У ворот Энской женской колонии остановился блистающий лаком, автомобиль марки «Майбах».
Для женщины, что вышла из неприметной калитки, вышла, содрогаясь от зябкого ветра и нехороших предчувствий было в новинку явление этого шикарного лимузина. Она даже не представляла, как жить дальше – после этих страшных лет, когда она – ещё недавно такая горделивая и неприступная скатилась на самое дно, когда имя, отчество и фамилия – всё рассыпалось в прах, оставив лишь глумливое прозвище, данное ей сердобольными садистками – соседками по камере в СИЗО.
Теперь было глупо сравнивать себя с Клеопатрой. Хотя та, наверное, тоже щеголяла с обритой наголо головой, прикрывая свою царственную плешь искусственной шевелюрой.
Прошлое вновь вставало перед глазами несчастной. Она на какое-то время запамятовала о нём, как о чём-то особенно неприятном, запамятовала и старалась жить только одним днём, повинуясь желаниям оскорбленного тела. Душа стала просто каплей чернил, каплей, не имеющей силы расплыться даже более заметной кляксой.
В её жизни начинался новый этап, как будто новое действие в опере, после незначительного антракта, когда публика, посетив буфет и уборные, преисполнена энтузиазмом и готова вновь слушать неземной вокал примадонны, которая сидит на нарах и страдальчески выводит самые высокие ноты.
Руфина Ростиславовна – (а это была она), Руфина Ростиславовна перестала уже ждать похвалы. Она привыкла к тычкам, к окрикам конвойных, к тому, что необходимо следить за ровностью стежков, строчки, что вообще, надо работать, а не потакать своему бездеятельному досугу.
Руфина, как могла, пыталась бороться с этим. Она вновь думала о том, как станет госпожой – ведь можно стереть прошлое, как неудачный рисунок, стереть и запамятовать все обиды, запрятать их, как прячет шулер в рукав верного туза.
Но здесь, на ветру вблизи от этого роскошного лимузина думать об утраченном владычестве было наиболее горько. Она сделала шаг, другой…
Омар Альбертович сменил всё - даже имя и паспорт. Но оставался прежним на всё готовым Шабановым. Все поверили в его исчезновение, поверили, что погиб где-то на горном серпантине, но он взял и вернулся, вернулся, что бы достичь главного – политического всевластия.
Он достиг того возраста, когда мужчина должен бы заседать в каком-нибудь Комитете или Собрании, когда жизнь уже определена, как законченная картина, каждый новый мазок в которой - лишний.
Теперь он был рад придти на помощь этой несчастной. Той самой кукле, что выпала из своего мира, как из коробки и оказалась на помойке среди злобных голодных животных.
Теперь пора было действовать, действовать тотчас. Он вышел из салона, сделав вид, что сделал это просто желая вдохнуть свежего воздуха…
Руфина смотрела на седого пожилого джентльмена. Он был знаком и не знаком одновременно – словно бы прикинувшийся кем-то другим актёр. Таким был и работодатель её мужа – Шабанов. Он был такой загадочный, что.
Руфина вдруг подумала, что кто-то всё-таки следил за её судьбой в этом царстве тьмы, кто-то присылал ей передачи, давал возможность не сойти с ума от оставленности. Сначала, она «грешила» на давно оставленных в прошлом родителей, но те явно давно позабыли её, давно отправили в утиль, как что-то ненужное.
Разумеется, их оскорбило её поспешное замужество, но ещё страшнее быть поруганное и всеми забытой. Она выбрала меньшее из зол, так ей казалось…
И вот теперь. Прошлое с его предательским обманом снова встало во весь рост, как какой-нибудь магический истукан. Оно не спешило уходить глубоко в подкорку.
Тогда в апреле, накануне экзаменов она очень гордилась своим триумфом. Четвёртое место было чем-то очень большим – в этом мероприятии участвовало много девушек – без форменных платьев в довольно смелых бикини – они стояли, словно артистки массовки изображая то ли группу в ханском гареме, то ли толпу на бахчисарайском рынке рабов. Было противно думать, что она торгует собой, но так и было. Так и было.
В кабинете же случилось самое страшное. Он застал её врасплох, застал почти голой – такой, какой она была только во снах. И его натиск, уверенность смелость, скорее хорошо завуалированная наглость заставили её капитулировать перед неизбежным. Ему не пришлось даже стягивать с неё плавки – достаточно было слегка потревожить перемычку, прикрывающую её до сих пор ещё девственное влагалище.
Он тогда лишь слегка оскорбил её – не усугубляя того, что нельзя было изменить. Но она знала, что хочет испытать этот страх, смешенный с отвращением к самой себе.
Родители не подготовили её к так быстро наступившей юности – точнее к мигу, когда тело начинает главенствовать над душой. Они продали её, продали за какие-то дешёвые безделушки, за какой-то дурацкий конверт набитый сторублёвками.
Мустафа знал, что он купил её, купил за эти бумажки, что вероятно, она сама сделала первый шаг, согласившись на этот предательский триумф, словно какая-нибудь неуверенная собой дешёвка.
То, что она поступила в пединститут, усугубило её зависимость. Мустафе нравилось, что она работает в школе, он явно что-то задумывал, что-то слишком грязное.
Руфину раздражали старшеклассницы. Ещё совсем недавно она была одной из них, также краснела от случайно брошенных на неё взглядов, но также и желала их. Играя с огнём, дразня и подманивая таких недогадливых парней.
Собирать их у себя в клетушке было приятно. Она любила, когда эти подростки играли роль взрослых половозрелых женщин – и дело было не в тесных платьях или желании внезапно оголиться, предвкушая миг окончательного падения.
Однажды она представила, как эти разномастные девушки выглядели бы без этих дурацких платьев. Без нелепых причёсок. Они были бы похожи на, оставленных на ночь, манекенов: пластмассовые мужчины и женщины были как две капли воды: мужчины были законченными кастратами. А женщины? Их лобки были чище, чем лобок
у прародительницы Евы.
Но девушки ничего не знали о преступных грёзах пионервожатой. Им было просто весело секретничать, обсуждая своих одноклассников. Те, хотя и обзавелись усами, оставались всё теми же шкодливыми пацанами.
- Руфина Ростиславовна? – вкрадчиво произнёс этот полунезнакомец.
Несчастная вздрогнула. Она на мгновение ушла в прошлое и уже ощущала дешёвый запах духов, исходящий от первой красавицы девятого «А».
- Что?
К ней давно не обращались по имени и отчеству. Она сама не верила тому. Что её звали именно так, а не противной, всеми презираемой Плешкой
- Руфина Ростиславовна. За вами приехали. Не беспокойтесь, вы не останетесь на улице. И думаю, что вы скоро всё забудете, как страшный сон…
Она не стала спорить. Просто села в автомобиль. Села, как привыкла входить в камеру или садиться в автозак. Или идти на свидание с адвокатом.
Прошлое, когда они играла роль неколебимой владычицы, ушло навсегда. Тогда изнывая от безделья, она искала утешение в сказке, в том, что было так просто, так легко – девушки были отличными марионетками, вероятно, они просто не хотели ничего менять в своей жизни.
- Какой сейчас год? – спросила она.
- 2010. год Тигра. Мой любимый год – мне всегда везёт в этот год.
Омар Альбертович не врал. Он любил риск, любил быть для всех слишком загадочным.
Вот и сейчас он пускал её пыль в глаза. Лимузин был взят на прокат. Разумеется, он не собирался светить собственную машину. А так, так всё было почти театрально. Добрый американский дядюшка. Но в этом случае скорее английский.
В 1998 году ему удалось перебраться на тот милый зелёный остров, остров, который любил инакомыслящих, а он знал, как сойти за своего в этом мире…
Руфина была рада, была рада, что её дают возможность выспаться. Она была довольна. Что-то происходило, и мир вновь становился ярким и радостным, как детский рисунок. Она прощала миру его жестокость, так мы прощаем все ночные страхи. Радуясь новому рассвету.
* * *
Отель, в котором её поселил Омар Альбертович, был не хуже, но не лучше других. Он был частным, и этим было всё сказано. А преобразившаяся, благодаря стараниям визажистов, Руфина была вполне комильфо.
- Можете считать себя своим Воозом, - грубо пошутил он.
Руфина усмехнулась. За годы заключения она отвыкла от мужчин. К тому же страсть к лесбиянству было сродни алкоголизму, она хватала сразу и навсегда. Женское тело было гораздо привычнее, чем худосочные привески к пенисам, которые смели называть себя мужчинами.
Она относилась к этим уродцам с лёгким презрением. Они использовали не по назначению свои природные краники – тем самым умножая в мире скорбь и разврат. А ещё вчера невинные и романтичные девушки становились законченными шалавами и шлюхами.
В отеле было уютно. У Руфины сложилось впечатление, что она в каком-нибудь швейцарском пансионате, и сейчас к ней в номер войдёт улыбчивый и предупредительный врач – измерит кровяное давление и даст направление на анализы – всё с милой улыбкой давно практикующего эскулапа.
После такой долгой отсидки, было не мудрено оказаться в разряде изгоев. Её никто здесь не ждал – никому не была интересна её и так уже до предела исковерканная судьба.
Даже мысли о детях не посещали её. Она позабыла о них, словно те были не людьми, а только куклами – обычными пластмассовыми подобиями людей. Вероятно, и Бог тоже наделал себе кукол, кукол, которым только после смерти дано стать людьми.
Мир Рублёвска изменился. Она заметила, что меньше стало больных и нищих – вероятно, они просто были сметены эпохой, как не нужный никому сор. Вероятно, и скоро все остальные последуют за этими людьми – просто потому, что не выполнили каких-то особых обязательств перед Всевышним.
Артур и Ксения. Она вспоминала о них – но как о чём-то очень далёком. Вспоминала и представляла, как будет глупо выглядеть, если приблизится к ним и будет вспоминать прошлое. К тому же, наверняка родня мужа постаралась окатить её таким количеством помоев, что никакой иной жизни, кроме жизни бомжихи у неё не оставалось.
Теперь, когда е вновь взяли на буксир, она приободрилась. Вновь начала верить в свою исключительность. Ведь ничего ещё не кончено, а убить себя ядом гадюки она успеет всегда.
Руфина улыбнулась, на мгновение, вспомнив, как унижалась перед ней сопливая банкирская дочь, как старательно и умело для вчерашней брезгливой девственницы вылизывала её лоно, как затем легко и просто, со слегка попунцовевшими щёчками прочитывала абзац за абзацем повесть о путешествии вздорной француженки в Юго-Восточную Азию.
Сегодня сюда должен был приехать её друг. Омар Альбертович походил на актёра. Он всё время менял маски – сегодня он обещал быть к десяти часам – пора было выходить и идти навстречу Судьбе.
Лимонного цвета маршрутка на мгновение замедлила ход перед определенной остановкой. Омар Альбертович оделся просто. Ему захотелось не мозолить глаза, напротив просто затеряться в толпе. Найти место в этой мозаике.
Он деловито перешёл на ту сторону улицы, где виднелись ворота знаменитого на весь Рублёвск отеля. Руфина уже сидела, словно прима в первом действии американской пьесы, ожидая входа своего партнёра по мизансцене.
«Как она хороша! Нет, когда человек ухожен и умыт, он становится интересным».
Он подошёл, держа в руках очередной номер «Рублёвского вестника». В газете было много рекламных объявлений, много дешёвой чепухи – и всего того, что нравится закосневающему в нищете плебсу.
Эта страна вновь погружалась в пьяный сон, чувствуя, что просто не имеет силы изменить, что либо, в своей Судьбе.
Руфина внимательно слушала его воркующий баритон. Этот человек старался говорить тихо, но внятно, шум проезжающих машин слегка приглушал некоторые слова, к тому же, после того, как её мучили в этих ужасных местах, Руфина стала жаловаться на глухоту.
Она старалась притвориться глухонемой. Это было сделать довольно просто – уроки её собственных служанок не прошли даром. Например, такая же испуганная дочь юрисконсульта.
- А где сейчас Людмила Головина?
- Головина? Работает в прокуратуре, как я слышал.
- После того, как она так усердно изображала наседку в моём гареме?
Руфина захохотала. Она смеялась, словно бездарная актриса, выдавая всю искусственность смеха, словно бы боясь быть чересчур серьёзной.
Омар Альбертович переждал этот приступ веселья.
- Я бы не советовал бы вам так расслабляться. Всё ещё далеко не кончено. Один неосторожный шаг и вы окажетесь там, откуда с таким трудом вышли.
Руфина почувствовала себя ещё больше актрисой. Даже не актрисой, а умело сделанной марионеткой – она знала, что оголить её сейчас было бы очень просто – за всё, что на ней надето, платил этот человек, вероятно, ему хватило бы ума превратить её вновь в жалкую воровку.
«Теперь я понимаю. Попадая в тюрьму, человек становится как бы земноводным – амфибией. Но амфибией, которая постепенно обращается обратно в рыбу. Очень скоро ему нравится быть неволе, нельзя требовать от его любви к такому опасному не предсказуемому миру. Поэтому в нашей стране все и любят Сталина».
Она тоже любила этого странного человека с усами. Любила от того, что им восхищалась её бабушка-тётка. Восхищалась до потери сознания, как же она любила это мудрое лицо, как старательно внушала милой девочке пиетет перед этим человеком.
Руфина вспоминала, как слушала свою старую гран-тётю. Этой женщине не давали покоя две вещи – имя Иосифа Виссарионовича и зады красивых холёных женщин, которых она унижала полным осмотром.
Руфина вспоминала, как они с тетей играли в шмон. Тётя вдохновлялась и вовсю лапала воображаемую заключенную, заставляя ту хлюпать носом и глупо краснеть, предвкушая самое страшное в её короткой судьбе порку, а затем долгое стояние в углу с покрасневшей от четких и болезненных ударов попой.
Руфина всегда завидовала тёте. Её опасались и сейчас. Она умело поддерживала в людях ореол ужаса – садилась ли она за стол, чтобы написать письмо начальнику ЖЭКа, или встречала в дверях постнорожую почтальоншу с причитавшейся ей от Советского государства пенсией – тётка была величава, словно императрица Екатерина Вторая.
Даже смерть тётки, когда, к счастью Руфины она была вполне взрослой, и детдом ей не грозил, да и уставшие от вечных скитаний родители, словно скворцы, вернулись к родному гнездовью. Старуху похоронили не на новом кладбище, но на том, на котором лежал её муж, почётный НКВДешник и просто очень странный и, по словам многих дрянной человек.
Теперь было глупо прятаться в прошлом. Было нелепо, странно и страшно.
Оставалось довериться Омару и плыть на нём - как рыба-прилипала на такой страшной и неуязвимой акуле.
- Ну. Вы готовы… Вижу, что… готовы…
Омар Альбертович улыбнулся.
В номере было уютно и в меру прохладно. Работал кондиционер.
Руфина впервые была обрадована – она могла спать среди дня, спать и не чувствовать себя виноватой. Словно бы благословенное прошлое возвратилось к ней вновь…
Руфине хотелось хотя бы в мечтах побыть хоть совсем недолго совершенно обнаженной. Не голой, как в зоновской бане, а обнаженной, словно бы случайно ожившая богиня или светская красавица, раскинувшаяся на мягкой перине.
Она мечтала об этом, когда тщательно стирала чужое бельё и с большим восторгом облизывала чужие, пышущие похотью щёлки.
Они напоминали ей прорези для монет в автоматах для продажи газированной воды. Когда-то она с большим восторгом совала сюда копейки и алтыны, совала и удивлялась, когда этот бледно-голубой ящик «писал» по её заказу.
Но тогда она была ребёнком. Милой дошкольницей, первоклассницей, свежеиспеченной пионеркой. Тог мир давно сгинул в прошлом. Сгинул навсегда.
Но сон не шёл. Она никак не могла поверить в своё одиночество, в то, что её не будут вновь будить среди ночи и заставлять делать то, на что так забавно смотреть со стороны, и что так противно, когда это на тебя смотрят.
Не сумев преодолеть искус, Руфина подошла к плоскому телевизору. Рядом с ним лежала из коробок с DVD. Руфина усмехнулась – она бы не удивилась, если бы за это десятилетие земляне бы нашли контакт с инопланетянами.
На одной из коробок был изображен голый юноша с поднятой вверх левой рукой. Он стоял на фоне разобранной кровати – такой стройный. Как Давид. Вероятно, таким красавцем был бы и её Артур. Её милый давно уже забытый мальчик.
Руфина вытряхнула из этой суперобложки конверт с диском. Фильм назывался как-то странно. И хотя над последней буквой красовался значок ударения, Руфина произнесла это слово иначе, тотчас представив кусок чего-то беловато-розового, пахнувшего солью и жирком.
«120 дней» - пробормотала она. Это было гораздо дольше самых долгих школьных каникул. Гораздо дольше и страшнее. Она никогда не думала, что жизнь может быть такой длинной. Иногда казалось, что она ползёт со скоростью черепахи.
Она всё-таки поставила этот диск и стала смотреть, как на белом фоне возникают титры. Возникают сочетания слов, которые она ещё не успела забыть.
Она никогда не любила грязные фильмы. Любил смотреть лишь на забавную возню, когда всё самое грязное было слишком привлекательно, чтобы быть правдой. Она хотела играть роль недоступной и всемогущей царицы.
«Клеопатра…» - облизала она языком своё прежнее прошлое.
Люди на экране думали также. Она наслаждались своим временным всемогуществом, наслаждались, ибо знали, что нельзя терять ни минуты…
Когда на экране возникли обнажённые «жёны» мучителей, Руфина поспешила закрыть глаза. Этот пир в старинном особняке напомнил ей, как очень давно, будучи старшеклассницей, она разносил по пластиковым столам подносы, заполненные не слишком вкусным обедом – варёным рисом с сосиской.
Тогда они старались ходить, словно и впрямь были голыми, отчаянно стесняясь и этого казенного места, да и самих себя похожих, как две капли воды, на дореволюционных горничных.
«Интересно, как бы они чувствовали себя, будь мы и впрямь голыми?»
Тогда ей хотелось быть свободной и опостылевшего платья, и от всего того, что делало её зависимой. Слабой и слишком предсказуемой. Другие девушки вели себя словно выставленные в холодильной витрине бутылки с ситро: они старались не думать о том, кто сорвёт их пробочки, и выпьет так хорошо укупоренные души.
Тогда в апреле 1987 года они завидовали ей белой завистью. Конечно, и они могли надеть открытый купальник и сфотографировать себя для конкурса. Но никто из них не хотел выглядеть слишком наглой, проще было мечтать, сидя по шейку в тёплой воде и прислушиваться к разговорам родителей, которые в очередной раз доказывали себе самим, что они всё ещё вполне советские люди.
Позже, когда кадры из этого фильма разыгрывались перед её глазами – Руфина уже не решалась задавать вопросы. Мустафа уверял, что это совершенно безопасно, как сон. Он говорил, что в случае чего, пойдёт на всё ради неё – и что эти несносные девчонки должны были быть благодарны им обоим.
О трагической смерти мужа она узнала уже на суде. Мустафа, он наверняка всё разрулил бы в момент, отравил её в швейцарский санаторий, смог бы доказать, что всё это придумал Омар Альбертович, а они наоборот были вполне гуманны с этими несчастными девушками.
«Неужели всё начнется по новой. Надо было тогда достать яд. Смерть всё бы разрешила, не было бы ничего после – ни этой камеры, ни этих садисток, ничего такого, о чём бы я пожалела.
Чужая похоть вдохновляла. Она вновь желала вернуться к старому, как будто нырнуть в давно изученный и очень любимый ею сон. Сон, в котором она будет, как щука в воде…
Фильм катился по своим рельсам, как праздничный поезд. Он ужасал и притягивал одновременно. Ведь никто не знает, кем, в сущности, является – палачом или, ожидающей милости жертвой.
Ираида досмотрела его до конца. Бывшие дочки смиренно сидели в чане с дерьмом. Сидели и проклинали себя за бесхребетность. Она угодила в подобное место, так же удивленно взирала на других счастливых людей, понимая, что колесо фортуны вновь вынесет её на вершину горы из этой зловонной трясины.
Так и случилось. Теперь было время обдумать предложение Шабанова. Этот человек был вполне готов идти ва-банк.
Денис! Каждому из нас, думаю, хочется получить отзыв на наше большое произведение, куда мы вложили душу. Я попробую оценить начало книги. Не смогла принять ваш способ изложения чувств героини. Это повторение слов типа: "Руфина была рада, была рада, что..." - под конец главы стало подбешивать. Может, лучше рисовать эмоции, а не писать: "Она была так рада, что..." При вашем методе ответ на вопрос: А как она была рада-то? КАК??? - остается, увы, без ответа. Вместо него: была рада, что... То есть чувство описано довольно просто: радость, а какая радость - не ясно. Лишь последствия... А в целом, сюжет интересный. Тюремная жизнь явно не сахар и потрепанная реальностью героиня хочет опериться. Желание понятно и радует!
Помочь сайту
Поздравления
