Глубина падения

                                                                                           ТОМ ТРЕТИЙ

                                                                                      КНИГА СЕДЬМАЯ


                                                                                     ГЛУБИНА ПАДЕНИЯ



          Помимо известных физических законов материального Мира существуют законы Мира иного, духовного, действующие также с вполне осязаемой точностью. Несмотря на кажущееся принципиальное различие, основополагающий фундамент у обоих Миров общий, и это позволяет проводить глубокие обобщающие аналогии, бросая взгляды дерзновенно, пытливо из океана привычного в океан призрачный, касаясь краешков едва, как травянистого берега суши убогая глупая пиявка. 
          Вследствие одной из таковых аналогий, как далеко не каждому на земле этой дано видеть и понимать даже самые простые законы физические, так, тем более, далеко не каждому дано видеть и чувствовать законы духовные, хоть начертаны они тысячелетия назад, начертаны скрижалями письменно в Книгах, начертаны с предельной ясностью и четкостью. 
          Да, да, вы правы, духовных ушей не имеющие, вы совершенно правы. На языке математических знаков и формул мы говорить здесь не можем. Нам не дано заглядывать в души людские с цифирью абстрактной, отмечая с лабораторной конкретикой на временной диаграмме событий падения, взлеты, зигзаги… Падения, взлеты, зигзаги, как отклик естественный бывшего и как начала того, что еще предстоит.
          Но у нас есть руководства по жизни, записанные в Книгах, есть на виду судьбы тех, кто историей послан, есть судьбы близкие рядом, и есть! – есть одна судьба в точности, где нет тайн, ни малейших.
          Надо только быть искренним. С самим собою, хотя бы. 
          А иногда, коль так выпало, и со всем миром.




                                                                                    ГЛАВА ПЕРВАЯ 

                                                                                      ИЗБРАННИК 


                                                                                             1
                                                                                «СМЕХ НА ПАЛКЕ»



          В отличие от школы на университетском физфаке у преподавателей не было каких-либо прозвищ, хоть характеров ярких, харизматических хватало в избытке и здесь. Точно так же и в других институтах. В свои первые студенческие дни Игнат как никогда много общался с друзьями-первокурсниками, делясь живо новыми впечатлениями, и закономерность эту он определил почти сразу. Все, все как один, знакомые ребята называли преподавателей своих именно по фамилии и только так, хоть и с некоторой оттеночной разницей к лицу конкретному в смысле почтения и уважительности.
          Почему так?
          Скажут, положим, в школе целый десяток лет, а в институте сразу вдвое поменьше. Верно, но как раз в том-то и дело, что прозвище, как явление массовое по глубинной сути своей не есть отражение времени, и здесь не годы решают. Заполучить на всю жизнь прозвище порой и минутки веселой в достатке полнейшем, прозвище, как явление массовое по глубинной сути своей есть отражение куда более близкой субстанции, а школа… Школа и ближе, роднее. 
          Добавьте сюда и непосредственность детскую, да и год в детстве не в юности, не говоря уж о закатных годах. Каждый год в свою пору своей меркой мерится и не обороты планеты в критериях; в детстве день каждый подъемы крутые и впадины, и синусоидой вздыбленной времечко тянется, здесь не размеренный, плавный, но и стремительный старческий спуск. 
          И статус. 
          Кто и нынче из школьников особо мечтает, к примеру, о сельском учительстве? Помимо прочих известных нюансов здесь одна только глушь деревенская восстает тот час же страшилкой страшной, а вот преподавать в институте, тем паче столичном! Об этом во времена советские можно было даже не спрашивать у братишек-сокурсников, особенно деревенских корней. Таких счастливчиков в краю родном по пальцам считали, считали на сто верст в округе и с великим почтением. 
          Вузовский преподаватель! – во времена советские это звучало. Это вам не шалунишек беспечных ежедневно струнить в обмен на нервишки да с оглядкой известной на «всеобщее среднее». Образование высшее в любых краях есть дело принципиально иное, вовсе не обязательное, отсюда напрямик и власть в студенческом мире почти безграничная. А власть она на то власть, что во времена любые и даже при самом что ни есть почитаемом «развитом социалистическом равенстве-братстве» душу грешную сладостно тешит. 
          Вузовский преподаватель это ведь еще и научный работник попутно, кандидат или доктор, обычное дело. Тоже довесок весомый в престижах тогдашних, ну и добавьте, конечно же, денежки. Ведь мимо денег престижи не катят, и будущие перестроечные 90-е тому подтверждение яркое. Грянул внезапно «зеленый» зигзаг, и в мгновенье одно почти в пыль превратились наши зарплатные денежки, -- и, считай, в тоже мгновение самое в университетах престижных остались лишь те, кому сумки-баулы в полоску цветастую таскать по кордонам заморским совсем не под силу… Зато во времена советские доцент-кандидат, к примеру, имел деньжата по меркам народным весьма завидные. Ну а профессор! -- тот уж совсем олигарх по понятиям нынешним, пускай и на смешном, по тем же понятиям нынешним, уровне.
          Впрочем, отсутствие каких-либо прозвищ у преподавателей было только одним из самых малозначительных обстоятельств в ряду прочих, основополагающих, определявших теперь сути важнейшие в жизненных реалиях главного героя романа. В ряду обстоятельств по-настоящему важных, подлинно поворотных, что воротили неотвратимо, стремительно обжитое привычное набекрень, с ног на голову, с того самого «гребня» на спуск. Возврата в обжитое, привычное прежнее уже не было, и это становилось очевидней с каждым днем после отъезда из родного поселка.
          То, что окружало теперь, было совершенно иное. Об этом теперь постоянно напоминали и преподаватели. Редкий из них, едва заслышав легкий шумок, вполне обычный для школьного класса, но неприемлемый вовсе для аудитории студенческой, мог отказать себе в удовольствии еще раз напомнить вчерашним беспечным забавникам: 
          – Вы теперь уже вполне взрослые люди. И понимать должны, зарубить себе на носу строго, что в отличие от среднего высшее образование в нашем государстве вовсе не является обязательным. Желающих занять ваше местечко вокруг предостаточно, а теперь представьте себе лица ваших родителей…, – и т.д., и т.п. 
          Да, да, именно это! – именно это необходимо было строжайше усвоить в самую первую очередь. В отличие от дома и школы церемониться здесь никак не собирались, чтобы убедиться, достаточно было лишь разок взглянуть мельком на факультетскую доску объявлений: 
           За академическую неуспеваемость и пропуски занятий без уважительных причин отчислить из числа студентов факультета… , 
           -- на самом видном месте холодком тревожным продирала короткая машинописная стандартная фраза, а далее ровным столбиком следовал перечень имен и фамилий. 

          Да, да, возврата в обжитое, привычное прежнее уже не было. То, что окружало теперь было совершенно иным в соотношении с прежним.
          Новый уровень! Новый жизненный уровень, все-таки. Ведь на то он и новый, да еще поворотный, базисный, что здесь все по-иному вплоть до мелочей самых. 
          Но. 
          Но это был и не абсолютный разрыв. Это не был скачок мгновенный, бессвязный из пустоты абсолютной в абсолютно чистую новь. Было единство в основе всеобщей, было время слегка приглядеться, обвыкнуть, да и связи остались. Связи эти были очень малозаметны, малозначительны на общем фоне среди прочих, но они были. И они были во множестве. 
          И даже! – даже в таком малозначительном вопросе как прозвища была связь. Связь пускай и единственная, пускай случайная, но она была. Так, у одного из факультетских преподавателей прозвище все же имелось. Оно возникло точно так же, как и школьные учительские, возникло во времена незапамятные и точно также передавалось с тех пор по наследству старшекурсниками своим младшим товарищам.
          Прозвище это странное (см. заголовок) казалось совершенно нелепым на первый слух, однако и в действительности в этом человеке невольно и сразу же бросалось в глаза что-то непередаваемо карикатурное в желтоватом, округлом, восковатом лице, и смеялся он всегда каким-то непередаваемо сухим, отрывистым, деревянным смехом. 

                                                                                            * * *

          Все, все взаимосвязано в Мире материальном.
          Любой скачок электронный, любой фазовый переход физический происходит не мгновенно через пустоту абсолютную в абсолютно чистую новь. И даже у самых далеко расположенных базисных уровней нити отыщешь связующие, пускай незаметные, крохотные. 
          Так и в Мире едином, в том Мире едином, в сфере тех отношений, где незримо связуя, присутствует дух.
          Величье вопроса здесь вне исключений, как нет исключений вообще. Из ниоткуда мы, но не из пустот абсолюта. И в никуда… но и не в пустоту. 



                                                                                            2
                                                                             СВИРЕПАЯ ТРОИЦА


          Прозвище это на первый слух нелепое «Смех на палке» было вовсе не тем единственным, что возникло на университетском физфаке еще во времена незапамятные и передавалось с тех пор по наследству старшекурсниками своим младшим товарищам. Передавалась еще и одна фраза примечательная в форме своеобразного полушутливого назидания. 
          Тоже, заметим, деталь как будто совершенно случайная, однако случайность видна здесь лишь в смысле конкретики. Ведь и прозвища даже единственного могло и не быть, да и фразы этой примечательной, но что-то обязательно да было бы! Было бы именно в этом роде, какая-то связочка, тонкая ниточка тех отношений, где «незримо связуя, присутствует дух». Суть-то как раз именно в этом, а не в конкретике.
          Итак, кроме прозвища единственного передавалась старшекурсниками еще и фраза в форме такого вот полушутливого назидания:
          –– Чтобы физфак одолеть, братцы, надо пройти Круглову, Антипенко и Ходоровича.
          Говорилась фраза сия неизменно с шутливым оттенком, однако менее всего в ней было от шутки или преувеличения. Впрочем, к счастью огромному преподавал на физфаке народ вполне реальный, возможно вследствие еще незабытых и своих собственных и также вполне возможно не всегда самых примерных студенческих лет. Но были и крайности. Крайности были, причем ярко выраженные от холявы полнейшей с автоматом всеобщим по зачету или экзамену до принципалов наистрожайших. 
          И как же иначе! – коль в каждом приличном озере есть своя строгая щука, чтобы нерадивый карась чересчур не расхлябился, так и в каждом серьезном высшем учебном заведении непременно должны быть и вот такие принципалы строгие, словно на долгую память студенту-оболтусу.
          Круглова, Антипенко, Ходорович.
          Имена эти многое значили на университетском физфаке. Преподавали они разные предметы и на разных курсах, и горе тому, кому выпадала в течение пяти лет учебы в полном составе эта свирепая троица. Студенту Игнату Горанскому в этом смысле вроде и повезло крепко, досталась лишь одна-единственная представительница, однако и этой дамочки хватило с лихвой. Тут уж, как говорится, одна за всех постаралась. 
          О Ходоровиче как о преподавателе, впрочем, у Игната осталось некоторое личное впечатление. Читал тот электродинамику на третьем курсе параллельному потоку (курс тогда делили на три потока примерно по сто человек в каждом). Как и учителя в школе, лекторы на физфаке порой подменяли друг друга в случае необходимости, подобным образом случилось подменить пару раз и Ходоровичу. Важно отметить, забегая вперед, что на третьем курсе студент Игнат Горанский представлял собой уже совершенно не то, что на первом. На третьем курсе он уже был отнюдь не оболтус с мечтами и мыслями, как зацепиться за «удочку», а даже почти отличник. Соответственно и впечатление у него осталось самое прекрасное. Ходорович был мужчина лет сорока пяти, высокого роста, плотного телосложения, обаятелен, улыбчив, с густой пепельно-серой шевелюрой на вихрах, да и лектор из тех, что слушаешь на едином дыхании. За что же, вы спросите, при всех таковых достоинствах да был зачислен в «свирепую» троицу? Ну, здесь, как раз, дело ясное. Понятно! – понятно, от каких ребятишек пошло. Их критерии известны, а вот зацепить на экзамене у Ходоровича заветную «удочку» на холяву было, как раз, почти невозможно. 
          Здесь небольшое пояснение. Если сейчас система оценки качества знаний может очень различаться в университетах, то во времена советские она была единой. И предельно простой. В зачетке могли стоять преподавательской прописью высшая оценка «отлично», средняя «хорошо», и низшая «удовлетворительно», или по-студенчески та самая «удочка». 
          Анцыпина вела практические занятия по высшей математике на втором курсе, также в группах другого потока. Но в отличие от единственного мужского представителя свирепой троицы случая познакомиться с ней в деле Игнату так и не представилось. Однако на продолговатых факультетских коридорах встречал он ее частенько между парами. Внешне это была дама миниатюрной комплекции, возрастом ближе к шестидесяти, с нескладной фигурой и сухощавым, желтоватым, крайне неулыбчивым личиком. Говорили не без ехидства факультетские всезнайки, что мужа и детей у нее никогда не было. Но о каких-то особых «коронках», а именно деталях конкретных ее свирепости, характерных настолько, чтобы особо запомнились, рассказывали мало. Зато рассказывали один случай, рассказывали непременно всем новичкам на физфаке, и случай почти анекдотический:
          -- Старая дева! – бормотнул в сердцах однажды-то некто из записных оболтусов, получив вновь на руки зачетку без заветной росписи.
          И, уже ступив в коридор, из приоткрытой решительно настежь двери аудитории, с изумлением услышал вослед:
          -- Старая, но… не дева!
          Теперь о Кругловой.
          Так уж вышло, что о третьей представительнице вышеназванной троицы мы говорим в последнюю очередь, однако называлась она факультетскими оболтусами всех мастей и времен всегда самой первой. И это было отнюдь не случайно. Ведь даже хронологически Анцыпина и Ходорович если и случались студенту, то случались уже после; Круглова Галина Петровна возникала с самого первого семестра, с самых первых шагов в этой новой загадочной жизненной реальности, которую еще только предстояло познать. Представала фатально первым и наисерьезнейшим испытанием в этой новой незнакомой жизненной рощице («рощице» именно в сравнении с «лесом» тем, изначальным), когда вчерашний школьник, а нынче студент не успевал даже слегка оглядеться среди ее незнакомых «деревцев».
          Как и Анцыпина, Круглова также вела практические занятия по высшей математике, но только на первом курсе. Впрочем, не только единством предмета преподавания, но и типом внешности обе представительницы женской части свирепой троицы виделись тогда весьма схожими Игнату. Необходимо подчеркнуть, что речь здесь идет именно о типе внешности, ведь лица у них были, напротив, совершенно различны, да и возрастом Анцыпина смотрелась лет на двадцать постарше. Но неказисты фигурой, сухощавы, желтолицы и неулыбчивы крайне были обе. 
          В дополнение к этому, что также неизменно подчеркивали с тем же особым ехидством факультетские всезнайки, Круглова также никогда не была замужем, точно также она была и бездетна. Но если какую-то кроху, пускай и немаловажную о взаимоотношениях ее старшей коллеги с мужским полом мог открыть лишь известный всем на физфаке тот самый почти анекдотический случай, то у Кругловой здесь было куда романтичней. Странные, темные слухи ходили о ней на физфаке.
          Говорили, например, что эта дамочка постоянно приближала к себе одну из хорошеньких девчонок из числа своих студенток, приближала до такой степени, что их потом даже называли подружками. Хотя какая здесь может быть дружба в прямом, чистом смысле этого слова, учитывая, по крайней мере, двойную разницу в возрасте? Девчушка с порога из школьного детства и взрослая дама с балансом известных реалий, под сорок… Явно! -- явно разил интерес, отсюда прямиком ползли и слухи уже грязноватые. 
          Так, на полном серьезе рассказывали, что обеих «подружек» на парочку впоследствии неоднократно наблюдали вечерами в веселых заведениях столицы и даже возле элитных гостиниц с преобладанием иностранного контингента. Более того, за похождения вот эти, тогда малопонятные провинциалу Игнату, у них, якобы, даже прозвище имелось в определенных кругах, прозвище не менее странное и малопонятное:
          -- Глянь-ка, глянь… вишь, Кругловой парочка пошла! – указал однажды Игнату пальцем один из ушлых всезнаек-студентов, что есть непременно на каждом курсе. – Слыхал?.. Ловцы жемчуга!
          Указал, прервав разговор внезапно на том самом упомянутом выше прозвище. Указал, смешливо таращась, в след проходившей мимо весьма приметной особе. 
          «Парочка» высока ростом, приметна статью и личиком. В одежде, походке, внешности уже явно сквозило что-то особое, специфически взрослое, что в очевидности выделяло ее тот час из средней студенческой массы, то есть обычных «домашних» и, несмотря на свершившееся совершеннолетие, еще прежних по сути мальчишек и девчонок.
          «Ладно, с подружкой понятно! – тот час невольно подумалось в ответ на это Игнату – С подружкой понятно, но у кого ж? У кого на крючок такой гнутый поднимет?»
          Именно так ему тогда подумалось сразу в мысленном сопоставлении внешних достоинств обеих подружек из «парочки». К тому же любая представительница женского пола под сорок, вне зависимости от внешности и всевозможных прочих достоинств, представлялась ему тогда полной старухой. 
          Вследствие этих двух обстоятельств подобные мысли неизменно возникали и после, когда он слышал в очередной раз удивительные рассказы о «Ловцах жемчуга». Вследствие этих же двух обстоятельств и слушал он всегда с большой недоверчивостью. Но вот когда однажды Мишке Кошелкину свои сомнения высказал, то по койке в общаге сосед, пройдоха известный в ответ только хмыкнул, рыжей чуприной тряхнув:
          -- Ну так, в делишках таких и без водочки! А там после пятой-шестой, глядишь, и крючок василисой покажется… 
          Так или иначе, но на диво странными и непонятными казались тогда эти слухи мальчишке восемнадцатилетнему, провинциалу вчерашнему. Но уж кому, как не ему, было убедиться конкретно, и уже на собственных кошмарах, в слухах совершенно другого рода. А говорили еще вот о чем.
          Говорили на полном серьезе факультетские всезнайки, что каждый год Круглова непременно избирала из своих новых студентов, причем исключительно мужского пола несколько особенных экземпляров. Избирала, словно жертв очередных на заклание, избирала с целью определенной и ясной. И впоследствии к цели этой стремилась всемерно, стремилась умно, последовательно и безжалостно, с этой целью впоследствии жертву свою только давила и гваздала, давила и гваздала.
          Вот отсюда и кошмары, потому как роль именно вот такого особого «избранника» в свой первый студенческий год выпала именно главному герою романа. 
          И поделом, пришло время по полной ответить за старое. 



                                                                                                3
                                                                               БОРОТЬСЯ И ВЕРИТЬ




          Вспоминая предыдущую книгу, можно весьма категорично сказать: лишь Лебединский Андрей, тот самый всезнайка-умница с залысинами в семнадцать годков да несколько девчонок, прирожденных зубрилок старательных выделялись основательно в тринадцатой группе из общей массы бывших школьных «рационалистов». Рационалистов в подходах к учебе подобно главному герою романа, вполне успешных в школе и точно также преодолевших в итоге заветный барьер. Да только недавнее поступление представляло собой факт уже свершившийся, а школьное бывшее было теперь прежним и безвозвратным. 
          Настоящее представлялось иным совершенно. 
          Теперь, в отличие от привычного школьного, ежедневный студенческий поток информации хлестал, захлестывал с лавинным напором, захлестывал с головой, до подлинного умопомрачения. И, чтобы удержаться на плаву хоть как-то в этих неудержимых, все нарастающих потоках информации, нужны были совершенно иные подходы.

          Детские мечты… детские розовые мечты об великих открытиях, грезы высокие о «грандиозном», жажда подвинуть миры… где, где это было теперь? 
          Теперь и это казалось бывшим. Теперь и это казалось далеким, детским и розовым, что упорхнуло мгновенно и безвозвратно вслед, за мечтой реализовавшейся, упорхнуло растаявшей радужной дымкой в небеса недоступные. 
          Грянуло время больших испытаний, испытаний непознанных, и теперь на кону значилось лишь зацепиться, зацепиться и выжить в этой новой жизненной реальности, не захлебнуться вначале в разящих потоках на первой могучей волне.
          Кем, кем он будет там, за заветным барьером среди толпы вундеркиндов, золотых медалистов и победителей всевозможных олимпиад?
          Вопрос этот бередил неотступной тревогой еще совсем недавно в решающий выпускной год. Вопрос этот был очевиднейшим следствием прежнего завидного статуса «самого-самого» в данной Свыше первичной жизненной миниячейке. Статуса высокого, но по меркам ячейки весьма скромной, подлинно «мини», затерянной в провинциальной глуши. 
          И вот желанный скачок удался, скачок за тот самый заветный барьер. И это был подлинно новый жизненный уровень, это была ячейка намного приметней. А именно город-столица, престижнейший ВУЗ, где вместо обычного класса с общим стандартным набором предстояло соперничать в компании избранных, преодолевших тревожное сито серьезного конкурса. В этой иной ячейке прежнее уже ничего не значило, прежнее было самым обычным и заурядным. Кем, кем он здесь будет теперь?
          И вот ответ предстал. 
          Ответ предстал с полнейшей ясностью, ясностью обескураживающей и до пустоты уничижительной. Куда там вундеркинды и победители, куда там медалисты золоченые плюс Лебединский Андрей да зубрилки старательные. Равняться теперь приходилось на совершенно иную публику. Равняться теперь приходилось лишь исключительно на таких же, как некогда сам, бывших школьных «рационалистов». 

          Вот Серега Гончар, например. 
          Тот самый, новый приятель из группы, с которым теперь они вместе частенько, сидя рядом на парочку, только «глазами по доске аудиторной оторопело ворочают». Явно, явно из бывших. Из разговоров за жизнь прямо следует, а теперь он также сачок и двоечник. А внешне весьма приметный парнишка. Ростом повыше среднего, худощав и строен, симпотяга бледнолицый с усиками. И голос, голос у него редчайший, вот где, пожалуй, отметина главная. 
Чистый очень сам по себе голос, с тембром особым, приятнейшим. Даже в разговоре обычном тот час же отметишь, но ведь Серега еще и на гитаре неслабый мастак. Когда вечерком в компании новых приятелей выдаст на исполнение бардовскую, то даже мелодий особых не требуется, одним голосом редким да интонацией, струн послушных перебором вдумчивым за душу тронет и ввысь…
          Внешность приметная, голос, гитара -- и без дальнейших добавок завидный набор для девчонки любой. И Серега здесь парень не промах, в делишках амурных своего не упустит. Девчонки, девчонки! – есть и здесь что поведать в компании. Что же касается физики, то, как раз, приземленный сугубо человек по натуре Серега Гончар, отнюдь не мечтатель.
          Что ж тогда потерял на физфаке?
          Знакомая песня в ответ, песня понятная, чисто житейская. Армия («с-сапоги подал сюда, н-на …!»), плюс диплом звучный, серьезный. Что правда то правда, с дипломом университетским физфаковским перспективы самые серьезные высвечиваются. Это и наука в первую очередь, это и преподавательство в ВУЗ-ах, это и инженерство на многочисленных НПО типа того же «Интегратора», это и в оборонке нужда, и еще, и еще. Спрос на выпускника-физика колоссален в эпоху развитого социализма, в эпоху революции научно-технической попутно, спрос превышает предложение, а, значит, и найдешь всегда, где пристроиться.
И именно в этом видится суть самая главная. А то, что сама по себе физика, научная дисциплина конкретная вышла в итоге по выбору, так здесь больше дело случая. Просто кто-то из знакомых-друзей насоветовал в довесок весомый к соображениям конкурсным, а так вполне могла быть и химия, и математика прикладная… И институт технологический мог быть вполне, и политех.
          А Павлуша Сальников? 
          Этот вообще был в группе тринадцать как анекдот ходячий. С ним даже разговоры были о чем угодно, только не о физике. Но и о чем угодно разговоры были лишь по минимуму, по самой малости; говорить же всерьез и бесконечно он мог лишь об одном… И он говорил, говорил так, что хотелось слушать, хотелось внимать, даже если ты ранее видел в музыкальной классике, в оперных ариях нечто очень далекое и совершенно не твое. 
Так бывает частенько, когда встретишь по жизни такого фаната. Словно частичка его увлеченности уходит к тебе, и с тех пор остается с тобой навсегда, и на это «далекое и не твое» ты уже смотришь совсем другими глазами. И ты узнаешь, например, что у солиста оперного, когда исполняет, столб могучий воздушный в груди, и что если дать иному басу микрофон эстрадный в руки, то стекла в оконных проемах полопаются, и что арию эту вот так исполнить может только Юрий Мазурок, он и только он единственный во всем мире. 
          Павел и сам не один год занимался оперным вокалом. Человек он был крайне не тусовочный, не компанейский, и в отличие от Сереги Гончара лишь однажды исполнил нечто классическое в кругу новых знакомых. Но невозможно было даже представить ранее, как это может наяву голосина могуче дрожать, послушно в раскатах вибрируя, потрясая на выходе, не издалека откуда-то и не с экрана, а рядом.
          Но вот когда Павлушу вызывали к доске на практических занятиях, то и это был подлинно артистический номер. С тем лишь отличием очевиднейшим, что это была не классика, а больше эстрада в стиле так называемого оригинального жанра. Всегда казалось, что Павлушу вот-вот выдернули из некоего иного привычного мира, мира неизмеримо далекого от всей этой интегро-дифференциальной мути, выбросили без спросу, без церемоний в мир ему глубоко отвратный.
          -- Вы значок производной забыли поставить, -- замечал вскоре преподаватель.
          -- Значок…значок, -- повторял в ответ Павлуша с каким-то непередаваемым то ли озабоченным, то ли шутовским выражением. – А, значок! – вдруг спохватывался. – Это такой апострофик?
          -- Интеграл? – иногда переспрашивал он преподавателя. – Интеграл… а! Это… это такая оглобелька.
          -- Ряд математический? – пошутил он однажды. – Лучше уж на картошке в колхозе ряды… Там хоть понятно, с чего начинать.
          В ответ на это преподаватель только улыбался, разводя руки, а остальная аудитория прямо покатывалась со смеху. 
          Он-то почему на физфаке оказался? 
          По слухам, отец у Павлуши был фигура видная, директор знаменитого завода, наверняка мог сына продвинуть и в «конс». Но, может быть, тут как раз и обратное, может, именно отец и «отодвинул» к своему восприятию ближе, как производственник, как человек практический, весьма далекий от музыки, как человек, в представлениях которого музыка и серьез есть нечто совершенно противоположное. 
          Это так и осталось загадкой, но что здесь ясно предельно, так это то, что такой студент физического факультета, как Павлуша Сальников мог мечтать о чем угодно, только не о великих научных открытиях и переворотах. 

          Впрочем, их и не было в группе тринадцать вовсе, этих самых мечтателей. Мечтателей и романтиков в том смысле, в котором главный герой романа видел себя изначально. Тогда при первом знакомстве ребята из группы частенько интересовались друг у дружки: а ты почему на физфак? Так вот, были в ответах и родители, и друзья-знакомые, и серьезный диплом, и просто тот самый, воспетый еще в «Бирюзовом лете» велико-сермяжно-житейский «абы диплом»… 
          Но высоких, захватывающих душу в стремлении подвинуть Мир, перевернуть, фантастических позывов в окончательном выборе физической науки, как специальности, не называл никто. Не называл никто из теперешних университетских «однокашников» Игната, и даже Лебединский Андрей.
          А ведь этот семнадцатилетний юноша с профессорской внешностью был словно из мира иного в группе тринадцать. Вот зачитывает протяжно, разборчиво, к примеру, преподаватель условие новой задачи, по лицам вокруг тот час видно: «Черт-те что, и что за муть и как подступиться?» -- и только он один, серьезнолицый парень в овальных очках незамедлительно правую руку вверх, и пошел вслед за тем выводить на доске интегралы-ряды как под диктовочку. 
          Видел, видел он восхищение всеобщее, видел и чувствовал. Кому-то известные поводы для расстояния и манер высоких в общении, но не понтило Андрей был натурой, не задавака. Как-то случилось Игнату с ним разговориться о внеземных цивилизациях, и с тех пор они частенько беседовали о космических и всевозможных прочих высоких материях. Говорили иногда и о будничном. В этом всезнайке явно сквозила уже глубоко устоявшаяся интеллигентность в беседе без снисходительных кивков и свысока улыбочек, интеллигентность в подлинном смысле этого слова, когда ты видишь со стороны собеседника понимание того, что с тобой стоит говорить, стоит говорить на равных и искренне. И потому говорить с ним также было легко, легко и искренне. 
          И вот однажды в порыве искренности Игнат поведал о своих детских мечтах фантастических. Поведал без робости, каким ни нелепым это могло показаться в то время, в тот самый момент, когда на кону значилось «лишь бы не вылететь». 
          Он и в ответ он ожидал услышать нечто подобное. Ему казалось вне всяких сомнений, что такой уровень знаний несопоставимый может быть следствием только мотивов высоких. 
          Но:
          -- А я вот по жизни реалист полный насчет перспектив собственных, -- выслушав, отвечал Андрей с улыбкой понимающей и немного грустной, с улыбкой грустной, может быть, как раз от этого своего «понимания». 
          И он продолжал далее:
          – Эйнштейна из меня не получится, это уж точно. Я изучил биографии многих великих. Не хватает… не хватает, ну например, феноменальной профессиональной памяти… и… в общем, революции в физике вряд ли подвигнуть.             Но вот стать обыкновенным доктором наук, профессором рядовым дело другое… Это дело по силам, и здесь я уверен.
          В словах этих могла заключаться природная скромность, но что-то прямо указывало на серьезность полную. Сам тон, может быть, а говорил Андрей протяжно и вдумчиво. «Доктор наук и профессор, здесь я уверен…», -- еще бы! – кто в группе тринадцать хоть чуток сомневался в этом, слушая его ответы на практических, «подсказки» на лекциях. Конечно, конечно, без всяких сомнений доктор наук и профессор будущий.
          Столь неожиданная, но предельно реалистическая оценка своих возможностей, казалось, должна была подвигнуть главного героя романа осмыслить разумно и стремления свои собственные. Мол, глянь-ка, парень, без замков воздушных, просто взгляни на себя без прикрас: и кто ты нынче в сравнениях? В сравнениях кто, а прешь-то куда?.. Вот для него нынче математика высшая -- что в детсаду арифметика, ты же мечтаешь об «удочках»… Но то, что есть от судьбы изначально, оно было и будет всегда. 
          И вспомнился тот час как наяву Игнату эпизод из раннего детства.
          Неман, жаркий солнечный день. Песчаный пляж, ближе к вечеру, но народу прилично. Картинка обычная, кто в волейбол, кто в картишки, кто на песочке пригрелся, а кто, не спеша, вперевалочку снова к воде. Игнату лет семь, он только что выскочил, но не вприпрыжку в горячий песок, а коленками грянул в песок прохладный и мокрый, что рядышком с кромкой воды. Сейчас он выроет крохотный ямчатый водоемчик, пустит вдоволь речной воды, а потом в сторонку, застыв на коленках, запрятав азарт…: Пусть, пусть заплывают мальки, что крупней и беспечней.
          Опустив низко голову, Игнат резво заработал пальцами, выгребая прохладный мягкий песок, складывая рядом в рыхловатую влажную кучку наподобие низенькой башенки. Он увлечен, он весь в работе, как вдруг слышится плеск воды, резвый перестук босых ног по мелководью, приближающийся стремительно вдоль пологой песчаной береговой кромки. И голос слышится громкий в фальцетный распев:
          -- Я профессор, я профессор!..
          Незнакомый пацан в синих трусиках, пробегая мимо, держит в руке длинный лозовый дубец. Время от времени он размашисто лупит по воде с россыпью брызг, лупит звонко со словами: 
          -- Я профессор, профессор! 
          Пацану также лет семь, и ему также едва ли понятно это мудреное слово. Это мудреное «взрослое» слово, показавшееся почему-то вдруг столь примечательным. Примечательным настолько, что его теперь вот так и нужно выкрикивать в голос громким фальцетом раз за разом, враспев. Может, это слово просто послышалось в отголосках недавних и легло на язык вместо песенки в ликующий солнечный день у волшебной реки, когда юн, когда каждая клеточка тела звенит и упруго ликует… И когда так хочется петь – да и мало мы в детстве кричим лишь потому, что услышали, услышали вдруг и почему-то пристало? 
          Но здесь дело не в этом, а именно в слове «профессор». 
          Тогда, когда грезилось призрачно о неизвестном, загадочном, дальнем слово это пахнуло внезапно тоской и рутиной, пахнуло очками и стенами душными, прозвучало тогда чем-то вроде бухгалтера. Но и сейчас, спустя многие годы, когда прояснились престижи, ранжиры, и слово «профессор» взошло на вершины понятий тогдашних – точно так и сейчас это «рядовой профессор» представилось снова в тоскливом ряду, в ряду черновом и рутинном. Как рядовой инженер, рядовой космонавт, рядовой первооткрыватель очередной инфузории.
          Стоит ли жить на мечтах о рутине?
          Вопрос этот вновь представал стержневым. Стержневым, питающим силы и позывы, как и прежде. 
          И ответ был однозначен по-прежнему. 
          Рядовым и обычным? – нет, нет, такая основа жизненная душила петлей, и если он жил, то, значит, и верил. А если он верил, то должен бороться. 
          Бороться, несмотря ни на какие нынешние «соотношения». Да и в них ли суть, ведь, в конце концов, и Эйнштейн был вовсе не вундеркиндом в учебе. Скорей наоборот, и факт сей известен. Но он стал Эйнштейном великим, а всезнайки и умницы, рядом,остались. Остались всего в «рядовых», но только не в том же ряду. 
          Наука подлинная, захватывающая дух, неудержимых мыслей полеты – вот, вот его поприще. И это! -- это придет, станет вновь на кону непременно. А пока, пока нужно верить, бороться и верить. Сейчас нужно зацепиться за студенческую скамью, держаться изо всех сил, держаться, пока есть хоть малейшая возможность. 
          Пять лет впереди, время серьезное. Это время в друзьях, и укажет подходы.


                                                                                               4
                                                                                 ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ЛЕТ


          Быть искренним с Лебединским Андреем было легко и вполне безопасно. Ведь с иным порой побеседуешь вот так искренне, душу настежь раскроешь в распашку – вроде, с глазу в глаз на серьезе к тебе, с пониманием. А назавтра… гуляет назавтра твоя «распашка» на публике, да еще с комментариями соответствующими. А публика она и есть на то публика, что народ там обычный, то есть, как правило, без этой вот самой, «сформировавшейся интеллигентности».
          Тот разговор искренний так и остался лишь для двоих сокровенным, иначе вот бы смешков и зубоскальства случилось среди рационалистов бывших, а нынче точно таких же сачков и двоечников:
          -- Гляди ты, расп...яй, кандидат на вылет первейший, а туда же! В эйнштейны с дираками…
          Фамилия звучная «Дирак», но во множественном числе произносилось бы, конечно, с ударением на втором слоге, то есть почти как другое знаменитое слово, но с заменой единственной буквы. 
          Смеху, безусловно, случилось бы предостаточно среди рационалистов бывших, да только смеху не больно веселого. Проза житейская и самая жуткая нахлынула в раз, захлестнула суровым непредсказуемым будущим. И не только будущим скорым, ближайшим в виде зачета Кругловой, наиболее грозной из представителей свирепой троицы, не только в виде анализа математического в первую зимнюю сессию, но и будущим куда более отдаленным.
          Сейчас ведь задача первостепенная, ближайшая какой виделась? 
          Ответ ясен, как бы зимнюю сессию «спихнуть», утвердившись в студенческом звании. Спихнуть любыми способами, хоть пока на теперешнюю минуту и совершенно непонятными. Зато было понятно и понятно на все сто однозначно, что выше «удочек» прыгнуть нельзя ну никак, даже с помощью Высшей. Но ведь «удочки» сплошные, то есть зачетная книжка с троечкой средней на университетском физфаке есть палка о двух концах. С одного конца, вроде, и манна та самая в руки, диплом вожделенный; с конца другого… С другого конца, пускай хоть и в более отдаленной перспективе, но уже совсем другая страшилка глядит. 
          Да, да, нет слов, перспективы завидные с университетскими темно-синими картонными корочками. Перспективы завидные, но лишь с одной оговоркой весьма существенной, корочки эти самые должны быть непременно под средней цифрой не мизерной. Ведь пять лет веселых студенческих промелькнут незаметно, а там распределение жутким кошмаром катит как итог выпускнику нерадивому. Ведь от среднего балла зачетки дипломной оно напрямую зависит и происходит. В верхах ты – и заслужил, и место выбирай соответствующее в списках верховных, место получше согласно желаниям, вкусам; а коль в низах – вот тут-то и вправду кошмар. 
          Понятно, что и при развитом социализме, когда всеобщее равенство-братство объявлено полное, для обладателей «лапы» известной с лохматой растительностью и на физфаке особый подход. Приходит заявочка персональная с завидным местечком, и тот час же по боку цифирь трудовая пятилетняя оценочная, ну а простому оболтусу с книжкой зачетной на «удочках» одно лишь прозрачно высвечивается:
          -- Эх, братец Игнат, загремим сто пудов в педпоток! – только месяц с малым прошел, а уже сейчас раз за разом приятель Серега нудит.
          Вот он, вот он тот самый кошмар. 
          Педпоток неизбежный или «бедпоток», как его уже давным-давно собратья предыдущие характерно переиначили. Те собратья именно, которым хоть и посчастливилось доковылять в итоге до финиша, до заветных дипломовских корочек, да только на мизерной цифорке. Именно их, самых низкоуспеваемых студентов физфака объединяли на последнем курсе в отдельный поток, читали наскоро педагогические дисциплины, а затем на распределении почти всех поголовно в село на учительство.
          Вот тебе, бабушка, и юрьев день!
Вот тебе и спрос, и престижи, вот тебе и открытия грандиозные. И вновь, вновь та картинка «живая» встает пред глазами, вновь те же конкретно встают аргументы. Глушь-тоска, сырость, грязюка и слякоть осенняя под цепняг в небеса перебрех беспросветный. 
          -- Вот дурень-то, что ж я батю не слушал? – запоздало сетовал новый приятель. – Говорил, говорил сколько раз, подавай в политех… На метрострой, говорил подавай... А и чем не резоны, без вариантов работка в больших городах! Любая зачетка деревней не пахнет, хоть ты на одних пересдачах тяни до диплома.
          Подобно Сереге и другие бывшие школьные рационалисты, а теперь сачки да двоечники, словно вдруг спохватились в одночасье, когда деревенская глушь предстала конкретно. Предстала пускай хоть и через пять лет, но неотвратимой реальностью. 
          -- Запрут на три года в село, отрабатывай годики. Так, глядишь, и засядешь совсем на картошке да свиньях с курями! – говорили уже почти с безысходностью.
          Причем, если совсем недавний армейский кошмар маячил салажным мучительным статусом лишь над парнями, то кошмар новый через пять лет не призвал никакого разделения полов. Однажды в ноябре случился плановый культпоход всей группой в Художественный музей. Игнат пристально всматривался в привлекший особо его внимание живописный лесной сосновый пейзаж на боковой стенке просторного зала, как вдруг совсем рядышком послышалось с неподдельным ужасом:
          -- Какой кошмар, какой кошмар!
          Две девчонки из группы, Ирочка Харсова и Аллочка Кирильчик тоже всматривались, всматривались еще пристальней, но в картину другую, что рядом. Картина называлась «Приезд учительницы». Полотно было довольно велико по формату, и в центре его тот час бросалась в глаза молодая дама в шляпе и платье еще дореволюционных фасонов, присевшая то ли с усталостью, то ли даже с какой-то видимой безысходностью на большом дорожном чемодане. Вокруг было просторное крестьянское подворье, резвились на солнышке куры и гуси, и даже небольшой поросенок, суетилась рядышком старушка-крестьянка в паневе и платочке наглухо. День вообще был изображен летний, веселый, и все сущее вокруг ликовало и резвилось, но в глаза почему-то мгновенно бросалась именно «учительница» среди своей раскиданной небрежно дорожной клади, усталость ее очевидная и вот эта явственная безысходность.
          -- Какой кошмар, какой кошмар! – снова и снова с ужасом неподдельным шептали рядом девчонки. 
          И впоследствии с изумлением наблюдал Игнат растерянность почти паническую у еще совсем недавно счастливых победителей, победителей точно таких же, каким был и сам. Растерянность эта очевидная требовала выхода, пускай даже и призрачного, нуждалась в новых надеждах, побуждала новые мечты и новые планы. Впрочем, мечты и планы эти были сейчас предельно однообразны. Теперь почти все потенциальные «удочники» мечтали перевестись в другой институт, причем перемахнуть сразу же после первого курса. И главным критерием нового выбора сейчас был единственный: «чтобы при зачетке любой и деревней не пахло».
          -- А что, Михаил, если… если, положим, и впрямь попробовать? – поинтересовался однажды Игнат у своего старшего приятеля Мишки Кощелкина, третьекурсника. – Что-то у нас в группе нынче много желающих, даже слишком… Перевестись в другой институт… это реально?
          -- Что, братва-холява, видать, бедпоток замаячил? – рассмеялся громко в ответ Мишка рыжий и явно со знанием дела. – Счас! -- так бы тебе табунами сигали… Перевестись в другой институт… Детство это, наивняк, мы ведь тоже прошли… Тоже, было, кто куда заявлял после первого курса, а… впрочем! -- один чудик, правда, дернулся. 
          -- Ну и куда ты? – ему умные люди. – Через двояка на трояк. 
          -- Попытка не пытка, попробую.
          Тоже, вишь, поумнел через год, снизошло озарение. Мол, толку с этих наук слишком умных, ближе к пище по жизни верней. Вот он и двинул в нархоз. Заходит в деканат, так и так, мол, хочу стать вашим студентом… Его послушали, а потом потихоньку под ручку и на коридорчик прямиком к доске самой почетной: 
          -- И у вас там есть на такой ваша фоточка?
          -- Не-ет, -- отвечает с понятной улыбочкой. – У нас я… на другой. У нас я на другой, немножко. 
          -- На друго-о-ой… А на другой, знаете ли, и со своими бы нам разобраться… Вот сядем на эту, милости просим… Тогда и разговор серьезный.
          Мишкин веселый рассказ только подтвердил окончательно сомнения Игната. Ну никак, никак не верилось ему, что в других институтах только и ждут их всех, «вдруг поумневших». Да еще в таком неимоверном количестве.
          Количество!
          Количество… вот, вот, именно количество теперь нам весьма существенно для дальнейшего. 
          Еще раз отметим именно это обстоятельство, в злополучной тринадцатой группе и помимо студента Игната Горанского было предостаточно бывших школьных рационалистов, а ныне сачков и двоечников. Причем, кое-кто был явно и похлеще, будущее развитие событий это подтвердило вполне. Но вот в роли очередного избранника самой грозной представительницы свирепой троицы оказался именно он. 
          Случайность?
          Вот об этом и поговорим. 




                                                                                                 ГЛАВА ВТОРАЯ

                                                                                         ЧУДЕСА НЕОБЪЯСНИМЫЕ 


                                                                                                            1
                                                                                          ПРОРОК МНОГОЛИКИЙ

                                                                                           Стихотворение в прозе


          Чудеса необъяснимые на каждом шагу в этом Мире, приглядись и прислушайся. "Имея уши, услышишь", -- об этом было сказано немало в "Связующей нити", будет сказано немало и впредь, но сейчас я скажу о чуде особом. Том чуде особом, что близко и дорого, что случилось когда-то в России.
          Пророки. 
          Пророки были и будут в истории. О них мы знаем из Книг, как мы знаем из Книг, что пророчества никогда и ни на йоту не изменяют событий. Пророки гибнут, "побиваемые камнями", нисходят в ничто, но события ныне известные вершатся своим чередом, своим чередом трагическим. Вершатся в точности так, как "написано", будучи словно наперед багровым румянцем отмечены.
          Итак, совершилось. Итак, совершится. 
          Тогда смысл? Почему и зачем?
          А вот почему, суть и смысл здесь в основе. Об этом еще раз скажу напрямик: есть, есть Задумка в движении вечном, вот вам живительный, праведный Знак!

          В мире привычном повсюду градация, иначе сказано: все относительно в мире под солнцем. Вне исключений событий река. 
          Что за события те, что вещали пророки?
          Ведь есть только капельки вздорные в мутные воды событий истории, есть позаметней, есть глыбы, а есть и могучий, и чистый полнящий поток. Есть повороты, пороги, изломы-излучины: здесь! -- именно здесь ты пророков и метки ищи.
          Можно и вниз по матрешке с верхов самых-самых, фундамент всеобщий, отыщется связочка-нить. В Мире высоком есть Свет, и есть тени, есть их единство и есть их борьба. Как отражение Мир наш привычный, в Мире привычном событий река. Есть времена незавидные, серые, мрачные, есть с переливчатой гаммой оттенков, а есть и весенние ясные дни. На переходах отметины, метки – снова скажу тебе: друг, приглядись! 
          Знак тот, что я начал из Наивысших, но есть и другие, их в непересчет. Но здесь я скажу лишь о близких особо, потому как здесь знаки того, что мы есть человек.
          Ибо, что человек, человек вне живого? Вне живого того, из которого плотью от плоти пошли? Сказано прямо, лишь Книгу откроешь, слушай первый в пустыне ответ: есть начало в тебе, что не хлебом единым – значит, есть начало в тебе, что ты есть человек.

          А теперь на Италию взглядом и вместе со мною. 
          Средневековье, пятнадцатый век.
          Вот так отметина! Сколько написано, сказано сколько, а сколько написано будет и впредь. Да, были! -- были люди великие в славной Италии, были люди великие, после и до. Но разве возможны сравнения? Лишь пару столетий и не объять всех великих! Тут и когорты, созвездия, лица – и мастер навеки, кого ни возьми. И три титана бесспорных в довесок бесценный, как горы, вершины, как радужный сполох в июльской ночи.
          Случайность?
          Случайность слепая плюс те же законы? -- в учебнике физики ты их найди. Тогда почему? Почему когда надо, и снова как в точку могучей рекой! Рекой животворной, полнящей и чистой, из пропасти мрачной и в проблеск зари. 
          Услышьте, глухие! 
          И слышат, порою. Пример есть хороший, сейчас приведу.
          В смыслах ранжирных ведь нет исключений, я снова об этом, и вот почему. И средь глухих есть рыбешка помельче, есть поприметней, а есть и киты. Вот и послушаем самых из самых, а здорово сказано! -- и об эпохе все той. Эпохе той самой, которая так «нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многогранности и учености" (Маркс К и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С 346).
          Эпоха "нуждалась и породила"… вот так поэтика! Впрочем, здесь мы созвучны, но только, спрошу. Спрошу я, причем здесь законы? Законы слепые плюс случай слепой? 
          В поэтике этой я вижу усмешку, улыбочку ясную с Высших высот. Ведь все мы во власти законов Высоких, и просто глухие, и даже "киты". 

          Отметив в Италии, взгляд на Россию.
          Я вижу и здесь Ренессанс, но словесный, а "Слово было в начале", и "Слово был Бог". Вглядимся внимательно в век девятнадцатый. Чуть меньше столетья, а сколько имен! Здесь те же когорты, созвездия, лица, и мастер навеки, кого ни возьми. 
          Титаны? 
          Под стать и титаны, и это бесспорно, их даже побольше -- Россия, гордись!
          И снова случайно? Зигзаг, мол, удачи, мол, выпало раньше, могло быть потом.
          Но! – ну-ка, ну-ка, вглядитесь в кануны… что грянуло вскоре? Вам дату назвать?
          В Италии метка на самом изломе, в России словесность еще и пророк.

          Словесность российская.
          Великая русская классическая литература 19-го века. Что есть она в целом? – ведь она то и есть, что мы есть из себя. Читаем титанов и просто великих -- да, да, мы такие, без всяких прикрас.
          Меняются моды, течения, песни, болтанка в стакане, а суть-то одна. "Марксистская" мода, и хором в марксисты, в конкретике зелень, и зелень вокруг. Куда с такой сутью -- и в раи земные? Ответ у Лескова в романе, читаем названье одно. 
          А это совсем уж как Свыше. И кем напророчено, Духом Святым?

" ... Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют мир кровью..." 

                                                                      Федор Достоевский. "Великий инквизитор"

          Сбылось?
          Теперь уже ясно, урок получили. Отринешь ты Вечность, останется миг.



                                                                                                2
                                                                        ПОНЯТАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ


                                                                                                     Случайность – непонятая необходимость

                                                                                                                                Георг Гегель



          Ленин восхищался бетховенской «Аппасионатой» с тех пор, как впервые услышал.
          «Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть наивной, детской думаю: вот такие чудеса могут делать люди», -- эти его слова записал однажды Горький.
«Чудеса, нечеловеческая…»
          А ведь это в том же ряду, что «эпоха нуждалась и породила»! Даже забавно видеть подобные слова у воинствующего материалиста, здесь видится та же «улыбочка» легкая с Высших высот. Ну как удержаться, и не дополнить тем самым великую троицу?
          Впрочем, слова эти искренние о любимой сонате приведены совершенно с другой целью. Но соблазн был, соблазн слишком великий, чтобы удержаться и не довершить таким вот образом гениальную троицу, что так долго сияла на наших просторах на месте Святой.
          А приведены эти слова вот почему. Сказаны они о чудесной сонате, сказаны так, что лучше и очень трудно сказать. Лучше трудно сказать, вот потому-то они и понадобились. Ведь так в точности можно сказать и о любом другом великом художественном творении, музыкальном, живописном, словесном. 
          Вне зависимости от жанра. Я утверждаю, утверждаю на полном серьезе, что в каждом великом художественном творении людском есть нечто вот это. Есть Нечто изумительное, нечеловеческое, чудесное. 
          Пример ярчайший, краеугольный. 
          Святое Писание. Писали люди, множество разных людей самых разных чинов и рангов от простого до царского. Писали на протяжении пятнадцати веков, но единство в поэтике, ритме! – единство такое, что словно один человек писал. Писал изумительно, нечеловечески, чудесно. 
          Подобно и в каждом великом творении людском. Каждое великое людское творение есть лучик кристальный, ярчайший, исходящий алмазным сиянием из самого сердца Святого Писания, преломляющий его неповторимо и вечно именно в «изумительном, нечеловеческом, чудесном».

                                                                                        * * *

          «Случайность – непонятая необходимость».
          Когда впервые были услышаны эти три слова, тот час! – тот час на память и слова ленинские о любимой сонате. Там несколько минут восхитительной музыки, а здесь три слова всего. Три слова всего, а уйма какая единого Мира… три слова всего, а… изумительно, нечеловечески, чудесно. 
          Ведь что есть случайность в Мире привычном материальном? 
          Это и необходимость в смысле широком. Это то, что и должно было случиться. потому как в Мире материальном действуют физические законы. Все! – все, что «случается», происходит именно по этим законам. Случается и происходит именно так, как и должно произойти. 
          Там, где законы видны и легко описываются математически, «необходимость» понятна. Если пустим вниз груз по наклонной плоскости, он скользнет вниз, как и положено по закону. Дальнейшее также произойдет по закону, и мы легко опишем то, что случится. Случится обязательно, «необходимо». Физические законы в данном случае просты и понятны, математическое описание простое, отсюда и «понятная» необходимость. Случайность нам здесь не нужна. 
          Принципиально иная ситуация возникает тогда, когда имеется взаимосвязь множества физических законов и детальное описание невозможно. Вот самый простой пример, классический. Монетка. Казалось бы, наглядно и просто, а какое немыслимое переплетение внешних условий и обстоятельств! 
          Как упадет в итоге монетка?
          Это зависит от того, с какой силой мы бросим, под каким бросим углом, какой градиент воздушных масс на пути, каков рельеф пола и еще, и еще. Обстоятельств множество, и в целом процесс совершенно неописуем детально, математически. Мы можем говорить лишь об итоговом результате, но не решить задачу – почему результат получился именно таким. Мы «не понимаем», не в состоянии объять даже с помощью самого мощного компьютера, почему произошло именно так, потому и говорим, что орел или решка выпали случайно. Но ведь произошло это согласно действующим законам, произошло именно так, как и должно было произойти. 
          В материальном Мире «непонятая» случайность – необходимость, которую невозможно описать детально, математически.

          Теперь продолжим по аналогии. 
          Аналогично Миру материальному и в Мире духовном события движутся не хаотично, а согласно законам. События, происходящие с нами, не есть нечто случайное -- события, происходящие с нами, есть следствие закономерное наших прошлых действ и поступков.
          В том числе действ и поступков в Мире ином, предыдущем. На предыдущем глобальном уровне Бытия, который не помним. Не помним… почему? – но об этом позднее, я знаю Большие ответы. Сейчас лишь отмечу по аналогии, что и в Мире привычном имеется случай подобный, в жизни очень нечастый, а вот для сериалов «мыльных» классический. Когда мы не помним, но… это было.
          Да, да, в огромном большинстве случаев проследить соответствие исток-итог невозможно, потому и так сильна иллюзия «случайности». Нет в Мире духовном математики с физикой. Но ведь даже и в Мире материальном имеется масса заметных итогов, которые невозможно вычислить, невозможно предугадать, даже имея на руках строгий научный анализ. Например, землетрясения, цунами, столкновение со значительным небесным телом. Можно привести и куда более мелкие примеры (та же монетка), где переплетение действующих сил настолько переплетено и запутано, что не помогает никакая математика, никакой сверхмощный компьютер. Однако итоги эти заметны, они известны, и они закономерны.
          В Мире духовном также частенько можно отметить итоги – и глобальные, и куда как скромнее в сравнениях. И! – также частенько вполне очевидны истоки, то есть те действа и поступки, которые к этим итогам привели. То есть, привели к итогам именно тем, что и должно. Привели согласно действующим Свыше законам.
          Для примера масштабного возьмем из «Связующей нити»:

          «И потому, хотя бы, с роковой неизбежностью обречена на самоедный провал любая самая Красивая и Величественная идея, если только первым делом начальным необходимо прогнать или уничтожить…»

          Прогнать или уничтожить -- действие, исток.
          Противодействие, исход -- самоедный провал.
          А как еще назвать то, что происходило на протяжении семидесяти лет, и то, чем все в итоге закончилось. Закончилось именно тем, чем и должно было закончиться. 
          То есть в данном, конкретном, глобальном для планеты всей событии мы имеем не случайность, а необходимость очевидную, необходимость «понятую».
          Подобным образом можно спуститься и ниже, спуститься каждому. Надо лишь «приглядеться и прислушаться», надо быть «искренним, с собою, хотя бы»… Подобным образом можно понять и многие события в жизни главного героя романа. 
          Как раз об этом речь и пойдет в следующей главе. 


\





                                                                                   ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                                                                               ВЗРОСЛЫЕ ЗАБАВЫ


          В книге первой романа есть глава «Детские забавы». Нет слов, тяжко! -- дюже тяжко было об этом спустя столько лет. Даже реплика в конце сорвалась:
          «Тоскливей всего ковыряться в чернухе тогда, когда в памяти только иное».
          Но иначе нельзя было. Нельзя было иначе, ведь задача была поставлена прямо, задача «понять и увидеть по сути причины конца той самой, заветной Мечты».
          Ведь тогда, вначале, первооснова сюжета романа виделась именно в этом. Предполагалось показать из глубин глубоких причины того, что произошло на наших глазах, произошло так катастрофически внезапно и скоро спустя семьдесят лет. Произошло словно фатум, словно по велению рока, когда, казалось, еще вчера так самозабвенно «стремились и строили» – и новый внезапный излом, очередной решительный поворот в истории великой страны.
          Предполагалось показать с помощью художественного слова, используя в качестве сердцевины сюжета образ и жизненный путь главного героя – человека самого крохотного по земным суетным меркам, но и не совсем обычного. Вот потому и пришлось выставлять напоказ «искренне» всему миру, выставлять напоказ то, что выставлять напоказ как раз и не принято. 
          Потому и пришлось, что причины внезапного краха, причины коренные, глубинные виделись именно в этом. Виделись именно в изначальной, непримиримой, неискоренимой в принципе двойственности души нашей. Той двойственности, что из Миров предыдущих, и с которой в иные Миры. Той двойственности, что есть непременное и неотъемлемое свойство всего Бытия в целом.
          Той! -- той самой двойственности, когда вслед за порывами чудными с шашками наголо в бой, «до основанья разрушим, а затем»… А затем то, что и должно. 
          Взрослые люди! А ведь есть среди вас еще «дети». Есть, есть -- после стальной и застойной «борьбы».

          Таковыми вкратце были первооснова и отправная точка романа, тогда еще романа безымянного. Но уже впоследствии по мере развития сюжета как-то совершенно непроизвольно и до изумления стройно, последовательно произошло восхождение на самую высокую гору. То есть, если поначалу предполагался некий пригорок, то сейчас мы взошли на вершину горы.
          Соответственно и цели романа сейчас иные. Цели иные, но цели могут быть разными, а средства их достижения и теми же, в принципе. И потому сейчас возникает необходимость снова поговорить о забавах. На сей раз не детских, а «взрослых», о забавах солидных и взрослых людей.


                                                                                                 1
                                                                                       ПАРАДОКС

          Сказано было, необходимо еще раз сказать: физфак на первом курсе есть высшая школа в преобладающей степени математическая. Математический анализ, высшая алгебра и аналитическая геометрия, дифференциальные уравнения – три предмета серьезных этих, цифирной и всевозможной прочей мутью под завязку напичканных, прямо с ходу вчерашнего школьника встречают, и каждый вдобавок с отдельным зачетом и экзаменом. 
          Однако вовсе не в этом, как оказалось впоследствии, таилась проблема главнейшая для студента-первокурсника Игната Горанского. Проблема наиглавнейшая таилась в том именно, что практические занятия по всем трем! – по всем трем математическим предметам в злополучной тринадцатой группе вела именно Галина Петровна Круглова.
          Ведь что есть преподаватель практических занятий в ВУЗ-е? 
          Это, считай, тот же школьный учитель, но лишь с важнейшей оговоркой, что без оглядки на «всеобщее среднее». Вот лектор вузовский – лектор да, он, как правило, и впрямь есть нечто принципиально иное. С лектором вузовским только раз в полугодие, а то и в год целый лишь на экзамене личный контакт, все же прочее время лектор как бы на расстоянии и расстоянии никак несравнимом. 
          И в аудиториях точно также различие, словно в соответствии должном. Различие принципиальное, как по вместимости, так и внешнему виду. Лекционные аудитории, как правило, со ступенчатыми рядами, человек на двести с запасом рассчитаны, а вот для практических… Только название одно, что аудитория, а сути и внешнему облику, считай, тот же самый родной и привычный школьный класс.
          Однако Круглова Галина Петровна в отдельно взятой злополучной тринадцатой студенческой группе была гораздо больше, чем обычный школьный учитель в обычном школьном классе. Обычный учитель дает в лучшем случае три-четыре урока в неделю, Круглова же волею судьбы вела в тринадцатой группе все три высших математики. По крайней мере, одна ее пара в день получалась как минимум. А что такое пара студенческая? – это, считай, тот самый сдвоенный школьный урок. То есть, Круглова была каждый учебный день, была часами непременно, а частенько и львиную долю учебного дня. То есть, каждый день учебный в календаре первокурсника тринадцатой группы образца 1976-года и Круглова было как нечто единое целое. 

                                                                                               * * *

          Иногда мы даже чисто интуитивно чувствуем, в чем заключается главное препятствие по жизни, которое вскоре предстоит преодолеть. Преодолеть неимоверно сложно, не видно как, но преодолеть необходимо. Необходимо не просто для дальнейшей стабильности, ровного хода, а в полном смысле для выживания самого.
          В отношении практических по математическим дисциплинам чувство такое у студента Игната Горанского возникло с первых занятий. С первых же занятий он ощутил вот это явственное давление неприязни со стороны Кругловой, давление гнетущее, давление обескураживающее с оттенком безысходности, возникшее по непонятным причинам. 
          И чем было объяснить? 
          Ладно, пускай разгильдяй, сачок, оболтус, здесь не поспоришь, но ведь вокруг полно таких… А кое-кто и похлеще.
          Игнат был прекрасно наслышан о предыдущих избранниках самой грозной представительницы свирепой троицы, а то, что в избранниках нынешних оказался именно он, чувствовалось даже вне всякой конкретики. Иногда ведь и без всякой конкретики чувствуешь эту неприязнь с самого начала, неприязнь просто с появлением человека рядом, неприязнь почти органическую. Отсюда и давление это самое, давление гнетущее, явственное, давление каждый учебный день, поскольку Круглова присутствовала каждый учебный день часами, а иногда и львиную долю учебного дня.
          Впрочем, чисто интуитивному этому чувству можно было найти и вполне логическое объяснение. По математическому анализу вскоре предстоял экзамен, но экзамену предшествовал зачет, решение задач. И принимать этот зачет должна была именно Круглова. А не сдал, нет зачета, значит, нет допуска и к экзамену. Не сдал три раза, получил три незачета подряд в деканатную ведомость -- и приветик, студент уже бывший, собирай документы на выход…
          Как сдать экзамен, это беспорядочное скопище знаков, чисел и формул?
          Как сдать сорок лекций, когда не в состоянии разобраться толком даже в одной?
          Сейчас это казалось невозможным, но! – но чисто интуитивно куда более легким, чем то, что предстояло впереди. А впереди была сдача зачета, причем сдача зачета в явном статусе очередного избранника.
          Ситуация могла представиться даже парадоксальной. Ведь как раз с делами практическими, то есть с решением задач дело смотрелось куда веселее. Но здесь нет никакого парадокса. В жизни частенько, разумея ничтожно в основах теории, можно быть неплохим практиком. Так, опытный наладчик с многолетним стажем гораздо увереннее ориентируется среди вверенной ему электроники на родном участке, чем молодой специалист, выпускник технического института, только что на участок пришедший, хоть и базовый теоретический уровень последнего несравненно выше. Точно также можно совершенно ничего не смыслить в определениях предела, производной и интеграла, но неплохо находить пределы, дифференцировать и интегрировать, разобравшись хорошенько и запомнив лишь алгоритмы этих действий. 
          И парадокс подлинный виделся именно в этом. 
          К началу первой сессии, Игнат ничего не смыслил в теории, но решать задачи мог. Мог, по крайней мере, на уровне сдачи зачета и даже с некоторым запасом, но… Но чисто интуитивно сдача зачета виделась ему сейчас делом куда! -- куда более сложным, чем сдача экзамена.


                                                                                               2
                                                                                      ИНТУИЦИЯ


          Интуиция.
          Что есть интуиция?
          Это предчувствие того, что должно произойти.
          Должно? 
          То, что произойдет в будущем, произойти обязано? 
          Будущее предопределено? -- древний вопрос. 

          Давайте посмотрим в этом смысле на Мир привычный, материальный. Здесь действуют строгие физические законы, а отсюда, вроде бы, следует и полная предопределенность. То есть, достаточно лишь зафиксировать начальный момент времени, а дальнейшее можно просто вычислить. 
          И в случаях элементарных это сделать легко. Пустим снова грузик с наклонной плоскости, бросим его вертикально вверх или под углом – дальнейшее произойдет по известным из школы законам. Дальнейшее мы легко вычислим, то есть предскажем.
         Точно также мы «предсказываем» будущее во множестве куда более сложных случаев. В диапазоне от вселенских масштабов до максимально доступного вниз по лестнице мироздания кваркового уровня. Когда физическая картина непроста, когда имеется переплетение множества реальных факторов, мы тогда строим математическую модель, и если удается преодолеть математические трудности, вычисляем дальнейшее. То есть, опять же, «предсказываем будущее». Фактически нам нужно лишь построить ее удачно, построить удачно эту самую, математическую модель.
          На основании подобных удачных математических моделей мы имеем множество различных приборов, научных и бытовых. Они служат нам так, как и должны служить, поскольку построены на основе действующих физических законов. Тех законов, которые мы уже знаем.
          Теперь взмахнем в небеса. 
          Предположим, мы знаем абсолютно все законы, и в состоянии на их основе построить абсолютную математическую модель материального Мира. У нас есть фантастическая всемогущая ЭВМ, способная эту модель разрешить. Теперь мы сможем описать дальнейшие события во времени, а это и значит, соответственно, «предсказать» будущее. Предсказать будущее нашего Мира. 
          Итак, будущее материального Мира предопределено. Мы просто пока очень далеки от знания «всех» его законов, и у нас пока нет ее, этой всемогущей фантастической ЭВМ.
          Итак, у Мира материального есть «судьба». И мы уже строим гипотезы на сей счет, называем их космологическими. Строим даже на базе нынешних знаний.
          В Мире материальном все происходит так, как и должно произойти, потому как происходит в рамках строгих физических законов.

          Но Мир материальный есть только часть Мира единого, нам хоть как-то доступного. Часть Мира единого, построенного на некоем общем основополагающем фундаменте. Вследствие общности этой и в Мире духовном события движутся вовсе не хаотически. И в Мире духовном события текущие есть строгий обязательный отклик того, что было в прошлом. 
          То есть, как мы уже говорили, и в Мире духовном нет случайностей в строгом смысле этого слова. А есть только необходимости – необходимости, которые иногда даже можно «понять». Приглядись и прислушайся. 
          Мы появляемся в жизнь с грузом конкретным того, что было ранее. Мы этого «не помним», но это было. Было и определяет во многом дальнейшее. Определяет то, для чего мы посланы в жизнь, на этот особый базисный уровень глобального Бытия. Определяет то, что называется словом «судьба».
          Тоской повеяло? 
          Как это грустно, неромантично, тоскливо – все ясно, определено. Но! – слово «во многом» употреблено здесь не зря. Грустно и неинтересно это для камня лежачего, для него справедливо, а нам! – нам воля и совесть Даны.
          И суть как раз в том, чтобы не уподобляться камню лежачему. Суть как раз в том, чтобы не против совести плыть. И в Книгах недаром Прописано: «Стучите и вам отворят…»
          В совести, совести! -- в начале божественном, светлом души нашей ищи здесь пути. 
          И снова строки на память: 

                                   … Якшайся лишь с теми, 
                                           которым под пятьдесят.
           мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе
           чтобы приписать за твой счет еще что-то себе;
            То же самое – баба.

          Как сказано, а? – есть, есть пути, но есть и дорожки в душе нашей. Дай только волю, «припишешь». 
          И снова, пятистишье всего лишь, а махина какая единого Мира.
          И снова «изумительно, нечеловечески, чудесно». 

                                                                                        * * *
          Законы, законы… 
          Законы строгие, сейчас пишете. Сейчас вот законы строгие -- когда нужно. А как же «задумка, организующий замысел единый?» -- целая книга об этом! Да и «Пророк многоликий», стихотворение.
          Такой вот вопрос предвижу со стороны придирчивого скептика. Действительно, крен наметился, чувствую. И потому отвечаю.
          «А почему так боимся слов этих, «задумка, замысел организующий?» -- давайте спросим тогда, в свою очередь, у придирчивых скептиков.
          Ведь есть законы в Мире материальном? – есть, отрицать же не будете. А наличие законов само по себе есть организация. Организация высочайшая, иначе… хаос. 
          Или… ничего. 
          Но Мир есть, и он вовсе не хаос. В Мире действуют строгие законы, а это значит, что уже присутствует высочайшая организация.
          Законы просто ради законов? 
          Но нет же. 
          Перефразируем известное: «Раз звезды зажглись, значит, для чего-то это нужно» -- этот, именно этот здесь случай! В Мире действуют именно те законы, которые и нужны в рамках единого организующего замысла. Вспомните сравнение с гигантским геном нашего выдающегося астронома. Казалось бы, «простейшее плазменное облако» сразу после Большого взрыва, но оно не рассеялось в хаос, не ушло в никуда… И в результате наш Мир.
          Законы, законы строгие есть стержневой фундамент этого Мира. Вот отсюда и следует генеральная линия развития этого Мира, его «судьба». 
          Но одних законов явно, явно недостаточно. Должно, должно быть Нечто еще.
          Об этом было много сказано в «Связующей нити», давайте обойдемся сейчас без повторений. И хотя бы потому, что сказать предстоит еще вполне достаточно. 


                                                                                                        3
                                                                                              ВСЕВЛАСТИЕ

          В жизни случается, когда волею обстоятельств оказываешься во власти одного человека или целой группы людей. Конечно, абсолютное всевластие невозможно. Даже самый выдающийся в этом смысле диктатор ограничен, ограничен благоразумием или же, по крайней мере, силами Высшими. Но порой власть столь велика, что создается иллюзия чуть ли не полного всевластия, а, следовательно, и полной безнаказанности. 
          Так, главный герой романа, облаченный титулом «самого здорового», как раз и являлся почти полновластным диктатором в своем детском классном мирке. Да и откуда было ждать защиты несчастному пацанчику? -- пожаловаться означало лишь прослыть ябедником и обрекало неизбежно на новые издевательства, пускай даже и сокрытые на время, издевательства исподтишка, но не менее циничные и унизительные.
          Почти полновластным диктатором в злополучной тринадцатой группе была и Галина Петровна Круглова. Понятно, что недостать никак ей было Андрюху Лебединского, профессора будущего да девчонок, зубрилок старательных, все же остальные были примерно на одинаковом уровне. И оказаться в незавидной роли очередного «избранника» мог, по сути, любой. 
          Но обычно Галине Петровне было достаточно одного человека исключительно мужского пола в каждой из групп, в которых она вела практику на курсе. Больший размах становился уж слишком приметным для начальства. Хоть высшее образование и есть штука вовсе не обязательная, но и выгонять народ пачками для государства уж слишком накладно -- дай развернуться на полную, так, глядишь, к пятому курсу можно и вовсе без выпускников-специалистов остаться.
          Говорят, что есть люди добрые и люди злые. Очевидно, так можно сказать тогда, когда достаточно велико преобладание одного из начал в душе нашей, одного из тех двух начал, о которых мы уже говорили ранее. Особенно в детстве нам легко разделить. Нам не нужно никаких приборов, никакой математики, никаких уравнений, достаточно первого взгляда, первых мгновений. Мы просто чувствуем, чувствуем вне разума добро или зло исходящие; вне разума это чувствуют и животные. Животные тянутся именно к добрым людям.
          Игната Горанского, главного героя романа никак нельзя было отнести к людям злым. У него открытый взгляд, он всегда готов был помочь однокласснику в делах учебных и прочих мальчишеских, готов был помочь вне зависимости от того, кем тот являлся в классной иерархии, гвардеец тот или пацанчик. У него никогда не было этой особой наглости, «второго счастья» по известному выражению, когда надо непременно вперед всех, пускай даже по головам. К нему всегда тянулись животные. 
          Но был, был и бесенок неслабый в душе его. И когда к ощущению всевластия и безнаказанности классного диктатора добавлялась и скука… Да, да, вот и он! – вот вам и набор тот самый классический, когда бесы наши внутри торжествуют в особенности.

                                                                                                         * * *

          … Она была среднего роста, чрезвычайно сухощава, нескладна фигурой. Она никогда не улыбалась весело, жизнерадостно, она никогда не сияла улыбкой. Она всегда казалось придавленной тяжко, придавленной фатально чем-то неподъемно тяжким извне и сама сутулость ее казалось совсем необычной, не в виде весьма распространенного среди фигур людских вопросительного знака, а именно в виде очень тупого геометрического угла, поставленного на один из концов вертикально, торчмя. Сутулость ее казалась именно фатальной, неизбежной, неотъемлемой, словно некоей явственной меткой, присущей изначально, переданной за какие-то неблаговидные делишки еще из Мира того, предыдущего… Вдобавок и голос ее, скрипучий и низкий также казался придавленным тяжко, придавленным глубоко, неподъемно, неотъемлемо. 
          -- Скрипучая, видать, у тебя жизнь, дамочка! – наверняка, так и подмывало про себя воскликнуть человеку повидавшему, взглянув хоть раз и послушав Круглову. 
          В совокупности это также давило, угнетало, тянуло куда-то вниз с безысходностью неподъемной. Известно взрослому люду, каково в жизни нашей, когда такой вот крючок тупоугольный, придавленный поставлен судьбой наверху по служебной лестнице, что же тогда говорить о доле студенческой. О доле студенческой, когда в известном смысле зависимость почти полная. Ведь даже когда просто решаешь задачу у доски – как колоссально значит один только взгляд наставника, взгляд приветливый, живой, открытый; как колоссально значит лишь один настрой на благо, позыв, желание искреннее услышать правильный ответ. Легкий кивок, ободряющая улыбка, нужное слово с мельчайшим налетом подсказки -- как эликсир живительный, как мозговой ускоритель, как источник неисчерпаемый подлинного вдохновения! 
          Но Кругловой… Кругловой было достаточно просто невзлюбить. Ей было вполне достаточно просто невзлюбить – за что? 
          Пожалуй, здесь всегда заключалась наибольшая загадка. Но ей достаточно было просто невзлюбить, и тогда она только давила. 
Вот ты и впрямь у доски. Ты решаешь задачу, задачу несложную. Знаешь, уверен, сплошать невозможно, твой мелок ученический скользит по гладкой поверхности аудиторной доски легко, уверенно, споро. Время от времени ты с надеждой (ну уж тут-то никак не прицепишься!) взглядываешь украдкой на унылую пригнутую фигуру, ожидая его, лишь кивка того самого, лишь улыбки живительной, доброго слова…
          Но:
          – Са-а-вершенно неверно! – восклицает нежданно скрипучий придавленный крючок.
          Ну и ну, как же так? – обрывается тот час же где-то внутри… И ты теперь ищешь, вглядываешься пристально в ровные рядки математических формул, ты вместе со всей аудиторией лихорадочно ищешь… Где? где, где же она, та оплошность?.. вроде… вроде, полный порядок в основе… Хотя… может, просто механику вляпил, всего лишь описка случайная? – ты ищешь далее, теперь ты ищешь не спеша, с медлительной скрупулезностью перебирая каждый значок, каждую цифру… Ты недоумеваешь еще более и вся остальная аудитория вместе с тобой, ребята переглядываются и пожимают плечами… 
          И только один придавленный гнутый крючок, прислонившись нескладно к столу, взирает с торжествующей свинцовой улыбкой, свинцово морщиня сухощавое впалое личико, словно смакуя тем самым всеобщее недоумение с презрительной усмешкой всевластия.
          – Са-а-вершенно неверно! – гвоздит безжалостно снова и снова.
         Однако… в конце концов, где же ошибка? 
         Это уже не просто интересно, это даже интригующе… И вот – приходит! -- приходит, наконец, время приоткрыть таинственный ларчик. 
          – Функцию как обозначили? 
          Ты называешь, называешь в ответ знакомую литеру греческого алфавита. Ты называешь растерянно, ты по-прежнему в недоумении. Мол, ну вот так… пускай себе и так… и разве здесь принципы?
          – А надо … ! – ставится в ответ решительно печать бесспорнейшей истины.
          И тот час следом отметка непостижимая в журнал.
          – Обозначения соответствующие как таблицу умножения следует знать. Са-а-вершенно неверно!

                                                                                                             3
                                                                                           С ДРУГОЙ СТОРОНЫ


         Из предыдущего отрывка, казалось бы, можно сделать однозначный вывод: Круглова Галина Петровна есть человек «злой». Причем «злой» близко к крайним в этом смысле проявлениям. Читая отрывок в детском и даже юношеском возрасте, мы наверняка так бы и определили. 
         Но вот к возрасту достаточно зрелому постепенно приходишь, как, порой, непросто в этом мире с оценками скорыми, и то, что выглядит простым и однозначным, при стечении иных жизненных обстоятельств, может вдруг обернуться противоречивым и даже совершенно противоположным. 

          Когда-то был друг закадычный у отца Игната. Частенько наведывался в гости, как это и водится среди друзей. Заходил на огонек домашний «по сто грамм» и просто перекинуться словом под одинокое настроение. Разумом тогда Игнату казалось, что нет в мире человека добрее Валерия Степаныча. Внешне тогда он виделся низеньким, крепко сбитым, круглолицым здоровячком с будто раз и навсегда одетой на лицо добродушной улыбкой, широкой до расплывшихся в щелочки, маслянистых крохотных глаз, переходящей то и дело, словно в порядке своеобразного аккомпанемента в коротенький частый смешок.
          Вне разума Игната никогда чисто по-детски не «тянуло» к этому человеку. Да тот никогда и не заговаривал с ним, как частенько говорят с детьми просто любящие детей взрослые. Несмотря на улыбку всегдашнюю, чисто интуитивно, душой Игнат всегда ощущал непреодолимую дистанцию, но, тем не менее, разумом ему тогда казалось, что в мире нет человека добрее Валерия Степаныча. 
          Какое семейство без ссоры? Случалось такое и у отца с матерью. Переживая, может быть, еще больнее, Игнат тогда даже завидовал сыну этого человека, своему ровеснику. Игнату казалось, что в семействе человека с такой всегдашней добродушной улыбкой раздоры просто невозможны.
          Но вот случилась одна из бесчисленных по жизни трагикомедий на тему двух классических гоголевских «иванов». Аналогично повздорив по мелочи, прежние друзья закадычные разошлись и разошлись навсегда. Больше Игнат никогда не видел дома среди гостей Валерия Степаныча. Однако тот был школьным учителем, и, начиная с восьмого, преподавал у них в классе белорусский. Теперь Игнат снова наблюдал этого человека, наблюдал на уроках, но теперь даже представить невозможно было, что это тот самый Валерий Степаныч, тот самый, в расплывчатых масляных глазках, круглолицый добрячок с всегдашней радушной улыбкой. 
          Впрочем, мы уже упоминали ранее несколько раз по сюжетной необходимости этого человека. По необходимости напомним и сейчас: «невысокий он был, коренастый, морщинистый, весь всегда словно наэлектризованный; казалось, иголкой ткни – и взорвется…»
          Да, да, школьное прозвище у учителя по белорусскому, школьное прозвище у Валерия Степаныча было «Дикий».

          Подобно и Круглова Галина Петровна вне статуса всевластного вузовского преподавателя (в обозначенных нами рамках) вполне могла показаться совершенно другим человеком. Впрочем, метаморфозы подобные есть самая обычная проза житейская. Вот, кажется, по жизни милейший, добрейшей души человек, когда общаешься вне обязательств взаимных, а попади к нему в лапки… Узнаешь.
          И Игнат знал! – знал, каким совершенно другим человеком могла быть Галина Петровна с другой стороны. Знали это и многие его новые приятели, а в студенческой нынешней иерархии точно такие же сачки и двоечники.

                                                                                                            * * *

          Где-то к началу третьего месяца учебы пришло ясное понимание, что дальше так тянуть нельзя. Грозовые свинцовые тучи текущих реалий нависали все круче, фатальней, неотвратимей. Лавинный нескончаемый поток новой информации давно превратился в непосильную невразумительную тяжесть, и просвета малейшего не ожидалось никак. Наоборот, крепло все сильнее лишь осознание того, что к началу сессии положение только ухудшится, хоть это уже и не имело особого значения, как не имеет никакого значения парочка лишних блинов для штангиста на неподъемный снаряд.
         -- Миллион туда, миллион сюда…, -- говорится по жизни в таких ситуациях. 
          Хуже некуда была и текущая успеваемость, а за постоянные пропуски занятий неоднократно вызывали в деканат. 
          Итак, угроза вылета после первой же сессии становилась все реальнее. Такая перспектива теперь представлялось не в пример катастрофичнее, чем даже не поступить когда-то. Новый «дамоклов меч», возникнув незамедлительно, не успел даже толком нависнуть, он уже терзал, резал вживую. Возвратиться после триумфа победы вот так на провалах в родной поселок под насмешки и зубоскальство исподтишка бывших завистников представлялось теперь не иначе как подлинным адом.
          Понимая четко, что скользит все стремительней и неотвратимей по наклонной плоскости, Игнат вдруг спохватывался. Ситуация была предельно ясна. Или жестокая борьба за выживание, или… в отстой. Необходимо было действовать и действовать незамедлительно.
          Однако с чего начать?
          Как раз это и было понятно. Очевидно со слабейшего звена. Начать подвижки с того, что даже чисто интуитивно представлялось сейчас наиболее труднопреодолимым. 
          Круглова. 
          Впрочем, и помимо всякой интуиции оценочная статистика на практических по математике выглядела наиболее удручающей. Вызовы к доске следовали раз за разом, а в результате: 
         -- Са-а-вершенно неверно! – снова, словно обухом топорным по уху, снова все помыслы вниз и снова очередной «неуд» в журнал. 
          Конечно, проблемы с решением задач были и были немалые. Но что-то, опять же, где-то на уровне интуиции подсказывало, что вовсе не это в данном случае определяет. Определяющим здесь является не само умение по факту, нет! -- а то осязаемое явственно, почти органическое чувство неприязни.
          И начать надо именно с этого.
          Надо попытаться как-то наладить. Подойти, довериться в планах, объясниться.

          И вот однажды после занятий Игнат подошел впервые к ней. Подошел к ней, этой самой грозной представительнице свирепой троицы, подошел, колеблясь, с робостью понятной. Но… произошло поразительное! -- как неузнаваемо может преобразиться человек, преобразиться в зависимости от того, какая сторона его духовной сущности вдруг выглянет наружу.
          Трудно и припомнить сейчас, с чего он начал. Как пытался, возможно, слегка заикаясь и сбивчиво, довести, разъяснить свое твердое намерение измениться. Измениться немедленно, взявшись за дело усердно, настойчиво, даже самозабвенно, измениться прямо с сегодняшнего вечера.
          Что он говорил далее? – нет, нет, и слов последующих сейчас ему не припомнить.
           Но вот одно он запомнил, запомнил прекрасно и навсегда -- робость его улетучилась почти с первых мгновений. 
           Как в недавние школьные времена в час жесточайшей скуки прорывалось наружу нечто ему досель совершенно несвойственное, циничное и безжалостное, преображая неузнаваемо, вмиг, точно так же неузнаваемо преобразилась внезапно и она, эта самая «свирепая представительница». 
          Преобразилась мгновенно и неузнаваемо, но уже со знаком противоположным.
          Скрипучий, придавленный, сухощавый крючок предстал в одно неуловимое мгновение в образе обаятельной, чуткой и даже привлекательной женщины. Даже лицо ее, зажатое совсем недавно в непроницаемый свинцовый панцирь, преобразилось мгновенно, неузнаваемо. Теперь и лицо ее, казалось, излучало явственно чуткость, внимательность… и! -- и даже что-то родное и близкое, то родное и близкое, что так знакомо нам сызмальства.
          Да, да, слов каких-то тогдашних ему теперь не припомнить.
          Он лишь запомнил, что уже очень скоро она говорила ему «ты», и он прекрасно помнит то чувство, что возникло очень скоро с началом беседы. Это чувство пришло незаметно, но твердо, пришло всепоглощающе взамен прежнего. И это было чувство надежды. Вдохновляющее, светлое чувство того, что они теперь заодно.
          Помнит он и ее последние слова:
          -- Ну, теперь беги! – сказала она напоследок легким голосом, словно в напутствие человеку родному и близкому. – Не откладывай. 
          И он побежал… нет! – он полетел как на крыльях домой в свою маленькую общежитскую комнатку. Напоследок он услышал в напутствие несколько слов легким голосом, и это теперь были его крылья, те невесомые светлые крылья надежды, что возносили легко и послушно над прежним, неодолимым. И это прежнее, неодолимое теперь казалось ясным, понятным и даже увлекательным. 
          И он открыл учебник, открыл его, не дожидаясь вечера. Он впервые после школы взялся за домашнее задание вот так самозабвенно, всерьез, взялся как некогда, когда приступал в школе к решению трудной задачи. Он просидел снова за полночь до синевы, разноцветной истомы в глазах, переворошив целый ворох пособий, чужих конспектов, «разрисовав вперемешку тетради чередами изорванных формул…»
          Он просидел далеко за полночь, но назавтра шел на занятия бодро и скоро, не сомневаясь нимало в дальнейшем. Ведь теперь на руках у него было главное, теперь на руках у него было то вдохновляющее светлое чувство, что они теперь заодно.
          Но. 
          Но всего через час, через часик всего снова гремело высокомерным топорным обухом студеное «вы», обрывая внутри, повергая в растерянность, страх, снова при малейшей запиночке прежний давленный гнутый крючок, вздернув вверх всевластно тощий палец, уничижительно гваздал:
          -- Са-а-вершенно неверно!.. Са-а-вершенно неверно!

          Он, именно Игнат Горанский оказался очередным избранником в злополучной тринадцатой группе образца 1976-года. И поделом. Пришло время по полной ответить за старое. 
          Исток мы знаем, а вот вам и исход. Вот вам и в данном случае случайность как «понятая» необходимость. 
          Он, именно Игнат Горанский был избран из немалого числа ничуть не лучших. Он именно, но ведь на лбу-то у него это написано не было. Опасались многие сачки и двоечники, и, предупреждая ужасный финал, решались на аналогичный доверительный разговор.
          -- Какая женщина! – даже восклицал впоследствии Серега Гончар под впечатлением. – Вот ты… честно скажи, вот ты бы подумал?
          И, не дожидаясь ответа, тот час добавлял совсем иным тоном, качнув головой и разведя руки, словно в завершение:
          -- А назавтра… 


                                                                                                   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                                                                                                     СВЕРШИЛОСЬ

                                                                                                               1
                                                                                                  В НАЧАЛЕ СЕССИИ



          Сессии экзаменационной в институтах предшествует зачетная, и прошла она для студента Игната Горанского на удивление легко, если бы не исключение единственное. Исключение то самое, о котором уже много сказано, и будет сказано еще достаточно. Круглова зачет ему так и не поставила.
          Всего зачетных предметов было шесть. Кроме математики высшей из остальных пяти небольшие проблемы возникли только с самым первым, электротехникой. Наука эта по своей сложности хоть и не из заоблачных, но весьма громоздкая, требующая освоиться, руку хорошенько набить в навыках. Теории мутной было начитано немало лекций, однако она и не потребовалась, поскольку на зачете было достаточно решить только две задачи. 
          И вот тут Борька крепко помог! – Борька, тот самый очкарик прилежный, обязательный. Парнишка из комнаты, по койке сосед, один их трех в комнате. К электронике этот приятель издавна еще со школы тянулся, подсекал основательно, и всего за парочку дней так настропалил в алгоритмах решений, что даже никаких пересдач не потребовалось.
          -- Гляди-ты, сачок! – дивились, как один братишки-оболтусы, встречая в коридоре, когда Игнат с победной улыбкой прямо вылетел из аудитории. – Сачок-ударник, считали, а муть такую и с первого разу.
          Помимо самого факта удачи это ведь была еще и первая! -- первая трудовая запись в зачетную книжку. Также факт знаменательный, и даже без проблем никаких на проходе, в то время как многим дружкам потом побегать пришлось, и совсем не по разику. Такая легкость нежданная, прямо с дебюта, весьма вдохновила. «Эге, может, и вправду не так и страшен сей черт!» -- снова подумалось на победном дыхании. И, наверняка, наверняка оно бы так и проехало в целом, пускай в напрягах немалых, однако и без потрясений особых, но.
          Круглова. 
          Зачет она так и не поставила. Не поставила только ему. Одному на всю группу, единственному, хоть и помучив прочих, ничуть не лучших, помучив в той или иной степени. Но и Серега Гончар и все прочие, и, внимание! -- даже Павлуша Сальников, фанат оперный, но «анекдот ходячий математический» получили, в конце концов, заветную роспись в зачетку.
          Цель ею была поставлена, цель очевидная. Цель аналогичная неизменно присутствовала каждый год и много лет, потому опыт чувствовался, знание дела. Сдавай, положим, Игнат всего три раза, как это прописано в положении, то наверняка обошлось бы в итоге куда проще с точки зрения количества затраченных нервных клеток, но вначале она позволяла попытки без зачетной ведомости. И безнадега мучительная растянулась вдвое длиннее, потому как всего вышло вдвое больше попыток и потрясений стрессовых соответственно. 
           Математический анализ «кошмарный» стоял в расписании третьим последним экзаменом. К первым двум Игнат имел допуск, и он одолел первый. Одолел «историю КПСС», самый легкий экзамен, сдал только на троечку, но и как было лучше, если он почти не готовился. Все силы, мысли и время отдавалось зачету, единственному оставшемуся, потому как именно в этом виделось главное. Здесь! – здесь был корень самый, ведь сомнений в том, кто есть нынешний избранник, уже не оставалось.

           Первую официальную пересдачу с деканатской ведомостью на руках она назначила как раз перед первым экзаменом. Расчет был ясен, погнать невпроворот за двумя зайцами сразу, не оставить никаких шансов для полноценной подготовки, обеспечить сходу убийственный провал. Но Игнат, все-таки, одолел. Одолел историю почти без подготовки, и это оказалось в итоге незаменимым подспорьем. 
           Вторая официальная сдача с обязательным письменным направлением на руках была назначена как раз точно в день экзамена следующего. И в этом чувствовался тот же дьявольский расчет. К чему готовится? – механика ведь не история партии родной, в школе и книгах сто раз читанная-перечитанная. Здесь даже на троечку серьезная подготовка нужна, ведь троечка вузовская есть вовсе не троечка школьная, троечка «всеобщая, обязательная», когда, в конце концов, учитель сам чуть не силком слова в рот вкладывает. 
           На чем сосредоточиться?
           Однако вопрос этот уже не стоял. Заветная корявая закорючка в зачетке давно отодвинула прочие детали насущные на отдаленные плоскости, и все! – все силы необходимо было бросить сюда. Только сюда, хоть веры уже почти не было: то навальное в непосильную тяжесть, гнетущее чувство безысходности давно превратилось в сплошную безнадегу, а теперь в особенности. Теперь, когда он остался один, когда другие ребята вырвались окончательно из мертвой хватки, и могли, наконец, полностью сосредоточиться на текущих экзаменах.
           Да, веры уже почти не было, но еще предстояло две официальные сдачи. А это значит, все-таки, какой-то призрачный шанс еще оставался и необходимо цепляться, бороться, необходимо пытаться всемерно его использовать. 
           Заветная кругловская корявая закорючка в зачетке давно превратилась в нечто решающее, вожделенное. 


                                                                                                  2

                                                                          ХРОНИЧЕСКИЙ ТОНЗИЛЛИТ


          Итак, Игнат принял решение полностью сосредоточиться на решении математических задач. Ну а что предпринять в отношении экзамена по механике подсказал Мишка Кошелкин:
          -- На экзамен совсем не ходи! – заметил он как о деле самом обыкновенном. – Пускай себе ставит неявку в ведомость, а зазря не позорься… И обязательно, чтобы чин чинарем, забеги наперед в поликлинику.
          -- Это еще зачем? – удивился Игнат. 
          -- Возьмешь справочку. Причина уважительная при твоих делах первейшее дело. Выходит, будто сам себе на законных основаниях экзамен переносишь на более удобное время… А после сдашь… Элементарно делается! Берешь направление из деканата и….
          -- Справочку взять! – даже изумился Игнат. – Так легко говоришь, а… как? Я ведь здоров, как этот самый…
          В ответ на это рыжий пройдоха только усмехнулся снисходительно:
          -- Эх, салажня, учишь, учишь вас! Ладно, бери ручку, записывай, сколько раз еще пригодится… Короче, наливаешь потом, когда с ведьмой своей разберешься.
          И впрямь, словно диктуя, Мишка начал не спеша, деловито:
          -- Значит так, первым делом идешь на прием к терапевту. Кряхтишь, ноешь, мол недомогание обнаружилось… в общем, слабость, головушка побаливает и так далее… Но только на этом, ясное дело, не прокатишь, необходима конкретика. Теперь вспоминай, что тебе первым делом под мышку?.. Понял меня, по глазам вижу, и вот тут-то, как раз, не зевай. Три минуты верные у тебя есть, и вперед, сожми зубы покрепче, руки в локтях, мышцой напрягись весь изо всех сил… Изо всех сил! -- как только можешь и держись… держись, держись до конца, до упора, главное, помни, не сдуться до времени… Главное, помни, выдержишь время, вынимаешь железно свои тридцать семь!
Последнюю фразу приятель высказал с темпераментной убежденностью, как о факте неизбежном, многократно проверенном.
          Но закончил спокойно, после маленькой паузы: 
          -- А больше и на фиг, любой белохалатик отпишет дня на три справочку.
          Несмотря на очевидную убежденность приятеля, методику Игнат выслушал с большим недоверием. Страхуясь, основательно поэкспериментировал в «домашней» спокойной обстановке…

          Студенческая поликлиника располагалась неподалеку от физфаковского учебного корпуса на окраине университетского студенческого городка. Врач-терапевт, строгая полнолицая женщина лет сорока пяти, выслушала внимательно, протянула термометр. Игнат, который для полной уверенности уже пребывал несколько минут в отработанной процедуре, тот час продвинул прохладное стеклышко в изрядно запотевшую подмышку.
          -- Ну-ка, молодой человек, рот приоткройте! – приказала, между тем, врач деловито – Горлышко давайте посмотрим, та-ак…
          Она поднесла к лицу знакомую с раннего детства специальную металлическую ложечку. Игнат широко раскрыл рот.
          -- Гм… да-а-а! – врачиха в изумлении потрогала своим крохотным инструментом где-то там глубоко во рту. – А скажите-ка, вот вы… вы, разве, ничего не чувствуете?
          -- Не-ет, -- удивленно ответил озадаченный ее тоном пациент. – Ничего, вроде… особенного.
          -- И не першит, и глотать не больно?
          -- Бывает временами, как комок. Как бы надо откашляться, а не выходит. Но сейчас, вроде…
          -- Все ясно! Хронический тонзиллит, и ужасный, ужасный! Как можно не обращаться? Просто пообвыклось уже, не замечается, когда вне обострений. 
          -- И… что? – не без страха спросил Игнат, изумленный новой нежданной напастью.
          -- И что теперь?
          -- Да вы не пугайтесь, жить будете! – улыбнулась врачиха. -- Сто лет еще… Но лечиться надо. Что посоветовать?.. Фарингосепт, хорошо бы, рассасывает. Это леденцы такие, вроде конфетки… Но, замечу, лекарство это импортное, вряд ли аптеке.
          На последних словах врач только развела руками беспомощно – дефицит! Дефицит, это ныне почти позабытое слово, есть символ важнейший эпохи развитого социализма. Импорт приходилось «изыскивать», и лекарства были не исключением. 
          Но для Игната…
          -- У меня отец главврач больницы, -- сообщил он не без достоинства.
          Женщина час улыбнулась снова, но едва заметно и понимающе, тот час, взявшись за авторучку:
          -- Тогда прописываю. 
          И, даже не взглянув на протянутый Игнатом влажный горячий термометр, добавила:
          -- И справочка ваша… до пятницы.

          И вновь забрезжила надежда.
          Робкая надежда, что сей крохотный лучик удачи есть лучик первый в полосе новой, светлой, пришедшей, наконец, на смену прежней, измучившей беспредельно, занимавшей всецело думы и помыслы. 
          Но Круглова вершила свои бесовские причуды строго, бесповоротно, и редко кому, будучи очередным избранником, удавалось в итоге вырваться из ее дьявольской хватки.
          И вот какую еще одну удивительную закономерность отмечали физфаковские всезнайки. Тот, кому, все-таки, удавалось вырваться, становился неизменно впоследствии круглым или почти круглым отличником. 



                                                                                                   3
                                                                                        КУДА ТЕПЕРЬ?


          Третью, решающую пересдачу она снова назначила перед самым экзаменом. Перед последним экзаменом в нынешнюю сессию. 
           Математический анализ кошмарный.
          Как готовить теорию, когда не знаешь, с чего и начать, как подступиться?
          Однако заниматься теорией в данной ситуации не имело и смысла. По-прежнему отсутствовал зачет, а значит и допуск. 
           И снова задачи, задачи… Интегралы, пределы, ряды, производные… День за днем, вечер за вечером.

           Как и в прошлый раз было две задачи. Как и в прошлый раз обе задачи были очень сложными с объемными громоздкими решениями, когда легко просто сбиться, напутать, совершить случайную ошибку. И снова он решил, решил, как и в прошлый раз обе задачи, но… верно ли? 
          Легко сказать, когда задача по учебнику, и это учебник у тебя на руках. Глянул в ответ, и какие сомнения! Но в том-то и дело, что нет ответов на руках и свериться нет никакой возможности. Есть только два решения на листках, каждое в несколько страниц, страниц мелким почерком исписанных, с исправлениями черканными.
           И вновь она взглянула лишь мельком. Она извлекла не спеша красный «шарик» из сумочки, протяжно, медлительно, словно даже слегка продавливая поверхность бумаги, как-то даже торжественно перечеркнула диагональным крестом.
           -- Я поначалу думала, вы просто шалопай, Горанский, -- произнесла она печальным голосом и, опять же, немного торжественно. – Но я ошибалась. Сейчас у меня сомнений больше нет. Вы просто не можете! В силу своих способностей вы просто не можете учиться в университете. Я ставлю вам третий незачет (она особо выделила эти слова), и теперь вас отчислят.
           «Теперь вас отчислят…»
          Итак, свершилось.
          Свершилось, наконец, именно то, к чему все так долго, мучительно продвигалось последних полгода. Свершилось окончательно с уничижительным пояснением в несколько фраз напоследок. 
          Красный диагональный крест и… 
          И впервые, внезапно, нежданно непритворное дикое бешенство неудержимо прорвалось наружу:
          -- Да иди ты… ! – проскрежетал, задыхаясь, Игнат, изменившись конвульсивно в лице.
          Но на последнем слове сдержал. Сдержал, сбавил, сумел… и не произнес.
          Но она поняла. 
          Она поняла, и взяла на заметку. Взяла на заметку и приняла к действию, но это было уже после, потому как вначале тень испуга панического коснулась внезапно сухощавого желтоватого личика -- она подхватила раскрытую сумочку, и почти выбежала из аудитории. 

          Игнат остался один.
          Гнев всеохватный опал очень скоро. Плавной и тяжкой волной наплыло безразличие, переходя также плавно почти в полное опустошение. «Ну, вот и закончилось. Три незачета на лапу, теперь должны отчислить… теперь… теперь хоть ты в землю». 
          Адовы последствия вновь надвинулись всем своим ужасающим скопом. Надвинулись тяжко, теперь уже как факт свершившийся, но точно также вяло и тяжко, не поколебав устоявшегося безразличия. 
          Но… что дальше?
          Что сейчас делать?
          Аудитория, где происходила последняя сдача, была в этаже цокольном, темноватой и мрачной. Игнат вышел, ничего не соображая, как зомби рассеянно двинулся вверх. Он поднимался по широкой ступенчатой лестнице учебного корпуса, но чем выше он поднимался, тем становилось светлее, солнечней. Яркие смешливые лучики с любопытством заглядывали через сплошную стеклянную фасадную стену здания, январский день был ясный, морозный.
          Куда теперь?
          В деканат, разве? 
          А что нынче стесняться, чего потеряешь? По крайней мере, есть полная ясность к кому обратиться.


                                                                                                     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                                                                                               НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА


                                                                                                                 1
                                                                                                     ЕГОР СЕРГЕИЧ


          Официально должность Егора Сергеича Беленького носила название «помощник декана факультета». Из всей администрации это был самый близкий человек для студента, ведь по любому вопросу ты обращался первым делом именно к нему, и только затем в случае нехватки полномочий, по его же подсказке, к кому-то из более влиятельного начальства. 
           Егор Сергеич был возрастом ближе к семидесяти, кругленький лысый коротышка с лицом мелковатым и, несмотря на почтенный возраст, сохранившим нечто несолидное, детское. В обычной школе уже чисто внешне это был вернейший кандидат на «Колобка» какого-нибудь или «Лыску», но для студентов физфака он всегда был только Егор Сергеич, всегда только уважительно и даже как-то любовно. 
           Трудно было даже представить, что человек с такой непритязательной внешностью не какой-нибудь бывший бухгалтер или мелкий клерк канцелярский, а полковник в отставке, причем полковник самый боевой. На университетской Доске ветеранов Великой Отечественной было и его фото в золотых трехзвездных погонах по чину, в парадном армейском мундире, на котором уже и места свободного не оставалось для орденов и медалей.
           Егор Сергеич давненько пребывал в своей должности, этой самой непосредственной должности для каждого студента, превратившись с некоторых пор в подлинный символ физфака. Как никто из всей здешней администрации он был в курсе здешних подводных камней и течений. Знал, конечно, и о Кругловой, знал и о ежегодных избранниках. Через его служебные руки проходила каждая зачетная, каждая экзаменационная ведомость, потому и этот немаловажный факт ему был хорошо известен. Тот, кому удавалось, все-таки, вырваться из цепких «объятий» этой дамочки, становился впоследствии круглым или почти круглым отличником.
           Он был строг, непримиримо строг для студента-оболтуса, но и справедлив безукоризненно. В особенности в минуту критическую. Если ты оступился, растерян, оказался на грани, но ты был готов помочь себе сам, сам себе самому и прежде всего, когда ты боролся изо всех сил, не цепляясь за холяву, тогда и он готов был помочь и помочь, чем только мог.

          … В полной прострации, будучи по ту сторону добра и зла, Игнат неслышно открыл дверь в маленький служебный кабинет. Сразу у входа располагалась секретарша, молоденькая рыжеволосая девушка с пишущей машинкой на рабочем столике. Сам Егор Сергеич сидел у окна за рабочим столом куда больших размеров, загруженным до невозможности различной бумажной и папочной массой.
          -- Что у вас? – оторвавшись рассеянно от бумаг, взглянув мельком, спросил он.
          -- Круглова третий незачет поставила.
Игнат выговорил просто и коротко, словно сообщил всего лишь нечто повседневное, малозначительное. Сообщил с каким-то усталым безразличием, ни на что уже не надеясь. Три незачета есть три незачета. Выгонять пора, да и то словечко, конечно, прибавилось. То, то самое, что удержался, не высказал. Наверняка доложила.
          Егор Сергеич оторвался от своих бумаг окончательно. Теперь он глядел пристально, с легким прищуром, словно взирая в самую глубь.
          -- Вы… вы себя очень грубо вели.
          Он произнес эти слова очень спокойно, подбирая слова, но взглянув еще пристальней.
          -- Она меня уже достала…
          Игнат отвечал коротко, как выдохнул из самой души. Но внешне выговорил с прежним безразличием, с прежней безграничной усталостью.
          Старый полковник смотрел на него пристально. Он мог бы сейчас просто подготовить приказ, но этот битый мужик с чем-то детским в лице многое знал. Он услышал очень мало слов, но он увидел в глазах и прочитал. Он прожил немало, и он умел читать.
          И он принял решение.
          -- Зачет можете попытаться сдать вашему лектору, -- сказал он. – На экзамене… у лектора есть такое право.
  
                                                                                                                     * * *

          Там, внизу, в той темной мрачной как склеп аудитории, наконец-то обрушилось. Обрушилось то, что нависало так тягостно, вживую резало долгие месяцы.
          -- Теперь вас должны отчислить, -- нарочито печальным и немного торжественным голосом объявила Круглова.
           И тот час нахлынуло адовым, повергнув мгновенно в опустошительный шок. 
           Постыдное возвращение в родной поселок спустя лишь полгода после долгожданной победы, лица родителей, смешки и сплетни исподтишка… Это нахлынуло адовым, опустошило, зомбировало.
           Долгие минуты он поднимался медлительно наверх, ватными ногами едва ступая по ступенчатой лестнице выше и выше. Но чем выше он поднимался, тем становилось светлее, воздушнее, солнечнее.
           И свет, и солнце подарили новую надежду. 

                                                                                                                      2
                                                                                                               КОЗЫРЬ


          Дома в маленькой комнатке никого не было. У Мишки, третьекурсника рыжего сессия закончилась, и он уехал на каникулы. Борька допоздна готовился к последнему экзамену в университетской библиотеке. Игнат в одиночестве присел привычно на свою железную панцирную койку. Снова достал листки с решениями последних двух задач. 
          За что? За что такой крест, диагональный красный? 
          В который раз это даже интриговало, в который раз была полная уверенность, что какого-то заметного серьеза он допустить просто не мог. 
          В первой задаче он отыскал скоро. И это действительно была никакая не ошибка, а механическая оплошность, которая, однако, привела к неправильному ответу. Но вторая задача! -- она была решена верно, верно без всяких малейших неточностей. Игнат проверял и проверял раз за разом, но это было именно так. 
          Кроме того, теперь эта задача казалась ему очень знакомой, ведь за последние месяцы он перерешал их целую уйму из всевозможных учебников и пособий. Где-то, где-то он ее видел. 
          Игнат принялся лихорадочно ворошить пособия и… действительно! Действительно вскоре обнаружил в одном из них именно эту задачу. С замиранием сердца открыл он ответы…
          -- Да .. твою мать! – вырвался разом нутряной звериный крик. 
          И в тот же миг, как по команде распахнулась входная дверь, и целая делегация сплошь из мужчин солидных, представительных в строгих костюмах и галстуках во главе с комендантом общежития мгновенно наполнила комнатку. Передние выдвинулись почти на середину, ошарашено взглядывая на обезумевшего одинокого крикуна:
          -- Что происходит?!. Мо… молодой человек, вы… с ума вы сошли?
         «Что это… кто, откуда?!» -- точно так же ошарашено, сидя на кровати, снизу вверх взглядывал тот.
         А было «это» всего лишь плановой проверкой из ректората, приход которой в их обычную комнату по какой-то нелепой дикой случайности совпал с его душераздирающим матерным воплем.
         -- Все общежитие на уши, как так кричать? – приступил комендант, сжимая крутыми дугами брови, мужиковатый малый из студентов постарше. – Фамилия?... факультет, курс, группа?.. Ваш пропуск, пожалуйста!
         Игнат уже несколько пришел в себя, и он тот час ринулся в бой. Под впечатлением того, что увидел в задачнике, он заговорил в ответ убежденно, почти яростно, выплескивая разом море энергии. Теперь его состояние было сродни аффекту, когда от былого безразличия не осталось и следа. Ведь теперь на его стороне был праведный гнев, и это теперь был его козырь. Козырь весомейший, обозначенный красным на белой бумаге, а значит тот козырь, который возможно предъявить. 
         Он говорил о Кругловой, показывал всем сразу и каждому по отдельности исписанные листки, перечеркнутую красным задачу. Показывал точно такую же задачу в учебнике, отворачивал тут же ответ, тыча пальцем в значки и цифры книжные, совпадающие с абсолютной точностью со значками и цифрами перечеркнутыми. Он говорил так несуразно и сбивчиво, что невозможно было толком понять, но эти взрослые ученые мужики со степенями научными поняли.
         Они поняли главное.
          Они поняли, что этот взбалмошный странный паренек говорит несуразно и сбивчиво, но искренне. Они поняли, что заорал он вдруг так непозволительно для советского студента вовсе не спьяну и не из-за причин легкомысленных, а потому что на грани. Они увидели ложь и ложь чудовищную, ложь ту самую, от которой и вправду «завоешь», и в этом снова было спасение. 
         За этот вопль истошный его запросто могли отчислить по докладной, но Игнат в итоге отделался смешным наказанием. И смешным уже потому, хотя бы, что пришло оно после, когда повернулось. По распоряжению коменданта он отделался в итоге лишь двухчасовой уборкой прилегающей территории вокруг своего общежития. 

                                                                                                                       * * *

          В тот же день вечером была последняя консультация перед экзаменом.
          Проходила она в обыкновенной аудитории для практических, небольшой, но светлой, с большими окнами. В самом помещении из предметов выделялась размерами на передней стене ученическая темно-зеленая доска для написания мелком, к которой примыкал близко письменный преподавательский стол. А далее располагалось два ряда длинных столов для студентов, разделенных посередине нешироким проходом. 
          Ребят пришло десятка два, и все они, как по команде расположились тесной группой в одном ряду напротив преподавательского стола. И только Игнат в единственном числе присел в ряду соседнем, с краю. Это получилось как-то само собой, вне какого-то конкретного замысла или демонстративного желания подчеркнуть свою особую ситуацию. Желание было лишь одно, всеохватное; он был собран, погружен в себя полностью, не заговаривая ни с кем. Да и ребята знали и не беспокоили, бросая лишь иногда сочувственные взгляды.
          Галина Николаевна вошла как всегда живо, легкой упругой девичьей походкой. Окинув быстрым взглядом аудиторию, попридержала внимание на одиноком сидельце, и легкое недоумение проскользнуло на ее всегда приветливом, с мельчайшим налетом усмешки, живом лице. Но вначале она ничего не сказала.
          Вначале она обратилась к ребятам, и консультация тот час двинулась своим обычным чередом, вопрос – ответ. Первым задал вопрос Лебединский Андрей; внимательно выслушивая, он еще несколько раз просил пояснений по ходу ответа. Потом аналогично спрашивали еще несколько девчонок. 
          На этом серьез и завершился, так как далее в игру вступили Серега Гончар, Павлуша Сальников и еще некоторые, им подобные стратеги. Вопросы этих ребят, заученные наизусть, задавались исключительно с целью эффекта психологического, мол, раз спрашивает с умным видом, значит, хоть что-то да рубит… На это ушло еще минут сорок.
          И только когда вопросы прекратились полностью, Галина Николаевна спросила сама, бросив заинтересованный взгляд в сторону одинокого сидельца:
          -- А вы?.. Вот так, в сторонке от всех, молчите… 
          Она улыбнулась и, как показалось Игнату, весьма доброжелательно.
          -- У меня три незачета в ведомость, -- сразу воодушевившись, но очень сдержанно отвечал он.
          -- Та-ак… а кто вел практические?
          -- Круглова… Галина Николаевна, мне… мне непонятно, вот посмотрите.
          И он выдвинул вперед свой «козырный» листок.
          -- Посмотрите, пожалуйста… это с последней сдачи… Вот задача правильно решена. Абсолютно! а все равно красным крестом… не понимаю. 
          Галина Николаевна подошла к его столу. Взяв в руки листок, внимательно просмотрела. Отложила в сторону. Каким-то другим, особенным взглядом снова посмотрела на него. 
          Теперь ее лицо было строго. Наконец, деловито и также строго сказала: 
           -- На экзамен жду вас к самому началу. Заходите в первой пятерке, занимаете стол прямо напротив. 


                                                                                                                      3
                                                                                      -- БЕЗАЛАБЕРНЫЙ ВЫ ЧЕЛОВЕК, ГОРАНСКИЙ!



          С уходом Кругловой (а исполнив свою необходимую роль, она ушла из его жизни навсегда) Игнат почувствовал поворот. Почувствовал поворот снова на уровне того, что мы называем интуицией, но интуиция эта была иная, близкая противоположной. Ведь последних полгода он был фактически на удавке, он был во власти безжалостной всевластной хищницы, наметившей очередную жертву, хищницы с явственно осязаемой, удушающей целью.
          Но теперь ее властвующая роль закончилась. Забавы «детские» нашли свое конкретное исчерпывающее отражение в забавах «взрослых». Действие нашло свое противодействие, исток завершился исходом. До катастрофы полной оставался лишь крохотный шаг.
          Но в рамках судьбы главного героя романа, то есть четко предназначенной его роли на этом базисном уровне Бытия (который мы называем «жизнью») катастрофа полная была не нужна. И потому на его главную жизненную линию теперь вступили другие люди, по внутренней душевной сути своей люди с четко осязаемым настроем на благо.
          И именно эти люди теперь определяли его интуицию.

                                                                                                                 * * *

          На физфаке тянуть билет в первой пятерке обычно шли самые подготовленные студенты. Стратеги и оболтусы предпочитали не спешить. Очень уж важно было сначала прощупать основательно само настроение экзаменатора, а еще важнее постараться добыть в аудитории местечко подальше да поскрытней, чтобы в подходящую минутку задействовать «шпоры». А в случае удачи и «бомбы», так назывались написанные заранее отдельные листки с готовыми ответами, припрятанные целой пачкой где-нибудь за поясом.
          «Бомбить» на последнем экзамене предполагали многие. И хоть сам процесс производства был до тошноты утомителен, но дело того стоило. В особенности, когда преподаватель был с репутацией известной по натуре, то есть, в оценках не строг и по сторонам не особо приглядывался. Было это весьма актуально и в данном конкретном случае, когда экзамен был самый мутный за сессию, а может даже и за все пять лет учебы, поскольку это был самый первый такой экзамен. 
          Ребята из тех, что покрепче больше держались за книги с конспектами, проглядывали вновь и вновь страницы выборочно, приютившись поодиночке где-нибудь в уголке. Зато стратеги и оболтусы были всегда на виду. Они суетились живо у входных дверей, подсматривали в узенькую щелочку, занимали очередь на освобождавшиеся «клевые» местечки; делились очередной порцией новых впечатлений, перебирая без устали в потайных экипировочных местечках свои домашние заготовки.
          На свою волю Игнат, конечно же, ни за что не полез бы в первой пятерке. Но сейчас ситуация была особая, сейчас в отличие от других выбирать не приходилось. Также в отличие от других ребят из группы не пришлось и билет тянуть. Галина Николаевна сразу же усадила его прямо перед собой на первый стол, затем протянула листок с заданием. Всего на листке было четыре задачи. Игнат просмотрел рядок условий в целом и, не наблюдая особых проблем, уже относительно спокойно взялся за дело. 
          Какое-то время в аудитории было тихо. Ребята готовились сосредоточенно. Кто-то держал ручку в глубокой задумчивости, а кто-то выводил неторопливо или напротив поспешно нужные строчки-формулы на своих экзаменационных листках. За входной же дверью, судя по разговорному слышному фону, отдельным стукам и возгласом страсти кипели по-прежнему.
          -- Пошел, пошел! – донеслось вдруг приглушенно голосом Сереги Гончара. – Первая ласточка.
          -- Никак Лебединский?
          -- Он самый… А че Андрюхе резину тянуть, когда пятак по любому. 
          Игнат немного подвинулся, освобождая первопроходцу свое «особое» место напротив Галины Николаевны. Поглядывая изредка в лежащий перед ним на столе исписанный листок, Андрей начал ответ. Говорил он отнюдь не бойко, но он и не говорил так никогда. Он говорил слегка надтреснуто, размеренно, словно размышляя по ходу, однако с какой-то непоколебимой уверенностью. Это внушало, да и говорил-то он четко, по делу, на своем собственном языке, как никогда не говорят по списанному или читают «бомбу». Галина Николаевна слушала ответ, не останавливая, обходясь без пояснений, лишь сопровождая время от времени неторопливый словесный поток информации едва слышным, поощрительным «та-ак, та-ак…»
          -- Так! – сказала она гораздо громче и решительней, когда он закончил ответ по билету. – Хорошо, теперь такой вопрос. Теорема… 
          Вопрос был не прост, но Андрей отвечал, как и прежде по делу, конкретно и четко. Задавать вопросы далее, был ли смысл? – Галина Николаевна решила, не стоит. Со всей очевидностью здесь обозначился уровень, то есть как раз тот случай, когда с оценкой все ясно, и притом почти с самого начала.
          Затем пришел черед девчат.
          На освободившееся место рядом с Игнатом подсела Семенкова Оксана. Она отвечала солидно, без видимых волнений, даже очень привычно на внешний взгляд. Она отвечала так, как по обыкновению отвечает урок школьная записная отличница. Вообще, эта девушка выделялась на курсе своей солидностью, взрослостью во всех отношениях. Игнат даже принял ее за преподавателя, когда впервые увидел в начальные дни на физфаке. Помнится, он тогда только зашел в лекционную аудиторию, до звонка оставалось еще минут пять, но за преподавательским столом уже находилась некая особа женского пола. Она была высока ростом, крупного телосложения, волосы ее были собраны в объемную круглую бабетту, как у солидной взрослой женщины. Она говорила с ними, студентами, как говорят иногда взрослые с детьми, по-особенному наклоняя голову то в одну то в другую сторону, сопровождая эти жесты характерными паузами и соответствующей речевой интонаций.
          «Наверняка кто-то с кафедры объявление делает», -- подумалось тогда Игнату, и он был удивлен донельзя, когда выяснилось, что это тоже! – тоже студентка. А именно это староста их курса Семенкова Оксана, и она тоже только после десятого. 
          В полном соответствии с высокой ответственной должностью Оксана была прилежной обязательной студенткой. Однако и «стратегии» известной не чуралась при случае. Так, некоторые преподаватели на физфаке очень любили по ходу чтения лекции вдруг сделать коротенькую паузу, внимательно вглядываясь в лица, как бы ожидая подсказки. Впоследствии на экзамене они явно благоприятствовали своим наиболее активным помощникам, и особенно выделялась в этом смысле на курсе именно Оксана Семенкова.
          -- Секи, секи! – толканул однажды Игната обычный сосед с боку Серега Гончар. – Вишь, как девчонка орудует… Вот так и надо работать, учись.
          Лекция тогда проходила, как и обычно, в большой аудитории, с поднимающимися вверх, широкими рядами. Они сидели на два ряда повыше, и отсюда было прекрасно видно, что у Оксаны на столе лежит сразу две общие тетради. В одну из них она записывала, конспектируя лекцию, а в другую раскрытую, что лежала чуть сбоку, лишь подглядывала в нужный момент, тот час же «подсказывая».
           Было известно, что Галина Николаевна принадлежит к особым любителям такого рода ведения лекций, примечая по ходу своих активных помощников. Неудивительно, что она и сегодня вполне благоприятствовала ответу обычно самой заметной из них. Впрочем, Галина Николаевна вообще предпочитала во время ответа не прерывать по мелочам, поэтому отвечать ей было всегда комфортно, без излишней путаницы в отличие от тех нередких случаев, когда тебя прерывают непрестанно. Аналогично первому ответу обошлось без остановок и у Оксаны с той лишь заметной разницей, что теперь словесный поток струился приметно бойчее, а экзаменатору куда чаще доводилось вставлять в поток этот, время от времени, свое обычное, поощрительное «та-ак, та-ак…» 
           Далее снова, словно по установленному заранее регламенту последовали дополнительные вопросы. Их в данном случае оказалось побольше, но попроще. Возможно, поэтому и на этом важнейшем этапе опроса Оксана отвечала уверенно, как наизусть, без проблем особых продвигаясь к желанной записи в узенькой экзаменационной линеечке. Проблем этих особых у нее так и не возникло в итоге, но вот у девушки следующей… У девушки следующей Марины Романовой, что заняла впоследствии место за столом по соседству с Игнатом проблемы возникли, и возникли они как раз на дополнительных. И вот тут совершенно неожиданно на сцену выдвинулся бывший избранник.
           К тому времени Игнат уже закончил свою работу. Ему виделось, что вполне успешно, и теперь он с волнительным нетерпением ожидал своей очереди, наблюдая невольно и с интересом за теми событиями, что происходили совсем рядом. Здесь необходимо заметить, что последние месяцы прошли для Игната далеко не бесследно. Забросив все на свете, решая неимоверное количество математических задач, разбирая их детально, он довольно много постиг и в теории. Понятное дело, не имея никакой возможности для серьезной подготовки, он и сейчас был по нулям полным в непривычно громоздких многостраничных выводах теорем и математических критериев, но основные определения и понятия знал. Знал пускай и не наизусть, но объяснить мог довольно толково. 
          Между тем, Галина Николаевна задала Романовой очередной дополнительный вопрос. Задала как раз на «понятие», и вопрос этот показался Игнату до обиды простым. 
          «Эх, и почему я не на месте Маринки!» -- невольно подумалось то, что обычно и думается в подобных случаях.
Понятное дело, что вследствие восприятия этого он ожидал услышать ответ четкий и скорый. Однако, к его большому удивлению, девушка вначале замялась, а затем и вовсе замолчала.
          «Ну вот, на пятерку решается, и не знает!» -- снова обидной тенью пробежало по лицу.
          И вот тут…
          -- Я вижу, Горанский знает? – словно прочитав его мысли, внезапно отреагировала Галина Николаевна. 
          Легкое недоверие наряду с чем-то вроде любопытства проскользнуло в ее голосе. 
          В ответ он замиранием сердца кивнул головой, но внешне это вышло даже с легкой усмешкой. Мол, знаю -- ну и что? – мол, мелочь какая… мелочишка, одно слово. 
          -- А ну-ка… ну-ка! 
          Игнат даже растерялся от неожиданности, получив вдруг желанное разрешение. Но растерялся он лишь на секунды… А затем он заговорил, заговорил торопливо и, может быть, немного сбивчиво. 
          Он говорил не по-книжному, но доводя самую суть. Он всегда так говорил в последнее время, но это время сменилось, и теперь оно было другим. Теперь его слушал не придавленный гнутый крючок, ждущий малейшей запинки, чтобы загваздать. Теперь его слушали с настроем на благо, слушали с очевидным желанием видеть в ответах самую суть без смехотворных ничтожных придирок. Слушали с желанием искренним, и искренность эта возносила наверх как на крыльях.
          -- Хорошо! – сказала Галина Николаевна и удивленно, и одобрительно, когда он закончил. – Хорошо… Мы еще побеседуем, а теперь следующий по билету. Романова… вам четверка. 
          На место Марины рядом с Игнатом подсела уже давно поджидавшая свою очередь рыжеволосая толстушка Аннушка Тарасова. Слегка подрагивая пухленькими пальчиками, она разложила на столе в нужном порядке исписанные листки с подготовленными ответами. Еще раз взглянула внимательно. Наконец, по знаку экзаменатора вскинула рыжую с кудряшками голову вверх, и сразу же затараторила звучно, но едва разборчиво, с невразумительной дикцией, как бы выговаривая фразы вовнутрь. Теперь Галина Николаевна вслушивалась тщательно, слегка прищурившись, она вслушивалась в каждое слово. 
          Игнат… Игнат, в предчувствиях трепетных ждал. 
          … И это пришло, это грянуло на третьем дополнительном. Вопрос – пауза. Несколько неуверенных фраз… заминка… молчание… молчание… и взгляд! – его читаемый рвущийся взгляд. 
          -- Ну-ка, ну-ка! – вновь, но улыбаясь теперь поощрительно, подхватывает Галина Николаевна.
          И, спустя лишь минуты, едва выслушав:
          -- Безалаберный вы человек, Горанский! – восклицает внезапно.
          И разом единым зачет… и экзамен. 




                                                                                                       ГЛАВА ПЯТАЯ 

                                                                                               ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПРИЕХАЛ



                                                                                                                   1
                                                                                                 СУББОТНИЙ ВЕЧЕР


          Игнат приехал на каникулы в родной поселок в состоянии близком тому, что он испытывал примерно полгода назад, когда получил на руки заветный почтовый листик о зачислении. Он победил! – победил в дьявольской схватке с всевластной безжалостной ведьмой. Он победил, а значит и выжил. 
          Правда, оставалась механика, тот самый пропущенный экзамен. Но неявка эта даже «хвостом» не числилась, ведь на руках было законное оправдание, то есть медицинская справка, добытая в смутные дни на неведомом до сих пор хроническом тонзиллите. Можно, можно было даже попытаться проскочить и этот экзамен в последние дни с другой группой, учитывая на диво покладистый характер экзаменатора. Лектор по механике Валентин Дмитриевич, этот улыбчивый «дядечка» лет шестидесяти с добродушным круглым лицом на залысинах слыл на физфаке большим дофенистом и двоек почти не ставил. Однако именно последнее обстоятельство послужило наиболее весомым аргументом в пользу того, чтобы сейчас не сдавать. 
          «Ай, все равно проблем никаких не должно быть со сдачей, – рассуждал примерно так Игнат. – Вон, какая холява на механике, даже конспектом дает пользоваться, ребята рассказывали. Сейчас лучше спокойно забыть до поры. Все равно! – все равно, как ни сдай, а по любому с двумя трояками никакая степуха не светит. Вот приеду с каникул, займусь».
          Итак, взвесив трезво, Игнат решил просто отдохнуть сейчас. Отдохнуть, забыться, отдаться всецело овладевшему им сладостному чувству эйфории. Ведь повернулось так скоро! – еще за день в той темной, как склеп, крохотной аудитории, казалось, неотвратимо нахлынули последствия «адовы», повергли в прострацию, в шок, и вдруг разом единым -- зачет и экзамен! 
          Он победил, он выжил. Он остался студентом и теперь уже студентом «настоящим», как достоин называться каждый студент, одолевший успешно первую сессию. 
          Стипендия?
          Досадно… нет слов. Но тут куда лучше взглянуть по-иному. Вот вылет, положим, свершился… И что? -- что в этих сравнениях двести рублей?

          Дома вечером сели за стол. 
          В последние месяцы Игнат не бывал в поселке. И это понятно, слишком уж нависало всеохватной тяжестью то, о чем было так много написано в этой книге. По телефону он, конечно, он названивал, но, не вдаваясь совершенно в проблемы, стараясь не волновать. Смысл-то, какой, когда только от себя и зависело, кто мог помочь? Но теперь, когда на его взгляд завершилось счастливым концом, переполняя удачей всецело, теперь он не мог не поведать.
          День был субботний. 
          Суббота есть первый выходной день после трудовой пятидневки, а это значит, что можно и даже необходимо передохнуть, отойти от забот повседневных, слегка расслабиться. Вот потому-то столь хороши сейчас эти «сто грамм», а в субботу они присутствовали на семейном столе традиционно. Но именно в этот день отец впервые, как вполне взрослому налил и ему. Налил в небольшую хрустальную рюмочку. 
          И после третьей Игнат уже рассказывал. Рассказывал о своей, как ему сейчас представлялось даже героической борьбе. Он рассказывал во всех подробностях, рассказывал восторженно, даже взахлеб.
          Ведь он победил! – он боролся, боролся изо всех сил и он победил. Он победил, и он выжил, и это нельзя не понять. 
          И вот тут…
          -- Так чем ты туда приехал заниматься? – вдруг неожиданно, на полуслове перебил батька.
         Он глядел пристально, криво улыбаясь, слегка прищурив один глаз.
         Он глядел как раз тем взглядом, который был очень хорошо знаком Игнату. Он частенько наблюдал этот взгляд на гостевых домашних застольях, но тогда наблюдал только со стороны. 
         Не раз так случалось, что кто-то из гостей рассказывал, а отец вдруг перебивал на полуслове неожиданным вопросом или фразой, и тот час же рассказ гостя начинал видеться совершенно с другой стороны. Вопрос или фраза эти всегда говорились очень коротко, но непременно с точнейшим набором слов, интонацией, мимикой, жестами, неподвластным в данном случае даже гениальному писателю и артисту одновременно. 
После вопроса или фразы этой за столом неизменно наступала вдруг тишина… а потом -- взрыв смеха! -- однако смеялись многие, но только не сам рассказчик.
         -- Так чем ты туда приехал заниматься? – вдруг перебил неожиданно батька восторженный рассказ Игната. 
         Он глядел так знакомо, пристально, криво улыбаясь, слегка прищурив один глаз.
         И после небольшой паузы он продолжил:
         – Физикой или… х-х… 
         Он, конечно же, хотел сказать очень коротко, на едином дыхании. Но для этого сейчас необходимо было употребить очень грубое слово. Слово хорошо известное, но отец никогда не употреблял таких слов в присутствии домашних. Очевидно, вследствие этого он притормозил, как бы подыскивая, и в итоге сорвалось похожее, но куда более мягкое слово:
         -- Так чем ты туда приехал заниматься? – вдруг перебил неожиданно батька. – Физикой или… х-херней? 

         И тот час все прояснилось, встало на свои места.
         Ошарашенный прямотой внезапного вопроса, Игнат осекся на полуслове. Он замолчал тот час. Он ничего не ответил, он отвел взгляд в сторону. И в тот вечер он больше уже не ничего рассказывал.
         Это случилось точь-в-точь, как тогда. Как тогда в раннем отрочестве после больших хоккейных побед. Случилось в родном школьном «пазике». 
         После грубоватого учительского «мо-оже…», -- эйфория мгновенно рассеялась. В одно мгновение все встало на свои места.

         И вновь предстали мечты детские.
         Мечты и реальность.
         Романтика… какая, к черту романтика?
         Открытия… какие, к черту открытия, какие перевороты в науке плюс «что-то такое», грандиозное… Он шалопай, сачок, двоечник, он «человек безалаберный», он борется не на жизнь, а на смерть со свихнувшейся ведьмой за ее жалкую закорючку.
         Вот! -- вот что такое его блистательная победа без восторгов взахлеб.
         Он покинул родной поселок на гребне, а оказался на самом дне, откуда путь далее лишь в пропасть.

                                                                                                                  2
                                                                                                      ВОЗДЕЙСТВИЕ


         Физическое тело после прекращения воздействия других тел движется свободно, по инерции. Для существенного изменений его движения нужно новое существенное воздействие, иначе говоря, внешний толчок. 

                                                                                                               * * *

          Вырвавшись и «победив», Игнат также оказался как бы в свободном полете, по крайней мере, на время каникул. Ведь каникулы для того и предназначены, чтобы забыться, вздохнуть свободно, помочь отвлечься на целых полгода от такого волнующего важнейшего события, каким является в жизни каждого студента каждая очередная сессия.
          По дороге в родной поселок Игнат не думал о будущем вовсе. Ведь он уже ощутил себя на все сто в адовой пропасти, как бы пережил в одночасье последствия, и вдруг нежданное молниеносное освобождение! Именно, именно это сейчас было настоящее, это надо было пережить сполна, этим необходимо было насладиться всецело.
          А дальше?
          А дальше посмотрим.
          Тем более, что впереди каких-то завалов дремучих не предвиделось. Механика зависшая? – но это мелочь, знакомо, да и Валентин Дмитриевич… Дофенист, холява полнейшая, здесь трояк верный, как минимум, а больше и на фиг? -- коли стипендия плакала. А до следующей сессии еще целых полгода.
          Такова была в тот момент текущая цепь рассуждений главного героя. Итак, со всей очевидностью «свободный полет» его продолжился бы и далее. Продолжился как по инерции, непредсказуемо… куда?
          Но уже в первый день каникул… В первый день каникул состоялся тот самый вечерний субботний разговор.
          И это было воздействие.
          Воздействие подлинное, воздействие прямое. То воздействие именно, что не просто изменило легонько направление движения, оно перевернуло кругом. 

          Ошарашенный прямотой вопроса Игнат осекся на полуслове. Он в тот вечер больше ничего не рассказывал. Реальность по ту сторону победных восторгов охватила мгновенно, поставила с предельной конкретностью перед выбором. 
          Итак, или болтанка на дне, полеты над пропастью или…
          Что-то осязаемо поднялось внутри и неотвратимо определило дальнейшее. 
           Игнат размышлял вечер и ночь, и к утру знал, что теперь делать.

           Через пару недель он уедет опять.
           Вернется туда, за тот самый барьер, но он вернется другим. 
            Вовсе не прежний, считай, деревенский мальчишка будет плутать по дремучим низам, потерявши голову в ошеломляющей новизне очередной жизненной рощицы. Он приедет в эту рощицу вновь, но уже осмотревшись, обжившись прилично, зная не понаслышке, каковы здесь законы. 
            И он знает, чем взять, и с чего начинать. 
            Но знать одно, а сделать совершенно другое. И потому он больше ничего не говорил в тот вечер. 

                                                                                                           * * * 

В мире Материальном действуют строгие законы, и нас совершенно не удивляет, что это так. 
Но почему законы? Ведь мог быть и хаос. Или… ничего. 
Но Мир существует, и существует на строгих законах. 
Почему законы эти именно такие, как есть? Ведь могли быть и другими, на другой основе, на неких других принципах. Почему… нет?
И таких основ и принципов можно было «придумать» бесконечное множество. Почему нет?
Мы об этом не задумываемся, потому что законы эти видим и ощущаем с первых мгновений. Они «наши», родные изначально. Они таковы были и есть, и предполагать о других… зачем?
Зачем?
Ведь даже эти законы непостижимы до абсолюта в своем ускользающем неуловимом многообразии. Стремись, постигай абсолюты извечно, извечно дерзай и твори… 

Теперь о Мире прозрачном, о Мире особом, в котором незримо присутствует дух.
Ты видишь здесь хаос? 
Мол, были и будем, коль солнышко светит, живи, существуй по любому, из «грязи да в грязь». Но вот твои годы, вглядись и прислушайся… Прощупай мгновенья, тогда говори.