Секретное дело. Глава 3

 
3. «КУЛЛО ИСМАРАК».
Листъ 26. (На фотографии - Горная аптека (дом Дрешера).
 
За те двадцать лет, что прошли со времени губернаторства Карла Фёдоровича Модераха, благоустроенный им тракт из Перми в Екатеринбург хоть вовсе ещё и не пришёл покуда в негодность, но даже мягкая, на железных рессорах коляска, не спасала отставного майора, а ныне – коллежского асессора Пермской Судебной палаты по уголовным делам Пещанского[1] от телесных страданий. То и дело давали знать о себе старые, ещё со шведской и наполеоновских войн, раны, нудной болью предвещая безысходно старческое: «ввечеру, никак, быть грозе, да ненастью».
 
Ох, и как же не любил Иван Григорьевич эту боль! При такой-то природной благодати вокруг, да с её укромными и тихими уголками, вроде бы как любую девку хватай, да с собою на сеновал тащи, ан нет. Бывает, так скрючит от непогоды в контуженном[2] локте и простреленном по кости колене, что и белый свет не мил, а уж про деревенских барышенек и вовсе разговору нет. И это в сорок-то лет, когда мужская кровь в полное своё движение и силу входит, вот беда-то….
 
Насчёт мужской силы и горячей крови отставной майор себе не льстил ни в малейшей степени: высокий, стройный, а в придачу – с роскошными бакенбардами и Георгием на груди, - чем не мечта тоскующей в уральском городишке барышни, а тем паче – вдовушки? А как он умел танцевать! И невдомёк было кокеткам заштатного света, что причиною тому служат лишь банальное наличие музыкального слуха и три десятка лет в седле, которые почище самого строгого учителя танцев приучат держать осанку. Как неведомо было им и то, что за отстранённым взглядом обер-офицера таится не столько утончённый романтический флёр, сколько холодный расчёт и скука.
 
Глаза у Пещанского загорались лишь тогда, когда он был увлечён, но отнюдь не женщинами, нет! Причиною подобной решительной переменой в облике асессора обыкновенно служило или же некое запутанное дело, навроде нынешнего Меджеровского, или же… карты. Увы, но именно такую прискорбную слабость имел отставной майор, и единственно, что спасало его от крупных проигрышей, так это заведомо полупустой кошелёк и вечный зарок не выдавать векселей, играя в долг. Зарок этот дался коллежскому асессору непросто и буквально кровью: будучи едва только произведённым в унтер-офицеры 4-го егерского полка, на излечении от ран[3], он имел неосторожность сыграть в банчок с находящимся в том же госпитале шведским лейтенантом.
 
Причём, проиграв всю наличность, он, тогда ещё двадцатилетний сопляк, умудрился выписать векселей аж на четыреста рублей. Обеспечить самостоятельно которые он, несмотря на древность рода, никак не мог. А уж о том, чтобы просить родителей о внезапном и значительном  вспомоществовании, даже речи быть не могло: помочь-то, конечно, помогли бы, зато наверняка наследства бы лишили. Благо, было в пользу кого. Да и братья такому повороту событий только обрадовались бы. Вот и пришлось объявлять шведа жульником, и кидать ему последнюю сдачу в лицо. На что швед, само имя которого Пещанский вымарал из своей памяти, естественно, потребовал сатисфакции. 
 
Выбор оружия, как положено, принадлежал вызываемому на дуэль, то есть – русскому унтер-офицеру. Холодное оружие отпадало сразу: с костылём под мышкой не больно-то нафехтуешь. Оставались лишь пистолеты, и всё было бы честно, ежели бы не правая рука шведского лейтенанта, которая лежала на перевязи вследствие раздробления ключицы. Того же, что у противника недоставало ещё и левого глаза, Пещанский предпочёл не принимать во внимание.
 
Впрочем, сего же явного изъяна, противоречащего дуэльному кодексу, постарались не замечать одуревшие от госпитальной скуки остальные офицеры, про себя понимая, что при выборе холодного оружия швед, как говорится, «одной левой», нашинкует незадачливого картёжника, недавно вставшего на ноги, тоненькими, на парижский манер, ломтиками. Так что – един Бог им судья, на то он и «суд чести». И Бог на сей раз вновь оказался милостив к православному воинству, и поверг шведского еретика меткой пулей, которая, пробив векселя Пещанского, навсегда остановила сердце везучего в картах, но не по жизни, лейтенанта.
 
Учитывая тот момент, что, кроме векселей самого Ивана Григорьевича, в кармане шведа нашлись долговые расписки ещё полутора десятков русских и шведских офицеров, и даже – коменданта, противозаконный факт дуэли незамедлительно списали на прогрессирующий сепсис, сиречь – заражение крови, повлекшее за собою летальный исход. Таким завершением дела удовлетворены были все, даже шведы, но только не сам Пещанский: он-то знал, что проиграл он свои деньги по глупости, а дуэль спровоцировал от отчаяния. Таковы были те два урока, что приобрёл будущий Георгиевский кавалер в восемьсот десятом году: никогда не играй в долг, и – не бывает вечных врагов. А уж друзей – тем более.
 
Погеройствовав ещё с добрую дюжину лет на полях сражений ради бурления крови и достойного пенсиона, Иван Григорьевич вышел в отставку и, помятуя полученные уроки, более никогда от этих принципов не отступал. С тех пор так и повелось: если играть в карты, так по мелочи, в пределах двух червонцев, ежели любовница – то не более, нежели как на пару месяцев, чтобы слухи не успели пойти. Дом, жена, служба, никаких тебе дуэлей, да и зачем они? Одни только затруднения по службе. Скучно.
 
Укрывши ноги англицким клетчатым пледом, коллежский асессор с тоской во взгляде провожал проплывающие, рассаженные аккурат в двух саженях меж собою, берёзки вдоль дороги, и лишь изредка ухмылялся, замечая убогое или же вовсе погибшее деревце. Нет, он отнюдь не радовался смерти растения, нет – Ивану Григорьевичу была попросту отвратительна его миссия в это средоточие грехопадения, в Екатеринбург. И оттого он про себя каждое убогое деревце отмечал как веху собственной жизни, художественным образом сравнивая с нею формы исковерканных невзгодами  растений: «Это я в пять лет, когда на гвоздь наступил: ишь, как правую ветку-то задрала, смешная! А вот это… Господи, какой же это год-то был? А, под Лейпцигом же! Точно: поди, так же он, сопливый подпоручик, ладошкой оземь опирался, когда граната рядом с ним разорвалась. И с чего это так берёзу-то исковеркало? Или это въехало в неё что, отчего она поломалась, но выжила? Вот и я тоже вроде покуда живой. Разве что – этой самой жизнью весь ломаный, - друзей настоящих Бог к себе прибрал, а детьми отчего-то не наградил. А тут ещё и это «секретное поручение»…».  
 
Невесёлые были мысли у отставного майора, и было, от чего: в Екатеринбург, к тамошнему горному начальству он ехал с подарком. Это для профана пустая, незаполненная шнуровая книга за печатью губернского горного начальства  на текущий год может ничего не значить. Однако же  шила, его в мешке не утаишь: колется оно.  И оттого – яснее ясного, что подлог он едет совершать, и оттого совершенно не весело. А тут ещё эта боль в колене, будь она неладна!
 
Однако же, с другой стороны помыслив, эта самая командировка в оплот горнозаводской гордыни и непреклонности спасала асессора от тех дрязг, в которых погрязла губернская Пермь за последние полгода. Мало того, что после отставки Губернатора Тюфяева[4] прочат серую мышь Селастенника[5], так ещё и сам Начальник горных заводов хребта Уральского генерал-майор Богуславский[6], неровен час, Богу душу отдаст. Недаром же его правая рука Берг-инспектор Булгаков[7] аккурат первого июня, в день отъезда  Пещанского из Перми, в отставку ушёл? Нет, вернее будет, пожалуй, что так сказать: это именно его, надворного советника, отъезд приурочен к этой отставке. И, хотя вслух это Старшим советником не проговаривалось, однако же поразмыслить есть над чем.
 
К примеру: отчего это «пинком под мягкое место», а иначе и не скажешь, в январе-месяце в Екатеринбурге изгнали  со своего трона Начальника Екатеринбургских казённых заводов прыткого и услужливого всем Осипова. Земляка, кстати, самого Богуславского. И куда? На Кавказ! Именно туда, на те заводы, откуда рокировкой прибыл нынешний Исправляющий обязанности Начальника Екатеринбургских заводов павлин Вансович. Эльбрус он покорял, ишь ты! Да во всех газетах пропечатано, что тот лишь до базового лагеря кое-как добрался, ан нет: направо и налево, особенно в подпитии, бахвалится, что это он собственноручно на вершине Кавказа флаг России водружал, а дикий кабардинец-де, ему только обузою был. Очень уж тогда, в офицерском собрании Перми, хотелось Пещанскому вызвать этого выскочку Вансовича[8], не нюхавшего пороху, на дуэль, да слава Богу, сдержался.
 
Зато теперь, похоже, схватка между ними предстоит нешуточная: не зря ведь Семён Михайлович в прощальной беседе перед откомандировкой напирал на то, что в первую голову надо вникать в складывающиеся, а также  рвущиеся внутренние связи Екатеринбургского начальства и купечества, золотопромышленников и перекупщиков, а также слушать, слушать, слушать… И убийство бедолаги Меджера для этого – самый наилучший повод.
 
«По сути, его и расследовать-то особо нечего, - доверительным тоном мягко убеждал своего секретного комиссара Походяшин[9], самолично разливая по рюмочкам рябиновую. – С этим и без Вас, любезный мой Иван Григорьевич, разберутся. Вы ведь рапорты следствия уже читали, верно? Вот видите: работают, и результаты очевидные. Черновая работа уже, считайте, вся сделана. Приедете там, нагоните на них страху – а это Вы можете, - ласково улыбался ему Старший советник, - и хорошо. Укажите им на промахи, да сами, пардон, в грязном бельишке преступников рыться не брезгуйте. Однако же помните:  нам с вами бельё черни ни к чему. Не надо подвигов. Нам куда как важнее то бельишко, что с эполетами, да с мошной. Большая игра идёт, а проигрывать на старости лет, сами понимаете… Бог Вам в помощь!». 
 
Что затеяна именно что «большая игра», Пещанский и без своего начальника знал. Знал по разговорам, да по перешептыванию по углам дворянских клубов и собраний, слышал о них в театре, на службе и даже на улицах, однако же никак не мог взять в толк: зачем людям это всё надо? Какая им разница, кто завтра будет править ими? То ли дело в армии: хорош ли, плох твой начальник, а всё одно будешь поступать так, как прикажут. Разве что когда над тобой такой военачальник, как покойный Михаил Илларионович, тогда и последнему каптенармусу понятно: жди победы, да драй почище котелок, не оглядываясь на ружьё.
 
Однако же войны большой покуда нет, а Египетская[10] не в счёт: туда лишь добровольцев запаса из офицеров покуда зовут, да и то советниками. Ну, поляки опять неуёмные бунтуют[11], что с того? Первый раз, что ли? По сути, главнокомандующий-то в нашей мирной богохранимой стране прежний, Император Николай Павлович, так что и беспокоиться не о чем.
 
Ан нет: этим цивильным[12] всё неймется, игры свои политические затеяли. Кто больше орденков на себя нацепит, видно. Станиславов да Анн навешают, да похваляются, тьфу! Ты сперва Георгия заслужил бы, кровью да удалью своей преданность государю своему доказал, а затем бы уже и про «верность присяге» говорил. Кому они присягали, эти вчерашние купчишки да мещане?! Да тельцу золотому, и больше никому!
 
Почти что с гордой благодарностью погладив ноющую коленку, Иван Григорьевич прислушался к другим своим ранам. Нет, вроде, не шибко тревожат. Наверное, ненастье всё-таки будет спорое и недолгое. Гроза там, или ещё какая непогодь, но уж никак не ливень на цельную седьмицу: тогда бы всё тело ныло. Что ни говори, а Господь всё-таки мудрёно свой барометр внутри у человека поместил. Разве что торопился при создании инструмента, верно: зачем болеть всему, и сразу? Куда как лучше, ежели бы болел, допустим, один передний зуб, и это бы значило, что мягкой смены погоды жди через день. Похолодает – так пущай болят два передних зуба. Ну, и так далее, вплоть до урагана. Да-да, а когда уж совсем прятаться пора – так болели бы только задние зубы, чего в этом нелогичного?
 
Усмехнувшись про себя отвлечённым лирическим мечтаниям, асессор переменил лад мыслей на деловой. Итак, пока на него не поступила официальная бумага от  Министра финансов Канкрина[13], в Екатеринбург он едет в качестве простого следователя по делу о незаконном изготовлении золотых изделий, а также скупке и переторжке золотом[14]. На первый взгляд, ничего нового и особенного, если бы не это злосчастное убийство. Екатеринбургские начальники отнюдь не дураки, и сразу скумекают, зачем он сюда ехал. Зато: ему, Пещанскому, не будет надобности отчитываться перед ними о проделанной работе, и рапорты можно напрямую отсылать Походяшину, а там уж как Бог даст. Дадут неограниченные возможности – хорошо, но…
 
Верно, но – плохо. Плохо потому, что вскоре Начальник горных заводов, кто бы он ни был, переезжает из Перми в Екатеринбург[15], а сие означает, что с местными чиновниками ссориться не резон. Даже напротив: хоть не друзей, но приятелей там завести себе придётся. Благо, Старший советник губернатора в финансах его не ограничил. Как не стеснил его и в выборе средств, чтобы определённый круг лиц ни в коем случае не фигурировал в материалах дела, и даже сами эти имена не упоминались, но то отельная и, пожалуй, самая секретная часть его миссии. А потому покуда о ней и размышлять нечего.
 
 
Листъ 27.
 
Как и ожидалось, в Екатеринбурге надуманность его миссии по поводу изготовления золотых вещей была принята местными скептиками с известной степенью скрытого сарказма, но даже явно сквозящая в общении настороженность не мешала столь присущей уездным городам деликатности по отношению к облечённым властью чиновникам высокого ранга. Более того: что ни вечер, все наперебой приглашали надворного советника «отужинать с ними в домашней обстановочке-с». И, если от приглашения Вансовича отказаться было попросту невозможно, а от посещения Шульца[16] – неразумно, то от прочих визитов Пещанский вежливо, но твёрдо отказывался, ссылаясь на вынужденную профилактику[17] и карантин по случаю холеры.
 
Впрочем, по большинству так оно и было: не отступая от многолетних привычек, отставной майор вставал в четыре утра, а к пяти уже был на службе в Управе благочиния, благо, та находилась совсем рядом с домом, где он по совету полицмейстера Коурова[18] снял две недурные комнаты. В управе он, особенно в первые дни, для начала «наводил ужас», пытаясь придать царящему там хаосу и безответственности хоть какое-то подобие армейского порядка. Покричав на чужих подчинённых и «выпустив пар», Пещанский усаживался за выделенный ему стол и, не дожидаясь соню полицмейстера, просматривал опять-таки чужие дела, на всякий случай запоминая имена арестантов и степень вменяемой им вины.
 
Однако же, если уж так разобраться, то на самом ли деле настолько «чужие» ему эти бумаги? В конце-то концов, у него есть своё предписание, и приказаний Исполняющего должность Губернатора ещё никто не отменял. Где хочу, дескать, там и смотрю. Но, к его собственному превеликому  разочарованию, об убийстве Меджера с его караульщиком среди вороха всех этих жалоб, кляуз и доносов документов было крайне мало. Уже на третий день секретному комиссару стало ясно, что дела, напрямую касающиеся полиции, идут почему-то мимо полиции. Вывод один: или то, что он успел прочитать – это крохи со стола канцелярии Главного начальника, или же расследование идёт настолько слабо, что покуда ему конца и краю не видно.
 
Впрочем, в это верится мало: вон, возили же под охраной в мае арестованных в Верхисетском заводе мастеровых, Рыкова и Дружинина, на заимку? То есть – арестовали, под присмотром казака возили, но – зачем? Ещё интереснее персоналии Ивана Масленикова и Ионы Павельева, что содержались здесь, в управе, под стражею вместе с неким Арефием Онучиным по подозрению в убийстве англичанина. Отпущены отчего-то. Один, правда, по словам Коурова, по указке Вансовича скупает золото у подозрительных лиц, второй же и вовсе в бега подался. Да и другие братья Маслениковы, Анфим да Симеон, тоже весьма подозрительны.  Старообрядцы к тому же, и на замке Меджера работают. Эх, засадить бы их сюда всех, да допросить хорошенько! Но да кто это ему, Пещанскому, позволит?
 
Только одно и остаётся, что в тщетной надежде, как тот петух, жемчужину в этих кипах бумаге раскопать, да с вечно пьяными арестантами разговоры вести. И откуда они только водку достают?! Как с утра придёшь – все, даже караульные, похмельные, но – тверёзые. А стоит лишь на минутку  отлучиться – так в Управе не продохнуть от стойкого перегара, смешанного со сногсшибающим запахом чеснока. И Коурова, похоже, такое положение дел вполне устраивает[19], да и сам он, по всей видимости, тот ещё поклонник Бахуса.
 
Хотя, справедливости ради, такая приверженность не слишком-то сказывается на внешнем виде полицмейстера. И дело тут не столько в опрятном, без единого пятнышка, мундире и сверкающих сапогах, сколько, скорее, в пышущем здоровье едва перешагнувшего за тридцатитрёхлетний рубеж мужчины. И неважно, что Коуров не отличается богатырским ростом, но сразу видать: силушкой-то Бог его точно не обделил. Ежели добавить к этой картине роскошные холёные усы с лихо подкрученными по-гусарски концами и рыбий взгляд, то сразу становится понятно, что человек на своём месте: подобострастен, глуповат и, что немаловажно – хвастлив.
 
Через неделю почти бесплодного пребывания в Екатеринбурге,  оставив попытки разговорить не вполне вменяемых арестантов и охрану управы благочиния, а также будучи вынужденным отказаться от затеи услышать нечто существенное на рынках, Пещанский вовсе загрустил и даже почти искренне пожалел, что он – Кавалер Георгия. Быть может, если было бы дозволено Уставом орден снимать, или же зима стояла, и его можно было бы закрыть шинелью, то народ не так бы его пугался и подобострастно лебезил[20], а так… как увидят, так сразу и боятся, да товар прячут! Одно слово – чернь.  Что купцы, что мещане – никто же разговаривать не хочет! Совершенно дурацкое и двусмысленное это положение, когда спрашивать можно, а допрашивать – нельзя. 
 
И Пещанский наконец сделал вид, что принял устоявшиеся правила игры, и начал милостиво принимать приглашения в гости, надеясь хоть там что-то, да разузнать. Первым он принял приглашение равного себе по званию чиновника, а именно – надворного советника, и главного местного эскулапа Дрешера. Ведь не мог же тот, на самом-то деле, на заимке Меджера не побывать, да трупы не освидетельствовать? Авось, чего полезного и расскажет: немцы, они когда под шофе, изрядные болтуны бывают.
 
Листъ 28.
 
Квартировал Петр Иванович Дрешер в недавно отстроенной двухэтажной городской аптеке, где вместе со своим семейством занимал весь второй этаж. Первый же, с которого любезный хозяин и предложил гостю знакомство с домом, предназначался под собственно аптеку с лабораторией, приёмной залой, складом, и даже – прозекторской. Последнему обстоятельству Пещанский был немало удивлён.
 
- Тоже пользуете? – оглядывая помещение, осторожно коснулся пальцами клеенчатой материи, покрывающей стол для препарирования, секретный комиссар.
 
Доктор, сомкнув пухленькие ручки на изрядном брюшке, закрутил большими пальцами, да и весь прочий его вид выражал напускную скромность. Пещанский пристально смотрел на этого пузатенького коротыша, и мучительно пытался припомнить, на кого же тот похож.  Где-то среди того альбома гравюр, что листал он, будучи в каком-то французском замке, переоборудованном русскими войсками под лазарет. Вроде, у Калло или же Лоррена, или ещё кого-то из мастеров начала 17-го века он видел подобный комический персонаж. Наверное, всё-таки Калло: у того про театр работ много. Только вот наш персонаж, а именно – Дрешер, отнюдь не комический, а вполне даже серьёзный. Молчит, с ответом тянет, да глазками хитровато постреливает.
 
- Ежели Вы меня о бедном Иосифе Яковлевиче изволите вопрошать, - наконец начал ответствовать по существу доктор, называя Меджера на европейский манер, Иосифом, - так в том не было надобности. Его уже и без нас, увы, препарировали. Желаете услышать, каким именно образом?
- Любопытно просто, - немного растерялся от такой прямоты майор.
 
- А аппетит это Вам, дорогой Иван Григорьевич, не испортит? Я бы не рекомендовал.
- Осмелюсь напомнить, уважаемый Петр Иванович, я – боевой офицер, и видел всякое, - только и нашелся, что сказать Пещанский. – Поверьте: после битвы, да кровавых сцен, аппетит только больше разгорается. Нет, разумеется, не смею настаивать, но… любопытно, знаете ли. Грешен.
 
Подхихикнув, толстячок отошёл в угол комнаты и отдёрнул шторку:
- Вот! -  пылко вспорхнул он короткими пальчиками. – Сам собирал! Косточка за косточкой, позвоночек к позвоночку, затем всё проволокою медной скрепил и – вот! Нет, право слово – чудо какой замечательный скелетик вышел, верно? – и хозяин, дождавшись одобрительного кивка, продолжил. – Вот на нём-то, красавце, я Вам, любезный мой Иван Григорьевич, и покажу, какого рода несчастному Меджеру были нанесены неизвестными злодеями увечья. Итак, смотрите? – и доктор взял в руки длинный карандашик. – Первая рана вдоль головы, вот здесь, -  Дрешеру даже пришлось встать на цыпочки, чтобы начертить на черепе продолговатый овал. – Глубиною с вершок, с разроблением кости. Рана смертельная. Вторая фатальная раночка у нас вот здесь, поперёк левого виска, мы это вот так нарисуем, - высунув язык, доктор подрисовал над виском полукружье. – Третья у нас будет аккуратная и круглая, между надбровных выпуклостей. Диаметр – вершок. Разумеется, с проломлением черепной коробки. А вот здесь, под левым глазом, идентичная, - выписал он очередной кружок на черепушке. – И наконец, тупым предметом проломлена вся лобная часть черепа[21]. Никак не могу понять: зачем?
 
- Что? – стало не по себе от такой множественности ранений бывалому офицеру.
- Не понимаю, зачем это, - повторил ему Дрешер. – Господину Меджеру и одного такого удара хватило бы, чтобы отдать Богу душу, - и Дрешер, а вслед за ним и Пещанский, перекрестились, шепча каждый свою молитву об усопшем.
 
- А ещё знаете, что я не понимаю? – продолжил хозяин, отворачиваясь от скелета. – Нет, что убили из-за золота, это объяснимо, но зачем могилу-то раскапывать было? Совсем уже у этих…, - и хозяин было  осёкся, но быстро поправился, -  у черни этой, понятий о чести и добродетелях нет.
 
- Могилу?
- Да-да, представьте себе, могилу! – всплеснул ручками доктор. – Даже в могиле, и там покою не дали! Это всё старообрядцы, верно! Непокорный народишко! Не поклонятся тебе никогда толком, а уж чтобы…, - и он сердито засопел носом. – Не понимаю.  Закрывать? – взялся за штору доктор.
 
Остановив его, Пещанский подошёл к скелету, и начал мысленно примериваться, каким образом, и какой силы были нанесены эти страшные удары. И вот ещё какая странность: что в Перми, что в остальной России, обычно режут ножами, или же, на крайний случай, рубят топорами. А тут, в Екатеринбурге, видать, в ходу свои методы отделения души от тела. Нет, лоб-то, наверное, могли проломить и обухом топора, а вот эти круглые отверстия от чего? Не от пики же, в конце-то концов. Хотя у этих горняков всякие там каёлки да ломы есть. Наверное, ими. Экзотика, как ни есть – экзотика.
 
- Что надумали, позвольте поинтересоваться? – отвлёк его от размышлений Дрешер.
 
- Вынужден согласиться с Вами: необычно. А что, ножевых ранений не было? – и, получив от хозяина отрицательный ответ, Иван Григорьевич продолжил. – Из сего следует, что убивали не такие, которые на жизнь разбоем промышляют, а простые местные работяги, верно? Я полагаю, что дело было так: сперва несчастного ударили ломом по голове. Сверху. Видите, какая долгая полоса? – провёл он ладонью поверх черепа. – Затем господин Меджер упал. На спину упал, верно? Вот. Иначе как его по лицу-то долбить. Ой, простите! Не хотел, право слово, не хотел! Не обижайтесь, умоляю Вас!
 
Дрешер и на самом деле выглядел весьма расстроенным, и даже –  оскорблённым: циничные слова гостя и его бесцеремонность по отношению к погибшему единоверцу лишний раз убеждали его, что все русские – варвары.
 
- Чтобы Вы простили допущенную мной бестактность, уважаемый Петр Иванович, прошу выслушать алгоритмы моих размышлений, - и Пещанский, прижав руку к сердцу, коротко поклонился. – Обещаете простить? Хорошо. Итак, по моему опыту в Перми знаю: как правило, при многочисленных, причём смертельных, ранениях, злоумышленников  обычно бывает столько же, сколько и самих ранений. Это у них называется «повязать кровью»: каждый должен нанести свой удар. Пятеро их было, этих убийц! Сперва, как я уже говорил, кто-то ударил ломом, затем Осип Яковлевич упал, и его добивали кайлом. Вы не видели на месте преступления кайло?
 
- Пешня это была. В крови вся. И стены тоже в крови, и даже диван, - кисло ответил хозяин, задёргивая шторку. – Прошу Вас, довольно об этом. Мы с покойным друзьями были. Прошу понять. Пойдёмте ужинать.
 
Листъ 29.
 
Возвращаясь после обильного ужина пешком через городскую плотину, Иван Григорьевич безжалостно сетовал себе на собственную несдержанность и охвативший его при виде бессловесного скелета с карандашными пометами азарт следователя. Неужели невозможно было сдержаться?! И угораздило же его руками махать, да показывать, как били по черепу. Совсем не учёл, что эти лютеране хоть каждый и сам по себе, да друг за дружку держатся почище всяких там раскольников. У них тут в России целая своя партия, и каждый норовит только своего, да выдвинуть.
 
К примеру, тот же министр финансов Канкрин: он же везде за собой только своих и тянет. Осипова, как ставленника Мечникова и Богуславского, выгнал? Верно. Его место покуда вакантно, а Вансович… Сегодня здесь, а завтра – да хоть на Аляску пошлют, а что? С дикими горцами сумел сладить, а там, глядишь, и с индейскими тлинкитами подружится. Впрочем, таких пустобрёхов Русско-Американская компания вряд ли потерпит. Там люди дела нужны. Вроде покойного графа Николая Петровича Рязанова, что так  плодотворно и вместе с тем столь трагически плавал наместником в Японию, Сахалин и Америку.
 
Однако – довольно о дальних берегах, следует в первую голову думать о делах, возле течения реки Исети происходящих. Итак, что явилось новым от визита секретного комиссара к здешнему Гиппократу? Нет, то, что он подробно разузнал о нанесённых покойному ныне инженеру увечьях, безусловно, надобно занести в дебет. Туда же можно записать и оговорку о внезапно умершей собаке, охранявшей заимку. В ночь убийства якобы была ещё жива, но не лаяла. Ничего не ела, и вскоре издохла. Вскрытие ничего не показало.
 
Кредит: Дрешер наотрез отказался разговаривать об издохшей собаке, даже бокал от волнения по скатерти разлил. Далее, доктор снова абстрактно ругал старообрядцев, обвиняя их во всех смертных грехах, но даже единственного имени при том не упомянул. Чем же ему так досадили эти раскольники?  Что профилактику против холеры не соблюдают? Или же тем, что у него не пользуются, да лекарства не покупают? И что с того? Простые работяги тоже лекарствами не пользуются, а обходятся одними лишь травками, да корешками, однако к ним у немца есть лишь пренебрежение, но никак не ненависть.
 
Впрочем, послезавтра – суббота, и на неё отставной майор приглашен на бал к здешнему бургомистру Ивану Яковлевичу Харитонову, вот там что-нибудь, Бог даст, и разузнаем. Благо, тот именно что старообрядец. Причём – не единоверец, а старой, кондовой, кержацкой веры. И что примечательно,  как в Екатеринбурге учредили чин Городской головы, так ведь все главы, как один – староверы! Пожалуй, единственный город во всей империи, где сложилась такая противоестественная ситуация. Нет, ну право же слово странно: царь – православный, а в бургомистрах у него – еретики! Впрочем, ещё Екатерина Великая запретила их еретиками, да сектантами обзывать, но что это меняет? Выбирают-то главу города всё равно знатные горожане, а здесь это – на три четверти старообрядцы[22]. Кто с такой силищей, да с такими капиталами, справится?
 
Решив не откладывать дел на завтра, Пещанский возвратился в управу, и на свою удачу застал там полицмейстера. Слегка хмельного, разумеется, но во вполне допустимых пределах.
- Вы присаживайтесь, присаживайтесь, любезный Александр Гаврилович, - покачал ладонью асессор, усаживая вытянувшегося перед ним в струнку штабс-капитана, - и я с Вами тоже посижу, передохну. Насчёт чаю ещё распорядитесь, будьте столь любезны.
 
Коуров тут же снова вскочил на ноги и, смущённо стряхнув тряпицей крошки со стола, убежал «распоряжаться». Судя по доносившимся из коридора голосам, распоряжался он весьма решительно и беспощадно: заслышалась ругань, звуки звонких оплеух, а потом произошло и вовсе чудо: в арестантской перестали петь. Усмехнувшись, Пещанский свежим взглядом комнату берггешворена, словно первый раз в ней оказался.
 
Вроде бы всё уже почти привычно и знакомо: вон за тем столом, обычно – секретарским, теперь работает он сам. И там – всё с утра было чисто и аккуратно. Ввечеру же рядом с двумя стопками бумаг откуда-то появились два же стакана. И – рассыпанный пепел с одной стороны. Но да это пустое: что-то смущает ещё. Что же именно? Икона святого Николая на месте, портрет Императора Николая – тоже; сейф, даже буфет, и тот, как был весь захватанный жирными пальцами, так и стоит, этажерка с дурацкими петушками, шкаф рядом, но что же не так-то? Ах, вон оно что: один стул лишний! И – пустые бутыли под столом полицмейстера. Никак, гости дорогие были. Минимум – трое, ежели судить по растоптанным ёлочным веткам возле стульев.
 
- Вот-с! Извольте-с! – с подобострастной улыбочкой поставил перед секретным комиссаром кружку чая и вазочку с печеньем полицмейстер. – Не желаете ли чего-нибудь ещё?
 
Хороший вопрос: от одного вида не вполне чистой посуды и явно чёрствого печенья, да после обильных угощений у Дрешера, пить чай Пещанскому явно расхотелось. А может, стоит сыграть в доброго дядюшку? И на самом деле, сколько грозным видом народишко пугать-то можно? Устанут, да привыкнут, сволочи. Пускай хоть чуток, да расслабятся: тёпленькими-то их и брать сподручнее. А что назавтра станут бахвалиться, да павлинами ходить, так то даже и неплохо, ежели для дела полезно.
 
И Иван Григорьевич, принюхавшись к чаю, брезгливо отодвинул кружку.
- Не в укор Вам будь сказано, дражайший Александр Гаврилович, но чай у вас – редкостная дрянь. Вот у Дрешера чай, дак чай.
 
Лицо бедного полицмейстера моментально пошло какими-то разноцветными пятнами, а губы затряслись.
- Быть может, у Вас чего покрепче найдётся? – не позволил до пределов развиться его отчаянью Пещанский.
 
Коуров, столь же мгновенно порозовев, расплылся в улыбке, и даже с некоторой торжественностью отворил свой сейф:
- Анисовой имеем штофик[23]-с, есть перцовочка от простуды, а также зверобойчик-с. Чего изволите, Ваше высокоблагородие? Или же – пуншевой?
- А коньячку? – подивился про себя такому изобильному разнообразию майор.
- Не имеем-с, - виновато развёл руками унтер-офиицер. – Оклады у нас сами ведаете какие. Не до коньяков-с…
 
- Да-да, - поддержал его Пещанский, вздохнув, - оклады у вас и на самом деле ниже некуда. Непорядок это. Надбавить бы надо. Ну, давайте тогда анисовую. Но: чтобы рюмочки – маленькие, на один мерзавчик, не больше. И прошу сегодня меня «высокоблагородиями» не величать: хоть служба у нас и часов не наблюдает, да и отдыху тоже время потребно.
 
Выпив, как положено, первую рюмку за здравие Государя-императора, асессор откушал принесённой ветчинки, и как бы невзначай кивнул в сторону арестантской:
- Новенькие появились? Шумные какие-то.
- Да я их сейчас…
- Да сидите, сидите, - прервал комиссар в зародыше праведный гнев готового бежать на усмирение дебоширов полицмейстера, - сейчас-то уже тихо. Когда зашёл, было неспокойно. Так что – новенькие?
- Да какие там новенькие…, - поморщился Коуров, - старые всё знакомцы. Павельев, вон, всего с месяц как был, и опять. Вам обновить?
 
Кивнув,  секретный комиссар припомнил: так, Иона Павельев, был задержан… да, точно! – по делу Меджера. Затем же – невесть отчего отпущен. Аки Левиафаном будучи исторгнут, - припомнилось ему. Надо бы завтра с этим Ионой потолковать, а глотать его, или же нет – посмотрим.
- Желаю завтра с этим Павельевым разговор иметь, Вы не возражаете? – для проформы спросил полицмейстера Пещанский. – Так что не отпускайте его покуда, прошу. Даже если указания сверху будут, повремените. Лично прошу. И ещё…
- Да разумеется, Ваше высокоблагородие! То есть – слушаюсь!
 
Устав оттого, что Коуров постоянно вскакивает на ноги, когда его просят лишь ответить, Пещанский поднялся сам и, прохаживаясь из угла в угол, кончиками губ трогал анисовку. А покуда он ходит, да задумчивый вид изображает, этот любитель настоек пусть попереживает, что ещё заезжему чиновнику от него потребуется. Причём требуется всего-то ничего: чтобы то наживку проглотил. И пусть это старый приём, но действует он безотказно: чем больше мелких, незатруднительных одолжений делают тебе люди, тем сильнее они тебя любят. Надеются, что воздастся им сторицей, наивные.
 
Узрев наконец, что штабс-капитан, причём – с неизменной готовностью и нетерпением, стал больше смотреть на свою полную рюмку, нежели чем на начальство, он вернулся за стол, и достал из внутреннего кармана пригласительный билет:
- Присоветуйте, прошу, что мне с этим делать.
- Что это?
- Билет на бал к бургомистру. Да прочитайте сами.
 
- Так ведь и у меня такой же есть! – опять вскочил Коуров, но на сей раз уже радостно, и подал асессору прямоугольник с аналогичными вензелями. Разве что они были серебряного, а не золотого тиснения. – И что же тут Вас смущает? Ваше высокоблагородие, спрашивайте! – и полицмейстер, не спрашивая, одним махом азартно проглотил свою анисовую.
 
Сдержав готовый уже вырваться смех, Пещанский последовал его примеру и, степенно пожевав ветчину, озабоченно вздохнул:
- Так ведь Харитонов – он же раскольник? Старообрядец? Поделитесь уж  секретом, какие они из себя, эти ваши лапотные старообрядческие балы. Как на них одеваться, будут ли там медведи….
 
Коуров, позабыв про всяческое чинопочитание, просто забился в конвульсиях, размазывая слезы по щекам, и со стоном шепча «лапти, медведи, лапти…». И не успокоился, покуда ему уставший от подобного цирка Пещанский не поднёс очередную рюмку настойки:
- Я что-то сказал не так? Тогда прошу простить великодушно. И – пожалуйста, не рассказывайте никому, если я сморозил, как говорится, глупость. Мы же с вами офицеры.
 
Окрылённый тем, что его поставили на одну доску наравне с самим надворным советником, полицмейстер совсем расслабился, растёкся, и если бы не многочисленные награды губернского гостя, был уже готов чуть ли не целоваться. Однако же тот самый один-единственный раз, когда он наступил на грабли, позволив себе фривольность с тогда ещё всего-навсего берггешвореном Граматчиковым, навсегда отучил его надеяться на долговременную милость начальства.
 
- Медведи, возможно, и будут-с, - вновь вернулся к обычному подобострастию Коуров, -  Харитоновы, они косолапых страсть как уважают-с. Цельный зверинец для них выстроили, да зайцев им для пущей злобы дюжинами на дню скармливают.
- Зайцев?! – изумился Пещанский. – Зайцев, да для пущей злобы?
- Именно так, ваше высокоблагородие, зайцев-с, - довольно кивнул полицмейстер. – Оне же, эти раскольники, зайцев за поганого зверя[24] держат, да считают, что те суть порождение зла и создание нечистого. Для того  медведей зайцами и кормят, чтобы мишки злее стали.
 
- О как, - удивлённо покачал головой асессор, - страшнее зайца, выходит, и зверя нет. Впрочем, об этом я где-то слышал. Неважно. По мне, так пускай хоть змеями кормят. Про бал лучше говорите, Александр Гаврилович. 
 
- Про бал…, - слегка разочарованно протянул Коуров. -  Здесь я Вас, Ваше высокоблагородие, удивить вряд ли чем-то смогу-с. Нет, я в других городах на балах не бывал, но слышать слышал, что везде они сходны: танцы, музыка, затем – ужин, затем снова танцы. Разве что господа генералы и обер-офицеры после ужина уже не танцуют, а в карты играть садятся-с. Единственное, как говорят, отличие – так это то-с, что у них шампанское ручейком льётся, а у нас в Екатеринбурге шампанским положено полы мыть. Да сами всё и увидите. Богатые, оне и есть – богатые. Ах, да: по окончании непременно фейерверк устроят! Красота – не описать! 
 
- Без фейерверка и бал – не бал, - поддержал мажорное настроение полицмейстера Пещанский, не преминув обновить тому рюмку. – А вот ещё что скажите: дамы у вас как? Есть такие, чтобы…, - и он мечтательно уставился в потолок, пощёлкивая пальцами.
- Какие-с? – весь загорелся идеей услужить Коуров. – Какую захотите, такую и подыщем-с! Только скажите, какова она быть должна, а уж Ваш покорный слуга…., - и он  потупился, - расстараемся-с.
 
- Какие? А знаешь, брат, какие? – продолжил разыгрывать из себя бонвивана майор, перейдя на «ты». – Нет, не так! Знаешь, брат Александр мой Гаврилович, а давай-ка лучше я тебе историйку из жизни расскажу, хочешь? – и получив незамедлительное одобрение, продолжил: - Дело это было… неважно, где было. Уж извини, но подробности поведать не могу: дамская честь, как-никак затрагивается. Ты слушаешь? 
- Да-да, Иван Григорьевич, я весь внимание!
 
- Хорошо. Итак, назовём тот город N, уточним лишь, что он во Франции, а даму… даму, пожалуй, я стану именовать «Омегой», ибо в ней было всё! Нет, ты понимаешь, что есть «всё»?! А, ничего-то ты тут в своей глуши не понимаешь. Француженки, скажу тебе по секрету, они… Да нет им сравнения! Ни немки, ни польки, ни англичанки…
- А что, у Вас ещё и англичанки были?! – восторженно воскликнул Коуров.
 
- Всякие были. Не перебивай. Так вот: испанки – выше всяких похвал, но француженки – выше седьмых небес, вот так-то! Фу ты, сбил меня с мысли. Ах, да, та моя Омега…, - и Пещанский вновь поднял взор к небесам. - Да, за Омегу было не жаль и жизнь отдать. А ещё вернее – за одну ночь с ней. На балу я с ней познакомился. В этом самом французском городишке N., где каким-то чудом остались в живых осколки партии роялистов. Нет, не Бонапартовских, разумеется,  а тех, коренных династий. Антр-ну, Омега тоже была то ли из Капетингов, или же из Каролингов, а может – Валуа, я их путаю, - продолжал дурачиться секретный комиссар.
 
- Неужто королевской крови? – с благоговейным придыханием спросил полицмейстер.
- А то как же? – удивлённо приподнял бровь Пещанский. – Мой род тоже более шестисот лет насчитывает и, какого сейчас монарха не возьми, получится, что мы с ним родственники. Но да я опять не о том. Чего ты меня перебиваешь? Слушаешь, так слушай. И плесни мне, будь другом, чего-нибудь. Нет-нет, только не анисовой! Горло уже от неё першит. Дай-ка мне лучше зверобойчика, братец. И ветчиночки тоже нарежь, будь столь любезен.
 
Глядя, как Коуров хлопочет возле стола, советник Пермского уголовного суда неторопливо додумывал, каким именно образом сказочку о французской любви перевести на местный уклад, да так, чтобы недотёпа полицмейстер разболтал ему в приватной беседе то, о чём должен молчать даже под страхом смертной казни. И пускай это неудачники успокаивают себя, что насильно-де мил не будешь, но после того силка, что готовит асессор радушному хозяину, тот просто вынужден будет любить Пещанского так, как редкая мать своё родное дитя любит.  
 
Чокнувшись рюмками с уже весьма захорошевшим Коуровым, Пещанский продолжил:
- За наше офицерское братство! Будь здрав, Александр Гаврилович! Да оставь ты свои «высоко», да «далёко»! Какой я тебе «высоко»? Ты помнишь, как говорил о себе твой тёзка Александр Васильевич Суворов?  Так вот: он говорил, что он в первую голову – солдат, а затем уже всё остальное. И в этом мы, хоть офицер ты будь, хоть фельдмаршал, все равны. Особенно – рядом с прекрасным полом! Ах! Ежели бы ты, брат, знал, как с виду сладки были плоды принце… то есть – Омеги! И как горьки они оказались на вкус, - здесь асессор, вздохнув, закатил глаза, и со скорбной миной выдержал паузу. – Чуть не убили же меня тогда из-за неё, веришь? 
- Как это? – уже не замечая, что подливает лишь себе самому, торопил его с рассказом полицмейстер.
 
- Очень даже просто. После третьей или четвёртой ночи, неважно. Как сейчас помню: предрассветная тишина, а на востоке такая тоооненькая розовая полосочка, - провёл ладонью над столом горизонталь майор, чуть не коснувшись носа хозяина. – И – облачка такие… тоненькие, трепетные, понимаешь? Одно над другим, одно над другим! Словно бы в ладушки играют. Снизу они – розоватенькие, как щёчка невинной  девушки, а снизу – как крем-брюле белоснежное, ах! Красота и гармония!
- Да-да!
 
- И тут! – воскликнул майор, вскакивая на ноги и выхватывая шпагу. – На меня трое из кустов с саблями наголо! По виду – бывшие уланы бонапартовские. Оборванные все, грязные. Сдавайся, мол, - кричат. Я, признаться, даже сперва слегка струхнул. Однако это между нами, да? – положил он левую ладонь на руку штабс-капитана. – Не терплю, когда меня трусом называют. Тут, брат, сразу дуэль. Знаешь, сколько у меня за жизнь их было? А ведь ничего – живой! – продолжал нести ахинею майор, воткнув шпагу в пол. – Но вот тогда, в Ре…. Кхм, в городе N, разумеется, я тревожился не зря. Сильные оказались бойцы.
 
- И что? – робким шепотом прошелестело над столом.
- Да ничего, - и Пещанский положил рукоятью вперёд шпагу на стол, одобрительно кивая хозяину. – Как сам думаешь: с таким оружием дозволительно сдаваться? Бери в руку, бери, не кусается. Какова? На баланс смотри, на баланс! Красавица! Нет? Это тебе не ваши щегольские парадные зубочистки, это – настоящий боевой клинок. Кровью пахнет. Не веришь – понюхай.
- Верю, верю, -  торопливо вернул на стол оружие полицмейстер.
 
- То-то же, - на всякий случай малиновым свистом клинка рассёк воздух майор, и бережно вложил оружие в ножны. – Двоих я заколол сразу, а третий мне перед смертью признался, что по заказу они на меня напали. Кстати, а у вас в Екатеринбурге с этим как? Встречались с разбойничками? Право слово, не стесняйтесь: геройство – оно не зазорно. Так как: рубились с варнаками?
 
Судя по внешнему виду, штабс-капитан был явно растерян, и Пещанскому сия смятенность чувств была предельно ясна: ежели какой-то неведомый недоброжелатель Коурова в рапортах нарочно не замолчал заслуги здешнего полицмейстера, то похваляться тому нечем. Попросту нечем, а пара эпизодов с дебоширами в питейном дому явно не в счёт. Выходит, что хуже некуда обстоят у Александра Гавриловича дела с геройствами. Однако же подождём, да послушаем, что он там про себя сочинит, - а он не сочинить не сможет, гордыня не позволит. Наверняка припомнит какое-нибудь громкое дельце, и припишет все заслуги себе, вот тут-то мы его и прихватим. Коли коготок увяз, о чести и долге спрашивать уже поздно. Особенно ежели коготок этот зацепится за нужную ниточку.
 
- Что-то Вы больно уж скромничаете, словно красна девица, - провожая взглядом уже третью исчезнувшую в утробе полицмейстера рюмку подряд, с улыбкой проговорил асессор, вновь переходя на «Вы». – Не тушуйтесь, прошу Вас. Даже у нас, в Перми, о Ваших заслугах наслышаны. Как там зовут вашего главного разбойника? Хлебная такая фамилия. То ли Мякишев, то ли… может, Булочников?
- Пирогов! – весь встрепенулся полицмейстер.
 
- Верно! Пирогов! Вы же сами его задерживали, верно? – и Пещанский многозначительно поднял вверх указательный палец. – А о чём сие свидетельствует? Не надо, не надо, я сам отвечу: кроме как отменной храбрости, Вы, дорогой мой Александр Гаврилович, обладаете ещё и острым умом. Насколько я понимаю, Вы ведь целую сеть осведомителей создали, верно? А то как такого хищного зверя, да поймать? Не поделитесь воспоминаниями, как оно на самом деле было? А то, сами понимаете, слухи…. Слухи – они зачастую лживы бывают. Но я лично не верю, что о Вас лгут, ведь нет?
 
- Конечно же, нет, - горячо заверил его Коуров, не забывая про свою анисовую. – Дело было так: в августе прошлого года эта каналья Пирогов[25] со своими варнаками в Заречном тыне побили охрану, отобрали ружья, и….
- Простите, а что за тын такой?
 
Полицмейстер, чуть помедлив, непонимающе уставился на советника, и наконец широко разулыбался:
- Прошу простить. Не учёл, что Вы, Ваше Высокоблагородие, наших топонимик не знаете-с, - щегольнул Коуров эрудицией. – «Заречный тын» - это наш первый тюремный замок, при Татищеве ещё строился. Для раскольников и прочего там сброда. Вон там он был, по левому течению реки, почти сразу за Мельковкой, - небрежно махнул он рукой куда-то на север. -  Теперича-то, из нового-то каменного замка этот Пирогов никуда не убежит. Отвернулись от него еретики-единоверцы. Они, кстати, место-то, где он скрывается, тогда на… мне и указали.
- Как так?
 
- Чуют, чья власть, - гордо выпрямился на стуле Коуров. – Со мной шутки плохи. Чуть что, и к ногтю! К ногтю их, ...! – спьяну позволил себе не вполне приличное выражение он, давя на столешнице ногтем большого пальца невидимых супостатов. – Я всё тут знаю!
- И всех?
- Всех!
- Не верю, - покачал головой Пещанский.
- Чем доказать? – в крайнем треволнении вскочил на ноги Коуров.
 
Секретный комиссар на свою жертву смотрел улыбчиво, доброжелательно, и даже – душевно. Единственно, что его беспокоило в данный момент, так это сможет ли более-менее адекватно отвечать на его вопросы полицмейстер, и сколько пройдёт времени, прежде чем тот от выпитого наконец потеряет последнюю способность соображать.
- Ежели Вы так уж настаиваете…, - пожал плечами асессор. – Хорошо, убедили: стану спрашивать Вас по существу.
- Настаиваю! – горячо подержал его намерения полицмейстер. – Мы – люди чести, и нам скрывать нечего!
 
- Как и мне от Вас, верьте, - протянул майор ладонь для рукопожатия. - Только давайте для начала чуток выпьем, хорошо? Ваше здоровье! – приветственно поднял он рюмку, но пить отчего-то не стал, лишь пригубил. – Здоровье, оно в первую очередь: менс сана, как говорится, ин корпоре сано. Сиречь – в здоровом теле – здоровый дух, так?  Впрочем, Вы латынь и сами знаете, - заведомо польстил ему асессор[26]. - А вот мне, напротив, невдомёк: отчего этот ваш Пирогов что ни август, так бежит? Который раз уже? Пятый или шестой то был?
- Больше не повторится!
 
- Верю, - кивнул Пещанский. – Из каменных застенок  невредимым разве что Тесей вышел, да и то ему ариаднова нить помогала. Вот я и любопытствую: что это за Ариадна такая, что Пирогову бежать помогает.
- Старообрядцы это! – не раздумывая, ответил Коуров, даже для убедительности кулаком по столу ударил. – Эти шельмы – везде! Все у них куплены, все до единого! Что хотят, то и воротят, а начальство им только потакает!
 
Подивившись про себя столь смелому замечанию, асессор тем не менее не стал задавать вопрос, куплен ли сам Коуров, и ограничился абстрактным:
- Начальство? Неужто и начальство?!
 
- Так точно-с! – вновь схватился за рюмку штабс-капитан. – Доподлинно известно! Что Осипов брал, что Кокшаров. Только Вы уж, прошу, тсссс! – выпучив глаза, пьяно и наискосок прижал указательный палец к губам Коуров. – Дверь надо бы затворить. Я Вам больше скажу, Ваше Высокоблагородие, я Вам доверяю…. Только между нами! Щас….
 
Листъ 30.
 
Секретный комиссар с неким огорчением во взгляде проследил, как хозяин прикрывает кабинетную дверь, даже немного сожалея, что тот так рано разболтался. Просто обидно: такую шахматную комбинацию в мозгу прокручивал, а этот дурак вдруг взял, и – раньше времени сдался! Конечно же, можно хоть сейчас допрос завершать, и уже с завтрашнего дня использовать полицмейстера заместо половой тряпки, лишь намекнув ему о сегодняшнем разговоре, но… А вдруг он ещё о чём проболтается?
 
- А ещё знаете кто? – совсем уж непростительно разоткровенничался  полицмейстер, пьяно  хлопая глазами. –  Судьи, вот! Вот кто гребёт, так гребёт! А уж про этих немцев Агте, Мундта и Шульца я вовсе молчу! На какие деньги Шульц, спрашивается, дворец двухэтажный себе выстроил? А Агте напару с Мундтом – золотой промысел открыли? Это покойный Меджер им помогал! На это же никаких окладов не хватит, хоть ты сто лет работай. Да и прочие…
 
- И кто же именно их всех покупает? – опершись локтями о стол, придвинулся Пещанский почти нос к носу с Коуровым, не заостряя покуда разговор на убитом инженере: так можно и напугать. – Харитоновы? Рязановы? Толстиковы или Казанцевы? Кто конкретно? Говори! Мы с тобой здесь вдвоём, без опаски говори!
- Зотов Григорий ещё. И Семён Черепанов, - заворожено, словно кролик на удава, смотрел на советника полицмейстер. – Точнее сказать не могу: они все родня.
 
- Кто кому – родня? – отпустил его взглядом Пещанский. – Прошу, рассказывайте поподробнее.
Облегчённо выдохнув, Коуров принялся было загибать пальцы, затем столь же интенсивно разгибал их, даже плевался, и наконец беспомощно развёл руками:
 - Выходит так, что все.
- Так. Подробнее, пожалуйста. Начинайте хоть с Харитоновых, а то на бал приглашён, и даже и не ведаю, к кому.
 
Уже через минуту надворный советник пожалел, что не воспользовался сразу карандашом и бумагой: у этих старообрядцев и вправду оказались крайне запутанные генеалогические линии. Так, предыдущий городской голова Пётр Яковлевич Харитонов мало того, что является родным братом нынешнего бургомистра Ивана Яковлевича, но ещё и через род Татариновых имеет свояком Григория Федотовича Зотова, женившего своего сына Александра на Екатерине, дочери Льва Ивановича Расторгуева, который, в свою очередь,  через племянника Ивана Верходанова связан с Семёном Фокичем Черепановым, а тот…. 
 
Слушая это нескончаемое перечисление имён, степеней прямых и косвенных родственных связей, вплоть до кумовства, среди старообрядцев, Пещанский даже немного позавидовал уникальности памяти полицмейстера, про себя сравнивая его с уральским Карамзиным, что сумел столь досконально изучить родословную русских князей и царей. 
 
- Аттанде[27], любезный Александр Гаврилович, - остановил его приподнятой ладонью асессор. – Весьма признателен, что Вы меня просветили в столь запутанном и тёмном деле, как родственные отношения в отдельно взятом, причём – крайне влиятельном, сообществе, но ведь я не о том, верно?
- А о чём же?
 
- О том, кто всей этой гидрой управляет. И это – или один человек, либо же от силы – трое. Так кто именно?  Или же общее руководство сюда из скитов идёт? От лесных да пустынных старцев?
- Вряд ли, - покачал в задумчивости головой полицмейстер. – Лесным святошам только их еретические бредни интересны, да чтобы деньги им вовремя пересылали, а подлинные командиры всего старообрядчества – оне здесь, в городе.
 
Пещанский, почувствовав, что внезапно замолкший Коуров зачем-то вдруг оставил бутылку, и даже пытается невесть зачем трезветь, прибег к своему неоднократно проверенному способу: подойдя к временно предоставленному ему в пользование столу, он, открыв верхний ящик, достал оттуда две сигары. 
- Я предлагаю покурить, - протянул асессор одну из них полицмейстеру.
- Это…эти… как их? – чуть ли не с благоговением принял подарочек Коуров. – Глеб Григорьевич Вансович такие же пользует-с.
 
- Сигары, - небрежно кивнул Пещанский, приуготавливая конторским перочинным ножом свою сигару к употреблению. – Отменная вещь, колониальная. У нас в столицах ныне не бонтонно курить просто трубки, знаете ли. А уж о том, чтобы нюхать, как при матушке Екатерине Великой, и разговору нет. Заметили, как я со своей поступил? – передал он нож хозяину. – Вот и Вы также. Да-да, самые кончики обрезаете, и всё. А теперь прикуривайте, только помните…
 
Договорить о том, что сигарный дым в лёгкие вдыхать не надо, асессор не успел: штабс-капитан, воодушевленный первым кольцом дыма, вырвавшимся изо рта Пещанского, хватанул злого зелья всей грудью. Глядя на заходящегося в кашле полицмейстера, советник продолжал равнодушно пускать кольца в потолок. И таковое равнодушие не упустило сыграть на самолюбии Коурова: тот, стиснув зубы, тоже принялся выпускать равномерно дым, и наконец от выкуренного снова засоловел.
 
- Так кто же, выходит, самый главный раскольник? Зотов или же Рязанов? – нехотя продолжил допрос Пещанский.
- Оба-с, - мутными глазами посмотрел на него полицмейстер, снова вспомнив про свою настойку. – Так и есть: оба-с оне.
- И более никого?
 
- А зачем им ещё кто? У них же всё просто: мало того, что родичи, так сегодня один в Государевом фаворе, завтра другой. Был при Александре Павловиче Зотов сильнее, он перед верховным начальством за всех этих раскольников отвечал. Теперь он под следствием, а это значит, что сейчас в силе Яким Меркульевич – вот он и перед Министром финансов, и перед самим Николаем Павловичем ответчиком стал. И не столь важно, что у Рязанова сейчас дела финансовые плохи, не суть это: ему тот же Зотов деньгами и помогает. А было плохо с делами у Григорья Федотыча – ему всегда в услугу был Рязанов. Это, знаете ли, как в Ломоносовском законе про два сосуда. Дескать, ежели в одном сколько убавится, то в другом ровно столько же и прибавится. Оне – как правая рука и левая ж, как левый карман и правый…
 
- Или же как две головы на нашем имперском гербе, - усмехнулся сравнению асессор, уже подустав от беседы. – А заводчики, да другие купцы у них вроде бы символы Эстляндии, Курляндии и проч., проч., проч., так? Занятное сравнение. И все они – под тремя коронами. Одна суть Императорская, вторая – Святейшего Синода, третья же – Министерства финансов и Горного ведомства, верно я понимаю?
- Что Вы понимаете?
 
- Же ву при[28], Александр Гаврилович, но зачем Вам из меня простака-то делать? Да и Вам самому, милейший, того из себя же изображать не советую. Я Вас прямо спрашиваю: ежели этого вашего уральского двуглавого петуха сверху не прикрывали бы три короны, сколько бы он прожил?! Отвечу за Вас: ни дня! И Вы это отлично знаете. Впрочем, мне Ваш ответ только затем и нужен, чтобы понять, можно ли вам верить, или же нет. Так которую Вы назовёте мне корону?
- Егора Францевича[29], -  весь покрывшись пятнами от волнения, пролепетал штабс-капитан.
 
- Ответ зачитывается, - одобрительно улыбнулся ему Пещанский. – Теперь верю. Значит, именно под прикрытием этой короны что Агте, что Мундт с Шульцем, и прочие Екатеринбургские горные начальники, подношения от староверов принимают, да на собственные их цели употребляют, так? А также – от прочих промышленников, навроде покойного Меджера?
- Именно так-с, - не отрывая мутно-завороженного взгляда от глаз асессора, кивнул полицмейстер.
 
Пещанский поднялся с места, похрустел костями, разминаясь, и зевнул:
- Староват я становлюсь, любезный мой Александр Гаврилович. И на боковую охота, да нельзя: служба. Придётся сейчас в Пермь секретное донесение писать, чтобы с утренней почтой отправить. А Вы ничего: спите-спите. Того, что Вы мне поведали, покуда что довольно.
- Какое донесение?!
 
- Про воровство местное, да лихоимство, - пожал плечами секретный комиссар. – Как у вас здесь еретики власти покупают. Дело, сами понимаете, срочное. Ещё раз благодарю за помощь.
- Ка-ка-кую помощь?! – весь затрясся Коуров, буквально стекая со стула на пол и возникая коленопреклонённым уже возле асессора. – Мы же с Вами, ваше высоко… Высокопревосходительство! Договаривались! Между нами! Между офицерами! – чуть не визжал он, обнимая ноги Пещанского.
 
- Позвольте, что же Вы так? – бережно, словно бы невесту, поднял с колен полицмейстера комиссар, отряхивая тому запачканные хвоёй колени. – Дело это, разумеется, между нами. Не спорю. Однако и Государево к тому ж. А присяги я нарушать не стану. Ложитесь спать, прошу Вас. А я пойду свою рапортицию писать, хорошо?
 
Остолбеневший и протрезвевший от ужаса Коуров непонимающим взглядом проводил Пещанского до выхода, и сел там же, где стоял, на пол. У несчастного полицмейстера даже не нашлось сил, чтобы плакать и бить себя по голове, оставалось одно: немедленно застрелиться. Спьяну, дескать. Чего не бывает? Зато с честью. Только вот отчего-то ни ноги, ни руки не слушаются.
 
Листъ 31.
 
Разумеется, никаких рапортиций своему начальству Пещанский писать даже и не думал, ибо сей вздорный шаг для него лично означал лишь одно, а именно – лечение «на седьмой версте»[30], после которого и самые языкастые болтуны подчас забывают, каким именем их нарекли при крещении. Или же совсем не излечиваются, бедолаги, недаром же любимым девизом тамошних эскулапов является «Quod medikamenta non sanat, ferrum sanat; quod ferrum non sanat – ignis sanat; quod ignis non sanat, mors sanat»[31]. Потому с Седьмой верстой мы спешить не будем, а постараемся за те три часа, что остались до утра, выспаться, дабы перехватить этого недотёпу полицмейстера, когда тот спохватится. А то, что он одумается, и побежит каяться, да жаловаться на коварного следователя, к начальству, играя на опережение – несомненно.
 
Листъ 32.
 
Александр Гаврилович Коуров проснулся в самом премерзком расположении духа и столь же удручающем физиологическом состоянии. Кряхтя, он сидя утвердился на конторском кожаном диване, и обвёл мутным взором кабинет. Сперва он никак не мог взять в толк, почему он ночевал не у себя дома, под бочком у благоверной, а здесь, в прокуренном и шумном помещении. Потом, увидев возле стола изрядное количество порожней тары, начал припоминать, с кем же это он вчера столь лихо погулял, и по какому именно поводу, и вдруг! – вдруг его объял леденящий ужас: он вспомнил всё!
 
Жалобно заскулив, он что есть силы смежил глаза, даже головой попытался потрясти, отгоняя столь невыносимое для его разума наваждение, но вышло только хуже. С трудом переместив непослушное тело на рабочее место, полицмейстер с отвращением посмотрел на загаженный стол, плеснул себе полный бокал анисовки и с мыслью «Семи смертям не бывать» залпом его выпил. Вместе с теплом в желудке и приятной истомой в членах, в голове возникла ещё одна мысль, причём именно та, с которой он засыпал. Вчерашняя идея была проста, как всё гениальное: срочно бежать с личным приватным докладом или к Вансовичу, или же к Шульцу, и как можно больше оболгать этого наглеца Пещанского.
 
Впрочем, почему именно «оболгать»? Это ведь именно асессор выпытывал у него, стража порядка, о мздоимстве! Он, Коуров, лишь имена называл, да должности, а уж про взятки – это всё вражина этот напридумывал! Кавалер Георгия он, вишь ты! Видали мы этих кавалеров четыре года назад[32], когда их в Сибирь через Екатеринбург по этапу в ножных кандалах гнали! Ох, насмотрелись! Так им всем и надо: из князей – да в грязь их! Бунтовщики они все, и больше никто! Наверное, и этот Пещанский тоже тайный декабрист окажется, ежели его допросить, да с пристрастием. Надо будет эту мысль начальству подкинуть. А идти лучше будет к Шульцу: эта старая каналья наверняка должна ему поверить, потому как это в его же интересах.
 
Или – не поверит? Вдруг всерьёз допрашивать начнёт?! Тогда ведь точно не сдобровать…. Да нет, поверит! Выпив для храбрости ещё бокал, Коуров спешно привёл себя в порядок, затем для пущей уверенности наорал на подчинённых, но только лишь собрался выходить, как столкнулся нос к носу с ненавистным Пещанским.
- А Вы молодцом, Александр Гаврилович! Мне вот немного нездоровится, а вы вон какой огурчик, - с самой приветливой улыбкой принялся пожимать ему ладонь асессор.
 
Причём делал майор своё рукопожатие с такой неистовой силой, что бедному штабс-капитану даже показалось, что у него все косточки затрещали.
- Извините-с, я спешу-с, - едва выдрал он ладонь из железных объятий Пещанского.
- Вы через плотину? Как славно: и мне туда же, - не позволил ему сбежать отставной майор, и пошёл рядом. – А погодка-то ныне какова, а? Ни облачка! И как Вам в этакую благодать, да под арест неймётся? Право слово, не понимаю.
 
Сперва Коурову слова асессора показались совершенно неподобающими, даже наглыми, но через дюжину шагов по новой брусчатой мостовой сомнение в собственной правоте пустило-таки корни в его похмельную душу:
- Что-то Вы совсем уж непристойное говорите, - буркнул полицмейстер. – Не проспались, верно.
 
- Да нет, я-то как раз отлично выспался! – хохотнул асессор. – Это именно Вы, друг мой, с утра пораньше очертя голову в петлю лезете. Впрочем, я Вас не смею удерживать в сем чрезвычайно решительном предприятии, позвольте лишь угадать, кто именно будет Вам верёвочку на шею накидывать.
При этих словах Коуров встал, как вкопанный, и чуть не с кулаками набросился на Пещанского.
 
- Что Вам угодно, сударь?! Вы же в почтамт собирались, верно? Так вон он, через дорогу! Доброго пути!
- Так и Вам тоже через дорогу, - с лёгкой улыбкой парировал Пещанский. – Вам же к Шульцу, верно? Вот видите, угадал. Пойдёмте, там и поговорим в спокойствии. Под сенью тихих древ, так сказать. А то здесь от работы заводских молотов у меня уже голова раскалывается, да и перекрикивать друг дружку тоже не есть бонтонно.
 
Как ни хотелось полицмейстеру следовать за своим мучителем, он, будучи неприятно удивлён догадкой Пещанского об истинной цели его путешествия, вынужден был также пересечь Главный проспект, поспешая под эту самую «сень». К тому же заводской грохот и шум и на самом деле тяжеловат как-то сегодня для нервов.  Остановившись напротив здания почты возле асессора, Коуров с нетерпением, и даже – вызовом, посмотрел ему в глаза:
 
- Что Вы имели мне сказать, Иван Григорьевич?
- Ничего нового. О суете сует, да о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Да, Вы правы: конверт – вот он, - выдернул край первой попавшейся бумажки из внутреннего кармана сюртука отставной майор. – Но также прав и я. Посему что мой рапорт, что Ваш, прямо скажем, вздорный доклад, сулят Вам, любезный мой Александр Гаврилович, лишь одно: скорую и прискорбную кончину. Тут, как говорили у нас в полку, «и к гадалке не ходи». Нет, сегодняшний день, может статься, Вы ещё и переживёте, а вот потом… Нет-нет: лично я Вам ничем таким не угрожаю, мне это незачем. А вот Вашим покровителям…  Хотите знать, почему?
 
Кашлянув, Коуров кивнул. Пещанский же с ответом не спешил, и недоумённо гадал про себя: неужто по всей Руси такие тупые полицмейстеры?  Ведь где бы он ни был, что в Москве-матушке, что в Питере-господине, что в Перми, что в Самаре, Нижнем, - везде ведь одно и то же: лизоблюдство, чванство, жестокость, пьянство и неодолимая леность мысли. Даже страшно становится за отчизну.  
 
- Первое: Вам не поверят. Я даже знаю, что Вы там собираетесь рассказывать, но – не поверят, - сочувственно вздохнул асессор. - Объяснить? Итак, судите сами: да, я мог загодя знать, кто есть кто из раскольников. Сомнительно, конечно, но мог. Да, я знал и знаю всю вашу местную иерархию, но: кто мне сказал, что некто Икс построил на взятки дворец, а Игрек с Зетом объединились для…. А ведь завтра у Харитонова бал, и я вполне могу поинтересоваться мимоходом, скажем, у Дрешера, или того же Рязанова, правду ли мне поведал екатеринбургский полицмейстер, верно? И только за это одно Вас сочтут необходимым устранить. Навсегда. Второе:  Вам, допустим, поверили. Невероятное тоже случается. Но этот вариант ничем не лучше. Всё ещё непонятно? Неужели Вы полагаете, что я на самом деле приехал сюда из-за каких-то там золотых колечек, да серёжек? И правильно, что не верите, - уже не обращал внимания Пещанский на то, что Коуров не реагирует, а только, кивая, смотрит на него загнанным зайчонком. – Разумеется, я прибыл следователем по делу об убийстве господина Меджера. А теперь вспомните: что Вы мне о нём вчера говорили? Откуда я мог узнать, кому он деньги за хитническое золото передавал? Кто…
 
Коуров, жадно хватая ртом воздух, распахнул ворот и уже более не слушал, что там дальше рассказывает этот ненавистный следователь. Покачиваясь в дурноте, несчастный полицмейстер видел перед глазами лишь картины вчерашнего, столь счастливо и весело начавшегося, вечера. Вот они с Пещанским переходят на «Ты», вот саблю тот показывает, затем расспросы… А ведь и вправду: он и о приобретениях начальства рассказывал, и о Меджере, а что именно – хоть пытай, не припомнить. Неужто всё, что знал, разболтал?! Тогда точно убьют. И даже не завтра, а прямо там, у Шульца. Сад за домом у него большой, есть где прикопать. Господи, что же делать-то?! Богородице Дево… Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! Воздвигни нас! Подай! Но даже молитва Пресвятой Богородице не складывалась у него в голове, оставался лишь липкий страх и такая смертная тоска… Может, зря он вчера не застрелился?
 
Очнувшись наконец от своей бесконечной скорби, Коуров взглянул на молчащего следователя. По количеству пепла на его сигаре было похоже, что Пещанский молчит уже продолжительное время, но никуда не спешит, зараза. Стоит, да него, полицмейстера, даже вполне доброжелательно изредка посматривает. Но больше – на молочниц да торговок, что торопятся с утренним надоем, сливками и маслом по своим бабским делам: кто разносить молочко по домам, а кто и на рынок, что вскоре зашумит-загалдит возле  Главной площади.
 
- Хороши у вас бабоньки, - заметив его взгляд, подморгнул Коурову майор. – Но да ничего: окончим наше с вами маленькое дельце, и с лихвой возвернём своё. Верно я говорю, любезный мой Александр Гаврилович?
- Верно, - облизав сухие губы, ответил наугад полицмейстер. – А что за дельце-то? 
 
- Вы меня что, вовсе не слышали? Нет? Совсем нет? Да Вы, друг мой, просто талант! – рассмеялся Пещанский. – Мне бы такой! А то я на совещаниях обыкновенно сплю, признаться. А Вы, вон, даже головой согласно кивали, и взгляд такой осмысленный. И тем не менее – ничего не слышали. Редкостный дар, надо признать. Итак, к сути, - вмиг посерьёзнел отставной майор. – Я Вам предложил не только мир, но также дружбу и покровительство. От Вас же требуются сущие пустяки: покуда я здесь, в Екатеринбурге, докладывать мне обо всех происшествиях без исключения, особенно – по делам Меджера, о переторжке золотом и беглых. Мне нужны даже слухи. И всё это я должен знать ранее, нежели чем Ваше непосредственное начальство. Если же я сочту, что нечто Вашему начальству знать вовсе необязательно, то путь оно так и остаётся в счастливом неведении. Одним словом, вашим начальником буду я. Могут возникнуть по ходу дела ещё кое-какие поручения, разумеется, но зато Вы будете не только убережены от возможных… кхм, неприятностей, но и получите достойное вознаграждение. Хотите слышать, какое именно?
 
- Какое же? – наконец начал проявлять интерес к своей дальнейшей судьбе Коуров.
- Стремительного роста по карьерной лестнице, как понимаете,  обещать не могу: ведомства у нас с вами разные, - словно бы извиняясь за подобное несоответствие, улыбнулся ему Пещанский. – Но ходатайствовать о Вашем поощрении в вполне в моих силах[33]. Далее, ежели вы имеете некую особенную мечту… Ну, там домик для любовницы прикупить, или ещё какую невинную шалость Вашу требуется удовлетворить, то всё это вскоре сбудется. Деньгами не обижу. Итак, по рукам? – и асессор протянул штабс-капитану свою ладонь.
 
При всём том, что Коурова подобного рода предложение, избавляющее его не только от утренних страхов, но и тягостной необходимости самому думать и принимать решения, крайне устраивало, ладонь он протягивал с известной опаской. Больно уж неприятным ощущением стало поистине костоломное утреннее рукопожатие отставного майора. Видать, тот и на самом деле преизрядно в своё время помахал саблей, раз у него до сих пор настолько сильная рука.
 
Листъ 33.
 
Увы, но на самом деле полицмейстер даже себе предполагать не мог, насколько длинная и сильная эта рука. И выражалось это, помимо прочего, в том, что Пещанский прежде, чем отпустить из Управы его отсыпаться, вручил Александру Гавриловичу «аванец за труды», выражающийся в «белой ассигнации»[34]. Естественно, не предупредив, что номер её записан в особой книге расходов Пермского губернатора. Быть может, со стороны надворного советника сие могло показаться жестом чрезмерной щедрости, но, во-первых, это намертво сажало на крючок полицмейстера и, во-вторых, казённые деньги нужно тратить, не раздумывая, и чем больше, тем лучше. Иначе в следующий раз затратную часть командировки безусловно урежут. Таковы уж они, наши отечественные реалии: за сегодняшнюю рачительность и экономию государственных средств назавтра приходится платить рублём, причём – из собственного кармана. 
 
Приказав подать себе наикрепчайшего кофе, Пещанский растворил настежь окна, и наконец полной грудью вдохнул свежий, с запахом отцветающих яблонь и молоденькой травки, воздух. И даже не суть важно, что всю эту бодрящую симфонию двора Управы благочиния нарушает тягучий аромат конского навоза; даже напротив: он, словно бы в детство, в милую родительскую усадьбу, своими пахучими нотками возвращает. А как вкусно пахнут те три осёдланные лошадки, стоящие наготове для срочных выездов! Эх! Так и вспоминаешь юность да молодость, когда у тебя было два лучших друга, - сабля да конь. Порох же в этой стройной и мирной гармонии запахов излишен, ибо он напоминает лишь о боли и бесконечном ужасе великих сражений сего жестокого века, когда личная доблесть и добрый конь стоят меньше одной свинцовой пули.
 
Оставив кофе остывать на столе, отставной майор, прихватив с собою пару кусочков сахару, по некоему странному и щемящему стремлению в груди вышел во двор, чтобы поговорить с лошадками. Да, именно что «поговорить»: лошади, они очень общительные, ежели к ним с душою, да лакомством. Наверное, даже больше, чем дети.
 
Оставив без особого внимания двух башкирских кареглазых саврасок[35], Пещанский остановился возле грустного и уже пожилого солового мерина, что стоял возле самого краю и, будучи целиком погружённым в свои скопческие мысли, меланхолично вздыхал. 
- Что, старина, хреново тебе? – как-то само собою вырвалось у Ивана Григорьевича. – Скучаешь здесь, поди? Понимаю, брат. Вся жизнь в поводах, да удилах. Так ведь и у меня, дружище, та же беда, - погладил он его по морде. - Чего скалишься? А ты что, думаешь, человечья жизнь слаще вашей, скотской? Возьми вот сахарку, угощайся. Вот, молодец. Сладко? Эх… А мне вот, брат, сахар никто не носит. Правда. Нету у людей для людей сахара, не находится он почему-то.
 
Как это часто случается при общении между животными и людьми, лошадь почти что с полуслова поняла то, что ей хочет поведать секретный комиссар, чем он хочет поделиться с нею, и как можно в ответ обогреть его душу. Благо, опыта у солового мерина накопилось предостаточно, и за те годы, что он беспросветно и безрадостно трудится при Управе благочиния, привелось навидаться всякого. И живого, и мёртвого, и человеческого роду-племени, и скотского, - всяких он возил. Да-да, именно что всяких. Бывало, как мор на людей или на скотов нападёт – так всякий раз морду чем-то вонючим обмотают, и так месяцами ходишь туда-сюда, возишь их, распухших, возишь….
 
То ли дело была работа при пожарной службе! Вон она, за забором, своей высоченной каланчой небеса дразнит[36]. Но зря она, шальная, да звонкая, это делает: нету у небес таких сил, чтобы молодость вернуть. Подчистую оттуда, выходит, списывают неспособных за собой пожарные машины с бочками воды таскать. Благо хоть, на живодёрню не отдали. Пожалели, выходит.
 
Вот и этот чистенький человечек с белыми курчавыми волосами на щеках, похоже, тоже его, Чубчика, жалеет. Даже сладостью угостил. Хороший человечек. И мерин, с благодарностью улыбнувшись карими глазами Пещанскому, нырнул ему головой под мышку, блаженно ожидая давно позабытой ласки.
 
Отставной майор, расчувствовавшись, достал из кармана белую перчатку и, про себя негромко поругивая нерадивых конюхов, принялся чистить коняшке уши. Глазки бы ему ещё протереть, ноздри посмотреть, да вытащишь сейчас из-под руки эту здоровенную башку, как же! Пригрелся там, животинка, да пофыркивает себе блаженно. Эх, ещё бы шёрстку чем было почистить, молодость вспомнить….  
 
- Ваш Высокоблагородь! Дозвольте мне! – прервал эту идиллию человека и лошади осторожный голос.
- Чего тебе?! – недовольно буркнул Пещанский, оборачиваясь.
 
Да, асессор сперва хотел было прогнать наглеца но, взглянув в его добрые и спокойные, как лесное озеро, глаза, обрамлённые сетью лучистых морщинок, передумал. Потом же, разглядев на груди у отставного солдатика медаль «За верность»[37] желание ругаться и вовсе пропало. Да и как можно ругать старика? Нехорошо это вышло бы, недостойно. Да и, быть может, этот старикан чего важного и подскажет? Пущай своей щёткой мерина почистит, а мы покуда постоим в сторонке, да разговорить его постараемся. 
- Кто таков?
 
- Инвалид[38] третьего егерского полка рядовой Семён Иванов сын Иванов! – выпрямился перед следователем старикан, но с некоторой вольностью: даже медаль на давно выцветшей голубой ленте рукой с достоинством передвинул, утверждая её «по артикулу».
 
Окинув сверху вниз взглядом молодцеватую фигуру ветерана и не найдя в ней, кроме острого носа, вздутой левой щеки и  безмятежных глаз, ничего выдающегося, Пещанский намеревался было уже отойти в сторонку, но здесь он заметил некую странность в обмундировании старика: носки его сапог неестественно загибались кверху. А бывает это лишь тогда…
 
Да-да, знакомая картина, ещё со шведской. Как-то встретил он, молодой да горячий, подводу со вдрызг пьяными и дурными солдатами, и за нарушение Уставов, да за непочтение к начальству, даже ножнами кое-кого за наглость отлупил, да, слава Богу, скоро остановили. Причём остановили его самым постыдным образом, и кто? Те же солдатики! Как давай сапожки свои смешные скидывать, да кровавые, все в бинтах, обрубочки ног показывать: «Не обессудьте, - дескать, - Ваше благородие. Обморозили мы ручки-ножки свои по скудоумию, да лености своей, вот нам их дохтура до самых локоточков-пяточек и оттяпали. Теперича на косточках учимся ходить, на косточках. Не можем более перед Вами во фрунт тянуться, не на чем». А ведь были ещё и такие на той подводе, что даже и сапог не имели. И почти все – такие же безусые сопляки, как и сам прапорщик…. Стыдоба.
 
Отобрав у инвалида щётку, отставной майор кивнул ему на лавку:
- Ты, Семён Иванов, присядь лучше. Тяжко, поди, на таких ногах-то ходить?
- Да это нам ништо, Ваш Высокоблагородь! – несмотря на дозволение, остался стоять старик на ногах. – Нам это токмо на пользу.
- И как же это так?
 
- Очинно даже просто, - охотно откликнулся на его любопытство старик, набивая трубочку. – Я ведь и женился-то токмо потому, что мне пальцы на ногах оттяпали.
- Эт-то что за связь такая? Где ноги, и где женилка? – уже с усмешкой взирал на случайного собеседника Пещанский. – Рассказывай уже, не томи.
 
- А связь очень даже прямая, - вкусно запыхтел самосадным табаком отставной воин. – Я же до рекрутчины какой из себя был? Нет, что пригожий, конечно, тово не отнять, но росточку-то во мне было, что у кошки. Пешком под лавку проходил. Ну, вру, конечно, прошу извинения. Однакож Аниська, это благоверная моя нынешняя, - пояснил он, - ни в какую за меня замуж не хотела. Не пойду, мол, за такого клопа, и всё тут! Дура-баба, право слово. И дело-то было всего в вершке росту. Дородная ведь она у меня, пышная, да высокая, - руками обрисовал он в воздухе нечто впечатляющее. – Вот тогда-то, в осьмедесят осьмом, из-за этого самого росту мне жениться и не дала, хоть и любила, дура. Я сгоряча крепко запил, да так, что самому заводскому управляющему, что мне внушение делал, морду… сиречь – лицо, набил.  Вот за это-то меня в рекруты отдали. Ох, и плакала же она тогда! Что твоя белуга! Да поздно уже было. Ты слушаешь, Ваш Высокоблагородь?
 
- Слушаю, слушаю! – с улыбкой чистил коняшку асессор, то и дело поглядывая на словоохотливого старичка.
- Ага, - посопел трубкой Иванов, - Ага, вот так: на второй год службы, как мне ноги под Азовом-то обморозило, хотел было фершал мне их по эту самую вашу женилку и отнять. Ну, думаю, тогда мне Аниськи и вовсе никогда не видать. Не дал я их напрочь резать, хоть и пенсию большую обещали. Нужны мне эти их тридцать рублей в год! Я ныне…. Извините болтуна, это я так. Не дался я им, фершалам этим, и всё тут! Кричал: пальцы, мол, нате, режьте, да хоть ступни все отнимайте, а ноги оставьте, иначе я жениться не смогу! Вот-вот, они так же, как и Вы, спервоначала смеялись. Но я им рассказал про свою беду, тут-то они и поняли, что есть любовь, да…
- И что?
 
- А то, что в девяносто первом я возвратился домой на своих двоих. А тем самым – и подрос: мозоли на пятках за три тыщи вёрст больше вершка толщиной наросли. Знамо, тяжко было иттить, зато женился.
- Неужто ростом мерились, когда вернулся? – обратив внимание на собственный гардероб, оставил чистить мерина  асессор, безрезультатно отряхивая форму от налипшего конского волоса.
 
- Да она, дура, брюхатая уже к тому времени была, - флегматично пожал плечами инвалид. – Однакож - дождалась. К чему нам были такие глупости, как ростом мериться? Оженились сразу, и всё тут. Хороший первенец у нас вырос, кормилец. Миколкой мы его прозвали, в воспоминание о дружке моём, под Азовом сгинувшем.
- Постой! – перебил его Пещанский. - Как это: дождалась? А брюхатая она тогда от кого оказалась? От Святого Духа? Или от этого… Миколки?
 
Прежде чем ответить, старик на своих костыляющих ногах подошёл к ограде, выбил об неё свою трубку, и даже с неким упрёком взглянул на следователя:
- Это у вас, в Екатеринбургах, детишков за чьих-то там считают. Вот эти свои, дескать, а те - чужие. А у нас, в Каслях, все свои. Народился, и весь сказ. Мой, значица. Теперича что Николай, что Иван, что Димитрий -  все оне мне родные. Внуки за ними тоже подрастают, а как подрастут, на кого у меня опора в немощи моей станет? Старый ведь я уже, Ваш Высокоблагородь. Седьмой десяток пятый год как разменял.
 
Возвернув старику щётку, Пещанский указал ему на завалинку возле стены конюшенного двора:
- Чудные ты вещи рассказываешь, старик. Давай-ка присядем, ветеран. Я, хоть и помоложе тебя стану, да тоже долго на ногах стоять не могу, - для вида погладил он покуда не предвещавшую дурной погоды коленку. -  Садись вон рядом, я дозволяю. Садись, да будь ласков, раскури мне свою трубочку. Больно уж у тебя табачок хороший. Сам, поди, садишь?
 
Семён Иванов охотно откликнулся на пожелание начальствующего и, присев рядом с асессором, так весь и лучился счастьем, предвкушая заранее, каких побасенок он расскажет в Каслинском заводе о сегодняшнем случайном знакомстве. И не с кем попало – а с Кавалером Святого Георгия! Уж что-что, а в этой величайшей награде инвалид толк понимает, и знает, что за пустое перекладывание бумаг в штабе она не даётся, её кровью и отвагой заслужить надо. От настоящего героя всего в трёх вершках на одной лавочке сидеть, - шутка ли! А как уж там его зовут, да кто таков, это он непременно опосля прознает, и…. Ух, и держитесь у меня, заводские вдовушки, да солдатки!
 
- Сам табак зерном сажаю, зелено рощу, на досочке сушу, с побайкой  набиваю, - покачивая головой, нараспев заговорил инвалид, трамбуя зелье в трубке. – Сам-сусам  курю, а другим - не дозволяю. Разве что благородному офицеру, для нас, солдатиков, примеру, с поклоном подаваю! – и Иванов, явно довольный сказанным, поклонившись, протянул трубочку отставному майору.
 
С удовлетворением отметив, что Иванов предварительно обжёг серной спичкою кончик чубука, отставной майор, попыхивая самосадом, принялся пристально изучать внешность своего собеседника, стараясь разгадать, что за личность скрывается за внешним добродушием и болтливостью. И в этом деле не слова важны, да льстивые улыбочки, на которые столь падки и податливы нынешние чиновники, а внутренняя, зачастую – суетная, подлая сущность человека. И эта самая суета - куда как лучшая гарантия того, что разгадавший её не будет безжалостно обманут и осмеян.
 
Итак, что есть «суетного» в нашем ветеране? Явно честолюбив, хвастлив, но не вполне опрятен. Похоже на то, что его видавшем виды обмундированием занимается больше жена, нежели чем он сам: заплатки ровные, явно женской рукой сделанные. С другой же стороны, на рукаве явно свежая, должно быть во вчерашней грязи, прореха. И он её не заштопал, хотя у каждого служаки, будь то самый последний неряха, за воротом всегда воткнута иголка с намотанными на ней нитками. Зато что сапоги у старикана блестят с утра пораньше, что пуговицы, а уж медаль… словно солнышко ясное. Видимо, для Иванова сии внешние признаки его служебного рвения в этих мелочах и должны заключаться. К тому же – с раннего утра выбрит, но неровно, со следами порезов. Впрочем,  это можно списать на дрянное зеркало или же тупую бритву, но побриться согласно Устава не позабыл, а это означает, что начальство он всё-таки сильно побаивается. Вон, и сейчас в сторону отворачивается, тщательно скрывая запах вчерашнего разгула. Ишь, как морду-то у него слева раздуло. От Коурова, поди. Да и в глазах  у старика, помимо нескрываемого восхищения от наград и оказанного уважения, явно читается опаска. Не раз, видать, бывал бит шпицрутенами старикан за свой разгульный образ жизни. Потому стоит его разок  похвалить: сытая собачка зло не лает, и не кусается. Зато брешет с превеликою охотой.
 
- Хороший у тебя табачок, Семён Иванов, - почти докурив до донышка, возвратил Пещанский трубку инвалиду. – Славный. И историю ты тоже мне рассказал чудную. У вас в Каслях что, всё такое чудное?
- Всё! – радостно ответствовал старикан, азартно посверкивая глазами. – Даже привёз вчерась к вам в город одну такую чуду. Можно даже сказать – настоящую Чуду-юду!
 
- И что это за зверь такой? – заинтересовался асессор, доставая из кармана гривенник. – На, старик, это тебе отдарок за табак, да за первую историю. Поведаешь вторую – получишь пятиалтынный[39]. Как тебе?
- Очень даже благодарствуем-с! – ещё больше расцвёл в улыбке ветеран, доставая из кармана связанный узелком платочек и, развязав его, бросил туда монету, но завязывать обратно не стал, видимо веруя, что денежка за денежкой спешит. – Зверь этот тоже у нас в Каслях обитает. Да не где-то там, в лесу, иль в пещере, а прямо при заводе. Живёт себе открыто, и нисколечки даже не скрывается. Его даже пошшупать можно, ежели не боишься по мордасам получить: рука-то у нашего зверя ещё какая тяжёлая! Не всяк мужик выдержит. А как водку наш зверь пить горазд! И не гляди, Ваш Высокоблагородь, что старый я уже, я и в молодые лета столько выпить не мог!
- Так-так!
 
- А ишшо он в темноте видит, что твоя кошка, вот так-то! Но это – не человек! Хоть и одёжу носит, и в церкви бывает, а не человек то!
- И кто же это тогда? – мучился в напрасных догадках Пещанский.
 
- Баба, вот кто! – торжествующе поднял палец инвалид, и поправился. – То есть – не совсем баба. Это бабы говорят, что он – баба, а для нас, мужиков, оно вроде бы как мужик. В сапогах, в штанах, волосы стрижёт, матерится, вино вёдрами хлещет, чем не мужик? Одна закавыка – баб терпеть не может, и в баню с нами париться не ходит. А чуть что поперёк ему скажешь – так сразу в морду!
 
Видимо, старикан говорил о том, что знал, и даже – лично пережил. Пещанский даже проникнулся к нему сочувствием, глядя, как Иванов с опаскою поглаживает собственную щёку. С другой же стороны, следователь уже начал догадываться, о какого рода Чудо-юде идёт речь. Видимо, оно что-то вроде уральской Жанны д>Арк, или же сумасбродки Дуровой[40], которая щеголяет в мужской одежде, да требует к себе ни иного обращения, нежели чем «Александром Алексеевичем», тьфу! Амазонка, одним словом.
 
- Амазонка, стало быть? -  высказал он своё предположение вслух.
- Точно так, Ваше Высокоблагородие! – пришёл в восторг от догадки старик, даже ладошками хлопнул. – Мамажонка-с! Так и Сергей Петрович,  наш управляющий,  её обзывает! Мамажонка, мол, и всё тут! Хотя: какая она «жонка»? Девица она, и ни за кем не замужем, Господи, помилуй, - второпях перекрестился он. – А уж матерью таковой Чуде-юде стать, так это же что мне родить! Нет, право слово! Какая она вам «Мамажонка»?  И зовут-то его… то есть – её, иначе.
- И как же?
 
- Шубина она, Марфа[41], вот кто! – зло взглянул на Управу благочиния Иванов, вновь трогая себя за щёку. – Тоже мне: Иван Ильич, Иван Ильич! А накося, выкуси! - видимо, позабыв об офицере, потыкал он кукишем куда-то в сторону заднего двора, где пара невесть за что арестованных мужичков неспешно колола дрова. – Теперь нескоро вырвешься, гадина! Греми кандалами, сука!
 
Посмеявшись, Пещанский вместо обещанного пятиалтынного притянул старику двугривенный:
- Держи, заслужил. Теперь скажи:  ты это что, свою Чуду-юду сюда на ярмарку вёз, честной люд развлекать? Или другая какая причина?
 
Живо определив монетку в общую кучку, Иванов тем не менее завязывать узелок  не спешил, полагая, что раз клёв начался, то рано удочки сматывать. Даже более того: вспомнив, видимо, что рыбалка слезу любит он, со вздохом позвенев монетками, поднял исполненные вселенской грустью глаза на асессора:
- Другая, Ваше Высокоблагородие. Служебная. Про то сказать не могу-с, не имею права-с.
 
Такой оборот событий в очередной раз позабавил следователя, и он, показав обнаглевшему вымогателю новенький блестящий полтинник, вернул его обратно в карман:
-  Хотел было тебе на водку дать, да что уж теперь. На нет и суда нет, -  поднялся Пещанский на ноги. – Бывай, инвалид. 
- Как это, как это? – живо вскочил за ним вослед старик, хватая асессора за рукав. – Это кому другому – нельзя, а Вам, Ваш Высокоблагородь, просто… просто обязан! 
 
- Сразу бы так, - резко обернулся к нему Пещанский. – Итак, объясняю: сейчас ты быстро и без витийств докладываешь, зачем привёз Шубину в Екатеринбург. Вторая часть доклада, о Каслях, Кыштыме и Соймановских[42] рудниках – вечером после церковной службы. И чтобы трезвый мне был! Иначе ни копейки не получишь. Понял?
- Так точно! – верно уловив серьёзное настроение начальства, встал по стойке смирно ветеран. – Разрешите докладывать?
- Докладывай, только не ори. Тоже мне, бравый солдат нашёлся.
 
- Марфа Ильина дочь Шубина, девица, тридцати трёх лет от роду, православная, у исповеди и Святого причастия бывает временно, росту имеет два аршина….
- Как она выглядит, я и сам разгляжу! – оборвал его Пещанский. – Зачем вёз, говори.
- Как это – зачем? – удивился Иванов. – За переторжку золотом, конечно. Остальное-то мы сами на месте справляем-с. Мы к вам, в город, только за ворованное золотишко возим. Дело-то Государево.
- Дальше!
 
- Так точно! Ведаю, ваше Высокоблагородие, что Шубина продала здешнему купцу двести золотников, за это получила два мерина и деньги. Мерины – они вон стоят, - кивнул он головой на соседних с соловым башкирских лошадок. – На них и приехали. Теперь останутся здесь на время следствия. Заодним и послужат. 
- Отставить про лошадей! Говори по делу: кому продала, у кого взяла. Всё, что знаешь.
 
- Слыхал, что купца вашего Маряничем кличут, а за остальное не поручусь. Кто что говорит, - виновато пожал плечами старик. – Слухи-с.
- Тогда все слухи отложим до вечера. А теперь веди, показывай свою Чуду-юду.
- Так вон же она, - недоумённо показал рукой Иванов на задний двор. – Чай да хлеб свой отрабатывает.
 
Листъ  34.
 
Пещанский, мотнув от удивления головой, присмотрелся к колющим поленья людям. Вроде бы мужики, как мужики: один, что худосочный да в драной рубахе, явно бородат. Другой же… или же это – другая? - несмотря на вполне даже летнее тепло, отчего-то в тулупе, зато как с топором азартно обращается! Поленья от ударов аж на полдвора разлетаются. Но при этом  гололицый, да и зад чересчур широковат. Может, это и на самом деле – баба? Наверное, прав Семён Иванов: не мужик тебе, и не баба, а сущая Чудо-юда. Создаёт же таких Господь… 
 
Напоследок потрепав по холке солового, коллежский асессор проследовал на задний двор, с любопытством, и даже восхищением  разглядывая раскрасневшуюся и потную от работы каслинскую «мамажонку». Ишь, как топором-то орудует ловко, шельма. Того и гляди, всю Управу вместе с караулом им в щепы раскрошит. 
 
- Марфа! – не повышая голоса, назвал её по имени асессор.
- Ну, чево тебе?! – словно только того и ожидая, в сердцах бросило «Чудо-юдо» наземь топор, оборачиваясь. – Полюбоваться на меня пришёл, благородия? Так посмотрел, и будет с тебя! Али тебе ишшо и мои титьки с мандой хочется пошшупать?! – и Шубина показала ему непристойный жест рукой. -  А хрен тебе: как была я Христова невеста, так ей и останусь! Иди, вон, своих мамзелек шшупай.
 
От такого бесцеремонного и наглого отпора Иван Григорьевич оторопел, и даже спервоначала растерялся. К тому же и голосок у Марфы оказался неожиданный: сиплый, прокуренный-пропитый, но явно не мужской, а с некоторым бабьим подвизгом на гласных. Мерзкий голос, одним словом. Да и как можно прилюдно показывать такую непристойность, поминая Спасителя? «Христова невеста», ишь ты. Не зря её от церкви, видать, отлучили.
 
Как такое чудище в Каслях терпят? Ишь, как исподлобья-то мрачно смотрит, набычившись. Или – «накоровившись»?  Едва удержавшись от того, чтобы, перекрестившись, сплюнуть, Пещанский скомандовал веселящемуся над неожиданным представлением караульному, что стоял возле чёрного хода:
 
- Марфу Шубину – в кабинет начальника. Тебе же за зубоскальство – десять плетей для профилактики. Как тебя зовут? Кунгурцев? Так вот, Кунгурцев: о наложенном взыскании доложить по Уставу, я проверю. Исполнять! – оборвал он уже готовую сорваться с губ караульного жалобу, брезгливо добавив: – Проследить, чтобы арестованная умылась, и в армяке своем вонючем в присутствии не шлялась. Совсем про Указ о холерной профилактике забыли, что ли?
 
Листъ 35.
 
Умытая и причёсанная Марфа Шубина, сидевшая через стол от следователя, уже не вызывала у него такого острого чувства отторжения, которое возникло при их первом и, прямо скажем, нелицеприятном знакомстве, даже напротив: отставному майору стало жалко эту нелепую бабу, что, сложив блинчиками ладошки, засунула их между ног и, боясь встречи взглядами, тоскливо глядит за окошко. А там… Там будничная городская жизнь: светит солнышко, щебечут птахи, и под их светлое и бессмысленное щебетание то телега по улице проедет, то ребятишки по своим безмятежным делам промчатся. А за ними – собаки. Лают, глупые, тоже веселятся. А вон две бабы идут, с рынка, видать.  Отторговались, да довольные  барышом, что-то весёлое друг дружке рассказывают, и даже нисколечко их пустые корзины, да поддоны, не тяготят.
 
«Из-под пирогов, поди», - завистливо проводил их взглядом Пещанский, внезапно вспомнив, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Да и в животе вдруг так забурчало, словно бы туда весь полковой оркестр поместили. Поморщившись, Иван Григорьевич крикнул в коридор  подать таз для мытья рук, два чаю и два же пирога, да побольше.
 
Не обращая внимания на молящий о милости взгляд Кунгурцева, к удивлению споро справившегося с поручением, асессор кивнул арестантке на пирог:
- Ешь. Тоже голодная, поди?
- Я ещё не все дрова доколол. Не заработал, - буркнула Шубина по-мужски, будучи не в силах оторвать взгляд от пирога.
 
- Не доколол? – вздохнул Пещанский, отчего-то всё больше и больше проникаясь сочувствием к этой несуразной женщине. – Пускай будет: «не доколол». Но ты всё равно поешь. Помолись Господу и поешь.
 
На то, как съедала свой запоздалый завтрак Марфа, асессор старался не смотреть: шибко уж неаппетитным казался со стороны процесс поглощения пирога, впотай сдобренного слезами. И чего она, дура, ревёт? Нет, то, что за торговлю золотом её сошлют на каторгу, это непременно. Но ведь там бабе куда как легче, чем мужику: нашла там себе кого, свой срок отбывшего, ребятишков ему нарожала, и живи. Хотя… Она же говорила, что «Христова невеста», мол. Однакож Христовы-то, они золотишком не приторговывают. Так что нечего бабу попусту жалеть, пора дело делать.  У нас до обеда ещё Иона Павельев на очереди, надо бы ещё и его допросить успеть, покуда Коуров не проспался. И пусть тот больше не опасен, но к чему лишние уши?
 
Оставив почти без внимания свой пирог, Пещанский терпеливо дождался, покуда Шубина справится с угощением и, получив от неё неуклюжую благодарность в виде робкой попытки улыбнуться и крайне благостного выражения лица, и начал допрос:
 
- Тебя, Шубина, каким образом лучше именовать: как Марфу, или же как Ивана? – и, увидев недоумение на физиономии арестантки, пояснил. - К чему это я спрашиваю. А к тому, что если желаешь впредь именоваться Марфою, то я стану говорить с тобою как с простой глупой бабой. Если же хочешь зваться Иваном – будь мужиком. Но никакого послабления тогда не жди.
 
- Иваном, - не раздумывая, ответила Марфа, даже плечи пошире расправила. – Иваном желаю. Спасибо тебе. Ты первый, кто…, - и «Иван» гулко закашлялся в кулак. – Ты первый, кто меня об этом спросил. Спрашивай, я ничего не утаю, вот те крест, -  перекрестилось странное существо на божницу в углу кабинета.
 
- Хорошо, Иван, - кивнул следователь. -  Как видишь, секретаря рядом нет, записей я никаких не веду, и потому разговор наш останется с глазу на глаз. Откровенный разговор, сам понимаешь. Золото где берёшь, Иван Шубин?
- Так на Соймановских же! Тамо меня всякая собака знает. Ну, и я сам тоже кажново знаю, - с явным хвастовством заявил арестант, уже вполне освоившись.
 
- Выходит, ты золото у собак покупаешь?
Посидев несколько секунд с открытым ртом, «Иван» сипло, но с подвизгиванием, расхохотался:
 
- У собак, иииии! Золото – у собак, иии! А ты шутник, благородия! – и «Шубин», вытерев рукавом рубахи глаза, ударил себя ладонями по ляжкам. – Ой, и шутник. Нравишься ты мне. Был бы ты бабой – непременно выкрал бы, как тот чеченский горец, и к себе в избу уволок. Да не серчай, не серчай. Крупку беру, знамо, у людей. Хотя: какие оне люди? Те же собаки. Суки оне, и больше никто.
- Поясни, не понял.
 
- А тут и понимать неча: мужиков, что робють на рудниках, я не трогаю, зато все пять сотен баб да молодух – оне все мои. И попробуй мне только половины доли[43] с носу в день не отдать – так отколочу, что даже самому Григорию Федотычу не снилось!
 
Пропустив до поры, до времени, упоминание имени Зотова,  Пещанский принялся в уме подсчитывать, сколько же это выйдет, ежели с пяти сотен, да по полдоли в день «с носу», да за год золота суммарно получится. Мысли путались, но в итоге, отбрасывая зимние месяцы, всё равно получалось, что Марфа со своих «сук» собирает по меньшей мере фунтов пять или шесть чистого золота. И по самым заниженным расценкам у перекупщиков это – тысячи три рублей. Чтобы столько капиталу заработать, ему, коллежскому асессору и потомственному дворянину, придётся пять лет верой и правдой Царю и Отечеству служить. А тут какая-то безграмотная Марфа Шубина за один год столько денег имеет. Однако….
 
Отогнав от себя эти крамольные мысли, следователь перевёл их в более созидательное русло: итак, пускай три тысячи в год, пускай. Но: как она это золото собирает? Ведь полдоли-то, их даже глазом разглядеть трудно, а не то, что взвесить, да записать. Ерунда какая-то получается.
- И каким же таким образом ты, Ваня, узнаёшь, кто сдал свои полдоли, а кто – нет?
 
- Очень даже просто. Этой методе меня один инвалид научил: у меня есть пять ротных баб, у кажной – по три дружинницы, вот оне-то с золотарок  крупку и собирают. Раз в месяц ротные мне сдают золотишко по числу носов, а ежели недостаёт, так я их, ротных, бью. Затем ротные бьют дружинниц, те – сук, и потому ко мне уважение, а недостач вот уже два года как нет, - вполне довольный собой, горделиво посмотрел на следователя «Иван Ильич». – И никаких тебе больше бабьих бунтов[44]! Слыхал, поди, что у нас три года назад творилось?
 
- Слыхал, как не слыхать. Только вот с чего ты взял…э, кхе, -, в самый последний момент проглотил «а» в окончании глагола Пещанский. – С чего ты взял, что бунтов больше не будет? Ты, Иван, там что теперь, и Царь и Бог? Откуда такая уверенность?
- Эх, ты, твоё благородие…, - вздохнул «Иван Ильич», с тоскою поглядывая на стол. – Ничего-то ты в жизни не понимаешь. Пирог даже вон, свой недоел. А народу – ему лишь бы пожрать, да погулять. Я доем?
 
Наблюдая, как «мамажонка», на сей раз уже степенно, доедает его пирог, коллежский асессор невольно поддался философическому настроению: а что, на самом-то деле, он знает о жизни заводских и приисковых рабочих? То, что они пьют, дерутся, воруют, да убивают? Да, это Надворный советник преотлично знает. Но ведь они, эти самые бездельники да пьяницы, ещё и в одном храме Божьем рядом с ним стоят, и тоже молятся, и как ещё истово молятся! Со слезами, с земными поклонами, синяками на лбах, с благоговением и любовью. Да, с любовью. После же службы приходят домой, и от этой самой любви у них случаются дети.
 
А у него, совсем ещё нестарого человека, отчего-то ни благоговения в храме, ни такой искренней и чистой, простой любви, не выходит. Лукаво как-то всё получается, нечестно. Даже хуже, чем у этой «Христовой невесты», что то ли Шубина, то ли Шубин, то ли Иван, то ли… одним словом, их всех, которые все вместе едят его пирог, и вполне довольны жизнью, надеясь, видимо, что на Том Свете им точно воздастся по праведным их заслугам. По крайней мере, люди с нечистой совестью так вкусно и искренне не едят.
 
- Скажи, Шубин: а совесть тебя как, не мучает? – не удержался Пещанский от глупого вопроса.
- Совесть? А с чего бы это ей? – вытер «Шубин» рукавом губы. – Или ты за пирог? Так за то я благодарствую, и отблагодарю. За мной не встанет. Спрашивай дальше, я отвечу всё честь по чести.
 
- Да нет, Иван, я не про пирог, я про совесть вообще. Так как?  
По всей видимости, «совесть вообще» в понимании арестанта была понятием крайне путанным, тёмным, и даже – загадочным. Судя по сдвинутым в умственном напряжении к переносице бровям и сосредоточенному взору было похоже, что тот, пытаясь ответить на вопрос, словно бы некий ключ, прикладывает свою неведомую совесть к запертым дверям отдельных происшествий, и делает это со всей обстоятельностью. Иногда он хмурился, мотая головой, порой улыбался, но вновь отмахивался; порой «Шубин» даже молча небеса о чём-то вопрошал, но всё было тщетно.
 
И, хоть время для Пещанского и было крайне дорого, но всё же Иван Григорьевич решил дождаться, чем закончится эта пантомима: уж больно ему было интересно, каким образом ответит столь неординарная личность, как Каслинский арестант, и, что ещё важнее – что именно. Ведь именно в таких вот тупиковых ситуациях люди порой склонны рассказывать то, что обычно из них клещами не вытащишь.
 
- Не знаю я, в чём я перед тобой виноватый, - так и не найдя искомую дверь к совести, повинился «Иван Ильич». – Ежели ты про воровство золота, так я почти и не ворую. Токмо лишь для дела деньги и беру, а мне самому они не шибко-то и нужны.
- И какого же такого дела?
 
Посмотрев на следователя с некоторой укоризной, Марфа продолжила:
- А ты как, благородия, сам-то думаешь: отчего наши бунты-то случаются? Не знаешь? А я тебе отвечу: оттого, что настоящего начальника у людей нет. Такого, чтоб об ентих самых людишках, да заботился, ясно тебе? Я вот забочусь, а начальствовать над Соймановским мне сам Григорий Федотович дозволил, вот так-то.
 
У Пещанского от сказанного даже голова пошла кругом: ведь по всему выходит, ежели баба, конечно, не врёт, то Зотов позволяет воровать у самого себя же. То есть – начальствовать, обирать работниц, собирать золото, продавать его на три тысячи в год…. Или он неверно толкует её слова?
- Поясни, ежели не затруднит.
 
- Да проще простого же всё! Половину денег за проданное в городе золото я трачу на закуп хлеба, крупы, одёжки, да прочего, что бабам на приисках надобно. Лошадей ещё для работ покупаю, фуражу там. На прошлой неделе четыре коровки мы приобрели для детишек, а как же! Куда бабам без детишков? С нами со всеми оне живут. Даже помогают, кто как может. Ага, - и «Шубин» отложил второй палец. – Половина от половины у меня расходится знамо куда. Даже не спрашивай кому, я этого не обещал. И тебе бы дал, да ведь ты не возьмёшь? Я вас всех наскрозь вижу, кто берёт, а кто нет. Жалко, что ты не берёшь. Не отпустишь ведь? А то я бы…
 
- Перестань, - досадливо махнул пальцами в ответ на неуместное предложение Иван Григорьевич, будучи целиком заинтригованным судьбой золота. – По делу лучше говори. Дальше что?
- А что тебе дальше? На церковь ещё даю. Щедро даю, не скуплюсь. Себе же самому, вровень с нашим прикащиком, всего четыреста рублёв в год положил. Всё честно.
 
Поджав губы, Пещанский словно бы новыми глазами смотрел на арестованного и никак не мог понять, что это за жизнь такая. Нет, он всякого повидал, но чтобы такое?! И не баба, и не мужик, самовольно распоряжается чужими деньгами, да какими деньгами! И не для себя. И ведь вроде не врёт. Зачем? Отчего? «Чудо-юдо». Или же – «Юдо-чудо»? Поди, разбери.
 
- И что, Зотов не против, чтобы у него золото воровали? – выдохнул он без особой надежды на ответ, пытаясь лишь привести собственные мысли в логический порядок.
 
- Скажешь тоже! – чуть ли не с восторгом ударила себя Марфа по пышным ляжкам. – «Не против» он! Да какая Григорию Федотычу разница, чьи руки у него из кармана в карман деньги перекладывают?! Это ему всё едино. Зато теперича и золотишко его цело, и на рудниках полное спокойствие. Ох, и умнейший же мужик наш Григорий Федотыч! Голова! Даром, что старообрядец, а думает за тыщу вас, учёных. Вот так-то, - и арестант без спроса поднялся на ноги. – Так я пойду, благородия?
 
- Ты это куда?! – встрепенулся асессор.
- К себе, в арестантскую, - пожал плечом «Шубин». – Я тебе уже всё сказал, что надо, и даже с лихвой. Но сам понимаешь, что руку к бумагам прикладывать[45], да при свидетелях повторять, я ничего не стану, отопрусь. А ты мне ничего, понравился, – и Марфа, хохотнув, вышла за дверь, оставив следователя в полном недоумении.
 
С невесть откуда взявшейся неприязнью Пещанский плюнул вслед арестантке и, тут же обругав себя за несдержанность, направился на улицу подышать, успокоиться и покурить. А то ведь, не дай Бог, ежели ещё и Павельев окажется таким же оригиналом, можно будет и вправду до седьмой версты доработаться. Чудной, что ни говори, этот Екатеринбург. Чудной, но – интересный.
 
Листъ 36.
 
Между тем на улице из какой-то почти неприметной белёсой дырки на вполне даже безоблачном небе принялся накрапывать мелкий и тёплый дождичек, и азартно, словно бы хлопая в невидимые ладошки, принялся прибивать опостылевшую пыль мостовой. Асессор, выйдя из-под навеса, встал под него и, расправив навстречу дождику ладони, обернулся на запад, загадывая там увидеть сулящую удачу радугу. И, хоть радуга  и оказалась полупризрачной, блекловатой, и даже не опиралась своими концами о склоны гор, а, скорее, напоминала собою коромыслице, что в вышине держит на плечах неведомая и невидимая уральская красавица, но всё-таки она была! А коли так, то желание сбылось, и удача непременно будет. Отряхнув рукой волосы от дождя, следователь вернулся в Управу и затребовал немедленно привести к нему Павельева.
 
- Разрешите доложить? – введя в кабинет рыжего мужика средних лет, спросил у асессора молодцеватый служитель Управы, судя по бляхе – пристав.
Надворный советник хотел было сначала сказать ему колкость, указывая на несоответствие обращения Уставам, но, мысленно махнув рукой на правила здешнего «монастыря», выдохнул:
- Докладывайте. Только сперва представьтесь, будьте любезны.
 
- Частный пристав Филадельф Степанов Солонинин[46]! – спохватившись, выпрямился перед ним молодец.
Подивившись про себя столь редкому имени, Пещанский вскоре пришёл к выводу, что не только имя у пристава редкостное, но и сам он – экземпляр для местной Управы выдающийся. И дело не столько в его высоком росте и изрядной выправке, сколько в том, что он – кристально трезвый, а в глазах светится ясный ум и задорное любопытство. А то, что одёжка на нём  рваненька, так то пустое: куда как важнее, чтобы сам человек целостный был.  Пожалуй, стоит к этому Филадельфу попристальней присмотреться, авось, какой толк из парня и выйдет. Тут уж яснее ясного – как ты его вышколишь да натаскаешь, так оно и выйдет. Даже жалко, что времени для этого мало.
 
- Теперь докладывайте,  кого доставили, Солонинин.
- Иона Артемьев сын Павельев, тридцати четырёх лет от роду, старообрядец, грамоте учен, Московской губернии  Богородскаго уезда, Карповскаго приказа, деревни Яковлевой удельный крестьянин. Имеет жену Настасью, сына и дочь, с марта сего года проживает при заимке аптекаря Гельмана, - на память, не подглядывая в бумаги, говорил Филадельф. – Там занимается обжигом глиняной посуды и приготовлением для оной массы.
- К сути, пожалуйста, - с удовольствием смотрел Пещанский на толкового пристава. – Судимости, за что задерживался, и прочее.
 
- Слушаюсь! Под судом Павельев не был, взысканий от властей не имеет, однако…, - и Солонинин на короткое время задумался. – Дозвольте своими словами, Ваше Высокоблагородие? – и, дождавшись кивка, он продолжил. – Благодарю-с. Итак, Павельев склонен к самому разнузданному пьянству, дебоширству и даже частому мордобою. Имеет крайне несносный характер и даже – опасен-с. Его даже свои шарташские раскольники больше пяти месяцев не вынесли, выгнали. С Шарташа направился на поклон к покойному господину Меджеру, тот не отказал, даже дом задёшево под жильё и горшечную мастерскую дал. Так нет  же: вскоре разругался  со своим напарником, и уехал в Камышлов, и там за три месяца поменял три же места работы. Работал по питейной части сидельцем[47], и доработался до того, что всё лето чертей гонял. Из Камышлова вновь вернулся на заимку покойного Осипа Яковлевича, и тот, пожалев безумца, положил ему за обжиг глиняной посуды оклад аж тридцать рублей в месяц с предоставлением бесплатного жилья, - здесь Пещанский заметил, что Солонинин явно нервничает, видно, сравнивая свой скромный годовой оклад[48] с заработками пьяницы. -  Но и того ему показалось мало: он принялся торговать в замке вином….
 
- Не торговал я вином, брешете! – перебил его Павельев. – На дрова его, да на харчи по скудости своей менял! Мне детишков кормить….
- А ну, цыц! – легонько пристукнул пресс-папье по столу Пещанский, забавляясь происходящим. – Докладывайте дальше, Филадельф Степанович.
Не сводя раздражённого взгляда с красного, как рак, Павельева, Солонинин продолжил своё «прокурорское» обвинение:
 
- Пятнадцатого числа января, будучи выгнанным с заимки за торговлю вином, пьянство и драки, Павельев пешком ушёл в город искать себе нового места. Однако про обиду не забыл, и  накануне масленицы в присутствии мастерового Филиппки Полетаева и своего собутыльника Семёна Чеканова грозил господину Меджеру страшной местью, даже ножом-с размахивал.
 
- Не махал я ножом! – вновь не стерпел, чтобы не встрять в разговор, Иона. – И местью никому не грозил. Брехня то всё на меня, напраслина! Из злости брешут, гады! Я только говорил им, что обидно мне за такое небрежение от господина Меджера. Боле ничего!
- Ты всё, Иона, сказал? – участливо улыбнулся ему асессор, но тут же сменил тон на жёсткий и безапелляционный. – Тогда молчи, покуда не спросят. Иначе велю примерно высечь, ясно тебе? Продолжайте, Солонинин.
 
- Кроме того-с, Иона Павельев был замечен на Пасху в день перед убийством в Малом Истоке на заимке покойного господина механика. Перелезши через ограду поскотины, Павельев с неизвестными в количестве шести или семи человек проследовал мимо господского дома и скрылся с ними в лесу.
- Очень подозрительно.
- Очень даже-с! – невзирая на яростную жестикуляцию Павельева, горячо поддержал его пристав. – Оттого-то на второй день пресветлого праздника был арестован и под караулом препровождён сюда, в Управу благочиния.
 
- Где он от оказанной ему чести опять вусмерть напился, - с усмешкой заметил Пещанский, вспоминая прочитанные рапорты.
- Напился…, - смущённо и даже виновато подтвердил Солонинин,  сжимая кулаки, и искоса поглядывая на ехидно скалящегося Павельева. – Я в тот день с господами Шульцем и Мундтом на заимке был. Ввечеру только приехал-с.
 
- Лично Вас, Филадельф  Степанович, в том происшествии я не виню, - слегка успокоил его Иван Григорьевич. – Но о безобразиях здешних рапортовать, похоже, придётся. Что имеете доложить к сказанному ещё?
 
Судя по немного потерянной физиономии пристава, сказать тому есть что, но непривычность обстановки допроса, новый и незнакомый начальник, а также особенная важность расследуемого дела, которое, по слухам, курирует сам Министр финансов, на время лишили молодого человека быстро соображать и принимать соответствующие обстановке решения.
- В таком случае благодарю Вас, - коротко кивнул Пещанский. – Вы свободны. На некоторое время.
 
Листъ 37.
 
Дождавшись, пока Солонинин, по ходу раздумывая, что означает «быть свободным на некоторое время» прикроет за собой дверь, коллежский асессор обратил пристальный взгляд на арестанта. Да-да, пусть попереминается с ноги на ногу, пускай поёжится. Ему, а тем паче – нам, это полезно.
 
Итак, что в нём есть неприятного? Ну, конечно же, нечёсаная, рыжая с пегим, башка, наверняка со всякой мелкой живностью. Бороду имеет чуть потемнее, всклокочена. Одежда грязная, крестьянская, руки веснушчатые, пальцы, на удивление, тонкие и нервные. Глаза красные, с перепою и недосыпу, да и лицо всё какое-то опухшее, нездоровое. Однако ежели бы этим все пренебречь, то Павельев мог бы и сойти моделью для скульптора: тому цвет волос и лица не важен. Тому главное – прямой римский нос, чёткая линия рта, высокий лоб и красивые уши. Отчего-то у скульпторов считается, что именно орган слуха есть зеркало души, и даже чуть ли не воплощение всего прекрасного.
 
Впрочем, мысль о том, кто из художников ему говорил про красоту ушей, Пещанский немедленно прогнал, пытаясь в себе самом возбудить сочувствие к арестованному, чтобы найти в том хотя бы что-то доброе. Ведь где доброта, как известно, там и слабое место у человека. Ограничившись до поры тем, что у Ионы, когда тот в замешательстве и ему нет надобности с кем-то спорить, бывают по-детски распахнутые, почти что наивные, глаза, асессор со вздохом указал ему на лавку:
 
- Садись уже, Ионушка-Иудушка, - и он поднял ладонь, предупреждая уже готовый было сорваться с губ арестанта восклик протеста. – И не возражай. Я говорю – ты молчишь, ясно? Отвечаешь лишь тогда, когда спрашиваю. Понял? Тогда отвечай: ты зачем собачку господина Меджера убил? Я же знаю, что ты это сделал.
- Я?!
- А кто же тогда ещё?!
 
- Я… я…, - только лишь присев, вновь вскочил с места Павельев. -  Да не травил я её, Ваше благородие!
- Высокоблагородие, -  мягко поправил его Пещанский, но неожиданно, вскочив сам, наклонился над столом, крича: - А кто из вас тогда её отравил?! Откуда знаешь, что она именно отравлена, а не зарезана? Отвечать!
 
Когда до арестанта дошло, что он невольно проболтался, он вернулся на лавку и, покусав губу, с деланным равнодушием заявил:
- От людей я слышал, что отравили её. От кого, не упомню: пьяный был.
 
- Напрасно ты так, - укоризненно покачал головой следователь. – Я ведь помочь тебе хотел. Сознался бы, что потраву псине ты совершил по неприязненной мести за то, что покусала она тебя – это одно. Заплатил бы её владельцу за ущерб имущества, вот и весь сказ. Теперь же у тебя выходит так: утром ты отравил собаку, а ночью убил и самого хозяина.  Сиречь – господина Меджера. Где золото-то своё прячешь, Павельев?
 
- Не убивал я господина Меджера, вот те крест! – упав на колени, наотмашь закрестился арестант. –  Да меня… меня той ночью все… все видели! Не был я там! Не был я там тогда! Не убивал я Меджера!
- А собачку? – перегнувшись через стол, спросил у ползающего на коленях Иону асессор. – Собачку-то, тоже не ты? Нет? Тогда, может, хоть по доброте своей кормил её, сердечную, чем?
 
- Кормил! – словно бы утопающий за край лодки, вцепился пальцами в столешницу арестант. – Мясом кормил!
- Мясом? – поднял бровь Пещанский. – А не жирно ли для простой псины?
- Так тухлым же, – опустившись на пятки, взглянул на него снизу вверх Павельев. – Мне свояк его дал. Говорил, что на, мол, покорми свою любимицу. А ей что? Она завсегда тухлятину жрала, вот и я тоже….
 
Пещанский смотрел на арестанта, и никак не мог окончательно определиться, кто же из них здесь кого дурит. Разумеется, считать, что ты заведомо умней, естественно и приятно. Но тем самым и опасно, ибо самонадеянны бывают лишь безнадёжные глупцы. За что они, естественно, и расплачиваются. С другой стороны: а не тёмного ли куста он боится? Вдруг этого Ионушку всё-таки вслепую использовали? И тот детский взгляд, что он подметил в самом начале допроса, никакая не игра была, а признак незамутнённости глубин души? Ведь чего только у этих пьяниц, да дебоширов, не случается.
 
- Свояка звать как? – оставил до поры свои сомнения Пещанский.
По всей видимости, имя родственника Павельев произносить вслух явно не желал, даже на входную дверь пару раз через плечо взглянул, словно бы ожидая оттуда то ли помощи, то ли угрозы. Чтобы успокоить арестанта, Пещанский тихо подошёл к двери и, рывком отворив её, выглянул в коридор.
 
- Кунгурцев, случаем, не свояк тебе? Нет? – и асессор наигранно вздохнул. – А жаль. Далеко ходить не надо было бы. А так по близости более никого и нет. Быть может, в каком другом месте его поищем? Ну, же, Иона, ты же не дурак, и должен понимать, что на твоего собачьего доброхота я выйду уже завтра, будь у тебя хоть полгорода в свояках. Только в сем случае я прямо скажу ему, кому именно он должен быть благодарен за арест. Тебе, Иона.  Это если ты промолчишь…
 
- Не было меня на заимке! – вдруг родилась у Павельева оригинальная идея всё отрицать. – И мяса собаке я никакого не давал.
- И свояков у тебя тоже отродясь не бывало, - с грустной улыбкой продолжил за него следователь, уже привыкший, что за те тридцать лет, что прошли с Высочайшего указа о запрете пыток[49], арестанты без страха меняют свои показания по нескольку раз на дню. – Зато сам ты вот где у них есть, -  крепко сжав кулак, потряс им советник перед носом арестанта. -  И у меня  тоже. Разве что я, - и он, расправив ладонь, дунул на неё, - могу сделать так, чтобы отпустить тебя на волю, и никаких тебе больше свояков, да собачек. Верю я тебе, Иона. Только ты мне спервоначала должен сказать всё. Всё, что знаешь. Итак?
 
И куда только делся наивный детский взгляд Павельева? Перед Пещанским теперь сидел зверь. Ну, пускай не зверь, а – зверёк. Хитрый, хищный и безжалостный. Но – глуповатый. Впрочем, может и ползанье на коленях, и упоминание свояка – это нечто из репертуара местного театра? Ведь не исключено, что некий родственник ему изрядно насолил, и теперь Ионушка желает расправиться с ним чужими руками, отчего бы и нет? Да нет: видать, осознал зверёк при упоминании о показаниях свидетелей, что его видели в воскресенье на заимке, а дело порохом пахнет. Не хочется ему быть отравителем сторожевой скотинки, да убийцем инженера, и потому он непременно заговорит, выгораживаясь. Надо лишь немного обождать. Только бы Коуров раньше времени в Управу не явился, игры не испортил.
 
- Ваше Высокоблагородие, - жуя губами, несмело начал Павельев. – А Вы побожитесь, что никому не поведаете, что я Вам ныне скажу. 
Ох, и до чего же постылая просьба! Каждый ведь убивец, да разбойник, так и норовит свои условия выдвинуть. «Побожись» им, дескать. Перед чернью мы только не божились.
 
- Ежели покаешься, что убивал, могу и перед Пресветлым ликом свидетельствовать, что стану за тебя ходатайствовать, - наверное, уже в сотый раз за свою карьеру произнёс асессор. – Если же ты душ человеческих не губил, то с тебя и моего слова станет достаточно. Ты убивал?
- Нет-нет, упаси, Господи! – вновь закрестился Павельев. – Не убивал я никого, Ваше Высокоблагородие!
 
- Тогда что же тебя останавливает в признании? Ведь и собачка твоя вполне могла сама помереть от старости, и свояку твоему мы ничего не скажем. Более того: я могу тебя хоть прямо сейчас отпустить, ежели мне служить станешь.
 
Яростно почесав нечёсаную башку, Иона с некоторым сомнением взглянул на божницу и, по всей видимости, не отыскав среди икон старописанных, на которые можно было бы помолиться, прося Всевышнего о вспомоществовании, принялся в задумчивости потирать ладонями колени.
- Свояка моёво звать Терентием Кривошеиным. Тухлое мясо он просил меня выбросить в реку, но я подумал, что Редька и такое сожрёт. Редька – это собачка Меджеровская, - похоже, с искренней грустью пояснил Иона, усердно перемешивая правду с вымыслом. – Уж не знаю, отчего это Осип Яковлевич такую кличку ей дал. Он даже меня, и то невесть почему этаким образом обзывал. Она – рыжая, и ты – рыжий, мол. Оттого, выходит – «Редька».
 
- «Ред» по-английски значит «рыжий», - поглядывая на часы, поторопил его Иван Григорьевич, отнюдь не стремясь разъяснять арестанту, что его «редька» наверняка есть ни что иное, как «Ред, кам». - Говори дальше. Быстро и по делу. Что там с мясом?
- С мясом? – ещё раз почесал «редьку» Павельев. – Его я собачке скормил по глупости и по доброте своей. Не знал я, что холерным оно окажется,  и не желал смерти несчастной. Зла против неё не держал, и господину Меджеру тоже ножом не угрожал.
 
- Дальше, – разве что не рыча, пророкотал Пещанский, начиная гневаться на явную брехню арестанта. – Кто с тобой был, зачем ходили, откуда и куда, быстро!
- Шли мы с Уктуса, с Уктусскаго же завода работниками, на тот берег пруда, что за заимкой, вино пить. А что? Праздник же! Хотели было на  обскуру[50] ихнюю взглянуть, да с хозяином похристосоваться, да прогнали нас, - заторопился в рассказе Иона. – Подумаешь, что пьяненькие немножко, так праздник же! 
- Имена уктусских помнишь?
 
- Всех помню, оне подтвердят. Пархомий Алексеев, Лёха….
- Имена на бумажку потом запишешь, дашь мне, - отмахнулся от него Пещанский. – И хватит мне тут сказки рассказывать, что ты только лишь для того, чтобы винцом побаловаться, на заимку заходил. Яснее ясного, что тебе с Редькой своей напоследок повидаться нужда была. Про свояка говори, ежели хочешь, чтобы дело твоё в тайне осталось. Что он тебе говорил, и где его искать?
 
Тот хищный зверёк, что порой проглядывался в глазах Павельева, ещё раз вспыхнул у него в зрачках и, похоже, почуяв, что добыча здесь покуда вовсе не его, убрался к себе в норку.
- В тюремном замке он содержится. Тоже под подозрением.
- Когда ты его последний раз видел? Что он тебе говорил об убийцах? И не смей мне юлить, Иона, - покачивая головой, погрозил ему пальцем асессор, - всё рассказывай. Чем больше правды скажешь, тем я стану к тебе добрее. А за сказки посажу на цепь, как Пушкин, и заставлю вокруг дуба ходить, покуда с голодухи не подохнешь. Ну! Имена!
 
- Так ведь все имена Терёха уже сказал на допросах, - с неким недоумением взглянул арестант на следователя. -  Или Вам от меня сие слышать надобно?
Этот оборот дела не явился для асессора полной неожиданностью, но он всё-таки был досаден. Как-то неприятно чувствовать себя «болваном» в большой карточной игре. Ох, и отомстит же он за такое небрежение партнёрам по зелёному сукну! Когда удобное время придёт, разумеется. А уж полицмейстера, что наверняка вполне осведомлён о ходе следствия, можно будет уже сегодня примерно наказать.
 
- Имена, - односложно повторил он. 
- Мне чего свояк-то говорил? Имена сказывал, это да, - никак не мог решиться заговорить о деле Павельев. – Было их то ли четверо, то ли пять человек. Вот и меня тоже к ним напрасно приписывают, а я ни дел, ни дружбы с ними никакой не имею.
- Но – знаешь? Так кто это?
 
- Так, Ваше высокоблагородие, знаю, - чуть ли не замогильным голосом продолжил Иона, - оттого и боюся. Убьют оне меня, когда прознают, что я тут Вам сказал.
- Кто?!
 
- Нестор Пикулин. Он у них за вожака был, - явно через силу проговорил первое имя Павельев. -  С ним был Васька Жуков, да двоё Вехисетских, Остафий Дружинин, да Андрейка Рыков. Но ни Арефий Онучин, ни я, ни свояк – не убивали мы[51]! Напрасно нас под замком держат!
- И чем ты это мне докажешь?
 
- А я Вам золота принесу! Того самого, Меджеровского! – словно бы вновь обретя твёрдую почву под ногами, воскликнул Иона. -  Я же знаю, как его достать! Только лишь мне одному его и продадут!  У вас в лабораториях поймут, что золото это точно Меджеровское!  Меня бы только отпустить, да денег на скупку…, - и Павельев несмело прижал ладонь к губам. – Рублей бы двести.
 
Ежели здраво помыслить, то предложение арестанта было не столь уж фантастическое. Старый и испытанный приём. Доказать, что золото именно оттуда, откуда надо, для лаборатории Монетного двора дело часа. Записать номера ассигнаций – и вовсе работа на одну минутку, но где гарантии, что этот наивный пьяница попусту не пропьёт их в ближайшем кабаке? С другой же стороны, их номера у асессора давно уже переписаны, а жалеть казённые деньги себе дороже. Про себя подивившись тому обстоятельству, что он невольно подыгрывает узнику, Пещанский достал из бумажника пятидесятирублёвку:
 
- Я тебе говорил, Иона, что я тебе верю? – положил он купюру на стол. – Так знай: это – неправда. И потому: ежели ты мне, скотина, не отчитаешься за эти деньги[52], то пеняй на себя. Чего ты ждёшь? Хватай и беги. Дежурный! – крикнул он через прикрытую дверь и, когда в неё просунулась чья-то угодливая физия, повторил: –  Дежурный, пометь себе: Иона Павельев отпущен мною на неопределённый срок. Меня до прихода господина полицмейстера не беспокоить.
 
Листъ 38.
 
Покуда надворный советник Пещанский после бессонной ночи и дневных трудов изволил почивать, Управа благочиния жила своей обыденной жизнью, разве что с некоторым отличием: никто не орал, открыто и откровенно не пьянствовал, и даже колка дров на дворе была приостановлена. Все боялись «разбудить лихо», и даже караульный Кунгурцев что, получив свою долю розог «профилактики» по спине и филейной части, уже почти позабыл о вынесенном наказании, теперь горячо, но шёпотом обсуждал возле завалинки с каслинским инвалидом значение сего загадочного иноземного слова.
 
- Я тебе точно говорю, дубина, что эта твоя «профилактика» никакая не есть художественность! – упрямо гнул свою линию Семён Иванов, попыхивая трубочкой. – Чево ты мне всё про свои «профиля», да «фасы», с которых у вас-де тут в городах парсуны пишут! Пишут оне, ишь ты! Коли эта «профилактика» такая б была, так тебя не по спине бы  били,  а по морде!  Хошь по морде?
- Дурак старый! Отстань! – отмахивался от шутливо выставленного кулака караульный. - А чево, по-твоему, она тогда? К чему ты мне тут про своего кума-штейгера толкуешь?! 
 
- Мой кум – он цельный обер-штейгер! А не какой-то там тебе простой щегерь[53] - бабий егерь! Ферапонтыч, он…, - и инвалид поднял указательный палец чуть не до небес. – Ферапонтыч!! Он руды золотые под землёй чует. А все эти ваши городские профиля ему как карандашиком на бумажке черкнуть! Он и мне показывал на них, где там профиль зарытый у него, где горизонт, а где азимут с нивелиром. Там, мол, Иваныч, среди них золото и ищи. А ты мне тут чево развёл, сопля? Удумал меня каким-то там своим профилем удивить, ишь. Так-то. У Ферапонтыча, у него всё есть. А тебе, молокосос, за спор со старшими, накося! – и старикан, торжествуя, вытянул в его строну кукиш. – Выкуси! 
 
- Да отвяжись ты! – сызнова отмахнулся от Семёнова караульный. – Ляд с ним, с этим твоим штейгером. Ответь лучше, а по жопе-то били меня за что? Для какой такой профилактики? В моей-то заднице золота точно нет. Да убери ты свою граблю! Не сыплется из меня оно, размечтался.
Частный пристав Солонинин, невольно выслушивающий весь этот несуразный разговор через открытое окошко дежурного кабинета уже около часа, в досаде отложил в сотый раз недочитанный журнал, и высунулся грудью на подоконник:
 
- Эй вы, мечтатели хреновы! «Мечтанье злое грусть лелеет[54]», мать вашу, бурлачины обрезанные! – сочно приукрасил он строчку из стиха неизвестного поэта. - Хорош уже попусту мечтать, иудиной мамы отродье, а то я вам сейчас такую профилактику покажу, что «пламень алый» из вашего зада раем покажется! Царями себя возомнили[55]? Нет, Его Высокоблагородие точно прав: пороть вас ещё, и пороть, - оскалив зубы, покачал он головой. – Вы, ёшкины дети, почему про борьбу с холерой забыли, собаки?! А ну, быстро заменили вчерашние ветки на свежие! Четверть часа на исполнение. А затем чтоб окурили мне всю Управу до самой крыши! Марш!
 
Глядя на задние фасады покряхтывающих мужичков, что через силу, - один – по силе возраста, другой – вследствие телесных наказаний, -  собирали с пола старую хвою, Филадельф Степанович на самом деле желал лишь одного: чтобы те наконец разбудили уже который час спящего Пещанского. Нет, и правда: сколько же может длиться эта «свобода на некоторое время»? У него, как у частного пристава по первой части города[56], и так из-за убийства англичанина вся ночь прошла в караулах[57], а тут ещё опять жди невесть чего.
 
Как и рассчитывал пристав, Пещанский проснулся, как только мужики начали двигать мебель и выгребать с пола старую хвою. Досадливо взглянув на вечерние сумерки за окном, он сверил уличное время со своим карманным брегетом[58] и принялся, сердито на себя бурча, умываться из принесённого ещё утром кувшина. Завершив туалет, он выглянул в коридор и почти сразу же встретился взглядом с сидящим за столом дежурного Солонининым.
 
-  А что, Александра Гавриловича так и не было? – ещё не стряхнув окончательно с себя покрывало дрёмы, несколько несуразно спросил у него асессор. – Нет? Ну… тогда прошу зайти Вас. И - прошу простить, что заставил столь долго ждать. Да! Пусть кофе принесут, да покрепче! Два. Вы же, любезный Филадельф Степанович, мне в компании не откажете?
 
Попивая за столом полицмейстера бодрящего напитка, Пещанский одобрительно, и даже – почти по-отечески, поглядывал на бравого пристава, и своей симпатии отнюдь не прятал. И дело даже не в том, что добрый взгляд провоцирует собеседника на ответное чувство, и не в стремлении придать уверенности в себе молодому человеку, столь нуждающемуся в оценке, отнюдь: Солонинин асессору попросту нравился, и всё. Одним словом, был ему по-человечески приятен.
 
- Благодарю Вас за молчание, Филадельф Степанович, - отставил в сторону пустую кружку надворный советник, ощущая в желудке временную иллюзию сытости. - И за кофе. Очень даже недурной, право слово. Не хуже, чем в столицах. Жаль, правда, что конфектов не было: весьма конфекты с кофеём уважаю.
 
- Как это не было?! – услужливо, но не теряя достоинства, встрепенулся пристав. – Они у Александра Гавриловича вон за той дверцей  находятся-с, - указал он ладонью («Воспитанный молодой человек, не перстом показывает – ладонью» - подумалось асессору) на заляпанный жирными пальцами буфет. – Справа, на второй полке, в расписанной голубыми цветами вазочке-с.
 
- Вы тут что, всё-всё знаете? – не столько из любопытства, сколько из-за голода, подошёл следователь к буфету, и распахнул дверцу. – И правда: есть конфекты. Причём ровно столько, что хозяин из-за пропажи такой малости никак не расстроится, - достав с полки искомую вазочку, асессор сдул с неё крошки. -  Распорядитесь, прошу, насчёт ещё двух порций кофе и каких-нибудь пирожных побольше: разговор, похоже, у нас будет долгий.
 
Глядя на покрасневшего и смущённого Солонинина, Пещанский про себя усмехался: эх, молодо-зелено! Любой другой, более опытный и искушённый чиновник, давно сам бы уже до кондитера сбегал, чтобы «любимому начальнику» угодить, а этот ещё угождать не приучился. А может, оно и к лучшему? Может, прав был Грибоедов, когда писал о новом поколении горделивое «Служить бы рад, прислуживаться тошно[59]»?  И дело здесь не столько в гордыне, а в естественной дворянской гордости? Бог весть.
 
- Итак, Вы прекрасно осведомлены, что и где находится в кабинете начальника, правильно я Вас понял? – после недолгого перекуса, скорее констатировал, нежели чем спросил, Пещанский. – И откуда же черпаете такую уверенность? Можете мне, к примеру, показать, где находятся дела…, - немного задумался он, - за прошлый февраль, к примеру? Только не промахнитесь, как с конфектами.
 
Нимало не сомневаясь, пристав подошел к большому дубовому шкапу у окна и, отворив его, почти не глядя, уверенно вытащил пятивершковой толщины шнурованную книгу.
- Скучный месяц был: ни пожаров тебе, ни грабежей-с, - положил её Солонинин на стол. – Оттого и дело такое тонкое. Так, мелкие происшествия, графики дежурств, рапортиции. Может, что-нибудь полюбопытнее Вам подать, с убийствами-с?
 
- Что-то Вы, любезный Филадельф Степанович, чересчур кровожадны, - рассеянно полистал асессор дело за февраль. – Плохо рутину переносите?
- Никак нет, не кровожаден-с, - покраснел молодой полицейский, - и к рутине я тоже человек привычный: можно сказать, что весь документооборот Управы на мне.
- А как же секретарь? – подивился подобной самоуверенности следователь.
 
- Это Чемесов[60]-то?! – недоумённо пожал пристав плечом. – Так он, Ваше Высокоблагородие, больше писарь, чем секретарь. Почерк у него отменный, не отнять. Да и то – когда он трезвый. Однако же на большее он неспособен: ни прилежания, ни умственного усердия.
- Пускай даже и так, - сопоставил вердикт Солонинина с собственным представлением о Чемесове Пещанский. – Однако как Вы умудряетесь, как Вы говорите, вести «весь документооборот», ежели я лично вижу Вас здесь всего в третий раз?
 
- Грешен-с. Вместо того, чтобы по воскресеньям в Божий храм на службу идти, я сюда-с, - неопределённо повёл он ладонью правой руки, но, похоже, совершенно без раскаяния, а даже – с гордостью. -  С утра здесь по воскресеньям лишь дежурный, да пара караульных. Тихо, и никто мне не мешает. Однако на Пасху я к причастию бываю непременно! И исповедаюсь, и Святых даров приемлю-с!
 
Пещанскому этот сметливый пристав нравился всё больше и больше. И что с того, что, по всей видимости – карьерист? Это очень даже похвально. Такому человеку даже платить, как Коурову, нет необходимости. Сам всё в лучшем виде исполнит, причём в превосходной степени: подобные люди, когда с головой, они и за себя работают, и за своего начальника.
- Хорошо-хорошо, - улыбнулся ему Пещанский. – Мне Вы можете не исповедаться. Скажите лучше, отчего я здесь ни одного дела по убийству господина Меджера не вижу? Всё урывками, какими-то недомолвками, и совершенно в беспорядке.
 
- Отнюдь! Вот оне-с, - расплылся в ответной улыбке Солонинин, отдёргивая шторку с малой этажерки. – Все незакрытые секретные дела-с у нас здесь. 
Коллежский асессор от такого неожиданного известия чуть не онемел: он что, выходит, две недели читал одну белиберду со стола, а нужные ему дела находились в двух шагах за какой-то вышитой петухами тряпочкой?! Неисповедимы пути Твои, Господи….
 
- Прошу простить, - покашлял в кулак следователь. – Но секретные дела, насколько я помню, положено держать в сейфе, – кивнул он головой на железный ящик, - а в случае неимения оного – под замком и караулом? Так?
- Точно так-с, - подал ему книгу с этажерки Солонинин. – Только вот какая оказия: ключей от сейфа Александр Гаврилович никому не доверяет, а текущие дела могут потребоваться в любой момент. Так уж у нас повелось….
 
Пещанский, вспомнив об основном содержании сейфа полицмейстера, лишь хмыкнул: быть может, Коуров и прав. Ежели ключи от такого богатства кому-то из своих подчинённых доверить, то могут обвинить и в злонамеренном его спаивании. Эх, радости вы наши рассейские….
Ещё раз вздохнув по поводу неискоренимости отечественного зла, асессор раскрыл том, и сразу понял: это то, что надо. И, ежели эта бумажка, что открывает дело, сама по себе и мало что значит, то вкупе с остальными – хуже мортирной бомбы. Он её оригинал ещё в Перми видел, а здесь, выходит, всё оставили так, как было. Надо будет подумать, какую из этого для себя можно извлечь выгоду.
 
- Благодарю Вас, Филадельф Степанович, - поднял он взгляд на пристава. – И прошу ещё раз простить, что задержал. Вам хоть сегодня не в ночной караул? Ежели так, то подменитесь, я разрешаю.
- Никак нет, не в караул, Ваше Высокоблагородие! Разрешите идти?
Отпустив его кивком головы, Пещанский подумал было, что раз у Солонинина красные глаза, то возможно, он в карауле…. Впрочем, что сделано – то сделано, и ежели тот не выспался именно сегодня, то дело молодое, отоспится. А вот ему, Пещанскому, на его пятом десятке бессонная ночь точно обеспечена, а это значит, что ещё дня три будет ломить поясницу и постреливать в ноге. Но это пустое, на то она и служба. Теперь самое главное – разобраться с бумагами.
 
Листъ 39.
 
Последний лист дела, датированный шестнадцатым числом июня, то есть – прошедшим вторником, надворный советник дочитал уж перед самыми петухами, что так досадливо и громкогласно возвестили наступление нового дня. Почертыхавшись  на эту глупую и неуёмную птицу, асессор попытался было сосредоточиться, систематизируя в голове прочитанное, и что же? Его взгляд невольно упал на вышитых петушков занавеси этажерки! Мстительно поклявшись непременно заказать себе на воскресный обед суп из петуха, Пещанский, почувствовав, насколько он смертельно устал, закурил и, прикрыв глаза, начал раскладывать соображения по полочкам. 
 
Итак, первое: эти местные придурки (в первую голову – Вансович) умудрились первым документом в книге оставить сообщение самого же Вансовича о том, что тот-де был в гостях у Меджера за три дня до его убийства. «По некоторому секретному предписанию[61]» он ездил, ишь! Знаем мы эти «предписания»: ультиматум ты приехал ставить, так и скажи.   Указано же было ему: «письменно затребовать о непременной сдаче добытого золота».
 
Но кто же это оказался такой умный, что подсказал Исправляющему обязанность Начальника Екатеринбургских заводов такую чушь подписать? Никак, Шульц: с того свинью кому другому подложить станется. А коли Шульц – то ниточка тянется через… да нет, здесь никого исключать нельзя, даже покойных ныне Богуславского с Булгаковым. И как это старые друзья и сослуживцы в один месяц помереть умудрились[62]? Вот что значат дисциплина и екатерининская  закалка.
 
Впрочем, прочь лирику, и прочь мысли о тайных «ниточках»: всему своё время. Узнаем и это, дай только срок. Иначе грош в базарный день цена ему, надворному советнику Пещанскому, как следователю Уголовного суда. А раз так, то покуда надо в первую голову заняться тем, за какой надобностью его, покуда  неофициально прислали: делом Меджера. 
 
То, что убивали инженера именно Нестор Пикулин сотоварищи, вряд ли подлежит сомнению. Да, они запираются, кивают на других, даже слухи о некоем «женском следе» в городе вовсю бытийствуют, но не всегда «шерше ля фам», при всей своей соблазнительности, является истинной методой. Ежели мы будем учитывать, что уже три с половиной человека[63], не считая Ионы Павельева, причём из двух разных источников, обсказали Шульцу картину убийства в подробностях[64], то трудно не принять эту версию как основную. Остаётся лишь вытащить из преступников якобы чистосердечное признание, а способы к этому у нас всегда наготове. Наверное, прав Солонинин: раскрывать преступления, особенно – с убийствами, это очень даже интересно.
 
Оставив данный вопрос, как почти решённый, Пещанский умственно перешёл к проблемным. И, соответственно – более опасным. Итак, кто таков купец Дмитриев по прозванию Марянич, и отчего он именно Марянич, а не…?! Откуда родом этот раскольник, и каковы его связи? Ведь ежели «чудо-юдо» Марфа не соврала, и не навет то её злой на добропорядочного купчину, то, выходит, от Дмитриева связь идёт ежели не напрямую к Зотову, то, по крайней мере, к некоей влиятельной части старообрядческой общины. И таковую связь, ежели она обнаружится, надо умудриться не только раскрыть, но и…. Не зря же умные люди говорят, что молчанье – золото.
 
Усмехнувшись, Пещанский пометил для себя, что старообрядцами являются также подозреваемые в убийстве Меджера Пикулин и Жуков, затем - некие братья Верходановы и совсем уж подозрительные в переторжке золота Кирила, Степан и Симон Чекановы.  Чтобы у простого уездного  крестьянина Стёпки Чеканова в Москве украли аж четыре тысячи рублей[65], то можно ещё кое-как понять, но как толковать то, что в письмах они друг дружке пишут о некоем «Кулло исмарак»? И, что больше всего портит настроение, местные чиновники это выражение однозначно переводят с какого-то там «афонского наречия», как «золото».
 
А вот он, надворный советник, понятия не имеет, что это за феномен такой – «афонское наречие». Наверное, греческий. Неужто что здешние крестьяне, что чиновники, поголовно понимают греческий?! Бред, разумеется: народ здесь не умнее, чем в Перми или же родной Полтаве. Но как же жаль, и даже – оскорбительно для гордости, что Пещанский никакого иного, кроме французского, да осколков немецкого с латинским, языка не знает. Быть может, и местных горожан оттого не вполне понимает?
 
Странный он, этот город Екатеринбург, словно бы этот самый «Кулло исмарак». Недаром же говорят, что он – золотой. 
 

[1] Пещанский, Иван Григорьевич (1789-184?) – Из старинного дворянского рода Полтавской губернии, 10-го июля 1807-го года вступил в службу рядовым в 4-й егерский полк. Участник русско-шведской войны 1808-1809 гг., Отечественной войны 1812 г., сражался в заграничных походах 1813-1815 гг. В боях был неоднократно ранен. Дослужился до майора, по увольнении из армии в 1825-м служил в Перми в штате Министерства юстиции. Надворный советник, подполковник. Удостоен орденского знака св. Георгия под № 40511 (за Витебск, 15.06.1812), серебряной и бронзовой медали 1812-го года, медали 1814-го, кавалер ордена Станислава 2-й степени. Женат, детей не имеет. По предписанию Высочайшего Повеления от 30-го июня 1831 года Советник Пермского Уголовного суда Пещанский был направлен в Екатеринбург, дабы «там с Земским исправником Рыбушкиным и Уездным стряпчим Скорняковым приступить к секретным разведываниям об открытии злодеев, убивших г. Меджера…». В действительности же выехал ещё 1-го июня.

[2] Контуженном – перебитом осколком снаряда или пулей.

[3] Согласно формулярного списка И.Г. Пещанского, «…при преследовании неприятеля до карки Андельсальми Октября 15-го Где ранен ружейною пулею в правую ногу выше колена навылет и контужен в левую руку». 

[4] Тюфяев, Кирилл Яковлевич (1777-1845) – «из военного звания», родился в Тобольске, мал ростом, в детстве ходил с бродячими комедиантами, добравшись с ними до Варшавы. Там был арестован и отдан в кантонисты (ученики закрытой школы-интерната). Благодаря незаурядным качествам и способностям был замечен и вскоре сделал головокружительную карьеру. Пермский гражданский губернатор в 1823-1831 гг., на своем высоком посту отличился как любитель порядка и женского пола, самодур. В Перми про него и врача Ф.А. Граля ходила эпиграмма по поводу лечения пиявками: «Ах, Граль! Как жаль// Что плохо знаешь ты людей// Пиявки ставишь там// Где надо ставить змей». В Вятке, куда Тюфяев был переведен Губернатором, А.И. Герцен также отзывался о нём нелестно: «восточный тиран», в котором «византийское рабство необыкновенно хорошо сочеталось с канцелярским порядком».  

[5] Селастенник, Гавриил Корнеевич, Пермский губернатор в 1831-1835 гг., предан Правительствующим Сенатом суду за «нераспорядительность и слабый надзор за чиновниками». Кроме как строительством церквей и особо пристальными гонениями на старообрядцев, никакими значительными поступками не отличился. 

[6] Богуславский, Александр Андреевич (1771-04(28?).06.1831), из шляхты Полтавской губернии, в службу вступил штык-юнкером в 1789-м г., за четверть века в армии дослужился до генерал-майора, кавалер Георгия 4-й степени(1811)  и ещё пяти орденов. Был ранен при Аустерлице, за Бородино отмечен именным золотым оружием. С 1827-го года – Главный начальник Уральских заводов. 

[7] Булгаков, Андрей Терентьевич (1764-1831) – из духовного звания, по окончании в 1790-м Петербургского горного училища отправлен шихтмейстером на Урал. С 1815-го – Берг-инспектор.

[8] Вансович, Глеб Григорьевич (1795-18?), - из дворян, по окончании Горного училища работал на Гороблагодатских заводах, в 1820-м – берггешворен 12-го кл., затем – управляющий Луганским заводом, обследовал в Приэльбрусье месторождения свинцовых руд и каменного угля. Из базового лагеря в урочище Ирахик-сырт наблюдал за первым покорением Эльбруса 10.06.1829 года кабардинцем Хиларом Хашировым. В описываемое время – Исправляющий должность Начальника Екатеринбургских заводов, обербергмейстер.

[9] Походяшин, Семён Михайлович (1765(66)-21.03.1834), из семьи Верхотурских купцов, в 1782-м году добровольно пошёл вахмистром в Семёновский полк, затем – Лейб-гвардия. В 1787-м по болезни выходит капитаном в отставку, учится в течение 6-ти лет в Саксонии и Гарце горному делу. После экзаменовки в России направлен бергмейстером на Турьинские рудники. Начиная с 1828-го года и вплоть до 25-го августа 1831-го – фактический Главный начальник горных заводов хребта Уральского.

[10] Турецко-египетская война (1831-1833) – хадив Египта Мухаммед Али-паша, подстрекаемый Англией, решил покончить с вассальной зависимостью от Османской империи, и к 1832-му году, заняв всю Сирию, был всего в шестидневном переходе от Стамбула. Россия ввела флот в Босфор, а южнее турецкой столицы разместила свои войска, тем самым выступив на стороне Турции. 4-го мая 1833-го был заключен мирный договор. 

[11] Польское восстание (29.11.1830-21.10.1831) – воодушевлённые успехами июльского восстания в Париже, приведшего к смене короля, поляки напали на разрозненные и расквартированные по всей Польше русские гарнизоны. Первые военные успехи вскоре сменились поражениями, в итоге же Польша потеряла последние признаки государства и была разделена на губернии.

[12] Цивильные – штатские, не принадлежащие к военному ведомству.

[13] Горное ведомство в то время подчинялось Министерству финансов.

[14] Подписано 1-го июня 1831 г., т.е. за три дня до смерти Богуславского.

[15] 1-го октября 1831-го года Главное правление окончательно переезжает в Екатеринбург, 20-го октября Император утверждает Уральское горное правление.

[16] Шульц, Иван Иванович (1777-1862) – в 1806-м окончил Царскосельское практическое училище, с 1829-го – Главный лесничий Екатеринбургских заводов. Разработал и успешно применил новый метод посадки хвойных лесов (посажено 10200 десятин (11144 га)), изобрел несколько механизмов по лесопосадке. В отставку вышел в 1857-м в чине генерал-майора. В описываемое время руководит Комиссией по расследованию убийства Меджера. Кроме комиссии Шульца, делом занималась Секретная комиссия Тетюева и Колобова и, наконец, третья - Пещанского.

[17] Профилактика заболеваний в то время была явлением совершенно новым. И, если прививки от оспы были обязательными для всех уральских заводов с конца 18-го века, то такие меры, как профилактика от холеры, бушевавшей в 1830-1831-го годах, Екатеринбург видел впервые. И, ежели в центральной России счёт жертвам от холеры шёл на десятки тысяч, а в июле 1831-го даже случился «холерный бунт», то в Перми от неё померло (официально) всего четверо, в Екатеринбурге же – ни одного человека. На всех въездах-выездах из города стояли карантины, руки мыли уксусом, помещения окуривались, а в присутственных местах полы были устелены ветвями ели и пихты.

[18] Коуров, Александр Гаврилович – Екатеринбургский полицмейстер в 1829-1832 гг, гиттенфервальтер (штабс-капитан). Являлся начальником Управы благочиния, которая с 1807-го года исполняла в том числе и полицейские функции. На Урале полицмейстерами в большинстве случаев назначались проштрафившиеся или же нерадивые горные инженеры.  

[19] Из показаний Ионы Артемьева сына Павельева от 14-го июля: «на другой день Пасхи в понедельник взят он был Брандмейстером Медведевым и квартальным Степаном Жигановым и предоставлен в… Управу благочиния… послал за покупкою водки… на 30 рублей… явился полицмейстер в Управу, то спрашивал его Павельева, где ты так напился… причем хотя дежурный Сартаков тут же находился, но будучи довольно пьян, не мог даже встать ис за стола…» (ГАСО,25,1,2279). Дежурный за пьянство на службе не был даже оштрафован. Подобная картина наблюдалась как в Екатеринбургском тюремном замке, так и в каталажке ВИЗ, откуда арестантов даже отпускали ночевать домой.

[20] При проведении негласного медицинского осмотра 1831-го года среди ветеранов войн, имевшего скрытой целью вербовку добровольцев на Египетскую кампанию, не нашлось ни одного Кавалера св. Георгия.

[21] Результаты наружного осмотра на месте убийства. Протокол от 20-го апреля составлен и подписан: коллежский регистратор Карл Ранингер, надворный советник Дрешер, главный лесничий Шульц, горный исправник Мундт, уездный стряпчий Скорняков.

[22] Согласно данным того времени, в Екатеринбурге проживало из старообрядцев: 1-й гильдии купцов – 3; 2-й гильдии – шесть; 3-й гильдии – 62. Среди купцов грекороссийского исповедания:  1-й гильдии – нет; 2-й гильдии – 3; 3-й гильдии – 17. Таким образом, должности Главы города и Бургомистра вплоть до середины 19-го века оставались за старообрядцами-беглопоповцами, которых лишь в 40-е годы удалось силой заставить перейти в Единоверие.

[23] Меры объема: ведро = 12.3 л.; штоф (десятириковый, водочный – 1 ведра, осьмириковый, винный – 18 ведра); винная бутыль – 1 ведра = 0,7686875 л., водочная бутыль, полуштоф – 1 ведра = 0,61495 л.; косушка (косуха, сороковик) – 1 ведра -1 кружки- 1 штофа-1 водочной бутылки = 0,307475 л. = 5 шкаликам (мерзавчикам) = 61,5 мл.
 

[24] Заяц «по двоим винам нечисть есть: первое, яко и велбуд, тридневное отрыгает; а второе: не имут ноги его копыта россохата, но песья лапа, и посему поган же». (Аввакум, «Послание Отцу Ионе»).

[25] 19-го августа 1830 года Терентий Пирогов, находясь под следствием по делу об ограблении лавки купца Коробова и убийстве его караульщика, в старом тюремном замке Екатеринбурга (ныне – территория стадиона «Динамо»), организовал групповой побег из 7-ми человек. Для троих из них побег закончился относительно благополучно: сам «Дядя Терентий» и его подельник Козьма Абрамов через пять дней были схвачены полицией в старообрядческой часовне Шарташа.

[26] А.Г. Коуров, несмотря на свой значительный, с 13-ти лет, срок службы (Берёзовские промыслы, надзор за Уктусским заводом и должность Исправиника ВИЗ), умел лишь читать, писать, а также обучался арифметике.

[27] Attender – подождите (фр.).

[28] Je vous prie – Я вас прошу (фр.).

[29] Канкрин, Егор Францевич (Георг Людвиг) (1774-1845) – родился под Гессеном (Германия), учился юриспруденции в Гессенском, затем в Марбургском университетах. В 1797-м году переехал в Россию. С 1803-го – на государственной службе. Сперва – советником, затем дослужился до Генерал-интенданта всей русской армии. Только за время военных кампаний 1812-1815 годов сумел сэкономить(!) для казны около 325-ти миллионов рублей. При этом обеспечение войск всем необходимым осуществлялось с исключительной регулярностью и в полном объёме. В 1823-м был назначен Министром финансов, превратил бюджет страны из безнадёжно дефицитного в профицитный. Автор и исполнитель денежной реформы 1839-1843 годов, которая привела к серебряному монометаллизму и окончательному    утверждению рубля. Был покровителем Якима Меркульевича Рязанова и встречался с ним по меньшей мере дважды.

[30] Больница «Всех скорбящих» (Больница «На седьмой версте») – лечебное заведение для душевнобольных под Санкт-Петербургом.

[31] «Что не излечивают лекарства, излечивает железо; что не излечивает железо, излечивает огонь; что не излечивает огонь, излечивает смерть» (лат). -  Гиппократ.

[32] Этапирование декабристов через Екатеринбург продолжалось с лета 1826-го года по осень 1827-го. Знатные декабристы ехали в ножных кандалах на специальных казённых повозках, бунтовщики попроще передвигались пешком, этапом.

[33] Пещанский не обманул полицмейстера: несмотря на такие крупные служебные провалы, как два групповых побега из тюрьмы, многочисленные убийства и прочее, А.Г. Коуров среди полутора десятков полицмейстеров Екатеринбурга первой половины 19-го века оказался среди двух счастливчиков, получивших «Аттестат за отличие».

[34] «Белые ассигнации»  имели достоинство 100 («Катеринка») и 500 («Петруша») рублей, отличались белым фоном, и при обмене на «цветные» или «мелкие» с них взималось 3% от номинальной стоимости, что отмечалось во всех казённых бухгалтерских проводках. Таким образом, отследить пошаговое перемещение ценной бумаги по стране, было лишь делом времени. 

[35] Саврасая масть – «дикая», окрас имеет блёкло-рыжеватый, неравномерный, с посветлением на животе. Зачастую вдоль хребта идёт тёмная полоса, называемая «ремнём».  Соловая – жёлто-золотистая, с белым хвостом и гривой.

[36] Пожарное депо 2-й части города и по сей день находится на старом месте, на ул. К. Либкнехта (Вознесенский проспект,6). Каланча была деревянная, с колоколом. Рядом с ним в двухэтажном каменном здании (не сохранилось) находилась 2-я часть полицейского управления города, откуда после постройки отдельного собственного здания на Уктусском проспекте (ул. 8 Марта) в конце 30-х переехала Управа благочиния.

[37] Медаль «За верность» вручалась солдатам и нижним чинам после полного провала Азовской экспедиции против турок в 1790-м году. В её результате от восьмитысячного корпуса драгун, казаков и пеших егерей русские потеряли более трёх тысяч человек, даже не вступая в боестолкновения: генерал-поручик Ю.Б. Бибиков отправил в конце февраля, при ночных холодах и дневной распутице, войска в поход без должного фуража, продовольствия и боезапаса. Основные потери личного состава произошли из-за голода. Тем не менее, русские войска в походе не потеряли ни одного орудия, за что и были награждены.

[38] Термин «инвалид» в царской России отнюдь не означал непременного физического увечья. Инвалидом считался всякий  отслуживший, заслуженный воин.

[39] Пятнадцать копеек.

[40] Дурова, Надежда Андреевна (Александр Андреевич Александров) (17.09.1783 – 02.04.1866) – из дворян. В 1806 г., будучи замужем и имея сына, сбежала с есаулом казачьего полка под видом его денщика. Участвовала в боевых действиях, получила «солдатского» Георгия. На легальном положении в армии с 1808 года. Дослужилась до штаб-ротмистра. До самой смерти стригла волосы и носила мужское платье, завещала отпевать её «рабом Божьим Александром», в чём ей было отказано. Послужила прототипом главной героине в фильме «Гусарская баллада».

[41] Марфа Шубина – «33-х лет от роду, девица… называет себя Иваном Ильичом… судима за ношение мужского платья и волос…». Несмотря на неоднократное и прилюдное наказание розгами, а также отлучение от церкви, от своих привычек не отступала. В 1831-м году, вскоре после убийства О. Меджера, имела неосторожность привезти в Екатеринбург на продажу 200 золотников с Каслинского завода.

[42] Соймановские (Соймоновские) золотые копи – одни из богатейших на Южном Урале, названы так в честь В.Ю. Соймонова (1772-1825), Обер-берггауптмана и Берг-инспектора. Находились неподалёку от Каслей и Кыштыма, близ р. Сак-Елга. Основатель и фактический владелец рудников – Г.Ф. Зотов. За период с 1824-го по 1900 год здесь было добыто 8000 пудов золота.

[43] Доля – 44,43494 мг., = 196 золотника. Золотник – 4,265754 г., = 196 фунта. Фунт – 409,5124 г., = 1 пуда. Пуд – 16,380469 кг.

[44] Бабий (Девичий) бунт зимы 1826-27 гг. на Соймановских приисках возглавляли «золотарки» Бажина (Батина), Котлованова и Малышкина. Явился следствием крайне неудовлетворительного снабжения продовольствием и скверными условиями быта. Кроме всего прочего, приисковое начальство злоупотребляло телесными наказаниями и физиологическим насилием над женщинами. 

[45] Прикладывать руку – подписывать.

[46] Ф.С. Солонинин активно привлекался Пещанским в ходе следствия об убийстве Меджера. В 1838-м году был назначен Полицмейстером. В 1841-м «за неутомимую деятельность, особенное усердие и отличную распорядительность»  был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени. Кроме него, в первой половине 19-го века среди полицмейстеров орденами никто не награждался. В описываемое время – берггешворен (12 кл.).

[47] Продавцом.

[48] Частные приставы получали 250-350 рублей в год, не считая казённого обмундирования, провианта и проживания.

[49] Впервые в России пытки при допросах 8.11.1774 г. воспретила Екатерина Вторая: «Употребление пытки противно здравому, естественному разсуждению, и само человечество против оных и требует, чтобы она была вовсе уничтожена». Несмотря на это, подозреваемых в исключительных случаях всё же пытали, и прекратили лишь после повеления Сенату Александром Первым 27-го сентября 1801-го года: «…повсеместно по всей Империи подтвердить, чтобы нигде, и ни под каким видом не дерзал ни делать, не допущать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания». 

[50] Кроме карусели, качелей для детей мастеровых, оркестра «из жидков-музыкантов», и бесплатных столов с напитками и закусками, Меджер в Пасху на площади перед домом установил Камеру Обскура, в которую бесплатно мог посмотреть всякий желающий.  

[51] По материалам следствия, «Иона Пикулин сотоварищи» также ранее «были подговариваемы к преступлению» Маряничем, но  в состоявшемся убийстве не участвовали.

[52] Иона Павельев на те 50 рублей, что выдал ему Пещанский, не купил ни единой доли золота, ссылаясь, что он «употребил их» для «разговоров со сведущими людьми». Впрочем, эти самые люди никогда не отрицали особого характера «разговоров», и даже оказывали помощь следствию. Павельев же за те два месяца, что Пещанский пробыл в Екатеринбурге, «для вразумления» ещё дважды содержался в Управе благочиния. 

[53] Штейгеров, т.е. мастеровых-помощников офицеров, на Урале порой пренебрежительно именовали «щегерями».

[54] Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Весна» было опубликовано в журнале «Атеней» №№ 19-20 1830-го года за подписью «L».

[55] Геморрой в 19-м веке аллегорически назывался «Царской болезнью».

[56] Первая часть Екатеринбурга находилась по правой стороне от р. Исети, порой называлась Канцелярской, поскольку на ней располагалось Горное Правление и другие официальные здания. Подразделялась на слободы: Верхнюю ссыльную, Секретарскую, Лекарскую, Подъяческую, Солдатскую, Казначейскую, Купецкую, Бобыльскую и т.д. В первую часть города с 1830-го включался и тюремный замок. ВИЗ имел собственную администрацию. Левая сторона именовалась Второй частью, или же – Церковной, т.к. здесь находился Кафедральный собор.  Слободы («Заречный тын» не в счёт): Мельковская, Асессорская, Молотовая, Кузнечная, Меховая, Плотинная, Угольная, Конюшенная, Банная.

[57] После убийства Меджера было приказано более чем вдвое усилить круглосуточную охрану спокойствия города. При этом штат караульных офицеров и рядовых остался прежним.

[58] Брегет – знаменитая швейцарская часовая марка. Основана в 1775-м году А.-Л. Бреге. Владельцами часов этой фирмы были в т.ч. Александр Первый и Бонапарт. Название «брегет» вскоре стало нарицательным для всех часов подобной конструкции.

[59]  «Чацкий: Служить бы рад, прислуживаться тошно. // Фамусов: Вот то-то, все вы гордецы!// Спросили бы, как делали отцы?// Учились бы, на старших глядя…». Комедия «Горе от ума» А.С. Грибоедова, несмотря на запрет цензуры, разошлась по рукам во многих тысячах списков, и была очень популярна среди интеллигенции того времени.

[60] Как впоследствии выяснилось, секретарь Чемесов продавал копии материалов следствия родственникам арестованных, консультировал их по поводу линии защиты, а также способствовал обмену корреспонденцией между тюремным замком и «волей».

[61] ГАСО, 25,1,2273, лист 1. «Полицейского Стола Секретные журналы».

[62] Если мнение насчёт даты смерти Главного Начальника заводов уральских А.А. Богуславского расходится (4-е и 28-е июня 1831 г.), то дата смерти Берг-инспектора А.Т. Булгакова исследователи относят порой даже к 1833-му году. Учитывая же тот факт, что похороны Булгакова некоторые персонажи данного дела «наблюдали с Ьармина мосту», будучи ещё на свободе, то это – однозначно май-июнь 1831 г.

[63] Имеются в виду Григорий Куншин (показания от 30-е апреля), Терентий Кривошеин (15 мая), Анфим Масленников (5 июня). Под «половиной» подразумевается пока не допрошенный бродяга Давид Дыбин.

[64] Особенно близко к событиям, описанным в Прологе данной книги, пересказывал на допросе Кривошеин.

[65] У Степана Прокопьева Чеканова 1-го февраля «пропало из нумера» 3833 рубля, был арестован за подчистки в паспорте. 

© Copyright: Дмитрий Криушов, 2013

Регистрационный номер №0175824

от 18 декабря 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0175824 выдан для произведения:  
3. «КУЛЛО ИСМАРАК».
Листъ 26.
 
За те двадцать лет, что прошли со времени губернаторства Карла Фёдоровича Модераха, благоустроенный им тракт из Перми в Екатеринбург хоть вовсе ещё и не пришёл покуда в негодность, но даже мягкая, на железных рессорах коляска, не спасала отставного майора, а ныне – коллежского асессора Пермской Судебной палаты по уголовным делам Пещанского[1] от телесных страданий. То и дело давали знать о себе старые, ещё со шведской и наполеоновских войн, раны, нудной болью предвещая безысходно старческое: «ввечеру, никак, быть грозе, да ненастью».
 
Ох, и как же не любил Иван Григорьевич эту боль! При такой-то природной благодати вокруг, да с её укромными и тихими уголками, вроде бы как любую девку хватай, да с собою на сеновал тащи, ан нет. Бывает, так скрючит от непогоды в контуженном[2] локте и простреленном по кости колене, что и белый свет не мил, а уж про деревенских барышенек и вовсе разговору нет. И это в сорок-то лет, когда мужская кровь в полное своё движение и силу входит, вот беда-то….
 
Насчёт мужской силы и горячей крови отставной майор себе не льстил ни в малейшей степени: высокий, стройный, а в придачу – с роскошными бакенбардами и Георгием на груди, - чем не мечта тоскующей в уральском городишке барышни, а тем паче – вдовушки? А как он умел танцевать! И невдомёк было кокеткам заштатного света, что причиною тому служат лишь банальное наличие музыкального слуха и три десятка лет в седле, которые почище самого строгого учителя танцев приучат держать осанку. Как неведомо было им и то, что за отстранённым взглядом обер-офицера таится не столько утончённый романтический флёр, сколько холодный расчёт и скука.
 
Глаза у Пещанского загорались лишь тогда, когда он был увлечён, но отнюдь не женщинами, нет! Причиною подобной решительной переменой в облике асессора обыкновенно служило или же некое запутанное дело, навроде нынешнего Меджеровского, или же… карты. Увы, но именно такую прискорбную слабость имел отставной майор, и единственно, что спасало его от крупных проигрышей, так это заведомо полупустой кошелёк и вечный зарок не выдавать векселей, играя в долг. Зарок этот дался коллежскому асессору непросто и буквально кровью: будучи едва только произведённым в унтер-офицеры 4-го егерского полка, на излечении от ран[3], он имел неосторожность сыграть в банчок с находящимся в том же госпитале шведским лейтенантом.
 
Причём, проиграв всю наличность, он, тогда ещё двадцатилетний сопляк, умудрился выписать векселей аж на четыреста рублей. Обеспечить самостоятельно которые он, несмотря на древность рода, никак не мог. А уж о том, чтобы просить родителей о внезапном и значительном  вспомоществовании, даже речи быть не могло: помочь-то, конечно, помогли бы, зато наверняка наследства бы лишили. Благо, было в пользу кого. Да и братья такому повороту событий только обрадовались бы. Вот и пришлось объявлять шведа жульником, и кидать ему последнюю сдачу в лицо. На что швед, само имя которого Пещанский вымарал из своей памяти, естественно, потребовал сатисфакции. 
 
Выбор оружия, как положено, принадлежал вызываемому на дуэль, то есть – русскому унтер-офицеру. Холодное оружие отпадало сразу: с костылём под мышкой не больно-то нафехтуешь. Оставались лишь пистолеты, и всё было бы честно, ежели бы не правая рука шведского лейтенанта, которая лежала на перевязи вследствие раздробления ключицы. Того же, что у противника недоставало ещё и левого глаза, Пещанский предпочёл не принимать во внимание.
 
Впрочем, сего же явного изъяна, противоречащего дуэльному кодексу, постарались не замечать одуревшие от госпитальной скуки остальные офицеры, про себя понимая, что при выборе холодного оружия швед, как говорится, «одной левой», нашинкует незадачливого картёжника, недавно вставшего на ноги, тоненькими, на парижский манер, ломтиками. Так что – един Бог им судья, на то он и «суд чести». И Бог на сей раз вновь оказался милостив к православному воинству, и поверг шведского еретика меткой пулей, которая, пробив векселя Пещанского, навсегда остановила сердце везучего в картах, но не по жизни, лейтенанта.
 
Учитывая тот момент, что, кроме векселей самого Ивана Григорьевича, в кармане шведа нашлись долговые расписки ещё полутора десятков русских и шведских офицеров, и даже – коменданта, противозаконный факт дуэли незамедлительно списали на прогрессирующий сепсис, сиречь – заражение крови, повлекшее за собою летальный исход. Таким завершением дела удовлетворены были все, даже шведы, но только не сам Пещанский: он-то знал, что проиграл он свои деньги по глупости, а дуэль спровоцировал от отчаяния. Таковы были те два урока, что приобрёл будущий Георгиевский кавалер в восемьсот десятом году: никогда не играй в долг, и – не бывает вечных врагов. А уж друзей – тем более.
 
Погеройствовав ещё с добрую дюжину лет на полях сражений ради бурления крови и достойного пенсиона, Иван Григорьевич вышел в отставку и, помятуя полученные уроки, более никогда от этих принципов не отступал. С тех пор так и повелось: если играть в карты, так по мелочи, в пределах двух червонцев, ежели любовница – то не более, нежели как на пару месяцев, чтобы слухи не успели пойти. Дом, жена, служба, никаких тебе дуэлей, да и зачем они? Одни только затруднения по службе. Скучно.
 
Укрывши ноги англицким клетчатым пледом, коллежский асессор с тоской во взгляде провожал проплывающие, рассаженные аккурат в двух саженях меж собою, берёзки вдоль дороги, и лишь изредка ухмылялся, замечая убогое или же вовсе погибшее деревце. Нет, он отнюдь не радовался смерти растения, нет – Ивану Григорьевичу была попросту отвратительна его миссия в это средоточие грехопадения, в Екатеринбург. И оттого он про себя каждое убогое деревце отмечал как веху собственной жизни, художественным образом сравнивая с нею формы исковерканных невзгодами  растений: «Это я в пять лет, когда на гвоздь наступил: ишь, как правую ветку-то задрала, смешная! А вот это… Господи, какой же это год-то был? А, под Лейпцигом же! Точно: поди, так же он, сопливый подпоручик, ладошкой оземь опирался, когда граната рядом с ним разорвалась. И с чего это так берёзу-то исковеркало? Или это въехало в неё что, отчего она поломалась, но выжила? Вот и я тоже вроде покуда живой. Разве что – этой самой жизнью весь ломаный, - друзей настоящих Бог к себе прибрал, а детьми отчего-то не наградил. А тут ещё и это «секретное поручение»…».  
 
Невесёлые были мысли у отставного майора, и было, от чего: в Екатеринбург, к тамошнему горному начальству он ехал с подарком. Это для профана пустая, незаполненная шнуровая книга за печатью губернского горного начальства  на текущий год может ничего не значить. Однако же  шила, его в мешке не утаишь: колется оно.  И оттого – яснее ясного, что подлог он едет совершать, и оттого совершенно не весело. А тут ещё эта боль в колене, будь она неладна!
 
Однако же, с другой стороны помыслив, эта самая командировка в оплот горнозаводской гордыни и непреклонности спасала асессора от тех дрязг, в которых погрязла губернская Пермь за последние полгода. Мало того, что после отставки Губернатора Тюфяева[4] прочат серую мышь Селастенника[5], так ещё и сам Начальник горных заводов хребта Уральского генерал-майор Богуславский[6], неровен час, Богу душу отдаст. Недаром же его правая рука Берг-инспектор Булгаков[7] аккурат первого июня, в день отъезда  Пещанского из Перми, в отставку ушёл? Нет, вернее будет, пожалуй, что так сказать: это именно его, надворного советника, отъезд приурочен к этой отставке. И, хотя вслух это Старшим советником не проговаривалось, однако же поразмыслить есть над чем.
 
К примеру: отчего это «пинком под мягкое место», а иначе и не скажешь, в январе-месяце в Екатеринбурге изгнали  со своего трона Начальника Екатеринбургских казённых заводов прыткого и услужливого всем Осипова. Земляка, кстати, самого Богуславского. И куда? На Кавказ! Именно туда, на те заводы, откуда рокировкой прибыл нынешний Исправляющий обязанности Начальника Екатеринбургских заводов павлин Вансович. Эльбрус он покорял, ишь ты! Да во всех газетах пропечатано, что тот лишь до базового лагеря кое-как добрался, ан нет: направо и налево, особенно в подпитии, бахвалится, что это он собственноручно на вершине Кавказа флаг России водружал, а дикий кабардинец-де, ему только обузою был. Очень уж тогда, в офицерском собрании Перми, хотелось Пещанскому вызвать этого выскочку Вансовича[8], не нюхавшего пороху, на дуэль, да слава Богу, сдержался.
 
Зато теперь, похоже, схватка между ними предстоит нешуточная: не зря ведь Семён Михайлович в прощальной беседе перед откомандировкой напирал на то, что в первую голову надо вникать в складывающиеся, а также  рвущиеся внутренние связи Екатеринбургского начальства и купечества, золотопромышленников и перекупщиков, а также слушать, слушать, слушать… И убийство бедолаги Меджера для этого – самый наилучший повод.
 
«По сути, его и расследовать-то особо нечего, - доверительным тоном мягко убеждал своего секретного комиссара Походяшин[9], самолично разливая по рюмочкам рябиновую. – С этим и без Вас, любезный мой Иван Григорьевич, разберутся. Вы ведь рапорты следствия уже читали, верно? Вот видите: работают, и результаты очевидные. Черновая работа уже, считайте, вся сделана. Приедете там, нагоните на них страху – а это Вы можете, - ласково улыбался ему Старший советник, - и хорошо. Укажите им на промахи, да сами, пардон, в грязном бельишке преступников рыться не брезгуйте. Однако же помните:  нам с вами бельё черни ни к чему. Не надо подвигов. Нам куда как важнее то бельишко, что с эполетами, да с мошной. Большая игра идёт, а проигрывать на старости лет, сами понимаете… Бог Вам в помощь!». 
 
Что затеяна именно что «большая игра», Пещанский и без своего начальника знал. Знал по разговорам, да по перешептыванию по углам дворянских клубов и собраний, слышал о них в театре, на службе и даже на улицах, однако же никак не мог взять в толк: зачем людям это всё надо? Какая им разница, кто завтра будет править ими? То ли дело в армии: хорош ли, плох твой начальник, а всё одно будешь поступать так, как прикажут. Разве что когда над тобой такой военачальник, как покойный Михаил Илларионович, тогда и последнему каптенармусу понятно: жди победы, да драй почище котелок, не оглядываясь на ружьё.
 
Однако же войны большой покуда нет, а Египетская[10] не в счёт: туда лишь добровольцев запаса из офицеров покуда зовут, да и то советниками. Ну, поляки опять неуёмные бунтуют[11], что с того? Первый раз, что ли? По сути, главнокомандующий-то в нашей мирной богохранимой стране прежний, Император Николай Павлович, так что и беспокоиться не о чем.
 
Ан нет: этим цивильным[12] всё неймется, игры свои политические затеяли. Кто больше орденков на себя нацепит, видно. Станиславов да Анн навешают, да похваляются, тьфу! Ты сперва Георгия заслужил бы, кровью да удалью своей преданность государю своему доказал, а затем бы уже и про «верность присяге» говорил. Кому они присягали, эти вчерашние купчишки да мещане?! Да тельцу золотому, и больше никому!
 
Почти что с гордой благодарностью погладив ноющую коленку, Иван Григорьевич прислушался к другим своим ранам. Нет, вроде, не шибко тревожат. Наверное, ненастье всё-таки будет спорое и недолгое. Гроза там, или ещё какая непогодь, но уж никак не ливень на цельную седьмицу: тогда бы всё тело ныло. Что ни говори, а Господь всё-таки мудрёно свой барометр внутри у человека поместил. Разве что торопился при создании инструмента, верно: зачем болеть всему, и сразу? Куда как лучше, ежели бы болел, допустим, один передний зуб, и это бы значило, что мягкой смены погоды жди через день. Похолодает – так пущай болят два передних зуба. Ну, и так далее, вплоть до урагана. Да-да, а когда уж совсем прятаться пора – так болели бы только задние зубы, чего в этом нелогичного?
 
Усмехнувшись про себя отвлечённым лирическим мечтаниям, асессор переменил лад мыслей на деловой. Итак, пока на него не поступила официальная бумага от  Министра финансов Канкрина[13], в Екатеринбург он едет в качестве простого следователя по делу о незаконном изготовлении золотых изделий, а также скупке и переторжке золотом[14]. На первый взгляд, ничего нового и особенного, если бы не это злосчастное убийство. Екатеринбургские начальники отнюдь не дураки, и сразу скумекают, зачем он сюда ехал. Зато: ему, Пещанскому, не будет надобности отчитываться перед ними о проделанной работе, и рапорты можно напрямую отсылать Походяшину, а там уж как Бог даст. Дадут неограниченные возможности – хорошо, но…
 
Верно, но – плохо. Плохо потому, что вскоре Начальник горных заводов, кто бы он ни был, переезжает из Перми в Екатеринбург[15], а сие означает, что с местными чиновниками ссориться не резон. Даже напротив: хоть не друзей, но приятелей там завести себе придётся. Благо, Старший советник губернатора в финансах его не ограничил. Как не стеснил его и в выборе средств, чтобы определённый круг лиц ни в коем случае не фигурировал в материалах дела, и даже сами эти имена не упоминались, но то отельная и, пожалуй, самая секретная часть его миссии. А потому покуда о ней и размышлять нечего.
 
 
Листъ 27.
 
Как и ожидалось, в Екатеринбурге надуманность его миссии по поводу изготовления золотых вещей была принята местными скептиками с известной степенью скрытого сарказма, но даже явно сквозящая в общении настороженность не мешала столь присущей уездным городам деликатности по отношению к облечённым властью чиновникам высокого ранга. Более того: что ни вечер, все наперебой приглашали надворного советника «отужинать с ними в домашней обстановочке-с». И, если от приглашения Вансовича отказаться было попросту невозможно, а от посещения Шульца[16] – неразумно, то от прочих визитов Пещанский вежливо, но твёрдо отказывался, ссылаясь на вынужденную профилактику[17] и карантин по случаю холеры.
 
Впрочем, по большинству так оно и было: не отступая от многолетних привычек, отставной майор вставал в четыре утра, а к пяти уже был на службе в Управе благочиния, благо, та находилась совсем рядом с домом, где он по совету полицмейстера Коурова[18] снял две недурные комнаты. В управе он, особенно в первые дни, для начала «наводил ужас», пытаясь придать царящему там хаосу и безответственности хоть какое-то подобие армейского порядка. Покричав на чужих подчинённых и «выпустив пар», Пещанский усаживался за выделенный ему стол и, не дожидаясь соню полицмейстера, просматривал опять-таки чужие дела, на всякий случай запоминая имена арестантов и степень вменяемой им вины.
 
Однако же, если уж так разобраться, то на самом ли деле настолько «чужие» ему эти бумаги? В конце-то концов, у него есть своё предписание, и приказаний Исполняющего должность Губернатора ещё никто не отменял. Где хочу, дескать, там и смотрю. Но, к его собственному превеликому  разочарованию, об убийстве Меджера с его караульщиком среди вороха всех этих жалоб, кляуз и доносов документов было крайне мало. Уже на третий день секретному комиссару стало ясно, что дела, напрямую касающиеся полиции, идут почему-то мимо полиции. Вывод один: или то, что он успел прочитать – это крохи со стола канцелярии Главного начальника, или же расследование идёт настолько слабо, что покуда ему конца и краю не видно.
 
Впрочем, в это верится мало: вон, возили же под охраной в мае арестованных в Верхисетском заводе мастеровых, Рыкова и Дружинина, на заимку? То есть – арестовали, под присмотром казака возили, но – зачем? Ещё интереснее персоналии Ивана Масленикова и Ионы Павельева, что содержались здесь, в управе, под стражею вместе с неким Арефием Онучиным по подозрению в убийстве англичанина. Отпущены отчего-то. Один, правда, по словам Коурова, по указке Вансовича скупает золото у подозрительных лиц, второй же и вовсе в бега подался. Да и другие братья Маслениковы, Анфим да Симеон, тоже весьма подозрительны.  Старообрядцы к тому же, и на замке Меджера работают. Эх, засадить бы их сюда всех, да допросить хорошенько! Но да кто это ему, Пещанскому, позволит?
 
Только одно и остаётся, что в тщетной надежде, как тот петух, жемчужину в этих кипах бумаге раскопать, да с вечно пьяными арестантами разговоры вести. И откуда они только водку достают?! Как с утра придёшь – все, даже караульные, похмельные, но – тверёзые. А стоит лишь на минутку  отлучиться – так в Управе не продохнуть от стойкого перегара, смешанного со сногсшибающим запахом чеснока. И Коурова, похоже, такое положение дел вполне устраивает[19], да и сам он, по всей видимости, тот ещё поклонник Бахуса.
 
Хотя, справедливости ради, такая приверженность не слишком-то сказывается на внешнем виде полицмейстера. И дело тут не столько в опрятном, без единого пятнышка, мундире и сверкающих сапогах, сколько, скорее, в пышущем здоровье едва перешагнувшего за тридцатитрёхлетний рубеж мужчины. И неважно, что Коуров не отличается богатырским ростом, но сразу видать: силушкой-то Бог его точно не обделил. Ежели добавить к этой картине роскошные холёные усы с лихо подкрученными по-гусарски концами и рыбий взгляд, то сразу становится понятно, что человек на своём месте: подобострастен, глуповат и, что немаловажно – хвастлив.
 
Через неделю почти бесплодного пребывания в Екатеринбурге,  оставив попытки разговорить не вполне вменяемых арестантов и охрану управы благочиния, а также будучи вынужденным отказаться от затеи услышать нечто существенное на рынках, Пещанский вовсе загрустил и даже почти искренне пожалел, что он – Кавалер Георгия. Быть может, если было бы дозволено Уставом орден снимать, или же зима стояла, и его можно было бы закрыть шинелью, то народ не так бы его пугался и подобострастно лебезил[20], а так… как увидят, так сразу и боятся, да товар прячут! Одно слово – чернь.  Что купцы, что мещане – никто же разговаривать не хочет! Совершенно дурацкое и двусмысленное это положение, когда спрашивать можно, а допрашивать – нельзя. 
 
И Пещанский наконец сделал вид, что принял устоявшиеся правила игры, и начал милостиво принимать приглашения в гости, надеясь хоть там что-то, да разузнать. Первым он принял приглашение равного себе по званию чиновника, а именно – надворного советника, и главного местного эскулапа Дрешера. Ведь не мог же тот, на самом-то деле, на заимке Меджера не побывать, да трупы не освидетельствовать? Авось, чего полезного и расскажет: немцы, они когда под шофе, изрядные болтуны бывают.
 
Листъ 28.
 
Квартировал Петр Иванович Дрешер в недавно отстроенной двухэтажной городской аптеке, где вместе со своим семейством занимал весь второй этаж. Первый же, с которого любезный хозяин и предложил гостю знакомство с домом, предназначался под собственно аптеку с лабораторией, приёмной залой, складом, и даже – прозекторской. Последнему обстоятельству Пещанский был немало удивлён.
 
- Тоже пользуете? – оглядывая помещение, осторожно коснулся пальцами клеенчатой материи, покрывающей стол для препарирования, секретный комиссар.
 
Доктор, сомкнув пухленькие ручки на изрядном брюшке, закрутил большими пальцами, да и весь прочий его вид выражал напускную скромность. Пещанский пристально смотрел на этого пузатенького коротыша, и мучительно пытался припомнить, на кого же тот похож.  Где-то среди того альбома гравюр, что листал он, будучи в каком-то французском замке, переоборудованном русскими войсками под лазарет. Вроде, у Калло или же Лоррена, или ещё кого-то из мастеров начала 17-го века он видел подобный комический персонаж. Наверное, всё-таки Калло: у того про театр работ много. Только вот наш персонаж, а именно – Дрешер, отнюдь не комический, а вполне даже серьёзный. Молчит, с ответом тянет, да глазками хитровато постреливает.
 
- Ежели Вы меня о бедном Иосифе Яковлевиче изволите вопрошать, - наконец начал ответствовать по существу доктор, называя Меджера на европейский манер, Иосифом, - так в том не было надобности. Его уже и без нас, увы, препарировали. Желаете услышать, каким именно образом?
- Любопытно просто, - немного растерялся от такой прямоты майор.
 
- А аппетит это Вам, дорогой Иван Григорьевич, не испортит? Я бы не рекомендовал.
- Осмелюсь напомнить, уважаемый Петр Иванович, я – боевой офицер, и видел всякое, - только и нашелся, что сказать Пещанский. – Поверьте: после битвы, да кровавых сцен, аппетит только больше разгорается. Нет, разумеется, не смею настаивать, но… любопытно, знаете ли. Грешен.
 
Подхихикнув, толстячок отошёл в угол комнаты и отдёрнул шторку:
- Вот! -  пылко вспорхнул он короткими пальчиками. – Сам собирал! Косточка за косточкой, позвоночек к позвоночку, затем всё проволокою медной скрепил и – вот! Нет, право слово – чудо какой замечательный скелетик вышел, верно? – и хозяин, дождавшись одобрительного кивка, продолжил. – Вот на нём-то, красавце, я Вам, любезный мой Иван Григорьевич, и покажу, какого рода несчастному Меджеру были нанесены неизвестными злодеями увечья. Итак, смотрите? – и доктор взял в руки длинный карандашик. – Первая рана вдоль головы, вот здесь, -  Дрешеру даже пришлось встать на цыпочки, чтобы начертить на черепе продолговатый овал. – Глубиною с вершок, с разроблением кости. Рана смертельная. Вторая фатальная раночка у нас вот здесь, поперёк левого виска, мы это вот так нарисуем, - высунув язык, доктор подрисовал над виском полукружье. – Третья у нас будет аккуратная и круглая, между надбровных выпуклостей. Диаметр – вершок. Разумеется, с проломлением черепной коробки. А вот здесь, под левым глазом, идентичная, - выписал он очередной кружок на черепушке. – И наконец, тупым предметом проломлена вся лобная часть черепа[21]. Никак не могу понять: зачем?
 
- Что? – стало не по себе от такой множественности ранений бывалому офицеру.
- Не понимаю, зачем это, - повторил ему Дрешер. – Господину Меджеру и одного такого удара хватило бы, чтобы отдать Богу душу, - и Дрешер, а вслед за ним и Пещанский, перекрестились, шепча каждый свою молитву об усопшем.
 
- А ещё знаете, что я не понимаю? – продолжил хозяин, отворачиваясь от скелета. – Нет, что убили из-за золота, это объяснимо, но зачем могилу-то раскапывать было? Совсем уже у этих…, - и хозяин было  осёкся, но быстро поправился, -  у черни этой, понятий о чести и добродетелях нет.
 
- Могилу?
- Да-да, представьте себе, могилу! – всплеснул ручками доктор. – Даже в могиле, и там покою не дали! Это всё старообрядцы, верно! Непокорный народишко! Не поклонятся тебе никогда толком, а уж чтобы…, - и он сердито засопел носом. – Не понимаю.  Закрывать? – взялся за штору доктор.
 
Остановив его, Пещанский подошёл к скелету, и начал мысленно примериваться, каким образом, и какой силы были нанесены эти страшные удары. И вот ещё какая странность: что в Перми, что в остальной России, обычно режут ножами, или же, на крайний случай, рубят топорами. А тут, в Екатеринбурге, видать, в ходу свои методы отделения души от тела. Нет, лоб-то, наверное, могли проломить и обухом топора, а вот эти круглые отверстия от чего? Не от пики же, в конце-то концов. Хотя у этих горняков всякие там каёлки да ломы есть. Наверное, ими. Экзотика, как ни есть – экзотика.
 
- Что надумали, позвольте поинтересоваться? – отвлёк его от размышлений Дрешер.
 
- Вынужден согласиться с Вами: необычно. А что, ножевых ранений не было? – и, получив от хозяина отрицательный ответ, Иван Григорьевич продолжил. – Из сего следует, что убивали не такие, которые на жизнь разбоем промышляют, а простые местные работяги, верно? Я полагаю, что дело было так: сперва несчастного ударили ломом по голове. Сверху. Видите, какая долгая полоса? – провёл он ладонью поверх черепа. – Затем господин Меджер упал. На спину упал, верно? Вот. Иначе как его по лицу-то долбить. Ой, простите! Не хотел, право слово, не хотел! Не обижайтесь, умоляю Вас!
 
Дрешер и на самом деле выглядел весьма расстроенным, и даже –  оскорблённым: циничные слова гостя и его бесцеремонность по отношению к погибшему единоверцу лишний раз убеждали его, что все русские – варвары.
 
- Чтобы Вы простили допущенную мной бестактность, уважаемый Петр Иванович, прошу выслушать алгоритмы моих размышлений, - и Пещанский, прижав руку к сердцу, коротко поклонился. – Обещаете простить? Хорошо. Итак, по моему опыту в Перми знаю: как правило, при многочисленных, причём смертельных, ранениях, злоумышленников  обычно бывает столько же, сколько и самих ранений. Это у них называется «повязать кровью»: каждый должен нанести свой удар. Пятеро их было, этих убийц! Сперва, как я уже говорил, кто-то ударил ломом, затем Осип Яковлевич упал, и его добивали кайлом. Вы не видели на месте преступления кайло?
 
- Пешня это была. В крови вся. И стены тоже в крови, и даже диван, - кисло ответил хозяин, задёргивая шторку. – Прошу Вас, довольно об этом. Мы с покойным друзьями были. Прошу понять. Пойдёмте ужинать.
 
Листъ 29.
 
Возвращаясь после обильного ужина пешком через городскую плотину, Иван Григорьевич безжалостно сетовал себе на собственную несдержанность и охвативший его при виде бессловесного скелета с карандашными пометами азарт следователя. Неужели невозможно было сдержаться?! И угораздило же его руками махать, да показывать, как били по черепу. Совсем не учёл, что эти лютеране хоть каждый и сам по себе, да друг за дружку держатся почище всяких там раскольников. У них тут в России целая своя партия, и каждый норовит только своего, да выдвинуть.
 
К примеру, тот же министр финансов Канкрин: он же везде за собой только своих и тянет. Осипова, как ставленника Мечникова и Богуславского, выгнал? Верно. Его место покуда вакантно, а Вансович… Сегодня здесь, а завтра – да хоть на Аляску пошлют, а что? С дикими горцами сумел сладить, а там, глядишь, и с индейскими тлинкитами подружится. Впрочем, таких пустобрёхов Русско-Американская компания вряд ли потерпит. Там люди дела нужны. Вроде покойного графа Николая Петровича Рязанова, что так  плодотворно и вместе с тем столь трагически плавал наместником в Японию, Сахалин и Америку.
 
Однако – довольно о дальних берегах, следует в первую голову думать о делах, возле течения реки Исети происходящих. Итак, что явилось новым от визита секретного комиссара к здешнему Гиппократу? Нет, то, что он подробно разузнал о нанесённых покойному ныне инженеру увечьях, безусловно, надобно занести в дебет. Туда же можно записать и оговорку о внезапно умершей собаке, охранявшей заимку. В ночь убийства якобы была ещё жива, но не лаяла. Ничего не ела, и вскоре издохла. Вскрытие ничего не показало.
 
Кредит: Дрешер наотрез отказался разговаривать об издохшей собаке, даже бокал от волнения по скатерти разлил. Далее, доктор снова абстрактно ругал старообрядцев, обвиняя их во всех смертных грехах, но даже единственного имени при том не упомянул. Чем же ему так досадили эти раскольники?  Что профилактику против холеры не соблюдают? Или же тем, что у него не пользуются, да лекарства не покупают? И что с того? Простые работяги тоже лекарствами не пользуются, а обходятся одними лишь травками, да корешками, однако к ним у немца есть лишь пренебрежение, но никак не ненависть.
 
Впрочем, послезавтра – суббота, и на неё отставной майор приглашен на бал к здешнему бургомистру Ивану Яковлевичу Харитонову, вот там что-нибудь, Бог даст, и разузнаем. Благо, тот именно что старообрядец. Причём – не единоверец, а старой, кондовой, кержацкой веры. И что примечательно,  как в Екатеринбурге учредили чин Городской головы, так ведь все главы, как один – староверы! Пожалуй, единственный город во всей империи, где сложилась такая противоестественная ситуация. Нет, ну право же слово странно: царь – православный, а в бургомистрах у него – еретики! Впрочем, ещё Екатерина Великая запретила их еретиками, да сектантами обзывать, но что это меняет? Выбирают-то главу города всё равно знатные горожане, а здесь это – на три четверти старообрядцы[22]. Кто с такой силищей, да с такими капиталами, справится?
 
Решив не откладывать дел на завтра, Пещанский возвратился в управу, и на свою удачу застал там полицмейстера. Слегка хмельного, разумеется, но во вполне допустимых пределах.
- Вы присаживайтесь, присаживайтесь, любезный Александр Гаврилович, - покачал ладонью асессор, усаживая вытянувшегося перед ним в струнку штабс-капитана, - и я с Вами тоже посижу, передохну. Насчёт чаю ещё распорядитесь, будьте столь любезны.
 
Коуров тут же снова вскочил на ноги и, смущённо стряхнув тряпицей крошки со стола, убежал «распоряжаться». Судя по доносившимся из коридора голосам, распоряжался он весьма решительно и беспощадно: заслышалась ругань, звуки звонких оплеух, а потом произошло и вовсе чудо: в арестантской перестали петь. Усмехнувшись, Пещанский свежим взглядом комнату берггешворена, словно первый раз в ней оказался.
 
Вроде бы всё уже почти привычно и знакомо: вон за тем столом, обычно – секретарским, теперь работает он сам. И там – всё с утра было чисто и аккуратно. Ввечеру же рядом с двумя стопками бумаг откуда-то появились два же стакана. И – рассыпанный пепел с одной стороны. Но да это пустое: что-то смущает ещё. Что же именно? Икона святого Николая на месте, портрет Императора Николая – тоже; сейф, даже буфет, и тот, как был весь захватанный жирными пальцами, так и стоит, этажерка с дурацкими петушками, шкаф рядом, но что же не так-то? Ах, вон оно что: один стул лишний! И – пустые бутыли под столом полицмейстера. Никак, гости дорогие были. Минимум – трое, ежели судить по растоптанным ёлочным веткам возле стульев.
 
- Вот-с! Извольте-с! – с подобострастной улыбочкой поставил перед секретным комиссаром кружку чая и вазочку с печеньем полицмейстер. – Не желаете ли чего-нибудь ещё?
 
Хороший вопрос: от одного вида не вполне чистой посуды и явно чёрствого печенья, да после обильных угощений у Дрешера, пить чай Пещанскому явно расхотелось. А может, стоит сыграть в доброго дядюшку? И на самом деле, сколько грозным видом народишко пугать-то можно? Устанут, да привыкнут, сволочи. Пускай хоть чуток, да расслабятся: тёпленькими-то их и брать сподручнее. А что назавтра станут бахвалиться, да павлинами ходить, так то даже и неплохо, ежели для дела полезно.
 
И Иван Григорьевич, принюхавшись к чаю, брезгливо отодвинул кружку.
- Не в укор Вам будь сказано, дражайший Александр Гаврилович, но чай у вас – редкостная дрянь. Вот у Дрешера чай, дак чай.
 
Лицо бедного полицмейстера моментально пошло какими-то разноцветными пятнами, а губы затряслись.
- Быть может, у Вас чего покрепче найдётся? – не позволил до пределов развиться его отчаянью Пещанский.
 
Коуров, столь же мгновенно порозовев, расплылся в улыбке, и даже с некоторой торжественностью отворил свой сейф:
- Анисовой имеем штофик[23]-с, есть перцовочка от простуды, а также зверобойчик-с. Чего изволите, Ваше высокоблагородие? Или же – пуншевой?
- А коньячку? – подивился про себя такому изобильному разнообразию майор.
- Не имеем-с, - виновато развёл руками унтер-офиицер. – Оклады у нас сами ведаете какие. Не до коньяков-с…
 
- Да-да, - поддержал его Пещанский, вздохнув, - оклады у вас и на самом деле ниже некуда. Непорядок это. Надбавить бы надо. Ну, давайте тогда анисовую. Но: чтобы рюмочки – маленькие, на один мерзавчик, не больше. И прошу сегодня меня «высокоблагородиями» не величать: хоть служба у нас и часов не наблюдает, да и отдыху тоже время потребно.
 
Выпив, как положено, первую рюмку за здравие Государя-императора, асессор откушал принесённой ветчинки, и как бы невзначай кивнул в сторону арестантской:
- Новенькие появились? Шумные какие-то.
- Да я их сейчас…
- Да сидите, сидите, - прервал комиссар в зародыше праведный гнев готового бежать на усмирение дебоширов полицмейстера, - сейчас-то уже тихо. Когда зашёл, было неспокойно. Так что – новенькие?
- Да какие там новенькие…, - поморщился Коуров, - старые всё знакомцы. Павельев, вон, всего с месяц как был, и опять. Вам обновить?
 
Кивнув,  секретный комиссар припомнил: так, Иона Павельев, был задержан… да, точно! – по делу Меджера. Затем же – невесть отчего отпущен. Аки Левиафаном будучи исторгнут, - припомнилось ему. Надо бы завтра с этим Ионой потолковать, а глотать его, или же нет – посмотрим.
- Желаю завтра с этим Павельевым разговор иметь, Вы не возражаете? – для проформы спросил полицмейстера Пещанский. – Так что не отпускайте его покуда, прошу. Даже если указания сверху будут, повремените. Лично прошу. И ещё…
- Да разумеется, Ваше высокоблагородие! То есть – слушаюсь!
 
Устав оттого, что Коуров постоянно вскакивает на ноги, когда его просят лишь ответить, Пещанский поднялся сам и, прохаживаясь из угла в угол, кончиками губ трогал анисовку. А покуда он ходит, да задумчивый вид изображает, этот любитель настоек пусть попереживает, что ещё заезжему чиновнику от него потребуется. Причём требуется всего-то ничего: чтобы то наживку проглотил. И пусть это старый приём, но действует он безотказно: чем больше мелких, незатруднительных одолжений делают тебе люди, тем сильнее они тебя любят. Надеются, что воздастся им сторицей, наивные.
 
Узрев наконец, что штабс-капитан, причём – с неизменной готовностью и нетерпением, стал больше смотреть на свою полную рюмку, нежели чем на начальство, он вернулся за стол, и достал из внутреннего кармана пригласительный билет:
- Присоветуйте, прошу, что мне с этим делать.
- Что это?
- Билет на бал к бургомистру. Да прочитайте сами.
 
- Так ведь и у меня такой же есть! – опять вскочил Коуров, но на сей раз уже радостно, и подал асессору прямоугольник с аналогичными вензелями. Разве что они были серебряного, а не золотого тиснения. – И что же тут Вас смущает? Ваше высокоблагородие, спрашивайте! – и полицмейстер, не спрашивая, одним махом азартно проглотил свою анисовую.
 
Сдержав готовый уже вырваться смех, Пещанский последовал его примеру и, степенно пожевав ветчину, озабоченно вздохнул:
- Так ведь Харитонов – он же раскольник? Старообрядец? Поделитесь уж  секретом, какие они из себя, эти ваши лапотные старообрядческие балы. Как на них одеваться, будут ли там медведи….
 
Коуров, позабыв про всяческое чинопочитание, просто забился в конвульсиях, размазывая слезы по щекам, и со стоном шепча «лапти, медведи, лапти…». И не успокоился, покуда ему уставший от подобного цирка Пещанский не поднёс очередную рюмку настойки:
- Я что-то сказал не так? Тогда прошу простить великодушно. И – пожалуйста, не рассказывайте никому, если я сморозил, как говорится, глупость. Мы же с вами офицеры.
 
Окрылённый тем, что его поставили на одну доску наравне с самим надворным советником, полицмейстер совсем расслабился, растёкся, и если бы не многочисленные награды губернского гостя, был уже готов чуть ли не целоваться. Однако же тот самый один-единственный раз, когда он наступил на грабли, позволив себе фривольность с тогда ещё всего-навсего берггешвореном Граматчиковым, навсегда отучил его надеяться на долговременную милость начальства.
 
- Медведи, возможно, и будут-с, - вновь вернулся к обычному подобострастию Коуров, -  Харитоновы, они косолапых страсть как уважают-с. Цельный зверинец для них выстроили, да зайцев им для пущей злобы дюжинами на дню скармливают.
- Зайцев?! – изумился Пещанский. – Зайцев, да для пущей злобы?
- Именно так, ваше высокоблагородие, зайцев-с, - довольно кивнул полицмейстер. – Оне же, эти раскольники, зайцев за поганого зверя[24] держат, да считают, что те суть порождение зла и создание нечистого. Для того  медведей зайцами и кормят, чтобы мишки злее стали.
 
- О как, - удивлённо покачал головой асессор, - страшнее зайца, выходит, и зверя нет. Впрочем, об этом я где-то слышал. Неважно. По мне, так пускай хоть змеями кормят. Про бал лучше говорите, Александр Гаврилович. 
 
- Про бал…, - слегка разочарованно протянул Коуров. -  Здесь я Вас, Ваше высокоблагородие, удивить вряд ли чем-то смогу-с. Нет, я в других городах на балах не бывал, но слышать слышал, что везде они сходны: танцы, музыка, затем – ужин, затем снова танцы. Разве что господа генералы и обер-офицеры после ужина уже не танцуют, а в карты играть садятся-с. Единственное, как говорят, отличие – так это то-с, что у них шампанское ручейком льётся, а у нас в Екатеринбурге шампанским положено полы мыть. Да сами всё и увидите. Богатые, оне и есть – богатые. Ах, да: по окончании непременно фейерверк устроят! Красота – не описать! 
 
- Без фейерверка и бал – не бал, - поддержал мажорное настроение полицмейстера Пещанский, не преминув обновить тому рюмку. – А вот ещё что скажите: дамы у вас как? Есть такие, чтобы…, - и он мечтательно уставился в потолок, пощёлкивая пальцами.
- Какие-с? – весь загорелся идеей услужить Коуров. – Какую захотите, такую и подыщем-с! Только скажите, какова она быть должна, а уж Ваш покорный слуга…., - и он  потупился, - расстараемся-с.
 
- Какие? А знаешь, брат, какие? – продолжил разыгрывать из себя бонвивана майор, перейдя на «ты». – Нет, не так! Знаешь, брат Александр мой Гаврилович, а давай-ка лучше я тебе историйку из жизни расскажу, хочешь? – и получив незамедлительное одобрение, продолжил: - Дело это было… неважно, где было. Уж извини, но подробности поведать не могу: дамская честь, как-никак затрагивается. Ты слушаешь? 
- Да-да, Иван Григорьевич, я весь внимание!
 
- Хорошо. Итак, назовём тот город N, уточним лишь, что он во Франции, а даму… даму, пожалуй, я стану именовать «Омегой», ибо в ней было всё! Нет, ты понимаешь, что есть «всё»?! А, ничего-то ты тут в своей глуши не понимаешь. Француженки, скажу тебе по секрету, они… Да нет им сравнения! Ни немки, ни польки, ни англичанки…
- А что, у Вас ещё и англичанки были?! – восторженно воскликнул Коуров.
 
- Всякие были. Не перебивай. Так вот: испанки – выше всяких похвал, но француженки – выше седьмых небес, вот так-то! Фу ты, сбил меня с мысли. Ах, да, та моя Омега…, - и Пещанский вновь поднял взор к небесам. - Да, за Омегу было не жаль и жизнь отдать. А ещё вернее – за одну ночь с ней. На балу я с ней познакомился. В этом самом французском городишке N., где каким-то чудом остались в живых осколки партии роялистов. Нет, не Бонапартовских, разумеется,  а тех, коренных династий. Антр-ну, Омега тоже была то ли из Капетингов, или же из Каролингов, а может – Валуа, я их путаю, - продолжал дурачиться секретный комиссар.
 
- Неужто королевской крови? – с благоговейным придыханием спросил полицмейстер.
- А то как же? – удивлённо приподнял бровь Пещанский. – Мой род тоже более шестисот лет насчитывает и, какого сейчас монарха не возьми, получится, что мы с ним родственники. Но да я опять не о том. Чего ты меня перебиваешь? Слушаешь, так слушай. И плесни мне, будь другом, чего-нибудь. Нет-нет, только не анисовой! Горло уже от неё першит. Дай-ка мне лучше зверобойчика, братец. И ветчиночки тоже нарежь, будь столь любезен.
 
Глядя, как Коуров хлопочет возле стола, советник Пермского уголовного суда неторопливо додумывал, каким именно образом сказочку о французской любви перевести на местный уклад, да так, чтобы недотёпа полицмейстер разболтал ему в приватной беседе то, о чём должен молчать даже под страхом смертной казни. И пускай это неудачники успокаивают себя, что насильно-де мил не будешь, но после того силка, что готовит асессор радушному хозяину, тот просто вынужден будет любить Пещанского так, как редкая мать своё родное дитя любит.  
 
Чокнувшись рюмками с уже весьма захорошевшим Коуровым, Пещанский продолжил:
- За наше офицерское братство! Будь здрав, Александр Гаврилович! Да оставь ты свои «высоко», да «далёко»! Какой я тебе «высоко»? Ты помнишь, как говорил о себе твой тёзка Александр Васильевич Суворов?  Так вот: он говорил, что он в первую голову – солдат, а затем уже всё остальное. И в этом мы, хоть офицер ты будь, хоть фельдмаршал, все равны. Особенно – рядом с прекрасным полом! Ах! Ежели бы ты, брат, знал, как с виду сладки были плоды принце… то есть – Омеги! И как горьки они оказались на вкус, - здесь асессор, вздохнув, закатил глаза, и со скорбной миной выдержал паузу. – Чуть не убили же меня тогда из-за неё, веришь? 
- Как это? – уже не замечая, что подливает лишь себе самому, торопил его с рассказом полицмейстер.
 
- Очень даже просто. После третьей или четвёртой ночи, неважно. Как сейчас помню: предрассветная тишина, а на востоке такая тоооненькая розовая полосочка, - провёл ладонью над столом горизонталь майор, чуть не коснувшись носа хозяина. – И – облачка такие… тоненькие, трепетные, понимаешь? Одно над другим, одно над другим! Словно бы в ладушки играют. Снизу они – розоватенькие, как щёчка невинной  девушки, а снизу – как крем-брюле белоснежное, ах! Красота и гармония!
- Да-да!
 
- И тут! – воскликнул майор, вскакивая на ноги и выхватывая шпагу. – На меня трое из кустов с саблями наголо! По виду – бывшие уланы бонапартовские. Оборванные все, грязные. Сдавайся, мол, - кричат. Я, признаться, даже сперва слегка струхнул. Однако это между нами, да? – положил он левую ладонь на руку штабс-капитана. – Не терплю, когда меня трусом называют. Тут, брат, сразу дуэль. Знаешь, сколько у меня за жизнь их было? А ведь ничего – живой! – продолжал нести ахинею майор, воткнув шпагу в пол. – Но вот тогда, в Ре…. Кхм, в городе N, разумеется, я тревожился не зря. Сильные оказались бойцы.
 
- И что? – робким шепотом прошелестело над столом.
- Да ничего, - и Пещанский положил рукоятью вперёд шпагу на стол, одобрительно кивая хозяину. – Как сам думаешь: с таким оружием дозволительно сдаваться? Бери в руку, бери, не кусается. Какова? На баланс смотри, на баланс! Красавица! Нет? Это тебе не ваши щегольские парадные зубочистки, это – настоящий боевой клинок. Кровью пахнет. Не веришь – понюхай.
- Верю, верю, -  торопливо вернул на стол оружие полицмейстер.
 
- То-то же, - на всякий случай малиновым свистом клинка рассёк воздух майор, и бережно вложил оружие в ножны. – Двоих я заколол сразу, а третий мне перед смертью признался, что по заказу они на меня напали. Кстати, а у вас в Екатеринбурге с этим как? Встречались с разбойничками? Право слово, не стесняйтесь: геройство – оно не зазорно. Так как: рубились с варнаками?
 
Судя по внешнему виду, штабс-капитан был явно растерян, и Пещанскому сия смятенность чувств была предельно ясна: ежели какой-то неведомый недоброжелатель Коурова в рапортах нарочно не замолчал заслуги здешнего полицмейстера, то похваляться тому нечем. Попросту нечем, а пара эпизодов с дебоширами в питейном дому явно не в счёт. Выходит, что хуже некуда обстоят у Александра Гавриловича дела с геройствами. Однако же подождём, да послушаем, что он там про себя сочинит, - а он не сочинить не сможет, гордыня не позволит. Наверняка припомнит какое-нибудь громкое дельце, и припишет все заслуги себе, вот тут-то мы его и прихватим. Коли коготок увяз, о чести и долге спрашивать уже поздно. Особенно ежели коготок этот зацепится за нужную ниточку.
 
- Что-то Вы больно уж скромничаете, словно красна девица, - провожая взглядом уже третью исчезнувшую в утробе полицмейстера рюмку подряд, с улыбкой проговорил асессор, вновь переходя на «Вы». – Не тушуйтесь, прошу Вас. Даже у нас, в Перми, о Ваших заслугах наслышаны. Как там зовут вашего главного разбойника? Хлебная такая фамилия. То ли Мякишев, то ли… может, Булочников?
- Пирогов! – весь встрепенулся полицмейстер.
 
- Верно! Пирогов! Вы же сами его задерживали, верно? – и Пещанский многозначительно поднял вверх указательный палец. – А о чём сие свидетельствует? Не надо, не надо, я сам отвечу: кроме как отменной храбрости, Вы, дорогой мой Александр Гаврилович, обладаете ещё и острым умом. Насколько я понимаю, Вы ведь целую сеть осведомителей создали, верно? А то как такого хищного зверя, да поймать? Не поделитесь воспоминаниями, как оно на самом деле было? А то, сами понимаете, слухи…. Слухи – они зачастую лживы бывают. Но я лично не верю, что о Вас лгут, ведь нет?
 
- Конечно же, нет, - горячо заверил его Коуров, не забывая про свою анисовую. – Дело было так: в августе прошлого года эта каналья Пирогов[25] со своими варнаками в Заречном тыне побили охрану, отобрали ружья, и….
- Простите, а что за тын такой?
 
Полицмейстер, чуть помедлив, непонимающе уставился на советника, и наконец широко разулыбался:
- Прошу простить. Не учёл, что Вы, Ваше Высокоблагородие, наших топонимик не знаете-с, - щегольнул Коуров эрудицией. – «Заречный тын» - это наш первый тюремный замок, при Татищеве ещё строился. Для раскольников и прочего там сброда. Вон там он был, по левому течению реки, почти сразу за Мельковкой, - небрежно махнул он рукой куда-то на север. -  Теперича-то, из нового-то каменного замка этот Пирогов никуда не убежит. Отвернулись от него еретики-единоверцы. Они, кстати, место-то, где он скрывается, тогда на… мне и указали.
- Как так?
 
- Чуют, чья власть, - гордо выпрямился на стуле Коуров. – Со мной шутки плохи. Чуть что, и к ногтю! К ногтю их, ...! – спьяну позволил себе не вполне приличное выражение он, давя на столешнице ногтем большого пальца невидимых супостатов. – Я всё тут знаю!
- И всех?
- Всех!
- Не верю, - покачал головой Пещанский.
- Чем доказать? – в крайнем треволнении вскочил на ноги Коуров.
 
Секретный комиссар на свою жертву смотрел улыбчиво, доброжелательно, и даже – душевно. Единственно, что его беспокоило в данный момент, так это сможет ли более-менее адекватно отвечать на его вопросы полицмейстер, и сколько пройдёт времени, прежде чем тот от выпитого наконец потеряет последнюю способность соображать.
- Ежели Вы так уж настаиваете…, - пожал плечами асессор. – Хорошо, убедили: стану спрашивать Вас по существу.
- Настаиваю! – горячо подержал его намерения полицмейстер. – Мы – люди чести, и нам скрывать нечего!
 
- Как и мне от Вас, верьте, - протянул майор ладонь для рукопожатия. - Только давайте для начала чуток выпьем, хорошо? Ваше здоровье! – приветственно поднял он рюмку, но пить отчего-то не стал, лишь пригубил. – Здоровье, оно в первую очередь: менс сана, как говорится, ин корпоре сано. Сиречь – в здоровом теле – здоровый дух, так?  Впрочем, Вы латынь и сами знаете, - заведомо польстил ему асессор[26]. - А вот мне, напротив, невдомёк: отчего этот ваш Пирогов что ни август, так бежит? Который раз уже? Пятый или шестой то был?
- Больше не повторится!
 
- Верю, - кивнул Пещанский. – Из каменных застенок  невредимым разве что Тесей вышел, да и то ему ариаднова нить помогала. Вот я и любопытствую: что это за Ариадна такая, что Пирогову бежать помогает.
- Старообрядцы это! – не раздумывая, ответил Коуров, даже для убедительности кулаком по столу ударил. – Эти шельмы – везде! Все у них куплены, все до единого! Что хотят, то и воротят, а начальство им только потакает!
 
Подивившись про себя столь смелому замечанию, асессор тем не менее не стал задавать вопрос, куплен ли сам Коуров, и ограничился абстрактным:
- Начальство? Неужто и начальство?!
 
- Так точно-с! – вновь схватился за рюмку штабс-капитан. – Доподлинно известно! Что Осипов брал, что Кокшаров. Только Вы уж, прошу, тсссс! – выпучив глаза, пьяно и наискосок прижал указательный палец к губам Коуров. – Дверь надо бы затворить. Я Вам больше скажу, Ваше Высокоблагородие, я Вам доверяю…. Только между нами! Щас….
 
Листъ 30.
 
Секретный комиссар с неким огорчением во взгляде проследил, как хозяин прикрывает кабинетную дверь, даже немного сожалея, что тот так рано разболтался. Просто обидно: такую шахматную комбинацию в мозгу прокручивал, а этот дурак вдруг взял, и – раньше времени сдался! Конечно же, можно хоть сейчас допрос завершать, и уже с завтрашнего дня использовать полицмейстера заместо половой тряпки, лишь намекнув ему о сегодняшнем разговоре, но… А вдруг он ещё о чём проболтается?
 
- А ещё знаете кто? – совсем уж непростительно разоткровенничался  полицмейстер, пьяно  хлопая глазами. –  Судьи, вот! Вот кто гребёт, так гребёт! А уж про этих немцев Агте, Мундта и Шульца я вовсе молчу! На какие деньги Шульц, спрашивается, дворец двухэтажный себе выстроил? А Агте напару с Мундтом – золотой промысел открыли? Это покойный Меджер им помогал! На это же никаких окладов не хватит, хоть ты сто лет работай. Да и прочие…
 
- И кто же именно их всех покупает? – опершись локтями о стол, придвинулся Пещанский почти нос к носу с Коуровым, не заостряя покуда разговор на убитом инженере: так можно и напугать. – Харитоновы? Рязановы? Толстиковы или Казанцевы? Кто конкретно? Говори! Мы с тобой здесь вдвоём, без опаски говори!
- Зотов Григорий ещё. И Семён Черепанов, - заворожено, словно кролик на удава, смотрел на советника полицмейстер. – Точнее сказать не могу: они все родня.
 
- Кто кому – родня? – отпустил его взглядом Пещанский. – Прошу, рассказывайте поподробнее.
Облегчённо выдохнув, Коуров принялся было загибать пальцы, затем столь же интенсивно разгибал их, даже плевался, и наконец беспомощно развёл руками:
 - Выходит так, что все.
- Так. Подробнее, пожалуйста. Начинайте хоть с Харитоновых, а то на бал приглашён, и даже и не ведаю, к кому.
 
Уже через минуту надворный советник пожалел, что не воспользовался сразу карандашом и бумагой: у этих старообрядцев и вправду оказались крайне запутанные генеалогические линии. Так, предыдущий городской голова Пётр Яковлевич Харитонов мало того, что является родным братом нынешнего бургомистра Ивана Яковлевича, но ещё и через род Татариновых имеет свояком Григория Федотовича Зотова, женившего своего сына Александра на Екатерине, дочери Льва Ивановича Расторгуева, который, в свою очередь,  через племянника Ивана Верходанова связан с Семёном Фокичем Черепановым, а тот…. 
 
Слушая это нескончаемое перечисление имён, степеней прямых и косвенных родственных связей, вплоть до кумовства, среди старообрядцев, Пещанский даже немного позавидовал уникальности памяти полицмейстера, про себя сравнивая его с уральским Карамзиным, что сумел столь досконально изучить родословную русских князей и царей. 
 
- Аттанде[27], любезный Александр Гаврилович, - остановил его приподнятой ладонью асессор. – Весьма признателен, что Вы меня просветили в столь запутанном и тёмном деле, как родственные отношения в отдельно взятом, причём – крайне влиятельном, сообществе, но ведь я не о том, верно?
- А о чём же?
 
- О том, кто всей этой гидрой управляет. И это – или один человек, либо же от силы – трое. Так кто именно?  Или же общее руководство сюда из скитов идёт? От лесных да пустынных старцев?
- Вряд ли, - покачал в задумчивости головой полицмейстер. – Лесным святошам только их еретические бредни интересны, да чтобы деньги им вовремя пересылали, а подлинные командиры всего старообрядчества – оне здесь, в городе.
 
Пещанский, почувствовав, что внезапно замолкший Коуров зачем-то вдруг оставил бутылку, и даже пытается невесть зачем трезветь, прибег к своему неоднократно проверенному способу: подойдя к временно предоставленному ему в пользование столу, он, открыв верхний ящик, достал оттуда две сигары. 
- Я предлагаю покурить, - протянул асессор одну из них полицмейстеру.
- Это…эти… как их? – чуть ли не с благоговением принял подарочек Коуров. – Глеб Григорьевич Вансович такие же пользует-с.
 
- Сигары, - небрежно кивнул Пещанский, приуготавливая конторским перочинным ножом свою сигару к употреблению. – Отменная вещь, колониальная. У нас в столицах ныне не бонтонно курить просто трубки, знаете ли. А уж о том, чтобы нюхать, как при матушке Екатерине Великой, и разговору нет. Заметили, как я со своей поступил? – передал он нож хозяину. – Вот и Вы также. Да-да, самые кончики обрезаете, и всё. А теперь прикуривайте, только помните…
 
Договорить о том, что сигарный дым в лёгкие вдыхать не надо, асессор не успел: штабс-капитан, воодушевленный первым кольцом дыма, вырвавшимся изо рта Пещанского, хватанул злого зелья всей грудью. Глядя на заходящегося в кашле полицмейстера, советник продолжал равнодушно пускать кольца в потолок. И таковое равнодушие не упустило сыграть на самолюбии Коурова: тот, стиснув зубы, тоже принялся выпускать равномерно дым, и наконец от выкуренного снова засоловел.
 
- Так кто же, выходит, самый главный раскольник? Зотов или же Рязанов? – нехотя продолжил допрос Пещанский.
- Оба-с, - мутными глазами посмотрел на него полицмейстер, снова вспомнив про свою настойку. – Так и есть: оба-с оне.
- И более никого?
 
- А зачем им ещё кто? У них же всё просто: мало того, что родичи, так сегодня один в Государевом фаворе, завтра другой. Был при Александре Павловиче Зотов сильнее, он перед верховным начальством за всех этих раскольников отвечал. Теперь он под следствием, а это значит, что сейчас в силе Яким Меркульевич – вот он и перед Министром финансов, и перед самим Николаем Павловичем ответчиком стал. И не столь важно, что у Рязанова сейчас дела финансовые плохи, не суть это: ему тот же Зотов деньгами и помогает. А было плохо с делами у Григорья Федотыча – ему всегда в услугу был Рязанов. Это, знаете ли, как в Ломоносовском законе про два сосуда. Дескать, ежели в одном сколько убавится, то в другом ровно столько же и прибавится. Оне – как правая рука и левая ж, как левый карман и правый…
 
- Или же как две головы на нашем имперском гербе, - усмехнулся сравнению асессор, уже подустав от беседы. – А заводчики, да другие купцы у них вроде бы символы Эстляндии, Курляндии и проч., проч., проч., так? Занятное сравнение. И все они – под тремя коронами. Одна суть Императорская, вторая – Святейшего Синода, третья же – Министерства финансов и Горного ведомства, верно я понимаю?
- Что Вы понимаете?
 
- Же ву при[28], Александр Гаврилович, но зачем Вам из меня простака-то делать? Да и Вам самому, милейший, того из себя же изображать не советую. Я Вас прямо спрашиваю: ежели этого вашего уральского двуглавого петуха сверху не прикрывали бы три короны, сколько бы он прожил?! Отвечу за Вас: ни дня! И Вы это отлично знаете. Впрочем, мне Ваш ответ только затем и нужен, чтобы понять, можно ли вам верить, или же нет. Так которую Вы назовёте мне корону?
- Егора Францевича[29], -  весь покрывшись пятнами от волнения, пролепетал штабс-капитан.
 
- Ответ зачитывается, - одобрительно улыбнулся ему Пещанский. – Теперь верю. Значит, именно под прикрытием этой короны что Агте, что Мундт с Шульцем, и прочие Екатеринбургские горные начальники, подношения от староверов принимают, да на собственные их цели употребляют, так? А также – от прочих промышленников, навроде покойного Меджера?
- Именно так-с, - не отрывая мутно-завороженного взгляда от глаз асессора, кивнул полицмейстер.
 
Пещанский поднялся с места, похрустел костями, разминаясь, и зевнул:
- Староват я становлюсь, любезный мой Александр Гаврилович. И на боковую охота, да нельзя: служба. Придётся сейчас в Пермь секретное донесение писать, чтобы с утренней почтой отправить. А Вы ничего: спите-спите. Того, что Вы мне поведали, покуда что довольно.
- Какое донесение?!
 
- Про воровство местное, да лихоимство, - пожал плечами секретный комиссар. – Как у вас здесь еретики власти покупают. Дело, сами понимаете, срочное. Ещё раз благодарю за помощь.
- Ка-ка-кую помощь?! – весь затрясся Коуров, буквально стекая со стула на пол и возникая коленопреклонённым уже возле асессора. – Мы же с Вами, ваше высоко… Высокопревосходительство! Договаривались! Между нами! Между офицерами! – чуть не визжал он, обнимая ноги Пещанского.
 
- Позвольте, что же Вы так? – бережно, словно бы невесту, поднял с колен полицмейстера комиссар, отряхивая тому запачканные хвоёй колени. – Дело это, разумеется, между нами. Не спорю. Однако и Государево к тому ж. А присяги я нарушать не стану. Ложитесь спать, прошу Вас. А я пойду свою рапортицию писать, хорошо?
 
Остолбеневший и протрезвевший от ужаса Коуров непонимающим взглядом проводил Пещанского до выхода, и сел там же, где стоял, на пол. У несчастного полицмейстера даже не нашлось сил, чтобы плакать и бить себя по голове, оставалось одно: немедленно застрелиться. Спьяну, дескать. Чего не бывает? Зато с честью. Только вот отчего-то ни ноги, ни руки не слушаются.
 
Листъ 31.
 
Разумеется, никаких рапортиций своему начальству Пещанский писать даже и не думал, ибо сей вздорный шаг для него лично означал лишь одно, а именно – лечение «на седьмой версте»[30], после которого и самые языкастые болтуны подчас забывают, каким именем их нарекли при крещении. Или же совсем не излечиваются, бедолаги, недаром же любимым девизом тамошних эскулапов является «Quod medikamenta non sanat, ferrum sanat; quod ferrum non sanat – ignis sanat; quod ignis non sanat, mors sanat»[31]. Потому с Седьмой верстой мы спешить не будем, а постараемся за те три часа, что остались до утра, выспаться, дабы перехватить этого недотёпу полицмейстера, когда тот спохватится. А то, что он одумается, и побежит каяться, да жаловаться на коварного следователя, к начальству, играя на опережение – несомненно.
 
Листъ 32.
 
Александр Гаврилович Коуров проснулся в самом премерзком расположении духа и столь же удручающем физиологическом состоянии. Кряхтя, он сидя утвердился на конторском кожаном диване, и обвёл мутным взором кабинет. Сперва он никак не мог взять в толк, почему он ночевал не у себя дома, под бочком у благоверной, а здесь, в прокуренном и шумном помещении. Потом, увидев возле стола изрядное количество порожней тары, начал припоминать, с кем же это он вчера столь лихо погулял, и по какому именно поводу, и вдруг! – вдруг его объял леденящий ужас: он вспомнил всё!
 
Жалобно заскулив, он что есть силы смежил глаза, даже головой попытался потрясти, отгоняя столь невыносимое для его разума наваждение, но вышло только хуже. С трудом переместив непослушное тело на рабочее место, полицмейстер с отвращением посмотрел на загаженный стол, плеснул себе полный бокал анисовки и с мыслью «Семи смертям не бывать» залпом его выпил. Вместе с теплом в желудке и приятной истомой в членах, в голове возникла ещё одна мысль, причём именно та, с которой он засыпал. Вчерашняя идея была проста, как всё гениальное: срочно бежать с личным приватным докладом или к Вансовичу, или же к Шульцу, и как можно больше оболгать этого наглеца Пещанского.
 
Впрочем, почему именно «оболгать»? Это ведь именно асессор выпытывал у него, стража порядка, о мздоимстве! Он, Коуров, лишь имена называл, да должности, а уж про взятки – это всё вражина этот напридумывал! Кавалер Георгия он, вишь ты! Видали мы этих кавалеров четыре года назад[32], когда их в Сибирь через Екатеринбург по этапу в ножных кандалах гнали! Ох, насмотрелись! Так им всем и надо: из князей – да в грязь их! Бунтовщики они все, и больше никто! Наверное, и этот Пещанский тоже тайный декабрист окажется, ежели его допросить, да с пристрастием. Надо будет эту мысль начальству подкинуть. А идти лучше будет к Шульцу: эта старая каналья наверняка должна ему поверить, потому как это в его же интересах.
 
Или – не поверит? Вдруг всерьёз допрашивать начнёт?! Тогда ведь точно не сдобровать…. Да нет, поверит! Выпив для храбрости ещё бокал, Коуров спешно привёл себя в порядок, затем для пущей уверенности наорал на подчинённых, но только лишь собрался выходить, как столкнулся нос к носу с ненавистным Пещанским.
- А Вы молодцом, Александр Гаврилович! Мне вот немного нездоровится, а вы вон какой огурчик, - с самой приветливой улыбкой принялся пожимать ему ладонь асессор.
 
Причём делал майор своё рукопожатие с такой неистовой силой, что бедному штабс-капитану даже показалось, что у него все косточки затрещали.
- Извините-с, я спешу-с, - едва выдрал он ладонь из железных объятий Пещанского.
- Вы через плотину? Как славно: и мне туда же, - не позволил ему сбежать отставной майор, и пошёл рядом. – А погодка-то ныне какова, а? Ни облачка! И как Вам в этакую благодать, да под арест неймётся? Право слово, не понимаю.
 
Сперва Коурову слова асессора показались совершенно неподобающими, даже наглыми, но через дюжину шагов по новой брусчатой мостовой сомнение в собственной правоте пустило-таки корни в его похмельную душу:
- Что-то Вы совсем уж непристойное говорите, - буркнул полицмейстер. – Не проспались, верно.
 
- Да нет, я-то как раз отлично выспался! – хохотнул асессор. – Это именно Вы, друг мой, с утра пораньше очертя голову в петлю лезете. Впрочем, я Вас не смею удерживать в сем чрезвычайно решительном предприятии, позвольте лишь угадать, кто именно будет Вам верёвочку на шею накидывать.
При этих словах Коуров встал, как вкопанный, и чуть не с кулаками набросился на Пещанского.
 
- Что Вам угодно, сударь?! Вы же в почтамт собирались, верно? Так вон он, через дорогу! Доброго пути!
- Так и Вам тоже через дорогу, - с лёгкой улыбкой парировал Пещанский. – Вам же к Шульцу, верно? Вот видите, угадал. Пойдёмте, там и поговорим в спокойствии. Под сенью тихих древ, так сказать. А то здесь от работы заводских молотов у меня уже голова раскалывается, да и перекрикивать друг дружку тоже не есть бонтонно.
 
Как ни хотелось полицмейстеру следовать за своим мучителем, он, будучи неприятно удивлён догадкой Пещанского об истинной цели его путешествия, вынужден был также пересечь Главный проспект, поспешая под эту самую «сень». К тому же заводской грохот и шум и на самом деле тяжеловат как-то сегодня для нервов.  Остановившись напротив здания почты возле асессора, Коуров с нетерпением, и даже – вызовом, посмотрел ему в глаза:
 
- Что Вы имели мне сказать, Иван Григорьевич?
- Ничего нового. О суете сует, да о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Да, Вы правы: конверт – вот он, - выдернул край первой попавшейся бумажки из внутреннего кармана сюртука отставной майор. – Но также прав и я. Посему что мой рапорт, что Ваш, прямо скажем, вздорный доклад, сулят Вам, любезный мой Александр Гаврилович, лишь одно: скорую и прискорбную кончину. Тут, как говорили у нас в полку, «и к гадалке не ходи». Нет, сегодняшний день, может статься, Вы ещё и переживёте, а вот потом… Нет-нет: лично я Вам ничем таким не угрожаю, мне это незачем. А вот Вашим покровителям…  Хотите знать, почему?
 
Кашлянув, Коуров кивнул. Пещанский же с ответом не спешил, и недоумённо гадал про себя: неужто по всей Руси такие тупые полицмейстеры?  Ведь где бы он ни был, что в Москве-матушке, что в Питере-господине, что в Перми, что в Самаре, Нижнем, - везде ведь одно и то же: лизоблюдство, чванство, жестокость, пьянство и неодолимая леность мысли. Даже страшно становится за отчизну.  
 
- Первое: Вам не поверят. Я даже знаю, что Вы там собираетесь рассказывать, но – не поверят, - сочувственно вздохнул асессор. - Объяснить? Итак, судите сами: да, я мог загодя знать, кто есть кто из раскольников. Сомнительно, конечно, но мог. Да, я знал и знаю всю вашу местную иерархию, но: кто мне сказал, что некто Икс построил на взятки дворец, а Игрек с Зетом объединились для…. А ведь завтра у Харитонова бал, и я вполне могу поинтересоваться мимоходом, скажем, у Дрешера, или того же Рязанова, правду ли мне поведал екатеринбургский полицмейстер, верно? И только за это одно Вас сочтут необходимым устранить. Навсегда. Второе:  Вам, допустим, поверили. Невероятное тоже случается. Но этот вариант ничем не лучше. Всё ещё непонятно? Неужели Вы полагаете, что я на самом деле приехал сюда из-за каких-то там золотых колечек, да серёжек? И правильно, что не верите, - уже не обращал внимания Пещанский на то, что Коуров не реагирует, а только, кивая, смотрит на него загнанным зайчонком. – Разумеется, я прибыл следователем по делу об убийстве господина Меджера. А теперь вспомните: что Вы мне о нём вчера говорили? Откуда я мог узнать, кому он деньги за хитническое золото передавал? Кто…
 
Коуров, жадно хватая ртом воздух, распахнул ворот и уже более не слушал, что там дальше рассказывает этот ненавистный следователь. Покачиваясь в дурноте, несчастный полицмейстер видел перед глазами лишь картины вчерашнего, столь счастливо и весело начавшегося, вечера. Вот они с Пещанским переходят на «Ты», вот саблю тот показывает, затем расспросы… А ведь и вправду: он и о приобретениях начальства рассказывал, и о Меджере, а что именно – хоть пытай, не припомнить. Неужто всё, что знал, разболтал?! Тогда точно убьют. И даже не завтра, а прямо там, у Шульца. Сад за домом у него большой, есть где прикопать. Господи, что же делать-то?! Богородице Дево… Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! Воздвигни нас! Подай! Но даже молитва Пресвятой Богородице не складывалась у него в голове, оставался лишь липкий страх и такая смертная тоска… Может, зря он вчера не застрелился?
 
Очнувшись наконец от своей бесконечной скорби, Коуров взглянул на молчащего следователя. По количеству пепла на его сигаре было похоже, что Пещанский молчит уже продолжительное время, но никуда не спешит, зараза. Стоит, да него, полицмейстера, даже вполне доброжелательно изредка посматривает. Но больше – на молочниц да торговок, что торопятся с утренним надоем, сливками и маслом по своим бабским делам: кто разносить молочко по домам, а кто и на рынок, что вскоре зашумит-загалдит возле  Главной площади.
 
- Хороши у вас бабоньки, - заметив его взгляд, подморгнул Коурову майор. – Но да ничего: окончим наше с вами маленькое дельце, и с лихвой возвернём своё. Верно я говорю, любезный мой Александр Гаврилович?
- Верно, - облизав сухие губы, ответил наугад полицмейстер. – А что за дельце-то? 
 
- Вы меня что, вовсе не слышали? Нет? Совсем нет? Да Вы, друг мой, просто талант! – рассмеялся Пещанский. – Мне бы такой! А то я на совещаниях обыкновенно сплю, признаться. А Вы, вон, даже головой согласно кивали, и взгляд такой осмысленный. И тем не менее – ничего не слышали. Редкостный дар, надо признать. Итак, к сути, - вмиг посерьёзнел отставной майор. – Я Вам предложил не только мир, но также дружбу и покровительство. От Вас же требуются сущие пустяки: покуда я здесь, в Екатеринбурге, докладывать мне обо всех происшествиях без исключения, особенно – по делам Меджера, о переторжке золотом и беглых. Мне нужны даже слухи. И всё это я должен знать ранее, нежели чем Ваше непосредственное начальство. Если же я сочту, что нечто Вашему начальству знать вовсе необязательно, то путь оно так и остаётся в счастливом неведении. Одним словом, вашим начальником буду я. Могут возникнуть по ходу дела ещё кое-какие поручения, разумеется, но зато Вы будете не только убережены от возможных… кхм, неприятностей, но и получите достойное вознаграждение. Хотите слышать, какое именно?
 
- Какое же? – наконец начал проявлять интерес к своей дальнейшей судьбе Коуров.
- Стремительного роста по карьерной лестнице, как понимаете,  обещать не могу: ведомства у нас с вами разные, - словно бы извиняясь за подобное несоответствие, улыбнулся ему Пещанский. – Но ходатайствовать о Вашем поощрении в вполне в моих силах[33]. Далее, ежели вы имеете некую особенную мечту… Ну, там домик для любовницы прикупить, или ещё какую невинную шалость Вашу требуется удовлетворить, то всё это вскоре сбудется. Деньгами не обижу. Итак, по рукам? – и асессор протянул штабс-капитану свою ладонь.
 
При всём том, что Коурова подобного рода предложение, избавляющее его не только от утренних страхов, но и тягостной необходимости самому думать и принимать решения, крайне устраивало, ладонь он протягивал с известной опаской. Больно уж неприятным ощущением стало поистине костоломное утреннее рукопожатие отставного майора. Видать, тот и на самом деле преизрядно в своё время помахал саблей, раз у него до сих пор настолько сильная рука.
 
Листъ 33.
 
Увы, но на самом деле полицмейстер даже себе предполагать не мог, насколько длинная и сильная эта рука. И выражалось это, помимо прочего, в том, что Пещанский прежде, чем отпустить из Управы его отсыпаться, вручил Александру Гавриловичу «аванец за труды», выражающийся в «белой ассигнации»[34]. Естественно, не предупредив, что номер её записан в особой книге расходов Пермского губернатора. Быть может, со стороны надворного советника сие могло показаться жестом чрезмерной щедрости, но, во-первых, это намертво сажало на крючок полицмейстера и, во-вторых, казённые деньги нужно тратить, не раздумывая, и чем больше, тем лучше. Иначе в следующий раз затратную часть командировки безусловно урежут. Таковы уж они, наши отечественные реалии: за сегодняшнюю рачительность и экономию государственных средств назавтра приходится платить рублём, причём – из собственного кармана. 
 
Приказав подать себе наикрепчайшего кофе, Пещанский растворил настежь окна, и наконец полной грудью вдохнул свежий, с запахом отцветающих яблонь и молоденькой травки, воздух. И даже не суть важно, что всю эту бодрящую симфонию двора Управы благочиния нарушает тягучий аромат конского навоза; даже напротив: он, словно бы в детство, в милую родительскую усадьбу, своими пахучими нотками возвращает. А как вкусно пахнут те три осёдланные лошадки, стоящие наготове для срочных выездов! Эх! Так и вспоминаешь юность да молодость, когда у тебя было два лучших друга, - сабля да конь. Порох же в этой стройной и мирной гармонии запахов излишен, ибо он напоминает лишь о боли и бесконечном ужасе великих сражений сего жестокого века, когда личная доблесть и добрый конь стоят меньше одной свинцовой пули.
 
Оставив кофе остывать на столе, отставной майор, прихватив с собою пару кусочков сахару, по некоему странному и щемящему стремлению в груди вышел во двор, чтобы поговорить с лошадками. Да, именно что «поговорить»: лошади, они очень общительные, ежели к ним с душою, да лакомством. Наверное, даже больше, чем дети.
 
Оставив без особого внимания двух башкирских кареглазых саврасок[35], Пещанский остановился возле грустного и уже пожилого солового мерина, что стоял возле самого краю и, будучи целиком погружённым в свои скопческие мысли, меланхолично вздыхал. 
- Что, старина, хреново тебе? – как-то само собою вырвалось у Ивана Григорьевича. – Скучаешь здесь, поди? Понимаю, брат. Вся жизнь в поводах, да удилах. Так ведь и у меня, дружище, та же беда, - погладил он его по морде. - Чего скалишься? А ты что, думаешь, человечья жизнь слаще вашей, скотской? Возьми вот сахарку, угощайся. Вот, молодец. Сладко? Эх… А мне вот, брат, сахар никто не носит. Правда. Нету у людей для людей сахара, не находится он почему-то.
 
Как это часто случается при общении между животными и людьми, лошадь почти что с полуслова поняла то, что ей хочет поведать секретный комиссар, чем он хочет поделиться с нею, и как можно в ответ обогреть его душу. Благо, опыта у солового мерина накопилось предостаточно, и за те годы, что он беспросветно и безрадостно трудится при Управе благочиния, привелось навидаться всякого. И живого, и мёртвого, и человеческого роду-племени, и скотского, - всяких он возил. Да-да, именно что всяких. Бывало, как мор на людей или на скотов нападёт – так всякий раз морду чем-то вонючим обмотают, и так месяцами ходишь туда-сюда, возишь их, распухших, возишь….
 
То ли дело была работа при пожарной службе! Вон она, за забором, своей высоченной каланчой небеса дразнит[36]. Но зря она, шальная, да звонкая, это делает: нету у небес таких сил, чтобы молодость вернуть. Подчистую оттуда, выходит, списывают неспособных за собой пожарные машины с бочками воды таскать. Благо хоть, на живодёрню не отдали. Пожалели, выходит.
 
Вот и этот чистенький человечек с белыми курчавыми волосами на щеках, похоже, тоже его, Чубчика, жалеет. Даже сладостью угостил. Хороший человечек. И мерин, с благодарностью улыбнувшись карими глазами Пещанскому, нырнул ему головой под мышку, блаженно ожидая давно позабытой ласки.
 
Отставной майор, расчувствовавшись, достал из кармана белую перчатку и, про себя негромко поругивая нерадивых конюхов, принялся чистить коняшке уши. Глазки бы ему ещё протереть, ноздри посмотреть, да вытащишь сейчас из-под руки эту здоровенную башку, как же! Пригрелся там, животинка, да пофыркивает себе блаженно. Эх, ещё бы шёрстку чем было почистить, молодость вспомнить….  
 
- Ваш Высокоблагородь! Дозвольте мне! – прервал эту идиллию человека и лошади осторожный голос.
- Чего тебе?! – недовольно буркнул Пещанский, оборачиваясь.
 
Да, асессор сперва хотел было прогнать наглеца но, взглянув в его добрые и спокойные, как лесное озеро, глаза, обрамлённые сетью лучистых морщинок, передумал. Потом же, разглядев на груди у отставного солдатика медаль «За верность»[37] желание ругаться и вовсе пропало. Да и как можно ругать старика? Нехорошо это вышло бы, недостойно. Да и, быть может, этот старикан чего важного и подскажет? Пущай своей щёткой мерина почистит, а мы покуда постоим в сторонке, да разговорить его постараемся. 
- Кто таков?
 
- Инвалид[38] третьего егерского полка рядовой Семён Иванов сын Иванов! – выпрямился перед следователем старикан, но с некоторой вольностью: даже медаль на давно выцветшей голубой ленте рукой с достоинством передвинул, утверждая её «по артикулу».
 
Окинув сверху вниз взглядом молодцеватую фигуру ветерана и не найдя в ней, кроме острого носа, вздутой левой щеки и  безмятежных глаз, ничего выдающегося, Пещанский намеревался было уже отойти в сторонку, но здесь он заметил некую странность в обмундировании старика: носки его сапог неестественно загибались кверху. А бывает это лишь тогда…
 
Да-да, знакомая картина, ещё со шведской. Как-то встретил он, молодой да горячий, подводу со вдрызг пьяными и дурными солдатами, и за нарушение Уставов, да за непочтение к начальству, даже ножнами кое-кого за наглость отлупил, да, слава Богу, скоро остановили. Причём остановили его самым постыдным образом, и кто? Те же солдатики! Как давай сапожки свои смешные скидывать, да кровавые, все в бинтах, обрубочки ног показывать: «Не обессудьте, - дескать, - Ваше благородие. Обморозили мы ручки-ножки свои по скудоумию, да лености своей, вот нам их дохтура до самых локоточков-пяточек и оттяпали. Теперича на косточках учимся ходить, на косточках. Не можем более перед Вами во фрунт тянуться, не на чем». А ведь были ещё и такие на той подводе, что даже и сапог не имели. И почти все – такие же безусые сопляки, как и сам прапорщик…. Стыдоба.
 
Отобрав у инвалида щётку, отставной майор кивнул ему на лавку:
- Ты, Семён Иванов, присядь лучше. Тяжко, поди, на таких ногах-то ходить?
- Да это нам ништо, Ваш Высокоблагородь! – несмотря на дозволение, остался стоять старик на ногах. – Нам это токмо на пользу.
- И как же это так?
 
- Очинно даже просто, - охотно откликнулся на его любопытство старик, набивая трубочку. – Я ведь и женился-то токмо потому, что мне пальцы на ногах оттяпали.
- Эт-то что за связь такая? Где ноги, и где женилка? – уже с усмешкой взирал на случайного собеседника Пещанский. – Рассказывай уже, не томи.
 
- А связь очень даже прямая, - вкусно запыхтел самосадным табаком отставной воин. – Я же до рекрутчины какой из себя был? Нет, что пригожий, конечно, тово не отнять, но росточку-то во мне было, что у кошки. Пешком под лавку проходил. Ну, вру, конечно, прошу извинения. Однакож Аниська, это благоверная моя нынешняя, - пояснил он, - ни в какую за меня замуж не хотела. Не пойду, мол, за такого клопа, и всё тут! Дура-баба, право слово. И дело-то было всего в вершке росту. Дородная ведь она у меня, пышная, да высокая, - руками обрисовал он в воздухе нечто впечатляющее. – Вот тогда-то, в осьмедесят осьмом, из-за этого самого росту мне жениться и не дала, хоть и любила, дура. Я сгоряча крепко запил, да так, что самому заводскому управляющему, что мне внушение делал, морду… сиречь – лицо, набил.  Вот за это-то меня в рекруты отдали. Ох, и плакала же она тогда! Что твоя белуга! Да поздно уже было. Ты слушаешь, Ваш Высокоблагородь?
 
- Слушаю, слушаю! – с улыбкой чистил коняшку асессор, то и дело поглядывая на словоохотливого старичка.
- Ага, - посопел трубкой Иванов, - Ага, вот так: на второй год службы, как мне ноги под Азовом-то обморозило, хотел было фершал мне их по эту самую вашу женилку и отнять. Ну, думаю, тогда мне Аниськи и вовсе никогда не видать. Не дал я их напрочь резать, хоть и пенсию большую обещали. Нужны мне эти их тридцать рублей в год! Я ныне…. Извините болтуна, это я так. Не дался я им, фершалам этим, и всё тут! Кричал: пальцы, мол, нате, режьте, да хоть ступни все отнимайте, а ноги оставьте, иначе я жениться не смогу! Вот-вот, они так же, как и Вы, спервоначала смеялись. Но я им рассказал про свою беду, тут-то они и поняли, что есть любовь, да…
- И что?
 
- А то, что в девяносто первом я возвратился домой на своих двоих. А тем самым – и подрос: мозоли на пятках за три тыщи вёрст больше вершка толщиной наросли. Знамо, тяжко было иттить, зато женился.
- Неужто ростом мерились, когда вернулся? – обратив внимание на собственный гардероб, оставил чистить мерина  асессор, безрезультатно отряхивая форму от налипшего конского волоса.
 
- Да она, дура, брюхатая уже к тому времени была, - флегматично пожал плечами инвалид. – Однакож - дождалась. К чему нам были такие глупости, как ростом мериться? Оженились сразу, и всё тут. Хороший первенец у нас вырос, кормилец. Миколкой мы его прозвали, в воспоминание о дружке моём, под Азовом сгинувшем.
- Постой! – перебил его Пещанский. - Как это: дождалась? А брюхатая она тогда от кого оказалась? От Святого Духа? Или от этого… Миколки?
 
Прежде чем ответить, старик на своих костыляющих ногах подошёл к ограде, выбил об неё свою трубку, и даже с неким упрёком взглянул на следователя:
- Это у вас, в Екатеринбургах, детишков за чьих-то там считают. Вот эти свои, дескать, а те - чужие. А у нас, в Каслях, все свои. Народился, и весь сказ. Мой, значица. Теперича что Николай, что Иван, что Димитрий -  все оне мне родные. Внуки за ними тоже подрастают, а как подрастут, на кого у меня опора в немощи моей станет? Старый ведь я уже, Ваш Высокоблагородь. Седьмой десяток пятый год как разменял.
 
Возвернув старику щётку, Пещанский указал ему на завалинку возле стены конюшенного двора:
- Чудные ты вещи рассказываешь, старик. Давай-ка присядем, ветеран. Я, хоть и помоложе тебя стану, да тоже долго на ногах стоять не могу, - для вида погладил он покуда не предвещавшую дурной погоды коленку. -  Садись вон рядом, я дозволяю. Садись, да будь ласков, раскури мне свою трубочку. Больно уж у тебя табачок хороший. Сам, поди, садишь?
 
Семён Иванов охотно откликнулся на пожелание начальствующего и, присев рядом с асессором, так весь и лучился счастьем, предвкушая заранее, каких побасенок он расскажет в Каслинском заводе о сегодняшнем случайном знакомстве. И не с кем попало – а с Кавалером Святого Георгия! Уж что-что, а в этой величайшей награде инвалид толк понимает, и знает, что за пустое перекладывание бумаг в штабе она не даётся, её кровью и отвагой заслужить надо. От настоящего героя всего в трёх вершках на одной лавочке сидеть, - шутка ли! А как уж там его зовут, да кто таков, это он непременно опосля прознает, и…. Ух, и держитесь у меня, заводские вдовушки, да солдатки!
 
- Сам табак зерном сажаю, зелено рощу, на досочке сушу, с побайкой  набиваю, - покачивая головой, нараспев заговорил инвалид, трамбуя зелье в трубке. – Сам-сусам  курю, а другим - не дозволяю. Разве что благородному офицеру, для нас, солдатиков, примеру, с поклоном подаваю! – и Иванов, явно довольный сказанным, поклонившись, протянул трубочку отставному майору.
 
С удовлетворением отметив, что Иванов предварительно обжёг серной спичкою кончик чубука, отставной майор, попыхивая самосадом, принялся пристально изучать внешность своего собеседника, стараясь разгадать, что за личность скрывается за внешним добродушием и болтливостью. И в этом деле не слова важны, да льстивые улыбочки, на которые столь падки и податливы нынешние чиновники, а внутренняя, зачастую – суетная, подлая сущность человека. И эта самая суета - куда как лучшая гарантия того, что разгадавший её не будет безжалостно обманут и осмеян.
 
Итак, что есть «суетного» в нашем ветеране? Явно честолюбив, хвастлив, но не вполне опрятен. Похоже на то, что его видавшем виды обмундированием занимается больше жена, нежели чем он сам: заплатки ровные, явно женской рукой сделанные. С другой же стороны, на рукаве явно свежая, должно быть во вчерашней грязи, прореха. И он её не заштопал, хотя у каждого служаки, будь то самый последний неряха, за воротом всегда воткнута иголка с намотанными на ней нитками. Зато что сапоги у старикана блестят с утра пораньше, что пуговицы, а уж медаль… словно солнышко ясное. Видимо, для Иванова сии внешние признаки его служебного рвения в этих мелочах и должны заключаться. К тому же – с раннего утра выбрит, но неровно, со следами порезов. Впрочем,  это можно списать на дрянное зеркало или же тупую бритву, но побриться согласно Устава не позабыл, а это означает, что начальство он всё-таки сильно побаивается. Вон, и сейчас в сторону отворачивается, тщательно скрывая запах вчерашнего разгула. Ишь, как морду-то у него слева раздуло. От Коурова, поди. Да и в глазах  у старика, помимо нескрываемого восхищения от наград и оказанного уважения, явно читается опаска. Не раз, видать, бывал бит шпицрутенами старикан за свой разгульный образ жизни. Потому стоит его разок  похвалить: сытая собачка зло не лает, и не кусается. Зато брешет с превеликою охотой.
 
- Хороший у тебя табачок, Семён Иванов, - почти докурив до донышка, возвратил Пещанский трубку инвалиду. – Славный. И историю ты тоже мне рассказал чудную. У вас в Каслях что, всё такое чудное?
- Всё! – радостно ответствовал старикан, азартно посверкивая глазами. – Даже привёз вчерась к вам в город одну такую чуду. Можно даже сказать – настоящую Чуду-юду!
 
- И что это за зверь такой? – заинтересовался асессор, доставая из кармана гривенник. – На, старик, это тебе отдарок за табак, да за первую историю. Поведаешь вторую – получишь пятиалтынный[39]. Как тебе?
- Очень даже благодарствуем-с! – ещё больше расцвёл в улыбке ветеран, доставая из кармана связанный узелком платочек и, развязав его, бросил туда монету, но завязывать обратно не стал, видимо веруя, что денежка за денежкой спешит. – Зверь этот тоже у нас в Каслях обитает. Да не где-то там, в лесу, иль в пещере, а прямо при заводе. Живёт себе открыто, и нисколечки даже не скрывается. Его даже пошшупать можно, ежели не боишься по мордасам получить: рука-то у нашего зверя ещё какая тяжёлая! Не всяк мужик выдержит. А как водку наш зверь пить горазд! И не гляди, Ваш Высокоблагородь, что старый я уже, я и в молодые лета столько выпить не мог!
- Так-так!
 
- А ишшо он в темноте видит, что твоя кошка, вот так-то! Но это – не человек! Хоть и одёжу носит, и в церкви бывает, а не человек то!
- И кто же это тогда? – мучился в напрасных догадках Пещанский.
 
- Баба, вот кто! – торжествующе поднял палец инвалид, и поправился. – То есть – не совсем баба. Это бабы говорят, что он – баба, а для нас, мужиков, оно вроде бы как мужик. В сапогах, в штанах, волосы стрижёт, матерится, вино вёдрами хлещет, чем не мужик? Одна закавыка – баб терпеть не может, и в баню с нами париться не ходит. А чуть что поперёк ему скажешь – так сразу в морду!
 
Видимо, старикан говорил о том, что знал, и даже – лично пережил. Пещанский даже проникнулся к нему сочувствием, глядя, как Иванов с опаскою поглаживает собственную щёку. С другой же стороны, следователь уже начал догадываться, о какого рода Чудо-юде идёт речь. Видимо, оно что-то вроде уральской Жанны д>Арк, или же сумасбродки Дуровой[40], которая щеголяет в мужской одежде, да требует к себе ни иного обращения, нежели чем «Александром Алексеевичем», тьфу! Амазонка, одним словом.
 
- Амазонка, стало быть? -  высказал он своё предположение вслух.
- Точно так, Ваше Высокоблагородие! – пришёл в восторг от догадки старик, даже ладошками хлопнул. – Мамажонка-с! Так и Сергей Петрович,  наш управляющий,  её обзывает! Мамажонка, мол, и всё тут! Хотя: какая она «жонка»? Девица она, и ни за кем не замужем, Господи, помилуй, - второпях перекрестился он. – А уж матерью таковой Чуде-юде стать, так это же что мне родить! Нет, право слово! Какая она вам «Мамажонка»?  И зовут-то его… то есть – её, иначе.
- И как же?
 
- Шубина она, Марфа[41], вот кто! – зло взглянул на Управу благочиния Иванов, вновь трогая себя за щёку. – Тоже мне: Иван Ильич, Иван Ильич! А накося, выкуси! - видимо, позабыв об офицере, потыкал он кукишем куда-то в сторону заднего двора, где пара невесть за что арестованных мужичков неспешно колола дрова. – Теперь нескоро вырвешься, гадина! Греми кандалами, сука!
 
Посмеявшись, Пещанский вместо обещанного пятиалтынного притянул старику двугривенный:
- Держи, заслужил. Теперь скажи:  ты это что, свою Чуду-юду сюда на ярмарку вёз, честной люд развлекать? Или другая какая причина?
 
Живо определив монетку в общую кучку, Иванов тем не менее завязывать узелок  не спешил, полагая, что раз клёв начался, то рано удочки сматывать. Даже более того: вспомнив, видимо, что рыбалка слезу любит он, со вздохом позвенев монетками, поднял исполненные вселенской грустью глаза на асессора:
- Другая, Ваше Высокоблагородие. Служебная. Про то сказать не могу-с, не имею права-с.
 
Такой оборот событий в очередной раз позабавил следователя, и он, показав обнаглевшему вымогателю новенький блестящий полтинник, вернул его обратно в карман:
-  Хотел было тебе на водку дать, да что уж теперь. На нет и суда нет, -  поднялся Пещанский на ноги. – Бывай, инвалид. 
- Как это, как это? – живо вскочил за ним вослед старик, хватая асессора за рукав. – Это кому другому – нельзя, а Вам, Ваш Высокоблагородь, просто… просто обязан! 
 
- Сразу бы так, - резко обернулся к нему Пещанский. – Итак, объясняю: сейчас ты быстро и без витийств докладываешь, зачем привёз Шубину в Екатеринбург. Вторая часть доклада, о Каслях, Кыштыме и Соймановских[42] рудниках – вечером после церковной службы. И чтобы трезвый мне был! Иначе ни копейки не получишь. Понял?
- Так точно! – верно уловив серьёзное настроение начальства, встал по стойке смирно ветеран. – Разрешите докладывать?
- Докладывай, только не ори. Тоже мне, бравый солдат нашёлся.
 
- Марфа Ильина дочь Шубина, девица, тридцати трёх лет от роду, православная, у исповеди и Святого причастия бывает временно, росту имеет два аршина….
- Как она выглядит, я и сам разгляжу! – оборвал его Пещанский. – Зачем вёз, говори.
- Как это – зачем? – удивился Иванов. – За переторжку золотом, конечно. Остальное-то мы сами на месте справляем-с. Мы к вам, в город, только за ворованное золотишко возим. Дело-то Государево.
- Дальше!
 
- Так точно! Ведаю, ваше Высокоблагородие, что Шубина продала здешнему купцу двести золотников, за это получила два мерина и деньги. Мерины – они вон стоят, - кивнул он головой на соседних с соловым башкирских лошадок. – На них и приехали. Теперь останутся здесь на время следствия. Заодним и послужат. 
- Отставить про лошадей! Говори по делу: кому продала, у кого взяла. Всё, что знаешь.
 
- Слыхал, что купца вашего Маряничем кличут, а за остальное не поручусь. Кто что говорит, - виновато пожал плечами старик. – Слухи-с.
- Тогда все слухи отложим до вечера. А теперь веди, показывай свою Чуду-юду.
- Так вон же она, - недоумённо показал рукой Иванов на задний двор. – Чай да хлеб свой отрабатывает.
 
Листъ  34.
 
Пещанский, мотнув от удивления головой, присмотрелся к колющим поленья людям. Вроде бы мужики, как мужики: один, что худосочный да в драной рубахе, явно бородат. Другой же… или же это – другая? - несмотря на вполне даже летнее тепло, отчего-то в тулупе, зато как с топором азартно обращается! Поленья от ударов аж на полдвора разлетаются. Но при этом  гололицый, да и зад чересчур широковат. Может, это и на самом деле – баба? Наверное, прав Семён Иванов: не мужик тебе, и не баба, а сущая Чудо-юда. Создаёт же таких Господь… 
 
Напоследок потрепав по холке солового, коллежский асессор проследовал на задний двор, с любопытством, и даже восхищением  разглядывая раскрасневшуюся и потную от работы каслинскую «мамажонку». Ишь, как топором-то орудует ловко, шельма. Того и гляди, всю Управу вместе с караулом им в щепы раскрошит. 
 
- Марфа! – не повышая голоса, назвал её по имени асессор.
- Ну, чево тебе?! – словно только того и ожидая, в сердцах бросило «Чудо-юдо» наземь топор, оборачиваясь. – Полюбоваться на меня пришёл, благородия? Так посмотрел, и будет с тебя! Али тебе ишшо и мои титьки с мандой хочется пошшупать?! – и Шубина показала ему непристойный жест рукой. -  А хрен тебе: как была я Христова невеста, так ей и останусь! Иди, вон, своих мамзелек шшупай.
 
От такого бесцеремонного и наглого отпора Иван Григорьевич оторопел, и даже спервоначала растерялся. К тому же и голосок у Марфы оказался неожиданный: сиплый, прокуренный-пропитый, но явно не мужской, а с некоторым бабьим подвизгом на гласных. Мерзкий голос, одним словом. Да и как можно прилюдно показывать такую непристойность, поминая Спасителя? «Христова невеста», ишь ты. Не зря её от церкви, видать, отлучили.
 
Как такое чудище в Каслях терпят? Ишь, как исподлобья-то мрачно смотрит, набычившись. Или – «накоровившись»?  Едва удержавшись от того, чтобы, перекрестившись, сплюнуть, Пещанский скомандовал веселящемуся над неожиданным представлением караульному, что стоял возле чёрного хода:
 
- Марфу Шубину – в кабинет начальника. Тебе же за зубоскальство – десять плетей для профилактики. Как тебя зовут? Кунгурцев? Так вот, Кунгурцев: о наложенном взыскании доложить по Уставу, я проверю. Исполнять! – оборвал он уже готовую сорваться с губ караульного жалобу, брезгливо добавив: – Проследить, чтобы арестованная умылась, и в армяке своем вонючем в присутствии не шлялась. Совсем про Указ о холерной профилактике забыли, что ли?
 
Листъ 35.
 
Умытая и причёсанная Марфа Шубина, сидевшая через стол от следователя, уже не вызывала у него такого острого чувства отторжения, которое возникло при их первом и, прямо скажем, нелицеприятном знакомстве, даже напротив: отставному майору стало жалко эту нелепую бабу, что, сложив блинчиками ладошки, засунула их между ног и, боясь встречи взглядами, тоскливо глядит за окошко. А там… Там будничная городская жизнь: светит солнышко, щебечут птахи, и под их светлое и бессмысленное щебетание то телега по улице проедет, то ребятишки по своим безмятежным делам промчатся. А за ними – собаки. Лают, глупые, тоже веселятся. А вон две бабы идут, с рынка, видать.  Отторговались, да довольные  барышом, что-то весёлое друг дружке рассказывают, и даже нисколечко их пустые корзины, да поддоны, не тяготят.
 
«Из-под пирогов, поди», - завистливо проводил их взглядом Пещанский, внезапно вспомнив, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Да и в животе вдруг так забурчало, словно бы туда весь полковой оркестр поместили. Поморщившись, Иван Григорьевич крикнул в коридор  подать таз для мытья рук, два чаю и два же пирога, да побольше.
 
Не обращая внимания на молящий о милости взгляд Кунгурцева, к удивлению споро справившегося с поручением, асессор кивнул арестантке на пирог:
- Ешь. Тоже голодная, поди?
- Я ещё не все дрова доколол. Не заработал, - буркнула Шубина по-мужски, будучи не в силах оторвать взгляд от пирога.
 
- Не доколол? – вздохнул Пещанский, отчего-то всё больше и больше проникаясь сочувствием к этой несуразной женщине. – Пускай будет: «не доколол». Но ты всё равно поешь. Помолись Господу и поешь.
 
На то, как съедала свой запоздалый завтрак Марфа, асессор старался не смотреть: шибко уж неаппетитным казался со стороны процесс поглощения пирога, впотай сдобренного слезами. И чего она, дура, ревёт? Нет, то, что за торговлю золотом её сошлют на каторгу, это непременно. Но ведь там бабе куда как легче, чем мужику: нашла там себе кого, свой срок отбывшего, ребятишков ему нарожала, и живи. Хотя… Она же говорила, что «Христова невеста», мол. Однакож Христовы-то, они золотишком не приторговывают. Так что нечего бабу попусту жалеть, пора дело делать.  У нас до обеда ещё Иона Павельев на очереди, надо бы ещё и его допросить успеть, покуда Коуров не проспался. И пусть тот больше не опасен, но к чему лишние уши?
 
Оставив почти без внимания свой пирог, Пещанский терпеливо дождался, покуда Шубина справится с угощением и, получив от неё неуклюжую благодарность в виде робкой попытки улыбнуться и крайне благостного выражения лица, и начал допрос:
 
- Тебя, Шубина, каким образом лучше именовать: как Марфу, или же как Ивана? – и, увидев недоумение на физиономии арестантки, пояснил. - К чему это я спрашиваю. А к тому, что если желаешь впредь именоваться Марфою, то я стану говорить с тобою как с простой глупой бабой. Если же хочешь зваться Иваном – будь мужиком. Но никакого послабления тогда не жди.
 
- Иваном, - не раздумывая, ответила Марфа, даже плечи пошире расправила. – Иваном желаю. Спасибо тебе. Ты первый, кто…, - и «Иван» гулко закашлялся в кулак. – Ты первый, кто меня об этом спросил. Спрашивай, я ничего не утаю, вот те крест, -  перекрестилось странное существо на божницу в углу кабинета.
 
- Хорошо, Иван, - кивнул следователь. -  Как видишь, секретаря рядом нет, записей я никаких не веду, и потому разговор наш останется с глазу на глаз. Откровенный разговор, сам понимаешь. Золото где берёшь, Иван Шубин?
- Так на Соймановских же! Тамо меня всякая собака знает. Ну, и я сам тоже кажново знаю, - с явным хвастовством заявил арестант, уже вполне освоившись.
 
- Выходит, ты золото у собак покупаешь?
Посидев несколько секунд с открытым ртом, «Иван» сипло, но с подвизгиванием, расхохотался:
 
- У собак, иииии! Золото – у собак, иии! А ты шутник, благородия! – и «Шубин», вытерев рукавом рубахи глаза, ударил себя ладонями по ляжкам. – Ой, и шутник. Нравишься ты мне. Был бы ты бабой – непременно выкрал бы, как тот чеченский горец, и к себе в избу уволок. Да не серчай, не серчай. Крупку беру, знамо, у людей. Хотя: какие оне люди? Те же собаки. Суки оне, и больше никто.
- Поясни, не понял.
 
- А тут и понимать неча: мужиков, что робють на рудниках, я не трогаю, зато все пять сотен баб да молодух – оне все мои. И попробуй мне только половины доли[43] с носу в день не отдать – так отколочу, что даже самому Григорию Федотычу не снилось!
 
Пропустив до поры, до времени, упоминание имени Зотова,  Пещанский принялся в уме подсчитывать, сколько же это выйдет, ежели с пяти сотен, да по полдоли в день «с носу», да за год золота суммарно получится. Мысли путались, но в итоге, отбрасывая зимние месяцы, всё равно получалось, что Марфа со своих «сук» собирает по меньшей мере фунтов пять или шесть чистого золота. И по самым заниженным расценкам у перекупщиков это – тысячи три рублей. Чтобы столько капиталу заработать, ему, коллежскому асессору и потомственному дворянину, придётся пять лет верой и правдой Царю и Отечеству служить. А тут какая-то безграмотная Марфа Шубина за один год столько денег имеет. Однако….
 
Отогнав от себя эти крамольные мысли, следователь перевёл их в более созидательное русло: итак, пускай три тысячи в год, пускай. Но: как она это золото собирает? Ведь полдоли-то, их даже глазом разглядеть трудно, а не то, что взвесить, да записать. Ерунда какая-то получается.
- И каким же таким образом ты, Ваня, узнаёшь, кто сдал свои полдоли, а кто – нет?
 
- Очень даже просто. Этой методе меня один инвалид научил: у меня есть пять ротных баб, у кажной – по три дружинницы, вот оне-то с золотарок  крупку и собирают. Раз в месяц ротные мне сдают золотишко по числу носов, а ежели недостаёт, так я их, ротных, бью. Затем ротные бьют дружинниц, те – сук, и потому ко мне уважение, а недостач вот уже два года как нет, - вполне довольный собой, горделиво посмотрел на следователя «Иван Ильич». – И никаких тебе больше бабьих бунтов[44]! Слыхал, поди, что у нас три года назад творилось?
 
- Слыхал, как не слыхать. Только вот с чего ты взял…э, кхе, -, в самый последний момент проглотил «а» в окончании глагола Пещанский. – С чего ты взял, что бунтов больше не будет? Ты, Иван, там что теперь, и Царь и Бог? Откуда такая уверенность?
- Эх, ты, твоё благородие…, - вздохнул «Иван Ильич», с тоскою поглядывая на стол. – Ничего-то ты в жизни не понимаешь. Пирог даже вон, свой недоел. А народу – ему лишь бы пожрать, да погулять. Я доем?
 
Наблюдая, как «мамажонка», на сей раз уже степенно, доедает его пирог, коллежский асессор невольно поддался философическому настроению: а что, на самом-то деле, он знает о жизни заводских и приисковых рабочих? То, что они пьют, дерутся, воруют, да убивают? Да, это Надворный советник преотлично знает. Но ведь они, эти самые бездельники да пьяницы, ещё и в одном храме Божьем рядом с ним стоят, и тоже молятся, и как ещё истово молятся! Со слезами, с земными поклонами, синяками на лбах, с благоговением и любовью. Да, с любовью. После же службы приходят домой, и от этой самой любви у них случаются дети.
 
А у него, совсем ещё нестарого человека, отчего-то ни благоговения в храме, ни такой искренней и чистой, простой любви, не выходит. Лукаво как-то всё получается, нечестно. Даже хуже, чем у этой «Христовой невесты», что то ли Шубина, то ли Шубин, то ли Иван, то ли… одним словом, их всех, которые все вместе едят его пирог, и вполне довольны жизнью, надеясь, видимо, что на Том Свете им точно воздастся по праведным их заслугам. По крайней мере, люди с нечистой совестью так вкусно и искренне не едят.
 
- Скажи, Шубин: а совесть тебя как, не мучает? – не удержался Пещанский от глупого вопроса.
- Совесть? А с чего бы это ей? – вытер «Шубин» рукавом губы. – Или ты за пирог? Так за то я благодарствую, и отблагодарю. За мной не встанет. Спрашивай дальше, я отвечу всё честь по чести.
 
- Да нет, Иван, я не про пирог, я про совесть вообще. Так как?  
По всей видимости, «совесть вообще» в понимании арестанта была понятием крайне путанным, тёмным, и даже – загадочным. Судя по сдвинутым в умственном напряжении к переносице бровям и сосредоточенному взору было похоже, что тот, пытаясь ответить на вопрос, словно бы некий ключ, прикладывает свою неведомую совесть к запертым дверям отдельных происшествий, и делает это со всей обстоятельностью. Иногда он хмурился, мотая головой, порой улыбался, но вновь отмахивался; порой «Шубин» даже молча небеса о чём-то вопрошал, но всё было тщетно.
 
И, хоть время для Пещанского и было крайне дорого, но всё же Иван Григорьевич решил дождаться, чем закончится эта пантомима: уж больно ему было интересно, каким образом ответит столь неординарная личность, как Каслинский арестант, и, что ещё важнее – что именно. Ведь именно в таких вот тупиковых ситуациях люди порой склонны рассказывать то, что обычно из них клещами не вытащишь.
 
- Не знаю я, в чём я перед тобой виноватый, - так и не найдя искомую дверь к совести, повинился «Иван Ильич». – Ежели ты про воровство золота, так я почти и не ворую. Токмо лишь для дела деньги и беру, а мне самому они не шибко-то и нужны.
- И какого же такого дела?
 
Посмотрев на следователя с некоторой укоризной, Марфа продолжила:
- А ты как, благородия, сам-то думаешь: отчего наши бунты-то случаются? Не знаешь? А я тебе отвечу: оттого, что настоящего начальника у людей нет. Такого, чтоб об ентих самых людишках, да заботился, ясно тебе? Я вот забочусь, а начальствовать над Соймановским мне сам Григорий Федотович дозволил, вот так-то.
 
У Пещанского от сказанного даже голова пошла кругом: ведь по всему выходит, ежели баба, конечно, не врёт, то Зотов позволяет воровать у самого себя же. То есть – начальствовать, обирать работниц, собирать золото, продавать его на три тысячи в год…. Или он неверно толкует её слова?
- Поясни, ежели не затруднит.
 
- Да проще простого же всё! Половину денег за проданное в городе золото я трачу на закуп хлеба, крупы, одёжки, да прочего, что бабам на приисках надобно. Лошадей ещё для работ покупаю, фуражу там. На прошлой неделе четыре коровки мы приобрели для детишек, а как же! Куда бабам без детишков? С нами со всеми оне живут. Даже помогают, кто как может. Ага, - и «Шубин» отложил второй палец. – Половина от половины у меня расходится знамо куда. Даже не спрашивай кому, я этого не обещал. И тебе бы дал, да ведь ты не возьмёшь? Я вас всех наскрозь вижу, кто берёт, а кто нет. Жалко, что ты не берёшь. Не отпустишь ведь? А то я бы…
 
- Перестань, - досадливо махнул пальцами в ответ на неуместное предложение Иван Григорьевич, будучи целиком заинтригованным судьбой золота. – По делу лучше говори. Дальше что?
- А что тебе дальше? На церковь ещё даю. Щедро даю, не скуплюсь. Себе же самому, вровень с нашим прикащиком, всего четыреста рублёв в год положил. Всё честно.
 
Поджав губы, Пещанский словно бы новыми глазами смотрел на арестованного и никак не мог понять, что это за жизнь такая. Нет, он всякого повидал, но чтобы такое?! И не баба, и не мужик, самовольно распоряжается чужими деньгами, да какими деньгами! И не для себя. И ведь вроде не врёт. Зачем? Отчего? «Чудо-юдо». Или же – «Юдо-чудо»? Поди, разбери.
 
- И что, Зотов не против, чтобы у него золото воровали? – выдохнул он без особой надежды на ответ, пытаясь лишь привести собственные мысли в логический порядок.
 
- Скажешь тоже! – чуть ли не с восторгом ударила себя Марфа по пышным ляжкам. – «Не против» он! Да какая Григорию Федотычу разница, чьи руки у него из кармана в карман деньги перекладывают?! Это ему всё едино. Зато теперича и золотишко его цело, и на рудниках полное спокойствие. Ох, и умнейший же мужик наш Григорий Федотыч! Голова! Даром, что старообрядец, а думает за тыщу вас, учёных. Вот так-то, - и арестант без спроса поднялся на ноги. – Так я пойду, благородия?
 
- Ты это куда?! – встрепенулся асессор.
- К себе, в арестантскую, - пожал плечом «Шубин». – Я тебе уже всё сказал, что надо, и даже с лихвой. Но сам понимаешь, что руку к бумагам прикладывать[45], да при свидетелях повторять, я ничего не стану, отопрусь. А ты мне ничего, понравился, – и Марфа, хохотнув, вышла за дверь, оставив следователя в полном недоумении.
 
С невесть откуда взявшейся неприязнью Пещанский плюнул вслед арестантке и, тут же обругав себя за несдержанность, направился на улицу подышать, успокоиться и покурить. А то ведь, не дай Бог, ежели ещё и Павельев окажется таким же оригиналом, можно будет и вправду до седьмой версты доработаться. Чудной, что ни говори, этот Екатеринбург. Чудной, но – интересный.
 
Листъ 36.
 
Между тем на улице из какой-то почти неприметной белёсой дырки на вполне даже безоблачном небе принялся накрапывать мелкий и тёплый дождичек, и азартно, словно бы хлопая в невидимые ладошки, принялся прибивать опостылевшую пыль мостовой. Асессор, выйдя из-под навеса, встал под него и, расправив навстречу дождику ладони, обернулся на запад, загадывая там увидеть сулящую удачу радугу. И, хоть радуга  и оказалась полупризрачной, блекловатой, и даже не опиралась своими концами о склоны гор, а, скорее, напоминала собою коромыслице, что в вышине держит на плечах неведомая и невидимая уральская красавица, но всё-таки она была! А коли так, то желание сбылось, и удача непременно будет. Отряхнув рукой волосы от дождя, следователь вернулся в Управу и затребовал немедленно привести к нему Павельева.
 
- Разрешите доложить? – введя в кабинет рыжего мужика средних лет, спросил у асессора молодцеватый служитель Управы, судя по бляхе – пристав.
Надворный советник хотел было сначала сказать ему колкость, указывая на несоответствие обращения Уставам, но, мысленно махнув рукой на правила здешнего «монастыря», выдохнул:
- Докладывайте. Только сперва представьтесь, будьте любезны.
 
- Частный пристав Филадельф Степанов Солонинин[46]! – спохватившись, выпрямился перед ним молодец.
Подивившись про себя столь редкому имени, Пещанский вскоре пришёл к выводу, что не только имя у пристава редкостное, но и сам он – экземпляр для местной Управы выдающийся. И дело не столько в его высоком росте и изрядной выправке, сколько в том, что он – кристально трезвый, а в глазах светится ясный ум и задорное любопытство. А то, что одёжка на нём  рваненька, так то пустое: куда как важнее, чтобы сам человек целостный был.  Пожалуй, стоит к этому Филадельфу попристальней присмотреться, авось, какой толк из парня и выйдет. Тут уж яснее ясного – как ты его вышколишь да натаскаешь, так оно и выйдет. Даже жалко, что времени для этого мало.
 
- Теперь докладывайте,  кого доставили, Солонинин.
- Иона Артемьев сын Павельев, тридцати четырёх лет от роду, старообрядец, грамоте учен, Московской губернии  Богородскаго уезда, Карповскаго приказа, деревни Яковлевой удельный крестьянин. Имеет жену Настасью, сына и дочь, с марта сего года проживает при заимке аптекаря Гельмана, - на память, не подглядывая в бумаги, говорил Филадельф. – Там занимается обжигом глиняной посуды и приготовлением для оной массы.
- К сути, пожалуйста, - с удовольствием смотрел Пещанский на толкового пристава. – Судимости, за что задерживался, и прочее.
 
- Слушаюсь! Под судом Павельев не был, взысканий от властей не имеет, однако…, - и Солонинин на короткое время задумался. – Дозвольте своими словами, Ваше Высокоблагородие? – и, дождавшись кивка, он продолжил. – Благодарю-с. Итак, Павельев склонен к самому разнузданному пьянству, дебоширству и даже частому мордобою. Имеет крайне несносный характер и даже – опасен-с. Его даже свои шарташские раскольники больше пяти месяцев не вынесли, выгнали. С Шарташа направился на поклон к покойному господину Меджеру, тот не отказал, даже дом задёшево под жильё и горшечную мастерскую дал. Так нет  же: вскоре разругался  со своим напарником, и уехал в Камышлов, и там за три месяца поменял три же места работы. Работал по питейной части сидельцем[47], и доработался до того, что всё лето чертей гонял. Из Камышлова вновь вернулся на заимку покойного Осипа Яковлевича, и тот, пожалев безумца, положил ему за обжиг глиняной посуды оклад аж тридцать рублей в месяц с предоставлением бесплатного жилья, - здесь Пещанский заметил, что Солонинин явно нервничает, видно, сравнивая свой скромный годовой оклад[48] с заработками пьяницы. -  Но и того ему показалось мало: он принялся торговать в замке вином….
 
- Не торговал я вином, брешете! – перебил его Павельев. – На дрова его, да на харчи по скудости своей менял! Мне детишков кормить….
- А ну, цыц! – легонько пристукнул пресс-папье по столу Пещанский, забавляясь происходящим. – Докладывайте дальше, Филадельф Степанович.
Не сводя раздражённого взгляда с красного, как рак, Павельева, Солонинин продолжил своё «прокурорское» обвинение:
 
- Пятнадцатого числа января, будучи выгнанным с заимки за торговлю вином, пьянство и драки, Павельев пешком ушёл в город искать себе нового места. Однако про обиду не забыл, и  накануне масленицы в присутствии мастерового Филиппки Полетаева и своего собутыльника Семёна Чеканова грозил господину Меджеру страшной местью, даже ножом-с размахивал.
 
- Не махал я ножом! – вновь не стерпел, чтобы не встрять в разговор, Иона. – И местью никому не грозил. Брехня то всё на меня, напраслина! Из злости брешут, гады! Я только говорил им, что обидно мне за такое небрежение от господина Меджера. Боле ничего!
- Ты всё, Иона, сказал? – участливо улыбнулся ему асессор, но тут же сменил тон на жёсткий и безапелляционный. – Тогда молчи, покуда не спросят. Иначе велю примерно высечь, ясно тебе? Продолжайте, Солонинин.
 
- Кроме того-с, Иона Павельев был замечен на Пасху в день перед убийством в Малом Истоке на заимке покойного господина механика. Перелезши через ограду поскотины, Павельев с неизвестными в количестве шести или семи человек проследовал мимо господского дома и скрылся с ними в лесу.
- Очень подозрительно.
- Очень даже-с! – невзирая на яростную жестикуляцию Павельева, горячо поддержал его пристав. – Оттого-то на второй день пресветлого праздника был арестован и под караулом препровождён сюда, в Управу благочиния.
 
- Где он от оказанной ему чести опять вусмерть напился, - с усмешкой заметил Пещанский, вспоминая прочитанные рапорты.
- Напился…, - смущённо и даже виновато подтвердил Солонинин,  сжимая кулаки, и искоса поглядывая на ехидно скалящегося Павельева. – Я в тот день с господами Шульцем и Мундтом на заимке был. Ввечеру только приехал-с.
 
- Лично Вас, Филадельф  Степанович, в том происшествии я не виню, - слегка успокоил его Иван Григорьевич. – Но о безобразиях здешних рапортовать, похоже, придётся. Что имеете доложить к сказанному ещё?
 
Судя по немного потерянной физиономии пристава, сказать тому есть что, но непривычность обстановки допроса, новый и незнакомый начальник, а также особенная важность расследуемого дела, которое, по слухам, курирует сам Министр финансов, на время лишили молодого человека быстро соображать и принимать соответствующие обстановке решения.
- В таком случае благодарю Вас, - коротко кивнул Пещанский. – Вы свободны. На некоторое время.
 
Листъ 37.
 
Дождавшись, пока Солонинин, по ходу раздумывая, что означает «быть свободным на некоторое время» прикроет за собой дверь, коллежский асессор обратил пристальный взгляд на арестанта. Да-да, пусть попереминается с ноги на ногу, пускай поёжится. Ему, а тем паче – нам, это полезно.
 
Итак, что в нём есть неприятного? Ну, конечно же, нечёсаная, рыжая с пегим, башка, наверняка со всякой мелкой живностью. Бороду имеет чуть потемнее, всклокочена. Одежда грязная, крестьянская, руки веснушчатые, пальцы, на удивление, тонкие и нервные. Глаза красные, с перепою и недосыпу, да и лицо всё какое-то опухшее, нездоровое. Однако ежели бы этим все пренебречь, то Павельев мог бы и сойти моделью для скульптора: тому цвет волос и лица не важен. Тому главное – прямой римский нос, чёткая линия рта, высокий лоб и красивые уши. Отчего-то у скульпторов считается, что именно орган слуха есть зеркало души, и даже чуть ли не воплощение всего прекрасного.
 
Впрочем, мысль о том, кто из художников ему говорил про красоту ушей, Пещанский немедленно прогнал, пытаясь в себе самом возбудить сочувствие к арестованному, чтобы найти в том хотя бы что-то доброе. Ведь где доброта, как известно, там и слабое место у человека. Ограничившись до поры тем, что у Ионы, когда тот в замешательстве и ему нет надобности с кем-то спорить, бывают по-детски распахнутые, почти что наивные, глаза, асессор со вздохом указал ему на лавку:
 
- Садись уже, Ионушка-Иудушка, - и он поднял ладонь, предупреждая уже готовый было сорваться с губ арестанта восклик протеста. – И не возражай. Я говорю – ты молчишь, ясно? Отвечаешь лишь тогда, когда спрашиваю. Понял? Тогда отвечай: ты зачем собачку господина Меджера убил? Я же знаю, что ты это сделал.
- Я?!
- А кто же тогда ещё?!
 
- Я… я…, - только лишь присев, вновь вскочил с места Павельев. -  Да не травил я её, Ваше благородие!
- Высокоблагородие, -  мягко поправил его Пещанский, но неожиданно, вскочив сам, наклонился над столом, крича: - А кто из вас тогда её отравил?! Откуда знаешь, что она именно отравлена, а не зарезана? Отвечать!
 
Когда до арестанта дошло, что он невольно проболтался, он вернулся на лавку и, покусав губу, с деланным равнодушием заявил:
- От людей я слышал, что отравили её. От кого, не упомню: пьяный был.
 
- Напрасно ты так, - укоризненно покачал головой следователь. – Я ведь помочь тебе хотел. Сознался бы, что потраву псине ты совершил по неприязненной мести за то, что покусала она тебя – это одно. Заплатил бы её владельцу за ущерб имущества, вот и весь сказ. Теперь же у тебя выходит так: утром ты отравил собаку, а ночью убил и самого хозяина.  Сиречь – господина Меджера. Где золото-то своё прячешь, Павельев?
 
- Не убивал я господина Меджера, вот те крест! – упав на колени, наотмашь закрестился арестант. –  Да меня… меня той ночью все… все видели! Не был я там! Не был я там тогда! Не убивал я Меджера!
- А собачку? – перегнувшись через стол, спросил у ползающего на коленях Иону асессор. – Собачку-то, тоже не ты? Нет? Тогда, может, хоть по доброте своей кормил её, сердечную, чем?
 
- Кормил! – словно бы утопающий за край лодки, вцепился пальцами в столешницу арестант. – Мясом кормил!
- Мясом? – поднял бровь Пещанский. – А не жирно ли для простой псины?
- Так тухлым же, – опустившись на пятки, взглянул на него снизу вверх Павельев. – Мне свояк его дал. Говорил, что на, мол, покорми свою любимицу. А ей что? Она завсегда тухлятину жрала, вот и я тоже….
 
Пещанский смотрел на арестанта, и никак не мог окончательно определиться, кто же из них здесь кого дурит. Разумеется, считать, что ты заведомо умней, естественно и приятно. Но тем самым и опасно, ибо самонадеянны бывают лишь безнадёжные глупцы. За что они, естественно, и расплачиваются. С другой стороны: а не тёмного ли куста он боится? Вдруг этого Ионушку всё-таки вслепую использовали? И тот детский взгляд, что он подметил в самом начале допроса, никакая не игра была, а признак незамутнённости глубин души? Ведь чего только у этих пьяниц, да дебоширов, не случается.
 
- Свояка звать как? – оставил до поры свои сомнения Пещанский.
По всей видимости, имя родственника Павельев произносить вслух явно не желал, даже на входную дверь пару раз через плечо взглянул, словно бы ожидая оттуда то ли помощи, то ли угрозы. Чтобы успокоить арестанта, Пещанский тихо подошёл к двери и, рывком отворив её, выглянул в коридор.
 
- Кунгурцев, случаем, не свояк тебе? Нет? – и асессор наигранно вздохнул. – А жаль. Далеко ходить не надо было бы. А так по близости более никого и нет. Быть может, в каком другом месте его поищем? Ну, же, Иона, ты же не дурак, и должен понимать, что на твоего собачьего доброхота я выйду уже завтра, будь у тебя хоть полгорода в свояках. Только в сем случае я прямо скажу ему, кому именно он должен быть благодарен за арест. Тебе, Иона.  Это если ты промолчишь…
 
- Не было меня на заимке! – вдруг родилась у Павельева оригинальная идея всё отрицать. – И мяса собаке я никакого не давал.
- И свояков у тебя тоже отродясь не бывало, - с грустной улыбкой продолжил за него следователь, уже привыкший, что за те тридцать лет, что прошли с Высочайшего указа о запрете пыток[49], арестанты без страха меняют свои показания по нескольку раз на дню. – Зато сам ты вот где у них есть, -  крепко сжав кулак, потряс им советник перед носом арестанта. -  И у меня  тоже. Разве что я, - и он, расправив ладонь, дунул на неё, - могу сделать так, чтобы отпустить тебя на волю, и никаких тебе больше свояков, да собачек. Верю я тебе, Иона. Только ты мне спервоначала должен сказать всё. Всё, что знаешь. Итак?
 
И куда только делся наивный детский взгляд Павельева? Перед Пещанским теперь сидел зверь. Ну, пускай не зверь, а – зверёк. Хитрый, хищный и безжалостный. Но – глуповатый. Впрочем, может и ползанье на коленях, и упоминание свояка – это нечто из репертуара местного театра? Ведь не исключено, что некий родственник ему изрядно насолил, и теперь Ионушка желает расправиться с ним чужими руками, отчего бы и нет? Да нет: видать, осознал зверёк при упоминании о показаниях свидетелей, что его видели в воскресенье на заимке, а дело порохом пахнет. Не хочется ему быть отравителем сторожевой скотинки, да убийцем инженера, и потому он непременно заговорит, выгораживаясь. Надо лишь немного обождать. Только бы Коуров раньше времени в Управу не явился, игры не испортил.
 
- Ваше Высокоблагородие, - жуя губами, несмело начал Павельев. – А Вы побожитесь, что никому не поведаете, что я Вам ныне скажу. 
Ох, и до чего же постылая просьба! Каждый ведь убивец, да разбойник, так и норовит свои условия выдвинуть. «Побожись» им, дескать. Перед чернью мы только не божились.
 
- Ежели покаешься, что убивал, могу и перед Пресветлым ликом свидетельствовать, что стану за тебя ходатайствовать, - наверное, уже в сотый раз за свою карьеру произнёс асессор. – Если же ты душ человеческих не губил, то с тебя и моего слова станет достаточно. Ты убивал?
- Нет-нет, упаси, Господи! – вновь закрестился Павельев. – Не убивал я никого, Ваше Высокоблагородие!
 
- Тогда что же тебя останавливает в признании? Ведь и собачка твоя вполне могла сама помереть от старости, и свояку твоему мы ничего не скажем. Более того: я могу тебя хоть прямо сейчас отпустить, ежели мне служить станешь.
 
Яростно почесав нечёсаную башку, Иона с некоторым сомнением взглянул на божницу и, по всей видимости, не отыскав среди икон старописанных, на которые можно было бы помолиться, прося Всевышнего о вспомоществовании, принялся в задумчивости потирать ладонями колени.
- Свояка моёво звать Терентием Кривошеиным. Тухлое мясо он просил меня выбросить в реку, но я подумал, что Редька и такое сожрёт. Редька – это собачка Меджеровская, - похоже, с искренней грустью пояснил Иона, усердно перемешивая правду с вымыслом. – Уж не знаю, отчего это Осип Яковлевич такую кличку ей дал. Он даже меня, и то невесть почему этаким образом обзывал. Она – рыжая, и ты – рыжий, мол. Оттого, выходит – «Редька».
 
- «Ред» по-английски значит «рыжий», - поглядывая на часы, поторопил его Иван Григорьевич, отнюдь не стремясь разъяснять арестанту, что его «редька» наверняка есть ни что иное, как «Ред, кам». - Говори дальше. Быстро и по делу. Что там с мясом?
- С мясом? – ещё раз почесал «редьку» Павельев. – Его я собачке скормил по глупости и по доброте своей. Не знал я, что холерным оно окажется,  и не желал смерти несчастной. Зла против неё не держал, и господину Меджеру тоже ножом не угрожал.
 
- Дальше, – разве что не рыча, пророкотал Пещанский, начиная гневаться на явную брехню арестанта. – Кто с тобой был, зачем ходили, откуда и куда, быстро!
- Шли мы с Уктуса, с Уктусскаго же завода работниками, на тот берег пруда, что за заимкой, вино пить. А что? Праздник же! Хотели было на  обскуру[50] ихнюю взглянуть, да с хозяином похристосоваться, да прогнали нас, - заторопился в рассказе Иона. – Подумаешь, что пьяненькие немножко, так праздник же! 
- Имена уктусских помнишь?
 
- Всех помню, оне подтвердят. Пархомий Алексеев, Лёха….
- Имена на бумажку потом запишешь, дашь мне, - отмахнулся от него Пещанский. – И хватит мне тут сказки рассказывать, что ты только лишь для того, чтобы винцом побаловаться, на заимку заходил. Яснее ясного, что тебе с Редькой своей напоследок повидаться нужда была. Про свояка говори, ежели хочешь, чтобы дело твоё в тайне осталось. Что он тебе говорил, и где его искать?
 
Тот хищный зверёк, что порой проглядывался в глазах Павельева, ещё раз вспыхнул у него в зрачках и, похоже, почуяв, что добыча здесь покуда вовсе не его, убрался к себе в норку.
- В тюремном замке он содержится. Тоже под подозрением.
- Когда ты его последний раз видел? Что он тебе говорил об убийцах? И не смей мне юлить, Иона, - покачивая головой, погрозил ему пальцем асессор, - всё рассказывай. Чем больше правды скажешь, тем я стану к тебе добрее. А за сказки посажу на цепь, как Пушкин, и заставлю вокруг дуба ходить, покуда с голодухи не подохнешь. Ну! Имена!
 
- Так ведь все имена Терёха уже сказал на допросах, - с неким недоумением взглянул арестант на следователя. -  Или Вам от меня сие слышать надобно?
Этот оборот дела не явился для асессора полной неожиданностью, но он всё-таки был досаден. Как-то неприятно чувствовать себя «болваном» в большой карточной игре. Ох, и отомстит же он за такое небрежение партнёрам по зелёному сукну! Когда удобное время придёт, разумеется. А уж полицмейстера, что наверняка вполне осведомлён о ходе следствия, можно будет уже сегодня примерно наказать.
 
- Имена, - односложно повторил он. 
- Мне чего свояк-то говорил? Имена сказывал, это да, - никак не мог решиться заговорить о деле Павельев. – Было их то ли четверо, то ли пять человек. Вот и меня тоже к ним напрасно приписывают, а я ни дел, ни дружбы с ними никакой не имею.
- Но – знаешь? Так кто это?
 
- Так, Ваше высокоблагородие, знаю, - чуть ли не замогильным голосом продолжил Иона, - оттого и боюся. Убьют оне меня, когда прознают, что я тут Вам сказал.
- Кто?!
 
- Нестор Пикулин. Он у них за вожака был, - явно через силу проговорил первое имя Павельев. -  С ним был Васька Жуков, да двоё Вехисетских, Остафий Дружинин, да Андрейка Рыков. Но ни Арефий Онучин, ни я, ни свояк – не убивали мы[51]! Напрасно нас под замком держат!
- И чем ты это мне докажешь?
 
- А я Вам золота принесу! Того самого, Меджеровского! – словно бы вновь обретя твёрдую почву под ногами, воскликнул Иона. -  Я же знаю, как его достать! Только лишь мне одному его и продадут!  У вас в лабораториях поймут, что золото это точно Меджеровское!  Меня бы только отпустить, да денег на скупку…, - и Павельев несмело прижал ладонь к губам. – Рублей бы двести.
 
Ежели здраво помыслить, то предложение арестанта было не столь уж фантастическое. Старый и испытанный приём. Доказать, что золото именно оттуда, откуда надо, для лаборатории Монетного двора дело часа. Записать номера ассигнаций – и вовсе работа на одну минутку, но где гарантии, что этот наивный пьяница попусту не пропьёт их в ближайшем кабаке? С другой же стороны, их номера у асессора давно уже переписаны, а жалеть казённые деньги себе дороже. Про себя подивившись тому обстоятельству, что он невольно подыгрывает узнику, Пещанский достал из бумажника пятидесятирублёвку:
 
- Я тебе говорил, Иона, что я тебе верю? – положил он купюру на стол. – Так знай: это – неправда. И потому: ежели ты мне, скотина, не отчитаешься за эти деньги[52], то пеняй на себя. Чего ты ждёшь? Хватай и беги. Дежурный! – крикнул он через прикрытую дверь и, когда в неё просунулась чья-то угодливая физия, повторил: –  Дежурный, пометь себе: Иона Павельев отпущен мною на неопределённый срок. Меня до прихода господина полицмейстера не беспокоить.
 
Листъ 38.
 
Покуда надворный советник Пещанский после бессонной ночи и дневных трудов изволил почивать, Управа благочиния жила своей обыденной жизнью, разве что с некоторым отличием: никто не орал, открыто и откровенно не пьянствовал, и даже колка дров на дворе была приостановлена. Все боялись «разбудить лихо», и даже караульный Кунгурцев что, получив свою долю розог «профилактики» по спине и филейной части, уже почти позабыл о вынесенном наказании, теперь горячо, но шёпотом обсуждал возле завалинки с каслинским инвалидом значение сего загадочного иноземного слова.
 
- Я тебе точно говорю, дубина, что эта твоя «профилактика» никакая не есть художественность! – упрямо гнул свою линию Семён Иванов, попыхивая трубочкой. – Чево ты мне всё про свои «профиля», да «фасы», с которых у вас-де тут в городах парсуны пишут! Пишут оне, ишь ты! Коли эта «профилактика» такая б была, так тебя не по спине бы  били,  а по морде!  Хошь по морде?
- Дурак старый! Отстань! – отмахивался от шутливо выставленного кулака караульный. - А чево, по-твоему, она тогда? К чему ты мне тут про своего кума-штейгера толкуешь?! 
 
- Мой кум – он цельный обер-штейгер! А не какой-то там тебе простой щегерь[53] - бабий егерь! Ферапонтыч, он…, - и инвалид поднял указательный палец чуть не до небес. – Ферапонтыч!! Он руды золотые под землёй чует. А все эти ваши городские профиля ему как карандашиком на бумажке черкнуть! Он и мне показывал на них, где там профиль зарытый у него, где горизонт, а где азимут с нивелиром. Там, мол, Иваныч, среди них золото и ищи. А ты мне тут чево развёл, сопля? Удумал меня каким-то там своим профилем удивить, ишь. Так-то. У Ферапонтыча, у него всё есть. А тебе, молокосос, за спор со старшими, накося! – и старикан, торжествуя, вытянул в его строну кукиш. – Выкуси! 
 
- Да отвяжись ты! – сызнова отмахнулся от Семёнова караульный. – Ляд с ним, с этим твоим штейгером. Ответь лучше, а по жопе-то били меня за что? Для какой такой профилактики? В моей-то заднице золота точно нет. Да убери ты свою граблю! Не сыплется из меня оно, размечтался.
Частный пристав Солонинин, невольно выслушивающий весь этот несуразный разговор через открытое окошко дежурного кабинета уже около часа, в досаде отложил в сотый раз недочитанный журнал, и высунулся грудью на подоконник:
 
- Эй вы, мечтатели хреновы! «Мечтанье злое грусть лелеет[54]», мать вашу, бурлачины обрезанные! – сочно приукрасил он строчку из стиха неизвестного поэта. - Хорош уже попусту мечтать, иудиной мамы отродье, а то я вам сейчас такую профилактику покажу, что «пламень алый» из вашего зада раем покажется! Царями себя возомнили[55]? Нет, Его Высокоблагородие точно прав: пороть вас ещё, и пороть, - оскалив зубы, покачал он головой. – Вы, ёшкины дети, почему про борьбу с холерой забыли, собаки?! А ну, быстро заменили вчерашние ветки на свежие! Четверть часа на исполнение. А затем чтоб окурили мне всю Управу до самой крыши! Марш!
 
Глядя на задние фасады покряхтывающих мужичков, что через силу, - один – по силе возраста, другой – вследствие телесных наказаний, -  собирали с пола старую хвою, Филадельф Степанович на самом деле желал лишь одного: чтобы те наконец разбудили уже который час спящего Пещанского. Нет, и правда: сколько же может длиться эта «свобода на некоторое время»? У него, как у частного пристава по первой части города[56], и так из-за убийства англичанина вся ночь прошла в караулах[57], а тут ещё опять жди невесть чего.
 
Как и рассчитывал пристав, Пещанский проснулся, как только мужики начали двигать мебель и выгребать с пола старую хвою. Досадливо взглянув на вечерние сумерки за окном, он сверил уличное время со своим карманным брегетом[58] и принялся, сердито на себя бурча, умываться из принесённого ещё утром кувшина. Завершив туалет, он выглянул в коридор и почти сразу же встретился взглядом с сидящим за столом дежурного Солонининым.
 
-  А что, Александра Гавриловича так и не было? – ещё не стряхнув окончательно с себя покрывало дрёмы, несколько несуразно спросил у него асессор. – Нет? Ну… тогда прошу зайти Вас. И - прошу простить, что заставил столь долго ждать. Да! Пусть кофе принесут, да покрепче! Два. Вы же, любезный Филадельф Степанович, мне в компании не откажете?
 
Попивая за столом полицмейстера бодрящего напитка, Пещанский одобрительно, и даже – почти по-отечески, поглядывал на бравого пристава, и своей симпатии отнюдь не прятал. И дело даже не в том, что добрый взгляд провоцирует собеседника на ответное чувство, и не в стремлении придать уверенности в себе молодому человеку, столь нуждающемуся в оценке, отнюдь: Солонинин асессору попросту нравился, и всё. Одним словом, был ему по-человечески приятен.
 
- Благодарю Вас за молчание, Филадельф Степанович, - отставил в сторону пустую кружку надворный советник, ощущая в желудке временную иллюзию сытости. - И за кофе. Очень даже недурной, право слово. Не хуже, чем в столицах. Жаль, правда, что конфектов не было: весьма конфекты с кофеём уважаю.
 
- Как это не было?! – услужливо, но не теряя достоинства, встрепенулся пристав. – Они у Александра Гавриловича вон за той дверцей  находятся-с, - указал он ладонью («Воспитанный молодой человек, не перстом показывает – ладонью» - подумалось асессору) на заляпанный жирными пальцами буфет. – Справа, на второй полке, в расписанной голубыми цветами вазочке-с.
 
- Вы тут что, всё-всё знаете? – не столько из любопытства, сколько из-за голода, подошёл следователь к буфету, и распахнул дверцу. – И правда: есть конфекты. Причём ровно столько, что хозяин из-за пропажи такой малости никак не расстроится, - достав с полки искомую вазочку, асессор сдул с неё крошки. -  Распорядитесь, прошу, насчёт ещё двух порций кофе и каких-нибудь пирожных побольше: разговор, похоже, у нас будет долгий.
 
Глядя на покрасневшего и смущённого Солонинина, Пещанский про себя усмехался: эх, молодо-зелено! Любой другой, более опытный и искушённый чиновник, давно сам бы уже до кондитера сбегал, чтобы «любимому начальнику» угодить, а этот ещё угождать не приучился. А может, оно и к лучшему? Может, прав был Грибоедов, когда писал о новом поколении горделивое «Служить бы рад, прислуживаться тошно[59]»?  И дело здесь не столько в гордыне, а в естественной дворянской гордости? Бог весть.
 
- Итак, Вы прекрасно осведомлены, что и где находится в кабинете начальника, правильно я Вас понял? – после недолгого перекуса, скорее констатировал, нежели чем спросил, Пещанский. – И откуда же черпаете такую уверенность? Можете мне, к примеру, показать, где находятся дела…, - немного задумался он, - за прошлый февраль, к примеру? Только не промахнитесь, как с конфектами.
 
Нимало не сомневаясь, пристав подошел к большому дубовому шкапу у окна и, отворив его, почти не глядя, уверенно вытащил пятивершковой толщины шнурованную книгу.
- Скучный месяц был: ни пожаров тебе, ни грабежей-с, - положил её Солонинин на стол. – Оттого и дело такое тонкое. Так, мелкие происшествия, графики дежурств, рапортиции. Может, что-нибудь полюбопытнее Вам подать, с убийствами-с?
 
- Что-то Вы, любезный Филадельф Степанович, чересчур кровожадны, - рассеянно полистал асессор дело за февраль. – Плохо рутину переносите?
- Никак нет, не кровожаден-с, - покраснел молодой полицейский, - и к рутине я тоже человек привычный: можно сказать, что весь документооборот Управы на мне.
- А как же секретарь? – подивился подобной самоуверенности следователь.
 
- Это Чемесов[60]-то?! – недоумённо пожал пристав плечом. – Так он, Ваше Высокоблагородие, больше писарь, чем секретарь. Почерк у него отменный, не отнять. Да и то – когда он трезвый. Однако же на большее он неспособен: ни прилежания, ни умственного усердия.
- Пускай даже и так, - сопоставил вердикт Солонинина с собственным представлением о Чемесове Пещанский. – Однако как Вы умудряетесь, как Вы говорите, вести «весь документооборот», ежели я лично вижу Вас здесь всего в третий раз?
 
- Грешен-с. Вместо того, чтобы по воскресеньям в Божий храм на службу идти, я сюда-с, - неопределённо повёл он ладонью правой руки, но, похоже, совершенно без раскаяния, а даже – с гордостью. -  С утра здесь по воскресеньям лишь дежурный, да пара караульных. Тихо, и никто мне не мешает. Однако на Пасху я к причастию бываю непременно! И исповедаюсь, и Святых даров приемлю-с!
 
Пещанскому этот сметливый пристав нравился всё больше и больше. И что с того, что, по всей видимости – карьерист? Это очень даже похвально. Такому человеку даже платить, как Коурову, нет необходимости. Сам всё в лучшем виде исполнит, причём в превосходной степени: подобные люди, когда с головой, они и за себя работают, и за своего начальника.
- Хорошо-хорошо, - улыбнулся ему Пещанский. – Мне Вы можете не исповедаться. Скажите лучше, отчего я здесь ни одного дела по убийству господина Меджера не вижу? Всё урывками, какими-то недомолвками, и совершенно в беспорядке.
 
- Отнюдь! Вот оне-с, - расплылся в ответной улыбке Солонинин, отдёргивая шторку с малой этажерки. – Все незакрытые секретные дела-с у нас здесь. 
Коллежский асессор от такого неожиданного известия чуть не онемел: он что, выходит, две недели читал одну белиберду со стола, а нужные ему дела находились в двух шагах за какой-то вышитой петухами тряпочкой?! Неисповедимы пути Твои, Господи….
 
- Прошу простить, - покашлял в кулак следователь. – Но секретные дела, насколько я помню, положено держать в сейфе, – кивнул он головой на железный ящик, - а в случае неимения оного – под замком и караулом? Так?
- Точно так-с, - подал ему книгу с этажерки Солонинин. – Только вот какая оказия: ключей от сейфа Александр Гаврилович никому не доверяет, а текущие дела могут потребоваться в любой момент. Так уж у нас повелось….
 
Пещанский, вспомнив об основном содержании сейфа полицмейстера, лишь хмыкнул: быть может, Коуров и прав. Ежели ключи от такого богатства кому-то из своих подчинённых доверить, то могут обвинить и в злонамеренном его спаивании. Эх, радости вы наши рассейские….
Ещё раз вздохнув по поводу неискоренимости отечественного зла, асессор раскрыл том, и сразу понял: это то, что надо. И, ежели эта бумажка, что открывает дело, сама по себе и мало что значит, то вкупе с остальными – хуже мортирной бомбы. Он её оригинал ещё в Перми видел, а здесь, выходит, всё оставили так, как было. Надо будет подумать, какую из этого для себя можно извлечь выгоду.
 
- Благодарю Вас, Филадельф Степанович, - поднял он взгляд на пристава. – И прошу ещё раз простить, что задержал. Вам хоть сегодня не в ночной караул? Ежели так, то подменитесь, я разрешаю.
- Никак нет, не в караул, Ваше Высокоблагородие! Разрешите идти?
Отпустив его кивком головы, Пещанский подумал было, что раз у Солонинина красные глаза, то возможно, он в карауле…. Впрочем, что сделано – то сделано, и ежели тот не выспался именно сегодня, то дело молодое, отоспится. А вот ему, Пещанскому, на его пятом десятке бессонная ночь точно обеспечена, а это значит, что ещё дня три будет ломить поясницу и постреливать в ноге. Но это пустое, на то она и служба. Теперь самое главное – разобраться с бумагами.
 
Листъ 39.
 
Последний лист дела, датированный шестнадцатым числом июня, то есть – прошедшим вторником, надворный советник дочитал уж перед самыми петухами, что так досадливо и громкогласно возвестили наступление нового дня. Почертыхавшись  на эту глупую и неуёмную птицу, асессор попытался было сосредоточиться, систематизируя в голове прочитанное, и что же? Его взгляд невольно упал на вышитых петушков занавеси этажерки! Мстительно поклявшись непременно заказать себе на воскресный обед суп из петуха, Пещанский, почувствовав, насколько он смертельно устал, закурил и, прикрыв глаза, начал раскладывать соображения по полочкам. 
 
Итак, первое: эти местные придурки (в первую голову – Вансович) умудрились первым документом в книге оставить сообщение самого же Вансовича о том, что тот-де был в гостях у Меджера за три дня до его убийства. «По некоторому секретному предписанию[61]» он ездил, ишь! Знаем мы эти «предписания»: ультиматум ты приехал ставить, так и скажи.   Указано же было ему: «письменно затребовать о непременной сдаче добытого золота».
 
Но кто же это оказался такой умный, что подсказал Исправляющему обязанность Начальника Екатеринбургских заводов такую чушь подписать? Никак, Шульц: с того свинью кому другому подложить станется. А коли Шульц – то ниточка тянется через… да нет, здесь никого исключать нельзя, даже покойных ныне Богуславского с Булгаковым. И как это старые друзья и сослуживцы в один месяц помереть умудрились[62]? Вот что значат дисциплина и екатерининская  закалка.
 
Впрочем, прочь лирику, и прочь мысли о тайных «ниточках»: всему своё время. Узнаем и это, дай только срок. Иначе грош в базарный день цена ему, надворному советнику Пещанскому, как следователю Уголовного суда. А раз так, то покуда надо в первую голову заняться тем, за какой надобностью его, покуда  неофициально прислали: делом Меджера. 
 
То, что убивали инженера именно Нестор Пикулин сотоварищи, вряд ли подлежит сомнению. Да, они запираются, кивают на других, даже слухи о некоем «женском следе» в городе вовсю бытийствуют, но не всегда «шерше ля фам», при всей своей соблазнительности, является истинной методой. Ежели мы будем учитывать, что уже три с половиной человека[63], не считая Ионы Павельева, причём из двух разных источников, обсказали Шульцу картину убийства в подробностях[64], то трудно не принять эту версию как основную. Остаётся лишь вытащить из преступников якобы чистосердечное признание, а способы к этому у нас всегда наготове. Наверное, прав Солонинин: раскрывать преступления, особенно – с убийствами, это очень даже интересно.
 
Оставив данный вопрос, как почти решённый, Пещанский умственно перешёл к проблемным. И, соответственно – более опасным. Итак, кто таков купец Дмитриев по прозванию Марянич, и отчего он именно Марянич, а не…?! Откуда родом этот раскольник, и каковы его связи? Ведь ежели «чудо-юдо» Марфа не соврала, и не навет то её злой на добропорядочного купчину, то, выходит, от Дмитриева связь идёт ежели не напрямую к Зотову, то, по крайней мере, к некоей влиятельной части старообрядческой общины. И таковую связь, ежели она обнаружится, надо умудриться не только раскрыть, но и…. Не зря же умные люди говорят, что молчанье – золото.
 
Усмехнувшись, Пещанский пометил для себя, что старообрядцами являются также подозреваемые в убийстве Меджера Пикулин и Жуков, затем - некие братья Верходановы и совсем уж подозрительные в переторжке золота Кирила, Степан и Симон Чекановы.  Чтобы у простого уездного  крестьянина Стёпки Чеканова в Москве украли аж четыре тысячи рублей[65], то можно ещё кое-как понять, но как толковать то, что в письмах они друг дружке пишут о некоем «Кулло исмарак»? И, что больше всего портит настроение, местные чиновники это выражение однозначно переводят с какого-то там «афонского наречия», как «золото».
 
А вот он, надворный советник, понятия не имеет, что это за феномен такой – «афонское наречие». Наверное, греческий. Неужто что здешние крестьяне, что чиновники, поголовно понимают греческий?! Бред, разумеется: народ здесь не умнее, чем в Перми или же родной Полтаве. Но как же жаль, и даже – оскорбительно для гордости, что Пещанский никакого иного, кроме французского, да осколков немецкого с латинским, языка не знает. Быть может, и местных горожан оттого не вполне понимает?
 
Странный он, этот город Екатеринбург, словно бы этот самый «Кулло исмарак». Недаром же говорят, что он – золотой. 
 

[1] Пещанский, Иван Григорьевич (1789-184?) – Из старинного дворянского рода Полтавской губернии, 10-го июля 1807-го года вступил в службу рядовым в 4-й егерский полк. Участник русско-шведской войны 1808-1809 гг., Отечественной войны 1812 г., сражался в заграничных походах 1813-1815 гг. В боях был неоднократно ранен. Дослужился до майора, по увольнении из армии в 1825-м служил в Перми в штате Министерства юстиции. Надворный советник, подполковник. Удостоен орденского знака св. Георгия под № 40511 (за Витебск, 15.06.1812), серебряной и бронзовой медали 1812-го года, медали 1814-го, кавалер ордена Станислава 2-й степени. Женат, детей не имеет. По предписанию Высочайшего Повеления от 30-го июня 1831 года Советник Пермского Уголовного суда Пещанский был направлен в Екатеринбург, дабы «там с Земским исправником Рыбушкиным и Уездным стряпчим Скорняковым приступить к секретным разведываниям об открытии злодеев, убивших г. Меджера…». В действительности же выехал ещё 1-го июня.

[2] Контуженном – перебитом осколком снаряда или пулей.

[3] Согласно формулярного списка И.Г. Пещанского, «…при преследовании неприятеля до карки Андельсальми Октября 15-го Где ранен ружейною пулею в правую ногу выше колена навылет и контужен в левую руку». 

[4] Тюфяев, Кирилл Яковлевич (1777-1845) – «из военного звания», родился в Тобольске, мал ростом, в детстве ходил с бродячими комедиантами, добравшись с ними до Варшавы. Там был арестован и отдан в кантонисты (ученики закрытой школы-интерната). Благодаря незаурядным качествам и способностям был замечен и вскоре сделал головокружительную карьеру. Пермский гражданский губернатор в 1823-1831 гг., на своем высоком посту отличился как любитель порядка и женского пола, самодур. В Перми про него и врача Ф.А. Граля ходила эпиграмма по поводу лечения пиявками: «Ах, Граль! Как жаль// Что плохо знаешь ты людей// Пиявки ставишь там// Где надо ставить змей». В Вятке, куда Тюфяев был переведен Губернатором, А.И. Герцен также отзывался о нём нелестно: «восточный тиран», в котором «византийское рабство необыкновенно хорошо сочеталось с канцелярским порядком».  

[5] Селастенник, Гавриил Корнеевич, Пермский губернатор в 1831-1835 гг., предан Правительствующим Сенатом суду за «нераспорядительность и слабый надзор за чиновниками». Кроме как строительством церквей и особо пристальными гонениями на старообрядцев, никакими значительными поступками не отличился. 

[6] Богуславский, Александр Андреевич (1771-04(28?).06.1831), из шляхты Полтавской губернии, в службу вступил штык-юнкером в 1789-м г., за четверть века в армии дослужился до генерал-майора, кавалер Георгия 4-й степени(1811)  и ещё пяти орденов. Был ранен при Аустерлице, за Бородино отмечен именным золотым оружием. С 1827-го года – Главный начальник Уральских заводов. 

[7] Булгаков, Андрей Терентьевич (1764-1831) – из духовного звания, по окончании в 1790-м Петербургского горного училища отправлен шихтмейстером на Урал. С 1815-го – Берг-инспектор.

[8] Вансович, Глеб Григорьевич (1795-18?), - из дворян, по окончании Горного училища работал на Гороблагодатских заводах, в 1820-м – берггешворен 12-го кл., затем – управляющий Луганским заводом, обследовал в Приэльбрусье месторождения свинцовых руд и каменного угля. Из базового лагеря в урочище Ирахик-сырт наблюдал за первым покорением Эльбруса 10.06.1829 года кабардинцем Хиларом Хашировым. В описываемое время – Исправляющий должность Начальника Екатеринбургских заводов, обербергмейстер.

[9] Походяшин, Семён Михайлович (1765(66)-21.03.1834), из семьи Верхотурских купцов, в 1782-м году добровольно пошёл вахмистром в Семёновский полк, затем – Лейб-гвардия. В 1787-м по болезни выходит капитаном в отставку, учится в течение 6-ти лет в Саксонии и Гарце горному делу. После экзаменовки в России направлен бергмейстером на Турьинские рудники. Начиная с 1828-го года и вплоть до 25-го августа 1831-го – фактический Главный начальник горных заводов хребта Уральского.

[10] Турецко-египетская война (1831-1833) – хадив Египта Мухаммед Али-паша, подстрекаемый Англией, решил покончить с вассальной зависимостью от Османской империи, и к 1832-му году, заняв всю Сирию, был всего в шестидневном переходе от Стамбула. Россия ввела флот в Босфор, а южнее турецкой столицы разместила свои войска, тем самым выступив на стороне Турции. 4-го мая 1833-го был заключен мирный договор. 

[11] Польское восстание (29.11.1830-21.10.1831) – воодушевлённые успехами июльского восстания в Париже, приведшего к смене короля, поляки напали на разрозненные и расквартированные по всей Польше русские гарнизоны. Первые военные успехи вскоре сменились поражениями, в итоге же Польша потеряла последние признаки государства и была разделена на губернии.

[12] Цивильные – штатские, не принадлежащие к военному ведомству.

[13] Горное ведомство в то время подчинялось Министерству финансов.

[14] Подписано 1-го июня 1831 г., т.е. за три дня до смерти Богуславского.

[15] 1-го октября 1831-го года Главное правление окончательно переезжает в Екатеринбург, 20-го октября Император утверждает Уральское горное правление.

[16] Шульц, Иван Иванович (1777-1862) – в 1806-м окончил Царскосельское практическое училище, с 1829-го – Главный лесничий Екатеринбургских заводов. Разработал и успешно применил новый метод посадки хвойных лесов (посажено 10200 десятин (11144 га)), изобрел несколько механизмов по лесопосадке. В отставку вышел в 1857-м в чине генерал-майора. В описываемое время руководит Комиссией по расследованию убийства Меджера. Кроме комиссии Шульца, делом занималась Секретная комиссия Тетюева и Колобова и, наконец, третья - Пещанского.

[17] Профилактика заболеваний в то время была явлением совершенно новым. И, если прививки от оспы были обязательными для всех уральских заводов с конца 18-го века, то такие меры, как профилактика от холеры, бушевавшей в 1830-1831-го годах, Екатеринбург видел впервые. И, ежели в центральной России счёт жертвам от холеры шёл на десятки тысяч, а в июле 1831-го даже случился «холерный бунт», то в Перми от неё померло (официально) всего четверо, в Екатеринбурге же – ни одного человека. На всех въездах-выездах из города стояли карантины, руки мыли уксусом, помещения окуривались, а в присутственных местах полы были устелены ветвями ели и пихты.

[18] Коуров, Александр Гаврилович – Екатеринбургский полицмейстер в 1829-1832 гг, гиттенфервальтер (штабс-капитан). Являлся начальником Управы благочиния, которая с 1807-го года исполняла в том числе и полицейские функции. На Урале полицмейстерами в большинстве случаев назначались проштрафившиеся или же нерадивые горные инженеры.  

[19] Из показаний Ионы Артемьева сына Павельева от 14-го июля: «на другой день Пасхи в понедельник взят он был Брандмейстером Медведевым и квартальным Степаном Жигановым и предоставлен в… Управу благочиния… послал за покупкою водки… на 30 рублей… явился полицмейстер в Управу, то спрашивал его Павельева, где ты так напился… причем хотя дежурный Сартаков тут же находился, но будучи довольно пьян, не мог даже встать ис за стола…» (ГАСО,25,1,2279). Дежурный за пьянство на службе не был даже оштрафован. Подобная картина наблюдалась как в Екатеринбургском тюремном замке, так и в каталажке ВИЗ, откуда арестантов даже отпускали ночевать домой.

[20] При проведении негласного медицинского осмотра 1831-го года среди ветеранов войн, имевшего скрытой целью вербовку добровольцев на Египетскую кампанию, не нашлось ни одного Кавалера св. Георгия.

[21] Результаты наружного осмотра на месте убийства. Протокол от 20-го апреля составлен и подписан: коллежский регистратор Карл Ранингер, надворный советник Дрешер, главный лесничий Шульц, горный исправник Мундт, уездный стряпчий Скорняков.

[22] Согласно данным того времени, в Екатеринбурге проживало из старообрядцев: 1-й гильдии купцов – 3; 2-й гильдии – шесть; 3-й гильдии – 62. Среди купцов грекороссийского исповедания:  1-й гильдии – нет; 2-й гильдии – 3; 3-й гильдии – 17. Таким образом, должности Главы города и Бургомистра вплоть до середины 19-го века оставались за старообрядцами-беглопоповцами, которых лишь в 40-е годы удалось силой заставить перейти в Единоверие.

[23] Меры объема: ведро = 12.3 л.; штоф (десятириковый, водочный – 1 ведра, осьмириковый, винный – 18 ведра); винная бутыль – 1 ведра = 0,7686875 л., водочная бутыль, полуштоф – 1 ведра = 0,61495 л.; косушка (косуха, сороковик) – 1 ведра -1 кружки- 1 штофа-1 водочной бутылки = 0,307475 л. = 5 шкаликам (мерзавчикам) = 61,5 мл.
 

[24] Заяц «по двоим винам нечисть есть: первое, яко и велбуд, тридневное отрыгает; а второе: не имут ноги его копыта россохата, но песья лапа, и посему поган же». (Аввакум, «Послание Отцу Ионе»).

[25] 19-го августа 1830 года Терентий Пирогов, находясь под следствием по делу об ограблении лавки купца Коробова и убийстве его караульщика, в старом тюремном замке Екатеринбурга (ныне – территория стадиона «Динамо»), организовал групповой побег из 7-ми человек. Для троих из них побег закончился относительно благополучно: сам «Дядя Терентий» и его подельник Козьма Абрамов через пять дней были схвачены полицией в старообрядческой часовне Шарташа.

[26] А.Г. Коуров, несмотря на свой значительный, с 13-ти лет, срок службы (Берёзовские промыслы, надзор за Уктусским заводом и должность Исправиника ВИЗ), умел лишь читать, писать, а также обучался арифметике.

[27] Attender – подождите (фр.).

[28] Je vous prie – Я вас прошу (фр.).

[29] Канкрин, Егор Францевич (Георг Людвиг) (1774-1845) – родился под Гессеном (Германия), учился юриспруденции в Гессенском, затем в Марбургском университетах. В 1797-м году переехал в Россию. С 1803-го – на государственной службе. Сперва – советником, затем дослужился до Генерал-интенданта всей русской армии. Только за время военных кампаний 1812-1815 годов сумел сэкономить(!) для казны около 325-ти миллионов рублей. При этом обеспечение войск всем необходимым осуществлялось с исключительной регулярностью и в полном объёме. В 1823-м был назначен Министром финансов, превратил бюджет страны из безнадёжно дефицитного в профицитный. Автор и исполнитель денежной реформы 1839-1843 годов, которая привела к серебряному монометаллизму и окончательному    утверждению рубля. Был покровителем Якима Меркульевича Рязанова и встречался с ним по меньшей мере дважды.

[30] Больница «Всех скорбящих» (Больница «На седьмой версте») – лечебное заведение для душевнобольных под Санкт-Петербургом.

[31] «Что не излечивают лекарства, излечивает железо; что не излечивает железо, излечивает огонь; что не излечивает огонь, излечивает смерть» (лат). -  Гиппократ.

[32] Этапирование декабристов через Екатеринбург продолжалось с лета 1826-го года по осень 1827-го. Знатные декабристы ехали в ножных кандалах на специальных казённых повозках, бунтовщики попроще передвигались пешком, этапом.

[33] Пещанский не обманул полицмейстера: несмотря на такие крупные служебные провалы, как два групповых побега из тюрьмы, многочисленные убийства и прочее, А.Г. Коуров среди полутора десятков полицмейстеров Екатеринбурга первой половины 19-го века оказался среди двух счастливчиков, получивших «Аттестат за отличие».

[34] «Белые ассигнации»  имели достоинство 100 («Катеринка») и 500 («Петруша») рублей, отличались белым фоном, и при обмене на «цветные» или «мелкие» с них взималось 3% от номинальной стоимости, что отмечалось во всех казённых бухгалтерских проводках. Таким образом, отследить пошаговое перемещение ценной бумаги по стране, было лишь делом времени. 

[35] Саврасая масть – «дикая», окрас имеет блёкло-рыжеватый, неравномерный, с посветлением на животе. Зачастую вдоль хребта идёт тёмная полоса, называемая «ремнём».  Соловая – жёлто-золотистая, с белым хвостом и гривой.

[36] Пожарное депо 2-й части города и по сей день находится на старом месте, на ул. К. Либкнехта (Вознесенский проспект,6). Каланча была деревянная, с колоколом. Рядом с ним в двухэтажном каменном здании (не сохранилось) находилась 2-я часть полицейского управления города, откуда после постройки отдельного собственного здания на Уктусском проспекте (ул. 8 Марта) в конце 30-х переехала Управа благочиния.

[37] Медаль «За верность» вручалась солдатам и нижним чинам после полного провала Азовской экспедиции против турок в 1790-м году. В её результате от восьмитысячного корпуса драгун, казаков и пеших егерей русские потеряли более трёх тысяч человек, даже не вступая в боестолкновения: генерал-поручик Ю.Б. Бибиков отправил в конце февраля, при ночных холодах и дневной распутице, войска в поход без должного фуража, продовольствия и боезапаса. Основные потери личного состава произошли из-за голода. Тем не менее, русские войска в походе не потеряли ни одного орудия, за что и были награждены.

[38] Термин «инвалид» в царской России отнюдь не означал непременного физического увечья. Инвалидом считался всякий  отслуживший, заслуженный воин.

[39] Пятнадцать копеек.

[40] Дурова, Надежда Андреевна (Александр Андреевич Александров) (17.09.1783 – 02.04.1866) – из дворян. В 1806 г., будучи замужем и имея сына, сбежала с есаулом казачьего полка под видом его денщика. Участвовала в боевых действиях, получила «солдатского» Георгия. На легальном положении в армии с 1808 года. Дослужилась до штаб-ротмистра. До самой смерти стригла волосы и носила мужское платье, завещала отпевать её «рабом Божьим Александром», в чём ей было отказано. Послужила прототипом главной героине в фильме «Гусарская баллада».

[41] Марфа Шубина – «33-х лет от роду, девица… называет себя Иваном Ильичом… судима за ношение мужского платья и волос…». Несмотря на неоднократное и прилюдное наказание розгами, а также отлучение от церкви, от своих привычек не отступала. В 1831-м году, вскоре после убийства О. Меджера, имела неосторожность привезти в Екатеринбург на продажу 200 золотников с Каслинского завода.

[42] Соймановские (Соймоновские) золотые копи – одни из богатейших на Южном Урале, названы так в честь В.Ю. Соймонова (1772-1825), Обер-берггауптмана и Берг-инспектора. Находились неподалёку от Каслей и Кыштыма, близ р. Сак-Елга. Основатель и фактический владелец рудников – Г.Ф. Зотов. За период с 1824-го по 1900 год здесь было добыто 8000 пудов золота.

[43] Доля – 44,43494 мг., = 196 золотника. Золотник – 4,265754 г., = 196 фунта. Фунт – 409,5124 г., = 1 пуда. Пуд – 16,380469 кг.

[44] Бабий (Девичий) бунт зимы 1826-27 гг. на Соймановских приисках возглавляли «золотарки» Бажина (Батина), Котлованова и Малышкина. Явился следствием крайне неудовлетворительного снабжения продовольствием и скверными условиями быта. Кроме всего прочего, приисковое начальство злоупотребляло телесными наказаниями и физиологическим насилием над женщинами. 

[45] Прикладывать руку – подписывать.

[46] Ф.С. Солонинин активно привлекался Пещанским в ходе следствия об убийстве Меджера. В 1838-м году был назначен Полицмейстером. В 1841-м «за неутомимую деятельность, особенное усердие и отличную распорядительность»  был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени. Кроме него, в первой половине 19-го века среди полицмейстеров орденами никто не награждался. В описываемое время – берггешворен (12 кл.).

[47] Продавцом.

[48] Частные приставы получали 250-350 рублей в год, не считая казённого обмундирования, провианта и проживания.

[49] Впервые в России пытки при допросах 8.11.1774 г. воспретила Екатерина Вторая: «Употребление пытки противно здравому, естественному разсуждению, и само человечество против оных и требует, чтобы она была вовсе уничтожена». Несмотря на это, подозреваемых в исключительных случаях всё же пытали, и прекратили лишь после повеления Сенату Александром Первым 27-го сентября 1801-го года: «…повсеместно по всей Империи подтвердить, чтобы нигде, и ни под каким видом не дерзал ни делать, не допущать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания». 

[50] Кроме карусели, качелей для детей мастеровых, оркестра «из жидков-музыкантов», и бесплатных столов с напитками и закусками, Меджер в Пасху на площади перед домом установил Камеру Обскура, в которую бесплатно мог посмотреть всякий желающий.  

[51] По материалам следствия, «Иона Пикулин сотоварищи» также ранее «были подговариваемы к преступлению» Маряничем, но  в состоявшемся убийстве не участвовали.

[52] Иона Павельев на те 50 рублей, что выдал ему Пещанский, не купил ни единой доли золота, ссылаясь, что он «употребил их» для «разговоров со сведущими людьми». Впрочем, эти самые люди никогда не отрицали особого характера «разговоров», и даже оказывали помощь следствию. Павельев же за те два месяца, что Пещанский пробыл в Екатеринбурге, «для вразумления» ещё дважды содержался в Управе благочиния. 

[53] Штейгеров, т.е. мастеровых-помощников офицеров, на Урале порой пренебрежительно именовали «щегерями».

[54] Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Весна» было опубликовано в журнале «Атеней» №№ 19-20 1830-го года за подписью «L».

[55] Геморрой в 19-м веке аллегорически назывался «Царской болезнью».

[56] Первая часть Екатеринбурга находилась по правой стороне от р. Исети, порой называлась Канцелярской, поскольку на ней располагалось Горное Правление и другие официальные здания. Подразделялась на слободы: Верхнюю ссыльную, Секретарскую, Лекарскую, Подъяческую, Солдатскую, Казначейскую, Купецкую, Бобыльскую и т.д. В первую часть города с 1830-го включался и тюремный замок. ВИЗ имел собственную администрацию. Левая сторона именовалась Второй частью, или же – Церковной, т.к. здесь находился Кафедральный собор.  Слободы («Заречный тын» не в счёт): Мельковская, Асессорская, Молотовая, Кузнечная, Меховая, Плотинная, Угольная, Конюшенная, Банная.

[57] После убийства Меджера было приказано более чем вдвое усилить круглосуточную охрану спокойствия города. При этом штат караульных офицеров и рядовых остался прежним.

[58] Брегет – знаменитая швейцарская часовая марка. Основана в 1775-м году А.-Л. Бреге. Владельцами часов этой фирмы были в т.ч. Александр Первый и Бонапарт. Название «брегет» вскоре стало нарицательным для всех часов подобной конструкции.

[59]  «Чацкий: Служить бы рад, прислуживаться тошно. // Фамусов: Вот то-то, все вы гордецы!// Спросили бы, как делали отцы?// Учились бы, на старших глядя…». Комедия «Горе от ума» А.С. Грибоедова, несмотря на запрет цензуры, разошлась по рукам во многих тысячах списков, и была очень популярна среди интеллигенции того времени.

[60] Как впоследствии выяснилось, секретарь Чемесов продавал копии материалов следствия родственникам арестованных, консультировал их по поводу линии защиты, а также способствовал обмену корреспонденцией между тюремным замком и «волей».

[61] ГАСО, 25,1,2273, лист 1. «Полицейского Стола Секретные журналы».

[62] Если мнение насчёт даты смерти Главного Начальника заводов уральских А.А. Богуславского расходится (4-е и 28-е июня 1831 г.), то дата смерти Берг-инспектора А.Т. Булгакова исследователи относят порой даже к 1833-му году. Учитывая же тот факт, что похороны Булгакова некоторые персонажи данного дела «наблюдали с Ьармина мосту», будучи ещё на свободе, то это – однозначно май-июнь 1831 г.

[63] Имеются в виду Григорий Куншин (показания от 30-е апреля), Терентий Кривошеин (15 мая), Анфим Масленников (5 июня). Под «половиной» подразумевается пока не допрошенный бродяга Давид Дыбин.

[64] Особенно близко к событиям, описанным в Прологе данной книги, пересказывал на допросе Кривошеин.

[65] У Степана Прокопьева Чеканова 1-го февраля «пропало из нумера» 3833 рубля, был арестован за подчистки в паспорте. 

 

Секретное дело. Глава 4.

Секретное дело. Глава 2.