Копье Судьбы

Автор – Валерий Игоревич Иванов, русский, филолог, окончил филфак МГУ, переводчик итальянского языка, издавался в «Литгазете»,  адрес: Украина, Крым, Ялта ул. Свердлова, 48-а, кор. 5 кв. 13 тел 38-050-3607993

 

 

Краткое содержание романа «Копье Судьбы» (2013)

 

Старый партизан Василий Жуков просит свою внучку 19-летнюю Дашу отправиться в горный Крым, где в 1942 году он спрятал клад – чемоданчик личного курьера Гитлера, захваченный во время спецоперации.

В Симферополе Даша знакомится с черным археологом Сергеем Скворцовым, который помогает ей найти клад. В нем спрятаны золотые ножны, в которых покоится величайшая реликвия истории - священное Копья Лонгина, которым владели короли и императоры, Наполеон и Гитлер. Согласно легенде, тот, кто владеет Копьем Судьбы, получит власть над половиной мира.

Случайно, не ведая, что творит, черный археолог проводит активацию Копья, после чего становится новым «Шекспиром», Великим потрясателем Копья Судьбы.

Герою приходится прилагать максимальные усилия, чтобы не стать кровавым монстром, вторым Гитлером, ведь Копье изменяет реальность в соответствии с развитостью души Копьеносца, а взамен требует для пополнения магической энергии человеческих жертвоприношений.

 

                       

 

                                    КОПЬЕ СУДЬБЫ. Роман

 

                                                                                   Пронзенный «Копьем Судьбы»

попадает в Истинную Реальность

 

 

                                   КНИГА ПЕРВАЯ

                                   «МНОГОМЕР»

 

 

МОТОПРОБЕГ

В ЧЕСТЬ 21 ГОДОВЩИНЫ ОСВОБОЖДЕНИЯ КРЫМА ОТ ВРАНГЕЛЯ.     

Крым. 20 июня 1941 г.

           

Солнечным июньским утром 1941 года выпускники симферопольской школы № 8 Василий Жуков и Анатолий Колкин заехали на мотоциклах за одноклассницей Ниной Помазковой, чтобы вместе совершить мотопробег по вершинам крымских гор «В честь 21 годовщины освобождения Крыма от Врангеля».

Василий и Анатолий были энтузиастами-мотогонщиками, членами симферопольского автомотоклуба, а Толя вдобавок еще и комсомольским вожаком школы. Оба юноши были тайно влюблены в красавицу Нину, внешне похожую на звезду советского кино Любовь Орлову – милое худощавое лицо, волнистые темные волосы, тонкий нос, большие темные глаза, трагический излом бровей и бордовое сердечко помады на губах.

Услышав стрельбу мотора (на мотоцикле Василия прогорел глушитель), Нина выглянула из окна второго этажа кирпичной пятиэтажки и помахала рукой.

Из подъезда дома вышел Алеша «Полоумный», сделал пальцами «козу». Василий с треском газанул, чтобы дурачок близко не подходил.

Елена Ивановна Помазкова собирала дочь в дорогу, заворачивала в вощеную бумагу бутерброды и строго-настрого наказывала дочери «быть там поосторожнее». «Ой, мама, отмахивалась спортсменка-парашютистка и значкистка ГТО Нина Помазкова, ничего со мной не случится, покатаемся просто».

Вася и Толя ревниво ждали, чей мотоцикл выберет Нина. Девушка выскочила из подъезда с рюкзаком за плечами, засмеялась на бегу, маша рукой друзьям. На этот раз она  выбрала ИЖ-8 Васи Жукова, села сзади, обхватила товарища за пояс. Даже через  кожаную крутку спиной Василий с волнением ощутил упругость ее груди.

Пока Нина усаживалась, мама ее, высунувшись в окно, внушала молодым людям правила безопасной езды. Вася перекричал тарахтение мотора: «Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

Елена Ивановна, улыбаясь, грозила пальцем. Василий газанул и, со стрельбой и ревом выписав пируэт, вырвался из тесного дворика на залитые солнцем крымские дороги. Жизнь манила вдаль и сулила невиданное счастье, любовь и коммунизм.

Отец Василия, профессиональный революционер Аким Митрофанович Жуков, в царское время по одному из дел проходил вместе с латышом Жаном Миллером, ставшим в 1918 году председателем ЦИКа Таврической республики, он-то и перетащил в 1923 году     представителя Коминтерна в Манчжурии Акима Жуков в Крым и сделал зампредом Главсуда Крымской АССР.

Здоровье отца было подорвано каторгой, поэтому он умер, не дожив и до пятидесяти, в 1937 году, накануне сталинских репрессий, когда арестовали и расстреляли его друзей, старых большевиков Жана Миллера, Юрия Гавена и других. Вот от отца-то Василию и достался в наследство мотоцикл «ИЖ-8», предмет зависти всех мальчишек.

До Ялты домчались с ветерком, обгоняя друг друга, задаваясь перед девушкой. «Васька, кричала Нина, ты зачем Толю обгоняешь!» Несясь по крымскому серпантину, Василий орал встреч ветру любимого Маяковского «По оробелым пали, парабеллум!».

В Ялте к ним присоединились комсомольцы-энтузиасты из Феодосии и Севастополя, оттуда мотопробег поднялся на Ай-Петри и по яйле добрался до Роман-Коша.

Открывшийся вид был вознаграждением за трудности нелегкого подъема. Высокие суровые горы, ощетинившиеся соснами, огромным бережным охватом замыкали с трех сторон изумрудную от виноградников Алуштинскую долину, как бы прижимая ее к синеющему на горизонте морю. Слева вздымались к небу скалистые бастионы Демерджи (Гора-Кузнец), похожие на разрушенный рыцарский замок, взятый штурмом неведомыми захватчиками, сожженный и заброшенный. Снега, ветра и дожди долгими веками разрушали циклопическую постройку, превращая стены и башни в причудливые фигуры цариц, колдунов и святых. Нередко дрожат от подземных толчков эти стены и появляются в глубоких расселинах дымы, ученые регистрируют сейсмические толчки, но старики знают – это колдун-кузнец в подземной кузне кует волшебное оружие для повстанцев, восставших против поработителей.

На высочайшей вершине Крыма Нина взяла за руки Васю и Толю и подвела к краю обрыва.

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную

дружбу и навсегда запомним этот день!»

            С развевающимися на ветру каштановыми волосами, белозубая, кареглазая, с милыми ямочками на щеках Нина была очень красивой. Все трое поклялись в вечной дружбе и скрепили клятву крепким комсомольским рукопожатием.

Спустившись в заповедник, переночевали на поляне Узун-Алана и оттуда взяли штурмом Чатырдаг. Им удалось с мотоциклами взобраться на сам Эклизи-Бурун. Там, в  одной из межгорных долин Василий заметил кошару овец и предложил съездить к пастуху за барашком для шашлыка. Уставшие и проголодавшиеся комсомольцы приняли предложение «на ура», тем более что двое феодосийцев захватили с собой пятилитровую флягу сухого белого вина.

Пастух возвышался на коне над отарой светло-серых, курчавых барашков со свалявшейся на животах, темной от грязи шерстью.

К незваным гостям всадник подъехал в сопровождении трех осликов – двух маленьких, серых, и одного покрупнее, грязно-белого. Стояла жара, воняло овцами, мухи наматывали  вокруг вспотевших на припеке мотоциклистов стремительные петли - ж-ж-ж-ЖЖЖЖ!!! - ж-ж-ж… ж-ж-ж-ЖЖЖ!!!-ж-ж-у…

С лаем подбежала вислозадая овчарка, Василий газанул, - тын-тырыдын-тын-тын-тыр-дыррын-дын-дыр - овчарка шарахнулась…

Чернолицый от горного солнца, с клином седины посреди неряшливой черной бороды, старик-татарин спешился. Поздоровавшись, ребята спросили, не продадут ли им барашка помоложе.

Старика заинтересовал мотоцикл. Василий для форсу сделал небольшой круг.

-        Ишака железнай… - пастух с удивлением покачивал головой, укрытой татарской

круглой шапочкой.

-        «Иж-8». Скоро все комсомольцы на мотоциклы пересядут, и лошадки ваши больше

не понадобятся.

-        Так вы комсольцы? – коверкая слова, спросил чабан.

-        Не «комсольцы», а ком-со-моль-цы, - поправил Василий. - Совершаем мотопробег

по главной гряде Крымских гор.

-        В честь освобождения Крыма от Врангеля, – звонко сказала Нина и засмеялась,

переглянувшись с товарищами.

-        Видите, как высоко забрались, – с гордостью сказал Василий. – Так как насчет

барашка, продадите?

Потресканный от солнца и ветра, как чертова кожа, чабан вглядывался ему в лицо с таким выражением, будто стал узнавать.

-        Зачем тебе барашка? – он указал на Толю Колкина. – У тебя друга есть.

-        Друг не шашлык, - усмехнулся Василий, - его не съешь.

-        Ты – съешь… - пастух смерил Толю взглядом. – Из него хароши шяшлык будит…

-        Нет, дедушка, я худой, – засмеялся Толя, а за ним и Вася с Ниной.

Странный пастух пасет тут стада, подумали ребята.

Наступило молчание, солнце пекло, жужжали мухи, фыркал конь, блеяли овцы, мотоцикл работал вхолостую - дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-…

-        Так вы продадите барашка?

Пастух понюхал бензиновую гарь.

-        Десять рубли.

-        Ого, – сказала Нина, - почему так дорого?

-        Идет, – Василий достал из кармана кожанки портмоне, доставшееся ему в

наследство от отца, вынул червонец.

-        Ты что, дорого же, – толкнула его в бок локтем Нина.

-        Так целый же баран.

Татарин взял деньги.

-        Комсольцы… - припомнил он, - башкарма (председатель – тюрк.) говорил, они в

Аллах ла илаха илла ллах (пастух отер руками бороду) не верят.

-        Бог - это пережиток темного прошлого, - сказал Василий. – Но вам извинительно

как пожилому человеку.

-        Религия – опиум для народа, - сказала Нина. 

Чабан сожалеюще почмокал сухими губами.  

-        А что надо, чтобы вы в Аллах, субханаху ва тааля,  поверили?

-        Такого быть не может. Мы же комсомольцы!

-        На земле много случается, чего быть не может, - сказал пастух, обращаясь

конкретно к Василию . - Вижу, девушка ты любишь. Так крепко любишь, что своими руками задушишь.

-        Отец, ты о чем? – напрягся Василий.

-        Когда задушишь, поверишь? – допытывался пастух. – А когда друга на шяшлык

зажаришь, поверишь в Аллах, ла илаха илла ллах? - коричневые ладони вновь огладили бороду.

Вася, Толя и Нина переглянулись. «Какой темный, забитый народ сохранился еще в горах. Надо срочно проводить работу, развернуть антирелигиозную пропаганду», примерно так подумал каждый.

Но, кажется, именно пастух намеревался обратить «комсольцев» в свою веру.

-        Что еще надо, чтоб вы поверили? – вглядывался он в молодые, сощуренные на

горном солнце глаза.

-        Ничего не надо, дед, - нетерпеливо сказал Василий, – нам барашек нужен.

-        Будет барашка, будет. Выбирай.

Жуков заглушил мотор, вслед за пастухом вошел в отару.

-        Вот этот, - пастух поднял за шерсть забившегося ягненка. – Маладой, карасивый,

совсем как твой друг… - перепуганный барашек с темными кругами вокруг влажных глаз действительно напоминал очкарика Толю.

-        Подходит, – сказал Василий, - берем этого.

Пастух вынул из-за пояса и подал ему старинные ножны, испещренные арабской вязью.

Василий отказался.

-        Я не умею резать баранов. Давайте лучше вы.

-        Людей умеешь, а барашка нет? – удивился пастух.

-        Людей тоже не умею, – сердито сказал Василий.

-        Учись. Тебе это понадобится. Скоро. Очин скоро…

Выхода не было, Василий не мог показать слабину перед Ниной. Вынув кинжал из ножен - узкий, длинный, почерневший от времени клинок грубой ковки с блестящей, отточенной кромкой – он взял дрыгающегося барашка за шкирку. Тот заблеял, дико кося лиловыми глазами.

Ну и как такого резать?..

Ох! Как копытами больно! Да лежи ты, тихо! Ничего тебе не будет. Просто зарежу…

Зажмурившись, Василий резанул по мохнатому горлышку. В шерсти вскрылась трахейная трубка, плюнула кровью.

 

                                               ДАША ЖУКОВА

                                               Москва, наши дни.

 

Не жизнь, а хрень одна. Живу как в тумане. Лежу в темноте с ноутбуком, общаюсь с такими же угрюмыми готами, как я. На земле иногда случаются и прекрасные минуты. Жаль, что они такие редкие. Вдруг натыкаюсь на Chemical! Я их живьем еще ни разу не видела! Боже мой! Не передать эмоций!!! Когда от человека приходишь просто в ДИКИЙ ВОСТОРГ! От музыки! От всего!!! Это было потрясающе!!! Это было МЕГАПОТРЯСАЮЩЕ!!!!

Я сидела, зажав рот подушкой, и орала, как сумасшедшая, и вдруг мать врывается, тычет мне в нос трубку телефона.

-        На, поговори с дедом! Он завещание на Никиту переписал. Допрыгалась! А я тебя

предупреждала.

-        Это спам. Ничего он не переписал.

-        Переписал. Езжай к нему, немедленно! Ты же любила дедушку.

-        Скорее бы он деинсталлировался из нашей жизни.

-        В кого ты выросла такой бесчувственной?

Я спряталась под подушку.

-        Твои камменты к жизни никого не интересуют...

Мать разоралась, стала вырвать у меня подушку из рук, я в ответ тоже оторвалась на нее.

-        Прекрати на меня орать! Выйди вон из моей комнаты!

-        Это не твоя комната!

-        А чья?

-        Моя!

-        И моя тоже! Мы ее размениваем. Я не хочу с тобой жить!

-        К деду езжай, у него и живи!

-        Да, в Выхино? Я в центре хочу жить!

-        Вот тебе центр! Вот! Вот! – Мать крутит дули, кричит и красными пятнами

покрывается.

Я посмотрела в кружку, там осталось полчашки колы. Говорю, не замолчишь – оболью. И облила. Кола липкая, жалко, там мало было. Еле выпихала ее из комнаты. Потом пошла мириться. Расплакались обе.  

-        Даша, ну почему ты такая?

-        Какая?

-        Ты способна любую, любую ситуацию испоганить, изгадить, любой разговор

превратить в скандал. Ты с самого детства такая, стой, куда пошла, я не договорила.  Помню, тебе было годика три, ты чем-то отравилась, лежала еле живая, я «скорую» вызвала, они поставили укол, сказали сделать тебе очистительную клизму со слабым раствором марганцовки. Мы тогда у дедушки жили. Девяностые годы, ты же манюня была, я взяла спринцовку, синяя такая, у деда валяется до сих пор в туалете, а у тебя же попочка маленькая, пока туда попадешь, ну я и тыкаю, ты начинаешь плакать, я давлю на эту чертову клизму, дед тебя держит, и вдруг выключают свет. Тогда часто свет вырубали, не хватало электроэнергии, так ты со страху так извернулась, что клизма вылетела из попки, и мне в лицо ударила такая зловонная струя, что я чуть не задохнулась. Я тебя хватаю за ножки и кричу Акимычу: «пап, зажги свечу!». Он начинает в темноте искать свечи, что-то рушится, падает, ты с перепугу начинаешь дрыгаться и вопить как резаная, но дрыстать не забываешь, струи обдают меня регулярно с головы до ног. А лето, жара, ты скользкая в своем поносе, выскальзываешь из рук. Дед чиркнул спичкой, я тебя не удержала, ты на пол - шлеп, дед хватается за сердце, спичка гаснет, и я слышу в темноте - бе-е-е-е… У Акимыча от волнения давление скакнуло, и открылась неудержимая рвота, а мы недавно поужинали, он вареников с творогом наелся  и теперь выдает их обратно в сметане, в порядке поступления, один за другим, и тут только – раз – и свет снова включают… Здрасте! Меньше минуты прошло, я вся в детском сраче, квартира в рвоте, и это все устроила маленькая трехлетняя девочка. Вот у тебя так всегда, - чего ржешь? смеется она… – ты способна любую, самую нормальную ситуацию испоганить всего за одну минуту.

-        Пипец… ржунимагу… ой… почему ты мне раньше про это не рассказывала? Ты

настоящий Петросян, мам! Можно я напишу про это в своем блоге?... народ уржется! Я хочу себе еще пирсинг в носу сделать, ладно, мам?

-        Пирсинг? Вот съездишь к дедушке, помиришься, тогда будет тебе и пирсинг и

мирсинг.

О-о, как неохота к деду переться! Бессердечный монстроид! Видеть его не могу! Всех вокруг изводит. У него кличка была на районе «Партизан». Когда он напивался на 9 Мая, то залегал на газоне возле подъезда «за пулемет» и отстреливался от «фашыстов», пока не приезжала милиция и не отвозила его домой.

А сколько мы ему сиделок нанимали! Все от него сбегали, он всех доканывал. На одной молдаванке даже жениться собирался, только чтобы позлить родаков, потом выгнал «невесту» со скандалом, обвинил ее в краже, остался один, мать к нему в Выхино чуть не каждый день после работы мотается, подмывает, обстирывает, кормит с ложечки. Думаете, он ей благодарен? Фигушки! Недавно забыл, куда деньги спрятал, обвинил маму, что это она украла, созвал всех родственников, устроил судилище, родаки страшно переругались, перерыли квартиру, нашли деньги. Он даже не извинился.

Все-таки я позвонила деду.

-        Привет.

-        Дашутка? Здравствуй, моя радость! – запел гад, будто и не он недавно обзывал

меня последними словами.

Я спросила, что ему привезти.

-        Да ничего не надо, - он так всегда говорит. А потом следует длинный список

заказов. – Привези ручку черную, мне надо удостоверение заполнить, и еще это… Настойку перца красного стручкового купи, радикулит у меня разыгрался. Да не одну бутылочку, а штук десять, слышишь?

-        Понятно, ты их пить будешь. Слушай, дедарик, сегодня я не могу, давай завтра.

-        Завтра я, может, помру, вот тогда и выпьешь стручковую на моих поминках…

Это у него чувство юмора такое, кладбищенское. Он «помирает» уже лет десять подряд. Ждем-с!

 

БЕРЛИН. ПОСОЛЬСТВО РФ. Наши дни

 

            Вальс Штрауса в исполнении камерного оркестра Берлинской филармонии вращал в музыкальном вихре танцующие пары. В просторном зале торжественных приемов Посольства Российской Федерации в Германии роились группы беседующих мужчин в смокингах и дам в бальных платьях. Сновали официанты с подносами, уставленными узкими бокалами  с шампанским.

            Немолодой мужчина с обритой наголо лобастой головой выделялся среди стоящих вблизи господ мощным телосложением, которое угадывалось под туго натянутым на плечах, словно бы надетым с чужого плеча, смокингом. Так оно и было, генерал-лейтенант ФСБ Валентин Григорьевич Огуренков позаимствовал смокинг у атташе по Военно-морским делам Вадима Черемета. Взяв с подноса официанта бокал, генерал   осушил его одним глотком. «Компот! Водки бы хряпнуть!»

Валентин Григорьевич был сильно не в духе. Вопрос о его назначении резидентом в Центральной Европе был уже практически решен, он прибыл принимать дела, вместе с ним приехала в Берлин и молодая жена, на которой Огуренков женился около полугода назад, со скандалом разведясь со старой женой Ириной.

Ангелина была в восторге. Жизнь в праздничной Европе после депрессивной Москвы казалась подарком судьбы. Впереди открывался не просто медовый месяц – медовый год. И вдруг на самом верху кто-то что-то переиграл, Огуренкова отозвали в Москву.

            Он навел справки. Старый приятель из ФСО намекнул, что его видят на посту Начальника Историко-архивного департамента «Тебя хотят сослать в ИАД, - пошутил друг. - Практически в ад».

Боевого генерала – в архив?! Списали! Оторвали от живой работы! Как Ангелине сказать? Красивая, воздушная, она радостно щебетала на ломаном немецком с Евой Шмидт из Берлинского культурного германо-российского центра. Мебель для квартиры заказана, рояль куплен, учительница немецкого языка подобрана, наряды для приемов заказаны… эх, водки бы!

            Огуренков вздохнул. Размышления его были прерваны самим Чрезвычайным и Полномочным Послом России в Германии. Подведя к генералу худощавого, средних лет господина в золотых очках, Владимир Гринин представил.

-        Вот, Валентин Григорьевич, познакомьтесь, друг нашей страны герр Штерринг.

-        Ганс Эрих Штерринг, - немец учтиво склонил голову с прямым пробором в

белесых волосах, - вице-консул посольства Германии  в вашей замечательной стране.

Мужчины обменялись рукопожатиями. Посол отошел.

Огуренков ждал обычного обмена любезностями и визитками, но разговор сразу приобрел необычный оборот.

-        Мой дед воевал в России, - сказал  Штерринг, отведя русского генерала в

небольшое фойе, куда не так громко доносилась музыка, - это была трагическая ошибка наших старших поколений, но из песни слов не выкинешь, так, кажется, говорит русская пословица. Мой дед был тяжело ранен в Крыму в 42 году, он потерял глаз и правую руку. Кисть, - немец провел краем бокала по своему запястью.

«На себе не показывают, подумал Огуренков».

Лицо немца сделалось значительным.

-        И вот недавно произошло настоящее чудо! – Штерринг вынул из нагрудного

кармана пачку фотографий. - На утерянной руке моего деда находился вот этот наградной перстень. Дизайн его был придуман лично рейхсфюрером СС Гиммлером. На кольце, как вы видите, изображен череп, свастика, руна «хагалаз» (символ братства) и две руны «совило» (символ победы). А теперь взгляните сюда!

            На последней фотографии Огуренков увидел внутреннюю сторону обода, на которой отчетливо читалась гравировка готическими буквами, дата - 1939 г. и крупные буквы «S Lb».

-        Вы видите личную подпись рейхсфюрера СС Гиммлера, - торжественно возвестил

Штерринг. – Аббревиатура «S Lb» означает «Его любимцу». Сомнений нет, это перстень моего деда. Посмотрите в глаза черепу. В них вставлены бриллианты. Подобных колец было изготовлено ровно двенадцать.

-        Это очень познавательно… - заметил Огуренков.

В портике фойе показалась Ангелина в длинном платье фисташкового цвета, с античной прической, возбужденная, сияющая. Ну, прямо Наташа Ростова на первом балу.  Как сообщить ей, что светская жизнь в Европе заканчивается, так и не начавшись?

Ангелина подбежала, присела в книксене, приглашая мужа на танец. Валя Огуренков в детстве занимался бальными танцами и мог бы еще удивить мощной грацией немецких бюргеров. Но этот вице-консул… как его? … Шмеллинг? Нет, Шмеллинг был боксером гитлеровской эпохи… Штерринг, да, Штерринг - нудно бубнит что-то о своем воевавшем в России деде.

Генерал представил жену вице-консулу и шепнул ей на ухо, чтобы она подождала пять минут, пока он отошьет надоедливого собеседника. Ангелина сверкнула жемчужными зубками и устремилась обратно в зал, сквозь воздушное платье проступила высокая  стройная фигура модели. Ради генерала Огуренкова Ангелина Чекмарева оставила подиум, блестящую карьеру… Модельное агентство «Иблис» недаром берет бешеные гонорары за подбор достойных кандидатур. Гм, «Иблис» - довольно двусмысленное название… 

-        У вас очень красивая жена, - сказал Штерринг.

-        Данке, - рассеянно улыбнулся Огуренков. – Итак?

-        Й-я, й-а, касательно перстня. Эти фотографии мы получили два дня назад. Некий

торговец антиквариатом из Симферополя прислал эти снимки в Общество лютеран, которое занимается поиском и возвращением на родину праха немецких воинов.

-        Чего же вы хотите от меня?

-        К сожалению, мы не успели выкупить кольцо. Черные копатели не сошлись в цене

с торговцем, убили его и скрылись…

-        Убили? Тогда вам следует обратиться в Министерство внутренних дел Украины.

Крым находится под их юрисдикцией. А сейчас позвольте мне откланяться, супруга заждалась.

-        Одну минуточку, герр генерал, я не договорил. Черные копатели покинули Крым и

сейчас находятся на пути в Москву. Мы просим вашего содействия в их поисках.

Оркестр смолк, гомон голосов наполнил залу, разгоряченные дамы обмахивались веерами.

-        Этот перстень крайне важен для нашей семьи. – вице-консул склонился ближе и

понизил голос. – Мой дед очень богатый человек, он хотел бы вам лично сообщить сумму вознаграждения за находку.

Ах, вот оно в чем дело! Огуренков искоса глянул в очкастую конопатую физиономию белокурого арийца. «Ариец» ответил простодушным голубоглазым взглядом.

Какая наглая вербовка! В посольстве! Под прицелом сотен глаз! Перстень - только предлог. Интересно, в какую сумму они оценивают генерала ФСБ? 

Словно услышав его мысли, Штерринг добавил.

-        Герр генерал, я не имею права озвучить сумму, но поверьте, мой дед просто

озолотит вас в случае находки кольца. Обычно он проживает в замке Грейфенштейн, в Верхней Франконии, который издавна служил королевским домам Вюртемберга и Баварии, но для встречи с вами он покинул свое обиталище и прибыл в Берлин. Вы приглашаетесьна беседу с глазу на глаз.

Музыка смолкла. К микрофону подошел Посол России. Слова его разносились в притихшем зале. «Exzellenzen, Herr Bezirksbürgermeister, Herr Vorsteher, meine Damen und Herren, liebe Gäste, ich freue mich, dass heute so viele an dieser Feier zum Andenken an die Gefallenen teilnehmen.  Seien Sie herzlich willkommen!»

-        Что ж, - сказал Огуренков, - не могу не почтить ветерана, пусть даже

и неприятельской армии.

-        Я вам чрезвычайно признателен, – немец приподнял бокал. Генерал Огуренков

щелкнул пальцами, взял новый бокал с подноса степенно подошедшего официанта, чокнулся с вице-консулом. Дипломаты отпили по глотку, поставили бокалы на поднос и направились к выходу.

           

                                               Крым. 22 июня 1941 г.

 

Мотопробег «В честь 21 годовщины  освобождения Крыма от Врангеля» праздновал успешное завершение нелегкого предприятия. Комсомольцы нажарили на костре шашлыков и вволю наелись молодой баранины под сухое вино. До полуночи пели у костра любимые песни «Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет…»

Захмелевший Толя Колкин лез к Нине под бочок, брал за руку, пытался поцеловать. Василий дернул его за воротник ветровки.

-        Отойдем, – и увел «Колышка» в темноту.

-        Ой, - Толя споткнулся о сухой валежник, – ну, ты чего?

Василий ударил друга под ложечку. Толю стошнило бараниной с вином. Василий взял его за ухо, как нашкодившего котенка.

-        Если ты, гад, к Нине еще раз подлезешь, уши оборву! Понял?

От костра доносилось бренчание гитары и смех.

В эту ночь Нина стала женой Василия. В соседней палатке, прислушиваясь к шорохам и стонам чужой любви, плакал, скрипя зубами, протрезвевший Толя Колкин.

Утром через базу Суат мотопробег спустился в Симферополь. На улицах возле радиотарелок толпился народ – Молотов объявил о начале войны. После пробега мотоциклы остались практически без бензина, пришлось в военкомат бежать пешком.

Повсюду гремели военные марши. «Кони сытые бьют копытами…», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет…»

-    Эх, повоевать не успеем, без нас закончат, вот увидишь, – приговаривал на ходу

Василий. Толя едва поспевал за товарищем.

-        Вот Гитлер дурак, правда? – говорил он. - Сам полез на СССР. Это же надо

додуматься! На Красную Армию. Самоубийца!

-        Без нас с ним покончат, – хлопал себя в ладонь кулаком Василий. - Мы с тобой

финскую прошляпили, теперь и эту войну провороним.

На финскую ребят не взяли по возрасту. В этот раз обоих, как мотоциклистов, зачислили в истребительный батальон.

Советская молодежь ждала войну, жаждала войны, мечтала о победах. Что ж делать, если мечты не совпали с явью, если малая кровь на чуждой территории обернулась огромной и на своей? Что-то сразу пошло не так, как мечталось дерзкой советской молодежи. Западный фронт Красной Армии внезапно рухнул под ударами танковых клиньев врага. Немцы стремительно продвигались вглубь СССР. Вскоре Крым был блокирован с суши.

На базе истребительного батальона, в котором служили Василий Жуков и Анатолий Колкин, был сформирован 3-й симферопольский партизанский отряд. Командиром его назначили Павла Васильевича Макарова, того самого «адъютанта его превосходительства», которого годы спустя сыграл в кино Соломин-старший. Партизанская база была заложена как раз возле турбазы Суат, где и проходил мотопробег школьных друзей Нины, Васи и Толи, а резервная база находилась в районе хребтов Голый шпиль и Абдуга.

Согласно доктрине Сталина война должна была вестись «на чужой территории и малой кровью», поэтому продовольствием партизанское командование запасалось как бы понарошку, «на всякий случай». Никто и мысли не допускал, что Крым может быть оккупирован сухопутными силами врага. Да и попробуй какой-нибудь командир заложить продовольственные базы всерьез и надолго – его тут же обвинили бы в пораженческих настроениях и вдобавок еще и расстреляли. Ведь Крым представлял собой неприступную крепость, со стороны суши на узком Перекопском перешейке полуостров защищала 51-я армия, в ее составе находилось 12 дивизий. С моря Крым прикрывал  Черноморский флот, с воздуха -  авиация, у одного только флота имелось в распоряжении 626 самолетов.

Но Советское командование в Крыму действовало весьма странно. Вместо того, чтобы надежно запечатать Перекоп, оно бросило крупные силы на… отражение гипотетических  морских десантов (пугал пример недавно захваченного немцами Крита). Самолеты с красными звездами на крыльях барражировали над морской гладью в поисках десантных кораблей врага, подвижныеистребительные отрядыносились по полуострову с целью отражения воздушных десантов. В сухопутный прорыв врага никто не верил.

Когда 11 сентября немецкие войска завязали бои на Перекопе, этому не придали серьезного значения. Основные силы 51-й армии по-прежнему были нацелены против мифического десанта. Наступающей и отмобилизованной 11-й армии немцев под командованием Манштейна противостояла одна 156-я стрелковая дивизия. Штабы и высшие командиры вели себя подобно введенным в транс гипнотикам. Словно бы кто-то зловещий и могущественый повелевал волями высших командиров Красной Армии, железной указкой протыкая дымящиеся дыры в штабных картах (а за дырами вскрывались прорывы фронтов, «котлы» и страшные поражения).

28 января 1941 года Начальник штаба Верховного командования сухопутных войск вермахта   Франц  Гальдер записал в дневнике. «Фюрер повелевает реальностью. Он знает какой-то секрет». Вера во всемогущества фюрера охватила не только народные массы, но и высшие слои Германии. Даже самые здравомыслящие бюргеры и те поддерживали авантюры Гитлера, и, как ни странно, на начальном этапе эти авантюры увенчивались блистательными победами. Гальдер не сомневался в победе над Россией, но хотел организовать дело по-настоящему. На одном из совещаний он задал вопрос о зимнем обмундировании для солдат.

-        Гальдер! – закричал Гитлер. - Когда эта проблема возникнет, я ее решу. Сейчас

зимнее обмундирование только понизит боевой дух войск. Солдаты решат, что им придется воевать там до будущего лета!

Гальдер согласился с правотой фюрера. «Одной волей он сметает вражеские полчища, записал он в дневнике».

Не спасла Крым и переброшенная из Одессы Приморская армия численностью 86 тысяч штыков. В октябре 41 года немцы взломали оборону на следующем за Перекопом перешейке, Ишуньском, при этом со стороны вермахта в боях не участвовало ни одного танка, а вся артиллерия состояла из 24 самоходных орудий!

Советские войска, равные немцам по численному составу и техническому оснащению, отступали. Казалось, их гонит не поддающаяся логике сверхъестественная сила.

1 ноября 1941 года нашими войсками был оставлен Симферополь.

                 

                        Москва. Выхино. Квартира В.А. Жукова.Наши дни

 

Вновь передо мной знакомая до боли дверь, обитая коричневым, изрезанным дермантином. Овальная табличка с облупленным номером 169. Прибитый на уровне пояса крючок, дед на него вешал авоськи, когда открывал замки. На этих дверях следовало бы написать в предупреждение входящим: «Ахтунг! Ахтунг! Партизанен!»

Я открыла дверь маминым комплектом ключей.

Фу, ну и вонища, кошатиной прет. Дедов кот умер два года назад, здоровенный был кастрат, Акимыч звал его Котэ Махарадзе, наверно, в честь фронтовой махорки. Уникальный был кот, умел говорить по-человечески, честное слово, не верите? Совершенно отчетливо произносил название государства Мьянма. Шутка юмора - моя, ха-ха…  Котэ этот был таким же зловредным, как и его хозяин, и тоже страдал расстройством мочеиспускания, а может нарочно ссал мимо лотка, короче, меня однажды угораздило пылесосом засосать лужу его мочи. Это был полный пипец! Пылесосы ведь выдувают сзади струю воздуха, так «Филипс» Акимыча начал выдувать жуткую кошачью вонищу.  Сколько мама его ни мыла, ничего не помогало, труба навечно засмердела. Дед не захотел тратить деньги на новый пылесос, так что сиделки пользовались старым, озонируя квартиру мочой Котэ Махарадзе. Кот умер, но дух его живет)))) Во, я пошутила - Петросян!

В прихожую еле втиснулась. Дед зачем-то набил на раму толстенные деревянные бруски, проход сделался узким, как в блиндаже, помню, не могли занести купленный сервант, рабочие эти бруски отдирали гвоздодерами, так нет же - дед их снова приколошматил, будто к осаде готовится, у него припасов на балконе и в гараже, как на мировую войну. Консервы, тушенка, сгущенка и пшонка. Он всю жизнь воюет. Немцев нет, есть дочка (моя мама) и внучка (я) – мы для него теперь главные «фашысты».

В зеркале отразилась темнорусая девушка девятнадцати лет, среднего роста, с миловидным лицом, мягким носиком немного картошкой, пухлыми губами и красивыми, серо-голубыми, в темную крапинку глазами. Это я. А вот моя детская фотка заткнута за трельяж. Я тут еще маленькая, в трико и накрашенная, это я художественной гимнастикой занималась, дед пришел посмотреть, как я выступаю на первенстве ДЮСШа, вот он меня обнимает, изверг.

А вот Никитка, внук деда от сестры моей мамы Эллы, мы ее между собой зовем Эллочка Людоедка. Вот дед в компании наших дальних  родственников из Сибири, притворно хохочет. У меня родственников по всей стране немерено, Жуковых в России не меньше, чем Ивановых. На фотках дед улыбается, а сам злой, как рамблеровский тролль. Мне однажды подарили белую крыску, я о ней так мечтала, вау! Мама сжалилась, купила, я так была счастлива, игралась с ней, мышь была такая прикольная, прелесть, бегала у меня по голове, щекотно так заползала в рукава, так он ее выкинул вместе с клеткой, потому что крыса может заразить бешенством.  Ну не козел? А где-то в 12 лет я сделала себе пирсинг, на квартире у Стаськи, у нее знакомая девочка сама делает пирсинги, вся в колечках и проколах, у нее такие «туннели» – вау! Короче - прихожу такая домой, губа, конечно, распухла, но это норм в первый день после прокола, дед как увидел, поднял кипиш, потащил меня к врачу, заставил выдернуть этот пирс из губы, в общем, растоптал мою хрустальную мечту.

Ну, а когда я подросла и могла уже за себя постоять, у нас начались с ним такие разборки, что мама дорогая! Мы с ним подрались один раз, ужосс! - я его так толкнула, он летел через всю кухню, разбил себе локоть… Вот так мы с ним сражались, пока не съехали от старого маразматика, мать полгода досматривала умирающую бабушку и унаследовала квартирку на Юго-Западе. Это было чудо, что мы вырвались из-под дедова гнета, это не дед, а пиратская копия настоящего деда!

Вон он спит, нос крючком, подбородок факом, рот беззубый провален, в нете видела фотку – копия Акимыч, подпись – Данте Алигьери. Зачем он воплотился моим дедом, этот Данте? Волосы у него на голове сохранились, поредели только и совсем белыми стали, он как один остался, сам себя стал стричь ножницами у зеркала, ходил весь в проплешинах, мама купила машинку и теперь стрижет его раз в месяц под ноль.

А вот его челюсть, стоит в стакане на тумбочке. Я ее прятала, когда маленькая была. Он так смешно шепелявил, бегал и с руганью искал свою челюсть, а это я ему за маму мстила. Дед ее обзывал всякими грязными словами за то, что мама меня без мужа родила, упрекал, что типа «принесла в подоле», «приползла к отцу», «жить-то негде» и тому подобные гадости. Помню, по ночам я к нему прокрадывалась в комнату и стояла, слушала, как он храпит, и шептала: «Умри, умри, умри…»

Он не умирал, он же Кощей Бессмертный! Интересно, что может сниться такому злыдню?

                                         Крым. Октябрь. 1941 г.

 

В октябре 1941 года леса Крыма были наводнены отступающими красноармейцами. 

Партизаны, вооруженные польскими карабинами и японскими «Арисаками», захваченными еще на Халхин-голе, получили приказ вооружаться за счет дезертиров.

Василий Жуков остановил на горном переходе одинокого матроса из отступающих.

-        Стой, руки вверх!

Почерневший от пыли и солнца моряк устало присел на корточки.

-        Драпаешь? – как можно грознее спросил Василий.

-        Отходим…

-        Куда?

-        Это, пацанчик, военная тайна.

-        Для кого это тайна? Все к Севастополю идут.

Матрос облизал край газетного обрывка, свернул самокрутку и прикурил.

-        А ты чего не идешь? – спросил он.

-        А кто в тылу будет воевать? Мы врагу здесь покоя давать не будем.

-        Ну-ну…

-        Слушай, - сказал Василий, - винтовка у тебя классная.

-        СВТ-полуавтомат.

-        Давай меняться.

-        Не…

-        У нас приказ – разоружать дезертиров. Да погоди ты! Тебе в Севастополе автомат

дадут, там оружия навалом, а я тебе хлеба дам буханку. Ну, соглашайся, и банку тушенки, а? Давай махнемся!

Матрос докурил и согласился на обмен.

Василий с восторгом рассматривал полуавтомат, представляя, как буду крошить из него немчуру.

«Немчура», между тем, входила в столицу Крыма. Нескончаемыми колоннами в грохоте моторов и бензиновом чаду двигались танки с крестами на башнях, мощные грузовики с автоматчиками в кузовах, мотоциклисты, велосипедисты. Огромные бельгийские быки тащили тяжелые орудия, шли обозы, в небе густыми стаями пролетали  «мессершмитты» и «фокке-вульфы». На улицах раздавалась лающая немецкая речь.

Горожане ожидали худшего, по слухам, в первые три дня оккупации Гитлер разрешил «победителям» грабить Но повальных грабежей не случилось. Немцы расселились по квартирам и начали методично налаживать «орднунг», новый порядок.

В городе был объявлен комендантский час, с наступлением темноты выход из дома запрещался. Начала работать комендатура. Комендантом города был командир воинского подразделения, стоявшего в городе. Через каждые три месяца гарнизоны с комендантом менялись, уходили на фронт. Над городом зареяли красные полотнища, только вместо серпа и молота в белом круге черным пауком свернулась свастика, какие раньше советские люди видели только на карикатурах Кукрыниксов. Вновь открылись разграбленные магазины, парикмахерские, кондитерские лавки и рынки, только вывески теперь были на немецком, а в витринах красовались портреты надменного Гитлера с черной косой челкой и черным квадратом усов под носом.

По городу ездили агитационные машины и сообщали через громкоговорители приказы немецкого командования. В перерывах вещания крутили пластинку «Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж хочет, Марфуша будет верная жена». Люди стояли возле агитмашин и слушали. Происходящее напоминало страшный сон.

По Пушкинской лихо маршировал татарский батальон в немецкой форме под песню «Тореадор, смелее в бой». В кинотеатрах шли фильмы «Тигр Эшнакура» и «Индийская гробница», а перед сеансом показывали хронику о победах германской армии. Там же, в кинотеатрах немцы устраивали облавы и увозили людей либо в гестапо, либо в Германию.

На рынках висели доски с ценами, выше которых торговать было запрещено. За нарушение расстрел. Деньги ходили немецкие и советские. Курс марки к рублю был, как сейчас курс гривни к евро.  

Евреям приказали нашить желтые звезды и ходить только по дороге, не наступая на тротуар.

Чтобы население не передохло, немцы раздавали баланду. Хлеб выдавали по карточкам, точнее не хлеб, а брикетики горелого пшена, собранного с сожженных Красной Армией полей -   100 г детям, 50 г взрослым. К «хлебу» полагался «довесок».

Младший брат Нины Помазковой Игорь получал хлеб, прятал запазуху, а довесок долго жевал во рту, растягивая удовольствие. У них образовалась в оккупации своя ватага – Семен-карманник, Кифилей, Муха, Рио-Рита, Вера-Вероська. Днем мальчишки считали немецкие самолеты, летящие бомбить Севастополь. По возвращении пересчитывали и, если не хватало хоть одного, бурно ликовали – сбили!

По ночам в той стороне, где Севастополь, в небе стояло зарево, и доносился беспрерывный гул, будто стонала сама земля.

 

                             ДАША ЖУКОВА У ДЕДА.

Москва. Выхино. Наши дни

 

У нас в школе учителя проводили «дискотеки 80-х», отстой полный, мы на них ходили только чтобы поугарать. Орали дурными голосами «It’s my life» и пальцами водили у бровей, как этот… не помню короче в «Криминальном чтиве», который танцевал с этой, ну, из «Киллбилла», с Умой Турман. Еще выли «Бел-л-лые розы, бел-л-л-лые розы». Че там еще за хиты были? А! «Оne way ticket, one way ticket»! Отстой, короче! Вот я и решила устроить деду «дискотеку 40-х», пусть молодость вспомнит. Скачала немецкий марш из тырнета, подкралась, осторожненько вставила ему наушники в уши  и… врубила плеер на полную громкость!

 

Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren,
Oeffnen die Maedchen
Die Fenster und die Tueren

Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa

Как мой дедуля подскочит, как очи выпучит, как заорет благим матом: «Нина, немцы!» и бежать куда-то порывается, а ведь притворялся, что даже встать в туалет для него проблема, а тут живее всех живых скачет по кровати. Я тужусь, чтоб от смеха не лопнуть, и снимаю этот постельный брейк-данс на мобильник, завтра размещу в Фейсбуке – народ поумирает! Вот соберу лайков!

Он меня заметил - ка-а-а-к цапанет за руку (блин, капец ролику!), как замычит – глаза безумные:

-        НЫ-ы-ы-ы-ы-ЫЫЫЫНа-а-а-а!

У него не руки, а клешни! Не ожидала я от немощного старца такой прыти, кричу:  «Отпусти!», больно же, а он не слышит, у него же в ушах марш грохочет.

Все лицо мне заплевал беззубым своим ртом. Ужосс! Я вырываюсь: «Дед, пусти», он орет: «Ны-ы-ина, немцы!» я кричу: «Я не Нина, я Даша!», а он не слышит, вопит одно и то же: «Нина, немцы! Нина, немцы!». Он бы мне точно руку вывихнул, если б я не догадалась выдернуть из старого хрыча наушники. Его от тишины кондратий хватил, сидит с вытаращеными глазами, понять ничего не может, меня не узнает и руку давит изо всей силы. А сил у него, оказывается, еще немерено.

-        Я не Нина, дед, – говорю я, чуть не плача. - Я Даша, внучка твоя. Отпусти, ты что,

мне больно.

Он шепелявит.

-        Какая внушка? Даш-ша?..

-        Даша, Дашулька, ну, узнал? Отпусти, мне же больно.

Еле вырвала посиневшее запястье.

Тут он увидел, что я прячу за спину наушники, потрогал свои «лопухи» и подозрительно прошамкал.

-        А што это со мной было? Ты мне, што ли, грохот этот поштавила?

-        «Дискотека сороковых», Василий Акимович, по заявкам ветеранов. Думала, тебе

приятно будет вспомнить молодость… Ну, извини-извини-извини…

-        Ни хуя себе уха, я чуть не чокнулся спросонья… Разве можно так шутить?

-        Ну, все, все, проехали, дед, извини… Программа «Розыгрыш» не удалась.

-        Розыгрыш? Так это был розыгрыш?

Он отвернулся к стене, плечи его задрожали.

Вообще я в деда пошла, он тоже придумывал разные розыгрыши. Я рассказывала, как он разводился с Аллой, своей крайней женой? Нет? Так слушайте! Он ревнивый был, как Отелло. Мама моя уезжала тогда работать заграницу, а я, маленькая, жила с дедом и третьей его женой, Аллой, моложе его на 27 лет. Так дед по ночам такие концерты закатывал – Джигурда выходной. Его соседи накручивали, дескать, «ваша супруга с балкона строит глазки сорокалетним мальчикам». Умора. А он и верил, ревновал, заявление подал в суд, судебные заседатели обалдели – девяностолетний дедуган разводится по мотивам ревности. Ну, конечно, стали хихикать, так он достал из пакета пистолет, навел на судью и предупредил: «Кто будет смеяться, всех перестреляю! Мне терять нечего». Заседатели со страху под стол попрятались. А он говорит: «Если милицию вызовете, я и их перестреляю». И ушел с гордо поднятой головой. К нам милиция потом приезжала, дед им пистолет выдал – обыкновенную зажигалку. Об этом даже в газетах писали, у меня где-то вырезка сохранилась. С Аллой он помирился, а после ее смерти сильно сдал, возраст-то какой – 98 лет! Даже не верится, что у меня дед такой долгожитель. Выходит, я тоже буду долго жить? Тьфу-тьфу-тьфу, боже упаси, ни за что не буду жить старой, хочу умереть молодой и красивой.

Я вдруг увидела, какой он стал маленький, усохший, и мне стало так его жалко, так стыдно за себя. Вот всегда – сделаю какую-нибудь глупость, поругаюсь с кем-нибудь, а потом так стыдно, что жить не хочется, и лицо начинает гореть пятнами, и к зеркалу не ходи, я сейчас пятнистая, как  обосравшаяся леопардиха.

Села я к деду на кровать, погладила его костлявому плечу.  

-        Дедуль, ну извини. Неудачный Петросян получился… Как ты себя чувствуешь?

Раньше он всех гонял, как сидоровых коз. Тетю Эллу, в замужестве Водопьянову, мамину сестру, ударил костылем, маму матом кроет, одну меня, любимую внучку, еще кое-как терпит.

Он повернулся, насупленный, сморщенный.

-        Тошно мне… есть ничего не могу, противно…

Вид у Акимыча был реально плохой, иссохшее лицо сделалось одутловатым, кожа совсем свисла, стала какой-то парафиновой.

-        Что врачи говорят?

Слабо ворочая языком, он начал рассказывать про сердечные клапаны и коронарные сосуды.

-        У тебя болезнь Ельцина, - сказала я, - тебе надо делать коронарное шунтирование.

Хочешь оладушек сжарю?

-        Сядь.

-        Чем у тебя так воняет? Давай я окно открою.

Я пошла, открыла окно.

-        Простудить меня хочешь, - простонал старик. – Замерзну, я ж на клеенках лежу.

Ленка меня бросила, вы не приезжаете, кто мне памперсов купит? А как мне аденому вырезали, моча у меня это самое… не держится, все выливается, я уже вона как лежу… - он откинул одеяло и показал, что лежит на мокрых полиэтиленовых пакетах. - А сюда вон чего приспособил, - оттянул трусы и показал, что его седой пенис спрятан в презерватив. – Я предохраняюсь, Дашутк, а как засну, все из меня и вытекает… А тут ты заставила скакать, вот я и облился…

-        Привезла я тебе памперсы, – я помогла деду подняться, отвела в ванную, и пока он

там мылся, перестелила ему постель. Из ванной он доковылял сам, сморщенный лысый ребеночек в голубом памперсе.

-        Тетя Элла тебе привет передает. Никита совсем большой стал. Что это ты мне

суешь? Зачем мне домовая книга? Слушай, у тебя на полу столько крошек, у тебя крысы заведутся. Где пылесос? Хоть веник?

-        Сядь, говорю.

-        Нечего мне рассиживаться, я у тебя приберу и пойду.

-        Не надо. Сядь же, говорю.

-        Ну, села. И что?

-        Послушай. Никому не рассказывал, да, видать, пришла пора. Нельзя такое с собой

в могилу уносить. Ты ведь знаешь, партизанил я в Крыму.

«Уроки мужества» повторялись в каждый мой приезд. А не выслушаешь с почтительным вниманием – все, ты враг на всю жизнь, смертельный. Психологи говорят, что старикам не хватает внимания, они же не могут сидеть в социальных сетях, приходится и мне терепеть рассказы ветерана.

-        Дедуль, история-то длинная?

-        Послушать придется.

-        Тогда я у тебя волосы покрашу, ладно? Буду сохнуть и слушать тебя со вниманием.  

Я пошла на кухню, развела краску, нанесла на волосы, надела на голову пакет, сверху закрутила полотенцем. Вот, теперь можно и аудиокнигу послушать.

Видно было, что старик изнывал от нетерпения. За толстыми линзами очков глаза его  моргали, как рыбки телескопы из аквариума. Оглянувшись по сторонам, будто кто-то мог нас здесь подслушать, Акимович зашептал.

-        Так вот, слушай: в сорок втором году закопал я в горах клад. Взяли мы тот чемодан

на секретной операции. Ориентировка пришла, что по местам нашей ответственности будет проезжать конвой… конвой, понимаешь, с личным посланником Гитлера, с документами исключительной важности.

 

                        СТАВКА НЕМЕЦКОГО КОМАНДОВАНИЯ В КРЫМУ.

                                               Симферополь. 1 марта 1942 г.

 

После трагической гибели Керченско-Феодосийского и Евпаторийского десантов, советское командование предприняло новые попытки освободить захваченный немцами Крым. 27 февраля 1942 года началось советское контрнаступлениеиз Севастополя и с Парпачского перешейка. Был достигнут временный успех: румынская дивизия на северном фланге отступила на 10 км, оборона немцев затрещала. Гальдер записал в своем дневнике. «На восточном участке фронта 11-й армии создалось напряженное положение».

Обеспокоенный Гитлер прислал в Крым для инспекции своего личного представителя.

Прибыв из Берлина 30 февраля, посланник фюрера полковник фон Штауфенберг провел совещание высшего командного состава немецких оккупационных сил в Крыму в 9-00 утра 1 марта 1942 г. 

Центр Симферополя был оцеплен войсками СС. Улицу Пушкинскую, на которой по сей день стоит Дом Офицеров, где проходило совещание, заполнили намокшие под снегом черные «опель-капитаны», «опель-адмиралы» и «хорьхи». С крыши здания до самого цоколя свисали огромные штандарты красного кумача с черными свастиками в белых кругах.

Присутствовали: командующий 11 армией генерал-полковник Эрих фон Манштейн, начальник штаба 11 армии полковник Велер, начальник 4 румынской горной дивизии генерал Манолиу, полицай-фюрер Крыма и полиции генерального округа Таврида бригадефюрер СС фон Альвенслебе, начальник шатаба по борьбе с партизанами майор Штефанус, командир СОН (соединения особого назначения) «Бергман» (Горец) Второго отдела Абвера капитан Боде, начальник абверкоманды военно-морской разведки НБО «Нахрихтенбеобахтер» корветтен-капитан Рикгоф, начальник специального лагеря по подготовке диверсантов лейтенант Жирар де Сукантон.

Все встали и вскинули руки в нацистком приветствии, когда в зал вошел личный посланник фюрера. Молодой, невысокий и статный, полковник Штауфенберг со стальным чемоданчиком в руках прошел к столу и пригласил всех садиться. Аристократически красивое и надменное лицо его имело алебастровую лепку бледных черт, а пристальный, пронизывающий взгляд горел мрачным огнем. Казалось, граф поглощен какой-то тяжелой думой, не позволяющей даже на секунду губам его улыбнуться, а глазам весело заискриться.

Открывая заседание, он заявил. 

-        Führer gebeten, vermitteln Sie, meine Herren, was die wichtigste Aufgabe ist die der

WEHRMACHT auf dieser Phase des Krieges ist nicht erfassen Moskau, und die endgültige erfassen der Krim und die Einnahme von Sewastopol. (Фюрер просил донести до вас, господа, что важнейшей задачей вермахта на данном этапе войны является не захват Москвы, а окончательный захват Крыма и взятие Севастополя). Захват Севастополя имеет первостепенное морально-политическое значение для окончательного слома боевого духа Красной Армии, а также для вовлечения в войну на нашей стороне Турции. Полная оккупация Крыма позволит нам перенести боевые действия на Кавказ, где находятся основные источники нефти Советов. Кроме того, Крым - непотопляемый авианосец Красной Армии для разгрома нефтяной промышленности Румынии с воздуха. Нефть – это кровь войны, а другого источника нефти у Германии нет. Пока Севастополь в руках русских, Плоешти находится под постоянной угрозой. Начальник штаба, доложите о положении дел.

Поднялся и прошел к карте приземистый, лысоватый полковник Велер в мешковато сидящем мундире с золотыми витыми погонами и широкими красными петлицами на лацканах стоячего воротника. Между зеленых шторок открылась карта ТВД, исчерканная красными стрелами наносимых противником ударов и синими стрелами планируемых контрмер. Обрисовав общее положение в полосе действий 11 армии, начальник штаба доложил о разработке операции «Лов осетра» по взятию Севастополя.

По окончании доклада посланник фюрера задал присутствующим неожиданный вопрос.

-        Des Herrn, welche Teile der roten Armee, auf Ihren Blick, kämpfen die tapfer? (Господа,

какие части Красной Армии, на ваш взгляд, воюют наиболее доблестно?)

-        «Der schwarze Tod», - не задумываясь ответил командующий 11 армией. Увидев

вопрос в темных глазах Штауфенберга, Манштейн пояснил.

-        «Черной смертью»» наши солдаты называют морскую пехоту противника, одетую

в черные бушлаты. Их контратаки неоднократно спасали безнадежное положение русских под Севастополем. Даже нашим, безусловно, лучшим в мире войскам нелегко выдерживать их натиск.

-        О, й-а, й-а, - закивал дородный полицай-фюрер Крыма фон Альвенслебе, - я видел

контратаку русских моряков на Меккензиевых высотах. Наши сухопутные войска держались из последних сил. Севастополь не взят до сих пор во многом благодаря упорству этих «черных дьяволов». Надо признаться их боевой клич «Полундра» наводит страх на наши части

-        Полундра? – спросил Штауфенберг, гордящийся своим знанием русского языка. –

Что это значит?

-        Что-то вроде японского «банзай», герр оберст.

-        Господа, все согласны с тем, что наиболее доблестно сражается русская морская

пехота?

Штауфенберг окинул взглядом сидящих вдоль длинного Т-образного стола военных. Офицеры по очереди кивали, но когда взгляд посланца фюрера остановился на начальнике спецлагеря по подготовке диверсантов, тот приподнял два пальца правой руки.

-        Никто не отрицает того, что морская пехота русских проявляет презрение к смерти

и волю к победе, - сказал лейтенант де Сукантон, - тем не менее, я должен заметить, что на территории Крыма действуют воины, каждый из которых стоит десятка, а то и сотни этих самых отчаянных «шварце тодт».

Фронтовые офицеры с недоумением посмотрели на обезображенное зигзагообразным шрамом лицо матерого диверсанта.

-        Уточните! – распорядился Штауфенберг.

-        Ich spreche über den Partisanen (Я говорю о партизанах, господин полковник). –

Мужественное лицо де Сукантона передернул тик – то ли гнева, то ли отвращения. – Я посмотрел бы на хваленых русских моряков, если бы им пришлось хотя бы на одну неделю переместиться из окопов и блиндажей на ледяные плато горного Крыма, где ночью температура опускается до минус двадцати, и при этом полностью лишиться продовольствия, боеприпасов и медикаментов. Места их базирования ежедневно подвергаются обстрелу из тяжелых орудий румынской горной дивизии, их выслеживают наши самолеты-разведчики, по их следам идут многочисленные ягд-команды и отряды татарских добровольцев. У партизан нет патронов и  медикаментов. Мы перехватываем даже те немногие гондолы с провиантом и амуницией, которые им сбрасывают из Севастополя на примитивных фанерных аэропланах. Они объявлены вне закона, их не считают военнопленными, их ждет долгая и мучительная смерть, поэтому они никогда не сдаются в плен, бьются до последнего, а когда мы окружаем их лагеря, каким-то непостижимым образом из них исчезают. Уверяю вас, господин полковник, никакая «черная смерть» не выдержала бы таких нечеловеческих условий. А партизаны, тем не менее, еще и воюют и держат наши коммуникации под постоянной угрозой.

Чувствуя, что заслуги сухопутных частей пытаются умалить, Манштейн негодующе возразил.

-        Партизаны? Не говорите мне о них! А вы, вы, герр лейтенат и вся ваша хваленная

база диверсантов, доколе вы будете допускать распространение партизанской заразы?  Ваши хваленные ягд-коммандо под страхом расстрела не заставишь войти в леса!

-        Dies entspricht nicht der Wahrheit! (Это не соответствует истине, господин генерал!)

На побледневшем лице Сукантона четче проступила красная извилина шрама, идущая от виска по щеке к углу рта. – Это ваша пехота пугается в лесах любого шороха. Во время последней операции именно солдаты 11 армии открыли паническую стрельбу, убили моего заместителя и ранили трех моих людей!

Давно не подстригавшийся ввиду затяжных боев и посему зачесавший отросшие седые волосы за уши, узколицый, в стальных своих очках больше похожий на счетовода, Эрих фон Манштейн терял аристократическую сдержанность в одном случае – когда задевали честь его боевых товарищей.

-        Вы забываетесь, герр лейтенант! – выкатил он гневные глаза на оппонента и

сорвал очки с вислого носа.-  Ist eine Lüge! Это ложь! Вверенные мне войска всегда атакуют и преследуют врага с несравненным наступательным порывом и стойко держатся сейчас, когда при отчаянном контрнаступлении врага обстановка кажется почти безнадежной!

Штауфенберг прервал разгоревшуюся полемику.

-        Moment, mein general. Мне нужно знать, действительно ли партизаны сражаются

так доблестно, как это только что описал герр лейтенант.

Фон Манштейн резким движением надел очки на нос.

-        Румынский горный корпус подавил массовое сопротивление партизан на яйле,

большинство бандитов, присоединившихся к десантам в Феодосии, Керчи и Евпатории погибло, в горах остались жалкие единицы, но должен признать, что они действительно ведут боевые действия с чрезвычайным вероломством и жестокостью, не уважая никаких норм международного права. Для защиты своих войск, а также мирного населения нам не остается ничего другого, как поступать с каждым пойманным партизаном по законам военного времени. Я считаю позором, что наши специальные части до сих пор не могут искоренить эту нечисть. Scham und Schande!

Французский аристократ Жирар де Сукантон, пошедший по идейным и расовым соображениям служить Гитлеру, с трудом сдерживался, чтобы не ответить резкостью тупоумному бошу. На впалых щеках его нервно перекатывались желваки.

Начальник штаба по борьбе с партизанами майор Штефанус счел нужным вмешаться.

-        И все же, господин генерал, вы же не станете отрицать, что партизаны сражаются

отчаянно, как загнанные в угол крысы. – Штефанус повернулся к Штауфенбергу. - Представьте себе, господин полковник, в начале захвата Крыма в партизанах насчитывалось около пяти тысяч человек (ошибка, на начальном этапе войны в партизаны ушло около трех с половиной тысяч человек – прим. авт). Большинство из них оказалось профанами и погибли. Но те, кто выжили – о да, господа! – это действительно отборные образцы звериной свирепости. Да что говорить, если в их среде является нормой поедание трупов своих же товарищей. Es Kannibalismus!

Штауфенберг встал. Офицеры поднялись.

-        Господа, – личный представитель фюрера одернул китель и присутствующие

заметили стальную цепочку, прикованную браслетом к его правому запястью, – я донесу до фюрера трудности борьбы, которую вы ведете здесь с величайшей преданностью и самоотдачей. Желаю успехов в борьбе за дело Великой Германии. Хайль Гитлер!

-        Хайль! – вскинули руки и щелкнули каблуками офицеры.

Жирар де Сукантон находился уже в дверях, когда его настиг оклик Штауфенберга.

-        Герр лейтенант, я попрошу вас задержаться.

Эрих фон Манштейн, подошедший лично попрощаться с посланцем Берлина, недовольно покосился на заносчивого французского выскочку. Попросив заверить фюрера в безусловно скором взятии Севастополя, Манштейн вместе с оберштурмфюрером Восточно-тюркского соединения СС «Waffengruppe Krim» Дженгизом Дагджи передал подарки  крымскотатарского народа - ткани ручной работы для освободителя татар «Адольфа Эффенди».

После того, как начальник 11 армии покинул помещение, полковник фон Штауфенберг поднял с пола стальной чемоданчик, прикованный цепочкой к его правой  руке, подошел к застывшему у дверей по стойке «смирно» начальнику спецлагеря и пристально, снизу вверх, так как Сукантон был ростом великан, посмотрел ему глаза.

-        На меня произвел впечатление ваш рассказ. Ставлю задачу. Мне срочно нужен

живой партизан. Ein echter. Direkt aus den Wäldern. (Самый настоящий. Прямо из леса). Не сдавшийся в плен, но взятый в бою. Напоминаю, я - личный посланник фюрера. Мои приказы исполняются беспрекословно, как если бы их отдавал сам Адольф Гитлер. Вся информация об этой операции является строго секретной. Отличившиеся при выполнении задания получат железный крест с дубовыми листьями и месячный отпуск. У вас есть сутки. Folgen Sie! Выполняйте!

Лейтенант де Сукантон щелкнул каблуками и выбросил правую руку вверх, приветствуя в лице Штауфенберга того, кому была полностью вверена его личная, Сукантона, жизнь, как и жизнь миллионов немецких солдат и офицеров.

 

                             МАГИЧЕСКИЙ ОБРЯД

Крым. 1942 г.

                                                          

На рассвете 3 марта 1942 г. из оккупированного Симферополя вышел хорошо охраняемый конвой. Впереди шел тяжелый грузовик с отборными бойцами СОН (соединение особого назначения) «Бергман» («Горец»), созданного Вторым отделом Абвера осенью 1941 года для разведывательно-диверсионных операций в тылу Красной Армии. «Горец» прославился жестокостью и массовыми убийствами в районе Моздок-Нальчик-Минеральные воды, впоследствие был переброшен в Крым для окончательного подавления партизанского движения.

За грузовиком с головорезами «Горца» под командованием унтер-офицера Шотля следовала мотоциклетная рота, вооруженная турельными пулеметами на колясках. В середине конвоя ехал черный бронированный автомобиль «Опель-капитан». Замыкал колонну БТР на гусеничной тяге заднего моста, вооруженный счетверенным эрликоном и автоматической пушкой.

Колонна проследовала по Бахчисарайскому шоссе и к десяти часам утра прибыла на Ай-Петринское плато. По периметру вокруг зубцов вершины (справа от нынешней верхней станции канатной дороги «Мисхор-Ай-Петри») было выставлено оцепление. Солдатам было запрещено смотреть внутрь оцепления, куда проследовал черный «Опель-капитан».

Из автомобиля вышли двое офицеров СС в чине гауптманов. Они вынули из багажника складной столик и собрали его на самом краю отвесного обрыва. Затем гауптманы вывели из автомобиля избитого русского пленного со связанными за спиной руками.

Передняя пассажирская дверь открылась, полковник Штауфенберг оглядел пасмурное небо, заснеженное плато, цепь стоящих спиной солдат в белом камуфлированном обмундировании.

«Это и есть гора святого Петра?» - спросил он, поеживаясь на пронизывающем ветру. - «Что ж, символично…»

Сбросив на руки адъютанту фуражку и шинель, герр оберст со стальным чемоданчиком в руке проследовал к гауптманам, державшим пленного. По его знаку они удалились. Машина отъехала.

Связанный партизан и немецкий полковник в мундире пехотного офицера с Железным крестом на груди остались один на один.

Два человека стояли на скальном балконе, повисшем на высоте километра над Южным берегом Крыма. В ушах гудело от ветра. Далеко внизу в разрывах облаков стыло стальное море, подернутое вдоль берегов пятнами бирюзового бриза.

-        Назовите ваше имя, - прокричал немец на русском языке. Белокурые волосы его

бились на ветру.

-        Зачем вам?… - опухшими губами с трудом выговорил партизан.

-        Мне хотелось бы услышать имя такого доблестного воина, как вы.

-        Ну, Петр. Петр Малашенко…

-        Послушайте меня внимательно, Петр. Я не питаю к вам ненависти. Вы храбро

сражались, защищая свой фатерланд.

-        Это вы сражаетесь за фатерланд, а я защищаю Родину.

Измученный пленник балансировал на краю обрыва, и как ни странно, ощущал свободу, ведь он мог в любой момент прыгнуть вниз и избавиться от мук. В заплывших синяками глазах его горела ненависть. Не будь его руки связанными, он вцепился бы немцу в горло.

Оберст удовлетворенно улыбнулся. «Это то, что надо, хороший экземпляр».

-        Именно поэтому вы здесь, Петр, - сказал он. - Богу неугодна кровь трусов и

предателей. Поэтому Иуда удавился и не пролил своей подлой крови на землю. А вот Христос не умер на кресте от удушья, как обычно случается при распятии. Христа убил ударом копья офицер римской армии Гай Кассий Лонгин, германский наемник. Петр, вы удостоитесь величайшей чести – вы примете смерть от того самого копья, которым закололи Спасителя.

 Бархатное покрывало на столике трепетало под ветром. Столик улетел бы в пропасть, если бы ординарцы не прикрепили его к скальному грунту специальными штырями. От автомобиля донесся бравурный немецкий марш «Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren» – гауптманы включили патефон, чтобы предовратить даже гипотетическую вероятность того, что разговор герра оберста с партизаном подслушает кто-то из оцепления.

Отстегнув от запястья наручник, немец положил стальной чемоданчик на покрытый алым бархатом стол и открыл ключом замки прециозной штамповки.

Сквозь облака проглянуло солнце. Внутри несгораемого саквояжа заискрились драгоценными камнями золотые ножны. Немецкий полковник вынул из них старинный, почерневший от времени клинок грубой ковки. В «талии» клинок сужался, перетянутый золотым «бинтом» и вновь расширялся к острию. На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. Ручка клинка была круглой и полой, предназначенной для древка.

-        Вот оно, знаменитое Копье Судьбы, – благоговейно склонил голову немец и

обеими руками поднял перед собой наконечник. - Копье Лонгина, Копье Оттона Третьего, Копье святого Маврикия. Сейчас им владеет фюрер немецкой нации Адольф Гитлер. Перед этим копьем бегут армии всего мира. Время от времени оно нуждается в подзарядке. Его должно омывать кровью героев. Сегодня его омоет ваша кровь. Я знаю, вы примете смерть с честью, как и подобает отважному воину. Прошу вас, запомните первые секунды с момента пронзания. Не тратьте драгоценное время на переживание боли, страха или отчаяния. Смотрите. Уверяю вас, вы увидите нечто потрясающее. Миллионы людей мечтали бы получить удар Копьем Судьбы, но они не удостаиваются такой чести. Приготовьтесь. Через мгновение земная майя, эта иллюзия, сотканная вашим умом, рассеется, и вы увидите истинную реальность. Она ослепительна. Постарайтесь не зажмурить глаза.

Немец вынул из чемоданчика два тонких стальных бруса и быстро скрутил их, как соединяют биллиардный кий. Полый наконечник идеально подошел под древко. В руке немецкого полковника образовалось короткое копье. Подняв вверх левую руку, он начал читать молитву на древнем языке.

 «И сотряс черноликий Финеес Копьем и издал вопль, и страх прошел по толпам, словно волны по водам. И снова сотряс Финеес Копьем, и полегли воины от крика его, словно колосья на поле под серпом жнеца. И в третий раз сотряс яростный в брани Финеес Копьем, и побежали воины от лица его, как отара овец от волка рыщущего».

Партизан со связанными за спиной руками застывшим взглядом следил за ритуалом жертвоприношения.

«Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя!»

С пронзительным воплем полковник германской армии потряс копьем и нанес удар. Наконечник вонзился в бок жертвы между пятым и шестым ребром. Лицо немца исказилось, руки, а вслед за ними и все тело, затряслись. Поразительно изменилось и лицо пленника. Удар копьем в грудь словно бы открыл партизану какое-то поистине потрясающее видение. Глаза его расширились, но не от боли или предсмертного ужаса, а от изумления.

Долгие мгновение палач и жертва, соединенные копьем, смотрели друг другу в глаза.

Затем партизан оступился и полетел вниз с зубцов Ай-Петри. Меркнущим взором он успел увидеть стремительно уменьшающуюся фигурку немецкого офицера с воздетым к облачному небу таинственным копьем.

Смерть сдернула покрывало майи. Петр Малашенко увидел истинную реальность: омытое его кровью Копье преобразилось - оно пылало в воздетой руке от переполняющей его энергии. Волнообразные сполохи Северным сиянием охватили фигуру немецкого оберста, из раскаленного наконечника с громом вырвался иссиня-белый разряд и покрыл небо сетью пульсирующих молний.

Черными точками полетели вниз обгоревшие птицы.

Немец вновь издал крик и сотряс Копьем – чудовищая вольтова дуга, шипя и растрескиваясь, ударила вдоль моря на северо-восток. Вал ужаса и паники покатился на отчаянно защищающие Севастополь части Красной Армии.

 

 

ВАСИЛИЙ АКИМОВИЧ ЖУКОВ. Прямая речь

 

Партизанское движение Крыма было предано с первых дней, часть татар, из тех, кто пошел на сотрудничество с оккупантами, указали немцам наши склады и базы в горах. Оказавшись без продовольствия, партизаны были вынуждены снабжаться за счет населения соседних сел, брали провиант силой. Такое положение, естественно, не могло устраивать мирное население, тоже страдающее от голода, и этим тут же воспользовались оккупационные власти, они стали выдавать крестьянам оружие для самообороны. Зимой 41 года в партизанских отрядах начался страшный голод  и, чего скрывать, бывали случаи людоедства.

В сентябре 42 года часть партизан вывезли на самолетах «Дуглас», сотни ушли в степную часть полуострова, чтобы там пережить голодную зиму. Из оставшихся боеспособных была сформирована бригада в 266 человек. Я воевал в ее составе. Наш отряд базировался на склоне Хероманского хребта, а внизу, в деревне Коуш, находился крупный гарнизон татар и немцев. Мы его «сумасшедшим лагерем» звали, они на любой шорох открывали стрельбу.

Румын Русу первым к нам перебежал. Мы его приняли за лазутчика, чуть не убили вначале, он же по-русски говорил. Так вот, отец его, русский по происхождению, когда провожал сына на войну, сказал, что если он будет воевать против русских, чтоб домой не возвращался. Мы его приняли в отряд, прозвали Русый. У него в школе Абвера в Тавеле, сейчас село называется Краснолесье, среди румын остался приятель, с которым он поддерживал связь, Федай его звали.

И вот этот Федай доложил, что в Симферополь приехал важный офицер из Берлина, чуть ли не от самого фюрера, в чине оберста. И этот оберст поставил перед диверсантами задачу взять живьем партизана, а за это обещал удвоенную денежную премию, месяц отдыха и Железный крест с дубовыми листьями. Федай сообщил, что в леса за живым партизаном пошли все ягд-команды ГПФ – тайной абверовской контрразведки из предателей. Они партизанскую тактику применяли, сами в лесу жили, перехватывали наши парашюты, совершали неожиданные рейды. Еще бы – им за убитого партизана премия и месячный отпуск полагался, так что были мы на вес золота, нас к зиме 42-го осталось 56 человек на весь Крым. А ушло в леса несколько тысяч, вот и посчитай процент. И вот эти 56 человек были самыми, я считаю, лучшими диверсантами в мире. С нами никто не мог сравниться, и сейчас не сможет, никакой спецназ, ни американский, ни наш. 

Да, главное, Федай сказал, что немец повсюду носит с собой стальной чемоданчик, прикованный цепью к руке. Там могли быть секретные приказы Гитлера, планы их наступления на Севастополь. Мы доложили в штаб, командование радировало в Москву. Той же ночью из Севастополя прислали самолетом группу Омсбона во главе с майором Бураном (Омсбон - особая  моторизированная бригада, состоящая из выдающихся советских спортсменов, чемпионов и рекордсменов мира, циркачей и акробатов, была прозвана «личным кинжалом Берии», использовалась для спецопераций, требовавших сверхчеловеческих умений).

Операция предстояла серьезная. Шутка ли, захватить личного представителя Гитлера. Его под такой охраной возили, мотопехота, БТРы с автоматическими пушками. А у нас из тяжелого вооружения только гранаты и чешский пулемет «Шкода» с двумя кассетами патронов. Я сейчас как автомобили «Шкода» вижу, тот пулемет вспоминаю, хороший был, безотказный. Но с пулеметом не очень-то повоюешь против БТРа.

В подкрепление прислали спецгруппу разведотдела Черноморского флота во главе с капитаном Коптеловым. Моряки ребята отчаянные, спирту напились и прыгнули с ДБ бомбардировщика, летят, песни поют, ночью. Один на сук нанизался, остальные приземлились удачно. Боеприпасы нам сбросили на грузовых парашютах, я отвечал за приемку. Меня кстати потом обвинили, что я часть боезапаса припрятал и продавал на рынке в Белогорске за рейхсмарки. А как я мог продавать, у меня связи с городом не было. Бессовестные люди попадались в тылу, они нам плесневелое сбрасывали. Однажды тюк шапок лежалых скинули, а по накладной это было две тонны спирта. А мы его в глаза не видели. Кто-то в тылу спиртку попил вволю.

Перед операцией Буран нас подкормил – каждый получил по банке тушонки, триста грамм черного клейкого хлеба и печеную картофелину.

С майором Бураном прибыла и группа испанцев из республиканской армии. Испанцы эти были боги подрывного дела, многому нас научили, один из них, Касада, стал потом советником Фиделя Кастро и Че Гевары. У Кассады не было обоих больших пальцев на руках, это типичная минно-взрывная травма. Так даже он сказал, что труднее Крыма ничего в своей жизни не видел, это был живой ад на земле. Испанцы и устанавливали мины на пути проезда гитлеровского курьера. Он для чего-то на Ай-Петри поехал, по Бахчисарайскому шоссе, наверно, хотел, как турист, на Черное море с высоты полюбоваться. Вот на отходе с Ай-Петри мы его и ждали.

Испанцы ювелирно сработали. Взорвали переднюю машину с пехотой и БТР сзади. Группа Бурана бросилась к «Опелю», перебила телохранителей, захватила  оберста и отошла к лесу. Мы с моряками Коптелова прикрывали отход. Стецура был за пулеметом, остальные с автоматами да карабинами. К немцам подкрепление подошло. Стецура был тяжело ранен, его Гуськов добил. Нельзя было его оставлять, немцы не считали партизан военнопленными, после пыток и допросов жестоко убивали, так что нам сдаваться не было резона. Мы с ними тоже сурово обходились, всех расстреливали.

Обычно против нас действовали части 3-й румынской горнострелковой дивизии, а тут немцы как взбеленились, бросили против нас все наличные силы и особую группу егерских частей «Альпини» из австрийской дивизиции «Эдельвейс». У них снегоступы были канадские, они на этих плетенках по снегу, как по льду на коньках  летали. И вот эта ягд-группа отборных головорезов устремилась за нами в чащобу Узун-Крана. Обычно они туда не рисковали соваться, боялись, скалы, пропасти, засады, а тут прут как на рожон. Их поддерживали все наличные силы – румыны и даже «ахмеды» из татарских отрядов. Конечно, немецкое командовании в Крыму по головке бы не погладили, еще бы, такое ЧП – похитили личного представителя фюрера, да еще с важнейшими документами. БТРы их дошли только до хребта Абдуга, дальше не могли подняться, но у этих вояк была горная артиллерия, они ее называли «пупхен», на мулах, на одном муле стол и щит, на другом два колеса со снарядами. Собрать ее плевое дело. Заберутся на высоты и молотят нас из «пупхенов» и минометов.

Тот бой был самый жестокий. Из моей группы уцелело четверо. Я, Алексей Мохнатов, Гуськов Григорий и Нина Помазкова, невеста моя. Стецура, Бондаренко, Осипенко, Чуб, Сергей Русу, Коптелов и его моряки – все погибли. Дорого нам тот оберст обошелся.

В лесу мы наткнулись на Бурана, захваченный немец был при нем. Буран был тяжело ранен в живот, все его омсбоновцы побиты. Они столкнулись с абверовской ягд-группой из СОН «Бергман», те еще были головорезы, ну и положили друг друга в жестоком и коротком бою. Буран из последних сил хрипит: «Василий, бери немца, уходите с ним на «зубро-бизонов».

«Зубро-бизонами» называлась взлетная площадка на месте бывшего загона для зубро-бизонов, где умудрялись садиться «этажерки» из Севастополя. Командующий партизанскими отрядами Мокроусов под страхом расстрела запретил убивать зубро-бизонов, потому что они стоили по десять тысяч рублей золотом за голову. Так их за зиму немцы истребили и поели, а мы сидели впроголодь.

Напоследок Буран сказал: «Федя Мордовец будет вас ждать до сумерек, потом улетит. Операция на контроле Москвы, слышишь? Запомни, это «Шекспир». Так нашим и скажи - «Шекспир». И смотри, под страхом смерти чемодан не открывай».

Пожал я Бурану руку, немца дулом в спину ткнул – шнель, сука!

Не отошли мы и пятидесяти метров, как сзади стукнул выстрел Буранова пистолета. Вечная память майору!

А сил уходить от погони почти не осталось, мы ж кизиловым отваром питались да редкими трофеями из татарских деревень – баранами да собаками. Достать животных было равносильно чуду, татарские отряды самообороны воевали с партизанами ожесточенно, немцы их вооружили до зубов, а у нас что было, «арисаки» да польские «маузеры» с орлами на прикладе. Так и воевали. Ты сейчас, в мирное время попробуй в гору подняться, когда за тобой гонятся, мигом запыхаешься, а мы тогда на скелеты ходячие были похожи…

           

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе, 36. Наши дни.

                       

Выйдя из Посольства на Унтер ден Линден в духоту летнего вечера, Огуренков сел в посольский «Мерседес» с триколором на носу, а немец – в серый спортивный «Порше».

Под шум кондиционера Огуренков по защищенной линии мобильной связи поставил в известность Берлинского резидента о новом контакте.

Путь был недолгим. Машины притормозили возле массивного здания в районе Ангальтского вокзала. В сумерках на втором этаже темного дома слабыми отблесками светились окна, словно бы там горел камин. Было лето, стояла жаркая погода, камин гореть вроде бы не должен. 

Дожидаться генерала Огуренкова в машине на случай непредвиденных обстоятельств остался Николай Ремизов, оперативный псевдоним «Ворон», помощник военно-морского атташе.

Пожилой мажордом с пышными седыми бакенбардами степенно открыл высокие дубовые двери, украшенные старинной бронзовой инкрустацией. По мраморной лестнице, устланной бордовой дорожкой, Штерринг и Огуренков поднялись на второй этаж Высокие портреты рыцарей и важных сановников мрачно наблюдали за их шествием.

В приемном зале навстречу гостям на инвалидном кресле, ведомом мажордомом, выехал глубокий старик с изможденным бледным лицом, усеянным старческой пигментацией.

-        Граф фон Штауффе… - неразборчиво представился он, подавая для рукопожатия

левую руку, правая в черной печатке осталась неподвижно лежать на подлокотнике кресла. Голову графа по ввалившимся вискам охватывала тонкая тесьма, закрывающая черным наглазником левую глазницу.

Гости расположились у низкого столика, накрытого для легкого ланча и украшенного зажженными свечами. Мажордом подкатил кресло к столику и отступил в темноту. Пожевав запавшим ртом, престарелый хозяин скрипуче сказал на чистом русском языке.

-        Валентин Григорьевич, ваш приезд в Берлин – это знак. И находка моего перстня –

это тоже знак. Все совпало.

Наступила тишина, прерываемая лишь легким потрескиванием камина. Глаза Огуренкова свыклись с полумраком, и он разглядел, что находится в большой готической зале со стрельчатыми потолками, украшенной фамильными портретами и рыцарскими доспехами. В высоких узких окнах поблескивали витражи, на стенах тливали тусклым   блеском алебарды, волнистые мечи и огромные прямоугольные щиты с тевтонскими крестами. 

После паузы хозяин особняка произнес фразу, которая повергла генерала в неприятное удивление.

-        Валентин Григорьевич, у меня есть сведения, что ваша персона рассматривается на

пост руководителя Историко-архивного департамента ФСБ.

«Как он может об этом знать?»

-        Я вижу, вы не очень довольны перспективой нового назначения…

«Он что, мысли читает?»

-        Нет, я не читаю мысли, - «скелет» улыбнулся, осклабив истонченные зубы, при

этом глубокие и частые радиальные морщины покрыли углы его рта и глаз. - Когда я сказал о вашем назначении, словно бы легкая тень набежала на ваше чело. Я предположил, что, так как вы являетесь боевым генералом, назначение в архив вас явно не устраивает. Я правильно догадался?

Огуренков готов был поклясться, что никакого недовольства у него на лице не отразилось, он отлично владел своей мимикой. Проницательный граф начал его  раздражать.

-        Тень недовольства на вашем лице стала еще ощутимее, а зубы сжались, - засмеялся

немец и погрозил пальцем. - Пусть у меня остался всего один глаз, но он еще достаточно хорошо видит. Мой дорогой генерал, вы не должны клясть судьбу, считая, что вас запирают в пыльных архивах и отвлекают от живой работы. Историко-архивный департамент является ключевым в системе любой секретной службы. Он концентрирует в себе многовековой опыт и таит многие  секреты. Именно по вопросу тайн прошлого, с которых уже снят гриф секретности, я и позволил себе обратиться к вам. Вы молодой человек, а я очень старый человек. Поэтому я буду говорить просто и откровенно. Односложно. Да-да. Нет-нет. Мой дорогой генерал, я воевал в России. В 1942 году я был с важной миссией в Крыму. Когда я ехал к Севастополю, на наш конвой совершили нападение партизаны. В том бою я потерял глаз и правую руку. Перстень с моей утерянной руки был недавно найден. Вы знаете, что такое фантомные боли?

Огуренков кивнул.

-        У меня болит вот эта рука, - старик посмотрел на правую руку в черной перчатке,

неподвижно лежащую на подлокотнике. – Иногда я просыпаюсь по ночам и вижу в темноте призрачный силуэт моей отрубленной кисти. Это мой вечный огонь. Пока он горит, я не могу умереть. Я не могу умереть, пока моя потерянная рука гниет где-то в горах Крыма. Я должен ее лично похоронить. Помогите мне найти не только перстень, но и мою утраченную плоть.

«Старичок-то выжил из ума, подумал Огуренков, сохраняя непроницаемое выражение лица».

-        Я понимаю, - позволил себе тень улыбки старый граф, - вы сочли меня выжившим

из ума ветераном. Пусть будет так. Пойдите навстречу старческой причуде. Ведь моя просьба вполне реальна. Скоро вы получите неограниченный доступ к архивам КГБ. Я прошу вас найти там материалы о нападении на мой конвой. Кто-то мог остаться в живых, кто-то мог оставить сведения о моей утраченной руке. Конечно, ни о какой секретности уже не идет и речи, все это случилось более 50 лет назад. Вам будет щедро заплачено. Полагаю, сумма в 50 миллионов евро вполне возместит ваши издержки?

Огуренков с трудом «проглотил» услышанную цифру.

-        Конечно же, господин граф, для меня не составит усилий поднять архивы по

вашему делу, - почтительным тоном ответил он. - Вместе с тем, вы утверждаете, что на вас совершили нападение партизаны. Партизанское движение лишь в малой степени управлялось из Центра, где об этом сохранялись документальные свидетельства. Поэтому нападение на ваш конвой могло не оставить никакого следа в архивах.

-        У меня есть основания полагать, что нападение на мой конвой было спланировано

из Москвы. Группа партизан осуществила не случайное нападение. Они преследовали одну цель – заполучить содержимое кофра, который был пристегнут к моей руке стальной цепочкой. Партизаны разгромили охранение, взяли меня в плен и увели в лес. Когда им стало ясно, что со мной им от погони не уйти, они избавились от меня.

-        Каким образом?

Старик ответил просто.

-        Они меня застрелили.

 

Горный Крым. 3 марта  1942 г. 13часов 04 минуты

 

-        Что делать с оберстом? – Алексей Мохнатов привалился спиной к обледенелому

стволу крымской сосны и жадно хватал ртом морозный воздух. – С ним не уйдем!

Пленный офицер, казалось, понимал, что речь идет о нем. Затравленным взглядом недавно холеный, а сейчас изнеможденный оберст озирал окружающих его зверолюдей. После изнурительно восхождения партизаны взмокли, черные мохнатые фигуры их парили, окутанные легким туманом высыхающего на морозе пота. Штауфенбергу почудилось, будто сами бесы преисподней проступают и исчезают в заснеженно-величественной картине горного Крыма с  его уходящими за облака дикими отрогами.

За что Судьба в одно мгновение низвергла его, блестящего офицера, безукоризненно исполняющего свой воинский долг, в белое  безмолвие адской бездны?

Немец тормозил весь отряд. С непривычки он неуклюже карабкался по заснеженным кручам, падал, подолгу стоял в изнеможении на четвереньках, а на угрожающие окрики командира партизанской диверсионной группы Василий Жукова, показывал на чемоданчик – тяжелый! Василий попробовал на вес – чемодан весил не меньше полупуда. Что в нем такого, мелькнуло в голове, может, золото?

-        Отстегивай! – приказал он. Немец отрицательно замотал головой, гортанно

заговорил. Василий подозвал Нину Помазкову.

Помазкова перевела.

-        Он умоляет не открывать кофр.

-        Почему? Там мина?

-        Нет. Он говорит, там находится… кунштюк… кунштюк… вещь, от которой нам

всем… всему миру придет погибель… поэтому его нельзя открывать… А если мы поможем ему вернуть этот… ваффен… секретное оружие фюрера… если, говорит, вернем Гитлеру кофр, то он гарантирует нам… погоди… большие деньги и счастливую жизнь в Германии. Он дает слово офицера.

Партизаны сгрудились вокруг пленного.

-        Гитлеру вернем? – переспросил Гуськов. – Так там что, хфюрерские сокровища?

Василий оскалил в обледеневшей бороде пожелтелые зубы.

-        Капут твоему Гитлеру. Скажи, пуская отстегивает чемодан.

Нина перевела.

-        Найн! – выкрикнул немец. И вдруг на чистом русском языке сказал. – Поймите,

этот чемодан нельзя открывать!

-        Он по-русски разговаривает, - удивился Мохнатов.

-        Ах ты, гадина! – Василий ударил немца кулаком в лицо. – Чего ж дурочку валял.

Отстегивай чемодан, гнида!

Немец проморгался и вновь непримиримо повторил.

-        Найн! Пока я жив, никто это - не откроет!

Донесся далекий лай собак, татакание немецких автоматов.        

Остервенев от злобы, Василий повернул СВТ-полуавтомат немцу в живот и нажал на курок. Щелкнул металл. Еще раз. Еще. Оберст попятился по ноздреватому снегу, выставил перед собой стальной чемоданчик в качестве щита.

Василий, матерясь, отстегнул магазин. Пусто. Партизан зубами стянул сшитую из шкуры трехцветной кошки перчатку, сунул за борт фуфайки разбухшую от мороза, багровую клешню, вытащил револьвер, навскидку выстрелил немцу в лицо. Голова оберста дернулась, фуражка с высокой тульей слетела за спину, фигура в мышиной шинели с меховым воротником повалилась на спину.

-        Гриша, нож давай. – Василий подсел к телу убитого, нащупал утонувшую в снегу

цепочку, положил ее на стальной чемодан. Григорий Гуськов приставил сверху нож, ударил по обуху прикладом. Даже зазубрины не осталось на крупповской стали. Удар, еще, еще!

У лежащего навзничь немца глазница наполнилась парящей на морозе кровью, тонкая струйка пролилась к уху, наполняя ушную раковину.

Гуськов бесполезно колотил прикладом по обушку ножа, цепь не поддавалась.

«А ну дай!» Жуков забрал нож у товарища, выдернул руку немца из обшлага шинели, припечатал к чемоданчику. На безымянном пальце веснушчатой руки блеснул серебряный перстень с изображением «Мертвой головы». Будет тебе череп с костями! Василий резанул по запястью. Брызнула кровь. Зазубренное острие не резало - пилой рвало плоть, уперлось в кость, захрустело. Василий пилил, кисть болталась, подплывшая кровью рука соскальзывала с чемодана. 

-        По связкам резани, - подсказывал Гуськов, - по жилам…

-        Не учи ученого, – прохрипел Василий. Что-то ему напоминала эта сцена, но он не

мог вспомнить что.

Вновь застрочили немецкие автоматы, лай собак сделался громче, свистнули пули. Партизаны пригнулись. Брось, крикнул Мохнатов, уходим, ну его к черту, чемодан этот!

Взрычав от натуги, Василий с хрустом провернул полуотрезанную кисть вокруг своей оси, промокнул кровенеющий разрез снегом, рассек натянутые сухожилия. Кисть отделилась. Ну, наконец-то!

Жуков отер липкие руки о шинель немца, подхватил обагренный кровью чемодан. Ходу, ходу, помогай нам лесной бог!

К ужасу Василия груз действительно оказался неимоверно тяжелым. Через десяток шагов ослабленный бескормицей партизан едва мог его нести, чаще волок по земле, вспахивая стальными углами наст. Может, там мина для уничтожения секретных документов? Помоги, крикнул Жуков подбежавшему Гуськову, это гиря, а не чемодан. Гуськов подхватил трофей с другой стороны, вдвоем пошли уже сноровистей.

За чемоданом на цепи волочилась по снегу кисть оберста - намертво  зажатая в наручнике, посиневшая, с багровой наледью на месте отруба.

 

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе, 36. Наши дни.

 

Русский генерал окинул взглядом иссохшую фигуру старца.

-        Вы сказали, партизаны вас застрелили. Не хотите ли вы сказать, что я

разговариваю с призраком?

Старик осклабился в неслышимом смехе, радиальные морщины вновь покрыли его пергаментные щечки.

-        Я всегда говорил, что у русских чувство юмора более тонкое, чем у нас, немцев.

Вы говорите не с призраком, успокойтесь. Пуля выбила мне глаз и вошла в череп. Но,  видимо, порох отсырел, и пуля в мозг не проникла. Она остановилась на глазном дне. Вот она, – граф сделал знак, секретарь поставил на стол золотую табакерку. На зеркальной подложке лежал сплющенный кусочек свинца.

-        Партизанам было приказано похитить именно мой кофр. Кофр был главной целью

их налета. Поэтому, когда погоня настигала, партизан по имени Василий выстрелил мне в глаз и отрубил мне правую кисть, к которой цепочкой был прикован кофр. Судя по всему, нападающие прекрасно знали о важности перевозимых мною предметов, поэтому их действия носили исключительно жестокий и решительный характер. Более того, германским командованием была проведена операция армейского масштаба по прочесыванию леса. Все было напрасно. Кофр как в воду канул. Так могли действовать только высокопрофессиональные диверсанты НКВД. Это первое. И второе, что дает мне основания полагать, что где-то в ваших архивах сохраняется кофр. О моей поездке знал исключительно узкий круг лиц. Об этом знал лично фюрер, Лей и несколько высших чинов СС, обеспечивающих мою безопасность. И, тем не менее, именно на мой сверхсекретный кофр было совершено нападение.

-        Что же в нем находилось, господин граф? - спросил Огуренков.

-        Этого я пока не могу вам открыть.

-        В русском фольклоре есть сказка, в которой царь посылает главного героя туда не

знаю куда, найти то, не знаю что. Я не сказочный персонаж и не могу заниматься поисками неизвестно чего.

-        Вам надо найти мой кофр и мою кисть! – в голосе старца зазвучали повелительные

нотки. – Вам будет заплачено, как никому и никогда не платили.

Генерал Огуренков не привык, чтобы с ним обращались высокомерно.

-        Послушайте, - набычился он, - я не новичок в шпионских играх. Вас интересует не

ваша потерянная рука, она уже давно истлела. Вас интересует что-то гораздо более ценное. Что мы ищем? Скажите откровенно, и тогда я смогу помочь вам. В противном случае я буду вынужден отказаться от сотрудничества.

Старый граф погрузился в раздумья. Застывшее лицо его обратилось в бледную  гипсовую маску, перечеркнутую наискось черной пиратской повязкой. Таким белым и застывшим он будет, наверное, на смертном одре, подумал Огуренков.

-        Вы правы, - нарушил молчание немец. - У меня осталось крайне мало времени. Я

вынужден раскрыть карты. Но предупреждаю, после моего ответа у вас уже не будет пути к отступлению.

Огуренков упрямо нагнул обритую голову.

-        Надеюсь, это не угроза?

-        О нет, это необходимое предупреждение.  

Русский генерал поднялся.

-        В предупреждениях не нуждаюсь! Вы обратились не по адресу. Это вы пришли ко

мне за помощью, а не я к вам. Я не люблю, когда меня используют втемную. Посему вынужден откланяться. Благодарю за гостеприимство.

-        Ну что ж, прощайте, - с видимым сожалением сказал граф, протягивая для

прощания руку. Правую.

Огуренков застыл во встречном полудвижении. Из рукава черного пиджака торчала сморщенная культя. Искусственная кисть осталась лежать на подлокотнике.

-        Прощайте, - повторил граф, видя, что гость замер в  замешательстве.

Русский генерал действительно слегка «завис», не совсем понимая, что и как ему нужно пожимать. Культю? Но… как-то дико… Не пожать? Невежливо, все-таки старик, инвалид, иностранец, хозяин дома, очень богатый… Может, у них так положено в Германии из уважения к ветеранам? Этикет такой?

Словно бы против своей воли, какими-то мелкими толчками генерал протянул свою руку для странного рукопожатия. Когда его пальцы достигли того места, где должна была находиться давным-давно отрубленная кисть, он вдруг увидел: из сморщенной культи струилась призрачная голубоватая ладонь с длинными породистыми пальцами. Ладонь принадлежала молодому сильному мужчине, а не этому иссохшему старцу. Сквозь прозрачные связки и фаланги хорошо просматривался низкий столик, золотая табакерка, колени графа, накрытые шотландским пледом в крупную черно-красную клетку.

Русского генерала как будто парализовало. Обе руки – живая, сильная, обтянутая красноватой кожей, и голубовато-прозрачная, чуть колеблющаяся – находились друг от друга в нескольких сантиметрах.

Огуренкову стало нехорошо, резко подскочило давление. Он понял, что если прикоснется к руке-призраку, то и его тело станет таким же прозрачным и бестелесным. По телу пробежала дрожь, сознание остановилось, глаза застыли. Граф в кресле, слабо мерцающий камин, мрачные своды готического зала, расплылись.

Вдруг сильный ток пронзил тело. Руки – реальная и бестелесная - соприкоснулись. Огуренков судорожно сжал пальцы вокруг бесплотной кисти. Немец пристально смотрел зрачком единственного глаза, тусклым и сплющенным, как свинцовая пуля.

«Он меня гипнотизирует», понял Огуренков, но не смог ничего поделать. Кисть его, конвульсивно сжатая, недвижно застыла в каталепсии загробного рукопожатия.

 

                             Москва. Квартира Василия Жукова. Наши дни

 

-        Дед, погоди, ты отрубил человеку руку и тащил ее вместе с саквояжем? Да ты

садист! Никогда не думала, что ты такой жестокий.

Василий Акимович чуть челюсть вставную не выплюнул от негодования

-        Какой он человек, захватчик он был, фашист!

Я вскочила со стула не в силах находиться на месте после таких рассказов.

-        Ты лично рубил людям руки? Ты никогда мне об этом не рассказывал… Я в

шоке… Или ты все придумал, чтоб геройство свое подчеркнуть?

Ух, дед озлился, мешочек кожи под нижней челюстью аж затрясся.

-        Не веришь в мое геройство, не надо. Только я тебе желаю хотя бы недельку по

крымским горам покочевать – без еды, боеприпасов и медикаментов. Тогда и поглядим, кто герой, а кто девка с соплей.Я там между прочим девятьсот дней провоевал! Как в блокадном Ленинграде. У меня с ног кожа вместе с ногтями снималась, как сапоги.

Зазвонил мой мобильный. Я взяла трубку и только сейчас заметила, что на моей голове тюрбан из полотенца над крашенными волосами. Я быстренько поговорила.

-        Кто тебе звонил? – спросил дед.

-        Ирка Шишкина. Помнишь ее?

-        Иру-то? Конечно. Ты мне тоже такой телефончик купи, я тебе денег дам.

-        Зачем тебе? Доставать всех?

-        Мы с тобой будем связь держать.

-        Какую связь?

-        Когда ты в Крым поедешь.

-        Какой Крым? Никуда я не поеду!

-        Связь в лесу – первое дело. Нина радисткой была, от нее жизнь всего отряда

зависела.

-        А у тебя буду радисткой Кэт, да? Погоди, мне надо голову смыть.

Блин, я передержала краску! Совсем забыла о ней. Подорвалась и - в ванную, смывала краску холодной водой, некогда было ждать горячей, короче, волосы стали просто огненными, я запылала, как костер. Передержала я «Гарнье калор сенсэйшен». И в кожу вокруг лба красная краска въелась. Вот блин, как на людях в таком виде появиться? Дед виноват, рассказами своими меня заболтал.

Пошла к зеркалу в прихожую. Свет не включала – я сама светилась. А что? Мне даже понравилось. Кому не нравится, могут не смотреть.

Дед был уже очень утомлен, от говорения у него пересох рот, он постоянно делал глотки из пластиковый бутылочки.

-        Ты моя любимая внучка, тебе я завещаю огромное богатство…

-        Спасибо, - я оглядела квартирку, прикидывая, какую сделаю перепланировку.

-        Нет, - замотал он головой, - квартиру я завещал Никите, он большего не заслужил.

Никита - это мой двоюродный брат, внук деда от первой его дочери, тети Эллы.

Я обалдело на старика уставилась.

-        Никите – квартиру? А мне что?

-        Богатство, Дашка, огромное богатство.  

-        И где оно?

-        Так я же тебе тебе толкую битый час. Чемодан тот оберста, я ж его в горах

закопал. Там он лежит.

-        И чего? – я не могла осознать катастрофы. «Квартиру я завещал Никитке»…

-        Немцы документы возили в нормальных портфелях, из кожи, а этот был стальной,

вот с такими замками. Это первое. Потом он был привязан к его руке цепью. И главное - чемодан такой тяжелый был, что я его еле волок. А я тогда был не то что сейчас, здоровый, молодой, я мог наковальню поднять и понести, а тот чемодан я еле волок. Что так может весить? Ясно – золото. Немцы команды специальные направляли, у растрелянных коронки золотые из зубов выдирали, так что там могло быть только золото. Не меньше пуда!

-        А сколько пуд весит?

-        Шашнадцать кило! Я тот чемодан в горах закопал, поезжай, забери его себе. Я тебе

тут и карту нарисовал.

Он достал из-под подушки мятый листок.

Я повертела рисунок. Дрожащими каракулями было написано «Голый шпиль», «Чаир» «Деревня Семисотка», «Абдуга», «Узун-Кран» и крестик стоял по центру. Если бы я знала, что скоро эти названия будут звучать для меня так же страшно, как «Обитель зла», я бы не улыбалась так легкомысленно.

-        Деда, - пропищала я детским голосочком, - а давай лучше Никита поедет искать

клад, он же все-таки мужчина, а квартиру ты мне отпишешь, а? Ну, пожалуйста… – и поджала ручки зайчиком с умильной улыбкой.

-        Квартира – тьфу, – плюнул он. - Говорю же тебе, там золота на мильоны долларов.

Ты моя любимая внуча, тебе оно все должно достаться.

-        Дед, ну посмотри на меня, мне девятнадцать лет всего, где я и где твой клад!

-        А мы в каком возрасте в леса ушли, партизанить?

-        В каком?

-        В таком, как ты сейчас. Войны, слава богу, нет. Откопаешь и живи себе богато.           

-        Как ты добр! Спасибо тебе огромное!

Он задрал редкие волосины бровей и посмотрел на меня поверх очков. В глазах его я увидела злорадство.

-        Дай я тебе сейчас квартиру, - прокудахтал он, - ты бы ни за каким кладом не

поехала, шлялась бы по барам и дискотекам, верно?

-        А если я твой клад не найду?

-        А уж ты постарайся!

Дед у меня крутой. Реально. Даже на старости лет, в приступе бешенства попытался укусить сиделку, говорит, она его не слушалась, хорошо что у него вылетела вставная челюсть, не причинив перепуганной женщине вреда, так этот вояка кусал ее пустым ртом, обслюнявил всю. С ним спорить себе дороже. А он меж тем полез под подушку, достал пакет и высыпал на одеяло… кучу долларов.

Олига-а-арх!  

Я никогда столько не видела, ну, чтоб вот так – кучей, мы пересчитали, там было четыре тысячи восемьсот долларов с копейками. Богатенький Буратино! У деда гараж с мастерской, он их в аренду сдавал, вот и накопил.

-        Я все продумал, - пыхтел он, - вот тебе список необходимого, вот карта Крыма, вот

маршрут, вот рисунок чаира у Голого шпиля, вот скала, вот здесь, под ней, захоронена Нина с чемоданом оберста.

Капец! До меня окончательно дошло: дед включил Мавроди и разводит меня, как кроликов на «Веселой ферме». Никите квартиру, а мне флуд про клад.

-        А чего ж ты сам не поехал и не вырыл свое золото? – заорала я. - Чего ж ты столько

времени молчал? А теперь я должна ехать неведомо куда, искать неведомо что! Ты же говорил, что я твоя любимая внучка, а квартиру Никите завещал! Теперь я вижу, что ты меня реально не любишь и не любил никогда. Тебе на меня наплевать. Все. Ухожу. Видеть тебя больше не желаю! 

Швырнула ему в морду его сраные доллары, выскочила в прихожую, вспомнила, что забыла включенный для зарядки телефон, вернулась, дед встретил меня предсмертным хрипом – «валидол!» Я бросилась за лекарствами, отпоила его, он все звал меня своей склерозной лапой в черных «веснушках» – «ты послушай… послушай, Дашутка, почему я его раньше не вырыл…».

 

 

Крым. Голый шпиль. 15 часов 13 мин. 3 марта  1942г.

           

В горах снизу вверх выстрелы слышны за сто километров, а сверху вниз не слышны и за десять: наверху-то воздух разрежен, и звуки выталкиваются кверху, как пробки. Снизу доносились разрывы пупхенов, автомальная стрельба, крики. Раненые немцы кричали в голос, наши умирали молча.

Гуськов и Мохнатов остались прикрывать отход. Василий с Ниной продели палку в ручку и вдвоем волокли немецкий чемодан. Они совершенно выбились из сил, уходить от наседающей погони приходилось круто в гору, карабкаясь по снеговым оползням.

Василий пожалел, что не остался с товарищами, чтобы погибнуть в бою и забрать с собой еще хоть парочку фрицев. Ведь это высшее счастье - взять врага на мушку и поразить цель. Бывало фазана добудешь, радость сумасшедшая, а немец не фазан, его убить – всем радостям радость! Все забываешь, такой азарт в бою. А тут приходится отступать, таскать тяжести по кручам.

Вот и знакомый чаир, участок дикорастущих яблонь и груш у подножия Голого шпиля. Вон кизильник и шиповник, укутанные снегом, из их плодов и корешков он варил  отвар от цинги, вон там под скалой, обнаружил глубокую узкую щель, расширил ее и оборудовал тайник.

Сил уходить от погони больше не было. Молодой партизан принял решение.

Проведя невесту через кусты шиповникам, он принялся раскапывать глубокий снег. Вскоре обледенелая рука провалилась в пустоту. Расширив проход, он пропустил вперед Нину, и заполз следом.

Над Голым шпилем пошел снег. Родная природа прятала беглецов от карателей. Жуков сотряс кусты, засыпая следы раскопа, закрыл отверстие изнутри трофейным чемоданчиком. 

Они оказались как бы в каменном гробу. Нина  дрожала от страха и холода. Василий обнял ее, прижал к себе.

-        Не бойся, Ниночка, двумя смертям не бывать, а одной не миновать.

Отчетливо донесся собачий лай. Девушку прохватил приступ дрожи. Еще закричит от страха, подумал Василий.

-        Слышь, Нин, а ведь это я сыпанул патронов в трубу Чистякову.

-        Ой, он так перепугался, под нары полез.

Донесся разрыв гранаты, автоматная пальба. Нина заскулила.

-        Скажи, напоследок, - выдохнул ей в ухо Василий, - у вас с ним что-нибудь было?

Девушка даже дрожать перестала.

-        С кем?

-        С Чистяковым...

-        Ты че, дурной, Жуков? – Нина возмущенно затрепыхалась. – Он мне нужен как

голове дырка.

-        А чего ж ты выскочила… - Василий сжал ее плечи так, что хрупнули косточки, -

вся в исподнем? Я за землянкой притаился, все видел, я же разведчик.

-        Я выскочила? Не дави, ой… Я?

-        Ты! Тихо. Услышат.

-        К нам, к нам идут, Вася-а-а-а…

Поначалу Василий собирался просто отвлечь девушку разговором, но постепенно и сам стал заводиться ревностью.

-        Ну, че ты все виляешь, - шипел он ей на ухо, - хоть напоследок скажи. Было у вас

там что-либо или нет?

-        Вот дурной, нашел время ревновать.

-        Вам соврать – как два пальца обоссать.

-        Дурень! Да не дави так, больно…

Нина икнула, до Василия донеслась отрыжка с легким чесночным запахом. «С Чистяковым колбаску поджирала!»

-        А ну, говори! Напоследок! Не хочу дурнем умирать. Было? Изменяла? Скажи хоть

перед смертью правду.

-        Ты ж сам знаешь, таскал он меня на допросы, каждую ночь таскал. Сомлела я там в

тепле, а как патроны начали в печке выстреливать, я и проснулась. Смотрю, а я уже это… без гимнастерки, и штаны расстегнуты.

-        А ты и не чуяла, как он тебя там… а?

-        Да не успел он ничего. 

-        А если б я патронов не сыпанул, дала бы ему? Дала?!

-        Ты чего, Жуков, он мне нужен, как голове дырка.

-        Все вы, бабы, одинаковые!

-        Вот ты дурной! Немцы кругом, а он!

Послышались гортанные голоса, лай собак.

Нина громко вскрикнула. Женщины не могут контролировать себя, в минуты смертельной опасности кричат в голос, чтобы услышали и пришли на помощь мужчины.

-        Тс-сс-с, – Жуков зажал невесте рот ладонью. Она сорвала его руку, горячечно

запричитала.

-        Не хочу к ним в руки попадать, не хочу. Васечка, застрели меня, а потом себя.

Давай умрем.

-        Авось, пронесет… Тихо!

-        Нет! Сюда идут. У них же собаки. Погибли мы. Лучше смерть, чем муки. Стреляй!

Вынул Василий револьвер, откинул барабан и… заскрипел зубами. В пустых гнездах прощупывался целый капсюль всего одного патрона. Предпоследний патрон он сжег на оберста.

Что делать? Крутануть барабан и поиграть в «русскую рулетку?» Застрелить Нину, а самому пойти в гестапо?

Нина нашла решение, страшное в своей простоте.

-        Вася, вот что, выхода нет, - прошептала она ему в самое ухо, - задуши меня, а

потом стреляйся сам.

-        Да ты что, Нин… Чтоб я… тебя… своими руками… 

Она вцепилась ему в плечи, затрясла в гневе.

-        Хочешь, чтобы меня пытали и насиловали? Да? Ты этого хочешь? – голос ее

переменился, она заговорила, как с ребеночком. - Это быстро, Васечка, ты не бойся. А я сопротивляться не буду. Ты мне помоги просто. Вот, смотри, - девушка завела руки за спину, легла на них, отвернула голову в сторону, подставляя горло. – Я вот так ляжу, Васечка, а ты меня ногами обхвати, а то я биться начну.

Смертная истома залила и без того заледенелое тело.

«Пахучий барашек бьется в руках…»

-        Не смогу я… нет…не уговаривай, не смогу.

-        Васечка, ну нет же другого выхода! – Нина нащупала и сама наложила ледяные

пальцы жениха себе на горло, зачастила горячечно, слыша в двух шагах, за тонким стальным чемоданчиком, хруст немецких шагов и хриплое ворчание собак. - Не успеем, вот же они! Скорее! Давай! Не тяни! – Прорыдала отчаянно, помутив мужчине разум. – Не дай, чтоб меня му-у-у-у-учили! И сам меня не мучай, прошу!

Голова пошла кругом. Права Нина. Умрем и исчезнем с проклятой земли! Вместе. Навсегда. Ее и тут же себя. И весь ужас, все муки в холодном, голодном лесу тут же закончатся. 

-        Я не дам, чтоб тебя мучили, - молодой партизан сначала неуверенно сжал нежное,

как у горлинки, горло любимой, припал губами к ее губам в прощальном поцелуе, слился, показалось даже, что успел разглядеть в темноте отблеск карих зрачков, зажмурился и… стиснул пальцы.

Сдавил так, что перед глазами поплыли огненные круги, в ушах зазвенело. Давил и шептал, как делал это в минуты острой близости «Любимая, сейчас, потерпи, еще чуть-чуть, будет хорошо…».

Не соображал, что происходит вокруг. Лай собак, выстрелы, гудение крови в голове, мычание и биение тела под ним, жгучий укус в губы.

Спеленатые каменной могилой, они тесно ворочались в ней.

«Ты же сама смерти просила, а теперь кусаешься, сука, для тебя же стараюсь!»

В приступе злобы Василий так стиснул пальцы, что захрустело ломкое горло.

 

«Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

 

Обмякла Нина, больше не барахталась, не кусалась.

Василий впал в забытье.

Сколько времени пробыл вне себя, не помнил.

Очнулся от оглушительного лая за стальной переборкой чемоданчика. Кто он, где, зачем и почему, вспомнить не мог. Знал одно - нужно стреляться…

Разжались окоченевшие пальцы на горле убиенной Помазковой, взвели курок, приставили дуло к виску неизвестного солдата.

 

ЗА СОРОК ЛЕТ ДО ЭТОГО…

 

Дарья и Стефан Онищенко из украинского села Хомутово, что на Черкащине, скрывали пятую беременность жены от соседей.

Дарья рожала дома. Муж перерезал пуповину и отнес ребенка в холодный подпол (был ледяной февраль 1902 года). Выпив самогонки, Стефан заснул, а к измученной родами женщине сон не шел – мешал тонкий, слабо доносившийся из подпола плач замерзающего младенца. Она собралась с силами, спустилась в подвал и закрыла рот «немовля» (младенца) рукой. Утром Стефан тайно закопал трупик на задах возле выгребной ямы.

 

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе 36. Наши дни.

 

-        Не бойтесь, - немигающим глазом вперился в Огуренкова старый граф. – Вы

вошли в контакт с моим будхическим телом. Это часть посвящения.

Астральный ток сотрясал сильное, хорошо тренированное тело генерала российских спецслужб.

-        Я… не хочу… никаких посвящений, - непослушными губами выдавливал тот, - я…

не давал… своего согласия…

Валентину Григорьевичу показалось, что призрачные пальцы скользнули по его предплечью, слились с плотью, втекли в вены, в легкие и трахею и через горло проникли в голову. Мозг вскипел, горячая знобящая мгла опахнула грудь, руки и живот, Огуренков почувствовал, что теряет контроль над разумом, а его действиями начинает руководить чужая воля.

-        Что вы делаете, - прохрипел он, - прекратите.

-        Я предупреждал, что у вас не будет другого выхода, - прошелестел голос. – Теперь

вы обязаны пройти посвящение.

-        Посвящение? Но во что?!

-        В «Bestellen Spearmen», «Орден Копьеносцев». Сегодня я посвящаю вас, а меня

посвятил сам фюрер! Мое полное имя – Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг.

Призрачная кисть разжалась. Огуренков рухнул в кресло. Голова прояснилась, кипение в мозговых извилинах стихло, но гудящая рука висела как отшибленная.

Как он назвал себя? Штауфенбергом?

Но легендарный полковник был расстрелян сразу же после неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года.

Неужели?

У генерала Огуренкова медленно отвисала челюсть.

     

                  ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ГИТЛЕРА И ШТАУФЕНБЕРГА

 

9 марта 1938 года граф фон Штауфенберг, потомственный военный аристократ, чьим отцом был камергер баварского короля, а матерью - внучка прусского генерала Августа Вильгельма Антона фон Гнейзенау, получил неожиданное приглашение на личную аудиенцию к канцлеру Германии Адольфу Гитлеру.

Ранним утром десятого марта поезд подошел к Ангальтскому вокзалу Берлина. На перроне прямо напротив двери вагона Штауфенберга ждал офицер СС в намокшем под дождем прорезиненном плаще. Он принял чемодан графа и проводил его к черному правительственному «Мерседесу», ожидавшему на привокзальной площади.

При выезде на Шарлоттенбургское шоссе к ним присоединился эскорт мотоциклистов. Стремительно мчавшаяся кавалькада миновала Бранденбургские ворота и свернула на Вильгельмштрассе. Немногочисленная публика смотрела кортежу вслед.

При въезде во двор имперской канцелярии машина снизила скорость и плавно подкатила к главному входу. Штауфенберг был здесь впервые, его неприятно поразила так называемая «нацистская архитектура» – смесь тевтонской готики с древнеримской классикой. Помесь – признак бастардов! Среди правителей новой Германии не было ни одного чистокровного аристократа. Воздвигли помпезную имперскую канцелярию с одною целью – подавить психику сюда входящего, внушить гостям, что нацистская Германия была, есть и будет прямой наследницей могущественной империи Древнего Рима.

Граф ступил на матово блестящий после дождя гранитный пол гигантского  квадратного двора рейхканцелярии. В нишах между циклопическими колоннами недвижными изваяниями застыли часовые. Руки автоматчиков держались за ручки и рожки шмайсеров, на головах круглились блестящие от капель дождя каски с маленькими рожками. В давящей тишине над портиками нависли имперские орлы с зажатыми в когтистых лапах свастиками.

            Высокие, инкрустированные бронзой двери вели в большой круглый вестибюль, из которого открывалась нескончаемая анфилада комнат и коридоров. Вдоль стен стоял почетный караул всех родов войск – когда граф проходил по живому коридору, каждый офицер (чином не ниже гауптмана) вскидывал правую руку в нацистском приветствии и щелкал каблуками. Так как Штауфенберг шел за адъютантом Гитлера Отто Гюнше довольно быстро, вскидывание рук и щелканье каблуков сливались в кастаньетную дробь.

            На гостя явно стремились произвести подавляющее впечатление, но добились обратного. Штауфенберг презирал плебейские вкусы новых правителей Германии, и в особенности их главаря, посмевшего взять себе наивысший титул в иерархии нации. Самозваный фюрер! Что понадобилось австрийскому ефрейтору от потомка древнейшего тевтонского рода?

В центре приемной перед входом в личный кабинет фюрера стоял круглый стол с прохладительными напитками. Вдоль стен тянулись длинные диваны. В приемной никого не было, кроме двух высоких белокурых офицеров в черной, перетянутой ремнями форме СС. При появлении посетителя они щелкнули каблуками, отработанным жестом распахнули уходящие под потолок двери, повернулись друг к другу и вскинули руки в нацистском приветствии. Штауфенберг, входя, прошел под живым портиком.

Кабинет главы государства поражал размерами – в нем могло бы поместиться дворянское собрание европейской столицы. Граф заметил Гитлера только тогда, когда тот поднялся из-за стола, заложил руки за спину и быстрыми семенящими шажками двинулся  навстречу.

            Рукав его простой, топорщащейся на спине и боках солдатской гимнастерки охватывала красная повязка с черной свастикой на белом просвете. Через плечо к ремню шла тонкая портупея, на груди красовался солдатский железный крест.

            По мере приближения фюрера гигантский кабинет, казалось, уменьшался в размерах, а Гитлер вырастал. Штауфенбергу почудилось, что он уже смотрит на фюрера  снизу вверх, хотя это было не так и оба мужчины были приблизительно одного роста.

Встреча произошла на середине кабинета. Впившись глазами-буравчиками в лицо гостя, Гитлер вскинул руку в фашистском приветствии, сильно отогнув назад ладонь. Пожатие его оказалось влажным и мягким, зато глаза царапнули по душе графа, наподобие двух алмазных стеклорезов. Гитлер смотрел в лицо Штауфенберга долго, в упор, испытующе, нарочито пронзительно. Гитлер был  обрит с затылка и висков, косая челка свисала с круглой шапочки волос, покрывающей темя. Такая прическа и такие усики под носом были еще у Гиммлера.

Коротким жестом Гитлер предложил Штауфенбергу сесть на диван, сам же опустился в кресло напротив. Их разделял круглый инкрустированный столик саксонской работы. Все так же, не отрывая пристальный взгляд от лица собеседника, фюрер спросил высоким резким голосом.

-        Штауфенберг, вы слышали о Копье Судьбы?

Граф кивнул – кто в аристократической Европе не знал о таинственном и могущественном артефакте? Более сорока германских императоров владели копьём Лонгина, в том числе Фридрих Барбаросса и Фридрих Второй Великий, который использовал его в крестовых походах.

-        Я увидел его впервые, будучи еще совсем молодым человеком, в музее Хофбург, в

Вене… - Гитлер замолчал, предавшись воспоминаниям, лицо его озарилось меланхолической улыбкой.

-        О, благословенные времена юности, времена, озаренные золотыми лучами

мученичества, нищеты и голода! Только что закончилась  мировая война, из которой я вышел израненным, вот с этим железным крестом на груди. А в груди? В груди моей зияла страшная рана – боль за мою поверженную, преданную, растоптанную родину. Как поднять ее с колен? Стоит ли сражаться? Хватит ли у меня сил? У меня – нищего ефрейтора, отравленного газами, потерявшего зрение от нервного потрясения. Да, граф, я временно утратил зрение, когда узнал, что Германия капитулировала! Что значил этот знак, Штауфенберг? Не отвечайте, вы не знаете! Та слепота была сродни слепоте  Павла, хотя я и презираю христианские ценности, но не презираю подвижников, основавших мировую религию. Да, я был подавлен, Штауфенберг, растерян, я бродил, как в тумане, по послевоенной Вене и ни проблеска надежды не блистало передо мной в темном и безнадежном будущем. И таких, как я, отчаявшихся солдат были миллионы. Мог ли я даже надеяться изменить хоть что-то в судьбе моей любимой Германии? Нет, нет и нет! Я  бродил по Вене без гроша в кармане, и грезил о самоубийстве. Но Бог живёт в нас, потому что мы постоянно ищем свидетельства Его Силы в мире и стремимся приобщиться к ним. Всемогущий есть наш Судья. Наша задача – исполнить долг так, чтобы мы смогли предстать перед Ним как Творцом всего мироздания в соответствии с данным Им законом - законом борьбы за существование. Так слушайте же, граф! Сейчас я расскажу вам о величайшем событии в моей жизни!

Гитлер встал и, заложив руки за спину, принялся ходить по кабинету, время от времени оборачиваясь к слушателю с неожиданно резкими, фехтовальными выпадами рук.

-        Тот, кого ведет Бог, всегда приходит вовремя. Казалось бы, случайно я забрел в Зал

сокровищ Габсбургов. Меня ничуть не привлекали экспонаты, этот жалкий исторический хлам, меня привлекла тишина этого места, где я мог бы предаться своим мрачным размышлениям. Внезапно в зал вошла экскурсия, и гид подвел группу точно к тому месту, где я находился. Меня окружила толпа незнакомых людей, рука гида указала на витрину, а его громкий голос принялся излагать легенду. Вначале я воспринял это событие как нестерпимое вторжение в мой интимный мир и попытался выбраться из толчеи. Мне не сразу удалось это сделать, и я был вынужден услышать слова, которые полностью изменили мою жизнь. «С этим копьем связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения Добра или Зла».

Я остановился пораженный, как громом.

«В средние века, продолжал рассказ гид, некоторые германские императоры владели этим копьем и верили в легенду. Однако за последние пять столетий никто уже не испытывал доверия к этим сказкам, если не считать Наполеона, потребовавшего себе это копье после победы в битве при Аустерлице. После разгрома наполеоновских войск наконечник копья был тайно вывезен из Нюрнберга и спрятан в Вене».

Минуту спустя группа экскурсантов покинула зал.

      В полной тишине я остался наедине с великим копьем, в которое вот уже пять веков никто, кроме Наполеона, не осмеливался поверить. – Внезапно Гитлер визгливо выкрикнул. - У кого нет чувства истории, тот подобен глухому или уроду! Штауфенберг! – глаза фюрера расширились, губы зазмеились, руки поднялись перед лицом и сжались в подрагивающие кулаки. - Меня словно молния пронзила и озарила на долгие годы и огромные расстояния всю мировую историю и мистерию моей жизни! – Гитлер резко бросил руки вниз, раскрыв пальцы и переводя дыхание. - Я приблизился к копью. Я стоял как завороженный. Почерневший от времени железный наконечник покоился на ложе из красного бархата, длинное, тонкое острие поддерживалось металлическими подпорками. В «талии» лезвие сужалось, перетянутое золотым «бинтом». На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен большой четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. То был один из гвоздей, пронзивших тело Христа.  Ручка наконечника была круглой и полой, предназначенной для древка.

В ту же секунду я понял, что наступил знаменательный момент в моей жизни. Однако я не понимал, как этот чисто христианский символ мог вызвать у меня столь сильное волнение. Долгие минуты я стоял, рассматривая копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг. Казалось, копье хранит какую-то тайну, от меня ускользавшую, однако мною владело такое чувство, будто я знаю о ней инстинктивно, не в состоянии проанализировать ее смысл. Не прошло и суток, как я снова явился в музей - созерцать священное копье и ждать, когда оно откроет мне свою тайну. Я знал это, Штауфенберг, в отличие от миллионов экскурсантов я знал, что копье предназначено судьбою именно мне! Я гипнотизировал его взглядом, я умолял его раскрыть мне свою тайну, всем сердцем я призывал его в свою руку. Я – твой повелитель и властелин, шептал я. Странные картины нахлынули в мой ум. Я словно бы провидел на столетия в глубины прошлого и будущего. Копье было чем-то вроде магического носителя откровения: оно открывало такие прозрения в идеальный мир, что человеческое воображение казалось более реальным, чем сам материальный мир. Как это было возможно? Что за безумие овладело моим разумом и родило бурю в моем сердце?

Целый день до самого закрытия музея простоял я перед легендарным оружием. Ни одному человеку в мире не под силу загипнотизировать меня, но древнее оружие ввело меня в настоящий транс. Вечером я вернулся домой к моему брату и другу Альфреду Розенбергу, и рассказал ему о случившемся со мной в венском музее. Мы делили с ним утлый кров и те немногие деньги, что нам удавалось раздобыть поденным трудом. В ту же ночь мы провели спиритический сеанс и вызвали дух Оттона Третьего – императора Священной Римской империи, ведь ему в своё время принадлежало таинственное копьё. Дух явился, Штауфенберг, дух явился! Знаете ли вы, что сказал мне Оттон Третий? «Новым предводителем Германии станет тот, кто завладеет Священным Копьём. А если он завладеет и Чашей Грааля – то завоюет весь мир!»

На следующий день, пьяный от бессонницы, я прибежал в музей к самому открытию. – Гитлер расширил глаза и прошептал. - В тот день произошло великое таинство…

 

                                                           Москва, Выхино, квартира Жукова В.А. наши дни, 14ч. 25 мин.

 

 

-        И че, ты ее реально задушил?

Пистолетом приставив указательный палец к виску, старый партизан Василий Жуков сидел на кровати и пустыми глазами смотрел перед собой. Лицо его корежила мука, кадык дрожал на дряблом горле, грудь тряслась в подступающих рыданиях.

-        Задушил, внуча… Нет мне прощения…

Откуда-то из страшного далека донесся крик – зиг! И ответный рев огромной толпы - хайль!

В квартире тихо тикали ходики, за окнами шумела кольцевая, старик мой пялился в пространство и  продолжал «стреляться» из пальца.

-        Ну, ты must die, дедуль, - я осторожно отвела его дрожащую руку от виска, будто

он и в самом деле мог застрелиться. – Жесть. Ты мне мозг вынес. Попей воды. Как же ты сам-то выжил?

Василий Акимович мигал, как зависший комп. Голова его тряслась, очки свалились с носа на колени.

-        Как сам-то выжил, говорю, алло?

-        А? - старик приложил руку к лопуху уха. (У стариков разрастаются уши, я

заметила).

-        Что дальше-то было?

-        А? Когда?

-        Кончай тупить. Ты задушил невесту и приставил пистолет к виску, так? Ну и

что дальше? Раз живой, значит, не стрелял. Выходит, ты сдался немцам в плен?

Старик оскорбленно ударил кулаком по колену.

-        Не сдавался я! Запомни! Никогда и не перед кем Васька Жуков не сдавался!

-        А как же ты спасся?

-        А? – Василий Акимович топырил дрожащими руками оба уха.

Блин, вот так всегда, в минуты затруднений ветераны притворяются глухими.

-        Как ты сам спасся?! – гаркнула я ему в ухо.

Он отшатнулся.

-        Ты чего орешь?

-        Чтоб ты услышал! Как ты выжил? Приставил пистолет к виску и что? Не стрелял?

-        Стрелял.

-        Так же ты выжил?

-        Так это, как его… Осечка! Осечка вышла... Стрелял я, а как же, конечно, я же

Ниночке обещал. Да, видать, не судьба нам была на том свете свидеться, либо патрон отсырел, либо это самое… я щелк, щелк, не стреляет патрон проклятый. А немцы совсем близко уже подошли…

Дед замолчал, припоминая.

-        Ну, и что немцы? – поторопила я.

Он сказал, виновато разведя руками.

-        Немцы мимо прошли…

Это был баг. Я зависла. Мозги были пустыми, отформатированными наглухо. Рот мой открывался и закрывался, как заглючивший дисковод.

-        А как же собаки вас не почуяли? – наконец выговорила я.

-        Немцы же нас выкуривали, леса поджигали, чтобы мы задохнулись. Приходилось

на землю ложиться и дышать через тряпки мокрые. Вот дым овчаркам нюх и отбил.

-        Зачем же ты тогда Нину задушил? Вдруг бы вас не нашли?

-        Поторопились мы маненечко… кто ж знал. Я ее до сих пор помню и люблю… Ох,

какая она красивая была, молодая… Вот как ты сейчас… Война нам судьбы исковеркала…

Голос его становился тише, глаза закрывались, он вроде как засыпал. Под конец говорил так невнятно, что мне пришлость ухом прижиматься к его губам. 

-        Обязан я замолить свои грехи перед смертью. Нина каждую ночь приходит, Толя

снится… зовут меня в лес, обратно, на наши места… Вот тебе моя предсмертная воля. Дарья, поезжай в Крым, на Голый шпиль, найди могилку моей Ниночки, похорони ее косточки по-людски, молитвы прочитай и все такое. Мы же тогда безбожниками были, не знали, как надо по-христиански-то хоронить…

Так я впервые услышала это проклятое словосочетание – «Голый шпиль» – от него я буду теперь вздрагивать и покрываться мурашками до конца дней своих.

Но тогда никаких особых опасений в моем сознании не возникло, купил меня дедарик своими трагическими рассказами и кучей бабла, размечталась я, как молодая дура, каковою и являюсь по сей день… короче, я согласилась!

           

                  БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе 36.Наши дни              

 

Губы Огуренкова растянулись в недоуменной улыбке, а глаза обрыскали стоящую  напротив фигуру.

Рука! У Штауфенберга отсутствовала кисть правой руки.

Глаз! У легендарного полковника тоже была черная повязка на левой глазнице. 

После расстрела заговорщиков по Германии прокатилась волна арестов и массовых расправ. Элита германской нации полегла в застенках гестапо. Об этом Огуренков напомнил  старому графу.

-        Ах, да, я и забыл… - усмехнулся тот, прерывисто дыша из-за усталости, - меня

выкопали из могилы… сожгли… и развеяли прах по ветру… и весь мой род… был уничтожен… по древнегерманскому закону кровной мести. Все дело в том, мой дорогой генерал, что никакого покушения на фюрера не было. Под прикрытием этого грандиозного мифа тысячи лучших сынов Германии были объявлены расстрелянными, переправлены в надежные места и спасены от сталинских лагерей и американских судилищ.

-        Ну, ни хрена себе… – пробормотал Огуренков. – Не могу в это поверить…

-        Разве когда-нибудь вскрывались захоронения по делу о покушении на фюрера?

Проводилась эксгумация их трупов? Нет. Все эти люди исчезли. Они унесли в пещеры и подземные города уникальные технологии германской науки. Насколько я знаю, большая часть архивов КГБ еще не переведена в электронный вид. Поэтому, чтобы облегчить вам поиски, укажу одну деталь. Те, кто меня похитили в Крыму в 42 году, они не знали, что я понимаю по-русски, поэтому разговаривали при мне довольно свободно. Их старшим был офицер НКВД, псевдоним Буран, он был ранен и остался там погибать. Он передал меня партизану по имени Василий. Перед тем как застрелиться, Буран сказал ему про меня: «Запомни, это Шекспир»! Скорее всего, операция называлась «Шекспир»…

-        Почему «Шекспир»?

-        Shakespeare - потрясающий Копьем. Вот я и открыл вам цель поисков, мой дорогой

генерал. Вам предстоит найти Копье Лонгина, величайшую реликвию рейха, утерянную мною в Крыму в далеком 1942 году.  

 

                 ГИТЛЕР И ШТАУФЕНБЕРГ. 1939 г. Первая встреча (продолжение)

 

Гитлер гипнотически расширил глаза.

- В тот день произошло великое таинство. Я называю его «посвящением в сущность копья». Я стоял возле реликвии несколько долгих часов. Я полностью сконцентрировал свой разум на этом предмете. Я видел белый жар угольев и раскаленный железный прут, по которому рука иудейского мага и каббалиста Финееса наносила удары молотом. Я видел картины избиения младенцев во времена Ирода Великого. По улицам бежали рыдающие матери, а солдаты волокли их детей к палачу, который заколал их одного за другим вот этим самым копьем. Наконец я явственно увидел картину распятия Иисуса. На белом в больших рыжих пятнах жеребце к распятию подъехал тот, кого звали Гаем Кассием Лонгиниусом. Этим копьем он пронзил грудь Распятого. Я видел это так близко и явно, как вас сейчас, так же близко и ясно, как прозревший от брызнувшей в глаза крови слепой от катаракты на один глаз римский центурион Лонгин. Кровь запеклась на железном наконечнике - в то же мгновение Копье приобрело статус Священной Реликвии и обрело невероятное, непредставимое для человеческого ума могущество! Внезапно в зале сокровищ Хофбургского музея случилось чудо: воздух в зале стал столь удушливым, что я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед глазами.

Трясущейся рукой Гитлер указывал в пространство перед собой, расширенные глаза его видели невидимое, и это зрелище наводило на него ужас. - Я стоял один, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека - опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо, окаймленное белоснежным одеянием, черная борода пророка с молниеподобным клином седины, рассекающим ее посередине. С почтительной опаской я предложил ему мою душу, чтобы она стала инструментом его воли. – Упавшим голосом Гитлер сказал. - Он принял мое предложение.

Долгое молчание наполнило имперскую канцелярию. Внезапно полковник вздрогнул: Гитлер шел на него крича, магнетически гипнотизируя выпученными глазами.

-        Штауфенберг, Сверхчеловек принял мое предложение! Душа моя перешла под его

эгиду! В этот момент я стал мессией! Разве мог нищий ефрейтор сделаться правителем Великой Германии без покровительства Высших сил? Только тупица или безумный может счесть это случайностью! Физически оставаясь в музейной витрине, копье воспарило над залом и по мановению сверхчеловека невидимо легло в мою руку. Оно оказалось настолько тяжелым, что я рухнул на колени. Но тут же встал. В тот миг я все понял.  Любые препятствия надо сломать, о капитуляции перед ними не может быть и речи! Отчаяние – слабость невежд! Много раз казалось, что вот-вот я буду сломлен нуждой, а на деле именно этот период закалил во мне волю к борьбе, и, в конце концов, эта воля победила. Именно этому периоду своей жизни я обязан тем, что сумел стать твердым и могу быть непреклонным. Ибо в руке моей невидимо покачивается разящее Копье Судьбы с ослепительно сияющим смертоносным наконечником!

Выплеск энергии привел Гитлера в изнеможении. Он сделал такой жест, словно поставил невидимое копье в угол. Несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, словно бы разминая их после усилия, вынул из кармана платок и утер залоснившийся в испарине лоб.

-        Сразу после прихода к власти, - продолжил фюрер уже гораздо тише, - я создал

в Берлине Центр нацистской религии. Это священное место поклонения «Адольфу Мессии». Центральное место капища занимает «Комната Копья». Но там располагается всего лишь копия Копья Оттона Третьего.

Гитлер заложил руки за спину и вплотную подошел к почтительно сидящему на краешке дивана гостю. Граф встал.

-        Штауфенберг! – фюрер пробуравил своего визави яростным взором. – Я принял

решение об аншлюссе Австрии! Завтра войска рейха войдут в Австрию и восстановят единство германской нации. Вам я поручаю миссию величайшей важности. В то время как колонны вермахта будут оккупировать Австрию, вы вместе с ударным отрядом Отто Скорцени вылетите на самолетах в Хофбург и захватите Копье Судьбы. Лично вы обеспечите его сохранность вплоть до моего прибытия! Обладание главным иудейским копьём позволило Генриху Первому Птицелову основать династию Саксонских королей. С этим копьем в руках король остготов Теодорих разгромил войска Аттилы. Его ценность безмерна. Это Копье – ключ к всемирному господству. Этим копьем я открою мир, как несгораемый сейф. И германский народ получит в свои руки несметные сокровища, в нем скрываемые. И вам лучше было бы умереть, чем утерять его.

За те двадцать минут, что длилась аудиенция, граф фон Штауфенберг, перевидавший на своем веку многих крупных политических деятелей Европы, осознал, что перед ним находится самый выдающийся гений современности, а, может быть, и всей мировой истории. Это осознание было несомненным и неоспоримым. Оно воспринималось так же естественно, как закон всемирного тяготения. Граф ясно понимал, что ему в человеческом облике явился не кто иной, как сам Дух Великой Германской Нации. Такие события случаются в истории, но настолько редко, что их можно пересчитать по пальцам. Духом Франции был Наполеон. Духом Древнего Рима явился Цезарь. И вот теперь Духом Германии стал этот… невзрачный человек с острым носом и вздорными усиками. Почему он? Почему не утонченный аристократ? Почему не урожденный тевтонский рыцарь? Все эти вопросы мигом отошли на задний план. Потрясающая сила убеждения, гипнотизм речи, мощнейшее магнетическое излучение личности взяли Штауфенберга в окончательный и бесповоротный плен. Граф спросил срывающимся от волнения голосом.

-        Почему именно меня вы избрали для столь значительной миссии?

Гитлер просверлил буравчиками глаз расширенные зрачки собеседника, находящегося сейчас в гипнотическом трансе.

-        Кто я для вас, Штауфенберг? – свистящим шепотом спросил он.

Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг набрал в грудь воздуха, в глазах его  вскипели слезы.

-        Mein Führer! – гаркнул он, щелкая каблуками и выбрасывая правую руку в том

приветствии, которое еще полчаса назад презирал как плебейское. Гитлер приблизился вплотную, почти воткнул в лицо тевтонского аристократа длинный торчащий нос.

-        Теперь вы понимаете, - прошипели подрагивающие под квадратом черных усов

бескровные губы, - почему мне не нужны оракулы, чтобы безошибочно определить избранного?

-        Jawohl, Mein Führer! – вне себя от захлестнувшего душу восторга вновь выкрикнул

Штауфенберг. Он вопил так же, как кричали толпы на площадях, впадавшие в массовый психоз после часовых речей Адольфа Гитлера. А между тем, в огромном кабинете не было ни единой живой души, кроме двух человек, и вот: один из них произвел такое впечатление на другого, что тот был полностью психически порабощен.

-        Штауфенберг, – торжественно возвестил Гитлер, - я назначаю вас Оруженосцем

Фюрера Великой Германии и возвожу в сан Великого Копьеносца! Отныне ваше тайное имя – Spearman Fuhrer. Ступайте за мной!

Озябнув от нервной дрожи, полковник следует за фюрером по длинному, нескончаемому коридору. Гитлер уходит так быстро, что Штауфенберг не может его догнать, бежит, задыхается, но отстает все больше и больше…

… Копьеносец фюрера очнулся. Сквозь муть беспамятства единственный уцелевший глаз его увидел склонившихся немецких солдат в белом зимнем обмундировании. Чьи-то руки стягивают жгутом кровоточащую культю, вкалывают лекарство. Наступает забытье…

 

                                                           ***

 

В 1942 г. вышел плакат Кукрыниксов, на котором Гитлера протыкали копьем. Карикатуру доставили в Вольфшанце. Фюрер окинул плакат взглядом, побледнел и приказал убрать. «Я понял намек, - сказал он, вытирая платком взмокший лоб, - копье у Сталина».

                       

                             ШАШЛЫКИ ПО-ПАРТИЗАНСКИ

                                                                                               

Крым. Голый шпиль. 3 марта 1942 г.

 

С хрустом отодрал лицо от наста. Стал на четвереньки. Каждое движение требовало неимоверных усилий. Встал в рост. Белый лес закружился.

Как в детстве на ходулях пошел по снегу. Если пальцы отморозил - труба, гангрену в лесу не вылечат. К своим надо, там землянки, тепло, спасение.

«Елки-палки, лес густой, ходит Васька холостой».

Частушка крутилась и крутилась в отмороженной голове Василия Жукова.

«Точно, вспомнил он, Нина погибла, теперь я холостой…»

Не сразу понял, что оглох. Скрип снега под ногами не доносился до слуха. Согревшись на ходу, начал различать звуки. Из ушей потекло. Потрогал, боясь что – кровь. Нет, вода. Ледяные пробки, намерзшие в ушных проходах за ночь, оттаивали и вытекали.

Падал, отдыхал. Снова брел. Снова падал. Набирался сил и брел дальше.

Вот и знакомая опушка.

Нет ли засады? Василий потянул носом и обомлел от невероятно приятного благоухания шашлыка.

Неужели наши зубра завалили и жарят?

Не помня себя от голода, рванулся к лагерю, выскочил на знакомую поляну.

Закоптелая поляна чернела пятнами сожженных землянок. Дымилась груда обугленных бревен на месте лазарета.

Немцы уже брали один раз лагерь на Голом шпиле во время Большого прочеса. Тогда пехотные части вермахта и румыны из горнострелковой дивизии прочесали леса от Севастополя до Феодосии. Партизаны Третьего Симферопольского отряда спаслись, применив горно-военную хитрость. Нашли такое место на отрогах, куда немцы не могли подняться, спрятались там, пропустили первую цепь, спустились и крались за ними, а сзади вторая цепь прочесывала. Немцы лагерь нашли, да только пустой, все сожгли и даже забытые кружки и миски прострелили. Скорее всего, такая же участь постигла лагерь и теперь.

Воздух был напоен головокружительным, слюногонным запахом только что изжаренного шашлыка - его источал штабель спекшихся трупов под обрушенным остовом лазарета. Значит, ребят не успели эвакуировать, немцы сожгли их живьем.

В куче спекшихся тел Василий сумел опознать брата Раисы Поливановой Вячеслава, Славка носил гуцульский жупан. Жупан сгорел до половины, остались только голубоватые лоскуты на лопатках с шерстистыми швами. На обгорелом теле Поливанова, как протез, белела уцелевшая голень правой ноги. Рядом спеклись в объятиях два тела, одно навалилось на другое, словно прикрывая собой, это были санитарка Зоя Ручкина и влюбленный в нее Юра Бойко. Под грудой обугленных бревен спекшейся массой на жирной от вытопленного человеческого жира почве лежали тела советских партизан. Вот их имена: Гипоть Фекла, Вергун Анна, Шалаев Иван, Кузнецов Иван, Зубков Сергей, Жданов Николай, Парафилов Егор, Щур Антон, Афонин Кузьма, Крятов Александр, Бойко Юрий, Дорофеева Антонина, Королев Дмитрий, Раевский Иван, Круковская Анастасия, Хаустов (имя не установлено), Куприянова Наталья.  

Метрах в двадцати от шалаша кто-то копошился.

Василий ползком подобрался поближе, приготовился бить прикладом СВТ.

Гришка Гуськов сидел на корточках, ворчал и чавкал, как собака. Правое плечо его дергалось, он что-то резал, да с такой силой, что тряслись поднятые кверху уши шапки-ушанки.

Запах жареного мяса разъедал ноздри. Рот Василия до рези в скулах наполнился слюной, голодный кишечник свели судороги.

-        Гриша!

Гуськов схватил со снега винтовку, обернулся - в одной руке нож, в другой - японская «арисака». Рыжая борода слиплась клейким клином. В снегу у ног его ничком лежало обугленное тело. Обгорелые ягодицы погибшего походили на вареные свеклы. Тело пропеклось неравномерно, кое-где попадались сырые места, Гуськов держал нож в кулаке, как скорняк, лезвием книзу.

Уронив тесак, людоед передернул затвор винтовки, вскинул к плечу, узнал Василия – глаза заметались... ничего сказать не мог полным ртом… стал быстро дожевывать… присел, нащупал ломоть мяса, протянул.

-        Куфай!

Сверху ломтя чернела обугленная корка, посередине шел серо-коричневый пропеченный слой, снизу отливало сырое мясо.

За людоедство в отряде расстреливали. Василий понял: если не станет «куфать», Гуськов его убьет.

Выбора не было. Как в той теснинке на чаире, когда Нина приказала себя задушить.

Подул ветер, и заснеженный лес ожил – с веток взлетели и заколыхались черные траурные ленты. 

У Василия волосы зашевелились на голове: Нина плыла в извивах похоронных лент, не касаясь земли, - бледная, строгая, в фуфайке под ремень, в кирзовых сапогах. На шее - синенький скромный платочек. Только глаза - нечеловеческие, такие у кошек бывают – светлые, будто слюдяные.

«Жуков, закрой глаза, открой рот».

«Ты же мертвая, Нин».

«Ты глаза закрой, а рот открой, узнаешь, какая я мертвая».

Он послушно открыл рот. «Что это? Шашлык? Ты это у Чистякова позычила?»

Смерть моя, как есть хочется.

Очнулся от равномерно повторяющегося чавкающего звука. Не сразу понял, что это его челюсти так громко жуют в зимней тишине горного Крыма. На зубах хрустнул уголек.

Перестал жевать. 

«Этого» не могло быть.  

Но это было…

«Этого» не могло случиться ни при каких обстоятельствах.

Но случилось…

Более того, «это» происходило именно сейчас, сию секунду его расшатанные цингой зубы разжевывали пахнущую бензином человеческую плоть.

Ветер полоскал траурные ленты на деревьях. Их было много, весь сожженный лагерь  колыхался муаровой бахромой. 

-        Гриш… это ты сделал?

-        Шо?

-        Ты убрал могилу?

-        Где?

-        Вот. Это же похоронные ленты. Где ты их взял?

В белом безмолвии бились на ветру черные ленты.

-        Это бинты, Вася. Их тут санитарки стирали и вешали сушить. Они от копоти

почернели. Ты кушай, не обращай, чего там… Нам еще жить и воевать, а им уже все равно…

-        Ты Нину видишь? – Василий глядел перед собой в одну точку неподвижным

взором.

-        Где?

-        Вот же она – стоит…

Василий показывал в пустоту перед собой. Гуськов заглянул другу в стылые глаза.

-        Нету тут никакой Нины... Ты кушай давай, это тебе с голодухи мерещится.

Временами сознание уплывало.

Вроде не он это, не Васька Жуков, а кто-то другой кушает тело сожженного фашистами партизана.

Нет, он.

А где Нина? Вот она. Стоит, смотрит слюдяными глазами. Только не платочек у нее на шее, а расплывшиеся синяки от его пальцев.

«Скажи, изменяла? Не зря я тебя задушил? Сейчас вон патроны есть, а я уже не застрелюсь, потому что немцев нет, а еда, наоборот, есть. Я жить буду. Жить!»

«А Васька слушает да ест».

 

«Жуков, ты чего творишь? Ты зачем Толю кушаешь?»

 

Василий поперхнулся. На голове у Толи Колкина была морская бескозырка, он ее выменял у моряков Коптелова, а сверху обвязал пуховым платком. Платок сгорел, а бескозырка, хоть и деформированная, уцелела и даже буква «г» на ленточке в слове «Стерегущий» отливала золотом. 

 

Василий попятился. Сосны пошли хороводом и вдруг резко задрались к небу.

 

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную

дружбу и навсегда запомним этот день!»

 

Темный силуэт с посохом в руке склонился с заснежного неба.

«Девушку любишь. Так любишь, что своими руками задушишь. Когда задушишь, поверишь в Аллах?»

Василий озирается в ужасе - он очутился в той самой межгорной долине, куда они с Толей и Ниной на мотоциклах заехали за барашком, молодые, счастливые.

Сейчас долина, докуда видит глаз, была запружена пасущимися на четвереньках людьми. Огромный, как циклоп, Чабан схватил и поднял забившегося в его руках агнца – то был Толя Колкин.

«Ну что, друг мой человечек, - горным эхом пророкотал голос, - девушку свою ты задушил, друга съел, как я тебе и обещал, теперь – ты поверил в Аллах?»

Василий передергивает затвор самозарядной винтовки Токарева, которую выменял у отступающего матроса, но патронов нет, нет патронов, чтобы расстрелять проклятого чабана.

-        Кто ты? За что ты нас преследуешь? Ты не чабан, ты дьявол!

-        Чабан, чабан…- сотрясает с елей снег гулкий голос, -  только я не овец, я людей

пасу.

-        Будь ты проклят! Я убью тебя! Я отомщу!

Хохот колдуна стряхивает с деревьев снежную порошу.

 «Ты чего, Вась, сомлел?»

Через силуэт чабана проступает Гуськов – жирнобородый, черноротый. Он помогает  Василию сесть, протягивает кусок мяса, очищенный уже от пригорелой корки. Жуков отворачивается.

-        Противно без соли, – понимает Григорий. – Погоди.

Выщелкнув из «Арисаки» патрон, он зубами раскачивает и выдирает пулю, посыпает  мясо серым зернистым порохом.

И, действительно, порох отбил сладкий привкус человечины, - пресная, с запахом бензина буженина стала приятно горчить.  

«Откуда Гуськов знает про порох? Может, он и раньше трупы подъедал? На него похоже. Еще когда в отряде еды хватало, он устраивал разборки из-за куска сахара, мерил  щепочками котлеты, а ниткой хлеб. Ну, а когда наступил голод, хуже его никого не было».

Снег припорошил штабель тел, засыпал безобразно разинутые рты, изломанные руки и ноги. Обугленный Толя Колкин тоже сделался белый, будто его покрыли простыней на хирургическом столе, оставив открытой для операции только худенький зад.

Осоловевший Гуськов смахнул снежок с еще нетронутой ягодицы и принялся надрезать ее по обводу.

С отвычки напала икотка, усохший желудок выплеснул в рот едкую отрыжку, и Вася Жуков почуял вдруг - всей пастью своей позорной, носоглоткой, совестью своей волком  взвывшей – дух тела худого очкастого Тольки, страстного книгочия, поклонника Светлова и Багрицкого, Колышка, Толяна… Толясика…

Толясиком звала его мама, сын с детства был сердечником, лечился в евпаторийских санаториях и был освобожден в школе от физкультуры, но часто лез на рожон, чтобы доказать, что и он не лыком шит, для того и мотоцикл освоил. А в 8 классе слабак Колкин на футбольном поле подрался с верзилой Лапиным, Лапой, грозой школы, за то, что тот обозвал его дворянчиком, и Лапа Толика повалил и сел сверху, и бил в лицо, а Василий подошел и за горло скинул Лапу… рядом лежал велосипед, у велика была отломана педаль и торчал острый штырь, и Лапа упал спиной на этот штырь и орал там и корчился.

Вася сделался «королем» школы, хотя за драку его чуть не исключили. Спасла мама Толика, Любовь Спиридоновна, красивая и худощавая, с короткой стрижкой, она курила папиросы, Толька воровал у нее ровно две папиросины, и друзья курили их за школой, дурея от крепкого дыма…

Любовь Спиридоновна была полюбовницей зампреда областного управления НКВД Павла Петровича Ефимова, который и подарил Толику первый советский серийный мотоцикл ИЖ-8, черный, с  хромированной выхлопной трубой и объемом двигателя 293 кубика, потому и пахнет сейчас от Толи, как от мотоцикла ИЖ-8, бензином…

Мигом вспотел Вася Жуков, отбежал, упал на колени, вырыгал в снег съеденное. Гуськов головой покачал. «Харч метать – последнее дело в лесу».

Василий набивал и набивал рот снегом, чтобы никто не услышал его рыданий.

Когда занемели челюсти, нёбо и щеки, поднялся.

-        Хватит жрать! – хрипанул на жующего напарника. - Он сырой внутри, заболеешь.

-        Горячее сырым не бывает, - голос Гуськова сделался блаженно басистым от

сытости. – Если че, потом можно и дожарить…

-        Мучиться будешь, говорю тебе…

Григорий положил грязную руку на цевье лежащей на коленях «арисаки».

-        Совестью? – враждебно спросил он.

-        Животом, Гриша, совести у тебя не осталось… Все, я сказал, хватит жрать!

-        Все так все, - согласился Гуськов, знающий неукротимый характер боевого

побратима. – Отрежу вот только про запас, все одно его тут лисы поедят…

-        Похоронить их надо… - кивнул Василий на лазарет.

-        Их пущай начальство актирует, - Гуськов паковал строганину в сидор. – Чистяков

протокол составит, он без бумаг жить не может, опись, как положено, тогда и закопаем. Нам чего голову ломать, за нас Лобов думает, у него голова большая, а вот этого, да, закопать бы надо. Кого хоть кушали?

Григорий наклонился перевернуть жареного, но Василий наступил на труп ногой.

-     Не смотри, сниться будет.

Он не хотел, чтобы Гуськов знал, что они ели его школьного друга.

Двумя простреленными мисками вырыли в снегу за лагерем яму, отнесли туда легонькое тело. Толя после обжарки уменьшился до размеров обезъянки, и ягодицы у него стали такими же красными, как у макаки.

Тело положили ничком в яму. Василий первые пригоршни снега кидал на вырезанный до костей зад, чтоб не видеть, что они натворили.

Раскинутыми руками и грудью сдвигал Жуков в могилу пласты снега, утаптывал и нагребал снова. В могилку воткнул сук, похожий на крест.

Вдвоем, сняв шапки, постояли, не зная, что говорить, как молиться.

Григорий поклонился. 

-        Спасибо, брат, накормил ты нас. Ты уж прости.

Безразличные к людским безобразиям стыли кругом обледеневшие сосны.

Каркнула ворона. Пошел редкий снежок.

Василий стоял как неживой, глаза замерзли, не моргали, видели только белое поле, перечеркнутое расплывшимся суком, да черный кустарник, торчащий из наста, как щетина из бледной щеки мертвеца.

Гуськов стряхнул у него снег с волос. Снова стряхнул. Оцепеневший Жуков отстранился.

-        Я думал, снегом тебя припорошило, - извинительно сказал Гуськов. - Ты поседел

весь, Вася.

 

© Copyright: Валерий Иванов, 2013

Регистрационный номер №0154915

от 27 августа 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0154915 выдан для произведения:

Автор – Валерий Игоревич Иванов, русский, филолог, окончил филфак МГУ, переводчик итальянского языка, издавался в «Литгазете»,  адрес: Украина, Крым, Ялта ул. Свердлова, 48-а, кор. 5 кв. 13 тел 38-050-3607993

 

 

Краткое содержание романа «Копье Судьбы» (2013)

 

Старый партизан Василий Жуков просит свою внучку 19-летнюю Дашу отправиться в горный Крым, где в 1942 году он спрятал клад – чемоданчик личного курьера Гитлера, захваченный во время спецоперации.

В Симферополе Даша знакомится с черным археологом Сергеем Скворцовым, который помогает ей найти клад. В нем спрятаны золотые ножны, в которых покоится величайшая реликвия истории - священное Копья Лонгина, которым владели короли и императоры, Наполеон и Гитлер. Согласно легенде, тот, кто владеет Копьем Судьбы, получит власть над половиной мира.

Случайно, не ведая, что творит, черный археолог проводит активацию Копья, после чего становится новым «Шекспиром», Великим потрясателем Копья Судьбы.

Герою приходится прилагать максимальные усилия, чтобы не стать кровавым монстром, вторым Гитлером, ведь Копье изменяет реальность в соответствии с развитостью души Копьеносца, а взамен требует для пополнения магической энергии человеческих жертвоприношений.

 

                       

 

                                    КОПЬЕ СУДЬБЫ. Роман

 

                                                                                   Пронзенный «Копьем Судьбы»

попадает в Истинную Реальность

 

 

                                   КНИГА ПЕРВАЯ

                                   «МНОГОМЕР»

 

 

МОТОПРОБЕГ

В ЧЕСТЬ 21 ГОДОВЩИНЫ ОСВОБОЖДЕНИЯ КРЫМА ОТ ВРАНГЕЛЯ.     

Крым. 20 июня 1941 г.

           

Солнечным июньским утром 1941 года выпускники симферопольской школы № 8 Василий Жуков и Анатолий Колкин заехали на мотоциклах за одноклассницей Ниной Помазковой, чтобы вместе совершить мотопробег по вершинам крымских гор «В честь 21 годовщины освобождения Крыма от Врангеля».

Василий и Анатолий были энтузиастами-мотогонщиками, членами симферопольского автомотоклуба, а Толя вдобавок еще и комсомольским вожаком школы. Оба юноши были тайно влюблены в красавицу Нину, внешне похожую на звезду советского кино Любовь Орлову – милое худощавое лицо, волнистые темные волосы, тонкий нос, большие темные глаза, трагический излом бровей и бордовое сердечко помады на губах.

Услышав стрельбу мотора (на мотоцикле Василия прогорел глушитель), Нина выглянула из окна второго этажа кирпичной пятиэтажки и помахала рукой.

Из подъезда дома вышел Алеша «Полоумный», сделал пальцами «козу». Василий с треском газанул, чтобы дурачок близко не подходил.

Елена Ивановна Помазкова собирала дочь в дорогу, заворачивала в вощеную бумагу бутерброды и строго-настрого наказывала дочери «быть там поосторожнее». «Ой, мама, отмахивалась спортсменка-парашютистка и значкистка ГТО Нина Помазкова, ничего со мной не случится, покатаемся просто».

Вася и Толя ревниво ждали, чей мотоцикл выберет Нина. Девушка выскочила из подъезда с рюкзаком за плечами, засмеялась на бегу, маша рукой друзьям. На этот раз она  выбрала ИЖ-8 Васи Жукова, села сзади, обхватила товарища за пояс. Даже через  кожаную крутку спиной Василий с волнением ощутил упругость ее груди.

Пока Нина усаживалась, мама ее, высунувшись в окно, внушала молодым людям правила безопасной езды. Вася перекричал тарахтение мотора: «Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

Елена Ивановна, улыбаясь, грозила пальцем. Василий газанул и, со стрельбой и ревом выписав пируэт, вырвался из тесного дворика на залитые солнцем крымские дороги. Жизнь манила вдаль и сулила невиданное счастье, любовь и коммунизм.

Отец Василия, профессиональный революционер Аким Митрофанович Жуков, в царское время по одному из дел проходил вместе с латышом Жаном Миллером, ставшим в 1918 году председателем ЦИКа Таврической республики, он-то и перетащил в 1923 году     представителя Коминтерна в Манчжурии Акима Жуков в Крым и сделал зампредом Главсуда Крымской АССР.

Здоровье отца было подорвано каторгой, поэтому он умер, не дожив и до пятидесяти, в 1937 году, накануне сталинских репрессий, когда арестовали и расстреляли его друзей, старых большевиков Жана Миллера, Юрия Гавена и других. Вот от отца-то Василию и достался в наследство мотоцикл «ИЖ-8», предмет зависти всех мальчишек.

До Ялты домчались с ветерком, обгоняя друг друга, задаваясь перед девушкой. «Васька, кричала Нина, ты зачем Толю обгоняешь!» Несясь по крымскому серпантину, Василий орал встреч ветру любимого Маяковского «По оробелым пали, парабеллум!».

В Ялте к ним присоединились комсомольцы-энтузиасты из Феодосии и Севастополя, оттуда мотопробег поднялся на Ай-Петри и по яйле добрался до Роман-Коша.

Открывшийся вид был вознаграждением за трудности нелегкого подъема. Высокие суровые горы, ощетинившиеся соснами, огромным бережным охватом замыкали с трех сторон изумрудную от виноградников Алуштинскую долину, как бы прижимая ее к синеющему на горизонте морю. Слева вздымались к небу скалистые бастионы Демерджи (Гора-Кузнец), похожие на разрушенный рыцарский замок, взятый штурмом неведомыми захватчиками, сожженный и заброшенный. Снега, ветра и дожди долгими веками разрушали циклопическую постройку, превращая стены и башни в причудливые фигуры цариц, колдунов и святых. Нередко дрожат от подземных толчков эти стены и появляются в глубоких расселинах дымы, ученые регистрируют сейсмические толчки, но старики знают – это колдун-кузнец в подземной кузне кует волшебное оружие для повстанцев, восставших против поработителей.

На высочайшей вершине Крыма Нина взяла за руки Васю и Толю и подвела к краю обрыва.

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную

дружбу и навсегда запомним этот день!»

            С развевающимися на ветру каштановыми волосами, белозубая, кареглазая, с милыми ямочками на щеках Нина была очень красивой. Все трое поклялись в вечной дружбе и скрепили клятву крепким комсомольским рукопожатием.

Спустившись в заповедник, переночевали на поляне Узун-Алана и оттуда взяли штурмом Чатырдаг. Им удалось с мотоциклами взобраться на сам Эклизи-Бурун. Там, в  одной из межгорных долин Василий заметил кошару овец и предложил съездить к пастуху за барашком для шашлыка. Уставшие и проголодавшиеся комсомольцы приняли предложение «на ура», тем более что двое феодосийцев захватили с собой пятилитровую флягу сухого белого вина.

Пастух возвышался на коне над отарой светло-серых, курчавых барашков со свалявшейся на животах, темной от грязи шерстью.

К незваным гостям всадник подъехал в сопровождении трех осликов – двух маленьких, серых, и одного покрупнее, грязно-белого. Стояла жара, воняло овцами, мухи наматывали  вокруг вспотевших на припеке мотоциклистов стремительные петли - ж-ж-ж-ЖЖЖЖ!!! - ж-ж-ж… ж-ж-ж-ЖЖЖ!!!-ж-ж-у…

С лаем подбежала вислозадая овчарка, Василий газанул, - тын-тырыдын-тын-тын-тыр-дыррын-дын-дыр - овчарка шарахнулась…

Чернолицый от горного солнца, с клином седины посреди неряшливой черной бороды, старик-татарин спешился. Поздоровавшись, ребята спросили, не продадут ли им барашка помоложе.

Старика заинтересовал мотоцикл. Василий для форсу сделал небольшой круг.

-        Ишака железнай… - пастух с удивлением покачивал головой, укрытой татарской

круглой шапочкой.

-        «Иж-8». Скоро все комсомольцы на мотоциклы пересядут, и лошадки ваши больше

не понадобятся.

-        Так вы комсольцы? – коверкая слова, спросил чабан.

-        Не «комсольцы», а ком-со-моль-цы, - поправил Василий. - Совершаем мотопробег

по главной гряде Крымских гор.

-        В честь освобождения Крыма от Врангеля, – звонко сказала Нина и засмеялась,

переглянувшись с товарищами.

-        Видите, как высоко забрались, – с гордостью сказал Василий. – Так как насчет

барашка, продадите?

Потресканный от солнца и ветра, как чертова кожа, чабан вглядывался ему в лицо с таким выражением, будто стал узнавать.

-        Зачем тебе барашка? – он указал на Толю Колкина. – У тебя друга есть.

-        Друг не шашлык, - усмехнулся Василий, - его не съешь.

-        Ты – съешь… - пастух смерил Толю взглядом. – Из него хароши шяшлык будит…

-        Нет, дедушка, я худой, – засмеялся Толя, а за ним и Вася с Ниной.

Странный пастух пасет тут стада, подумали ребята.

Наступило молчание, солнце пекло, жужжали мухи, фыркал конь, блеяли овцы, мотоцикл работал вхолостую - дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-…

-        Так вы продадите барашка?

Пастух понюхал бензиновую гарь.

-        Десять рубли.

-        Ого, – сказала Нина, - почему так дорого?

-        Идет, – Василий достал из кармана кожанки портмоне, доставшееся ему в

наследство от отца, вынул червонец.

-        Ты что, дорого же, – толкнула его в бок локтем Нина.

-        Так целый же баран.

Татарин взял деньги.

-        Комсольцы… - припомнил он, - башкарма (председатель – тюрк.) говорил, они в

Аллах ла илаха илла ллах (пастух отер руками бороду) не верят.

-        Бог - это пережиток темного прошлого, - сказал Василий. – Но вам извинительно

как пожилому человеку.

-        Религия – опиум для народа, - сказала Нина. 

Чабан сожалеюще почмокал сухими губами.  

-        А что надо, чтобы вы в Аллах, субханаху ва тааля,  поверили?

-        Такого быть не может. Мы же комсомольцы!

-        На земле много случается, чего быть не может, - сказал пастух, обращаясь

конкретно к Василию . - Вижу, девушка ты любишь. Так крепко любишь, что своими руками задушишь.

-        Отец, ты о чем? – напрягся Василий.

-        Когда задушишь, поверишь? – допытывался пастух. – А когда друга на шяшлык

зажаришь, поверишь в Аллах, ла илаха илла ллах? - коричневые ладони вновь огладили бороду.

Вася, Толя и Нина переглянулись. «Какой темный, забитый народ сохранился еще в горах. Надо срочно проводить работу, развернуть антирелигиозную пропаганду», примерно так подумал каждый.

Но, кажется, именно пастух намеревался обратить «комсольцев» в свою веру.

-        Что еще надо, чтоб вы поверили? – вглядывался он в молодые, сощуренные на

горном солнце глаза.

-        Ничего не надо, дед, - нетерпеливо сказал Василий, – нам барашек нужен.

-        Будет барашка, будет. Выбирай.

Жуков заглушил мотор, вслед за пастухом вошел в отару.

-        Вот этот, - пастух поднял за шерсть забившегося ягненка. – Маладой, карасивый,

совсем как твой друг… - перепуганный барашек с темными кругами вокруг влажных глаз действительно напоминал очкарика Толю.

-        Подходит, – сказал Василий, - берем этого.

Пастух вынул из-за пояса и подал ему старинные ножны, испещренные арабской вязью.

Василий отказался.

-        Я не умею резать баранов. Давайте лучше вы.

-        Людей умеешь, а барашка нет? – удивился пастух.

-        Людей тоже не умею, – сердито сказал Василий.

-        Учись. Тебе это понадобится. Скоро. Очин скоро…

Выхода не было, Василий не мог показать слабину перед Ниной. Вынув кинжал из ножен - узкий, длинный, почерневший от времени клинок грубой ковки с блестящей, отточенной кромкой – он взял дрыгающегося барашка за шкирку. Тот заблеял, дико кося лиловыми глазами.

Ну и как такого резать?..

Ох! Как копытами больно! Да лежи ты, тихо! Ничего тебе не будет. Просто зарежу…

Зажмурившись, Василий резанул по мохнатому горлышку. В шерсти вскрылась трахейная трубка, плюнула кровью.

 

                                               ДАША ЖУКОВА

                                               Москва, наши дни.

 

Не жизнь, а хрень одна. Живу как в тумане. Лежу в темноте с ноутбуком, общаюсь с такими же угрюмыми готами, как я. На земле иногда случаются и прекрасные минуты. Жаль, что они такие редкие. Вдруг натыкаюсь на Chemical! Я их живьем еще ни разу не видела! Боже мой! Не передать эмоций!!! Когда от человека приходишь просто в ДИКИЙ ВОСТОРГ! От музыки! От всего!!! Это было потрясающе!!! Это было МЕГАПОТРЯСАЮЩЕ!!!!

Я сидела, зажав рот подушкой, и орала, как сумасшедшая, и вдруг мать врывается, тычет мне в нос трубку телефона.

-        На, поговори с дедом! Он завещание на Никиту переписал. Допрыгалась! А я тебя

предупреждала.

-        Это спам. Ничего он не переписал.

-        Переписал. Езжай к нему, немедленно! Ты же любила дедушку.

-        Скорее бы он деинсталлировался из нашей жизни.

-        В кого ты выросла такой бесчувственной?

Я спряталась под подушку.

-        Твои камменты к жизни никого не интересуют...

Мать разоралась, стала вырвать у меня подушку из рук, я в ответ тоже оторвалась на нее.

-        Прекрати на меня орать! Выйди вон из моей комнаты!

-        Это не твоя комната!

-        А чья?

-        Моя!

-        И моя тоже! Мы ее размениваем. Я не хочу с тобой жить!

-        К деду езжай, у него и живи!

-        Да, в Выхино? Я в центре хочу жить!

-        Вот тебе центр! Вот! Вот! – Мать крутит дули, кричит и красными пятнами

покрывается.

Я посмотрела в кружку, там осталось полчашки колы. Говорю, не замолчишь – оболью. И облила. Кола липкая, жалко, там мало было. Еле выпихала ее из комнаты. Потом пошла мириться. Расплакались обе.  

-        Даша, ну почему ты такая?

-        Какая?

-        Ты способна любую, любую ситуацию испоганить, изгадить, любой разговор

превратить в скандал. Ты с самого детства такая, стой, куда пошла, я не договорила.  Помню, тебе было годика три, ты чем-то отравилась, лежала еле живая, я «скорую» вызвала, они поставили укол, сказали сделать тебе очистительную клизму со слабым раствором марганцовки. Мы тогда у дедушки жили. Девяностые годы, ты же манюня была, я взяла спринцовку, синяя такая, у деда валяется до сих пор в туалете, а у тебя же попочка маленькая, пока туда попадешь, ну я и тыкаю, ты начинаешь плакать, я давлю на эту чертову клизму, дед тебя держит, и вдруг выключают свет. Тогда часто свет вырубали, не хватало электроэнергии, так ты со страху так извернулась, что клизма вылетела из попки, и мне в лицо ударила такая зловонная струя, что я чуть не задохнулась. Я тебя хватаю за ножки и кричу Акимычу: «пап, зажги свечу!». Он начинает в темноте искать свечи, что-то рушится, падает, ты с перепугу начинаешь дрыгаться и вопить как резаная, но дрыстать не забываешь, струи обдают меня регулярно с головы до ног. А лето, жара, ты скользкая в своем поносе, выскальзываешь из рук. Дед чиркнул спичкой, я тебя не удержала, ты на пол - шлеп, дед хватается за сердце, спичка гаснет, и я слышу в темноте - бе-е-е-е… У Акимыча от волнения давление скакнуло, и открылась неудержимая рвота, а мы недавно поужинали, он вареников с творогом наелся  и теперь выдает их обратно в сметане, в порядке поступления, один за другим, и тут только – раз – и свет снова включают… Здрасте! Меньше минуты прошло, я вся в детском сраче, квартира в рвоте, и это все устроила маленькая трехлетняя девочка. Вот у тебя так всегда, - чего ржешь? смеется она… – ты способна любую, самую нормальную ситуацию испоганить всего за одну минуту.

-        Пипец… ржунимагу… ой… почему ты мне раньше про это не рассказывала? Ты

настоящий Петросян, мам! Можно я напишу про это в своем блоге?... народ уржется! Я хочу себе еще пирсинг в носу сделать, ладно, мам?

-        Пирсинг? Вот съездишь к дедушке, помиришься, тогда будет тебе и пирсинг и

мирсинг.

О-о, как неохота к деду переться! Бессердечный монстроид! Видеть его не могу! Всех вокруг изводит. У него кличка была на районе «Партизан». Когда он напивался на 9 Мая, то залегал на газоне возле подъезда «за пулемет» и отстреливался от «фашыстов», пока не приезжала милиция и не отвозила его домой.

А сколько мы ему сиделок нанимали! Все от него сбегали, он всех доканывал. На одной молдаванке даже жениться собирался, только чтобы позлить родаков, потом выгнал «невесту» со скандалом, обвинил ее в краже, остался один, мать к нему в Выхино чуть не каждый день после работы мотается, подмывает, обстирывает, кормит с ложечки. Думаете, он ей благодарен? Фигушки! Недавно забыл, куда деньги спрятал, обвинил маму, что это она украла, созвал всех родственников, устроил судилище, родаки страшно переругались, перерыли квартиру, нашли деньги. Он даже не извинился.

Все-таки я позвонила деду.

-        Привет.

-        Дашутка? Здравствуй, моя радость! – запел гад, будто и не он недавно обзывал

меня последними словами.

Я спросила, что ему привезти.

-        Да ничего не надо, - он так всегда говорит. А потом следует длинный список

заказов. – Привези ручку черную, мне надо удостоверение заполнить, и еще это… Настойку перца красного стручкового купи, радикулит у меня разыгрался. Да не одну бутылочку, а штук десять, слышишь?

-        Понятно, ты их пить будешь. Слушай, дедарик, сегодня я не могу, давай завтра.

-        Завтра я, может, помру, вот тогда и выпьешь стручковую на моих поминках…

Это у него чувство юмора такое, кладбищенское. Он «помирает» уже лет десять подряд. Ждем-с!

 

БЕРЛИН. ПОСОЛЬСТВО РФ. Наши дни

 

            Вальс Штрауса в исполнении камерного оркестра Берлинской филармонии вращал в музыкальном вихре танцующие пары. В просторном зале торжественных приемов Посольства Российской Федерации в Германии роились группы беседующих мужчин в смокингах и дам в бальных платьях. Сновали официанты с подносами, уставленными узкими бокалами  с шампанским.

            Немолодой мужчина с обритой наголо лобастой головой выделялся среди стоящих вблизи господ мощным телосложением, которое угадывалось под туго натянутым на плечах, словно бы надетым с чужого плеча, смокингом. Так оно и было, генерал-лейтенант ФСБ Валентин Григорьевич Огуренков позаимствовал смокинг у атташе по Военно-морским делам Вадима Черемета. Взяв с подноса официанта бокал, генерал   осушил его одним глотком. «Компот! Водки бы хряпнуть!»

Валентин Григорьевич был сильно не в духе. Вопрос о его назначении резидентом в Центральной Европе был уже практически решен, он прибыл принимать дела, вместе с ним приехала в Берлин и молодая жена, на которой Огуренков женился около полугода назад, со скандалом разведясь со старой женой Ириной.

Ангелина была в восторге. Жизнь в праздничной Европе после депрессивной Москвы казалась подарком судьбы. Впереди открывался не просто медовый месяц – медовый год. И вдруг на самом верху кто-то что-то переиграл, Огуренкова отозвали в Москву.

            Он навел справки. Старый приятель из ФСО намекнул, что его видят на посту Начальника Историко-архивного департамента «Тебя хотят сослать в ИАД, - пошутил друг. - Практически в ад».

Боевого генерала – в архив?! Списали! Оторвали от живой работы! Как Ангелине сказать? Красивая, воздушная, она радостно щебетала на ломаном немецком с Евой Шмидт из Берлинского культурного германо-российского центра. Мебель для квартиры заказана, рояль куплен, учительница немецкого языка подобрана, наряды для приемов заказаны… эх, водки бы!

            Огуренков вздохнул. Размышления его были прерваны самим Чрезвычайным и Полномочным Послом России в Германии. Подведя к генералу худощавого, средних лет господина в золотых очках, Владимир Гринин представил.

-        Вот, Валентин Григорьевич, познакомьтесь, друг нашей страны герр Штерринг.

-        Ганс Эрих Штерринг, - немец учтиво склонил голову с прямым пробором в

белесых волосах, - вице-консул посольства Германии  в вашей замечательной стране.

Мужчины обменялись рукопожатиями. Посол отошел.

Огуренков ждал обычного обмена любезностями и визитками, но разговор сразу приобрел необычный оборот.

-        Мой дед воевал в России, - сказал  Штерринг, отведя русского генерала в

небольшое фойе, куда не так громко доносилась музыка, - это была трагическая ошибка наших старших поколений, но из песни слов не выкинешь, так, кажется, говорит русская пословица. Мой дед был тяжело ранен в Крыму в 42 году, он потерял глаз и правую руку. Кисть, - немец провел краем бокала по своему запястью.

«На себе не показывают, подумал Огуренков».

Лицо немца сделалось значительным.

-        И вот недавно произошло настоящее чудо! – Штерринг вынул из нагрудного

кармана пачку фотографий. - На утерянной руке моего деда находился вот этот наградной перстень. Дизайн его был придуман лично рейхсфюрером СС Гиммлером. На кольце, как вы видите, изображен череп, свастика, руна «хагалаз» (символ братства) и две руны «совило» (символ победы). А теперь взгляните сюда!

            На последней фотографии Огуренков увидел внутреннюю сторону обода, на которой отчетливо читалась гравировка готическими буквами, дата - 1939 г. и крупные буквы «S Lb».

-        Вы видите личную подпись рейхсфюрера СС Гиммлера, - торжественно возвестил

Штерринг. – Аббревиатура «S Lb» означает «Его любимцу». Сомнений нет, это перстень моего деда. Посмотрите в глаза черепу. В них вставлены бриллианты. Подобных колец было изготовлено ровно двенадцать.

-        Это очень познавательно… - заметил Огуренков.

В портике фойе показалась Ангелина в длинном платье фисташкового цвета, с античной прической, возбужденная, сияющая. Ну, прямо Наташа Ростова на первом балу.  Как сообщить ей, что светская жизнь в Европе заканчивается, так и не начавшись?

Ангелина подбежала, присела в книксене, приглашая мужа на танец. Валя Огуренков в детстве занимался бальными танцами и мог бы еще удивить мощной грацией немецких бюргеров. Но этот вице-консул… как его? … Шмеллинг? Нет, Шмеллинг был боксером гитлеровской эпохи… Штерринг, да, Штерринг - нудно бубнит что-то о своем воевавшем в России деде.

Генерал представил жену вице-консулу и шепнул ей на ухо, чтобы она подождала пять минут, пока он отошьет надоедливого собеседника. Ангелина сверкнула жемчужными зубками и устремилась обратно в зал, сквозь воздушное платье проступила высокая  стройная фигура модели. Ради генерала Огуренкова Ангелина Чекмарева оставила подиум, блестящую карьеру… Модельное агентство «Иблис» недаром берет бешеные гонорары за подбор достойных кандидатур. Гм, «Иблис» - довольно двусмысленное название… 

-        У вас очень красивая жена, - сказал Штерринг.

-        Данке, - рассеянно улыбнулся Огуренков. – Итак?

-        Й-я, й-а, касательно перстня. Эти фотографии мы получили два дня назад. Некий

торговец антиквариатом из Симферополя прислал эти снимки в Общество лютеран, которое занимается поиском и возвращением на родину праха немецких воинов.

-        Чего же вы хотите от меня?

-        К сожалению, мы не успели выкупить кольцо. Черные копатели не сошлись в цене

с торговцем, убили его и скрылись…

-        Убили? Тогда вам следует обратиться в Министерство внутренних дел Украины.

Крым находится под их юрисдикцией. А сейчас позвольте мне откланяться, супруга заждалась.

-        Одну минуточку, герр генерал, я не договорил. Черные копатели покинули Крым и

сейчас находятся на пути в Москву. Мы просим вашего содействия в их поисках.

Оркестр смолк, гомон голосов наполнил залу, разгоряченные дамы обмахивались веерами.

-        Этот перстень крайне важен для нашей семьи. – вице-консул склонился ближе и

понизил голос. – Мой дед очень богатый человек, он хотел бы вам лично сообщить сумму вознаграждения за находку.

Ах, вот оно в чем дело! Огуренков искоса глянул в очкастую конопатую физиономию белокурого арийца. «Ариец» ответил простодушным голубоглазым взглядом.

Какая наглая вербовка! В посольстве! Под прицелом сотен глаз! Перстень - только предлог. Интересно, в какую сумму они оценивают генерала ФСБ? 

Словно услышав его мысли, Штерринг добавил.

-        Герр генерал, я не имею права озвучить сумму, но поверьте, мой дед просто

озолотит вас в случае находки кольца. Обычно он проживает в замке Грейфенштейн, в Верхней Франконии, который издавна служил королевским домам Вюртемберга и Баварии, но для встречи с вами он покинул свое обиталище и прибыл в Берлин. Вы приглашаетесьна беседу с глазу на глаз.

Музыка смолкла. К микрофону подошел Посол России. Слова его разносились в притихшем зале. «Exzellenzen, Herr Bezirksbürgermeister, Herr Vorsteher, meine Damen und Herren, liebe Gäste, ich freue mich, dass heute so viele an dieser Feier zum Andenken an die Gefallenen teilnehmen.  Seien Sie herzlich willkommen!»

-        Что ж, - сказал Огуренков, - не могу не почтить ветерана, пусть даже

и неприятельской армии.

-        Я вам чрезвычайно признателен, – немец приподнял бокал. Генерал Огуренков

щелкнул пальцами, взял новый бокал с подноса степенно подошедшего официанта, чокнулся с вице-консулом. Дипломаты отпили по глотку, поставили бокалы на поднос и направились к выходу.

           

                                               Крым. 22 июня 1941 г.

 

Мотопробег «В честь 21 годовщины  освобождения Крыма от Врангеля» праздновал успешное завершение нелегкого предприятия. Комсомольцы нажарили на костре шашлыков и вволю наелись молодой баранины под сухое вино. До полуночи пели у костра любимые песни «Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет…»

Захмелевший Толя Колкин лез к Нине под бочок, брал за руку, пытался поцеловать. Василий дернул его за воротник ветровки.

-        Отойдем, – и увел «Колышка» в темноту.

-        Ой, - Толя споткнулся о сухой валежник, – ну, ты чего?

Василий ударил друга под ложечку. Толю стошнило бараниной с вином. Василий взял его за ухо, как нашкодившего котенка.

-        Если ты, гад, к Нине еще раз подлезешь, уши оборву! Понял?

От костра доносилось бренчание гитары и смех.

В эту ночь Нина стала женой Василия. В соседней палатке, прислушиваясь к шорохам и стонам чужой любви, плакал, скрипя зубами, протрезвевший Толя Колкин.

Утром через базу Суат мотопробег спустился в Симферополь. На улицах возле радиотарелок толпился народ – Молотов объявил о начале войны. После пробега мотоциклы остались практически без бензина, пришлось в военкомат бежать пешком.

Повсюду гремели военные марши. «Кони сытые бьют копытами…», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет…»

-    Эх, повоевать не успеем, без нас закончат, вот увидишь, – приговаривал на ходу

Василий. Толя едва поспевал за товарищем.

-        Вот Гитлер дурак, правда? – говорил он. - Сам полез на СССР. Это же надо

додуматься! На Красную Армию. Самоубийца!

-        Без нас с ним покончат, – хлопал себя в ладонь кулаком Василий. - Мы с тобой

финскую прошляпили, теперь и эту войну провороним.

На финскую ребят не взяли по возрасту. В этот раз обоих, как мотоциклистов, зачислили в истребительный батальон.

Советская молодежь ждала войну, жаждала войны, мечтала о победах. Что ж делать, если мечты не совпали с явью, если малая кровь на чуждой территории обернулась огромной и на своей? Что-то сразу пошло не так, как мечталось дерзкой советской молодежи. Западный фронт Красной Армии внезапно рухнул под ударами танковых клиньев врага. Немцы стремительно продвигались вглубь СССР. Вскоре Крым был блокирован с суши.

На базе истребительного батальона, в котором служили Василий Жуков и Анатолий Колкин, был сформирован 3-й симферопольский партизанский отряд. Командиром его назначили Павла Васильевича Макарова, того самого «адъютанта его превосходительства», которого годы спустя сыграл в кино Соломин-старший. Партизанская база была заложена как раз возле турбазы Суат, где и проходил мотопробег школьных друзей Нины, Васи и Толи, а резервная база находилась в районе хребтов Голый шпиль и Абдуга.

Согласно доктрине Сталина война должна была вестись «на чужой территории и малой кровью», поэтому продовольствием партизанское командование запасалось как бы понарошку, «на всякий случай». Никто и мысли не допускал, что Крым может быть оккупирован сухопутными силами врага. Да и попробуй какой-нибудь командир заложить продовольственные базы всерьез и надолго – его тут же обвинили бы в пораженческих настроениях и вдобавок еще и расстреляли. Ведь Крым представлял собой неприступную крепость, со стороны суши на узком Перекопском перешейке полуостров защищала 51-я армия, в ее составе находилось 12 дивизий. С моря Крым прикрывал  Черноморский флот, с воздуха -  авиация, у одного только флота имелось в распоряжении 626 самолетов.

Но Советское командование в Крыму действовало весьма странно. Вместо того, чтобы надежно запечатать Перекоп, оно бросило крупные силы на… отражение гипотетических  морских десантов (пугал пример недавно захваченного немцами Крита). Самолеты с красными звездами на крыльях барражировали над морской гладью в поисках десантных кораблей врага, подвижныеистребительные отрядыносились по полуострову с целью отражения воздушных десантов. В сухопутный прорыв врага никто не верил.

Когда 11 сентября немецкие войска завязали бои на Перекопе, этому не придали серьезного значения. Основные силы 51-й армии по-прежнему были нацелены против мифического десанта. Наступающей и отмобилизованной 11-й армии немцев под командованием Манштейна противостояла одна 156-я стрелковая дивизия. Штабы и высшие командиры вели себя подобно введенным в транс гипнотикам. Словно бы кто-то зловещий и могущественый повелевал волями высших командиров Красной Армии, железной указкой протыкая дымящиеся дыры в штабных картах (а за дырами вскрывались прорывы фронтов, «котлы» и страшные поражения).

28 января 1941 года Начальник штаба Верховного командования сухопутных войск вермахта   Франц  Гальдер записал в дневнике. «Фюрер повелевает реальностью. Он знает какой-то секрет». Вера во всемогущества фюрера охватила не только народные массы, но и высшие слои Германии. Даже самые здравомыслящие бюргеры и те поддерживали авантюры Гитлера, и, как ни странно, на начальном этапе эти авантюры увенчивались блистательными победами. Гальдер не сомневался в победе над Россией, но хотел организовать дело по-настоящему. На одном из совещаний он задал вопрос о зимнем обмундировании для солдат.

-        Гальдер! – закричал Гитлер. - Когда эта проблема возникнет, я ее решу. Сейчас

зимнее обмундирование только понизит боевой дух войск. Солдаты решат, что им придется воевать там до будущего лета!

Гальдер согласился с правотой фюрера. «Одной волей он сметает вражеские полчища, записал он в дневнике».

Не спасла Крым и переброшенная из Одессы Приморская армия численностью 86 тысяч штыков. В октябре 41 года немцы взломали оборону на следующем за Перекопом перешейке, Ишуньском, при этом со стороны вермахта в боях не участвовало ни одного танка, а вся артиллерия состояла из 24 самоходных орудий!

Советские войска, равные немцам по численному составу и техническому оснащению, отступали. Казалось, их гонит не поддающаяся логике сверхъестественная сила.

1 ноября 1941 года нашими войсками был оставлен Симферополь.

                 

                        Москва. Выхино. Квартира В.А. Жукова.Наши дни

 

Вновь передо мной знакомая до боли дверь, обитая коричневым, изрезанным дермантином. Овальная табличка с облупленным номером 169. Прибитый на уровне пояса крючок, дед на него вешал авоськи, когда открывал замки. На этих дверях следовало бы написать в предупреждение входящим: «Ахтунг! Ахтунг! Партизанен!»

Я открыла дверь маминым комплектом ключей.

Фу, ну и вонища, кошатиной прет. Дедов кот умер два года назад, здоровенный был кастрат, Акимыч звал его Котэ Махарадзе, наверно, в честь фронтовой махорки. Уникальный был кот, умел говорить по-человечески, честное слово, не верите? Совершенно отчетливо произносил название государства Мьянма. Шутка юмора - моя, ха-ха…  Котэ этот был таким же зловредным, как и его хозяин, и тоже страдал расстройством мочеиспускания, а может нарочно ссал мимо лотка, короче, меня однажды угораздило пылесосом засосать лужу его мочи. Это был полный пипец! Пылесосы ведь выдувают сзади струю воздуха, так «Филипс» Акимыча начал выдувать жуткую кошачью вонищу.  Сколько мама его ни мыла, ничего не помогало, труба навечно засмердела. Дед не захотел тратить деньги на новый пылесос, так что сиделки пользовались старым, озонируя квартиру мочой Котэ Махарадзе. Кот умер, но дух его живет)))) Во, я пошутила - Петросян!

В прихожую еле втиснулась. Дед зачем-то набил на раму толстенные деревянные бруски, проход сделался узким, как в блиндаже, помню, не могли занести купленный сервант, рабочие эти бруски отдирали гвоздодерами, так нет же - дед их снова приколошматил, будто к осаде готовится, у него припасов на балконе и в гараже, как на мировую войну. Консервы, тушенка, сгущенка и пшонка. Он всю жизнь воюет. Немцев нет, есть дочка (моя мама) и внучка (я) – мы для него теперь главные «фашысты».

В зеркале отразилась темнорусая девушка девятнадцати лет, среднего роста, с миловидным лицом, мягким носиком немного картошкой, пухлыми губами и красивыми, серо-голубыми, в темную крапинку глазами. Это я. А вот моя детская фотка заткнута за трельяж. Я тут еще маленькая, в трико и накрашенная, это я художественной гимнастикой занималась, дед пришел посмотреть, как я выступаю на первенстве ДЮСШа, вот он меня обнимает, изверг.

А вот Никитка, внук деда от сестры моей мамы Эллы, мы ее между собой зовем Эллочка Людоедка. Вот дед в компании наших дальних  родственников из Сибири, притворно хохочет. У меня родственников по всей стране немерено, Жуковых в России не меньше, чем Ивановых. На фотках дед улыбается, а сам злой, как рамблеровский тролль. Мне однажды подарили белую крыску, я о ней так мечтала, вау! Мама сжалилась, купила, я так была счастлива, игралась с ней, мышь была такая прикольная, прелесть, бегала у меня по голове, щекотно так заползала в рукава, так он ее выкинул вместе с клеткой, потому что крыса может заразить бешенством.  Ну не козел? А где-то в 12 лет я сделала себе пирсинг, на квартире у Стаськи, у нее знакомая девочка сама делает пирсинги, вся в колечках и проколах, у нее такие «туннели» – вау! Короче - прихожу такая домой, губа, конечно, распухла, но это норм в первый день после прокола, дед как увидел, поднял кипиш, потащил меня к врачу, заставил выдернуть этот пирс из губы, в общем, растоптал мою хрустальную мечту.

Ну, а когда я подросла и могла уже за себя постоять, у нас начались с ним такие разборки, что мама дорогая! Мы с ним подрались один раз, ужосс! - я его так толкнула, он летел через всю кухню, разбил себе локоть… Вот так мы с ним сражались, пока не съехали от старого маразматика, мать полгода досматривала умирающую бабушку и унаследовала квартирку на Юго-Западе. Это было чудо, что мы вырвались из-под дедова гнета, это не дед, а пиратская копия настоящего деда!

Вон он спит, нос крючком, подбородок факом, рот беззубый провален, в нете видела фотку – копия Акимыч, подпись – Данте Алигьери. Зачем он воплотился моим дедом, этот Данте? Волосы у него на голове сохранились, поредели только и совсем белыми стали, он как один остался, сам себя стал стричь ножницами у зеркала, ходил весь в проплешинах, мама купила машинку и теперь стрижет его раз в месяц под ноль.

А вот его челюсть, стоит в стакане на тумбочке. Я ее прятала, когда маленькая была. Он так смешно шепелявил, бегал и с руганью искал свою челюсть, а это я ему за маму мстила. Дед ее обзывал всякими грязными словами за то, что мама меня без мужа родила, упрекал, что типа «принесла в подоле», «приползла к отцу», «жить-то негде» и тому подобные гадости. Помню, по ночам я к нему прокрадывалась в комнату и стояла, слушала, как он храпит, и шептала: «Умри, умри, умри…»

Он не умирал, он же Кощей Бессмертный! Интересно, что может сниться такому злыдню?

                                         Крым. Октябрь. 1941 г.

 

В октябре 1941 года леса Крыма были наводнены отступающими красноармейцами. 

Партизаны, вооруженные польскими карабинами и японскими «Арисаками», захваченными еще на Халхин-голе, получили приказ вооружаться за счет дезертиров.

Василий Жуков остановил на горном переходе одинокого матроса из отступающих.

-        Стой, руки вверх!

Почерневший от пыли и солнца моряк устало присел на корточки.

-        Драпаешь? – как можно грознее спросил Василий.

-        Отходим…

-        Куда?

-        Это, пацанчик, военная тайна.

-        Для кого это тайна? Все к Севастополю идут.

Матрос облизал край газетного обрывка, свернул самокрутку и прикурил.

-        А ты чего не идешь? – спросил он.

-        А кто в тылу будет воевать? Мы врагу здесь покоя давать не будем.

-        Ну-ну…

-        Слушай, - сказал Василий, - винтовка у тебя классная.

-        СВТ-полуавтомат.

-        Давай меняться.

-        Не…

-        У нас приказ – разоружать дезертиров. Да погоди ты! Тебе в Севастополе автомат

дадут, там оружия навалом, а я тебе хлеба дам буханку. Ну, соглашайся, и банку тушенки, а? Давай махнемся!

Матрос докурил и согласился на обмен.

Василий с восторгом рассматривал полуавтомат, представляя, как буду крошить из него немчуру.

«Немчура», между тем, входила в столицу Крыма. Нескончаемыми колоннами в грохоте моторов и бензиновом чаду двигались танки с крестами на башнях, мощные грузовики с автоматчиками в кузовах, мотоциклисты, велосипедисты. Огромные бельгийские быки тащили тяжелые орудия, шли обозы, в небе густыми стаями пролетали  «мессершмитты» и «фокке-вульфы». На улицах раздавалась лающая немецкая речь.

Горожане ожидали худшего, по слухам, в первые три дня оккупации Гитлер разрешил «победителям» грабить Но повальных грабежей не случилось. Немцы расселились по квартирам и начали методично налаживать «орднунг», новый порядок.

В городе был объявлен комендантский час, с наступлением темноты выход из дома запрещался. Начала работать комендатура. Комендантом города был командир воинского подразделения, стоявшего в городе. Через каждые три месяца гарнизоны с комендантом менялись, уходили на фронт. Над городом зареяли красные полотнища, только вместо серпа и молота в белом круге черным пауком свернулась свастика, какие раньше советские люди видели только на карикатурах Кукрыниксов. Вновь открылись разграбленные магазины, парикмахерские, кондитерские лавки и рынки, только вывески теперь были на немецком, а в витринах красовались портреты надменного Гитлера с черной косой челкой и черным квадратом усов под носом.

По городу ездили агитационные машины и сообщали через громкоговорители приказы немецкого командования. В перерывах вещания крутили пластинку «Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж хочет, Марфуша будет верная жена». Люди стояли возле агитмашин и слушали. Происходящее напоминало страшный сон.

По Пушкинской лихо маршировал татарский батальон в немецкой форме под песню «Тореадор, смелее в бой». В кинотеатрах шли фильмы «Тигр Эшнакура» и «Индийская гробница», а перед сеансом показывали хронику о победах германской армии. Там же, в кинотеатрах немцы устраивали облавы и увозили людей либо в гестапо, либо в Германию.

На рынках висели доски с ценами, выше которых торговать было запрещено. За нарушение расстрел. Деньги ходили немецкие и советские. Курс марки к рублю был, как сейчас курс гривни к евро.  

Евреям приказали нашить желтые звезды и ходить только по дороге, не наступая на тротуар.

Чтобы население не передохло, немцы раздавали баланду. Хлеб выдавали по карточкам, точнее не хлеб, а брикетики горелого пшена, собранного с сожженных Красной Армией полей -   100 г детям, 50 г взрослым. К «хлебу» полагался «довесок».

Младший брат Нины Помазковой Игорь получал хлеб, прятал запазуху, а довесок долго жевал во рту, растягивая удовольствие. У них образовалась в оккупации своя ватага – Семен-карманник, Кифилей, Муха, Рио-Рита, Вера-Вероська. Днем мальчишки считали немецкие самолеты, летящие бомбить Севастополь. По возвращении пересчитывали и, если не хватало хоть одного, бурно ликовали – сбили!

По ночам в той стороне, где Севастополь, в небе стояло зарево, и доносился беспрерывный гул, будто стонала сама земля.

 

                             ДАША ЖУКОВА У ДЕДА.

Москва. Выхино. Наши дни

 

У нас в школе учителя проводили «дискотеки 80-х», отстой полный, мы на них ходили только чтобы поугарать. Орали дурными голосами «It’s my life» и пальцами водили у бровей, как этот… не помню короче в «Криминальном чтиве», который танцевал с этой, ну, из «Киллбилла», с Умой Турман. Еще выли «Бел-л-лые розы, бел-л-л-лые розы». Че там еще за хиты были? А! «Оne way ticket, one way ticket»! Отстой, короче! Вот я и решила устроить деду «дискотеку 40-х», пусть молодость вспомнит. Скачала немецкий марш из тырнета, подкралась, осторожненько вставила ему наушники в уши  и… врубила плеер на полную громкость!

 

Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren,
Oeffnen die Maedchen
Die Fenster und die Tueren

Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei bloss wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa

Как мой дедуля подскочит, как очи выпучит, как заорет благим матом: «Нина, немцы!» и бежать куда-то порывается, а ведь притворялся, что даже встать в туалет для него проблема, а тут живее всех живых скачет по кровати. Я тужусь, чтоб от смеха не лопнуть, и снимаю этот постельный брейк-данс на мобильник, завтра размещу в Фейсбуке – народ поумирает! Вот соберу лайков!

Он меня заметил - ка-а-а-к цапанет за руку (блин, капец ролику!), как замычит – глаза безумные:

-        НЫ-ы-ы-ы-ы-ЫЫЫЫНа-а-а-а!

У него не руки, а клешни! Не ожидала я от немощного старца такой прыти, кричу:  «Отпусти!», больно же, а он не слышит, у него же в ушах марш грохочет.

Все лицо мне заплевал беззубым своим ртом. Ужосс! Я вырываюсь: «Дед, пусти», он орет: «Ны-ы-ина, немцы!» я кричу: «Я не Нина, я Даша!», а он не слышит, вопит одно и то же: «Нина, немцы! Нина, немцы!». Он бы мне точно руку вывихнул, если б я не догадалась выдернуть из старого хрыча наушники. Его от тишины кондратий хватил, сидит с вытаращеными глазами, понять ничего не может, меня не узнает и руку давит изо всей силы. А сил у него, оказывается, еще немерено.

-        Я не Нина, дед, – говорю я, чуть не плача. - Я Даша, внучка твоя. Отпусти, ты что,

мне больно.

Он шепелявит.

-        Какая внушка? Даш-ша?..

-        Даша, Дашулька, ну, узнал? Отпусти, мне же больно.

Еле вырвала посиневшее запястье.

Тут он увидел, что я прячу за спину наушники, потрогал свои «лопухи» и подозрительно прошамкал.

-        А што это со мной было? Ты мне, што ли, грохот этот поштавила?

-        «Дискотека сороковых», Василий Акимович, по заявкам ветеранов. Думала, тебе

приятно будет вспомнить молодость… Ну, извини-извини-извини…

-        Ни хуя себе уха, я чуть не чокнулся спросонья… Разве можно так шутить?

-        Ну, все, все, проехали, дед, извини… Программа «Розыгрыш» не удалась.

-        Розыгрыш? Так это был розыгрыш?

Он отвернулся к стене, плечи его задрожали.

Вообще я в деда пошла, он тоже придумывал разные розыгрыши. Я рассказывала, как он разводился с Аллой, своей крайней женой? Нет? Так слушайте! Он ревнивый был, как Отелло. Мама моя уезжала тогда работать заграницу, а я, маленькая, жила с дедом и третьей его женой, Аллой, моложе его на 27 лет. Так дед по ночам такие концерты закатывал – Джигурда выходной. Его соседи накручивали, дескать, «ваша супруга с балкона строит глазки сорокалетним мальчикам». Умора. А он и верил, ревновал, заявление подал в суд, судебные заседатели обалдели – девяностолетний дедуган разводится по мотивам ревности. Ну, конечно, стали хихикать, так он достал из пакета пистолет, навел на судью и предупредил: «Кто будет смеяться, всех перестреляю! Мне терять нечего». Заседатели со страху под стол попрятались. А он говорит: «Если милицию вызовете, я и их перестреляю». И ушел с гордо поднятой головой. К нам милиция потом приезжала, дед им пистолет выдал – обыкновенную зажигалку. Об этом даже в газетах писали, у меня где-то вырезка сохранилась. С Аллой он помирился, а после ее смерти сильно сдал, возраст-то какой – 98 лет! Даже не верится, что у меня дед такой долгожитель. Выходит, я тоже буду долго жить? Тьфу-тьфу-тьфу, боже упаси, ни за что не буду жить старой, хочу умереть молодой и красивой.

Я вдруг увидела, какой он стал маленький, усохший, и мне стало так его жалко, так стыдно за себя. Вот всегда – сделаю какую-нибудь глупость, поругаюсь с кем-нибудь, а потом так стыдно, что жить не хочется, и лицо начинает гореть пятнами, и к зеркалу не ходи, я сейчас пятнистая, как  обосравшаяся леопардиха.

Села я к деду на кровать, погладила его костлявому плечу.  

-        Дедуль, ну извини. Неудачный Петросян получился… Как ты себя чувствуешь?

Раньше он всех гонял, как сидоровых коз. Тетю Эллу, в замужестве Водопьянову, мамину сестру, ударил костылем, маму матом кроет, одну меня, любимую внучку, еще кое-как терпит.

Он повернулся, насупленный, сморщенный.

-        Тошно мне… есть ничего не могу, противно…

Вид у Акимыча был реально плохой, иссохшее лицо сделалось одутловатым, кожа совсем свисла, стала какой-то парафиновой.

-        Что врачи говорят?

Слабо ворочая языком, он начал рассказывать про сердечные клапаны и коронарные сосуды.

-        У тебя болезнь Ельцина, - сказала я, - тебе надо делать коронарное шунтирование.

Хочешь оладушек сжарю?

-        Сядь.

-        Чем у тебя так воняет? Давай я окно открою.

Я пошла, открыла окно.

-        Простудить меня хочешь, - простонал старик. – Замерзну, я ж на клеенках лежу.

Ленка меня бросила, вы не приезжаете, кто мне памперсов купит? А как мне аденому вырезали, моча у меня это самое… не держится, все выливается, я уже вона как лежу… - он откинул одеяло и показал, что лежит на мокрых полиэтиленовых пакетах. - А сюда вон чего приспособил, - оттянул трусы и показал, что его седой пенис спрятан в презерватив. – Я предохраняюсь, Дашутк, а как засну, все из меня и вытекает… А тут ты заставила скакать, вот я и облился…

-        Привезла я тебе памперсы, – я помогла деду подняться, отвела в ванную, и пока он

там мылся, перестелила ему постель. Из ванной он доковылял сам, сморщенный лысый ребеночек в голубом памперсе.

-        Тетя Элла тебе привет передает. Никита совсем большой стал. Что это ты мне

суешь? Зачем мне домовая книга? Слушай, у тебя на полу столько крошек, у тебя крысы заведутся. Где пылесос? Хоть веник?

-        Сядь, говорю.

-        Нечего мне рассиживаться, я у тебя приберу и пойду.

-        Не надо. Сядь же, говорю.

-        Ну, села. И что?

-        Послушай. Никому не рассказывал, да, видать, пришла пора. Нельзя такое с собой

в могилу уносить. Ты ведь знаешь, партизанил я в Крыму.

«Уроки мужества» повторялись в каждый мой приезд. А не выслушаешь с почтительным вниманием – все, ты враг на всю жизнь, смертельный. Психологи говорят, что старикам не хватает внимания, они же не могут сидеть в социальных сетях, приходится и мне терепеть рассказы ветерана.

-        Дедуль, история-то длинная?

-        Послушать придется.

-        Тогда я у тебя волосы покрашу, ладно? Буду сохнуть и слушать тебя со вниманием.  

Я пошла на кухню, развела краску, нанесла на волосы, надела на голову пакет, сверху закрутила полотенцем. Вот, теперь можно и аудиокнигу послушать.

Видно было, что старик изнывал от нетерпения. За толстыми линзами очков глаза его  моргали, как рыбки телескопы из аквариума. Оглянувшись по сторонам, будто кто-то мог нас здесь подслушать, Акимович зашептал.

-        Так вот, слушай: в сорок втором году закопал я в горах клад. Взяли мы тот чемодан

на секретной операции. Ориентировка пришла, что по местам нашей ответственности будет проезжать конвой… конвой, понимаешь, с личным посланником Гитлера, с документами исключительной важности.

 

                        СТАВКА НЕМЕЦКОГО КОМАНДОВАНИЯ В КРЫМУ.

                                               Симферополь. 1 марта 1942 г.

 

После трагической гибели Керченско-Феодосийского и Евпаторийского десантов, советское командование предприняло новые попытки освободить захваченный немцами Крым. 27 февраля 1942 года началось советское контрнаступлениеиз Севастополя и с Парпачского перешейка. Был достигнут временный успех: румынская дивизия на северном фланге отступила на 10 км, оборона немцев затрещала. Гальдер записал в своем дневнике. «На восточном участке фронта 11-й армии создалось напряженное положение».

Обеспокоенный Гитлер прислал в Крым для инспекции своего личного представителя.

Прибыв из Берлина 30 февраля, посланник фюрера полковник фон Штауфенберг провел совещание высшего командного состава немецких оккупационных сил в Крыму в 9-00 утра 1 марта 1942 г. 

Центр Симферополя был оцеплен войсками СС. Улицу Пушкинскую, на которой по сей день стоит Дом Офицеров, где проходило совещание, заполнили намокшие под снегом черные «опель-капитаны», «опель-адмиралы» и «хорьхи». С крыши здания до самого цоколя свисали огромные штандарты красного кумача с черными свастиками в белых кругах.

Присутствовали: командующий 11 армией генерал-полковник Эрих фон Манштейн, начальник штаба 11 армии полковник Велер, начальник 4 румынской горной дивизии генерал Манолиу, полицай-фюрер Крыма и полиции генерального округа Таврида бригадефюрер СС фон Альвенслебе, начальник шатаба по борьбе с партизанами майор Штефанус, командир СОН (соединения особого назначения) «Бергман» (Горец) Второго отдела Абвера капитан Боде, начальник абверкоманды военно-морской разведки НБО «Нахрихтенбеобахтер» корветтен-капитан Рикгоф, начальник специального лагеря по подготовке диверсантов лейтенант Жирар де Сукантон.

Все встали и вскинули руки в нацистком приветствии, когда в зал вошел личный посланник фюрера. Молодой, невысокий и статный, полковник Штауфенберг со стальным чемоданчиком в руках прошел к столу и пригласил всех садиться. Аристократически красивое и надменное лицо его имело алебастровую лепку бледных черт, а пристальный, пронизывающий взгляд горел мрачным огнем. Казалось, граф поглощен какой-то тяжелой думой, не позволяющей даже на секунду губам его улыбнуться, а глазам весело заискриться.

Открывая заседание, он заявил. 

-        Führer gebeten, vermitteln Sie, meine Herren, was die wichtigste Aufgabe ist die der

WEHRMACHT auf dieser Phase des Krieges ist nicht erfassen Moskau, und die endgültige erfassen der Krim und die Einnahme von Sewastopol. (Фюрер просил донести до вас, господа, что важнейшей задачей вермахта на данном этапе войны является не захват Москвы, а окончательный захват Крыма и взятие Севастополя). Захват Севастополя имеет первостепенное морально-политическое значение для окончательного слома боевого духа Красной Армии, а также для вовлечения в войну на нашей стороне Турции. Полная оккупация Крыма позволит нам перенести боевые действия на Кавказ, где находятся основные источники нефти Советов. Кроме того, Крым - непотопляемый авианосец Красной Армии для разгрома нефтяной промышленности Румынии с воздуха. Нефть – это кровь войны, а другого источника нефти у Германии нет. Пока Севастополь в руках русских, Плоешти находится под постоянной угрозой. Начальник штаба, доложите о положении дел.

Поднялся и прошел к карте приземистый, лысоватый полковник Велер в мешковато сидящем мундире с золотыми витыми погонами и широкими красными петлицами на лацканах стоячего воротника. Между зеленых шторок открылась карта ТВД, исчерканная красными стрелами наносимых противником ударов и синими стрелами планируемых контрмер. Обрисовав общее положение в полосе действий 11 армии, начальник штаба доложил о разработке операции «Лов осетра» по взятию Севастополя.

По окончании доклада посланник фюрера задал присутствующим неожиданный вопрос.

-        Des Herrn, welche Teile der roten Armee, auf Ihren Blick, kämpfen die tapfer? (Господа,

какие части Красной Армии, на ваш взгляд, воюют наиболее доблестно?)

-        «Der schwarze Tod», - не задумываясь ответил командующий 11 армией. Увидев

вопрос в темных глазах Штауфенберга, Манштейн пояснил.

-        «Черной смертью»» наши солдаты называют морскую пехоту противника, одетую

в черные бушлаты. Их контратаки неоднократно спасали безнадежное положение русских под Севастополем. Даже нашим, безусловно, лучшим в мире войскам нелегко выдерживать их натиск.

-        О, й-а, й-а, - закивал дородный полицай-фюрер Крыма фон Альвенслебе, - я видел

контратаку русских моряков на Меккензиевых высотах. Наши сухопутные войска держались из последних сил. Севастополь не взят до сих пор во многом благодаря упорству этих «черных дьяволов». Надо признаться их боевой клич «Полундра» наводит страх на наши части

-        Полундра? – спросил Штауфенберг, гордящийся своим знанием русского языка. –

Что это значит?

-        Что-то вроде японского «банзай», герр оберст.

-        Господа, все согласны с тем, что наиболее доблестно сражается русская морская

пехота?

Штауфенберг окинул взглядом сидящих вдоль длинного Т-образного стола военных. Офицеры по очереди кивали, но когда взгляд посланца фюрера остановился на начальнике спецлагеря по подготовке диверсантов, тот приподнял два пальца правой руки.

-        Никто не отрицает того, что морская пехота русских проявляет презрение к смерти

и волю к победе, - сказал лейтенант де Сукантон, - тем не менее, я должен заметить, что на территории Крыма действуют воины, каждый из которых стоит десятка, а то и сотни этих самых отчаянных «шварце тодт».

Фронтовые офицеры с недоумением посмотрели на обезображенное зигзагообразным шрамом лицо матерого диверсанта.

-        Уточните! – распорядился Штауфенберг.

-        Ich spreche über den Partisanen (Я говорю о партизанах, господин полковник). –

Мужественное лицо де Сукантона передернул тик – то ли гнева, то ли отвращения. – Я посмотрел бы на хваленых русских моряков, если бы им пришлось хотя бы на одну неделю переместиться из окопов и блиндажей на ледяные плато горного Крыма, где ночью температура опускается до минус двадцати, и при этом полностью лишиться продовольствия, боеприпасов и медикаментов. Места их базирования ежедневно подвергаются обстрелу из тяжелых орудий румынской горной дивизии, их выслеживают наши самолеты-разведчики, по их следам идут многочисленные ягд-команды и отряды татарских добровольцев. У партизан нет патронов и  медикаментов. Мы перехватываем даже те немногие гондолы с провиантом и амуницией, которые им сбрасывают из Севастополя на примитивных фанерных аэропланах. Они объявлены вне закона, их не считают военнопленными, их ждет долгая и мучительная смерть, поэтому они никогда не сдаются в плен, бьются до последнего, а когда мы окружаем их лагеря, каким-то непостижимым образом из них исчезают. Уверяю вас, господин полковник, никакая «черная смерть» не выдержала бы таких нечеловеческих условий. А партизаны, тем не менее, еще и воюют и держат наши коммуникации под постоянной угрозой.

Чувствуя, что заслуги сухопутных частей пытаются умалить, Манштейн негодующе возразил.

-        Партизаны? Не говорите мне о них! А вы, вы, герр лейтенат и вся ваша хваленная

база диверсантов, доколе вы будете допускать распространение партизанской заразы?  Ваши хваленные ягд-коммандо под страхом расстрела не заставишь войти в леса!

-        Dies entspricht nicht der Wahrheit! (Это не соответствует истине, господин генерал!)

На побледневшем лице Сукантона четче проступила красная извилина шрама, идущая от виска по щеке к углу рта. – Это ваша пехота пугается в лесах любого шороха. Во время последней операции именно солдаты 11 армии открыли паническую стрельбу, убили моего заместителя и ранили трех моих людей!

Давно не подстригавшийся ввиду затяжных боев и посему зачесавший отросшие седые волосы за уши, узколицый, в стальных своих очках больше похожий на счетовода, Эрих фон Манштейн терял аристократическую сдержанность в одном случае – когда задевали честь его боевых товарищей.

-        Вы забываетесь, герр лейтенант! – выкатил он гневные глаза на оппонента и

сорвал очки с вислого носа.-  Ist eine Lüge! Это ложь! Вверенные мне войска всегда атакуют и преследуют врага с несравненным наступательным порывом и стойко держатся сейчас, когда при отчаянном контрнаступлении врага обстановка кажется почти безнадежной!

Штауфенберг прервал разгоревшуюся полемику.

-        Moment, mein general. Мне нужно знать, действительно ли партизаны сражаются

так доблестно, как это только что описал герр лейтенант.

Фон Манштейн резким движением надел очки на нос.

-        Румынский горный корпус подавил массовое сопротивление партизан на яйле,

большинство бандитов, присоединившихся к десантам в Феодосии, Керчи и Евпатории погибло, в горах остались жалкие единицы, но должен признать, что они действительно ведут боевые действия с чрезвычайным вероломством и жестокостью, не уважая никаких норм международного права. Для защиты своих войск, а также мирного населения нам не остается ничего другого, как поступать с каждым пойманным партизаном по законам военного времени. Я считаю позором, что наши специальные части до сих пор не могут искоренить эту нечисть. Scham und Schande!

Французский аристократ Жирар де Сукантон, пошедший по идейным и расовым соображениям служить Гитлеру, с трудом сдерживался, чтобы не ответить резкостью тупоумному бошу. На впалых щеках его нервно перекатывались желваки.

Начальник штаба по борьбе с партизанами майор Штефанус счел нужным вмешаться.

-        И все же, господин генерал, вы же не станете отрицать, что партизаны сражаются

отчаянно, как загнанные в угол крысы. – Штефанус повернулся к Штауфенбергу. - Представьте себе, господин полковник, в начале захвата Крыма в партизанах насчитывалось около пяти тысяч человек (ошибка, на начальном этапе войны в партизаны ушло около трех с половиной тысяч человек – прим. авт). Большинство из них оказалось профанами и погибли. Но те, кто выжили – о да, господа! – это действительно отборные образцы звериной свирепости. Да что говорить, если в их среде является нормой поедание трупов своих же товарищей. Es Kannibalismus!

Штауфенберг встал. Офицеры поднялись.

-        Господа, – личный представитель фюрера одернул китель и присутствующие

заметили стальную цепочку, прикованную браслетом к его правому запястью, – я донесу до фюрера трудности борьбы, которую вы ведете здесь с величайшей преданностью и самоотдачей. Желаю успехов в борьбе за дело Великой Германии. Хайль Гитлер!

-        Хайль! – вскинули руки и щелкнули каблуками офицеры.

Жирар де Сукантон находился уже в дверях, когда его настиг оклик Штауфенберга.

-        Герр лейтенант, я попрошу вас задержаться.

Эрих фон Манштейн, подошедший лично попрощаться с посланцем Берлина, недовольно покосился на заносчивого французского выскочку. Попросив заверить фюрера в безусловно скором взятии Севастополя, Манштейн вместе с оберштурмфюрером Восточно-тюркского соединения СС «Waffengruppe Krim» Дженгизом Дагджи передал подарки  крымскотатарского народа - ткани ручной работы для освободителя татар «Адольфа Эффенди».

После того, как начальник 11 армии покинул помещение, полковник фон Штауфенберг поднял с пола стальной чемоданчик, прикованный цепочкой к его правой  руке, подошел к застывшему у дверей по стойке «смирно» начальнику спецлагеря и пристально, снизу вверх, так как Сукантон был ростом великан, посмотрел ему глаза.

-        На меня произвел впечатление ваш рассказ. Ставлю задачу. Мне срочно нужен

живой партизан. Ein echter. Direkt aus den Wäldern. (Самый настоящий. Прямо из леса). Не сдавшийся в плен, но взятый в бою. Напоминаю, я - личный посланник фюрера. Мои приказы исполняются беспрекословно, как если бы их отдавал сам Адольф Гитлер. Вся информация об этой операции является строго секретной. Отличившиеся при выполнении задания получат железный крест с дубовыми листьями и месячный отпуск. У вас есть сутки. Folgen Sie! Выполняйте!

Лейтенант де Сукантон щелкнул каблуками и выбросил правую руку вверх, приветствуя в лице Штауфенберга того, кому была полностью вверена его личная, Сукантона, жизнь, как и жизнь миллионов немецких солдат и офицеров.

 

                             МАГИЧЕСКИЙ ОБРЯД

Крым. 1942 г.

                                                          

На рассвете 3 марта 1942 г. из оккупированного Симферополя вышел хорошо охраняемый конвой. Впереди шел тяжелый грузовик с отборными бойцами СОН (соединение особого назначения) «Бергман» («Горец»), созданного Вторым отделом Абвера осенью 1941 года для разведывательно-диверсионных операций в тылу Красной Армии. «Горец» прославился жестокостью и массовыми убийствами в районе Моздок-Нальчик-Минеральные воды, впоследствие был переброшен в Крым для окончательного подавления партизанского движения.

За грузовиком с головорезами «Горца» под командованием унтер-офицера Шотля следовала мотоциклетная рота, вооруженная турельными пулеметами на колясках. В середине конвоя ехал черный бронированный автомобиль «Опель-капитан». Замыкал колонну БТР на гусеничной тяге заднего моста, вооруженный счетверенным эрликоном и автоматической пушкой.

Колонна проследовала по Бахчисарайскому шоссе и к десяти часам утра прибыла на Ай-Петринское плато. По периметру вокруг зубцов вершины (справа от нынешней верхней станции канатной дороги «Мисхор-Ай-Петри») было выставлено оцепление. Солдатам было запрещено смотреть внутрь оцепления, куда проследовал черный «Опель-капитан».

Из автомобиля вышли двое офицеров СС в чине гауптманов. Они вынули из багажника складной столик и собрали его на самом краю отвесного обрыва. Затем гауптманы вывели из автомобиля избитого русского пленного со связанными за спиной руками.

Передняя пассажирская дверь открылась, полковник Штауфенберг оглядел пасмурное небо, заснеженное плато, цепь стоящих спиной солдат в белом камуфлированном обмундировании.

«Это и есть гора святого Петра?» - спросил он, поеживаясь на пронизывающем ветру. - «Что ж, символично…»

Сбросив на руки адъютанту фуражку и шинель, герр оберст со стальным чемоданчиком в руке проследовал к гауптманам, державшим пленного. По его знаку они удалились. Машина отъехала.

Связанный партизан и немецкий полковник в мундире пехотного офицера с Железным крестом на груди остались один на один.

Два человека стояли на скальном балконе, повисшем на высоте километра над Южным берегом Крыма. В ушах гудело от ветра. Далеко внизу в разрывах облаков стыло стальное море, подернутое вдоль берегов пятнами бирюзового бриза.

-        Назовите ваше имя, - прокричал немец на русском языке. Белокурые волосы его

бились на ветру.

-        Зачем вам?… - опухшими губами с трудом выговорил партизан.

-        Мне хотелось бы услышать имя такого доблестного воина, как вы.

-        Ну, Петр. Петр Малашенко…

-        Послушайте меня внимательно, Петр. Я не питаю к вам ненависти. Вы храбро

сражались, защищая свой фатерланд.

-        Это вы сражаетесь за фатерланд, а я защищаю Родину.

Измученный пленник балансировал на краю обрыва, и как ни странно, ощущал свободу, ведь он мог в любой момент прыгнуть вниз и избавиться от мук. В заплывших синяками глазах его горела ненависть. Не будь его руки связанными, он вцепился бы немцу в горло.

Оберст удовлетворенно улыбнулся. «Это то, что надо, хороший экземпляр».

-        Именно поэтому вы здесь, Петр, - сказал он. - Богу неугодна кровь трусов и

предателей. Поэтому Иуда удавился и не пролил своей подлой крови на землю. А вот Христос не умер на кресте от удушья, как обычно случается при распятии. Христа убил ударом копья офицер римской армии Гай Кассий Лонгин, германский наемник. Петр, вы удостоитесь величайшей чести – вы примете смерть от того самого копья, которым закололи Спасителя.

 Бархатное покрывало на столике трепетало под ветром. Столик улетел бы в пропасть, если бы ординарцы не прикрепили его к скальному грунту специальными штырями. От автомобиля донесся бравурный немецкий марш «Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren» – гауптманы включили патефон, чтобы предовратить даже гипотетическую вероятность того, что разговор герра оберста с партизаном подслушает кто-то из оцепления.

Отстегнув от запястья наручник, немец положил стальной чемоданчик на покрытый алым бархатом стол и открыл ключом замки прециозной штамповки.

Сквозь облака проглянуло солнце. Внутри несгораемого саквояжа заискрились драгоценными камнями золотые ножны. Немецкий полковник вынул из них старинный, почерневший от времени клинок грубой ковки. В «талии» клинок сужался, перетянутый золотым «бинтом» и вновь расширялся к острию. На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. Ручка клинка была круглой и полой, предназначенной для древка.

-        Вот оно, знаменитое Копье Судьбы, – благоговейно склонил голову немец и

обеими руками поднял перед собой наконечник. - Копье Лонгина, Копье Оттона Третьего, Копье святого Маврикия. Сейчас им владеет фюрер немецкой нации Адольф Гитлер. Перед этим копьем бегут армии всего мира. Время от времени оно нуждается в подзарядке. Его должно омывать кровью героев. Сегодня его омоет ваша кровь. Я знаю, вы примете смерть с честью, как и подобает отважному воину. Прошу вас, запомните первые секунды с момента пронзания. Не тратьте драгоценное время на переживание боли, страха или отчаяния. Смотрите. Уверяю вас, вы увидите нечто потрясающее. Миллионы людей мечтали бы получить удар Копьем Судьбы, но они не удостаиваются такой чести. Приготовьтесь. Через мгновение земная майя, эта иллюзия, сотканная вашим умом, рассеется, и вы увидите истинную реальность. Она ослепительна. Постарайтесь не зажмурить глаза.

Немец вынул из чемоданчика два тонких стальных бруса и быстро скрутил их, как соединяют биллиардный кий. Полый наконечник идеально подошел под древко. В руке немецкого полковника образовалось короткое копье. Подняв вверх левую руку, он начал читать молитву на древнем языке.

 «И сотряс черноликий Финеес Копьем и издал вопль, и страх прошел по толпам, словно волны по водам. И снова сотряс Финеес Копьем, и полегли воины от крика его, словно колосья на поле под серпом жнеца. И в третий раз сотряс яростный в брани Финеес Копьем, и побежали воины от лица его, как отара овец от волка рыщущего».

Партизан со связанными за спиной руками застывшим взглядом следил за ритуалом жертвоприношения.

«Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя!»

С пронзительным воплем полковник германской армии потряс копьем и нанес удар. Наконечник вонзился в бок жертвы между пятым и шестым ребром. Лицо немца исказилось, руки, а вслед за ними и все тело, затряслись. Поразительно изменилось и лицо пленника. Удар копьем в грудь словно бы открыл партизану какое-то поистине потрясающее видение. Глаза его расширились, но не от боли или предсмертного ужаса, а от изумления.

Долгие мгновение палач и жертва, соединенные копьем, смотрели друг другу в глаза.

Затем партизан оступился и полетел вниз с зубцов Ай-Петри. Меркнущим взором он успел увидеть стремительно уменьшающуюся фигурку немецкого офицера с воздетым к облачному небу таинственным копьем.

Смерть сдернула покрывало майи. Петр Малашенко увидел истинную реальность: омытое его кровью Копье преобразилось - оно пылало в воздетой руке от переполняющей его энергии. Волнообразные сполохи Северным сиянием охватили фигуру немецкого оберста, из раскаленного наконечника с громом вырвался иссиня-белый разряд и покрыл небо сетью пульсирующих молний.

Черными точками полетели вниз обгоревшие птицы.

Немец вновь издал крик и сотряс Копьем – чудовищая вольтова дуга, шипя и растрескиваясь, ударила вдоль моря на северо-восток. Вал ужаса и паники покатился на отчаянно защищающие Севастополь части Красной Армии.

 

 

ВАСИЛИЙ АКИМОВИЧ ЖУКОВ. Прямая речь

 

Партизанское движение Крыма было предано с первых дней, часть татар, из тех, кто пошел на сотрудничество с оккупантами, указали немцам наши склады и базы в горах. Оказавшись без продовольствия, партизаны были вынуждены снабжаться за счет населения соседних сел, брали провиант силой. Такое положение, естественно, не могло устраивать мирное население, тоже страдающее от голода, и этим тут же воспользовались оккупационные власти, они стали выдавать крестьянам оружие для самообороны. Зимой 41 года в партизанских отрядах начался страшный голод  и, чего скрывать, бывали случаи людоедства.

В сентябре 42 года часть партизан вывезли на самолетах «Дуглас», сотни ушли в степную часть полуострова, чтобы там пережить голодную зиму. Из оставшихся боеспособных была сформирована бригада в 266 человек. Я воевал в ее составе. Наш отряд базировался на склоне Хероманского хребта, а внизу, в деревне Коуш, находился крупный гарнизон татар и немцев. Мы его «сумасшедшим лагерем» звали, они на любой шорох открывали стрельбу.

Румын Русу первым к нам перебежал. Мы его приняли за лазутчика, чуть не убили вначале, он же по-русски говорил. Так вот, отец его, русский по происхождению, когда провожал сына на войну, сказал, что если он будет воевать против русских, чтоб домой не возвращался. Мы его приняли в отряд, прозвали Русый. У него в школе Абвера в Тавеле, сейчас село называется Краснолесье, среди румын остался приятель, с которым он поддерживал связь, Федай его звали.

И вот этот Федай доложил, что в Симферополь приехал важный офицер из Берлина, чуть ли не от самого фюрера, в чине оберста. И этот оберст поставил перед диверсантами задачу взять живьем партизана, а за это обещал удвоенную денежную премию, месяц отдыха и Железный крест с дубовыми листьями. Федай сообщил, что в леса за живым партизаном пошли все ягд-команды ГПФ – тайной абверовской контрразведки из предателей. Они партизанскую тактику применяли, сами в лесу жили, перехватывали наши парашюты, совершали неожиданные рейды. Еще бы – им за убитого партизана премия и месячный отпуск полагался, так что были мы на вес золота, нас к зиме 42-го осталось 56 человек на весь Крым. А ушло в леса несколько тысяч, вот и посчитай процент. И вот эти 56 человек были самыми, я считаю, лучшими диверсантами в мире. С нами никто не мог сравниться, и сейчас не сможет, никакой спецназ, ни американский, ни наш. 

Да, главное, Федай сказал, что немец повсюду носит с собой стальной чемоданчик, прикованный цепью к руке. Там могли быть секретные приказы Гитлера, планы их наступления на Севастополь. Мы доложили в штаб, командование радировало в Москву. Той же ночью из Севастополя прислали самолетом группу Омсбона во главе с майором Бураном (Омсбон - особая  моторизированная бригада, состоящая из выдающихся советских спортсменов, чемпионов и рекордсменов мира, циркачей и акробатов, была прозвана «личным кинжалом Берии», использовалась для спецопераций, требовавших сверхчеловеческих умений).

Операция предстояла серьезная. Шутка ли, захватить личного представителя Гитлера. Его под такой охраной возили, мотопехота, БТРы с автоматическими пушками. А у нас из тяжелого вооружения только гранаты и чешский пулемет «Шкода» с двумя кассетами патронов. Я сейчас как автомобили «Шкода» вижу, тот пулемет вспоминаю, хороший был, безотказный. Но с пулеметом не очень-то повоюешь против БТРа.

В подкрепление прислали спецгруппу разведотдела Черноморского флота во главе с капитаном Коптеловым. Моряки ребята отчаянные, спирту напились и прыгнули с ДБ бомбардировщика, летят, песни поют, ночью. Один на сук нанизался, остальные приземлились удачно. Боеприпасы нам сбросили на грузовых парашютах, я отвечал за приемку. Меня кстати потом обвинили, что я часть боезапаса припрятал и продавал на рынке в Белогорске за рейхсмарки. А как я мог продавать, у меня связи с городом не было. Бессовестные люди попадались в тылу, они нам плесневелое сбрасывали. Однажды тюк шапок лежалых скинули, а по накладной это было две тонны спирта. А мы его в глаза не видели. Кто-то в тылу спиртку попил вволю.

Перед операцией Буран нас подкормил – каждый получил по банке тушонки, триста грамм черного клейкого хлеба и печеную картофелину.

С майором Бураном прибыла и группа испанцев из республиканской армии. Испанцы эти были боги подрывного дела, многому нас научили, один из них, Касада, стал потом советником Фиделя Кастро и Че Гевары. У Кассады не было обоих больших пальцев на руках, это типичная минно-взрывная травма. Так даже он сказал, что труднее Крыма ничего в своей жизни не видел, это был живой ад на земле. Испанцы и устанавливали мины на пути проезда гитлеровского курьера. Он для чего-то на Ай-Петри поехал, по Бахчисарайскому шоссе, наверно, хотел, как турист, на Черное море с высоты полюбоваться. Вот на отходе с Ай-Петри мы его и ждали.

Испанцы ювелирно сработали. Взорвали переднюю машину с пехотой и БТР сзади. Группа Бурана бросилась к «Опелю», перебила телохранителей, захватила  оберста и отошла к лесу. Мы с моряками Коптелова прикрывали отход. Стецура был за пулеметом, остальные с автоматами да карабинами. К немцам подкрепление подошло. Стецура был тяжело ранен, его Гуськов добил. Нельзя было его оставлять, немцы не считали партизан военнопленными, после пыток и допросов жестоко убивали, так что нам сдаваться не было резона. Мы с ними тоже сурово обходились, всех расстреливали.

Обычно против нас действовали части 3-й румынской горнострелковой дивизии, а тут немцы как взбеленились, бросили против нас все наличные силы и особую группу егерских частей «Альпини» из австрийской дивизиции «Эдельвейс». У них снегоступы были канадские, они на этих плетенках по снегу, как по льду на коньках  летали. И вот эта ягд-группа отборных головорезов устремилась за нами в чащобу Узун-Крана. Обычно они туда не рисковали соваться, боялись, скалы, пропасти, засады, а тут прут как на рожон. Их поддерживали все наличные силы – румыны и даже «ахмеды» из татарских отрядов. Конечно, немецкое командовании в Крыму по головке бы не погладили, еще бы, такое ЧП – похитили личного представителя фюрера, да еще с важнейшими документами. БТРы их дошли только до хребта Абдуга, дальше не могли подняться, но у этих вояк была горная артиллерия, они ее называли «пупхен», на мулах, на одном муле стол и щит, на другом два колеса со снарядами. Собрать ее плевое дело. Заберутся на высоты и молотят нас из «пупхенов» и минометов.

Тот бой был самый жестокий. Из моей группы уцелело четверо. Я, Алексей Мохнатов, Гуськов Григорий и Нина Помазкова, невеста моя. Стецура, Бондаренко, Осипенко, Чуб, Сергей Русу, Коптелов и его моряки – все погибли. Дорого нам тот оберст обошелся.

В лесу мы наткнулись на Бурана, захваченный немец был при нем. Буран был тяжело ранен в живот, все его омсбоновцы побиты. Они столкнулись с абверовской ягд-группой из СОН «Бергман», те еще были головорезы, ну и положили друг друга в жестоком и коротком бою. Буран из последних сил хрипит: «Василий, бери немца, уходите с ним на «зубро-бизонов».

«Зубро-бизонами» называлась взлетная площадка на месте бывшего загона для зубро-бизонов, где умудрялись садиться «этажерки» из Севастополя. Командующий партизанскими отрядами Мокроусов под страхом расстрела запретил убивать зубро-бизонов, потому что они стоили по десять тысяч рублей золотом за голову. Так их за зиму немцы истребили и поели, а мы сидели впроголодь.

Напоследок Буран сказал: «Федя Мордовец будет вас ждать до сумерек, потом улетит. Операция на контроле Москвы, слышишь? Запомни, это «Шекспир». Так нашим и скажи - «Шекспир». И смотри, под страхом смерти чемодан не открывай».

Пожал я Бурану руку, немца дулом в спину ткнул – шнель, сука!

Не отошли мы и пятидесяти метров, как сзади стукнул выстрел Буранова пистолета. Вечная память майору!

А сил уходить от погони почти не осталось, мы ж кизиловым отваром питались да редкими трофеями из татарских деревень – баранами да собаками. Достать животных было равносильно чуду, татарские отряды самообороны воевали с партизанами ожесточенно, немцы их вооружили до зубов, а у нас что было, «арисаки» да польские «маузеры» с орлами на прикладе. Так и воевали. Ты сейчас, в мирное время попробуй в гору подняться, когда за тобой гонятся, мигом запыхаешься, а мы тогда на скелеты ходячие были похожи…

           

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе, 36. Наши дни.

                       

Выйдя из Посольства на Унтер ден Линден в духоту летнего вечера, Огуренков сел в посольский «Мерседес» с триколором на носу, а немец – в серый спортивный «Порше».

Под шум кондиционера Огуренков по защищенной линии мобильной связи поставил в известность Берлинского резидента о новом контакте.

Путь был недолгим. Машины притормозили возле массивного здания в районе Ангальтского вокзала. В сумерках на втором этаже темного дома слабыми отблесками светились окна, словно бы там горел камин. Было лето, стояла жаркая погода, камин гореть вроде бы не должен. 

Дожидаться генерала Огуренкова в машине на случай непредвиденных обстоятельств остался Николай Ремизов, оперативный псевдоним «Ворон», помощник военно-морского атташе.

Пожилой мажордом с пышными седыми бакенбардами степенно открыл высокие дубовые двери, украшенные старинной бронзовой инкрустацией. По мраморной лестнице, устланной бордовой дорожкой, Штерринг и Огуренков поднялись на второй этаж Высокие портреты рыцарей и важных сановников мрачно наблюдали за их шествием.

В приемном зале навстречу гостям на инвалидном кресле, ведомом мажордомом, выехал глубокий старик с изможденным бледным лицом, усеянным старческой пигментацией.

-        Граф фон Штауффе… - неразборчиво представился он, подавая для рукопожатия

левую руку, правая в черной печатке осталась неподвижно лежать на подлокотнике кресла. Голову графа по ввалившимся вискам охватывала тонкая тесьма, закрывающая черным наглазником левую глазницу.

Гости расположились у низкого столика, накрытого для легкого ланча и украшенного зажженными свечами. Мажордом подкатил кресло к столику и отступил в темноту. Пожевав запавшим ртом, престарелый хозяин скрипуче сказал на чистом русском языке.

-        Валентин Григорьевич, ваш приезд в Берлин – это знак. И находка моего перстня –

это тоже знак. Все совпало.

Наступила тишина, прерываемая лишь легким потрескиванием камина. Глаза Огуренкова свыклись с полумраком, и он разглядел, что находится в большой готической зале со стрельчатыми потолками, украшенной фамильными портретами и рыцарскими доспехами. В высоких узких окнах поблескивали витражи, на стенах тливали тусклым   блеском алебарды, волнистые мечи и огромные прямоугольные щиты с тевтонскими крестами. 

После паузы хозяин особняка произнес фразу, которая повергла генерала в неприятное удивление.

-        Валентин Григорьевич, у меня есть сведения, что ваша персона рассматривается на

пост руководителя Историко-архивного департамента ФСБ.

«Как он может об этом знать?»

-        Я вижу, вы не очень довольны перспективой нового назначения…

«Он что, мысли читает?»

-        Нет, я не читаю мысли, - «скелет» улыбнулся, осклабив истонченные зубы, при

этом глубокие и частые радиальные морщины покрыли углы его рта и глаз. - Когда я сказал о вашем назначении, словно бы легкая тень набежала на ваше чело. Я предположил, что, так как вы являетесь боевым генералом, назначение в архив вас явно не устраивает. Я правильно догадался?

Огуренков готов был поклясться, что никакого недовольства у него на лице не отразилось, он отлично владел своей мимикой. Проницательный граф начал его  раздражать.

-        Тень недовольства на вашем лице стала еще ощутимее, а зубы сжались, - засмеялся

немец и погрозил пальцем. - Пусть у меня остался всего один глаз, но он еще достаточно хорошо видит. Мой дорогой генерал, вы не должны клясть судьбу, считая, что вас запирают в пыльных архивах и отвлекают от живой работы. Историко-архивный департамент является ключевым в системе любой секретной службы. Он концентрирует в себе многовековой опыт и таит многие  секреты. Именно по вопросу тайн прошлого, с которых уже снят гриф секретности, я и позволил себе обратиться к вам. Вы молодой человек, а я очень старый человек. Поэтому я буду говорить просто и откровенно. Односложно. Да-да. Нет-нет. Мой дорогой генерал, я воевал в России. В 1942 году я был с важной миссией в Крыму. Когда я ехал к Севастополю, на наш конвой совершили нападение партизаны. В том бою я потерял глаз и правую руку. Перстень с моей утерянной руки был недавно найден. Вы знаете, что такое фантомные боли?

Огуренков кивнул.

-        У меня болит вот эта рука, - старик посмотрел на правую руку в черной перчатке,

неподвижно лежащую на подлокотнике. – Иногда я просыпаюсь по ночам и вижу в темноте призрачный силуэт моей отрубленной кисти. Это мой вечный огонь. Пока он горит, я не могу умереть. Я не могу умереть, пока моя потерянная рука гниет где-то в горах Крыма. Я должен ее лично похоронить. Помогите мне найти не только перстень, но и мою утраченную плоть.

«Старичок-то выжил из ума, подумал Огуренков, сохраняя непроницаемое выражение лица».

-        Я понимаю, - позволил себе тень улыбки старый граф, - вы сочли меня выжившим

из ума ветераном. Пусть будет так. Пойдите навстречу старческой причуде. Ведь моя просьба вполне реальна. Скоро вы получите неограниченный доступ к архивам КГБ. Я прошу вас найти там материалы о нападении на мой конвой. Кто-то мог остаться в живых, кто-то мог оставить сведения о моей утраченной руке. Конечно, ни о какой секретности уже не идет и речи, все это случилось более 50 лет назад. Вам будет щедро заплачено. Полагаю, сумма в 50 миллионов евро вполне возместит ваши издержки?

Огуренков с трудом «проглотил» услышанную цифру.

-        Конечно же, господин граф, для меня не составит усилий поднять архивы по

вашему делу, - почтительным тоном ответил он. - Вместе с тем, вы утверждаете, что на вас совершили нападение партизаны. Партизанское движение лишь в малой степени управлялось из Центра, где об этом сохранялись документальные свидетельства. Поэтому нападение на ваш конвой могло не оставить никакого следа в архивах.

-        У меня есть основания полагать, что нападение на мой конвой было спланировано

из Москвы. Группа партизан осуществила не случайное нападение. Они преследовали одну цель – заполучить содержимое кофра, который был пристегнут к моей руке стальной цепочкой. Партизаны разгромили охранение, взяли меня в плен и увели в лес. Когда им стало ясно, что со мной им от погони не уйти, они избавились от меня.

-        Каким образом?

Старик ответил просто.

-        Они меня застрелили.

 

Горный Крым. 3 марта  1942 г. 13часов 04 минуты

 

-        Что делать с оберстом? – Алексей Мохнатов привалился спиной к обледенелому

стволу крымской сосны и жадно хватал ртом морозный воздух. – С ним не уйдем!

Пленный офицер, казалось, понимал, что речь идет о нем. Затравленным взглядом недавно холеный, а сейчас изнеможденный оберст озирал окружающих его зверолюдей. После изнурительно восхождения партизаны взмокли, черные мохнатые фигуры их парили, окутанные легким туманом высыхающего на морозе пота. Штауфенбергу почудилось, будто сами бесы преисподней проступают и исчезают в заснеженно-величественной картине горного Крыма с  его уходящими за облака дикими отрогами.

За что Судьба в одно мгновение низвергла его, блестящего офицера, безукоризненно исполняющего свой воинский долг, в белое  безмолвие адской бездны?

Немец тормозил весь отряд. С непривычки он неуклюже карабкался по заснеженным кручам, падал, подолгу стоял в изнеможении на четвереньках, а на угрожающие окрики командира партизанской диверсионной группы Василий Жукова, показывал на чемоданчик – тяжелый! Василий попробовал на вес – чемодан весил не меньше полупуда. Что в нем такого, мелькнуло в голове, может, золото?

-        Отстегивай! – приказал он. Немец отрицательно замотал головой, гортанно

заговорил. Василий подозвал Нину Помазкову.

Помазкова перевела.

-        Он умоляет не открывать кофр.

-        Почему? Там мина?

-        Нет. Он говорит, там находится… кунштюк… кунштюк… вещь, от которой нам

всем… всему миру придет погибель… поэтому его нельзя открывать… А если мы поможем ему вернуть этот… ваффен… секретное оружие фюрера… если, говорит, вернем Гитлеру кофр, то он гарантирует нам… погоди… большие деньги и счастливую жизнь в Германии. Он дает слово офицера.

Партизаны сгрудились вокруг пленного.

-        Гитлеру вернем? – переспросил Гуськов. – Так там что, хфюрерские сокровища?

Василий оскалил в обледеневшей бороде пожелтелые зубы.

-        Капут твоему Гитлеру. Скажи, пуская отстегивает чемодан.

Нина перевела.

-        Найн! – выкрикнул немец. И вдруг на чистом русском языке сказал. – Поймите,

этот чемодан нельзя открывать!

-        Он по-русски разговаривает, - удивился Мохнатов.

-        Ах ты, гадина! – Василий ударил немца кулаком в лицо. – Чего ж дурочку валял.

Отстегивай чемодан, гнида!

Немец проморгался и вновь непримиримо повторил.

-        Найн! Пока я жив, никто это - не откроет!

Донесся далекий лай собак, татакание немецких автоматов.        

Остервенев от злобы, Василий повернул СВТ-полуавтомат немцу в живот и нажал на курок. Щелкнул металл. Еще раз. Еще. Оберст попятился по ноздреватому снегу, выставил перед собой стальной чемоданчик в качестве щита.

Василий, матерясь, отстегнул магазин. Пусто. Партизан зубами стянул сшитую из шкуры трехцветной кошки перчатку, сунул за борт фуфайки разбухшую от мороза, багровую клешню, вытащил револьвер, навскидку выстрелил немцу в лицо. Голова оберста дернулась, фуражка с высокой тульей слетела за спину, фигура в мышиной шинели с меховым воротником повалилась на спину.

-        Гриша, нож давай. – Василий подсел к телу убитого, нащупал утонувшую в снегу

цепочку, положил ее на стальной чемодан. Григорий Гуськов приставил сверху нож, ударил по обуху прикладом. Даже зазубрины не осталось на крупповской стали. Удар, еще, еще!

У лежащего навзничь немца глазница наполнилась парящей на морозе кровью, тонкая струйка пролилась к уху, наполняя ушную раковину.

Гуськов бесполезно колотил прикладом по обушку ножа, цепь не поддавалась.

«А ну дай!» Жуков забрал нож у товарища, выдернул руку немца из обшлага шинели, припечатал к чемоданчику. На безымянном пальце веснушчатой руки блеснул серебряный перстень с изображением «Мертвой головы». Будет тебе череп с костями! Василий резанул по запястью. Брызнула кровь. Зазубренное острие не резало - пилой рвало плоть, уперлось в кость, захрустело. Василий пилил, кисть болталась, подплывшая кровью рука соскальзывала с чемодана. 

-        По связкам резани, - подсказывал Гуськов, - по жилам…

-        Не учи ученого, – прохрипел Василий. Что-то ему напоминала эта сцена, но он не

мог вспомнить что.

Вновь застрочили немецкие автоматы, лай собак сделался громче, свистнули пули. Партизаны пригнулись. Брось, крикнул Мохнатов, уходим, ну его к черту, чемодан этот!

Взрычав от натуги, Василий с хрустом провернул полуотрезанную кисть вокруг своей оси, промокнул кровенеющий разрез снегом, рассек натянутые сухожилия. Кисть отделилась. Ну, наконец-то!

Жуков отер липкие руки о шинель немца, подхватил обагренный кровью чемодан. Ходу, ходу, помогай нам лесной бог!

К ужасу Василия груз действительно оказался неимоверно тяжелым. Через десяток шагов ослабленный бескормицей партизан едва мог его нести, чаще волок по земле, вспахивая стальными углами наст. Может, там мина для уничтожения секретных документов? Помоги, крикнул Жуков подбежавшему Гуськову, это гиря, а не чемодан. Гуськов подхватил трофей с другой стороны, вдвоем пошли уже сноровистей.

За чемоданом на цепи волочилась по снегу кисть оберста - намертво  зажатая в наручнике, посиневшая, с багровой наледью на месте отруба.

 

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе, 36. Наши дни.

 

Русский генерал окинул взглядом иссохшую фигуру старца.

-        Вы сказали, партизаны вас застрелили. Не хотите ли вы сказать, что я

разговариваю с призраком?

Старик осклабился в неслышимом смехе, радиальные морщины вновь покрыли его пергаментные щечки.

-        Я всегда говорил, что у русских чувство юмора более тонкое, чем у нас, немцев.

Вы говорите не с призраком, успокойтесь. Пуля выбила мне глаз и вошла в череп. Но,  видимо, порох отсырел, и пуля в мозг не проникла. Она остановилась на глазном дне. Вот она, – граф сделал знак, секретарь поставил на стол золотую табакерку. На зеркальной подложке лежал сплющенный кусочек свинца.

-        Партизанам было приказано похитить именно мой кофр. Кофр был главной целью

их налета. Поэтому, когда погоня настигала, партизан по имени Василий выстрелил мне в глаз и отрубил мне правую кисть, к которой цепочкой был прикован кофр. Судя по всему, нападающие прекрасно знали о важности перевозимых мною предметов, поэтому их действия носили исключительно жестокий и решительный характер. Более того, германским командованием была проведена операция армейского масштаба по прочесыванию леса. Все было напрасно. Кофр как в воду канул. Так могли действовать только высокопрофессиональные диверсанты НКВД. Это первое. И второе, что дает мне основания полагать, что где-то в ваших архивах сохраняется кофр. О моей поездке знал исключительно узкий круг лиц. Об этом знал лично фюрер, Лей и несколько высших чинов СС, обеспечивающих мою безопасность. И, тем не менее, именно на мой сверхсекретный кофр было совершено нападение.

-        Что же в нем находилось, господин граф? - спросил Огуренков.

-        Этого я пока не могу вам открыть.

-        В русском фольклоре есть сказка, в которой царь посылает главного героя туда не

знаю куда, найти то, не знаю что. Я не сказочный персонаж и не могу заниматься поисками неизвестно чего.

-        Вам надо найти мой кофр и мою кисть! – в голосе старца зазвучали повелительные

нотки. – Вам будет заплачено, как никому и никогда не платили.

Генерал Огуренков не привык, чтобы с ним обращались высокомерно.

-        Послушайте, - набычился он, - я не новичок в шпионских играх. Вас интересует не

ваша потерянная рука, она уже давно истлела. Вас интересует что-то гораздо более ценное. Что мы ищем? Скажите откровенно, и тогда я смогу помочь вам. В противном случае я буду вынужден отказаться от сотрудничества.

Старый граф погрузился в раздумья. Застывшее лицо его обратилось в бледную  гипсовую маску, перечеркнутую наискось черной пиратской повязкой. Таким белым и застывшим он будет, наверное, на смертном одре, подумал Огуренков.

-        Вы правы, - нарушил молчание немец. - У меня осталось крайне мало времени. Я

вынужден раскрыть карты. Но предупреждаю, после моего ответа у вас уже не будет пути к отступлению.

Огуренков упрямо нагнул обритую голову.

-        Надеюсь, это не угроза?

-        О нет, это необходимое предупреждение.  

Русский генерал поднялся.

-        В предупреждениях не нуждаюсь! Вы обратились не по адресу. Это вы пришли ко

мне за помощью, а не я к вам. Я не люблю, когда меня используют втемную. Посему вынужден откланяться. Благодарю за гостеприимство.

-        Ну что ж, прощайте, - с видимым сожалением сказал граф, протягивая для

прощания руку. Правую.

Огуренков застыл во встречном полудвижении. Из рукава черного пиджака торчала сморщенная культя. Искусственная кисть осталась лежать на подлокотнике.

-        Прощайте, - повторил граф, видя, что гость замер в  замешательстве.

Русский генерал действительно слегка «завис», не совсем понимая, что и как ему нужно пожимать. Культю? Но… как-то дико… Не пожать? Невежливо, все-таки старик, инвалид, иностранец, хозяин дома, очень богатый… Может, у них так положено в Германии из уважения к ветеранам? Этикет такой?

Словно бы против своей воли, какими-то мелкими толчками генерал протянул свою руку для странного рукопожатия. Когда его пальцы достигли того места, где должна была находиться давным-давно отрубленная кисть, он вдруг увидел: из сморщенной культи струилась призрачная голубоватая ладонь с длинными породистыми пальцами. Ладонь принадлежала молодому сильному мужчине, а не этому иссохшему старцу. Сквозь прозрачные связки и фаланги хорошо просматривался низкий столик, золотая табакерка, колени графа, накрытые шотландским пледом в крупную черно-красную клетку.

Русского генерала как будто парализовало. Обе руки – живая, сильная, обтянутая красноватой кожей, и голубовато-прозрачная, чуть колеблющаяся – находились друг от друга в нескольких сантиметрах.

Огуренкову стало нехорошо, резко подскочило давление. Он понял, что если прикоснется к руке-призраку, то и его тело станет таким же прозрачным и бестелесным. По телу пробежала дрожь, сознание остановилось, глаза застыли. Граф в кресле, слабо мерцающий камин, мрачные своды готического зала, расплылись.

Вдруг сильный ток пронзил тело. Руки – реальная и бестелесная - соприкоснулись. Огуренков судорожно сжал пальцы вокруг бесплотной кисти. Немец пристально смотрел зрачком единственного глаза, тусклым и сплющенным, как свинцовая пуля.

«Он меня гипнотизирует», понял Огуренков, но не смог ничего поделать. Кисть его, конвульсивно сжатая, недвижно застыла в каталепсии загробного рукопожатия.

 

                             Москва. Квартира Василия Жукова. Наши дни

 

-        Дед, погоди, ты отрубил человеку руку и тащил ее вместе с саквояжем? Да ты

садист! Никогда не думала, что ты такой жестокий.

Василий Акимович чуть челюсть вставную не выплюнул от негодования

-        Какой он человек, захватчик он был, фашист!

Я вскочила со стула не в силах находиться на месте после таких рассказов.

-        Ты лично рубил людям руки? Ты никогда мне об этом не рассказывал… Я в

шоке… Или ты все придумал, чтоб геройство свое подчеркнуть?

Ух, дед озлился, мешочек кожи под нижней челюстью аж затрясся.

-        Не веришь в мое геройство, не надо. Только я тебе желаю хотя бы недельку по

крымским горам покочевать – без еды, боеприпасов и медикаментов. Тогда и поглядим, кто герой, а кто девка с соплей.Я там между прочим девятьсот дней провоевал! Как в блокадном Ленинграде. У меня с ног кожа вместе с ногтями снималась, как сапоги.

Зазвонил мой мобильный. Я взяла трубку и только сейчас заметила, что на моей голове тюрбан из полотенца над крашенными волосами. Я быстренько поговорила.

-        Кто тебе звонил? – спросил дед.

-        Ирка Шишкина. Помнишь ее?

-        Иру-то? Конечно. Ты мне тоже такой телефончик купи, я тебе денег дам.

-        Зачем тебе? Доставать всех?

-        Мы с тобой будем связь держать.

-        Какую связь?

-        Когда ты в Крым поедешь.

-        Какой Крым? Никуда я не поеду!

-        Связь в лесу – первое дело. Нина радисткой была, от нее жизнь всего отряда

зависела.

-        А у тебя буду радисткой Кэт, да? Погоди, мне надо голову смыть.

Блин, я передержала краску! Совсем забыла о ней. Подорвалась и - в ванную, смывала краску холодной водой, некогда было ждать горячей, короче, волосы стали просто огненными, я запылала, как костер. Передержала я «Гарнье калор сенсэйшен». И в кожу вокруг лба красная краска въелась. Вот блин, как на людях в таком виде появиться? Дед виноват, рассказами своими меня заболтал.

Пошла к зеркалу в прихожую. Свет не включала – я сама светилась. А что? Мне даже понравилось. Кому не нравится, могут не смотреть.

Дед был уже очень утомлен, от говорения у него пересох рот, он постоянно делал глотки из пластиковый бутылочки.

-        Ты моя любимая внучка, тебе я завещаю огромное богатство…

-        Спасибо, - я оглядела квартирку, прикидывая, какую сделаю перепланировку.

-        Нет, - замотал он головой, - квартиру я завещал Никите, он большего не заслужил.

Никита - это мой двоюродный брат, внук деда от первой его дочери, тети Эллы.

Я обалдело на старика уставилась.

-        Никите – квартиру? А мне что?

-        Богатство, Дашка, огромное богатство.  

-        И где оно?

-        Так я же тебе тебе толкую битый час. Чемодан тот оберста, я ж его в горах

закопал. Там он лежит.

-        И чего? – я не могла осознать катастрофы. «Квартиру я завещал Никитке»…

-        Немцы документы возили в нормальных портфелях, из кожи, а этот был стальной,

вот с такими замками. Это первое. Потом он был привязан к его руке цепью. И главное - чемодан такой тяжелый был, что я его еле волок. А я тогда был не то что сейчас, здоровый, молодой, я мог наковальню поднять и понести, а тот чемодан я еле волок. Что так может весить? Ясно – золото. Немцы команды специальные направляли, у растрелянных коронки золотые из зубов выдирали, так что там могло быть только золото. Не меньше пуда!

-        А сколько пуд весит?

-        Шашнадцать кило! Я тот чемодан в горах закопал, поезжай, забери его себе. Я тебе

тут и карту нарисовал.

Он достал из-под подушки мятый листок.

Я повертела рисунок. Дрожащими каракулями было написано «Голый шпиль», «Чаир» «Деревня Семисотка», «Абдуга», «Узун-Кран» и крестик стоял по центру. Если бы я знала, что скоро эти названия будут звучать для меня так же страшно, как «Обитель зла», я бы не улыбалась так легкомысленно.

-        Деда, - пропищала я детским голосочком, - а давай лучше Никита поедет искать

клад, он же все-таки мужчина, а квартиру ты мне отпишешь, а? Ну, пожалуйста… – и поджала ручки зайчиком с умильной улыбкой.

-        Квартира – тьфу, – плюнул он. - Говорю же тебе, там золота на мильоны долларов.

Ты моя любимая внуча, тебе оно все должно достаться.

-        Дед, ну посмотри на меня, мне девятнадцать лет всего, где я и где твой клад!

-        А мы в каком возрасте в леса ушли, партизанить?

-        В каком?

-        В таком, как ты сейчас. Войны, слава богу, нет. Откопаешь и живи себе богато.           

-        Как ты добр! Спасибо тебе огромное!

Он задрал редкие волосины бровей и посмотрел на меня поверх очков. В глазах его я увидела злорадство.

-        Дай я тебе сейчас квартиру, - прокудахтал он, - ты бы ни за каким кладом не

поехала, шлялась бы по барам и дискотекам, верно?

-        А если я твой клад не найду?

-        А уж ты постарайся!

Дед у меня крутой. Реально. Даже на старости лет, в приступе бешенства попытался укусить сиделку, говорит, она его не слушалась, хорошо что у него вылетела вставная челюсть, не причинив перепуганной женщине вреда, так этот вояка кусал ее пустым ртом, обслюнявил всю. С ним спорить себе дороже. А он меж тем полез под подушку, достал пакет и высыпал на одеяло… кучу долларов.

Олига-а-арх!  

Я никогда столько не видела, ну, чтоб вот так – кучей, мы пересчитали, там было четыре тысячи восемьсот долларов с копейками. Богатенький Буратино! У деда гараж с мастерской, он их в аренду сдавал, вот и накопил.

-        Я все продумал, - пыхтел он, - вот тебе список необходимого, вот карта Крыма, вот

маршрут, вот рисунок чаира у Голого шпиля, вот скала, вот здесь, под ней, захоронена Нина с чемоданом оберста.

Капец! До меня окончательно дошло: дед включил Мавроди и разводит меня, как кроликов на «Веселой ферме». Никите квартиру, а мне флуд про клад.

-        А чего ж ты сам не поехал и не вырыл свое золото? – заорала я. - Чего ж ты столько

времени молчал? А теперь я должна ехать неведомо куда, искать неведомо что! Ты же говорил, что я твоя любимая внучка, а квартиру Никите завещал! Теперь я вижу, что ты меня реально не любишь и не любил никогда. Тебе на меня наплевать. Все. Ухожу. Видеть тебя больше не желаю! 

Швырнула ему в морду его сраные доллары, выскочила в прихожую, вспомнила, что забыла включенный для зарядки телефон, вернулась, дед встретил меня предсмертным хрипом – «валидол!» Я бросилась за лекарствами, отпоила его, он все звал меня своей склерозной лапой в черных «веснушках» – «ты послушай… послушай, Дашутка, почему я его раньше не вырыл…».

 

 

Крым. Голый шпиль. 15 часов 13 мин. 3 марта  1942г.

           

В горах снизу вверх выстрелы слышны за сто километров, а сверху вниз не слышны и за десять: наверху-то воздух разрежен, и звуки выталкиваются кверху, как пробки. Снизу доносились разрывы пупхенов, автомальная стрельба, крики. Раненые немцы кричали в голос, наши умирали молча.

Гуськов и Мохнатов остались прикрывать отход. Василий с Ниной продели палку в ручку и вдвоем волокли немецкий чемодан. Они совершенно выбились из сил, уходить от наседающей погони приходилось круто в гору, карабкаясь по снеговым оползням.

Василий пожалел, что не остался с товарищами, чтобы погибнуть в бою и забрать с собой еще хоть парочку фрицев. Ведь это высшее счастье - взять врага на мушку и поразить цель. Бывало фазана добудешь, радость сумасшедшая, а немец не фазан, его убить – всем радостям радость! Все забываешь, такой азарт в бою. А тут приходится отступать, таскать тяжести по кручам.

Вот и знакомый чаир, участок дикорастущих яблонь и груш у подножия Голого шпиля. Вон кизильник и шиповник, укутанные снегом, из их плодов и корешков он варил  отвар от цинги, вон там под скалой, обнаружил глубокую узкую щель, расширил ее и оборудовал тайник.

Сил уходить от погони больше не было. Молодой партизан принял решение.

Проведя невесту через кусты шиповникам, он принялся раскапывать глубокий снег. Вскоре обледенелая рука провалилась в пустоту. Расширив проход, он пропустил вперед Нину, и заполз следом.

Над Голым шпилем пошел снег. Родная природа прятала беглецов от карателей. Жуков сотряс кусты, засыпая следы раскопа, закрыл отверстие изнутри трофейным чемоданчиком. 

Они оказались как бы в каменном гробу. Нина  дрожала от страха и холода. Василий обнял ее, прижал к себе.

-        Не бойся, Ниночка, двумя смертям не бывать, а одной не миновать.

Отчетливо донесся собачий лай. Девушку прохватил приступ дрожи. Еще закричит от страха, подумал Василий.

-        Слышь, Нин, а ведь это я сыпанул патронов в трубу Чистякову.

-        Ой, он так перепугался, под нары полез.

Донесся разрыв гранаты, автоматная пальба. Нина заскулила.

-        Скажи, напоследок, - выдохнул ей в ухо Василий, - у вас с ним что-нибудь было?

Девушка даже дрожать перестала.

-        С кем?

-        С Чистяковым...

-        Ты че, дурной, Жуков? – Нина возмущенно затрепыхалась. – Он мне нужен как

голове дырка.

-        А чего ж ты выскочила… - Василий сжал ее плечи так, что хрупнули косточки, -

вся в исподнем? Я за землянкой притаился, все видел, я же разведчик.

-        Я выскочила? Не дави, ой… Я?

-        Ты! Тихо. Услышат.

-        К нам, к нам идут, Вася-а-а-а…

Поначалу Василий собирался просто отвлечь девушку разговором, но постепенно и сам стал заводиться ревностью.

-        Ну, че ты все виляешь, - шипел он ей на ухо, - хоть напоследок скажи. Было у вас

там что-либо или нет?

-        Вот дурной, нашел время ревновать.

-        Вам соврать – как два пальца обоссать.

-        Дурень! Да не дави так, больно…

Нина икнула, до Василия донеслась отрыжка с легким чесночным запахом. «С Чистяковым колбаску поджирала!»

-        А ну, говори! Напоследок! Не хочу дурнем умирать. Было? Изменяла? Скажи хоть

перед смертью правду.

-        Ты ж сам знаешь, таскал он меня на допросы, каждую ночь таскал. Сомлела я там в

тепле, а как патроны начали в печке выстреливать, я и проснулась. Смотрю, а я уже это… без гимнастерки, и штаны расстегнуты.

-        А ты и не чуяла, как он тебя там… а?

-        Да не успел он ничего. 

-        А если б я патронов не сыпанул, дала бы ему? Дала?!

-        Ты чего, Жуков, он мне нужен, как голове дырка.

-        Все вы, бабы, одинаковые!

-        Вот ты дурной! Немцы кругом, а он!

Послышались гортанные голоса, лай собак.

Нина громко вскрикнула. Женщины не могут контролировать себя, в минуты смертельной опасности кричат в голос, чтобы услышали и пришли на помощь мужчины.

-        Тс-сс-с, – Жуков зажал невесте рот ладонью. Она сорвала его руку, горячечно

запричитала.

-        Не хочу к ним в руки попадать, не хочу. Васечка, застрели меня, а потом себя.

Давай умрем.

-        Авось, пронесет… Тихо!

-        Нет! Сюда идут. У них же собаки. Погибли мы. Лучше смерть, чем муки. Стреляй!

Вынул Василий револьвер, откинул барабан и… заскрипел зубами. В пустых гнездах прощупывался целый капсюль всего одного патрона. Предпоследний патрон он сжег на оберста.

Что делать? Крутануть барабан и поиграть в «русскую рулетку?» Застрелить Нину, а самому пойти в гестапо?

Нина нашла решение, страшное в своей простоте.

-        Вася, вот что, выхода нет, - прошептала она ему в самое ухо, - задуши меня, а

потом стреляйся сам.

-        Да ты что, Нин… Чтоб я… тебя… своими руками… 

Она вцепилась ему в плечи, затрясла в гневе.

-        Хочешь, чтобы меня пытали и насиловали? Да? Ты этого хочешь? – голос ее

переменился, она заговорила, как с ребеночком. - Это быстро, Васечка, ты не бойся. А я сопротивляться не буду. Ты мне помоги просто. Вот, смотри, - девушка завела руки за спину, легла на них, отвернула голову в сторону, подставляя горло. – Я вот так ляжу, Васечка, а ты меня ногами обхвати, а то я биться начну.

Смертная истома залила и без того заледенелое тело.

«Пахучий барашек бьется в руках…»

-        Не смогу я… нет…не уговаривай, не смогу.

-        Васечка, ну нет же другого выхода! – Нина нащупала и сама наложила ледяные

пальцы жениха себе на горло, зачастила горячечно, слыша в двух шагах, за тонким стальным чемоданчиком, хруст немецких шагов и хриплое ворчание собак. - Не успеем, вот же они! Скорее! Давай! Не тяни! – Прорыдала отчаянно, помутив мужчине разум. – Не дай, чтоб меня му-у-у-у-учили! И сам меня не мучай, прошу!

Голова пошла кругом. Права Нина. Умрем и исчезнем с проклятой земли! Вместе. Навсегда. Ее и тут же себя. И весь ужас, все муки в холодном, голодном лесу тут же закончатся. 

-        Я не дам, чтоб тебя мучили, - молодой партизан сначала неуверенно сжал нежное,

как у горлинки, горло любимой, припал губами к ее губам в прощальном поцелуе, слился, показалось даже, что успел разглядеть в темноте отблеск карих зрачков, зажмурился и… стиснул пальцы.

Сдавил так, что перед глазами поплыли огненные круги, в ушах зазвенело. Давил и шептал, как делал это в минуты острой близости «Любимая, сейчас, потерпи, еще чуть-чуть, будет хорошо…».

Не соображал, что происходит вокруг. Лай собак, выстрелы, гудение крови в голове, мычание и биение тела под ним, жгучий укус в губы.

Спеленатые каменной могилой, они тесно ворочались в ней.

«Ты же сама смерти просила, а теперь кусаешься, сука, для тебя же стараюсь!»

В приступе злобы Василий так стиснул пальцы, что захрустело ломкое горло.

 

«Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»

 

Обмякла Нина, больше не барахталась, не кусалась.

Василий впал в забытье.

Сколько времени пробыл вне себя, не помнил.

Очнулся от оглушительного лая за стальной переборкой чемоданчика. Кто он, где, зачем и почему, вспомнить не мог. Знал одно - нужно стреляться…

Разжались окоченевшие пальцы на горле убиенной Помазковой, взвели курок, приставили дуло к виску неизвестного солдата.

 

ЗА СОРОК ЛЕТ ДО ЭТОГО…

 

Дарья и Стефан Онищенко из украинского села Хомутово, что на Черкащине, скрывали пятую беременность жены от соседей.

Дарья рожала дома. Муж перерезал пуповину и отнес ребенка в холодный подпол (был ледяной февраль 1902 года). Выпив самогонки, Стефан заснул, а к измученной родами женщине сон не шел – мешал тонкий, слабо доносившийся из подпола плач замерзающего младенца. Она собралась с силами, спустилась в подвал и закрыла рот «немовля» (младенца) рукой. Утром Стефан тайно закопал трупик на задах возле выгребной ямы.

 

БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе 36. Наши дни.

 

-        Не бойтесь, - немигающим глазом вперился в Огуренкова старый граф. – Вы

вошли в контакт с моим будхическим телом. Это часть посвящения.

Астральный ток сотрясал сильное, хорошо тренированное тело генерала российских спецслужб.

-        Я… не хочу… никаких посвящений, - непослушными губами выдавливал тот, - я…

не давал… своего согласия…

Валентину Григорьевичу показалось, что призрачные пальцы скользнули по его предплечью, слились с плотью, втекли в вены, в легкие и трахею и через горло проникли в голову. Мозг вскипел, горячая знобящая мгла опахнула грудь, руки и живот, Огуренков почувствовал, что теряет контроль над разумом, а его действиями начинает руководить чужая воля.

-        Что вы делаете, - прохрипел он, - прекратите.

-        Я предупреждал, что у вас не будет другого выхода, - прошелестел голос. – Теперь

вы обязаны пройти посвящение.

-        Посвящение? Но во что?!

-        В «Bestellen Spearmen», «Орден Копьеносцев». Сегодня я посвящаю вас, а меня

посвятил сам фюрер! Мое полное имя – Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг.

Призрачная кисть разжалась. Огуренков рухнул в кресло. Голова прояснилась, кипение в мозговых извилинах стихло, но гудящая рука висела как отшибленная.

Как он назвал себя? Штауфенбергом?

Но легендарный полковник был расстрелян сразу же после неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года.

Неужели?

У генерала Огуренкова медленно отвисала челюсть.

     

                  ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ГИТЛЕРА И ШТАУФЕНБЕРГА

 

9 марта 1938 года граф фон Штауфенберг, потомственный военный аристократ, чьим отцом был камергер баварского короля, а матерью - внучка прусского генерала Августа Вильгельма Антона фон Гнейзенау, получил неожиданное приглашение на личную аудиенцию к канцлеру Германии Адольфу Гитлеру.

Ранним утром десятого марта поезд подошел к Ангальтскому вокзалу Берлина. На перроне прямо напротив двери вагона Штауфенберга ждал офицер СС в намокшем под дождем прорезиненном плаще. Он принял чемодан графа и проводил его к черному правительственному «Мерседесу», ожидавшему на привокзальной площади.

При выезде на Шарлоттенбургское шоссе к ним присоединился эскорт мотоциклистов. Стремительно мчавшаяся кавалькада миновала Бранденбургские ворота и свернула на Вильгельмштрассе. Немногочисленная публика смотрела кортежу вслед.

При въезде во двор имперской канцелярии машина снизила скорость и плавно подкатила к главному входу. Штауфенберг был здесь впервые, его неприятно поразила так называемая «нацистская архитектура» – смесь тевтонской готики с древнеримской классикой. Помесь – признак бастардов! Среди правителей новой Германии не было ни одного чистокровного аристократа. Воздвигли помпезную имперскую канцелярию с одною целью – подавить психику сюда входящего, внушить гостям, что нацистская Германия была, есть и будет прямой наследницей могущественной империи Древнего Рима.

Граф ступил на матово блестящий после дождя гранитный пол гигантского  квадратного двора рейхканцелярии. В нишах между циклопическими колоннами недвижными изваяниями застыли часовые. Руки автоматчиков держались за ручки и рожки шмайсеров, на головах круглились блестящие от капель дождя каски с маленькими рожками. В давящей тишине над портиками нависли имперские орлы с зажатыми в когтистых лапах свастиками.

            Высокие, инкрустированные бронзой двери вели в большой круглый вестибюль, из которого открывалась нескончаемая анфилада комнат и коридоров. Вдоль стен стоял почетный караул всех родов войск – когда граф проходил по живому коридору, каждый офицер (чином не ниже гауптмана) вскидывал правую руку в нацистском приветствии и щелкал каблуками. Так как Штауфенберг шел за адъютантом Гитлера Отто Гюнше довольно быстро, вскидывание рук и щелканье каблуков сливались в кастаньетную дробь.

            На гостя явно стремились произвести подавляющее впечатление, но добились обратного. Штауфенберг презирал плебейские вкусы новых правителей Германии, и в особенности их главаря, посмевшего взять себе наивысший титул в иерархии нации. Самозваный фюрер! Что понадобилось австрийскому ефрейтору от потомка древнейшего тевтонского рода?

В центре приемной перед входом в личный кабинет фюрера стоял круглый стол с прохладительными напитками. Вдоль стен тянулись длинные диваны. В приемной никого не было, кроме двух высоких белокурых офицеров в черной, перетянутой ремнями форме СС. При появлении посетителя они щелкнули каблуками, отработанным жестом распахнули уходящие под потолок двери, повернулись друг к другу и вскинули руки в нацистском приветствии. Штауфенберг, входя, прошел под живым портиком.

Кабинет главы государства поражал размерами – в нем могло бы поместиться дворянское собрание европейской столицы. Граф заметил Гитлера только тогда, когда тот поднялся из-за стола, заложил руки за спину и быстрыми семенящими шажками двинулся  навстречу.

            Рукав его простой, топорщащейся на спине и боках солдатской гимнастерки охватывала красная повязка с черной свастикой на белом просвете. Через плечо к ремню шла тонкая портупея, на груди красовался солдатский железный крест.

            По мере приближения фюрера гигантский кабинет, казалось, уменьшался в размерах, а Гитлер вырастал. Штауфенбергу почудилось, что он уже смотрит на фюрера  снизу вверх, хотя это было не так и оба мужчины были приблизительно одного роста.

Встреча произошла на середине кабинета. Впившись глазами-буравчиками в лицо гостя, Гитлер вскинул руку в фашистском приветствии, сильно отогнув назад ладонь. Пожатие его оказалось влажным и мягким, зато глаза царапнули по душе графа, наподобие двух алмазных стеклорезов. Гитлер смотрел в лицо Штауфенберга долго, в упор, испытующе, нарочито пронзительно. Гитлер был  обрит с затылка и висков, косая челка свисала с круглой шапочки волос, покрывающей темя. Такая прическа и такие усики под носом были еще у Гиммлера.

Коротким жестом Гитлер предложил Штауфенбергу сесть на диван, сам же опустился в кресло напротив. Их разделял круглый инкрустированный столик саксонской работы. Все так же, не отрывая пристальный взгляд от лица собеседника, фюрер спросил высоким резким голосом.

-        Штауфенберг, вы слышали о Копье Судьбы?

Граф кивнул – кто в аристократической Европе не знал о таинственном и могущественном артефакте? Более сорока германских императоров владели копьём Лонгина, в том числе Фридрих Барбаросса и Фридрих Второй Великий, который использовал его в крестовых походах.

-        Я увидел его впервые, будучи еще совсем молодым человеком, в музее Хофбург, в

Вене… - Гитлер замолчал, предавшись воспоминаниям, лицо его озарилось меланхолической улыбкой.

-        О, благословенные времена юности, времена, озаренные золотыми лучами

мученичества, нищеты и голода! Только что закончилась  мировая война, из которой я вышел израненным, вот с этим железным крестом на груди. А в груди? В груди моей зияла страшная рана – боль за мою поверженную, преданную, растоптанную родину. Как поднять ее с колен? Стоит ли сражаться? Хватит ли у меня сил? У меня – нищего ефрейтора, отравленного газами, потерявшего зрение от нервного потрясения. Да, граф, я временно утратил зрение, когда узнал, что Германия капитулировала! Что значил этот знак, Штауфенберг? Не отвечайте, вы не знаете! Та слепота была сродни слепоте  Павла, хотя я и презираю христианские ценности, но не презираю подвижников, основавших мировую религию. Да, я был подавлен, Штауфенберг, растерян, я бродил, как в тумане, по послевоенной Вене и ни проблеска надежды не блистало передо мной в темном и безнадежном будущем. И таких, как я, отчаявшихся солдат были миллионы. Мог ли я даже надеяться изменить хоть что-то в судьбе моей любимой Германии? Нет, нет и нет! Я  бродил по Вене без гроша в кармане, и грезил о самоубийстве. Но Бог живёт в нас, потому что мы постоянно ищем свидетельства Его Силы в мире и стремимся приобщиться к ним. Всемогущий есть наш Судья. Наша задача – исполнить долг так, чтобы мы смогли предстать перед Ним как Творцом всего мироздания в соответствии с данным Им законом - законом борьбы за существование. Так слушайте же, граф! Сейчас я расскажу вам о величайшем событии в моей жизни!

Гитлер встал и, заложив руки за спину, принялся ходить по кабинету, время от времени оборачиваясь к слушателю с неожиданно резкими, фехтовальными выпадами рук.

-        Тот, кого ведет Бог, всегда приходит вовремя. Казалось бы, случайно я забрел в Зал

сокровищ Габсбургов. Меня ничуть не привлекали экспонаты, этот жалкий исторический хлам, меня привлекла тишина этого места, где я мог бы предаться своим мрачным размышлениям. Внезапно в зал вошла экскурсия, и гид подвел группу точно к тому месту, где я находился. Меня окружила толпа незнакомых людей, рука гида указала на витрину, а его громкий голос принялся излагать легенду. Вначале я воспринял это событие как нестерпимое вторжение в мой интимный мир и попытался выбраться из толчеи. Мне не сразу удалось это сделать, и я был вынужден услышать слова, которые полностью изменили мою жизнь. «С этим копьем связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения Добра или Зла».

Я остановился пораженный, как громом.

«В средние века, продолжал рассказ гид, некоторые германские императоры владели этим копьем и верили в легенду. Однако за последние пять столетий никто уже не испытывал доверия к этим сказкам, если не считать Наполеона, потребовавшего себе это копье после победы в битве при Аустерлице. После разгрома наполеоновских войск наконечник копья был тайно вывезен из Нюрнберга и спрятан в Вене».

Минуту спустя группа экскурсантов покинула зал.

      В полной тишине я остался наедине с великим копьем, в которое вот уже пять веков никто, кроме Наполеона, не осмеливался поверить. – Внезапно Гитлер визгливо выкрикнул. - У кого нет чувства истории, тот подобен глухому или уроду! Штауфенберг! – глаза фюрера расширились, губы зазмеились, руки поднялись перед лицом и сжались в подрагивающие кулаки. - Меня словно молния пронзила и озарила на долгие годы и огромные расстояния всю мировую историю и мистерию моей жизни! – Гитлер резко бросил руки вниз, раскрыв пальцы и переводя дыхание. - Я приблизился к копью. Я стоял как завороженный. Почерневший от времени железный наконечник покоился на ложе из красного бархата, длинное, тонкое острие поддерживалось металлическими подпорками. В «талии» лезвие сужалось, перетянутое золотым «бинтом». На месте кровостока зияла прорезь, в которую был вставлен большой четырехгранный кованый гвоздь, унизанный плотными витками тонкой проволоки. То был один из гвоздей, пронзивших тело Христа.  Ручка наконечника была круглой и полой, предназначенной для древка.

В ту же секунду я понял, что наступил знаменательный момент в моей жизни. Однако я не понимал, как этот чисто христианский символ мог вызвать у меня столь сильное волнение. Долгие минуты я стоял, рассматривая копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг. Казалось, копье хранит какую-то тайну, от меня ускользавшую, однако мною владело такое чувство, будто я знаю о ней инстинктивно, не в состоянии проанализировать ее смысл. Не прошло и суток, как я снова явился в музей - созерцать священное копье и ждать, когда оно откроет мне свою тайну. Я знал это, Штауфенберг, в отличие от миллионов экскурсантов я знал, что копье предназначено судьбою именно мне! Я гипнотизировал его взглядом, я умолял его раскрыть мне свою тайну, всем сердцем я призывал его в свою руку. Я – твой повелитель и властелин, шептал я. Странные картины нахлынули в мой ум. Я словно бы провидел на столетия в глубины прошлого и будущего. Копье было чем-то вроде магического носителя откровения: оно открывало такие прозрения в идеальный мир, что человеческое воображение казалось более реальным, чем сам материальный мир. Как это было возможно? Что за безумие овладело моим разумом и родило бурю в моем сердце?

Целый день до самого закрытия музея простоял я перед легендарным оружием. Ни одному человеку в мире не под силу загипнотизировать меня, но древнее оружие ввело меня в настоящий транс. Вечером я вернулся домой к моему брату и другу Альфреду Розенбергу, и рассказал ему о случившемся со мной в венском музее. Мы делили с ним утлый кров и те немногие деньги, что нам удавалось раздобыть поденным трудом. В ту же ночь мы провели спиритический сеанс и вызвали дух Оттона Третьего – императора Священной Римской империи, ведь ему в своё время принадлежало таинственное копьё. Дух явился, Штауфенберг, дух явился! Знаете ли вы, что сказал мне Оттон Третий? «Новым предводителем Германии станет тот, кто завладеет Священным Копьём. А если он завладеет и Чашей Грааля – то завоюет весь мир!»

На следующий день, пьяный от бессонницы, я прибежал в музей к самому открытию. – Гитлер расширил глаза и прошептал. - В тот день произошло великое таинство…

 

                                                           Москва, Выхино, квартира Жукова В.А. наши дни, 14ч. 25 мин.

 

 

-        И че, ты ее реально задушил?

Пистолетом приставив указательный палец к виску, старый партизан Василий Жуков сидел на кровати и пустыми глазами смотрел перед собой. Лицо его корежила мука, кадык дрожал на дряблом горле, грудь тряслась в подступающих рыданиях.

-        Задушил, внуча… Нет мне прощения…

Откуда-то из страшного далека донесся крик – зиг! И ответный рев огромной толпы - хайль!

В квартире тихо тикали ходики, за окнами шумела кольцевая, старик мой пялился в пространство и  продолжал «стреляться» из пальца.

-        Ну, ты must die, дедуль, - я осторожно отвела его дрожащую руку от виска, будто

он и в самом деле мог застрелиться. – Жесть. Ты мне мозг вынес. Попей воды. Как же ты сам-то выжил?

Василий Акимович мигал, как зависший комп. Голова его тряслась, очки свалились с носа на колени.

-        Как сам-то выжил, говорю, алло?

-        А? - старик приложил руку к лопуху уха. (У стариков разрастаются уши, я

заметила).

-        Что дальше-то было?

-        А? Когда?

-        Кончай тупить. Ты задушил невесту и приставил пистолет к виску, так? Ну и

что дальше? Раз живой, значит, не стрелял. Выходит, ты сдался немцам в плен?

Старик оскорбленно ударил кулаком по колену.

-        Не сдавался я! Запомни! Никогда и не перед кем Васька Жуков не сдавался!

-        А как же ты спасся?

-        А? – Василий Акимович топырил дрожащими руками оба уха.

Блин, вот так всегда, в минуты затруднений ветераны притворяются глухими.

-        Как ты сам спасся?! – гаркнула я ему в ухо.

Он отшатнулся.

-        Ты чего орешь?

-        Чтоб ты услышал! Как ты выжил? Приставил пистолет к виску и что? Не стрелял?

-        Стрелял.

-        Так же ты выжил?

-        Так это, как его… Осечка! Осечка вышла... Стрелял я, а как же, конечно, я же

Ниночке обещал. Да, видать, не судьба нам была на том свете свидеться, либо патрон отсырел, либо это самое… я щелк, щелк, не стреляет патрон проклятый. А немцы совсем близко уже подошли…

Дед замолчал, припоминая.

-        Ну, и что немцы? – поторопила я.

Он сказал, виновато разведя руками.

-        Немцы мимо прошли…

Это был баг. Я зависла. Мозги были пустыми, отформатированными наглухо. Рот мой открывался и закрывался, как заглючивший дисковод.

-        А как же собаки вас не почуяли? – наконец выговорила я.

-        Немцы же нас выкуривали, леса поджигали, чтобы мы задохнулись. Приходилось

на землю ложиться и дышать через тряпки мокрые. Вот дым овчаркам нюх и отбил.

-        Зачем же ты тогда Нину задушил? Вдруг бы вас не нашли?

-        Поторопились мы маненечко… кто ж знал. Я ее до сих пор помню и люблю… Ох,

какая она красивая была, молодая… Вот как ты сейчас… Война нам судьбы исковеркала…

Голос его становился тише, глаза закрывались, он вроде как засыпал. Под конец говорил так невнятно, что мне пришлость ухом прижиматься к его губам. 

-        Обязан я замолить свои грехи перед смертью. Нина каждую ночь приходит, Толя

снится… зовут меня в лес, обратно, на наши места… Вот тебе моя предсмертная воля. Дарья, поезжай в Крым, на Голый шпиль, найди могилку моей Ниночки, похорони ее косточки по-людски, молитвы прочитай и все такое. Мы же тогда безбожниками были, не знали, как надо по-христиански-то хоронить…

Так я впервые услышала это проклятое словосочетание – «Голый шпиль» – от него я буду теперь вздрагивать и покрываться мурашками до конца дней своих.

Но тогда никаких особых опасений в моем сознании не возникло, купил меня дедарик своими трагическими рассказами и кучей бабла, размечталась я, как молодая дура, каковою и являюсь по сей день… короче, я согласилась!

           

                  БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе 36.Наши дни              

 

Губы Огуренкова растянулись в недоуменной улыбке, а глаза обрыскали стоящую  напротив фигуру.

Рука! У Штауфенберга отсутствовала кисть правой руки.

Глаз! У легендарного полковника тоже была черная повязка на левой глазнице. 

После расстрела заговорщиков по Германии прокатилась волна арестов и массовых расправ. Элита германской нации полегла в застенках гестапо. Об этом Огуренков напомнил  старому графу.

-        Ах, да, я и забыл… - усмехнулся тот, прерывисто дыша из-за усталости, - меня

выкопали из могилы… сожгли… и развеяли прах по ветру… и весь мой род… был уничтожен… по древнегерманскому закону кровной мести. Все дело в том, мой дорогой генерал, что никакого покушения на фюрера не было. Под прикрытием этого грандиозного мифа тысячи лучших сынов Германии были объявлены расстрелянными, переправлены в надежные места и спасены от сталинских лагерей и американских судилищ.

-        Ну, ни хрена себе… – пробормотал Огуренков. – Не могу в это поверить…

-        Разве когда-нибудь вскрывались захоронения по делу о покушении на фюрера?

Проводилась эксгумация их трупов? Нет. Все эти люди исчезли. Они унесли в пещеры и подземные города уникальные технологии германской науки. Насколько я знаю, большая часть архивов КГБ еще не переведена в электронный вид. Поэтому, чтобы облегчить вам поиски, укажу одну деталь. Те, кто меня похитили в Крыму в 42 году, они не знали, что я понимаю по-русски, поэтому разговаривали при мне довольно свободно. Их старшим был офицер НКВД, псевдоним Буран, он был ранен и остался там погибать. Он передал меня партизану по имени Василий. Перед тем как застрелиться, Буран сказал ему про меня: «Запомни, это Шекспир»! Скорее всего, операция называлась «Шекспир»…

-        Почему «Шекспир»?

-        Shakespeare - потрясающий Копьем. Вот я и открыл вам цель поисков, мой дорогой

генерал. Вам предстоит найти Копье Лонгина, величайшую реликвию рейха, утерянную мною в Крыму в далеком 1942 году.  

 

                 ГИТЛЕР И ШТАУФЕНБЕРГ. 1939 г. Первая встреча (продолжение)

 

Гитлер гипнотически расширил глаза.

- В тот день произошло великое таинство. Я называю его «посвящением в сущность копья». Я стоял возле реликвии несколько долгих часов. Я полностью сконцентрировал свой разум на этом предмете. Я видел белый жар угольев и раскаленный железный прут, по которому рука иудейского мага и каббалиста Финееса наносила удары молотом. Я видел картины избиения младенцев во времена Ирода Великого. По улицам бежали рыдающие матери, а солдаты волокли их детей к палачу, который заколал их одного за другим вот этим самым копьем. Наконец я явственно увидел картину распятия Иисуса. На белом в больших рыжих пятнах жеребце к распятию подъехал тот, кого звали Гаем Кассием Лонгиниусом. Этим копьем он пронзил грудь Распятого. Я видел это так близко и явно, как вас сейчас, так же близко и ясно, как прозревший от брызнувшей в глаза крови слепой от катаракты на один глаз римский центурион Лонгин. Кровь запеклась на железном наконечнике - в то же мгновение Копье приобрело статус Священной Реликвии и обрело невероятное, непредставимое для человеческого ума могущество! Внезапно в зале сокровищ Хофбургского музея случилось чудо: воздух в зале стал столь удушливым, что я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед глазами.

Трясущейся рукой Гитлер указывал в пространство перед собой, расширенные глаза его видели невидимое, и это зрелище наводило на него ужас. - Я стоял один, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека - опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо, окаймленное белоснежным одеянием, черная борода пророка с молниеподобным клином седины, рассекающим ее посередине. С почтительной опаской я предложил ему мою душу, чтобы она стала инструментом его воли. – Упавшим голосом Гитлер сказал. - Он принял мое предложение.

Долгое молчание наполнило имперскую канцелярию. Внезапно полковник вздрогнул: Гитлер шел на него крича, магнетически гипнотизируя выпученными глазами.

-        Штауфенберг, Сверхчеловек принял мое предложение! Душа моя перешла под его

эгиду! В этот момент я стал мессией! Разве мог нищий ефрейтор сделаться правителем Великой Германии без покровительства Высших сил? Только тупица или безумный может счесть это случайностью! Физически оставаясь в музейной витрине, копье воспарило над залом и по мановению сверхчеловека невидимо легло в мою руку. Оно оказалось настолько тяжелым, что я рухнул на колени. Но тут же встал. В тот миг я все понял.  Любые препятствия надо сломать, о капитуляции перед ними не может быть и речи! Отчаяние – слабость невежд! Много раз казалось, что вот-вот я буду сломлен нуждой, а на деле именно этот период закалил во мне волю к борьбе, и, в конце концов, эта воля победила. Именно этому периоду своей жизни я обязан тем, что сумел стать твердым и могу быть непреклонным. Ибо в руке моей невидимо покачивается разящее Копье Судьбы с ослепительно сияющим смертоносным наконечником!

Выплеск энергии привел Гитлера в изнеможении. Он сделал такой жест, словно поставил невидимое копье в угол. Несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, словно бы разминая их после усилия, вынул из кармана платок и утер залоснившийся в испарине лоб.

-        Сразу после прихода к власти, - продолжил фюрер уже гораздо тише, - я создал

в Берлине Центр нацистской религии. Это священное место поклонения «Адольфу Мессии». Центральное место капища занимает «Комната Копья». Но там располагается всего лишь копия Копья Оттона Третьего.

Гитлер заложил руки за спину и вплотную подошел к почтительно сидящему на краешке дивана гостю. Граф встал.

-        Штауфенберг! – фюрер пробуравил своего визави яростным взором. – Я принял

решение об аншлюссе Австрии! Завтра войска рейха войдут в Австрию и восстановят единство германской нации. Вам я поручаю миссию величайшей важности. В то время как колонны вермахта будут оккупировать Австрию, вы вместе с ударным отрядом Отто Скорцени вылетите на самолетах в Хофбург и захватите Копье Судьбы. Лично вы обеспечите его сохранность вплоть до моего прибытия! Обладание главным иудейским копьём позволило Генриху Первому Птицелову основать династию Саксонских королей. С этим копьем в руках король остготов Теодорих разгромил войска Аттилы. Его ценность безмерна. Это Копье – ключ к всемирному господству. Этим копьем я открою мир, как несгораемый сейф. И германский народ получит в свои руки несметные сокровища, в нем скрываемые. И вам лучше было бы умереть, чем утерять его.

За те двадцать минут, что длилась аудиенция, граф фон Штауфенберг, перевидавший на своем веку многих крупных политических деятелей Европы, осознал, что перед ним находится самый выдающийся гений современности, а, может быть, и всей мировой истории. Это осознание было несомненным и неоспоримым. Оно воспринималось так же естественно, как закон всемирного тяготения. Граф ясно понимал, что ему в человеческом облике явился не кто иной, как сам Дух Великой Германской Нации. Такие события случаются в истории, но настолько редко, что их можно пересчитать по пальцам. Духом Франции был Наполеон. Духом Древнего Рима явился Цезарь. И вот теперь Духом Германии стал этот… невзрачный человек с острым носом и вздорными усиками. Почему он? Почему не утонченный аристократ? Почему не урожденный тевтонский рыцарь? Все эти вопросы мигом отошли на задний план. Потрясающая сила убеждения, гипнотизм речи, мощнейшее магнетическое излучение личности взяли Штауфенберга в окончательный и бесповоротный плен. Граф спросил срывающимся от волнения голосом.

-        Почему именно меня вы избрали для столь значительной миссии?

Гитлер просверлил буравчиками глаз расширенные зрачки собеседника, находящегося сейчас в гипнотическом трансе.

-        Кто я для вас, Штауфенберг? – свистящим шепотом спросил он.

Клаус Шенк Филипп Мария граф фон Штауфенберг набрал в грудь воздуха, в глазах его  вскипели слезы.

-        Mein Führer! – гаркнул он, щелкая каблуками и выбрасывая правую руку в том

приветствии, которое еще полчаса назад презирал как плебейское. Гитлер приблизился вплотную, почти воткнул в лицо тевтонского аристократа длинный торчащий нос.

-        Теперь вы понимаете, - прошипели подрагивающие под квадратом черных усов

бескровные губы, - почему мне не нужны оракулы, чтобы безошибочно определить избранного?

-        Jawohl, Mein Führer! – вне себя от захлестнувшего душу восторга вновь выкрикнул

Штауфенберг. Он вопил так же, как кричали толпы на площадях, впадавшие в массовый психоз после часовых речей Адольфа Гитлера. А между тем, в огромном кабинете не было ни единой живой души, кроме двух человек, и вот: один из них произвел такое впечатление на другого, что тот был полностью психически порабощен.

-        Штауфенберг, – торжественно возвестил Гитлер, - я назначаю вас Оруженосцем

Фюрера Великой Германии и возвожу в сан Великого Копьеносца! Отныне ваше тайное имя – Spearman Fuhrer. Ступайте за мной!

Озябнув от нервной дрожи, полковник следует за фюрером по длинному, нескончаемому коридору. Гитлер уходит так быстро, что Штауфенберг не может его догнать, бежит, задыхается, но отстает все больше и больше…

… Копьеносец фюрера очнулся. Сквозь муть беспамятства единственный уцелевший глаз его увидел склонившихся немецких солдат в белом зимнем обмундировании. Чьи-то руки стягивают жгутом кровоточащую культю, вкалывают лекарство. Наступает забытье…

 

                                                           ***

 

В 1942 г. вышел плакат Кукрыниксов, на котором Гитлера протыкали копьем. Карикатуру доставили в Вольфшанце. Фюрер окинул плакат взглядом, побледнел и приказал убрать. «Я понял намек, - сказал он, вытирая платком взмокший лоб, - копье у Сталина».

                       

                             ШАШЛЫКИ ПО-ПАРТИЗАНСКИ

                                                                                               

Крым. Голый шпиль. 3 марта 1942 г.

 

С хрустом отодрал лицо от наста. Стал на четвереньки. Каждое движение требовало неимоверных усилий. Встал в рост. Белый лес закружился.

Как в детстве на ходулях пошел по снегу. Если пальцы отморозил - труба, гангрену в лесу не вылечат. К своим надо, там землянки, тепло, спасение.

«Елки-палки, лес густой, ходит Васька холостой».

Частушка крутилась и крутилась в отмороженной голове Василия Жукова.

«Точно, вспомнил он, Нина погибла, теперь я холостой…»

Не сразу понял, что оглох. Скрип снега под ногами не доносился до слуха. Согревшись на ходу, начал различать звуки. Из ушей потекло. Потрогал, боясь что – кровь. Нет, вода. Ледяные пробки, намерзшие в ушных проходах за ночь, оттаивали и вытекали.

Падал, отдыхал. Снова брел. Снова падал. Набирался сил и брел дальше.

Вот и знакомая опушка.

Нет ли засады? Василий потянул носом и обомлел от невероятно приятного благоухания шашлыка.

Неужели наши зубра завалили и жарят?

Не помня себя от голода, рванулся к лагерю, выскочил на знакомую поляну.

Закоптелая поляна чернела пятнами сожженных землянок. Дымилась груда обугленных бревен на месте лазарета.

Немцы уже брали один раз лагерь на Голом шпиле во время Большого прочеса. Тогда пехотные части вермахта и румыны из горнострелковой дивизии прочесали леса от Севастополя до Феодосии. Партизаны Третьего Симферопольского отряда спаслись, применив горно-военную хитрость. Нашли такое место на отрогах, куда немцы не могли подняться, спрятались там, пропустили первую цепь, спустились и крались за ними, а сзади вторая цепь прочесывала. Немцы лагерь нашли, да только пустой, все сожгли и даже забытые кружки и миски прострелили. Скорее всего, такая же участь постигла лагерь и теперь.

Воздух был напоен головокружительным, слюногонным запахом только что изжаренного шашлыка - его источал штабель спекшихся трупов под обрушенным остовом лазарета. Значит, ребят не успели эвакуировать, немцы сожгли их живьем.

В куче спекшихся тел Василий сумел опознать брата Раисы Поливановой Вячеслава, Славка носил гуцульский жупан. Жупан сгорел до половины, остались только голубоватые лоскуты на лопатках с шерстистыми швами. На обгорелом теле Поливанова, как протез, белела уцелевшая голень правой ноги. Рядом спеклись в объятиях два тела, одно навалилось на другое, словно прикрывая собой, это были санитарка Зоя Ручкина и влюбленный в нее Юра Бойко. Под грудой обугленных бревен спекшейся массой на жирной от вытопленного человеческого жира почве лежали тела советских партизан. Вот их имена: Гипоть Фекла, Вергун Анна, Шалаев Иван, Кузнецов Иван, Зубков Сергей, Жданов Николай, Парафилов Егор, Щур Антон, Афонин Кузьма, Крятов Александр, Бойко Юрий, Дорофеева Антонина, Королев Дмитрий, Раевский Иван, Круковская Анастасия, Хаустов (имя не установлено), Куприянова Наталья.  

Метрах в двадцати от шалаша кто-то копошился.

Василий ползком подобрался поближе, приготовился бить прикладом СВТ.

Гришка Гуськов сидел на корточках, ворчал и чавкал, как собака. Правое плечо его дергалось, он что-то резал, да с такой силой, что тряслись поднятые кверху уши шапки-ушанки.

Запах жареного мяса разъедал ноздри. Рот Василия до рези в скулах наполнился слюной, голодный кишечник свели судороги.

-        Гриша!

Гуськов схватил со снега винтовку, обернулся - в одной руке нож, в другой - японская «арисака». Рыжая борода слиплась клейким клином. В снегу у ног его ничком лежало обугленное тело. Обгорелые ягодицы погибшего походили на вареные свеклы. Тело пропеклось неравномерно, кое-где попадались сырые места, Гуськов держал нож в кулаке, как скорняк, лезвием книзу.

Уронив тесак, людоед передернул затвор винтовки, вскинул к плечу, узнал Василия – глаза заметались... ничего сказать не мог полным ртом… стал быстро дожевывать… присел, нащупал ломоть мяса, протянул.

-        Куфай!

Сверху ломтя чернела обугленная корка, посередине шел серо-коричневый пропеченный слой, снизу отливало сырое мясо.

За людоедство в отряде расстреливали. Василий понял: если не станет «куфать», Гуськов его убьет.

Выбора не было. Как в той теснинке на чаире, когда Нина приказала себя задушить.

Подул ветер, и заснеженный лес ожил – с веток взлетели и заколыхались черные траурные ленты. 

У Василия волосы зашевелились на голове: Нина плыла в извивах похоронных лент, не касаясь земли, - бледная, строгая, в фуфайке под ремень, в кирзовых сапогах. На шее - синенький скромный платочек. Только глаза - нечеловеческие, такие у кошек бывают – светлые, будто слюдяные.

«Жуков, закрой глаза, открой рот».

«Ты же мертвая, Нин».

«Ты глаза закрой, а рот открой, узнаешь, какая я мертвая».

Он послушно открыл рот. «Что это? Шашлык? Ты это у Чистякова позычила?»

Смерть моя, как есть хочется.

Очнулся от равномерно повторяющегося чавкающего звука. Не сразу понял, что это его челюсти так громко жуют в зимней тишине горного Крыма. На зубах хрустнул уголек.

Перестал жевать. 

«Этого» не могло быть.  

Но это было…

«Этого» не могло случиться ни при каких обстоятельствах.

Но случилось…

Более того, «это» происходило именно сейчас, сию секунду его расшатанные цингой зубы разжевывали пахнущую бензином человеческую плоть.

Ветер полоскал траурные ленты на деревьях. Их было много, весь сожженный лагерь  колыхался муаровой бахромой. 

-        Гриш… это ты сделал?

-        Шо?

-        Ты убрал могилу?

-        Где?

-        Вот. Это же похоронные ленты. Где ты их взял?

В белом безмолвии бились на ветру черные ленты.

-        Это бинты, Вася. Их тут санитарки стирали и вешали сушить. Они от копоти

почернели. Ты кушай, не обращай, чего там… Нам еще жить и воевать, а им уже все равно…

-        Ты Нину видишь? – Василий глядел перед собой в одну точку неподвижным

взором.

-        Где?

-        Вот же она – стоит…

Василий показывал в пустоту перед собой. Гуськов заглянул другу в стылые глаза.

-        Нету тут никакой Нины... Ты кушай давай, это тебе с голодухи мерещится.

Временами сознание уплывало.

Вроде не он это, не Васька Жуков, а кто-то другой кушает тело сожженного фашистами партизана.

Нет, он.

А где Нина? Вот она. Стоит, смотрит слюдяными глазами. Только не платочек у нее на шее, а расплывшиеся синяки от его пальцев.

«Скажи, изменяла? Не зря я тебя задушил? Сейчас вон патроны есть, а я уже не застрелюсь, потому что немцев нет, а еда, наоборот, есть. Я жить буду. Жить!»

«А Васька слушает да ест».

 

«Жуков, ты чего творишь? Ты зачем Толю кушаешь?»

 

Василий поперхнулся. На голове у Толи Колкина была морская бескозырка, он ее выменял у моряков Коптелова, а сверху обвязал пуховым платком. Платок сгорел, а бескозырка, хоть и деформированная, уцелела и даже буква «г» на ленточке в слове «Стерегущий» отливала золотом. 

 

Василий попятился. Сосны пошли хороводом и вдруг резко задрались к небу.

 

«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную

дружбу и навсегда запомним этот день!»

 

Темный силуэт с посохом в руке склонился с заснежного неба.

«Девушку любишь. Так любишь, что своими руками задушишь. Когда задушишь, поверишь в Аллах?»

Василий озирается в ужасе - он очутился в той самой межгорной долине, куда они с Толей и Ниной на мотоциклах заехали за барашком, молодые, счастливые.

Сейчас долина, докуда видит глаз, была запружена пасущимися на четвереньках людьми. Огромный, как циклоп, Чабан схватил и поднял забившегося в его руках агнца – то был Толя Колкин.

«Ну что, друг мой человечек, - горным эхом пророкотал голос, - девушку свою ты задушил, друга съел, как я тебе и обещал, теперь – ты поверил в Аллах?»

Василий передергивает затвор самозарядной винтовки Токарева, которую выменял у отступающего матроса, но патронов нет, нет патронов, чтобы расстрелять проклятого чабана.

-        Кто ты? За что ты нас преследуешь? Ты не чабан, ты дьявол!

-        Чабан, чабан…- сотрясает с елей снег гулкий голос, -  только я не овец, я людей

пасу.

-        Будь ты проклят! Я убью тебя! Я отомщу!

Хохот колдуна стряхивает с деревьев снежную порошу.

 «Ты чего, Вась, сомлел?»

Через силуэт чабана проступает Гуськов – жирнобородый, черноротый. Он помогает  Василию сесть, протягивает кусок мяса, очищенный уже от пригорелой корки. Жуков отворачивается.

-        Противно без соли, – понимает Григорий. – Погоди.

Выщелкнув из «Арисаки» патрон, он зубами раскачивает и выдирает пулю, посыпает  мясо серым зернистым порохом.

И, действительно, порох отбил сладкий привкус человечины, - пресная, с запахом бензина буженина стала приятно горчить.  

«Откуда Гуськов знает про порох? Может, он и раньше трупы подъедал? На него похоже. Еще когда в отряде еды хватало, он устраивал разборки из-за куска сахара, мерил  щепочками котлеты, а ниткой хлеб. Ну, а когда наступил голод, хуже его никого не было».

Снег припорошил штабель тел, засыпал безобразно разинутые рты, изломанные руки и ноги. Обугленный Толя Колкин тоже сделался белый, будто его покрыли простыней на хирургическом столе, оставив открытой для операции только худенький зад.

Осоловевший Гуськов смахнул снежок с еще нетронутой ягодицы и принялся надрезать ее по обводу.

С отвычки напала икотка, усохший желудок выплеснул в рот едкую отрыжку, и Вася Жуков почуял вдруг - всей пастью своей позорной, носоглоткой, совестью своей волком  взвывшей – дух тела худого очкастого Тольки, страстного книгочия, поклонника Светлова и Багрицкого, Колышка, Толяна… Толясика…

Толясиком звала его мама, сын с детства был сердечником, лечился в евпаторийских санаториях и был освобожден в школе от физкультуры, но часто лез на рожон, чтобы доказать, что и он не лыком шит, для того и мотоцикл освоил. А в 8 классе слабак Колкин на футбольном поле подрался с верзилой Лапиным, Лапой, грозой школы, за то, что тот обозвал его дворянчиком, и Лапа Толика повалил и сел сверху, и бил в лицо, а Василий подошел и за горло скинул Лапу… рядом лежал велосипед, у велика была отломана педаль и торчал острый штырь, и Лапа упал спиной на этот штырь и орал там и корчился.

Вася сделался «королем» школы, хотя за драку его чуть не исключили. Спасла мама Толика, Любовь Спиридоновна, красивая и худощавая, с короткой стрижкой, она курила папиросы, Толька воровал у нее ровно две папиросины, и друзья курили их за школой, дурея от крепкого дыма…

Любовь Спиридоновна была полюбовницей зампреда областного управления НКВД Павла Петровича Ефимова, который и подарил Толику первый советский серийный мотоцикл ИЖ-8, черный, с  хромированной выхлопной трубой и объемом двигателя 293 кубика, потому и пахнет сейчас от Толи, как от мотоцикла ИЖ-8, бензином…

Мигом вспотел Вася Жуков, отбежал, упал на колени, вырыгал в снег съеденное. Гуськов головой покачал. «Харч метать – последнее дело в лесу».

Василий набивал и набивал рот снегом, чтобы никто не услышал его рыданий.

Когда занемели челюсти, нёбо и щеки, поднялся.

-        Хватит жрать! – хрипанул на жующего напарника. - Он сырой внутри, заболеешь.

-        Горячее сырым не бывает, - голос Гуськова сделался блаженно басистым от

сытости. – Если че, потом можно и дожарить…

-        Мучиться будешь, говорю тебе…

Григорий положил грязную руку на цевье лежащей на коленях «арисаки».

-        Совестью? – враждебно спросил он.

-        Животом, Гриша, совести у тебя не осталось… Все, я сказал, хватит жрать!

-        Все так все, - согласился Гуськов, знающий неукротимый характер боевого

побратима. – Отрежу вот только про запас, все одно его тут лисы поедят…

-        Похоронить их надо… - кивнул Василий на лазарет.

-        Их пущай начальство актирует, - Гуськов паковал строганину в сидор. – Чистяков

протокол составит, он без бумаг жить не может, опись, как положено, тогда и закопаем. Нам чего голову ломать, за нас Лобов думает, у него голова большая, а вот этого, да, закопать бы надо. Кого хоть кушали?

Григорий наклонился перевернуть жареного, но Василий наступил на труп ногой.

-     Не смотри, сниться будет.

Он не хотел, чтобы Гуськов знал, что они ели его школьного друга.

Двумя простреленными мисками вырыли в снегу за лагерем яму, отнесли туда легонькое тело. Толя после обжарки уменьшился до размеров обезъянки, и ягодицы у него стали такими же красными, как у макаки.

Тело положили ничком в яму. Василий первые пригоршни снега кидал на вырезанный до костей зад, чтоб не видеть, что они натворили.

Раскинутыми руками и грудью сдвигал Жуков в могилу пласты снега, утаптывал и нагребал снова. В могилку воткнул сук, похожий на крест.

Вдвоем, сняв шапки, постояли, не зная, что говорить, как молиться.

Григорий поклонился. 

-        Спасибо, брат, накормил ты нас. Ты уж прости.

Безразличные к людским безобразиям стыли кругом обледеневшие сосны.

Каркнула ворона. Пошел редкий снежок.

Василий стоял как неживой, глаза замерзли, не моргали, видели только белое поле, перечеркнутое расплывшимся суком, да черный кустарник, торчащий из наста, как щетина из бледной щеки мертвеца.

Гуськов стряхнул у него снег с волос. Снова стряхнул. Оцепеневший Жуков отстранился.

-        Я думал, снегом тебя припорошило, - извинительно сказал Гуськов. - Ты поседел

весь, Вася.