно гордилось тем, что оно обязательно доживёт до благоденствия, всемирного счастья и настоящего коммунизма – коммунизма, который нам клятвенно обещал Никита Сергеевич Хрущёв.

Но первый тревожный звоночек, предупреждающий человечество о грозящей опасности, прозвучал ещё в трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Но наш родной Ильич не внял голосу рассудка и "предсказал" нам зыбкую возможность совместного сосуществования феодализма, капитализма, социализма и коммунизма. Но на деле всё оказалось намного сложнее.

Феодализм ни за что не хотел мириться с унизительной ролью полураба-полупридурка и решил пойти путём Александра Ульянова, который – в конечном итоге – намного опередил путь своего младшего брата. То, что было посеяно в России нашими славными народовольцами, цареубийцами и им подобными, в настоящее время пожинает весь мир. Эти террористические семена оказались удивительно живучими. Они распространяются по всей планете… как лопухи, которые прорастают даже на асфальте и ничтоже сумняшеся пробивают самый мощный слой бетона.

Капитализм, просмотревший стремительный рост псевдосоциализма, был вынужден на протяжении целого столетия бороться с этим мировым уродцем. Но вот "слона-то" он и не приметил. Все страны "третьего мира", наконец, научились читать. И читали они, к сожалению, не Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а нашего незабвенного В.И. Ленина, приведшего нас к глубокой пропасти, из которой мы до сих пор выкарабкиваемся с превеличайшим трудом.

Родился я в далёком и таинственном Китае. Для обычного советского человека это было довольно странным явлением, так как в дипломатический корпус нашего государства мои родители не входили. Но всё разъясняется достаточно просто: в ту пору мой любимый отец, офицер Советской Армии, проходил в этой стране свою нелёгкую военную службу, помогая нашим китайским друзьям отстаивать независимость своей родины.

Город, в котором Ваш покорный слуга имел честь родиться, оказался настолько знаменитым, что, как только речь заходила о месте рождения, восхищение и уважение моих сверстников (и даже большинства взрослых) было мне обеспечено – это был Порт-Артур. Как часто такой незначительный факт биографии заставляет забитых провинциалов с восхищением, почтением и даже с некоторым обожанием смотреть на нас, "знаменитых", совершенно недостойных такого пристального внимания - в то время мы, пацаны, воспринимали это как дань нашим "заслугам" перед народом и Отечеством.

Впрочем, в недалёком будущем я и сам превратился в такого же провинциала: для дальнейшего прохождения службы моего отца перевели на Дальний Восток. Здесь я воочию познакомился с традициями и бытом наших славных Вооружённых Сил, так как двадцать четыре часа в сутки был вынужден находиться среди её представителей – от командира полка до рядового.

В отличие от моих сверстников, чьи родители были обыкновенными гражданскими людьми, мне необычайно повезло. Уже в семилетнем возрасте я имел возможность пострелять из всех видов стрелкового оружия, покататься на знаменитом танке Т-34, "поработать" на радиостанции, излазить вдоль и поперёк все фортификационные сооружения нашего гарнизона и… быть неоднократно наказанным моей любимой матерью за излишнюю любознательность и несвоевременное возвращение домой.

В то далёкое время ни один из советских офицеров даже и не мечтал о собственной, хотя бы ведомственной квартире, и поэтому практически все семьи военнослужащих снимали комнаты у местных жителей. А молодые представители нашего славного офицерского корпуса, не успевшие обзавестись первичной ячейкой социалистического общества, вполне довольствовались казарменным положением.

Нашей квартирной хозяйкой оказалась милая пожилая женщина, потерявшая на войне своего горячо любимого мужа. Таким образом, единственным членом её семьи оказался замечательный пёс Рекс, вобравший в себя гены чистокровной западноевропейской овчарки. Эта собака оказалась единственной живой памятью, оставшейся у тёти Лиды от её погибшего мужа. Он взял Рекса двухмесячным щенком, а сам, спустя месяц, ушёл защищать Родину, хотя и имел "бронь" от завода, так как был отличным токарем-универсалом высшего разряда – это произошло весной 1945 года.

Несмотря на отсутствие в доме мужчин, тётя Лида сумела прекрасно воспитать Рекса, временно отдав его в военную школу собаководства, находящуюся в нескольких кварталах от дома. Там Рекса стали готовить на подрывника-камикадзе вражеских танков. Но за неделю до его торжественного выпуска закончилась война с Японией, и образованный пёс был навечно возвращён своей счастливой хозяйке.

Рекс был на редкость умным псом. В этом члены нашей семьи смогли не раз убедиться на личном опыте, о чём будет сказано несколько ниже.

Слушался Рекс только свою хозяйку и моего отца. Тётя Лида часто болела, и поэтому в её отсутствие полноправным хозяином пса становился мой папа. Они здорово сдружились за это время и иногда не могли прожить друг без друга даже и часа. Когда отец находился на службе, Рекс часто убегал к нему в полк и часами ждал своего хозяина у штаба. В таких случаях пёс никогда не приходил домой без отца. Но в то время полковые учения проходили почти еженедельно, и отец круглосуточно пропадал на службе – часто вдали от родного дома.

В таких случаях Рексу доставался я. Да-да, я не ошибся – именно я Рексу, а не он мне, так как его главной задачей была моя охрана. И поэтому где бы я не находился, Рекс неотлучно был рядом. Иными словами: этот умнейший пёс решил стать не только моим защитником, но и мудрым покровителем. В такие минуты Рекс всегда возлежал рядом со мной где-то в тенёчке, со взрослой снисходительностью поглядывал на мои незатейливые игры и с вечно скалящейся мордой, – какую я неизменно называл улыбкой – смотрел на окружавший его мир.

За всю нашу дружную совместную жизнь мне так и не довелось услышать его громкого заливистого лая, которым так часто и довольно необоснованно грешат его менее породистые сородичи. Грешат лаем, правда, и лайки – так называемые сибирские овчарки, но делают они это, во-первых, всегда своевременно, и, во-вторых, только при исполнении своих непосредственных служебных обязанностей. Только в самых редких случаях Рекс позволял себе негромкое ворчливое рычанье, означавшее на его языке крайнюю степень недовольства. Он никогда не запрещал входить в наш дом любому постороннему человеку (и было неважно – дома хозяин или нет), но вот выйти из дома в отсутствие хозяев незнакомцу было практически невозможно.

Как-то к моему отцу зашёл сослуживец. Дома, кроме Рекса, никого не было: я протирал свои штаны на близлежащих деревьях, мама с моим младшим братишкой пошла к педиатру, а отец направился в баню…

О, баня – это целый рассказ, если не целая повесть. Но на этот раз я постараюсь объяснить Вам всё в двух словах. Наш отец обожал данное мероприятие – в отличие от нас с братом – и поэтому посвящал этому практически весь день. Он постоянно таскал меня с собой – с того самого момента, как Вашему покорному слуге исполнилось три года. Спустя три года такая же участь постигла и моего младшего братишку Генку. Каждое воскресенье, когда отец был свободен от службы (но даже когда он бывал занят в воскресные дни, это обстоятельство нам не помогало, так как в таких случаях он выбирал другой день недели), мы были вынуждены часа два отстоять в очереди, затем не менее трёх раз сходить с ним в парилку и дважды помыться с мылом. Для нас с братом – с 5 до 16-ти лет – это было настоящим мучением, если не сказать большего. И только после исполнения всех вышеперечисленных процедур мы с братом благосклонно отпускались восвояси, а батя продолжал париться - в прямом смысле - до седьмого пота, часто возвращаясь домой к 9-10 часам вечера и, кстати, совершенно трезвым. И только дома отец мог позволить себе 100-150 грамм водки.

Отец всегда был очень рад, когда, приезжая в отпуск, я предлагал ему сходить в баню. И так продолжалось до его семидесятилетия. Позднее мы с Генкой частенько упрашивали его пройтись с нами до бани и, немного "поломавшись", он всё-таки соглашался.

Но в последние годы жизни отец был вынужден отказаться от своего праздника души, так как, во-первых, городская квартира находилась далеко от его любимой бани – в любую он мог и не пойти ввиду отсутствия хорошего пара (а он прекрасно изучил все бани города), и, во-вторых, поездка в городском транспорте, особенно в летнюю жару, "вытравливала", как он выражался, всё то удовольствие, которое он получал в своём любимейшем из заведений.

Итак, совершив этот небольшой экскурс в нашу семейную историю, я продолжаю своё повествование.

…С нетерпением поглядывая на часы, друг отца походил по комнате и, в конце концов, решил отбыть по своим неотложным делам. Но не тут-то было. Незамеченный до этого незнакомцем Рекс, спокойно дремавший у порога квартиры, незлобно зарычал и медленно поднялся с пола. Этим действием он дал понять, что его недовольство относится именно к незнакомцу. Офицер разволновался, но вскоре понял, что с такой собакой ему справиться будет сложно – да и своей формы наверняка стало жаль, так как серьёзность намерений пса он оценил мгновенно.

Походив по комнате ещё несколько минут, офицер решил присесть на диван. Когда же он попытался с него встать, мгновенно увидел перед собой сидящего на задних лапах Рекса, предостерегающе оскалившего свою красивую мордочку. Наконец гость решил прилечь, и такая возможность была ему с любезностью предоставлена, но при первой же попытке подняться раздавалось предупреждающее рычанье, означавшее: лежишь, так уж лежи, дорогой товарищ, и не рыпайся.

Не заметив, как он задремал, друг отца пролежал на диване около четырёх часов, практически не двигаясь. Когда же в дом вошёл отец, Рекс мгновенно покинул свой боевой пост и, весело помахивая хвостом, преспокойненько отправился во двор, предварительно обласканный хозяином.

Гость долго восхищался этим умнейшим псом и, прощаясь с отцом, восторженно поцокал языком, пощёлкивая пальцами. И пока отец провожал офицера до калитки, я всё время продолжал слышать восторженный голос гостя: "Вот это пёс! Вот это собака! Ну, и умён же, чертяга!".

В том, что этот пёс был необыкновенно умён, Ваш покорный слуга смог убедиться на собственной шкуре – во всех смыслах.

Дело было поздней осенью. В ту пору мне шёл шестой год. Меня наконец-то выпустили погулять по двору. Мама, естественно, перестаралась: шапка-ушанка была завязана на клапана, зимнее пальто перепоясано крест-накрест огромным пуховым платком, как пулемётной лентой у балтийского революционного матроса, а на ногах красовались новые валенки с блестящими калошами.

Но ради справедливости надо отметить, что такое укутывание сына объяснялось довольно просто: он только вчера прибыл из Ворошиловского госпиталя (в настоящее время этот старинный город вновь носит название Уссурийска), где находился на излечении по поводу очередной пневмонии – если не ошибаюсь, пятой.

Выслушав очередное напутствие мамы о том, как мне следует себя вести, я, наконец, вышел на улицу. В этом одеянии я был похож на одетого колобка или перекормленного маменькиного сыночка, которых моё поколение презирало с самого рождения.

С четырёх-пяти лет мы обычно одевались только сами и почти всегда носили свою верхнюю одежду до лохмотьев. Это было связано не столько с безденежьем, сколько – как сейчас говорят – с имиджем (дети военнослужащих во все времена одевались сравнительно неплохо, так как кроме денег в доме часто был и соответствующий материал, который постоянно перелицовывался и перешивался). Иногда дело доходило до слёз, так как одеться во что-то новое было одним и тем же, что мгновенно превратиться в маменькиного сыночка. Поэтому мы тайком от мам снимали свой новый костюм или курточку и, переодевшись где-то в укромном уголке в свои любимые и… удобные лохмотья, выбегали к своей компании с криком, похожим на победный клич индейцев-могикан.

Оказывается, мы были далеко не одиноки в своих устремлениях, так как это правило – одевать своих детей в самые плохие одежды на время прогулки – строго соблюдалось чопорными англичанами ещё с незапамятных времён, и даже дети лордов выглядели на прогулках как бездомные оборванцы. Я полностью присоединяюсь к этому английскому обычаю, так как лазить по деревьям, прыгать с заборов, ползать по-пластунски по лужам и изображать из себя бульдозер, напялив старую одежду, – это несказанное удовольствие.

А российские мамы до сих пор продолжают одевать своих детей в самые лучшие одежды и держат их в буквальном смысле на поводке. Такая прогулка превращается для ребёнка в сплошную муку. И если Вы в любом уголке Земного Шара услышите на улице знакомые окрики типа: "Вова, не лезь в лужу, не пачкай ботинки в грязи, не смей прыгать в мусорный ящик, не влезай на забор… или на телеграфный столб!" – знайте, что этот несчастный ребёнок обязательно является российским подданным.

…Вот поэтому мне, пятилетнему пацану, было крайне неловко перед своими сверстниками за мой "ужасный" внешний вид. Но на моё счастье во дворе никого не оказалось.

В двадцати метрах от крыльца нашего дома был выкопан огромный котлован глубиной около трёх метров, предназначенный под новый дом для семей офицерского состава. В то далёкое время такие котлованы существовали почти повсеместно, и нередко вырастало целое поколение, прежде чем на этом месте появлялся новый дом. Возможно, это было предпринято с определённой целью: люди постоянно поглядывали на это благородное начинание и жили с надеждой на новое жильё. А на Руси, как Вы помните, обещанного три года ждут.

Этот котлован был моим ровесником и в настоящее время был заморожен – как в прямом, так и в переносном смысле. Тонкая корочка льда уже около трёх суток покрывала это могучее начинание наших славных военных строителей, до краёв заполненное дождевой водой.

Я несколько минут постоял на пригорке и затем бодро потопал вниз, к берегу этого выдающегося искусственно-природного гидротехнического сооружения.

Рекс, ревностно исполнявший свои служебные обязанности, тут же вышиб дверь нашей квартиры своими мощными лапами и мгновенно выскочил на улицу, так как я исчез с поля его зрения. Обнаружив меня, пёс уселся на пригорке, продолжая внимательно наблюдать за моими дальнейшими действиями.

А Ваш покорный слуга в этот момент добросовестно колошматил лёд палкой, случайно подвернувшейся ему под руку. Покрытая льдом глиняная кочка помогла мне поскользнуться, и я полетел на лёд. Тонкая ледяная корочка мгновенно покрылась паутинообразными трещинами и немедленно проломилась под моим "мощным" телом. В такой "суперодежде" я бы наверняка быстро пошёл ко дну, так как барахтаться мне было явно не с руки. Как потом мне рассказывал отец, меня спас мой негромкий крик, который я испустил после неожиданного падения.

Рекс в два прыжка перекрыл расстояние между пригорком и местом моего падения и, мёртвой хваткой прихватив меня за ворот пальто, вышвырнул "красна молодца" на берег. Уже не глядя в мою сторону, пёс со всех ног помчался к дому и, встав на задние лапы под окном, принялся усиленно скулить, периодически мотая головой.

Отец в одной майке выскочил на улицу и с недоумением посмотрел на Рекса. Пёс подлетел к любимому хозяину, ухватил его зубами за галифе и поволок в сторону котлована. Наконец папа всё понял и что было мочи понёсся за Рексом. Схватив меня на руки, отец тут же помчался обратно.

Меня мгновенно раздели, растёрли спиртом и уложили в постель под ватное одеяло. В тот день я впервые попробовал 20 грамм водки, насильно влитой мне в рот. Вторая дегустация этого почитаемого во всём мире огненного напитка произошла четырнадцать лет спустя, – в день моего девятнадцатилетия. Уже засыпая, сквозь пелену миражного тумана, я заметил в углу моего отца, целовавшего в морду обрадовавшегося до невозможности Рекса. На ушко отец нашёптывал Рексу какие-то добрые слова и периодически тормошил за холку.

Эту фантастическую картину – отец не любил прилюдных телячьих нежностей – мне довелось увидеть ещё один раз, но произошла она при довольно страшных обстоятельствах.

…Капитан Алексеев был взбешён. В эту секунду он был готов застрелить любого, кто сознается в содеянном. В исступлении отец рвал на себе гимнастёрку и яростно стучал кулаками по столу. Таким я не видел его больше никогда. Забившись в угол, я внимательно наблюдал за сценой, происходящей в нашей квартире. Мама ласково гладила отца по плечу и всё время просила успокоиться. Рекс уткнул свою морду отцу между колен и ничего невидящими, окровавленными глазами смотрел прямо перед собой.

Рекс был ослеплён… Кем и каким образом? – этот немой вопрос мы задаём себе уже полвека, но так и не можем найти на него вразумительного ответа. Каким образом этот умнейший пёс мог подойти к незнакомому человеку, ослепившему его? Мы прекрасно знали, что Рекс никогда не подпускал к себе чужака ближе… чем на два метра – исключение составляли только дети. Любой ребёнок мог безбоязненно не только погладить Рекса по голове, но и спокойно потаскать за хвост.

Это была какая-то мистика. Много лет спустя я остановился на двух вариантах этого зверской расправы: во-первых, это могли сделать освобождённые урки, которые на спор припёрли его рогатиной – или петлёй – и затем ослепили, и, во-вторых, это могли сделать те же урки, только с помощью ребёнка, сумевшего безбоязненно приласкать добродушного пса.

…Отец молча застегнул поводок на ошейнике Рекса и осторожно вывел его на улицу. Я мгновенно последовал следом, так как весьма заинтересовался одним существенным обстоятельством: зачем папа взял с собой малую сапёрную лопатку? Заметив меня, отец в самой категорической форме приказал мне вернуться обратно. Я тут же сделал вид, что нехотя поплёлся обратно, но спустя минуту вновь последовал за ним. Заметив отца, медленно поднимавшегося вместе с Рексом на сопку, я скрытно побежал следом.

Пройдя с полкилометра, отец остановился, развёл костёр, отпил из фляги пару глотков водки и тяжело присел возле любимого пса, постоянно теребя его за холку и нашёптывая ласковые слова.

Я затаился в высокой густой траве и внимательно следил за происходящим. Посидев так минут пять, отец пружинисто вскочил на ноги и с каким-то непонятным - для меня – остервенением начал копать яму. Рекс, не двигаясь, сидел на том же месте, временами тихонько поскуливая. Закончив работу, папа вновь подсел к Рексу и закурил свой любимый "Беломор".

Темнело. С океана подул резкий пронизывающий ветер. Но я совершенно не ощущал холода, так как был одет очень тепло. Глядя на багрово-красные язычки пламени и размеренное потрескивание горящих веток, оказывающих на меня убаюкивающее действие, я постепенно впал в дремотное состояние, подложив под свою щеку горячую ладошку.

Резко передёрнутый затвор пистолета внезапно вывел меня из оцепенения. Через секунду раздался сухой выстрел – в то время каждый офицер всегда имел заряженное оружие при себе, так как дело происходило в Славянке, находящейся недалеко от китайской границы. Чтобы случайно не закричать, я прикусил рукав своего пальто и продолжал с ужасом смотреть на отца, закапывающего Рекса в могилу.

Утрамбовав надгробие саперной лопатой, отец нежным, почти неуловимым движением положил на могилу ошейник и с долгим жалостным стоном присел на землю. Внезапно я услышал частые всхлипывания и самый настоящий детский плач. Если бы я не видел перед собой отца, то наверняка подумал, что это плачет десятилетний ребёнок. Он сидел на земле, крепко стиснув голову двумя руками и монотонно покачиваясь из стороны в сторону. Периодически отец шмыгал носом и смахивал слёзы со щёк обратной стороной ладони. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я видел слёзы своего отца.

Наконец отец тяжело привстал с земли, вновь жадно затянулся "Беломором" и шатающейся походкой побрёл вниз по склону.

С этого момента никто из нашей семьи не смел говорить о Рексе в присутствии отца. Как только я начинал приставать к нему с просьбой о приобретении щенка, папа мгновенно отвечал категорическим "нет", чернел лицом, закуривал очередную папиросу и, потрепав меня по вихрастым светло-русым волосам, быстро выходил из комнаты…

Второй собакой, оставившей яркий след в моей жизни, был мой незабвенный пёс Марс. Произошло это ровно двадцать лет спустя. Моих Уважаемых Читателей я познакомлю с Марсом попозже – во время жизнеописания белгородского периода моей службы. Надеюсь, этот свободолюбивый и жизнерадостный пёс понравится Вам нисколько не меньше, чем умнейший и благородный Рекс.

III

В школу я пошёл в знаменитом посёлке Славянка Приморского края, который находится недалеко от Владивостока – четыре часа хода на катере. В связи с моим поздним днём рождения – 17 сентября – три школы упорно не хотели принимать меня в свои ряды. И виной этому были не только строгие бюрократические инструкции того времени. Нет, меня попросту жалели. И только в четвертую по счёту школу меня, наконец, взяли. Но взяли с полугодовалым испытательным сроком и таким количеством всяческих отговорок, что моя любимая мама схватилась за голову – правда, позже она хваталась за голову уже от школьных "открытий" своего талантливого старшего сынишки.

В моём первом классе учились дети разного возраста – от семи до десяти лет. Поэтому многие из нас уже носили матерчатые октябрятские звёздочки и пионерские галстуки. Я, как самый маленький и младший, был постоянно окружён вниманием и заботой более старших одноклассников. Это усиленное внимание привело к тому, что первое полугодие я окончил на "отлично" - и, что самое удивительное, единственный из класса. Учительница была от меня в восторге и даже всплакнула, когда узнала о моём отъезде – к сожалению, я был вынужден покинуть эту гостеприимную школу, так как мой отец отбывал к новому месту службы вместе с семьёй.

С этого дня у меня началась великая эпопея переселения, по которой я скучаю и по сей день. До сих пор я не могу долго оставаться на одном месте - оседлость меня просто убивает. Находясь в дороге, я с раннего детства сразу же оккупирую вторую полку, расположенную по ходу поезда, и смотрю на бескрайние просторы моей Родины. Смотреть в окно я могу бесконечно, пока меня с этой полки не сдирают за штаны, заставляя что-нибудь перекусить.

Поэтому самое первое настоящее путешествие было предпринято мною ещё в трёхлетнем возрасте…

* * *

Произошло это в далёком Китае, о котором у меня остались самые светлые воспоминания, - впрочем, как и о самих китайцах. В этой загадочной стране нас, россиян, всегда восхищала в китайцах их удивительная честность, порядочность, скромность и обязательное стремление помочь ближнему. Но самым необыкновенным, что особенно поражало русских, была нетерпимость китайцев к воровству – я бы даже сказал: отвращение.

В середине пятидесятых годов XX столетия в некоторых провинциях Китая ещё сохранялась одна страшная, но весьма справедливая традиция: пойманному вору его родной отец должен был принародно отрубить правую руку. Обычно данная казнь происходила на центральной площади города в присутствии всего населения, включая и маленьких детей. Если воровство повторялось, виновник оставался без обеих рук. Третьего раза, как Вы сами понимаете, обычно не случалось.

Поэтому любой человек мог оставить в любом месте города свой велосипед, сумку с продуктами или вещами и затем преспокойненько забрать их на том же самом месте даже… через месяц. Такой удивительный случай произошёл однажды и с моей мамой.

О чём-то задумавшись, она умудрилась оставить свою дамскую сумочку в магазине и вспомнила об этом только дома – в этой сумочке находились все фамильные драгоценности, порядочная сумма денег, дорогие лайковые перчатки и талоны на питание (в Китае офицерам и их семьям выдавались талоны на получение продуктов).

Естественно, мама очень расстроилась. Отец успокаивал маму как только мог, сказав ей, что горевать теперь бессмысленно, и что они попробуют как-нибудь выкрутиться до получки с помощью наших прекрасных сослуживцев.

А жили мы тогда в небольшом военном городке-дворе, который находился в самом центре огромного города. Этот двор был обнесён маленьким заборчиком. Наши соседи – семьи таких же офицеров - действительно были замечательными, так как жили единой советской семьёй, оказавшейся по велению своей Родины на территории иностранного государства. Нам действительно помогли всем двором, и вскоре жизнь потекла своим чередом.

Через несколько месяцев волею судьбы мама вновь оказалась в том самом магазине, где она забыла свою сумочку. Каково же было её изумление, когда на прилавке мама увидела свою бесценную вещь. Сумочка лежала на том же месте, только была на полметра сдвинута в сторону – это было предпринято хозяином с единственной целью: забытая вещь не должна мешать покупателям рассматривать находящийся под стеклом товар.

Из сумочки не пропало ни единой ниточки! Когда мама принялась восторженно благодарить хозяина магазина, тот пришёл в крайнее замешательство, честно ответив ей, что не обращал на эту сумочку совершенно никакого внимания, так как прекрасно знал, что за ней должны будут обязательно прийти. Единственное, что китаец иногда себе позволял, это протереть сумочку от пыли – за это действие хозяин извинился перед русской "мадамой" в самых изысканных выражениях, покраснев и сконфузившись.

Мама вышла из магазина, так и не сумев отойти от шока, и затем несколько дней подряд обстоятельно пересказывала эту фантастическую – для россиян – историю всем нашим соседям, вплоть до дошколят.

Освоившись в незнакомом городе, мама стала отпускать своего трёхлетнего сына одного на базар, который находился сразу же за заборчиком нашего двора. Я свободно разгуливал по огромному базару с маленькой корзинкой, в которую складывал фрукты, очищенные семечки, орехи и другую снедь, которую, возвращаясь домой, раздавал всей детворе, нередко забывая оставить что-то себе.

Позднее мама шла на базар за покупками и заодно расплачивалась с китайскими купцами за меня, так как Ваш покорный слуга приобретал все продукты бесплатно – так сказать, брал в долг. Обычно мама задавала любому купцу один и тот же вопрос: "У вас покупал что-нибудь маленький русский мальчик?". Если покупал, то купец тут же предъявлял русской "мадаме" счёт-бумажку. При расчёте ни один купец не обманывал её даже на копейку, так как обман считался у купцов большим позором и несмываемым грехом. А когда мама предлагала купцу дополнительное вознаграждение – в виде дара за доброжелательное ко мне отношение, - китаец тут же принимал обиженный и непреклонный вид, словно обидели всю его страну вместе с добропорядочным миллиардным населением.

Этот вид русского "душевного подношения" однажды сыграл злую шутку и с моим отцом, когда он шил свой первый костюм у одного известного китайского портного. И только русская находчивость и простодушная искренность помогли моему отцу с честью выйти из этого крайне неприятного и нелепого положения…

Многие из Вас наверняка наслышаны о том, что китайские мастера ценились во все времена. Я до сих пор с наслаждением вспоминаю о моих великолепных китайских игрушках. Помню, что после меня ими успел поиграть и мой младший брат. Я сам наигрался ими вдоволь и многие из них раздарил своим близким друзьям. А какие это были игрушки: железная дорога, различные автомобили, автоматы и пистолеты… Была у меня одна машина – настоящая копия ЗИЛа-130, только уменьшенная в тысячу раз. Борта в ней открывались, фары светились, стёкла поднимались и опускались, руль крутил резиновые колёса, шины надувались специальным насосиком. А игрушечный автомат ППШ был фантастической копией настоящего. Играть такими игрушками было истинное наслаждение. А попробовали бы Вы зайти в любой отечественный детский магазин 80-90-х годов прошлого столетия – после приобретения любой нашей игрушки Вы ни за что бы не догадались об истинном её предназначении: это то ли шкафчик, то ли клюшка, то ли автомат.

…Так вот. Перед самым отъездом отец решил сшить себе приличный гражданский костюм и пошёл к самому лучшему китайскому мастеру, которого ему порекомендовали сослуживцы. После короткого разговора мастер пообещал отцу сшить костюм из самого лучшего материала, имеющегося у него в наличии – из бостона. Отец очень торопился и поэтому попросил сшить костюм как можно быстрее: за три-четыре дня. Китаец спокойно ответил, что такой заказ обойдётся моему отцу несколько дороже. Отец с радостью согласился, так как предложенная сумма являлась для него сущим пустяком. Уходя от мастера, он поинтересовался: когда можно прийти за готовым изделием? И заметьте, - без единой примерки! Они быстро договорились, пожали друг другу руки и разошлись, вполне удовлетворённые совершённой сделкой.

Всем давно известно, что искусство китайских мастеров из поколения в поколение передаётся по наследству – обычно приемником являлся старший сын. А китайская семья в те времена менее чем из десяти человек и не состояла. Старший сын обязательно ходил у отца в подмастерьях и не имел права называться мастером, пока глава семьи не покидал сей бренный мир. Китайская семья обычно работала по принципу семейного подряда: мастер делал самую сложную работу – кройку, важные узлы и детали, а остальные члены семьи помогали ему в остальном, вплоть до подшивания пуговиц и глажки.

Отец с таким нетерпением ожидал исполнения этого заказа, что через три дня пришёл на полчаса раньше назначенного срока. Узнав заказчика, из дому тотчас же выбежал сам мастер. Он вежливо поклонился, извинился и учтиво заметил, что уважаемый заказчик несколько поторопился, так как до назначенного срока осталось ещё двадцать пять минут – за это время костюм успеют догладить и пришьют пуговицы. Отец попросил мастера не беспокоиться и стал медленно прогуливаться возле дома.

Точно в назначенный срок отца пригласили в дом и преподнесли готовое изделие, аккуратно завёрнутое в вощёную бумагу. При нём бумагу развернули и предложили примерить костюм.

Всю свою жизнь отец вспоминал об этом костюме с непередаваемой теплотой и искренним удовлетворением: и как он был прекрасно сшит, и как великолепно он на нём сидел, и какой замечательный был материал, и какой чудесный покрой…

Полюбовавшись на себя в зеркале, отец решил дополнительно отблагодарить мастера за такую прекрасную работу – по русскому обычаю. Но к его величайшему изумлению китайский мастер не только не обрадовался дополнительному подношению, но и всерьёз обиделся на русского заказчика. Китаец гордо отодвинул деньги в сторону отца и ответил тоном, не терпящим никаких возражений, что заказчик уже заплатил ему за скорость, а в лишних, то есть не заработанных честным трудом деньгах его "фирма" совершенно не нуждается, так как этим подрывается его авторитет, а также престиж его профессии и даже… честь страны!

Русский заказчик оказался в крайне неловком положении. Смекнув, что так дело не пойдёт, отец решил пойти на маленькую хитрость…

Во время войны с Японией рота, которой командовал мой отец, захватила в плен японских офицеров-камикадзе, прикованных к крупнокалиберным пулемётам. Пленные были до такой степени истощены, что отец подошёл к одному из них и отдал ему свою буханку хлеба. Благодарный самурай мгновенно снял с шеи бинокль и стал настойчиво совать его в руки советскому офицеру. В такую минуту отказаться от подарка поверженного врага было невозможно. Отец потом рассказывал, что этот бинокль постоянно "обжигал" ему руки, вызывая чувство неловкости и даже какой-то стыдливости, хотя сам прибор был великолепным – на десятикилометровом расстоянии можно было запросто рассмотреть высоковольтные провода.

…Отец вынул из полевой сумки этот трофейный цейссовский бинокль и на прощание подарил его китайцу. От такого подарка русского друга китаец пришёл в неописуемый восторг. Разволновавшись, китаец ответил, что с этой минуты эта вещь будет всегда стоять на самом почётном месте в его доме и что ни он, ни его дети и внуки никогда не забудут подарка русского офицера.

Отец смутился, ещё раз пожал руку мастеру и быстро вышел на улицу. Возвращаясь домой, отец ещё долго думал об этом прекрасном китайском мастере, о его высоком профессионализме и той гордости за свой труд и страну, которые не могут быть куплены ни за какие деньги.

Итак, я, наконец, возвращаюсь к своему первому самостоятельному путешествию, страсть к которым у меня наверняка осталась бы и поныне, если бы не "великие" преобразования последних лет, произошедшие в моей стране.

Закончив очередной "бесплатный" набег на китайский базар, я сидел на крыльце своего дома и угощал своими дарами моего соседа Сашку. Одновременно я методично вдалбливал в его юнейшую голову то, что совсем недавно втемяшилось в мою.

Только вчера мама рассказала мне, что далеко-далеко, в большой и холодной России, живёт самая лучшая бабушка на свете, к которой мы скоро поедем в гости. Только одно мне было не совсем понятно: если у меня есть такая прекрасная бабушка, к которой мы должны обязательно поехать, зачем же этого надо ждать? По моему разумению надо было просто пойти на вокзал, сесть в вагон и преспокойненько катить к своей любимой бабушке, чтобы лично передать ей привет от папы, от мамы и от моего младшего брата Генки. Генка говорить ещё, правда, не научился, так как совсем недавно ему "стукнуло" всего шесть месяцев. К этому времени я уже прекрасно знал о том, что все поезда отходят от вокзала, который находится в каких-то трёхстах метрах от нашего дома.

Вот эту великолепную идею я и вдалбливал моему младшему сотоварищу – Сашка был младше меня на полгода. Мой друг молча кивал головой, продолжая за обе щёки уплетать мои щедрые подношения.

Не зря же говорят, что "молчание – золото". Поэтому я моментально принял его немое кивание за согласие с моим великолепным предложением. Схватив Сашку за свободную руку – другой, как Вы помните, он продолжал методично запихивать в свой рот какую-то булочку, - я потащил его в сторону вожделенного вокзала.

Через пять минут мы беспрепятственно дотопали до нужного места, с помощью сердобольного старенького китайца сели в вагон поезда, шедшего, как рассказывала потом мама, совершенно в другую сторону и стали с нетерпением ждать отправления – как оказалось, поезд шёл в Шанхай, находящийся на юге Китая.

Съев всё до последней крошки, Сашка ничтоже сумняшеся завалился на бочок и стал мерно посапывать в обе дырочки, совершенно ни о чём не волнуясь. Этот факт придал мне недостающей уверенности, так как я окончательно понял, что Вашему покорному слуге оказывают беспредельное доверие. Я стал с гордым видом смотреть в окно, подперев подбородок кулачком.

После того как железнодорожник ударил в колокол в третий раз, я с удивлением заметил на опустевшем перроне свою любимую маму. Встав на скамейку, я принялся усиленно махать ей рукой. Одновременно великий путешественник продолжал кричать в открытое окно вагона о том, что он отправляется к своей любимой бабушке передавать от всех привет, что всё, мол, в порядке и что-то в духе: "не волнуйся, дорогая, не скучайте без меня".

Заметив сына, мама громко ойкнула, обхватила голову руками и, подбежав к молодому китайцу, - видимо, кого-то провожавшему, - стала быстро-быстро ему что-то объяснять, дрожащей рукой указывая на меня. Китаец оказался шустрым и толковым малым, так как тут же вскочил в вагон, схватил меня и Сашку под мышки и уже на ходу поезда спрыгнул на платформу.

Передав оба сокровища с рук на руки, молодой китаец весело рассмеялся, укоризненно покачал головой и моментально скрылся в толпе большого города, который находился в двадцати метрах от опустевшего перрона.

Мама продолжала громко кричать ему вслед какие-то слова благодарности, хотя того китайца давно и след простыл. Прижав нас к своей груди, мама нервно зарыдала, в изнеможении опустившись на горячий полуденный асфальт. Но это были уже слёзы облегчения.

Вот таким образом закончилось моё первое, не совсем удачное для меня путешествие. Но я не собирался на этом останавливаться. У меня всё ещё было впереди: и бесконечные переезды отца к новым местам службы, и побег из пионерлагеря, и новые самостоятельные поездки к бабушке – теперь уже успешные, и поездка на вступительные экзамены в институт, и бесчисленные походы по Советскому Союзу, и тысячекилометровые армейские марши, и многочисленные поездки за молодым пополнением и неоднократные поездки на специализации по хирургии в обе наши столицы, и переезды из одного гарнизона в другой, и многое-многое другое, что ожидало меня в недалёком будущем.
* * *

Первый класс я в буквальном смысле заканчивал на колёсах. Только до Куйбышева – теперешней Самары – наш поезд "нёсся" почти целый месяц. Иногда он по нескольку часов стоял в степи, и все пассажиры с восторженными криками высыпали из вагонов – можно было погулять, развеяться на свежем воздухе, размять свои затёкшие члены, прогулять своих малышей и поиграть в различные русские игры.

Прежде чем тронуться дальше машинист обычно давал три длинных гудка, которые становились для многих малышей настоящей трагедией. Этих товарищей было невозможно загнать в вагоны – часто доходило до слёз, так как ни один ребёнок не хотел лишать себя удовольствия подышать настоящим свежим воздухом и собственными ногами ощутить твёрдую землю. Да, в то далёкое время не один из малышей никогда не променял бы самую обыкновенную прогулку ни на что другое… даже на телевизор.

Но проходило несколько минут, и мы снова галопом носились по вагонам, нагнетая головную боль на наших родителей и соседей по купе.

Но так романтично, оптимистично и весело было далеко не всегда…

В соседнем купе находилась семья офицера, также переезжавшая к новому месту службы главы семьи. Мой сверстник, семилетний мальчишка, сидел на верхней полке и играл ножницами. В этот момент поезд тронулся (а тогда поезда трогались с таким могучим и всегда неожиданным толчком, что некоторые пассажиры умудрялись слетать со вторых полок), и по трагической случайности паренёк проколол ножницами оба глаза.

Услышав громкий крик своего любимца и осознав всю трагичность положения, - наверняка представив его дальнейшую жизнь, - офицер выхватил трофейный "Вальтер" и застрелил сына, а затем жену и крохотную дочь.

Ворвавшиеся в купе мужчины смогли перехватить его руку только в тот миг, когда офицер приставил пистолет к своему виску, намереваясь покончить с собой. И как я сейчас думаю, наверно, зря помешали.

Не прошло и суток, как на наших глазах – буквально в пятидесяти метрах от железнодорожного полотна – в землю вонзился советский истребитель с красными звёздами на крыльях. Все пассажиры, сгорая от любопытства, мгновенно прильнули к окнам. И даже я, сопливый семилетний пацан, успел разглядеть в кабине горящего самолёта совсем молоденького лётчика, безвольно прильнувшего своей белокурой курчавой головой к чёрному щитку приборов.

Являясь истинным ребёнком социалистического Отечества, я, как и многие мои сверстники, бредил романтикой дальних дорог, авиацией, космонавтикой и, конечно, нашей армией. Эта влюблённость осталась во мне и по сей день. Но если говорить откровенно, в армии мне всегда не везло. Несмотря на две прекрасные специализации, я четыре с лишним гола провёл в батальоне; меня ни разу не переводили в другую часть по моему желанию; трижды командование отказывало мне в поступлении в Академию; после увольнения из рядов Вооружённых Сил по болезни моё свидетельство о болезни пришло из Москвы за девять дней! (не правда ли, - фантастика! Тот, кто знаком с этим не понаслышке, думаю, не поверит мне никогда), и, в-последних, я восемь лет ждал презренного сертификата, который мне так и не достался.

Правда, мелькнул луч света в тёмном царстве: мне выделили квартиру в Подмосковье, которую я так и не получил. Её мне, оказывается, заменили на квартиру в Ленинградской области, от которой я, естественно, отказываться не стал, так как в России потом могут… и вовсе ничего не дать. Полтора года моя семья добивалась прописки, которую мы получили с превеликим трудом через суд – до сих пор не пойму, что смущало питерских бюрократов, заставивших меня трижды являться на заседание, несмотря на упорное отсутствие ответчиков из Министерства Обороны. Но по своей натуре я всегда был оптимистом, поэтому надеюсь, что моим внукам удастся решить не только этот вопрос, но и приватизировать наше жильё.

Ладно, хватит плакаться и посвящать моих Уважаемых Читателей в эти сопливые подробности. Самое главное – это жить на этом свете, а остальное приложится. Жаль только одного – оставить своих детей без крова. Думаю, в XXI веке это будет смыслом каждого российского гражданина – вот Вам и ответ на риторический вопрос: в чём смысл жизни… хотя бы в России.

* * *

Первой и, пожалуй, единственной моей мечте – стать военным лётчиком – было не суждено сбыться из-за плохого зрения, хотя форму Военно-Воздушных Сил я проносил более двадцати лет. Правда, от настоящих лётчиков меня отличала одна крохотная деталь: в моих голубых петлицах вместо обычных золотых крылышек сияли благородные золотые чаши с извивающимися вокруг них змейками – за что нас, медиков, в армии часто называли "слугами зелёного змия".

Стараясь как можно быстрее воплотить свою мечту в жизнь, в десятилетнем возрасте Ваш покорный слуга впервые предпринял попытку резко приблизить себя к офицерскому корпусу наших славных Вооружённых Сил: он решил поступать в суворовское училище.

Достичь этой цели в середине шестидесятых годов было неимоверно трудно, так как этих училищ в СССР осталось, если мне не изменяет память, всего четыре: Московское, Казанское, Новосибирское и Ворошиловское (Уссурийское), – не считая нахимовских. Да и принимали в эти училища только круглых сирот погибших героев, детей живых Героев и внуков современных полководцев – маршалов и генералов, - которым "на роду было написано" тоже стать генералами, маршалами и великими полководцами. Но в восьмидесятых годах в суворовские училища стали принимать только после окончания восьмилетки, а не с десятилетнего возраста – как я думаю, это было предпринято с одной целью: для существенного облегчения тягот военной службы детишкам "выдающихся" современных полководцев.

Но, несмотря на все эти трудности, я не изменил своего решения и при первом же удобном случае "доложил" об этом отцу. К моему величайшему изумлению отец отреагировал на эту затею – хотя бы внешне – совершенно спокойно, однако, тут же предупредил меня, что этой цели мне достичь практически не удастся.

Тем не менее, в назначенный день Ваш покорный слуга околачивался у дверей областного военкомата за два часа до начала работы медицинской комиссии. Для полной ясности я должен добавить, что начальником второго отдела данного военного учреждения был мой любимый отец.

Несмотря на свой юный возраст, я сразу же заметил, что со стороны почти всех врачей комиссии мне уделяется явно повышенное внимание. А в то далёкое время – да, наверно, и сейчас тоже – сын офицера военкомата был самым обычным смертным. По "житейскому советскому рангу" я стоял намного ниже, чем, например, сын директора школы, сын министра или "десятого подползающего" секретаря горкома. Но ради истины необходимо признать, что дети "великих родителей" всегда вели себя очень скромно, чтобы не очень выделяться из общей массы – правда, в мальчишеской среде на это внимания никто и не обращал.

С явно повышенным вниманием ко мне отнеслись два врача-специалиста: хирург и окулист.

Из многочисленной массы пацанов, рассматривающих устрашающие медицинские плакаты, меня сразу же заприметил "глазник". Хмурый офтальмолог "выхватил" меня из толпы своим цепким взглядом и, бесцеремонно схватив Вашего покорного слугу за рукав вельветовой курточки, затащил в свой кабинет. Психическая атака была предпринята им мгновенно.

- Ну-с, голубчик, вы, кажется, жалуетесь на зрение… не так ли? – таинственным голосом произнёс врач, потирая от удовольствия руки и подталкивая меня в самый дальний угол кабинета.

- Нет… Никогда не жаловался, - бесцеремонно ответил я, недоумённо пожав плечами.

- А кем же вы мечтаете стать, молодой человек? – продолжал он в том же атакующем стиле, буравя меня своими маленькими карими глазками.

- Военным лётчиком, - мгновенно ответил я, не задумываясь ни на секунду.

- Так-так… значит, военным лётчиком… говорите?.. Это очень тяжёлая и ответственная профессия, молодой человек. И поэтому… поэтому я буду проверять вас очень скрупулезно, то есть… внимательно… Вам ясно?

- …Ясно, - ответил я, немного подумав, и вновь с недоумением пожал плечами.

Не откладывая дела в долгий ящик, специалист рьяно принялся за работу. Первым делом он усадил меня за щелевую лампу и долго смотрел на мою юношескую серую радужку. Затем я дважды прочитал ему толстую книгу, испещрённую цветными иероглифами… и ни разу не запнулся. Далее мы с ним трижды прошлись по разнокалиберному шрифту, заканчивающемуся "якорными цепями". Наконец специалист четырежды проверил моё зрение по знаменитой таблице Сивцева, но так и не обнаружил ни единой ошибки – на тот период моё зрение было действительно превосходным. Несмотря на это, офтальмолог попросил меня зайти к нему завтра "ещё разочек, так как ему было не всё ясно". Я ответил, что непременно зайду и, вежливо попрощавшись, потопал к хирургу.

"Рукодельник", что в переводе с греческого означает хирург, долго и внимательно оглядывал меня с ног до головы, пока наисерьёзнейшее лицо истинного эскулапа не засверкало… как медный таз, начищенный до зеркального блеска. Оказывается, на внутренней поверхности моего левого бедра он всё-таки умудрился узреть небольшой прыщик, который был тут же обозван им… карбункулом!

В пространном продолжительном монологе медицинское светило пыталось объяснить мне, что с таким тяжелейшим заболеванием путь в армию Вашему покорному слуге, несомненно, заказан, так как исполнение сложнейших служебных обязанностей может привести меня к тяжелейшей инвалидности.

Для меня это было равносильно смертельному приговору.

Необходимо отдать должное этому величайшему мастеру деонтологии, так как тактичность – впрочем, как и совестливость – была у этого замечательного человека на высочайшем уровне. Но об этом я догадался много лет спустя.

С искренней нежностью поддерживая меня за локоточки, хирург подвёл приговорённого к двери рокового кабинета и, осторожно приоткрыв её, ласково погладил меня по русым волосам. А его прощальный вздох я вспоминаю до сих пор.

Я был убит, уничтожен, стёрт в порошок! Ещё бы, мечта всей моей жизни была в одночасье перечёркнута чьей-то высшей силой, неподвластной моему мальчишескому пониманию. Слёзы градом катились из моих серых глаз. Я целый день бродил по городу, не смея показаться отцу на глаза. Я ясно представлял себе, как он ехидно усмехнётся и чётко произнесёт своё любимое выражение: "Эх ты, слабак!".

К моему великому изумлению отец не только не стал надо мной издеваться, а тут же принялся меня успокаивать: мол, всё ещё впереди, и возможностей стать настоящим лётчиком у меня ещё будет предостаточно. Понемногу я успокоился, и всё пошло своим чередом.

И только двадцать пять лет спустя в откровенной застольной беседе отец честно признался мне, что "проделки" окулиста и хирурга – это дело его рук (в тот момент я сидел перед ним в форме майора ВВС). Это он упросил этих прекрасных врачей, во что бы то ни стало, признать меня не годным к поступлению в суворовское училище. Своё решение отец объяснил им буквально в двух словах: "Успеет ещё нахлебаться этой военной каши по самые ноздри… и выше. Пусть у него будет хотя бы настоящее гражданское детство".

Я молча встал из-за стола и, расцеловав его, тихо произнёс:

- Огромное спасибо тебе, отец, за моё действительно счастливое гражданское детство!

Больше мне к этому добавить было нечего, так как он оказался прав на все триста процентов.

Сменив за год четыре школы, я продолжал учиться у единственного и постоянного преподавателя – моей мамы. Она оказалась на удивление строгим и внимательным учителем, отчего мы с братом постоянно страдали. Опираясь на отличные фундаментальные знания, преподнесённые и "разжёванные" нашей мамой, мы с Генкой по инерции докатились до пятого класса, неизменно оставаясь в числе лучших учеников.

В отличие от большинства моих сверстников, я только однажды побывал в спортивно-оздоровительном лагере – вернее: в спортивно-трудовом. Это весьма хитрое название подтвердило самые худшие мои опасения. В том, что он действительно был трудовым, я убедился в первый же день. С восьми до двенадцати часов мы были обязаны в добровольно-принудительном порядке пропалывать бескрайние просторы близлежащих колхозов. Не выполнивший своей нормы в обязательном порядке лишался всех послеобеденных развлечений, вплоть до просмотра вечернего киносеанса. За этим строго следили наши многочисленные бригадиры-пионервожатые.

Такая постановка вопроса явно не удовлетворяла восьмилетнего спортсмена-труженика, и полтора месяца спустя – моя смена была рассчитана на 80 дней – я по-английски покинул эту замечательную кузницу будущих сельских передовиков и пешком отправился домой. Это было не трудно, благо мой город находился всего в двенадцати километрах от этого детского концлагеря.

Благополучно прибыв в родные пенаты, я в ультимативной форме выразил свой протест по поводу своего дальнейшего пребывания в этой удивительной детской зоне и до 18-ти лет не покидал родительского крова… чтобы затем покинуть его практически навсегда.

Болтание по нашему двору со своими сверстниками устраивало меня куда больше, чем бесконечное ползание на коленках по бескрайнему колхозному полю – чему я был несказанно рад. Уходя из дому рано утром и возвращаясь обратно далеко за полночь, пацаны моего поколения были полностью предоставлены сами себе. Чего мы только не вытворяли…

Самой увлекательной зимней забавой у нас было прыганье с высоченных качающихся заборов и старых сараев. Каждый из нас старался обязательно сделать двойное сальто-мортале. Многие пикировали на голову, и их нередко приходилось откапывать с помощью лопаты.

До одурения накатавшись на коньках или на лыжах, мы приходили домой в весьма неприглядном – для родителей – виде. Наша обледенелая одежда стояла, словно пропитанная бетоном, и далеко не всегда успевала просохнуть на русской печи даже за ночь. Шапки были искромсаны до предела, так как они являлись главным атрибутом футбольных баталий, то есть мячом. Руки и ноги были вечно в ссадинах, синяках, порезах и цыпках. И я твёрдо убеждён, что это сыграло не последнюю роль в том, что с шести и до пятидесяти лет я практически ничем не болел – даже острыми респираторными заболеваниями, то есть ОРЗ.

Летом вся наша ватага пропадала на речке, где и завтракала, и обедала, и ужинала. Наша еда состояла из запечённых ракушек, лягушек, щавеля и, при везении, печёной картошки. Плавать нас учили старшие ребята, путём закидывания малышей в воду с высокого обрыва – предварительно их обвязывали вокруг пояса верёвкой. После двух-трёх дней такого экспресс-обучения любой из бывших "топориков" легко преодолевал 25-30 метров водной преграды уже в гордом одиночестве.

Тогда детвору нисколько не интересовал день завтрашний, так как будущее каждого из нас было расписано буквально до могилы: детсад, школа, завод или институт, армия, работа, пенсия… В этом было что-то безысходное, рутинное, однообразное, хотя далеко не… самое чёрное, что настигло многих ребят намного позже.

Наше поколение не было настолько умным, расчётливым, хитрым и приземлённым, что можно с уверенностью сказать о теперешней молодёжи. Мы плыли по волнам нашей бурной жизни под полностью раздутыми парусами, уверенно глядя в будущее. Всё было предельно ясным. Люди нашей страны были разделены на негодяев и приличных членов общества… на героев и изгоев, на борцов и предателей.

В наших отношениях с девочками преобладал рыцарский романтизм средних веков. В школе мальчики не распределяли девочек между собой и не ухаживали так откровенно, как это делается сейчас. Нам претило обниматься и целоваться у всех на виду, но первая любовь от этого не только не пострадала, а, по-моему, намного выиграла. Моя первая любовь, как мне кажется, до сих пор не догадывается о моих чувствах к ней – в своё время эта девочка была первой красавицей школы. И, быть может, это даже к лучшему, так как в моей памяти она навсегда останется Прекрасной Дамой – во всех смыслах.

С явным удивлением поглядывая на сегодняшнюю рахитическую молодёжь, я с удовольствием вспоминаю своё счастливое детство – это наверняка связано с тем, что рыбьего жира, которым наше поколение пичкали силком практически ежедневно, уже нет и в помине ввиду ликвидации могучей китобойной флотилии "Слава", истребившей всех китов на много лет вперёд. В спорте нам были открыты все дороги, так как спортивных секций было превеликое множество. Кроме этого нас заставляли петь в школьном хоре и танцевать в различных студиях.

С уроков пения меня, правда, выгоняли уже на пятой минуте. Вашего покорного слугу всегда тошнило от песен типа "То берёза, то рябина", и поэтому он принимался блеять таким козлиным голоском, что учитель пения, закатив свои бельма к обшарпанному потолку нашего класса, молча указывал ему своим божественным перстом на дверь. Для меня этот указующий жест был действительно божественным, так как я получал в своё личное распоряжение целый час свободного времени, который полностью посвящал футбольному мячу.

Мой младший брат пел, мягко говоря, намного хуже меня. Но так как Генка всегда мечтал выступать в настоящем хоре, ему была поставлена вечная "четвёрка" и почетное освобождение от всех уроков пения – это было сделано с единственной целью: лишь бы его "чудесный" голос не был услышан нашим учителем пения, у которого от этого "великолепного соло" мгновенно появлялся тик на левый глаз и обильное потоотделение (у нас с братом был один учитель этого замечательного предмета, предоставивший мне столько свободного времени). Тем, кого заинтересовал этот эпизод из нашей школьной жизни, рекомендую заглянуть в мою раннюю повесть "Мой любимый младший братишка".

Среди моих сверстников не было ни одного человека, кто бы не посещал спортивную секцию или какой-то кружок. Сальто, стойку на руках, "шпагат" - это мог сделать каждый уважающий себя мальчишка, знакомый мне по двору. Для нас не составляло никакого труда спрыгнуть с крыши двухэтажного дома, взобраться в свою квартиру по водосточной трубе, проехать пару километров на коньках, – и даже на лыжах! – держась за бампер автобуса, пройтись по незнакомому лесу с тяжеленным рюкзаком и после этого всю ночь горланить песни у костра, предварительно распилив кубометр дров.

Если кто-то из нас считал за работу помощь на дому, он тут же осмеивался своими сверстниками. Походы в магазин за продуктами, мытьё полов, стирку и глажку белья – всё это мои сверстники делали как бы между прочим, посмеиваясь и напевая любимые шлягеры тех лет, предвкушая будущие игры во дворе. С этих игрищ мы приползали домой поздно вечером и мгновенно засыпали, иногда так и не успев раздеться – не подумайте, что не сумев.

Мальчишка моего детства никогда не будет работать локтями и ломиться в автобус без очереди, как это обычно делает молодёжь в начале третьего тысячелетия – для нас это было ниже своего достоинства. Куда приятнее посмотреть на эту оголтелую, рвущуюся в общественный транспорт толпу со стороны и от души посмеяться над этим великолепным зрелищем. А зрелище действительно было великолепным.

Представьте себе прекрасный воскресный день. Всё мужское население города горит желанием пробиться на местный стадион, на котором через несколько часов должен состояться важнейший футбольный матч.

Подготовка к этому замечательному событию начинается с раннего утра. С восходом солнца во многих квартирах раздаётся истошный женский крик, возвещающий о том, что здесь проживают мужчины, отказывающиеся выполнять любую домашнюю работу. Да и какая может быть работа, если через несколько часов начнётся самое желанное зрелище на свете. А к этому зрелищу каждому мужчине необходимо обязательно подготовиться.

Во-первых, необходимо подготовить соответствующую одежду, которая смогла бы выдержать одну поездку в советском общественном транспорте. Для этого случая лучше всего подходит брезентовый костюмчик советского пожарного. В крайнем случае, можно выбрать популярный плащ советского служащего "замечательных" тридцатых годов XX столетия – с того времени у многих сохранились только плащи, так как большинство их владельцев получили по "десять лет без права переписки". Во-вторых, важно запастись бесценным билетом, достать который было весьма трудно. В-третьих, необходимо обезопасить себя от приставаний подрастающего поколения, постоянно ноющего у Вас под ухом с просьбой захватить его на этот мужской праздник души – хотя, если откровенно, пацаны ноют только для виду, так как проберутся на стадион намного раньше Вас. В-четвёртых, нужно запастись солидной заначкой, дающей право посидеть после матча за кружкой пива с Вашими закадычными друзьями и совместно с воблой обсосать все интереснейшие моменты встречи, в которых судья, естественно, был совершенно не прав. В общем, дел невпроворот… и без женщин.

Под громкие причитания супруги и продолжающее нытьё Ваших чад вы медленно выходите из квартиры с видом оскорблённого человека и, наконец, глубоко вдыхаете свежий воздух. Вы на свободе!!! Приосанившись, Вы бодро шагаете к остановке общественного транспорта, где каждого из болельщиков уже поджидают целые полчища потенциальных врагов, стремящихся занять Ваше место в салоне.

При появлении автобуса неведомая сила толкает Вас в людской водоворот, после чего Вы – единое целое со своим любимым народом. Если человек успевает своевременно "войти в обойму", то его попросту закидывают на заднюю площадку с детской коляской на голове, не считая дюжины авосек, неизвестно каким путём оказавшихся в его мозолистых рабочих руках. Если скромному доходяге не посчастливилось пробраться к окну, то его также спокойно втаптывают в пол и с молдавским задором исполняют на нём знаменитый танец "Жок"… иногда аргентинское танго. К концу маршрута стёкол, конечно же, не остаётся, так как они постепенно выдавливаются выпирающими частями тела.

С этой секунды Вы с полной уверенностью можете причислить себя к счастливцам, так как выход на нужной остановке Вам обеспечен – при условии, что Вы доедете до неё живым.

А на ступеньках переполненного автобуса, продолжается великая битва титанов. Если счастливцу удалось взобраться на плечи и головы людей, то через несколько остановок он может достигнуть крыши и преспокойненько ехать там, представляя себя жителем туманного Альбиона. А спартанцу, "случайно" упавшему на мостовую, приходится в темпе бешеного аллюра догонять ускользающий транспорт и вновь рвать хлястики счастливцев, висящих на последней ступеньке транспортного средства.

Полубоги, расположившиеся на крыше автобуса, с удовольствием наблюдают за смельчаками, оторвавшимися на крутом повороте от ног людей, висящих на ступеньках. О, эти великолепные ребята – настоящие народные герои. В этот момент они похожи на страшную казачью лаву времён Гражданской войны, которая с диким гиканьем и весёлым свистом настигает бесстрашно висящий арьергард и, как пчелиный рой, вновь прилипает к нему…

А если вспомнить о том, что творится на переполненном стадионе после забитого твоими кумирами гола, не хватит и целого часа – это и подкидывание семилетних пацанов с первого ряда на десятый… и обратно, и обнимание с женой соседа, сидящего рядом с тобой, и методичное битьё зонтиком по затылку ликующего человека, расположившегося рядом ниже…

Незабываемое зрелище, оставляющее в душе каждого подростка неизгладимое впечатление.

Самым "слабым" моим местом была школа. К восьмому классу я достиг такого "совершенства", что каждый учитель был вынужден выставлять мне в дневник оценку по поведению. И когда в дневнике появлялась хотя бы одна "четвёрка", мама простирала руки к небу и, в очередной раз обозвав меня "чёртовым отродьем", привычно бралась за широкий офицерский ремень.

Чёртом, как я предполагал, являлся мой любимый отец. Ничего невидящими глазами он просматривал очередную газету и придумывал своему отродью страшнейшую кару, достойную страшных 30-х годов.

Больше других от меня доставалось классному руководителю – учителю географии. Это был славный, пожилой человек пятидесяти девяти лет, ежедневно готовящийся к самому великому празднику в своей жизни – естественно, я говорю о пенсии. В свой последний, "дембельский" год Горюнов Леонид Иванович всегда приходил в класс в приподнятом настроении, мурлыча под нос свою любимейшую песню – "По долинам и по взгорьям". Он вежливо просил нас "присесть" и, потерев свои сухие руки, несколько минут с улыбкой смотрел на географическую карту Мира.

За этот промежуток времени многие ребята успевали сменить свои места, поиграть в "дурачка" и даже спрятаться в настенном платяном шкафу – этим обычно грешил Ваш покорный слуга.

Однажды Леонид Иванович долго смотрел на меня, явно намереваясь вызвать к доске. Но пока он с натугой, свойственной его преклонному возрасту, вспоминал мою фамилию, листал классный журнал и напяливал на нос свои знаменитые очки, я успел скрыться в спасительном шкафу – его очки были знамениты тем, что он повсюду их забывал.

Внимательно посмотрев на моё место поверх очков, Леонид Иванович был вынужден поставить в журнале напротив моей фамилии жирную букву "Н". Не узрев меня на месте, наш любимый учитель наверняка думал о том, что самые настоящие миражи могут привидеться людям не только в жарких пустынях Африки, но и в средней полосе России.

Пока всё шло по намеченному мною плану. После каждого урока географии ЛИ-59 (это прозвище Леонид Иванович получил с лёгкой руки нашего десятого "Б") отдавал журнал, указку и карту Мира очередному дежурному, который должен был отнести всё это в учительскую. В эту минуту за дело принимался я. Мастерски срезав палочку у "Н", Ваш покорный слуга зарабатывал свой очередной "законный" четвертак.

Мои "гениальные" способности на этом не заканчивались. После недельного творческого поиска я, наконец, научился профессионально подделывать подпись нашего любимого классного преподавателя. Весь десятый "Б" мгновенно проникся ко мне глубочайшим уважением и по субботам почти в полном составе вставал в очередь к моей парте "за подписью" ЛИ, которая закрепляла недельную оценку по поведению. Леонид Иванович очень часто удивлялся своей подписи, проставленной в десятом "Б", и всегда ставил нас в пример, - как самых ответственных комсомольцев, аккуратно следящих за своим дневником.

Этой подписью я с неизменным успехом пользуюсь и поныне, стараясь сохранить инкогнито в некоторых щепетильных ситуациях - этот номер я с удовольствием проделываю с некоторыми бюрократическими лохами, исполняющими Букву Закона в самых ненужных бумажках, вплоть до подписи в журнале "Приход на работу и уход на обеденный перерыв". После каждого такого кощунственного действия я мысленно крещусь и прошу прощения у любимого учителя.

Но однажды Ваш покорный слуга попал в крайне неловкое положение и был прощён ЛИ только на выпускном вечере.

…Был обычный школьный день. После уроков ЛИ-59 поймал своего "талантливого" ученика в коридоре, вежливо попросил его взять лестницу и проследовать обратно в класс. Как оказалось, я должен был забить гвоздь в стену – этот гвоздь предназначался для его любимой политической карты Мира.

Как обычно, Ваш покорный слуга с энтузиазмом взялся за это почётное и ответственное дело. Лихо вскарабкавшись по лестнице под самый потолок, "талантливый паренёк" принялся по-стахановски стучать молотком, щедро осыпая своего любимого учителя штукатуркой полувековой давности. ЛИ-59 продолжал беспрестанно наставлять меня в правильном держании гвоздя и инструмента, не обращая внимания на такую мелочь как дождь штукатурки, обрушившийся на его парадный костюм.

Чувствовалось, что мой строгий наставник постепенно доходит до белого каления. ЛИ беспрестанно гарцевал вокруг меня, продолжая давать ценнейшие указания. Наконец он не выдержал и, повернув меня за ногу лицом к себе, заорал великолепным русским матом, извергая при этом тонны слюны. Эта насыщенная слюна извергалась моим наставником благодаря десятку стальных зубных мостов – эти мосты придавали его неповторимой дикции пожизненно запоминающуюся шепелявость, которой он неимоверно гордился.

Я с наслаждением слушал эту непереводимую игру слов русского народа, широко открыв рот и восхищаясь сложнейшими деепричастными оборотами, значительно повышавшими мой дворовый интеллект. Единственное, о чём я жалею до сих пор – отсутствие моих одноклассников и дворовых приятелей, так никогда и не услышавших этой вдохновенной пламенной речи.

От такого неожиданного подарка я совсем потерял голову и выронил тяжеленный молоток прямо на лысину Леонида Ивановича. Перед тем, как замертво свалиться на пол, старик закатил свои бельма к потолку и тихо произнёс букву "Ё" в протяжнейшем исполнении.

Мама всегда говорила мне, что я обладаю одним довольно редким качеством – добротой. Вероятнее всего, это и предопределило выбор моей будущей профессии. Поэтому я мгновенно спрыгнул с лестницы и помчался за водой. Так как стакана я не нашёл, пришлось плеснуть на моего любимого учителя из помойного ведра.

ЛИ очнулся, встряхнул головой и тупо уставился на сердобольного мальчишку. Схватив любимую указку, учитель вскочил на ноги и припустился за мной. Ну, в этом-то деле я мог с полной уверенностью дать ему сто очков форы. Не прошло и пяти секунд, как я на перилах съехал с четвёртого этажа на первый и "рыбкой" выпрыгнул на улицу, напоследок разбив стекло парадной двери каблуком своего любимого футбольного ботинка.

* * *

В седьмом классе нас стали усиленно готовить к вступлению в комсомол. Мы добросовестно вызубрили устав ВЛКСМ, стали постоянно – а не "периодически" - всматриваться в политические полосы газет, которых в те времена в каждом доме было неисчислимое множество. А особо выдающиеся ученики школы – старосты и члены пионерского совета дружины – даже просматривали теленовости.

Мой внутренний голос вовремя подсказал мне, что особо упираться не стоит, а в таких случаях моё доверие к нему становится беспредельным. Поэтому днём я продолжал неустанно гонять по двору мяч и шайбу, а вечером предпочитал "окунаться" в фантастический мир Жюля Верна и рыцарское средневековье Вальтера Скотта.

В назначенный день мы с другом Вовкой, моим соседом по парте и подъезду, сели в маршрутный автобус и покатили в горком комсомола. На наше горе, - а, скорее всего, на моё счастье – автобус оказался настолько переполненным, что соизволил сломаться на следующей остановке. Так как это был венгерский "Икарус", он, естественно, оказался не резиновым…

Я с удовольствием вспоминаю о наших славных отечественных автобусах, которые могли без напряжения выдерживать космические перегрузки, доходящие до 12Ж. После окончания школы я год проработал на машиностроительном заводе. Встав утром в очередь на остановке (без очереди Вас просто размазали бы по асфальту), меня вносили и выносили на нужной остановке. И за всё время пути я умудрялся ни разу не коснуться пола своими литыми резиновыми сапогами – эти сапоги составляли мою мальчишескую гордость, так как были с подвёрнутыми "ковбойскими ботфортами", что в те времена было весьма модным.

…Итак, наш горемычный автобус сломался. В ритме кавалерийского аллюра мы добросовестно домчались до горкома комсомола, где нас ожидало полнейшее разочарование. Один из сотрудников, преградивших нам путь к заветной двери, с прискорбием оповестил нас, что ввиду опоздания на две минуты все последующие торжества для нас двоих отменяются.

По неопытности мы рассказали ему чистую правду. Сотрудник горкома рассмеялся нам в лицо и порекомендовал в следующий раз придумать что-нибудь посвежее. После этого добрый молодец ухватил нас за вороты пальтишек и выставил на крыльцо славного здания молодёжи, пожелав на прощание "крепкого здоровья и героического комсомольского труда на благо нашей любимой Родины".

Вовка был ошарашен, смущён и страшно взволнован. А я был взбешен до предела. Всю обратную дорогу я выкрикивал лозунги о прекрасных советских парнях, с которыми поступили так несправедливо. Почему с нами, опоздавшими на какую-то пару паршивых минут, обошлись так по-хамски? Как мы теперь будем доверять таким руководителям, не поверивших честному слову будущих комсомольцев? И зачем мне нужна такая организация… к чёртовой матери! Наговорил я в тот раз порядочно и вернулся домой в препаршивейшем расположении духа.

На следующий день Вовка зашёл за мной за два часа до назначенного срока, но идти с ним в горком комсомола я категорически отказался.

…Вовку приняли, не задав ни единого вопроса. Искренне поздравив его с этим знаменательным событием всем составом горкома, сотрудники в самой вежливой форме попросили Вовку передать мне, чтобы я зашёл в горком в любой день и час, когда только пожелаю. Возможно, это было связано с тем, что тогда боролись за каждого нового члена. Вовка признался, что сотрудника, накричавшего на нас, он больше не приметил. Видимо, этому парню всё-таки указали на своеволие и превышение своих должностных полномочий.

В будущем меня трижды прорабатывали на классном собрании за нежелание вступать в славные ряды ВЛКСМ, но я был непреклонен в своём решении и не менял его до самого окончания школы.

Спустя три года, уже работая на заводе, мне всё-таки пришлось вступить в комсомол. Секретарь первичной комсомольской организации нашего цеха оказался отличным парнем – мы вместе играли за сборную завода по футболу. После долгих уговоров, накануне своего совершеннолетия и поступления в институт, я пожалел этого беднягу и, наконец, вступил в славные ряды помощников КПСС. Говорят, моему секретарю это здорово помогло в его будущей карьере, так как за один год он сумел принять в ряды своей первичной комсомольской организации четырёх новых членов, а на заводе это ценилось весьма высоко.

* * *

На выпускном вечере я впервые в жизни выпил бокал шампанского, который подействовал на меня как наркотик – Вы же помните о строжайшем спортивном режиме, существовавшем в любой спортивной секции, а я пять лет занимался футболом в группе подготовки при команде мастеров. До шести часов утра я в прямом смысле болтался по улицам родного города, изображая лунатика, и, возвратившись домой, проспал целые сутки.

VII

"…Полковник наш рождён был хватом, слуга царю, отец солдатам…", но, к сожалению, не своим подрастающим сыновьям – конечно, я говорю о своём родном отце, бывшем в то время заместителем областного военкома. Сердцем прочувствовав мои "глубокие" знания, отец сразу же предупредил меня, что в случае провала в институт, любимый недоросль тут же отправится работать на завод. А если вечный абитуриент не протиснется в институт во второй раз, то Советская Армия примет его с распростёртыми объятиями – вне конкурса. Это отец обещал мне железно. А своё слово он держать умел.

После окончания школы я совершенно не знал куда поступать. Моя заветная мечта, – военная авиация, рассыпалась, как карточный домик, ещё в десятом классе после ухудшения зрения. Мой школьный товарищ склонял меня к медицине. Узнав об этом, мама, обожавшая профессию врача, резко подтолкнула меня к решению данной проблемы, и я, наконец, поддался на уговоры моего школьного товарища.

В нашем городе медицинского института не было, и поэтому нам с другом пришлось отправляться в далёкий и неведомый Ижевск. Вместе с нами поехала и наша одноклассница, золотая медалистка – это была самая красивая девочка в школе, в которую был тайно влюблён весь наш класс. По пути следования наша сплочённая группа сделала остановку в Казани, но, узнав, что конкурс в медицинский институт превышает три человека на место, дружно покатила дальше. Но реальность бытия, как Вы понимаете, иногда превосходит самые худшие опасения. Прикатив в долгожданный Ижевск, мы с прискорбием узнали, что здешний конкурс был ещё выше – шесть человек на место. Но отступать было некуда, и наша группа решила сдаться на милость экзаменационной комиссии.

Как и все иногородние абитуриенты, мы обосновались в общежитии. Честно признаться, я особо не напрягался. Вместо того чтобы усиленно штудировать физику, Ваш покорный слуга предался романтическому витанию в облаках – этот предмет, в отличие от моего младшего брата, я знал отвратительно, так как наша "физичка" имела четверых вечно болеющих детей, и сама не всегда помнила сути законов Ома (все задачки у неё никогда не сходились с ответом в учебнике).

Зато лирическое настроение меня не покидало. У меня появилось ощущение полной взрослой свободы, помноженной на любовь ко всем окружающим – в первую очередь, конечно, к красивым девушкам. Вот в таком восторженном состоянии я и отправился на экзамен по физике, где благополучно схлопотал "трояк". Но и после этого я продолжал парить в облаках, абсолютно не замечая нашей грешной земли – это, кстати, и было моей заветной мечтой с раннего детства. Мой товарищ получил "четвёрку", и мы возвращались в общежитие в неплохом настроении.

На крыльце вечного здания студенчества всего мира мы лицом к лицу столкнулись с нашей очаровательной одноклассницей, захлёбывающейся от слёз. Поскуливая, она волочила по земле огромный чемодан. Оказывается, на первом экзамене она получила четвёрку и тут же решила воссоединиться со своими родителями. Как медалистка она совершенно не готовилась к другим экзаменам, да и по морально-волевым качествам, как она выразилась, её душа и тело приближались к знаменитой точке ZERO.

Без лишних слов мы подцепили её под белые ручки, подхватили чемодан и шустренько затащили в общежитие. Обеспечив нашу подругу пирожками и учебниками, добры молодцы и не подумали останавливаться на достигнутом. Еще бы! Изображая из себя благородных рыцарей и заступников всех оскорблённых и униженных, – особенно красивых девушек, оба балбеса продолжали ежечасно навещать великомученицу, периодически повышая ей настроение. В итоге второй экзамен вышел нам огромным боком – мы оба заработали по трояку. В отличие от нас, оболтусов, наша прелестная протеже проявила себя блестяще, заработав свой заслуженный "пятак". Несмотря на то, что на последнем экзамене "рыцари" обменялись оценками, они были на седьмом небе – одноклассница вновь заработала пятёрку.

В итоге всё закончилось жизненным парадоксом: мы оба не прошли по конкурсу, а наша красавица была с блеском зачислена на первый курс. Но… девчонки есть девчонки, и нам снова пришлось её успокаивать: девушка заявила, что "учиться в этом городе без нас она не намерена". В конце концов, всё утряслось, и мы возвратились в родной город.

Так как мой товарищ был ровно на год старше меня – мы родились в один и тот же день, - через месяц его призвали в армию. Наша подруга уехала учиться на доктора в Ижевск, а Ваш покорный слуга отправился прямёхонько на завод, чтобы с гордостью влиться в славную когорту нашей замечательной рабочей молодёжи.

Завод меня многому научил, и за это я ему очень благодарен. За один год я успел освоить шесть рабочих специальностей: слесаря-сборщика, слесаря-электрика, токаря, формовщика, обдувщика и обрубщика.

Такая "пляска" по специальностям была вызвана жизненной необходимостью: при отсутствии работы самых молодых ребят рассовывали по всем цехам, где они с вдохновением и обязательной порчей старейших советских станков осваивали новые профессии – новые немецкие станки нам, естественно, доверить побоялись, и поэтому молодёжь работала на проверенных жизнью "студебеккерах" - так ребята называли советские станки довоенного года выпуска. На этих станках вместо цилиндров можно было точить только "веретёна".

У моего друга Женьки был именно такой станок, на котором слетавший иногда шпиндель мог пробить старую кирпичную кладку. Женька подходил к этому чудовищу бочком, на цыпочках, несколько раз примерившись. Включив беснующийся аппарат, Женька рывком отскакивал в сторону – о включении своего "тигра" мой друг заранее предупреждал всех работающих в цехе. Если шпиндель оставался на месте, Женька принимался точить "веретена", которые мастер тут же выбрасывал в мусорный ящик.

Весной вся молодёжь сбрасывала снег с крыш цехов и мастерски работала ломиками на территории. В итоге меня пожизненно научили правильно вбивать гвоздь в любую стену любого дома. Нисколько не сомневаюсь в том, что ЛИ-59 мог гордиться своим неповторимым учеником.

На заводе меня научили работать по-социалистически. Основной лозунг этой работы был предельно прост: "торопись медленно!". Оказывается, ни один советский рабочий и не помышлял догонять, а тем более перегонять Америку. Какой же нормальный человек будет делать по двести трансформаторов в день, когда через неделю на них вдвое снизят расценки. Мой умнейший наставник – так называемый "дядька" - вдалбливал мне эти азы практически ежедневно.

Однажды нашему цеху дали приличный заказ – это были станины, идущие на экспорт, в Чехословакию. Эти хитрые станины ставились на военные машины-радиостанции, монтирующиеся на базе ГАЗ-66. Крепились они где-то внизу, в совершенно неприметном месте. Поэтому для нашей Родины одна такая станина обходилась в сто раз дешевле – по себестоимости.

Работа за эту деталь, идущую на отечественный автомобиль, оценивалась для рабочего всего-то в 26 копеек – пару раз прошёлся пневмозубилом и рашпилем… и со спокойной душой кидай свои 26 копеек в сторону. А вот для заграницы…

В первую очередь надо было сбить все выступы и бугорки, затем специальной пастой замазать все дырочки и углубления, образовавшиеся в результате ударного труда наших доблестных формовщиков, и только после этого дорогая деталь отполировывалась до зеркального блеска, то есть до 14-го класса чистоты.

В тот знаменательный день мастер выдал мне две заготовки импортного изделия. Потрудившись на совесть – результат моего колоссального семичасового труда был одобрен даже моим наставником, а он был очень скуп на похвалу, - я решил сдать готовые изделия мастеру. В этот момент я почувствовал на своём плече руку дяди Васи – моего любимого наставника.

- Куда это ты собрался, сынок? – ласково произнёс он, обнимая меня за плечи.

- Как куда, дядя Вась? – изделия готовы, вы их проверили, так что… всё в полном порядке. Иду "сдаваться".

- Нет, Вовка, так не пойдёт. Ты что же, хочешь весь цех по миру пустить?

- Как это… по миру?

- Очень просто. Если каждый безусый юнец, у которого ещё молоко на губах не обсохло, будет через каждые два часа сдавать импортные изделия стоимостью 25 рублей… каждое, нам завтра так расценки скинут, что небо с овчинку покажется. Нет, сынок, так не пойдёт. Знаешь что… сходи-ка ты, Вовка, к своим друзьям или погуляй по заводу, посмотри как толковые люди работают. Вон Петрович из двадцатого цеха так на токарном работает, что любо-дорого смотреть. Он тебе из ржавой заготовки такие часы выточит, что будут ходить ещё точнее швейцарских. А твою первую импортную деталь мы сдадим послезавтра, вторую – через недельку. Вот тебе пятёрка в день и выйдет… Лады?

- Лады, дядь Вась… Так я потопал к Петровичу.

- Вот это дело… Ступай, Вовка, ступай.

И я потопал на недельную экскурсию по заводу.

А работать классно наши люди могли во все времена. Не перевелись ещё на Руси настоящие Левши. Много лет спустя мой друг рассказал мне один прелюбопытный случай, произошедший с его родным братом, служившем в Советском Посольстве, в Англии.

…Зашёл он как-то в обувной магазин и попросил показать ему самую шикарную пару. А в семидесятые годы прошлого столетия английская мужская обувь считалась одной из лучших в мире. Ему показали. Обувь действительно была превосходной.

Но нашему человеку всегда чего-то мало. Поэтому он задал ещё один вопрос: "А есть ли у вас такая суперобувь, которую вы держите "под прилавком" для своих постоянных, самых влиятельных клиентов?". Продавец понимающе улыбнулся и вытащил из-под прилавка и такую.

Россиянин внимательно её осмотрел и пришёл в неописуемый восторг: прекрасная упаковка, замечательная модель, лаковое покрытие, настоящая мягкая кожа, чёрный цвет… Заглянув внутрь, он прочитал там до боли знакомые слова, теснённые золотом: "Scorched. Made in USSR"…

Значит, можем и мы, если захотим!

На этом мои заводские приключения не закончились. Тем, кто хочет ознакомиться с ними поподробнее, я предлагаю полистать мои ранние повести: "Мой любимый младший братишка", "Такой бесконечный марш" и "Спиной к удаче".

Следующей осенью моя заводская эпопея успешно подошла к концу, и начались прекрасные студенческие годы – золотые годы юности.

VIII

И всё-таки я решил добить это дело до конца – меня это взяло за живое. Надеюсь, Вы уже догадались, о чём именно пойдёт речь – конечно, о поступлении в институт. И не просто в институт, а именно в медицинский. Так уж получилось, что мой друг-предатель после службы подался в юридический, а красавица одноклассница, не выдержав ижевского одиночества, предпочла "замечательной" профессии советского врача такую же "замечательную" профессию советского учителя, чтобы на просторах нашей необъятной Родины сеять разумное, доброе, вечное – правда, я до сих пор не понял куда, зачем и сколько.

Мое поступление в институт было связано с одним замечательным и интересным человеком, давнишним моим другом и товарищем. Ближайшие друзья, любя, называли его просто Папашей. Но об этом, мой Уважаемый Читатель, я расскажу Вам чуточку попозже. А сейчас я хочу сказать несколько слов о том, как становятся – или не становятся – студентами.

* * *

Кто же из родителей не желает счастья своему ребёнку? Кто из них не мечтает о том, чтобы его любимый ребёнок успешно – неплохо бы, конечно, с медалью – окончил среднюю школу и затем продолжил своё обучение в престижнейшем вузе нашей столицы… или в столице любого европейского капиталистического государства, а потом сделал бы карьеру в Москве или в Санкт-Петербурге. Да, это было бы замечательно.

И вот стоят бедные – в основном, конечно, в душе – родители у дверей аудиторий, обмахиваются огромными платочками и с нетерпением ждут выхода своих любимцев… или негодяев. А их чадушки находятся в огромном зале и, стуча острыми коленями, потными от волнения ручонками создают несобственные творения, предназначенные для великого суда – экзаменационной комиссии.

Экзаменаторы, эти современные инквизиторы, степенно ходят по рядам и периодически отнимают у детишек великие творения русских и зарубежных классиков, которых ребятишки начинают усиленно изучать. Отроки так заняты этим неотложным делом, что опытным педагогам не составляет особого труда конфисковать сокровищницу мировых знаний.

В то весёлое время во мне жил человек социалистического общества, и поэтому моё поведение часто не соответствовало происходящим событиям. На письменном экзамене по русскому языку – сочинении – я сдал свою работу уже через час, даже не удосужившись её ни разу проверить. Я молча встал и спокойно покинул аудиторию. Спустя сутки я с удовлетворением узрел себя в списках абитуриентов, получивших положительную отметку – у меня был "уд" (за эту оценку я не волновался, так как она была "непрофилирующей").

На экзамене по физике я полностью ответил на все вопросы и правильно решил задачу. Не задав мне ни одного дополнительного вопроса, экзаменатор вкатил мне "хорошо". Ваш покорный слуга тут же задал вполне резонный вопрос: а почему не "отлично"? Не колеблясь ни секунды, мне также резонно ответили: не всем же ставить "пять". "Вполне удовлетворённый" таким убийственно логическим ответом, я решил не задавать лишних вопросов и с ехидной улыбочкой вышел в коридор, где обменялся этой примечательной информацией со своими конкурентами. О том, что все абитуриенты являются моими прямыми конкурентами, я и понятия не имел – поэтому я относился ко всем окружающим меня людям очень доброжелательно.

На экзамене по химии меня, как я считал, наконец-то оценили по достоинству и поставили "отлично".

Самое интересное состояло в том, что в этом году мне пришлось сдавать уже не три, а четыре экзамена, так как нам, медикам, добавили экзамен по биологии. В прекрасно выдержанной манере я отбарабанил свой экзаменационный билет и, мгновенно расслабившись, "поплыл" по волнам своих фантастических размышлений. В этот момент я чувствовал себя доктором биологических наук - по крайней мере.

Экзаменатор открыл мой лист абитуриента и уверенной рукой вывел в графе "оценка" букву "О". Неожиданно он на несколько секунд задумался, поиграл перед моими уставшими глазами своим дорогим и во все времена оригинальным "Паркером" и задал мне совершенно безобидный – на первый взгляд – вопрос:

- Скажите, молодой человек, а какие грибы применяются в медицине?

В этот момент я находился на гребне своего триумфального "плавания" и, не задумываясь ни на секунду, торжественно воскликнул:

- Все съедобные, естественно!

Экзаменатор посмотрел на меня с истинным восхищением и перед буквой "О" решительно поставил жирную букву "Х", что означало "хорошо".

Моментально вспомнив о пенициллах и аспергиллах, то есть плесневых грибах, Ваш покорный слуга занялся непереводимой игрой слов, которую он с заводских времён освоил в совершенстве – этим я занялся, естественно, про себя. Немного остыв, я понял, что для поступления мне должно хватить и этих баллов. Я приосанился и в приподнятом настроении отправился обедать.

Как я и предполагал, для поступления мне этих баллов хватило, но я был на грани катастрофы. Ну, если не катастрофы – в моём возрасте это было ещё поправимо, - то на грани исполнения священного долга – это уж точно. Но на этот раз Боженька рассудил вполне справедливо, полагая, что в будущем я эту почётную мужскую обязанность не только выполню, но и с лихвой перевыполню. И это полностью подтвердилось четвертью века, отданного мною нашим славным Вооружённым Силам.

Оказывается, на заключительном заседании экзаменационной комиссии был ребром поставлен вопрос именно о моём зачислении. Моим единственным конкурентом оказался весёлый, жизнерадостный, рыжеволосый паренёк тридцати пяти лет от роду. У каждого из нас было по одному-единственному преимуществу: у него – четвёрка по сочинению, а у меня – молодость и "тройбан" по вдохновенному опусу на тему "Я наших планов люблю громадьё". В этом "Громадье" я наворочал такое, что, даже ни разу не проверенное мною, оно наверняка вышибло патриотическую слезу у проверяющего, дражайшей рукой выведшего мне "уд" вместо "неуда".

В конечном итоге комиссия пришла к логическому выводу, что для Отечества 25-летний интерн может оказаться намного полезнее, чем 42-летний начинающий врач. А может быть, в мою чашу капнула скупая слезинка яда моего друга, который предпочёл держать в руках весы фемиды, предательски подсунув мне чашу со змеиным ядом, которую мне пришлось испить до донышка в течение сорока последующих лет.

* * *

Учиться в институте и жить дома – это уже не студенчество. Эта прописная истина известна каждому уважающему себя студенту. Какой же он студент, если не прошёл общежитие – славное и непоколебимое здание студенчества всего мира. Во всех студенческих общежитиях планеты жизнь начинает бурлить с первых дней сентября. Отдохнувшие студенты бурно приветствуют друг друга, радостно кидаются навстречу, обнимаются, целуются и делятся неизгладимыми впечатлениями о летнем отдыхе. И только до смерти перепуганные первокурсники с книжками и чайниками в трясущихся руках осторожно крадутся по свежеокрашенной стеночке, стараясь не фиксировать на себе пристального внимания.

В некоторых комнатах жизнь бурлит и пенится, как на порогах великих рек. К трём часам ночи наступает робкая тишина, которая улетучивается с первыми лучами восходящего солнца. Кто прожил в общежитии не один год, прекрасно знает, что уснуть – и даже забыться на несколько минут – в этом славном заведении удаётся далеко не сразу. Да и даётся это не всем, а некоторым – никогда. Эту привычку – не обращать ни на что внимание – необходимо вырабатывать годами. Аутотренинг у людей, когда-то живших в общежитии, всегда на самом высшем уровне. А как же иначе, когда в вашей комнате может происходить множество событий, совершенно Вас не касающихся: репетиция, хоровое пение, спортзал, игротека, трансляция футбольного матча, танцплощадка, спектакль на любой вкус и даже… свадьба. Может быть, поэтому большинство людей, окончивших вуз в нашей стране, так любят бывать в театре – во время спектакля они вспоминают свои студенческие годы (хотя наши соотечественники, когда-то проживавшие в бараках и коммуналках, обладают не меньшими ностальгическими способностями).

Из этого можно сделать вывод: человек, долгое время проживавший в общежитии или коммуналке, обязательно станет гордостью нашей страны. Этот славный путь начинается у всех одинаково. Начиная с первобытнообщинных пещер, любой человек жаждет общения. Постепенно интеллектуальный уровень данного индивидуума становится значительно выше интеллектуального уровня данного общества. И ему уже хочется одиночества, классической музыки, тихого времяпрепровождения на лоне природы – желательно в горах (например, в швейцарских Альпах) – и, что вполне естественно, проживания в отдельной приватизированной квартире…

Хотя, надо признаться, среди нас встречаются отдельные индивидуумы, умудряющиеся прожить в общежитии всю сознательную жизнь – и не только прожить, но и официально числиться в рядах студентов в течение нескольких десятилетий… до седых волос. К таким зубрам с уважением относятся даже преподаватели – ещё бы, человек живёт на законной жилплощади, работает, учится, воспитывает детей и жену, содержит тёщу с тестем, подругу и трёх тёток… и всё это без оплаты коммунальных услуг.

…Получив всё вышеперечисленное, неисправимый романтик вновь ностальгирует по молодым, чудесно прожитым годам, по добрым товарищам и тому сказочному юношескому настроению, которое никогда не покидает это дивное студенческое племя. И его вновь тянет обратно. Но обратной дороги туда обычно не бывает. Поэтому такому человеку приходится волей-неволей посещать театры, концертные залы, художественные выставки, церкви (костёлы, пагоды, мечети) и другие памятники культуры и зодчества – себя показать и на других посмотреть. На таких тусовках человек невольно сталкивается с новинками живописи, поэзии и музыки, вплоть до органной, где приходится ко всему прислушиваться и впитывать в себя, как губка.

Надеюсь, теперь Вы поняли, как создаётся культурная прослойка нации. И самые квалифицированные ребята из этой прослойки периодически отбывают в отсталые капиталистические страны – Англию, США, Германию, Францию, Израиль, - тем самым повышая их технический и культурный уровень.

Отмучавшись там несколько десятилетий, рыдающие гении возвращаются на свою великую этническую родину, чтобы вновь впитать в себя ум, гениальность и благородство оставшихся здесь поколений, успевших уйти далеко вперёд в своём интеллигентном и интеллектуальном развитии.

Возвратившись в Россию, бывший гений сполна дооценивает всё то, что он недопонял у супостатов – истинных варваров нашей планеты. Облагодетельствовав соплеменников скудными миллионами долларов или франков, данный "иммигрант", наконец, начинает сознавать всю прелесть нищеты, разрухи и могущественного русского мата, которые и приводят любого русского человека к пониманию истинной интеллигентности и интеллектуальности. Только так истинный россиянин обретает свой смысл жизни, который он так долго и мучительно искал. К сожалению, это не дано понять ни одной нации в мире, кроме нашей. И поэтому другие нации отстают от нас всё больше и больше.

Вот таким наитруднейшим путём и воспитывает Россия всему миру самых высококвалифицированных специалистов и высококультурных индивидуумов…

Посудите сами: в какой стране Земного Шара основная масса людей работает не по своей основной специальности?.. Правильно – только в России! Врачи становятся у нас великими писателями – вспомните хотя бы Чехова, Булгакова, Вересаева, Горина, Углова, Амосова… - из "периодических" двоечников вырастают знаменитые химики; из выпускников технических вузов наша страна растит великолепных дипломатов, политиков, бардов и юмористов; почти все учителя и агрономы – замечательные предприниматели и торговые работники; работники МВД практически в полном составе – цвет наших мафиозных структур, а юристы - великие волшебники-двойники, в совершенстве освоившие постельный и банный массаж; наши военные – лучшие в мире телохранители, которые в "свободное от службы время" работают во всех охранных конторах; работники культуры и искусства – самые искусные строители… собственных дворцов и коттеджей. В этом деле наши эстрадные "звёзды" уступают, возможно, только современным "полководцам", создающим такие памятники культуры, которым позавидовал бы сам Растрелли, а светлейший князь Александр Данилович Меншиков наверняка прищёлкнул бы языком и не постеснялся снять перед ними свою знаменитую треуголку, придя в восторг от масштабов их воровства и "найма" бесплатной рабочей силы.

…А пока молодежь усердно грызёт гранит знаний и трепещет в ожидании первой экзаменационной сессии, которая для "особо одарённых личностей" может оказаться и последней. Старшекурсники чувствуют себя намного увереннее, так как прекрасно понимают, что при любом стечении обстоятельств обязательно не хватит одного дня и всё придётся навёрстывать только в последнюю ночь. Это железное правило обычно соблюдается всеми без исключения. Поэтому старшекурсники ходят в кино, в театр или обустраивают личную жизнь, вводя в шок младшие курсы. На эту тему имеется один старинный медицинский анекдот:

"На первом курсе у каждого студента только одна дума – обязательно выгонят; на втором курсе – наверно, выгонят; на третьем – может быть, не выгонят; на четвёртом – теперь уж не выгонят; на пятом – пусть только попробуют; на шестом – продолжительный гомерический хохот".

Многие из старшекурсников уже женаты или замужем, а прочие только готовятся к этому знаменательному событию. У студентов различных вузов на этот счёт имеются определённые приметы. Медики, к примеру, считают, что после сдачи анатомии можно влюбляться – это после третьей сессии. А после успешного преодоления топографической анатомии с оперативной хирургией можно и жениться – это в конце восьмого семестра. У "технарей" такие возможности появляются после преодоления "сопроматного" барьера.

Самые предприимчивые девушки в такие приметы обычно не верят. У данной категории срабатывает один рефлекс: вот оно – единственное и неповторимое счастье! И бросаются в это "счастье"… как в омут – некоторые довольно часто. Именно в это прекрасное время многие из нас нашли своё семейное счастье, другие – просто семью, а некоторые – будущее горе, о котором они тогда ещё и не ведали.

Вы, конечно же, знаете о том, что учеба в медицинском институте продолжается семь долгих лет. Правда, у особо одарённых личностей, дублирующих отдельные курсы, студенчество может продолжаться не одно десятилетие. Некоторые судари и сударыни, душой и телом прикипевшие к студенческой скамье, остаются в ней на всю сознательную жизнь, а отдельные личности попадают даже… в знаменитую книгу Гинесса.

И что со мной только не происходило в эти замечательные годы – всего и не перескажешь. Многие эпизоды из студенческой жизни уже описаны мною в предыдущих романах, повестях и рассказах, поэтому я не буду повторяться и заострять на них внимание. С Вашего разрешения я хотел бы начать свои студенческие воспоминания с моего лучшего друга Кочи.

Естественно, что Коча – это не имя, а ласковое прозвище, присвоенное ему близкими друзьями – надеюсь, что в их число входит и Ваш покорный слуга. Это был прекрасный друг и товарищ, который, к счастью, остаётся таковым и поныне. Этот человек всегда был моим единомышленником и неизменным начинателем всех наших совместных дел, "подвигов" и приключений. Его скромность и чистота души, которые он пронёс через многие десятилетия, подкупают меня и по сей день.

И хотя жили мы в одной комнате, но учиться нам пришлось в разных группах – Коча всегда был в восторге от кардиологии, а я, как нормальный придурок советского периода, считал, что мужчина в медицине должен быть только хирургом. Но даже на старших курсах это не мешало нам совместно готовиться к занятиям и посвящать друг другу всё свободное время.

Самым тяжёлым предметом для нас была анатомия. Этот предмет изводил нас морально и физически. И это вполне объяснимо, так как мальчишки никогда не были зубрилами. То, что наши девчата успевали вызубрить за день, мы, пацаны, успевали осмыслить логически только за неделю. Так что давалась нам эта наука, как говорят хирурги, - "с большими техническими трудностями". Но зато мы запоминали пройденный материал на всю оставшуюся жизнь.

Коча, например, успевал перед каждым экзаменом выучить только историю каждого предмета, после чего его неизменно клонило ко сну. Как-то он признался мне, что стоит ему только положить под подушку анатомический атлас или оперативную хирургию, как через пару минут он неизменно засыпает крепчайшим сном.

Ну и везло же этому чертяге: из семнадцати экзаменов, сданных нами на первых двух курсах, ему семь раз попадалась именно история данного предмета. Правда, Коче было значительно легче, чем Вашему покорному слуге, так как мой друг до поступления в институт уже успел с отличием окончить медицинское училище по специальности фельдшера.

Анатомия была для нас камнем преткновения. После зимней сессии количество первокурсников уменьшилось на сорок человек именно из-за анатомии. Посудите сами: только на одной височной кости – около двухсот латинских наименований.

Зато мальчишки полностью реабилитировали себя в анатомическом театре – так называемой "анатомичке". Здесь мы были королями. Взять что угодно голыми руками, без перчаток, и при этом уплетать за обе щёки пирожки или бутерброды – это могли только мы, мальчишки.

В студенческой столовой мы с Кочей специально подсаживались к "зелёненьким" первокурсницам и начинали мило переговариваться между собой на "отвлечённые" темы.

- Эх, Коча, сейчас бы отведать печёночки того мертвеца с циррозом… Помнишь, со второй ванны?

- Ещё бы! Классная печень!.. Вовк, а ты помнишь, как хорош был желудок с жирными кишочками?

- А я бы выбрал язык с перчиком.

- Ну, ты даёшь. Лучше попробовать мозгишек с первой ванны.

- Да, пожалуй, ты прав. Завтра начнём именно с мозгов.

Не проходило и тридцати секунд, как у наших соседок начиналось бурное извержение рефлекторных приветов, шедших из глубины души. Плотно зажав рты своими прелестными пальчиками, они в стремительном темпе покидали общепитовское заведение. Мы с Кочей перемигивались, потирали руки и без зазрения совести принимались доедать оставленные девчонками дары, которые, если признаться, сами пережёвывали с величайшим трудом.

Как-то заглянув в "анатомичку", мы вновь встретились с нашими знакомыми незнакомками. Тесно прижавшись друг к дружке, девчонки примостились в самом тёмном уголочке секционного зала. На этих "первоклашек" было приятно посмотреть: зевая и вяло теребя пинцетами какой-то "препарат", юные создания постоянно закатывали свои дивные очи к потолку и невнятно бормотали "молитву" на латинском языке.

Коча и я понимающе перемигнулись и бодренько потопали в соседний зал – там находились свежие "препараты"…

* * *

Чтобы понять как данные "препараты" попадали в "анатомичку", мне придётся на несколько минут отвлечься от основной темы и посвятить Вас, Уважаемые Читатели, в некоторые подробности этой щепетильной темы.

Наш любимый декан, доктор медицинских наук Амосова Валентина Васильевна, была прекрасным анатомом, обладающим великолепным утрированным юмором, называемым в свете "чёрным".

Однажды нам посчастливилось нечаянно подслушать сверхлюбопытный телефонный разговор. Мы с Кочей сидим в секционном зале и штудируем анатомию. За тонкой фанерной перегородкой раздаётся звук крутящегося диска телефона, и знаменитый бархатистый бас нашего декана громко изрекает:

- Добрый день… Это трасса Москва-Симферополь?.. Пост ГАИ?.. Очень приятно, очень приятно. Скажите, пожалуйста, у вас сегодня были аварии с летальным исходом. Да-да, меня интересуют трупы, не имеющие родственников. Не было?! Какая неудача! Чёрт знает что! Вы там работаете или дурочку валяете? Бездельники, ей-богу, бездельники! Завтра же поговорю с вашим начальством…

Извиняюсь за столь "лирическое" отступление и возвращаюсь к нашим первокурсницам.

…Нежно вынув из ванны труп только что доставленного мужчины, мы тихо переносим его в зал к нашим очаровательным коллегам и осторожно прислоняем к тёплой печке – в то время наша "анатомичка" отапливалась обычными берёзовыми дровами. Труп ещё подмороженный – то, что надо.

Для того чтобы наши действия были не так заметны, мы с Кочей периодически покашливаем и что-то жуём. На этот раз нам повезло: Коча прихватил полкило сушек, и мы с удовольствием совмещаем приятное с "полезным".

Милые девчонки почти засыпают, продолжая рефлекторно подталкивать друг дружку в бок. Наконец подготовка закончена, и мы идём мыть руки. Устроившись за своим столом, придаём себе вид внимательно читающих студентов. Через несколько минут слышится характерное, чуть заметное поскрипывание.

- Пора сматываться, - шепчет мне на ухо Коча, подталкивая меня локтем.

Я молча киваю, и мы на цыпочках выходим из "анатомички". На улице наша гоп-бригада дружно закуривает и, весело переговариваясь, отправляется в общежитие…

Некоторые из читателей наверняка недоумевают и задают мне один и тот же вопрос: а в чём, собственно, смысл этого фокуса? Ответ довольно прост: через несколько минут труп оттает и начнёт потихонечку сползать вниз по стенке. А так как при сгибании колен и бёдер происходит давление на диафрагму, то наш анатомический "клиент" громко выдохнет из себя оставшийся в лёгких воздух – на некоторых сударынь это производит неизгладимое впечатление.

Не успели мы пройти и пятидесяти метров, как дверь "анатомички" широко распахнулась, и мимо нас с космической скоростью пронеслись визжащие от страха девчонки.

К сожалению, на этот раз милые красавицы нас даже не заметили. А мы так надеялись, что они сразу же бросятся нам на грудь. Очень жаль, но сегодня концовка фокуса нам явно не удалась.

Но мы не отчаялись и только от души рассмеялись - у нас всё ещё было впереди, так как девчонок на медицинском факультете в пять раз больше, чем мальчишек.

С самой страшной человеческой трагедией – смертью – нам пришлось столкнуться уже в самом начале студенческой жизни. В октябре наш город был потрясён свалившимся на него несчастьем: речной "трамвайчик-мошка" столкнулся в тумане с огромной самоходной баржой. Было холодно, накрапывал моросящий дождь со снегом, и поэтому почти все пассажиры находились на нижней палубе.

Спастись удалось только троим. Одним из этих счастливчиков оказался родной брат нашей сокурсницы. В момент столкновения он находился на верхней палубе, выскочив покурить всего за несколько секунд до катастрофы. После мощного толчка его выбросило в воду на 25 метров вперёд… к счастью, в сторону берега. Последние 50 метров паренёк преодолевал в ледяной воде, отчаянно борясь с судорогой в икроножной мышце. Этот день наша подруга считает одним из самых счастливейших в её жизни.

Для опознания родственниками всех погибших разместили в нашей анатомичке – их набралось более пятидесяти человек. Водолазы, принимавшие участие в поисках, говорили, что людей погубила паника: несчастные создали пробку у дверей нижней палубы и остались стоять в едином конгломерате, вцепившись друг в друга.

Разгрузкой, сортировкой и размещением несчастных пришлось заниматься нам и, в основном, старшему курсу. Родственники опознали всех до единого.

В эти тяжёлые дни студенты-медики прошли самое настоящее боевое крещение. Это было наше жизненное посвящение в медики, настоящая клятва Гиппократа, которую мы выдержали с достоинством.

* * *

На втором курсе мы с Кочей здорово увлеклись туризмом и бардовской песней. И произошло это не просто так. Наш университетский турклуб тогда входил в элиту данного движения. В те годы к нам приезжали замечательные ребята, составлявшие цвет советской бардовской песни: Владимир Ланцберг, Виктор Боков, Владимир Муравьёв, Евгений Клячкин, Виктор Берковский и многие другие. Естественно, это романтическое занятие не могло не сказаться на нашей учёбе. По биохимии я дошёл до "письма к отцу", а по органической химии мы с Кочей едва доплелись до второго зачёта… вместо шести.

Наш любимый декан, долгое время терпеливо наблюдавший за "выдающимися" успехами своих учеников, был вынужден издать письменный приказ, в котором говорилось о нещадном выжигании калёным железом любых поползновений, касающихся туризма: "…все студенты, имеющие "хвосты" по любому предмету будут милостивейше освобождены от всех турслётов и прочих массовых тусовок, вплоть до вечеров бардовской песни и… звания студента".

Дело приобретало серьёзный оборот… и как всегда против часовой стрелки. Для ядра медицинского турклуба это было настоящим ударом. Было решено созвать экстренное совещание. Для "поимки" нужных преподавателей члены клуба объявили всегородской розыск. А это оказалось не простым делом, так как вначале этих "товарищей" необходимо было выследить, не дать им уйти из аудитории и, во что бы то ни стало, заставить их расписаться в зачётках.

Все сотрудники временного "губчека" были разбиты на разведчиков, уговорщиков и бойцов передовой линии, прикрывающих отходы врага. В отдельную группу были включены отличники. В решающую минуту боя все группы должны были объединиться в единый заградотряд – подобный тому, кто с 1942 года и по настоящее время спасал нашу родину от дезертиров и трусов, "вдохновляя" своим метким огнём штрафные батальоны… на героические подвиги.

Естественно, без помощи прекрасного пола – самого влиятельного и могущественнейшего во Вселенной - здесь было не обойтись. Своими пышными волосами, сногсшибательными французскими духами и прелестными тугими коленями наши чудесные девчата должны были растопить ледяные сердца бородатых – и безбородых – мудрецов науки, закрывавших нам путь в "Золотую Орду" осеннего леса для временного княжения в турслётовском государстве.

Отработка тем и зачётов началась довольно вяловато, очень невнятно и крайне тягостно – сказывалось заметное напряжение обеих сторон, решивших ни в коем случае не сдавать своих позиций. Но со временем, - которого не было ни у кого, - обе стороны вошли в раж, и через полчаса на всех этажах медфака началась упорная перестрелка, быстро перешедшая в смертельный бой.

…Вот группа отчаявшихся и поэтому отчаянных студентов разрывает на части лысеющего химика-органика, яростно рвущегося на свежий воздух. Незаметно круг отверженных заталкивает бедного преподавателя обратно в аудиторию, выторговав пятнадцать ценнейших минут. Красивая девушка – наша ударная сила, так сказать, царица полей и сеновалов – "ведёт в кабинет" молоденького биохимика, бережно обняв его за талию. А там эту парочку уже поджидают шестеро корсаров с фрегата "Сто чертей", в кое число входим и мы с Кочей. Девушка с увлечением пересказывает доценту анекдот-быль, взятый из жизни нашего факультета:

"Перед лекцией по истории КПСС первокурснику впервые предложили затянуться сигаретой с марихуаной – его нам достали "для эксперимента" девчата-лаборантки с кафедры фармакологии. Пока профессор вдохновенно посвящал аудиторию в планы 10-ой пятилетки, "восторженный" первокурсник минут двадцать смотрел на него влюблёнными глазами. Заинтересовавшись "восхищённым" мальчишкой, профессор поманил его пальцем и ласково спросил:

- Молодой человек, так какой же план был на десятую пятилетку?

- Великолепный!!! – не задумываясь, произнёс парнишка и, пошатнувшись, бухнулся в своё кресло".

И пока чудо-сударыня продолжает повышать настроение нашему оппоненту, мы коллективно расписываем на доске пресловутый цикл Кребса вкупе со знаменитым цианокоболамином, насчитывающим 112 ответвлений углерода. В порыве чувств один из нас начинает фантазировать на тему "четырёхкарбоновых" кислот, но вовремя спохватившийся отличник из группы разведчиков вовремя выхватывает у "романтика дальних дорог" мел… а заодно и инициативу.

Уставший доцент ещё продолжает вяло сопротивляться, но уже заметно, что его члены постепенно слабеют, глаза медленно подкатывают к потолку, и холодный пот постепенно покрывает его мужественное упругое тело. Наконец он сдаётся и, глядя на отличника, тихо хрипит: "Вашу зачётку". Тот молодецким жестом достаёт из широких штанин сразу восемь штук и кладёт доценту под рыженькие рученьки. Преподаватель демонстративно хлопает себя по карманам, делая вид, что ищет авторучку – бедняга, он хочет надавить нам на нервы. Но мы, настоящие советские парни, видывали и не такое! Моментально перед его носом вырастает дюжина новых авторучек, аккуратно смазанных, заранее заправленных и мастерски подготовленных к длительной работе. Будущий профессор глубоко вздыхает, отчаянно взмахивает ручонками и размашисто, веером, подписывает все зачётки разом.

С диким гиканьем и торжествующим воплем индейцев-могикан мы с шумом выносимся из аудитории и дружной толпой перебегаем к "органику", интернированному в соседнем кабинете. А наша прелестная дама приводит в чувство онемевшего биохимика, нашёптывая ему на ухо самые ласковые слова в мире… которых обычно удостаиваются самые безнадёжные больные. Горячим телом она прижимается к его холодной груди и пересказывает самый свежий медицинский анекдот:

"В полдень больной бросается на шею вошедшему в палату врачу и радостно восклицает: "Доктор, как хорошо, что вы пришли! Утром мне было так плохо, что я начал подумывать, что до вечера не дотяну". Думая о чём-то своём, доктор с недоумением смотрит на больного и, погладив того по плечу, ласково произносит: "Как приятно, что наши мнения совпадают". ("Больной перед смертью потел?.. Да, доктор… О, это очень важно").

Краса-девица принимается заразительно ржать, дружески похлопывая биохимика по плечу. Будущий профессор кривовато улыбается и начинает отходить душой и телом, но в этот момент в аудиторию врывается новая группа соискателей вожделенного зачёта. В страхе и смятении доцент пьёт холодную воду прямо с горлышка графина и, схватив свой драгоценный портфель из крокодиловой кожи, крупной рысью пытается уйти чёрным ходом. Но это практически невозможно.

Мы ломим!!! Фантастическая и красивая победа остаётся за нами! Ура! Ура! Ура! Мы всё-таки идём на турслёт!

* * *

А сейчас настало время познакомить Вас с моим старинным другом и верным товарищем, которого все мы, включая преподавателей, уважительно называли Папашей.

…Впервые я увидел его на вступительных экзаменах. Внешне он выглядел как оперившийся петушок, только что вступивший на самостоятельную стезю: невысокого роста, щупленький, волосы "ёршиком", нервные, постоянно сжимающиеся пальцы и подпрыгивающая походка. И лишь едва заметные лучистые морщины вокруг глаз выдавали в нём человека, который был намного старше Вашего покорного слуги.

Он с шумом уселся позади меня и, тихонечко побарабанив пальцем по моему плечу, быстро зашептал мне на ухо каким-то странным шепелявым голоском, разобрать который было практически невозможно:

- Эй, паренёк, слышь-ка… помоги решить задачку.

Через секунду на мой стол упала маленькая, вчетверо сложенная бумажка. Я развернул записку и иронически усмехнулся. Вот уж воистину: "тётенька, дайте, пожалуйста, испить водицы, а то так есть хочется, что переночевать негде". В записке была задачка и все три вопроса. Я, как простой рабочий паренёк, не стал входить в глубокие философские рассуждения. За какие-то десять минут Ваш покорный слуга ничтоже сумняшеся "отщёлкал" задачу и два вопроса… и перекинул бумажку обратно.

Через час я вышел из аудитории вполне удовлетворённым, так как "хорошо" по физике было мною запланировано. Вслед за мной выскочил мой коллега (он отвечал параллельно со мной другому преподавателю) и стремительно поспешил мне навстречу.

- Хочу искренне поблагодарить вас, молодой человек. Вы меня попросту спасли. В этот раз я ответил по физике на "четыре", а это предел моих мечтаний.

Находясь в благодушном настроении, я рассеянно кивнул, не придав особого значения его последней фразе – "в этот раз по физике…".

Мы познакомились: его звали Валентином. Оказывается, он поступал в медицинский институт уже в десятый раз!!! Я с восторгом посмотрел на этого выдающегося человека, которого можно было с уверенностью заносить в книгу Гинесса. Моё истинное восхищение было ему обеспечено. Надо же, десять раз поступать в один и тот же вуз! На его месте я бы непременно сменил профиль.

И тут меня осенило. Наверняка всё дело было в одном незначительном пустячке: попросту он ни бельмеса не смыслил в математике, и поэтому путь в технические вузы нашего многострадального государства был Папаше абсолютно заказан.

Перекинувшись парой незначительных фраз, мы разбежались в разные стороны. Я и предположить не мог, что судьба вновь сведёт нас на экзамене по химии. Но это оказалось неожиданностью только для меня, так как Папаша заметил меня с первой же минуты. Будучи весьма опытным человеком, Папаша решил не лезть мне на глаза и поэтому тихонечко зашёл в аудиторию следом за "простым рабочим пареньком".

На этом экзамене всё повторилось до мелочей: я вновь решил ему задачу и в общих чертах обрисовал два вопроса.

После экзамена мы сердечно поздравили друг друга с поступлением, так как наших баллов хватало для этого с лихвой – Валентин вообще поступал вне конкурса, как человек, имеющий за плечами десятилетний рабочий стаж. Он в буквальном смысле плясал от счастья. В эту минуту даже я, восемнадцатилетний юнец, смог ощутить капельку этого необыкновенного чувства, полностью владеющего стоящим передо мной человеком. Ещё бы! За то время что он поступал, я бы наверняка прожил всю сознательную жизнь. Правда, когда Вашему покорному слуге стукнуло не тридцать, а все сорок, им владело чувство, что он только-только начинает жить.

Но судьбе было угодно, чтобы наши тесные отношения не прервались и на этом. Едва перешагнув порог указанной мне комнаты в общежитии, я сразу же увидел старого – во всех смыслах – знакомого. Третьим в нашем тесном товарищеском кругу оказался "друг мой Колька", который на всю жизнь действительно стал для меня самым близким и преданным товарищем.

С первых же дней мы с Кочей окрестили нашего старшего товарища Папашей. Во всех отношениях, кроме учёбы, папаша действительно был нам родным отцом. Он ежедневно следил за порядком в комнате, готовил ужин, а нас заставлял заправлять постели, мыть пол, ходить за продуктами и крахмалить наши медицинские халаты и шапочки. Мы с Кочей часто смотрели на его приказания сквозь пальцы, но кое-что всё-таки выполняли.

На цикле анатомии девчонки научили меня курить по-настоящему, и поэтому Папаша нещадно выгонял нас с Кочей из комнаты. Правда, девчонки делали это с благородной целью – я должен был "убивать" трупный запах в "анатомичке", а за это они покупали мне сигареты "Столичные". Во время экзаменов мы с Кочей часто пренебрегали этим неукоснительным правилом, и тогда нашему "отцу" приходилось срочно уходить к близким родственникам.

Папаша был неподражаемым человеком. Он был культурным, необычайно аккуратным и до умопомрачения пунктуальным. Но он так боялся за учёбу, что перед экзаменами и зачётами действительно дрожал, как осиновый лист. Его познания в некоторых сферах "гранита науки" представали пред нами в таком железобетонном виде, что их невозможно было расколоть даже… отбойным молотком.

Окончательно позабыв школьную программу, Папаша истязал себя до невозможности. Заданный на дом материал он прорабатывал со злобным остервенением и неиссякаемой энергией, запоминая мириады латинских слов до трёх часов утра. Но утром все выученные мириады мигом покидали его пылающий мозг, и к началу занятий "отец" мог вспомнить не более трёх выученных слов.

Вся наша группа, не покладая рук, помогала ему на всех занятиях, страшно опасаясь Папашиного "минуса", что автоматически каралось отработкой. А пересдать любую тему на отработке было для "отца" одним и тем же, что в одиночку достигнуть Северного Полюса – заметьте, без собак и продовольствия.

На всех занятиях Папаша отвечал приблизительно так:

- Значит, так… Несмотря на то, о чём мы только что говорили… если глубоко проанализировать и вникнуть в данную область биологической науки… мы можем истолковать данный вопрос в следующем ракурсе…

Слово "ракурс" было одним из любимейших его слов. Это был своеобразный пароль, напоминающий всей группе о том, что источник его знаний катастрофически иссякает, и нам пора приступать к своим непосредственным обязанностям – то есть… к подсказке. Обращаясь к сокурсникам, Папаша исполнял такой мимический кордебалет, что знаменитая группа "Лицедеи" могла спокойно отдыхать, а Вячеслав Полунин от восторга наверняка снял бы перед "отцом" шляпу.

Тем временем его блистательная речь продолжала литься в том же ключе:

- …Клетка человеческого организма так велика, что знание её отдельных компонентов совершенно не представляется возможным. Говоря же о самих компонентах, которые мы будем вынуждены сейчас перечислить… как мы уже говорили выше… но повторить пройденное никогда не помешает… так как все эти компоненты входят в единый, мощный организм клетки, который, как и наше социалистическое отечество, уверенной и широкой поступью продвигается к коммунизму. Да, значит, это… высококомпонентный отдел человеческого организма, который, по сравнению с самой простой амёбой, является целой галактикой в нашей необъятной Вселенной. Мы все изучали астрономию и поэтому прекрасно знаем, какое количество звёзд и галактик находится в нашем бесконечном мире… Да что там Мир!.. Вы только взгляните на небо: Большая Медведица… ммм… Малая Медведица… и ещё немыслимое количество этих самых… как их… звёздочек… самого разного калибра. Но, несмотря на вышеизложенное… что нам ещё предстоит с вами, уважаемые товарищи, выяснить… мы можем констатировать о том, что… в заключении можно сделать следующие выводы…

В этот момент оцепеневший преподаватель, наконец, "просыпался" и успевал втиснуть следующий вопрос:

- Минуточку… минуточку. Я попрошу вас, молодой человек, не отвлекаться от основной темы. В данный момент мы с вами разбираем компоненты клетки… Клетки!!! Вы меня, надеюсь, понимаете? Поэтому…

- Я понял вас, профессор… прекрасно понял. Продолжаю… Клетки человеческого организма весьма разнообразны. В нашем организме имеются мышечные клетки, костные клетки, нервные клетки…

- Так-так-так, - услышав знакомые слова, преподаватель заинтересованно поднимает голову (это кто-то из оболтусов подсказал Папаше какую-то галиматью о видах клеток), но после первого же предложения Папаши безвольно роняет её на подставленные ладони…

- Как вы успели заметить, в человеческом организме множество видов клеток, которые могут существенно изменяться при некоторых заболеваниях… например, таких как… рак! Рак – это бич человечества. Вот уже много веков учёные всех стран упорно бьются над этой неразрешимой проблемой и никак не могут ничего добиться… Но несмотря на…

Так как утомлённому бедняге-преподавателю приходилось работать в режиме компьютера, он вперевал свои далеко не ясные очи, подёрнутые поволокой потустороннего мира, в потолок аудитории и ставил Папаше "точку". Но через мгновение обязательно предупреждал, что спросит "отца" на дополнениях. Вся группа искренне пожимала Валентину руку и мысленно аплодировала (по роману Владимира Богомолова "В августе 44-го"), так как "точка" означала "удовлетворительно". А поднимать "отца" на дополнениях было одним и тем же, что проехать в тамбуре от Москвы до Владивостока, ни разу не закусив. И как только профессор случайно "цеплялся" за Папашу взглядом, по нему тотчас же пробегала нервная дрожь.

Редкостный преподаватель уходил от "отца" без нервного тика. Правда, одна девяностотрёхлетняя старушка, наш преподаватель по латыни, была от него в восторге – она досконально изучала свой предмет ещё в женской гимназии при царе-батюшке Николае II. Всё дело было в том, что Папаша постоянно помогал ей подняться в аудиторию и на кафедре усаживал за стол. Это священнодействие продолжалось так долго, что к моменту её усаживания проходило не менее часа. К тому же эта прелестная раритетная дама была на редкость глуха, в связи с чем пользовалась глубокой любовью и искренним уважением студентов трёх факультетов: медицинского, биологического и филологического.

Отвечая задание по латыни, "отец" пёр – извините за грубость – такую ахинею, что даже мы с Кочей конспектировали все его ответы в свои тетради – эти шедевры помогали нам улучшить настроение на досуге. На одном из занятий "отец" продекламировал всему курсу стихотворение Некрасова "Однажды в студёную зимнюю пору" и получил "отлично" за качественное спряжение латинских глаголов. Но так ему везло далеко не всегда.

Вспоминать все пересдачи Папаши за годы нашей учёбы – это одно и то же, что заново пересчитывать всех погибших во Второй Мировой войне. Он мог ходить на пересдачи по три раза в день, умолять преподавателя выслушать его "ещё один разочек", вести нескончаемые разговоры с женщинами-преподавателями о кройке и шитье… о несносных супругах, мог подносить им плакаты, сумочки, авоськи… Но его неистощимый дух и тяга к знаниям были воистину потрясающими. "Отец" страстно мечтал стать врачом. Неважно каким, но обязательно врачом.

Несмотря на все передряги, мы были очень дружны с Валентином, и всегда его любили. Что, кстати, не изменилось и по сей день.

* * *

Чтобы не опоздать на следующую пару, наша группа должна была срочно перебраться из одного учебного корпуса в другой. Причитая и всхлипывая, Папаша вышел из аудитории последним.

- О, Боже! Когда же прекратятся мои мучения? Неужели опять придётся идти на пересдачу зачёта по патанатомии? О, Господи! – продолжал ныть "отец", в очередной раз просматривая свои идеально написанные конспекты.

Продолжая думать о своих наболевших проблемах, Папаша, наконец, добрался до троллейбусной остановки. Путь до следующей остановки вся студенческая братия обычно преодолевала бесплатно, предоставляя конституционное право платить за всю группу только одному из нас – кстати, согласно строгой очерёдности. Сегодня этим очередником оказался, к несчастью, Папаша.

Обуреваемый внутренними страстями, "отец", наконец, подошёл к остановке и как истинный джентльмен стал пропускать вперёд дам, пожилых людей и детей.

Прокричав мне последние инструкции, Коча протиснулся в троллейбус и отчаянно замахал Папаше руками. А Ваш покорный слуга со степенным видом стоял в десяти метрах от остановки и выкуривал вполне заслуженную послелекционную сигарету - лекцию по Научному Коммунизму я решил пропустить, дабы полностью не разрушить свою ранимую нервную систему.

У Папаши была ещё одна весьма уважительная причина, по которой он не слишком торопился покинуть обетованную землю и ступить на зыбкую подножку этого великолепного самокатного аппарата – это был его новый портфель. Этот удивительнейший предмет был не только его собственной гордостью, но и гордостью нашей комнаты, группы и даже всего медфака. Старший брат собственноручно вручил этот портфель Папаше на его тридцатилетие. Это чудо из чудес было из настоящей крокодиловой кожи, с тремя отделениями и номерным замком. Волшебный портфель вызывал у всей мужской братии чувство особого уважения и неподдельной зависти, так как вмещал в себя восемнадцать бутылок пива… не говоря о более крепких алкогольных напитках.

В конце концов, Папаша очнулся от своих тяжких дум и решил перейти к более решительным действиям. Встряхнувшись, он стал напористо подталкивать стоящих впереди людей в спины, так как шестое чувство уже долбило его по затылку одной угрожающей фразой: "ты можешь не поместиться!". Заедающая старенькая дверца троллейбуса начала мелко вздрагивать и неистово жужжать, как токарный станок, оповещая пассажиров о своём намерении захлопнуться. "Отец" предпринял последнюю атаку на непробиваемые ягодицы, но всё было тщетно. Расстроенный Валентин фальцетом прокричал о безобразии, творящемся на советском общественном транспорте. В этот момент вторая половинка дверцы действительно захлопнулась, оставив Папашино сокровище внутри салона. Там же осталась и его натруженная рабочая рука, продолжающая мёртвой хваткой удерживать свой бесценный груз. Как мне кажется, если бы в эту секунду "отцу" попытались перепилить руку, он всё равно не разжал бы пальцев. Опасаясь за свою бесценную вещь, Папаша закричал таким истошным голосом, что все пожилые люди, находящиеся в диапазоне километра, схватились за сердце, а престарелые принялись усердно молиться.

Но на водителя этот истошный крик не произвёл никакого впечатления – видимо, в рабочее время слово "сентиментальность" было ему совершенно незнакомо. Закалённые в постоянных схватках с крутыми пассажирами водители общественного транспорта на такие мелочи внимания обычно не обращали.

Троллейбус постепенно набирал ход. Вначале бедный "отец" бежал вприпрыжку, находясь лицом к двери. В этот момент он исполнял па в стиле "Полечки", продолжая надеяться на человеколюбие водителя. Окончательно разуверившись в добропорядочности работников трамвайно-троллейбусного управления, Папаша тут же перешёл на пробежку мелкой трусцой, чем-то напоминающую бег в матрёшках из популярнейшего кинофильма "Приключения итальянцев в России".

С возрастанием скорости троллейбуса "отец" выкинул из головы фантастические мечты о порядочности людского рода и был вынужден взять темп крупного галопа. А после этого произошло нечто такое, от чего горящая сигарета выпала из моего раскрытого рта, опалив мне правую руку. Но Ваш покорный слуга совершенно не замечал этого, так как был поражён фантастической картиной, представшей перед его изумлёнными глазами.

"Отец" мчался за троллейбусом, несущимся со скоростью 60 км/час, огромными прыжковыми шагами, которым искренне позавидовал бы даже Волк из мультфильма "Ну, погоди!". Благий мат, изрыгавшийся из его уст, заглушал даже вой сирены машины "скорой помощи", мчавшейся навстречу злосчастному троллейбусу.

Заинтересованный народ, мигом высыпавший на обочину, следил за мужественным бегом нашего героя с восхищением и тайной завистью. В груди многих горожан стала подниматься восторженная волна гордости за родное советское студенчество и нашу крылатую молодёжь.

Многие из пешеходов, опоздавшие к началу этого феерического действа, наверняка подумали о том, что на улице проходит какая-то праздничная эстафета - в то славное время советские студенты отмечали практически все праздники Земного Шара, вплоть до "Дня освобождения Африки" и "Дня Парижской Коммуны". В порыве чувств отдельные лица зааплодировали и принялись дружно скандировать: "Шайбу, шайбу, молодцы!!!". Да что там говорить: весь город следил за стремительным бегом нашего Титана.

…Когда троллейбус остановился, на лице "отца" не дрогнул ни один мускул – слава Богу, что продолжительность данного отрезка составляла не более трёхсот метров. Дверцы отворились, Папаша медленно опустил свою мужественную руку – естественно, с портфелем – и только затем замертво упал на руки подоспевших однокурсников.

На руках друзей "отец" был отнесён в родное общежитие, где и почивал в течение последующей недели. Как самые ближайшие родственники и неразлучные друзья героя мы с Кочей неотлучно дежурили у его постели, заведомо оповестив старост групп об официальном пропуске всех лекций. Но наш "отец" был мужественным человеком, настоящим советским пареньком. Уже через сутки он отрывал голову от подушки, а через неделю свободно передвигался по комнате.

* * *

На втором курсе мы с Кочей решили взять "отца" на турслёт – дело было поздней осенью. Нам подумалось: пусть человек немного отвлечётся от повседневных забот и расслабится, так сказать, душой и телом. Идти было недалеко, каких-то двадцать километров, да и Абалаковские рюкзаки, вмещавшие до 60-ти килограмм, на этот раз были почти пусты – по 20 кг на брата.

Преодолевая матушку-Волгу на речном трамвайчике-мошке, Папаша восторгался красотами родного края и даже не преминул проронить скупую мужскую слезу. После переправы мы подхватили рюкзаки и бодро зашагали по лесной тропинке к месту сбора.

Вначале пути "отец" шёл размеренной армейской походкой, вдохновляя своим примером даже своих "детей". На первом привале мы решили втихомолку от "молодых" туристов вынуть из его рюкзака один силикатный кирпич: в первом туристическом походе "необстрелянным" ребятам обязательно подкладывают в рюкзак какой-нибудь груз – этот обряд называется "посвящением в туристы".

Папаша долго хохотал над нашей проделкой и всю оставшуюся дорогу подшучивал над непосвящённой молодёжью, продолжавшей мужественно тащить на себе этот сизифов груз. Но когда мы пришли на место и вынули из его рюкзака второй кирпич, "отец" откровенно расстроился и предпочёл не разговаривать с нами до самого вечера.

Но мужская обида на дружеские шутки весьма недолговечна. Посидев у жаркого туристического костра и послушав замечательные бардовские песни, Папаша оттаял душой и, обняв нас с Кочей, принялся увлечённо подпевать – кстати, проживание в нашей комнате пошло ему явно на пользу, так как "отец" помнил наизусть почти все песни того времени, а их у нас набралось около трёхсот.

Да, я чуть не забыл сказать Вам ещё об одном примечательном факте: одним из любимейших времяпрепровождений нашего "отца" было чаепитие. В общежитии он вечно шлялся по всем женским комнатам, где его усиленно потчевали крепким чаем… и не только. Поэтому не мудрено, что Папаша знал все секреты женской половины нашего факультета и слыл среди девчат непревзойдённым наставником, советчиком и, конечно же, кулинаром.

Не изменяя своей любимой привычке, Папаша раз за разом подходил к огромному котлу, постоянно прося добавочки. Что и говорить, чаёк действительно удался на славу: с ягодами и листьями красной смородины, дымком и великолепным сахаром-рафинадом, употребляемым "отцом" вприкуску.

В конце концов, Валентин отобрал у юнца-первокурсника огромный алюминиевый половник и самолично размешал божественную жижку, намереваясь напоследок отведать крепчайший напиток. Когда он выловил из котла грязные шерстяные носки, его "радость" забурлила всеми внутренними органами. Изрыгая огромные "приветы" из глубины души, "отец" помчался в ближайшие кусты. Было не трудно догадаться, что Папаша решил поделиться переполнявшими его чувствами с остальными девчонками, убежавшими в том же направлении чуть раньше.

Через полчаса бледный "отец" вышел из кустов, поддерживая руками заметно опавший живот. Не хватало только волчьего воя… которого мы с Кочей так долго ждали. Но "отец" решил воздержаться от последнего "подарка" своим непутёвым "сыновьям" и усталой походкой замученного человека направился в сторону своей палатки, заранее предвкушая райский сон на свежем воздухе.

Это была его непростительная ошибка, хотя мы с Кочей неоднократно напоминали "отцу" о том, что укладываться спать нужно последним. Несмотря на наши советы, Папаша лёг одним из первых и мгновенно уснул.

Постепенно лесной народ стал успокаиваться. Самые маститые туристы покидали насиженные места у костра и рассасывались по своим палаткам. Наша палатка-серебрянка была рассчитана на четверых, и поэтому разместиться в ней десяти архаровцам было довольно сложно. Поленьями попадав на "отца" в три ряда, мы сладко засопели.

В синяках и ссадинах хнычущий "отец" кое-как выкарабкался наружу и до самого утра просидел у тлеющего костра. Сам праздник – эстафету, полосу препятствий, конкурс песни, конкурс поваров и церемонию награждения – Папаша, естественно, проспал.

С турслёта он возвращался в крайне раздражённом состоянии. В общежитии Валентин официально заявил нам, что "за Волгой для него больше земли нет!" - об этом нам неоднократно твердили наши доблестные предки… и вся элита медицинского факультета.

Позднее "отец" часто посмеивался над нами, глупцами, отправляющимися в турпоходы всесоюзного значения – походы IV и V категории сложности иногда длятся целый месяц. Укрывшись пуховым одеялом, Папаша удовлетворённо вздыхал и говорил нам приблизительно следующее: "Эх, пацаны, какую прелесть вы находите в этих горах, болотах и дорогах? Мне лично с лихвой хватило одного похода, который я всю жизнь буду вспоминать с дрожью и отвращением".

Перед Государственными экзаменами Папаша торжественно поклялся, что он никогда не будет работать врачом-клиницистом и ни за какие деньги не переступит порог больничной палаты в качестве лечащего врача.

Слово своё он сдержал. До самой пенсии "отец" проработал только на административных должностях, совмещая свои служебные обязанности с профсоюзной работой – в этом деле у Валентина "прорезался" настоящий талант. Мы с Кочей никогда и не подозревали, что наш "отец" обладает таким редчайшим даром.

Однажды мне посчастливилось понаблюдать за Валентином в течение целого рабочего дня – в этот момент Ваш покорный слуга находился в очередном отпуске. Скажу честно: такого блестящего организатора и пламенного оратора я не видывал даже в самых популярных советских кинофильмах. Может быть, Папаша немного не дотягивал до Владимира Ильича, но Сергея Мироновича он, несомненно, превзошёл. Весь день я искренне завидовал ему белой завистью, но в конце рабочего дня всё-таки не утерпел и высказал его коллегам мысль о том, что был бы горд и счастлив работать под руководством такого великолепного начмеда поликлиники, - естественно, что эти слова были сказаны в отсутствие Валентина.

Несколько лет спустя Папаша решил поделиться со мной самым сокровенным и таинственно прошептал мне на ухо: "Знаешь, Вовка, после твоего последнего посещения поликлиники все коллеги стали относиться ко мне с теплотой и заметным уважением. Что ты там про меня наговорил? А может быть, ты произвёл на них прекрасное впечатление?".

Я незаметно усмехнулся и тут же поклялся, что не сказал о Папаше ни слова. После клятвы я открыто улыбнулся Валентину всеми тридцатью двумя и предложил немедленно ехать к Коче. В эту минуту мне почему-то показалось, что он, бедолага, нас уже совсем заждался.

Незаметно промчались волшебные студенческие годы.

Моё прощание со студенчеством запомнилось мне благодаря одному комичному эпизоду. Ваш покорный слуга только что на "отлично" сдал последний Государственный экзамен по Научному Коммунизму и вышел на улицу, испытывая парящее чувство полёта. На этом экзамене я привёл в неописуемый восторг одного ответственного товарища из горкома партии, которому в течение получаса "заливал полные баки" по поводу роли труда в превращении обезьяны в человека - естественно, с незримой помощью Фридриха Энгельса.

Вероятно, важный горкомовский товарищ с данной работой глубоко не знакомился, – впрочем, как и я, который её сроду в глаза не видывал – и поэтому слушал Вашего покорного слугу с неослабевающим вниманием и истинной симпатией. Он осмелился прервать меня – и то с явной неохотой – лишь в тот момент, когда романтический студенческий "инопланетянин" перешёл в фантастическую плоскость, подтверждающую возможность безоговорочной победы социалистической революции на Марсе и других близлежащих галактиках. Красной нитью моего фантастического выступления было то, что всё предстояло решить только мирным путём, в результате плодотворной идеологической работы в массах, начиная… с тех же обезьян.

Обращаясь к экзаменационной комиссии, горкомовец долго тряс мою мужественную руку, беспрестанно приговаривая:

- Вот какую замечательную молодёжь мы с вами, товарищи, вырастили! Да с такой молодёжью… дери её за корень, гмм, извините, мы с вами, ядрёна вошь!.. Эх, хорошо!.. Молодец! Молодец, ничего не скажешь!.. Рекомендую, товарищи! Без сомнений, только "отлично", только "отлично".

Во время этой торжественной тирады у моего университетского преподавателя неожиданно появился тик на левый глаз и резко усилилось потоотделение – это было заметно по его огромному большевистскому лбу, который он ежесекундно протирал метровым носовым платком.

Дело в том, что за мои проделки на его лекциях и семинарах этот профессор грозился стереть меня в порошок ещё до Государственного экзамена. По поручению моих друзей, не выучивших очередное задание (в кое число обычно входил и Ваш покорный слуга), я до хрипоты спорил с ним по поводу одного и того же вопроса: является ли человек высокоорганизованным животным или он, наконец, поднялся на одну ступеньку выше и предстаёт перед нами просто человеком!

Вернее, спорил только я, а профессор всё время пытался мне что-то противопоставить, подтверждая свои выкладки вескими цитатами из произведений четырёх великих. Пока мы спорили, обычно проходило около часа, а "человек" - в моих глазах – ни в какую не хотел оставаться "высокоорганизованным животным". Хотя по великой практике Руси мы прекрасно знаем, что человек может превратиться не только в обезьяну, но и в свинью – да простит меня это умнейшее животное. А вот превратиться в иного человека захочет далеко не каждое животное. Зачем же превращать благородное животное в какого-то безмозглого, пьяного придурка. А Фридрих Энгельс наверняка сделал такой вывод только потому, что у них, в Баварии, пиво тоже пьют так, что только "будь здоров". Это спокойное доказательство ещё больше бесило моего оппонента… и на этом урок обычно заканчивался. А на курсовом экзамене я его попросту "убил", после чего он возненавидел меня всеми фибрами своего коммунистического тела.

На том экзамене мне достался жуткий билет: из трёх вопросов знакомым оказался только один – XXII съезд КПСС. Я попросил моего заклятого "друга" начать именно с его. Он, естественно, разрешил, так как обещал поставить мне не больше трояка. Отчеканив первый вопрос, я приступил ко второму с фразы: "А вот с точки зрения XXII съезда на этот вопрос можно ответить следующим образом"… На третий вопрос я начал отвечать также… как и на второй.

В этот момент мой "любимец" вышел из себя и гневно выкрикнул:

- Да что вы пристали к этому XXII съезду, чёрт бы вас с ним побрал!

- А вы что-то имеете против XXII съезда КПСС, товарищ профессор? – "сконфузившись", мгновенно отреагировал я и посмотрел на него своими ясными невинными глазами.

Мой "лапушка" покраснел, как рак, затем побелел, как мел, и, в конце концов, стал зелёным, как крокодил. Я был восхищён этим перевоплощением – умеют же настоящие коммунисты вовремя сменить окраску… ещё покруче хамелеона.

Схватив мою зачётку, он дрожащей рукой поставил там "хорошо" и выкрикнул так, что содрогнулись все отдыхающие на улице в радиусе километра: "В-О-О-ОН!!!"

Я искренне поблагодарил его за этот благороднейший жест и пулей выскочил на улицу.

Но своего унижения он мне забывать не собирался.

…А сейчас он стоит рядом с моим настоящим товарищем из горкома партии и, оскалившись "мордой лица", дружески пожимает мне руку. Спустя минуту я вышел на улицу и с радостью "стрельнул" сигаретку у закадычного друга Сашки Мохова.

- Ну, Вован, сдал? – заинтересованно спросил Сашка, услужливо поднося к моей сигарете зажжённую спичку.

Я глубоко затянулся и на несколько секунд замолчал, как бы подыскивая нужные слова. Выдохнув сладчайший дым победы, Ваш покорный слуга принял высокомерную позу и, скривившись в иронической усмешке, назидательно произнёс:

- Иди, студент, сдавай свой экзамен и не приставай к людям с законченным высшим образованием.

- Ах ты, сволочь буржуйская! – с глубоким выдохом выкрикнул Сашка и так мастерски размахнулся ногой, намереваясь поддать мне хорошего "пендаля", что ему наверняка позавидовал бы сам Пеле.

Но пока он заканчивал свой потрясающий маневр, "мой след успел

простыть и духом уж не пахло"… в диапазоне ближайшего квартала.

XII

До обидного быстро пролетели золотые студенческие годы. Как зигзаг молнии промелькнуло распределение. Хотя… на эту тему есть замечательный старинный анекдот:

"Председатель госкомиссии объявляет трясущемуся студенту место распределения – остров Сахалин. Во впалой студенческой груди поднимается огромная волна восторга и благодарности… к человеку, принявшему это окончательное решение. В порыве чувств студент торжественно восклицает:

- Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!

Среди опешивших членов комиссии раздаются слабые хлопки.

- Да здравствует Советское Правительство!

Хлопки усиливаются.

- Да здравствует Царское Правительство!

В аудитории наступает мёртвая тишина. Председатель комиссии подходит к студенту и спрашивает:

- Молодой человек, две первые здравицы были вполне уместны, но к чему же третья?

- За то, что Аляску продали!!! – восторженно восклицает студент".

Меня распределили в прекрасную клинику ЛОР-ординатором. Не буду скрывать: новая специальность мне не просто нравилась, я был от неё без ума. Здесь всё было новым и необычным. Мои коллеги-наставники действительно были профессионалами самой высшей квалификации.

Заведующая отделением, заслуженный врач РСФСР Игнатьева Валентина Васильевна, и старший ординатор Давыдова Светлана Павловна старались передать мне всё, что было в их силах. Учили они меня строго и скрупулёзно: указывали на малейшую оплошность в написании истории болезни; на операции следили за каждым моим движением; стучали мне пальцем по инструменту, если я ошибался даже на миллиметр; неустанно объясняли секрет каждой манипуляции; по нескольку раз показывали тяжелейших больных, чтобы я не забыл симптомов данного заболевания и учили, учили, учили. Правильно надевать лобный рефлектор и моментально наводить луч в любую точку меня учили около месяца! – конечно, это не сравнить с учёбой интернов, окончивших "бедные" медвузы в 90-е годы двадцатого столетия. К этим товарищам я лечиться не пошёл бы никогда, так как учили их практически заочно.

В смысле познания оториноларингологии это были бесценные дни. В нашем ЛОР-отделении было 16 женщин и только один мужчина – это я. Представляете, какой благоухающий цветок, в котором по маковке, правда, стучали только мне. Но и берегли меня безмерно – не разрешали дежурить даже в праздники. Справедливости ради надо признать, что 8 Марта я сам напросился на дежурство, и мне, конечно же, благосклонно уступили.

Так прошёл год. За это время я многому научился и многое познал. Валентина Васильевна уже готовила меня к казанской ординатуре. И 3 августа я, наконец, получил эту долгожданную путёвку. А 4 августа, вернувшись с работы счастливым и вполне удовлетворённым прошедшим днём, я встретил в дверях заплаканную маму, державшую в руках маленький синий листочек – это была повестка в армию.

Внешне я нисколько не расстроился и тут же принялся фантазировать на тему своего великого военного будущего – естественно, это было продемонстрировано только для успокоения мамы.

…После восьмидневного пребывания в столице, где я так долго дожидался своего распределения, мне, наконец, было вручено предписание в свою войсковую часть. Мои товарищи сразу же вразумили меня, что название части ещё ни о чём не говорит, так как Москва-400 может оказаться Семипалатинском, а Владивосток-12 – Ленинградом. Поэтому я ехал в самую что ни на есть неизвестность, называемую в армии двумя простыми словами: пункт назначения. На конечной станции я должен был обратиться в комнату весовщиков, позвонить в часть и ждать машину.

…Так никого и не встретив в течение шести часов, Ваш покорный слуга продолжал околачиваться на пустынной станции. К зданию вокзальчика то и дело подкатывали грузовые и легковые автомобили, какие-то "изотермички" и автобусы, но ко мне так никто и не подошёл. Огромный зелёный фургон уже трижды подкатывал к остановке. Из него выходили военные и гражданские люди, женщины с детьми и старики. Водитель то и дело сновал от машины к зданию вокзала, явно отыскивая кого-то глазами.

Незаметно наступил вечер. Я зашёл в здание вокзала, лёг на скамью и мгновенно уснул, накрывшись своим франтоватым финским пиджаком.

Проснулся я оттого, что меня кто-то интенсивно тормошил за плечо. Протерев сонные глаза, я увидел перед собой водителя того самого фургона, так намозолившего мне глаза ещё днём.

- Паренёк, ты что ли врач-то? – спросил он меня полушёпотом.

- Да… а что? – утвердительно закивал я головой, ещё не в силах отойти ото сна.

- Ты чего же не подходил ко мне? Я ведь уже в шестой раз подъезжаю, - строгим голосом произнёс водитель.

- А я смотрю: вы – в гражданке, почти все люди, выходящие из фургона – тоже в гражданке, а тут ещё и женщины с детьми…

Хмурое лицо водителя вмиг расправилось от морщин и приобрело какое-то таинственное выражение. Но спустя секунду бесконечное количество лучиков вновь появилось у основания глаз, и лицо озарилось добродушной улыбкой.

- Ладно, доктор, вставайте. Сейчас поедем. Залезайте в кабину, а то опять пропадёте… Залезайте, залезайте, больше никого не будет.

Ничтоже сумняшеся я закинул свой чемодан в кабину, сел на мягкое сиденье и стал внимательно смотреть на дорогу. По обе стороны дороги стояли обыкновенные сельские домики, тянувшиеся на целый километр. Водитель включил фары, и мы тронулись в сторону темнеющего леса.

Проехав километра три, мы оказались в дремучем сосновом лесу, которому не было конца и края. Такая перспектива меня явно удручила, так не осталось почти никаких сомнений, что мы едем "на точку". Я уже представлял себе палатку или землянку, в которой мне предстояло обитать несколько последующих лет. Настроение, естественно, резко упало. Больше я не смотрел на дорогу – всё было ясно. Прислонившись головой к стеклу дверцы, я закрыл глаза и предался собственным мыслям.

Через полчаса я очнулся от резкого толчка – это наша машина затормозила у КПП. Молодой сержант-грузин решительно подошёл к машине, козырнул, представился и попросил предъявить документы. Я вручил ему предписание и паспорт. Он долго разглядывал моё лицо, сверяя с фотографией в паспорте, и, улыбнувшись, ответил явно повеселевшим голосом:

- Так вы к нам на должность врача отдельного батальона?

- Так точно… А в чём, собственно, дело? Вас что-то не устраивает?

- Нэт, нэт. Всо в порадке, товарыш лэйтэнант… Давно ждом вас.

Мы въехали в мой первый военный городок – из пяти. Я с восхищением смотрел на незнакомое место: по обе стороны центральной трассы сияли фонари, вдали показались многоэтажные жилые дома с синими балконами, вокруг которых красовались цветочные клумбы и аккуратно подрезанные кустарники. Мы проехали промтоварный магазин, хозмаг, офицерское кафе с красивыми колоннами и остановились у небольшого двухэтажного здания – это был гарнизонный штаб. Я представился оперативному дежурному и вручил ему свои документы. Он уложил меня на кожаный диван в вестибюле и, пожелав спокойной ночи, снова сел за пульт управления.

Заснул я очень быстро. Перед тем как я начал куда-то проваливаться, на больших настенных часах пробило три раза…

Вот так и началась моя военная служба. В этот момент я вспомнил, что всего месяц тому назад из Вооружённых Сил СССР уволился мой отец, отдавший служению Отечеству тридцать три календарных года. Что ж, значит, произошла смена поколений. Наверно, так и должно быть. Засыпая, где-то вдалеке я услышал приглушённый голос отца:

- Дежурство сдал, полковник Алексеев!

- Дежурство принял, лейтенант м/с Алексеев, - звонко прозвучал в ответ мой мальчишеский голос.

И прежде чем окончательно исчезнуть где-то в темноте, этот юный голос эхом прокатился над чернеющим сосновым лесом, постепенно затихая у самого горизонта моей долгой двадцатипятилетней военной службы.

XIII

Мой первый - и, к счастью, последний – комбат был своеобразным человеком. Несмотря на многие положительные качества, он был излишне резким, самоуверенным, мстительным и самолюбивым человеком. Как говорят: из породы Нарциссов. Таких командиров у меня, слава Богу, было только двое.

Правда, был ещё один – начальник хирургического отделения в Брянске. Он им стал после моего увольнения из рядов ВС РФ по болезни. Мне всегда казалось, что он приходит в госпиталь с одной-единственной целью: обязательно найти ошибку в моей работе и хоть чем-то меня унизить – у него самого этих ошибок было неисчислимое множество. Я никогда не считал его ни коллегой, ни офицером, ни человеком, так как этот индивидуум был глубоко непорядочным, глупым смертным, не имевшим понятия ни о чести, ни о совести и ни о долге. Я всегда проходил мимо него как сквозь стену, постоянно ставя его в неловкое положение.

Мне всегда было жаль таких никчёмышей, которых и за врагов-то считать нельзя – тех хотя бы за что-то уважаешь. И однажды я ему об этом сказал: "Что же ты, бедненький мой, мучаешь себя, постоянно занимаешься самоистязанием и ищешь ошибки в работе своих коллег, сделав это смыслом жизни? Живи веселее и проще, радуйся каждому дню, данному тебе Богом. Ты посмотри в свои глаза. Когда я впервые тебя увидел, они были голубыми-голубыми, как васильки, цветущие у кромки огромного пшеничного поля. А сейчас они бесцветные, мутно-серые, подобные глазам акулы, в которых сквозит тревога, безысходность и пустота. Зачем же постоянно вводить себя в депрессию, из которой может быть только один выход".

Возвращаюсь к своему "любимому" комбату.

На первом месте у этого человека всегда было самолюбование. Подчинённых офицеров комбат терпеть не мог – он не мог переносить людей, имеющих высшее образование, так как сам его получить не удосужился. Над такими людьми комбат издевался грубо, безжалостно и всенародно, используя весь арсенал самого плоского солдатского юмора.

Он мог часами сидеть в своём кабинете и на листе бумаги с упоением рисовать разнообразных чёртиков. Это упоительное состояние находило на комбата в дни его семейных ссор. Естественно, это не могло не сказаться на настроении подчинённых…

Как мне кажется, такие люди армии всё-таки нужны, так как вынуждают подчинённых быть умнее, честнее и порядочнее – не зря же в будущем почти все наши молодые офицеры поступили в различные академии и до сих пор остаются прекрасными товарищами, с которыми я всегда поддерживал самые тёплые отношения.

…В "критические" дни комбат мог рисовать этих чёртиков до 23-х часов, и поэтому весь офицерский состав не смел выйти за пределы солдатского городка раньше отбоя – окна его кабинета, как назло, выходили на ворота КПП. И если кто-то из молодых, ещё неопытных офицеров отваживался пойти домой, его всё равно останавливали у гарнизонного КПП. Дежурный сержант рапортовал смельчаку, что комбат срочно вызывает его в кабинет. Неудачник три километра бежал обратно и, запыхавшись, докладывал о своём прибытии грозному комбату. Несколько минут Наиглавнейший молча дорисовывал чёртика и затем задавал невиннейший вопрос: "Товарищ лейтенант, сколько человек у вас во внутреннем наряде?". Получив точный ответ, комбат бросал своё жёсткое "идите" и снова принимался за чёртово-фигурное рисование.

Каждый вечер наш батальонный "император" собирал в своём кабинете всех офицеров и прапорщиков на общее совещание. Это было его любимейшее занятие, и поэтому комбат всегда требовал стопроцентной явки – естественно, кроме тех, кто занимался караульной службой. Как-то он заметил, что на совещании отсутствует начальник солдатской столовой.

- А где же прапорщик Жугин? – с напускной строгостью произнёс комбат, поднимая заместителя по снабжению.

- Опорос начался, товарищ подполковник, - виновато опустив голову и недоумённо пожав плечами, тихо произнёс тыловик, - вот прапорщик Жугин им сейчас и занимается.